Перевод под ред. Д.Г.Залесского

Холдинг по Винникотту
Дональд Винникотт описал, со всей своей экстраординарной тонкостью восприятия и остротой наблюдения, деликатный сюжет ранних интеракций между матерью и ребенком, который формирует базисную структуру душевной жизни.
Холдинг это “ансамбль” внимания, которым ребенок окружен с рождения. Он состоит из суммы ментального и аффективного, сознательного и бессознательного в самой матери, а также в ее внешних проявлениях материнской заботы.
Родители не только пытаются защитить ребенка от травмирующих аспектов физической реальности (шум, температура, неадекватная еда и т.д.), но они также пытаются оградить его душевный мир от преждевременных встреч с чрезмерно сильным чувством беспомощности, которое может провоцировать у ребенка тревогу полного исчезновения.
Если постоянно возрастающие и усиливающиеся потребности ребенка (голод, жажда, потребность в прикосновении, в том, чтобы взяли на руки, в понимании) остаются неудовлетворенными, то происходит развитие внутреннего дефекта (disease), который заключается неспособности ребенка доверять самому себе (у Фрейда “Hilflosichkeit”). Следовательно, чем меньше ребенок, тем больше материнская озабоченность скорейшим определением этих потребностей и готовностью их удовлетворить. Она воспринимает (можно сказать, “в контрпереносе”) угрожающее чувство боли, которое маячит перед неудовлетворенным младенцем, и она стремиться помочь ему избежать этой боли. В связи с этим в конце беременности у матери развивается частичная регрессия, называемая первичной материнской озабоченностью (primary maternal preoccupation), которая является чем-то вроде естественного физиологического психоза, находясь в котором она становится способной настроиться на очень примитивные чувства младенца,
У младенца, то есть у маленького ребенка, который еще даже не говорит, возникает неопределенное напряжение, вызываемое неудовлетворенными потребностями, например, в питании. Повторяющееся и регулярное прикладывание к груди, именно в тот момент, когда ребенок испытывает в ней потребность, побуждает ребенка чувствовать соответствие между его внутренним желанием и восприятием предлагаемой ему груди. Соответствие такого рода позволяет ребенку достичь ощущения, что он сам создает грудь – свой первый субъективный объект,. Такой первичный опыт поддерживает в младенце иллюзию омнипотентного единства с матерью. Это позволяет ему “начать доверять реальности, как чему-то такому, из чего проистекают любые иллюзии” (Винникотт). Длительность материнской заботы, внимание и соответствие ритмам ребенка, тот факт, что достаточно хорошая мать не подгоняет развитие ребенка, изначально позволяя ему доминировать, создает надежность и такой тип базового доверия, который определяет возможность хороших взаимоотношений с реальностью.

Младенец, по крайней мере, частично, живет, окутанный защитной мантией иллюзии омнипотентного единства с матерью. Это защищает его от преждевременного осознания отдельности объекта реальностью, которые могут вызвать страхи исчезновения, и оказать дезинтегрирующее влияние на ранние элементы его Self.
Как говорил еще Фрейд, если потребность абсолютно совпадает с ответом, (немедленно удовлетворяется), не остается пространства для мысли, и может быть только сенсорное чувство удовлетворения, опыт всепоглощающей омнипотентности. Следовательно, в определенный момент, как говорит Винникотт, обязанностью матери является отнятие от груди, а это ведет к упразднению иллюзии ребенка.
Умеренная фрустрация (например, слегка отсроченное удовлетворение потребности) формирует то, что, мы называем оптимальной фрустрацией. Между матерью и ребенком происходят некоторые несовпадения, они являются источником первых, очевидных переживаний отдельности. Материнский объект, который обычно удовлетворяет, ощущается как находящийся на некотором, но не слишком большом, расстоянии от субъекта, ребенка.
В атмосфере надежности, которую мать уже доказала, ребенок может использовать “дорожки памяти” предыдущего удовлетворения, которое она же и обеспечивала, для заполнения временно зияющего пространства, отделяющего ребенка от нее – той, кто чуть раньше или чуть позже, но удовлетворит его. Таким образом, устанавливается потенциальное пространство. В этом пространстве возможно формирование репрезентации материнского объекта – символа, который может замещать реальную мать на определенное время, поскольку он является мостом репрезентаций, что связывают с ней ребенка. Это делает переносимой дистанцию и отсрочку удовлетворения, Мы можем сказать, очень схематично, что это путь, по которому начинается развитие символического мышления.
Во время отсутствия матери, все это, помогает ребенку избежать потери всякой связи с материнским объектом, и провалиться в пучину страха. Для ребенка, возможность воссоздания в этом пространстве образа “объекта – груди – матери”, усиливает его иллюзию омннопотенции, снижает его чувство болезненной беспомощности и делает отдельность более переносимой. Таким образом, создается образ хорошего объекта, который присутствует во внутреннем мире ребенка и является опорой для того, чтобы вынести (хотя бы частично) первый опыт существования как отдельного существа. Таким образом, мы наблюдаем процесс создания внутреннего объекта путем интроекции.
Для того чтобы функционировать, потенциальное пространство нуждается в двух основных условиях, а именно – в устоявшейся, достаточной надежности материнского объекта, и в том, чтобы была оптимальная степень фрустрации – не слишком много, но, тем не менее, достаточно. Следовательно, достаточно хорошая мать успешно справляется с тем, чтобы давать ребенку соответствующее удовлетворение, и в меру фрустрировать его, в соответствующее время. Она, также, должна быть хорошо настроена на ритм ребенка.
Потенциальное пространство создается тайным соглашением ребенка с матерью, которая инстинктивно заботится о его безопасности и развитии. Способность заполнять это пространство все более и более сложными символами-иллюзиями, позволяет человеческому существу выдерживать все большую дистанцию от удовлетворяющих объектов,
Это связано с развитием переходных феноменов, в которых встречаются и сосуществуют иллюзия и реальность. Плюшевый мишка – переходный объект – представляет для ребенка, в одно и то же время, и игрушку и маму. Этот парадокс никогда не будет полностью прояснен, как говорил Винникотт, излишне даже пытаться объяснить ребенку, что его плюшевый мишка, это только игрушка и ничего больше, или, что это действительно его мама.
Всегда есть сильное искушение заменить потенциальное пространство непосредственными и конкретными взаимоотношениями с объектом, сводя к нулю дистанцию с ним в пространстве и во времени. Следовательно, необходимы базисные запреты: запрет на прикосновение (Anzieu, 1985) и эдипальный запрет, для того, чтобы поддерживать развитие мышления и избежать коллапса потенциального пространства. Эти запреты, естественно, значимы и для взрослых, и для их взаимоотношений с детьми (и для аналитиков в их взаимоотношениях с пациентами), поскольку хорошо известно, как исчезает потенциальное пространство в случаях инцеста и сексуального использования.
По мнению Винникотта, основой душевного здоровья является процесс того, как ребенок постепенно расстается с иллюзией омниопотентного единства с матерью, и того, каким образом мать отказывается от своей роли посредника между младенцем и реальностью.
Контейнирование Биона
Вилфред Бион начинал как аналитик, базирующийся на теориях Мелани Кляйн, но со временем, он пошел достаточно оригинальным путем мышления. По мнению Мани-Керл, между Мелани Кляйн и Бионом существует такое же различие, как между Фрейдом и Медали Кляйн. Тексты и мысли Биона достаточно трудны для понимания, поэтому некоторые авторы, такие как Дональд Мельцер и Леон Гринберг совместно с Элизабет Табак де Бъаншеди (1991) написали книги, проясняющие размышления Биона. Я не очень глубоко знаком с размышлениями Биона, но я нахожу достаточно интересными его воззрения относительно зарождения функции мышления, и основных механизмов мышления человека, Я думаю, что они помогут нам лучше понять, что происходит, как между матерью и ребенком, так и между аналитиком и пациентом. Мой набросок концепции контейнирования будет, безусловно, несколько упрощенным, но я надеюсь, что он будет вам полезен в работе.
В 1959 году Бион писал: «Когда пациент пытался избавиться от тревог аннигиляции, которые ощущались чрезмерно деструктивными, чтобы удерживать их в себе, он отделял их от себя, и вкладывал их в меня, связывая их, с надеждой на то, что, если они пробудут внутри моей личности достаточно долго, они настолько модифицируются, что он будет способен повторно интроецировать их без всякой опасности». Далее, мы можем прочесть: «…если мать хочет понять, в чем нуждается ее младенец, то ей не стоит ограничивать себя пониманием его крика, лишь как требования простого присутствия. С точки зрения ребенка, она призвана взять его на руки, и принять тот страх, который есть у него внутри, а именно, страх умереть. Поскольку это то, что младенец не может держать внутри себя… Мать моего пациента была не способна переносить этот страх, реагировала на это, стремясь предотвратить его проникновение в нее. Если же это не удавалось, ощущала себя затопленной, после такой его интроекции».
Несколькими годами позже Бион разработал несколько новых теоретических концептов. Он описывает два базисных элемента, которые присутствуют в процессе мышления человека.
Элементы в являются просто сенсорными впечатлениями, необработанными, недостаточно дифференцированными примитивными эмоциональными переживаниями, неприспособленными для того, чтобы ими думали, мечтали или их запоминали. В них не существует различий между одушевленным и неодушевленным, между субъектом и объектом, между внутренним и внешним миром. Они могут быть только непосредственно воспроизведены, они формируют конкретное мышление и не могут быть ни символизированы, ни представлены абстрактно. Элементы, в переживаются как «мысли в себе», и часто проявляются на телесном уровне, соматизируются. Обычно они эвакуируются через проективную идентификацию. Они превалируют в психотическом уровне функционирования.
Элементы а – это элементы в, трансформированные в визуальные образы или эквивалентные образы из тактильных или аудиальных паттернов. Они приспособлены к воспроизведению в виде сновидений, бессознательных фантазий в период бодрствования и воспоминаний. Они являются обязательной составляющей зрелого, здорового психического функционирования.
Схема контейнер-содержимое является основой любых человеческих взаимоотношений. Содержимое -ребенок освобождается, через проективную идентификацию, от элементов в, которые не являются осмысливаемыми. Контейнер – мать, в свою очередь контейнирует – разрабатывает их. Благодаря своей способности мечтать она придает им значение, трансформируя их в элементы а, и возвращает их обратно ребенку, который в этой новой форме (а) будет способен думать ими. Это является основной схемой психологического контейнирования, при котором мать предоставляет свой аппарат для думания мыслями (apparatus for thinking thoughts) ребенку, который постепенно интериоризирует его, становясь, все более способным выполнять самостоятельно функцию контейнирования.
Кстати, в понимании Биона проективная идентификация является скорее рациональной, коммуникативной функцией, чем навязчивым механизмом, как это вначале было описано Мелани Кляйн.
Позвольте мне, теперь, по-другому объяснить теоретические механизмы, о которых мы только что упоминали.
Ребенок плачет, поскольку он голоден, а мамы рядом нет. Он ощущает ее отсутствие в себе, как конкретное, необработанное впечатление о плохой/отсутствующей груди, – элемент. в Беспокойство, вызываемое возрастающим присутствием в нем таких преследующих элементов в повышается, и, следовательно, он нуждается в их эвакуации. Когда приходит мать, она принимает то, что он эвакуирует через проективную идентификацию (в основном, посредством плача), и она трансформирует болезненные чувства ребенка (спокойно разговаривая с ним и кормя его) в утешение. Она трансформирует страх смерти в спокойствие, в легкий и переносимый страх. Таким образом, он может теперь повторно интроецировать (re-introject) свои эмоциональные переживания, модифицированные и смягченные. Внутри у него, сейчас имеется переносимая, мыслимая репрезентация отсутствующей груди – элемент а – мысль, которая помогает ему переносить, некоторое время, отсутствие реальной груди. (Винникотт добавил бы, что эта репрезентация не является еще достаточно стабильной, и ребенок, может нуждаться в переходном объекте – плюшевом медвежонке – чтобы подкрепить, конкретной поддержкой, существование этой, еще нестабильной, символической репрезентации). Так образуется функция мышления. Шаг за шагом ребенок интроецирует представление о хорошо налаженных отношениях между ним самим и его матерью и, вместе с этим, он интроецирует саму функцию контейнирования, путь превращения элементов в в элементы а, в мышление. Через отношения со своей матерью ребенок получает структуру своего собственного мыслительного аппарата, который позволит ему, быть все более и более независимым, так что он, со временем, приобретет способность осуществлять функцию контейнирования самостоятельно.
Но развитие может пойти и ложным путем. Если мать реагирует тревожно, говорит: «Я не понимаю, что случилось с этим ребенком!» – тем самым, она устанавливает слишком большую эмоциональную дистанцию между собой и плачущим ребенком. Таким способом, мать отвергает проективную идентификацию ребенка, которая возвращается, “отскакивает” к нему обратно, не модифицированной.
Еще хуже ситуация складывается в том случае, если мать, чрезмерно тревожная сама по себе, возвращает обратно ребенку, не только его не модифицированную тревогу, но и эвакуирует в него свою тревогу. Она использует его, как хранилище для своих, непереносимых душевных содержаний, или может пытаться поменяться с ним ролями, стремясь к тому, чтобы быть самой контейнированной ребенком вместо того, чтобы контейнировать его.
Что-то не то, может быть и с самим ребенком. Он, изначально, может иметь слабую толерантность к фрустрациям. Поэтому может стремиться эвакуировать слишком много, слишком сильных эмоций боли. Контейнировать, такую интенсивную эмиссию элементов в может быть для матери слишком трудной задачей. Если она не справится с этим, ребенок вынужден выстраивать гипертрофированный аппарат для проективной идентификации. В тяжелых случаях, вместо мыслительного аппарата развивается психотическая личность, основывающаяся на перманентной эвакуации, когда мозг функционирует, скорее, как мускул, который постоянно разряжается элементами в.
Мы можем подытожить, что, по мнению Биона, психическая деятельность человека, а можно сказать, что и душевное здоровье, в основном основано на взаимодополняющей встрече между внутренней толерантностью младенца к фрустрации и способности матери к контейнированию.
Необходимо подчеркнуть, что контейнирование не означает, в лишь “дезинтоксикацию” непереносимых чувств. Существует и другой базовый аспект. Контейнирующая мать также, вручает ребенку дар – способность к означиванию, осмыслению. Она помогает ему образовывать мыслительные представления, понимать свои эмоции и декодировать, таким образом, то, что происходит. Это позволяет ребенку быть толерантным к отсутствию кого-либо значимого и последовательно укрепляет его способность переносить фрустрацию, Такое понимание близко к понятию “холдинг” у Винникотта, через которое он показывает, что лицо матери, это зеркало эмоций, которое служит ребенку средством распознавания своего собственного внутреннего состояния. Но в концепте Биона есть еще нечто большее, – материнская функция контейнирования предполагает еще и материнскую интуицию о базовой потребности ребенка быть помысленым, присутствовать, таким образом, в голове матери. С этой точки зрения, зависимость ребенка от матери проистекает, скорее, не из его физической беспомощности, а, вследствие его первичной потребности мыслить. Плачущий ребенок пытается, в первую очередь, не столько установить взаимоотношения с другим человеческим существом, чтобы эвакуировать в него элементы в вызывающие в нем слишком много боли, но также и для того, чтобы ему помогли развить способность думать.
Плачущий ребенок нуждается в матери, которая способна различать, голоден ли он, испуган, зол, мерзнет ли, испытывает жажду, боль или что-то еще. Если она обеспечивает ему правильный уход, дает правильный ответ, она не только удовлетворяет его потребности, но также помогает ему дифференцировать свои чувства, лучше репрезентировать их в своей голове. Впрочем, нередко часто встречаются матери, которые не различают этого и отвечают на различные потребности ребенка всегда лишь кормлением.
Если душевные содержания имеют такой вид, что могут быть репрезентированы в мыслительном пространстве, мы тогда способны их распознать, мы можем лучше понять, чего мы желаем и чего мы не хотим. Мы можем яснее представить элементы наших конфликтов, их возможные решения, или формировать более зрелые защиты. Если в голове нет достаточных, репрезентативных содержаний, мы вынуждены отреагировать, чувствовать лишь телесно (соматизация) или эвакуировать наши эмоции и нашу боль в других (посредством проективной идентификации). Но эти механизмы являются наиболее неэффективными, они поддерживают компульсивное повторение и часто формируют симптомы. Хорошо функционирующий мыслительный аппарат является, следовательно, предпосылкой для успешного разрешении психических конфликтов.
Я представлю краткую клиническую виньетку. В ходе сессии взрослой пациентки, я обратил ее внимание на то, что в ней есть какой-то гнев, о котором ей трудно думать, и который ей трудно выражать. Она ответила, как обычно, что, возможно, это так и есть, но что для того, чтобы выразить его, ей нужно двигаться, пройтись по кабинету, сделать что-то. Казалось, ее гнев больше связан с телесными ощущениями, чем с мыслями и не может быть хорошо репрезентирован в ее голове и выражен словами. Эта трудность часто проявляется в сессиях, обычно прерывая поток ее размышлений, и не позволяя ей ни достаточно хорошо понимать, ни сделать так. чтобы поняли ее.
Несколько дней спустя она сказала: «Сегодня ночью я не спала, поскольку моя дочь болеет и постоянно просыпается. Утром я была не выспавшейся, уставшей и раздраженной, когда пришла моя мать и сказала: «Что я могу сделать? Давай я помою посуду?» Я вышла из себя и закричала; «Оставь свою манию что-то делать! Сядь и выслушай меня! Дай мне немного пожаловаться!» Это типично для моей матери: я чувствую себя плохо, а она берет в руки пылесос».
Я сказал с мягкой иронией: «О, теперь понятно где вы этому научились, когда вы говорите, что не можете говорить о том, что чувствуете, если не двигаетесь, или не действуете».

Ома продолжала; «В прошлом случалось, что я злилась, но часто не знала почему. Иногда я знала, чего я не хочу, но никогда не понимала, чего хочу, я не могла этого помыслить. Сегодня, с моей матерью, я поняла, чего я хочу – поговорить о том, что я чувствую! Я настояла на том, чтобы сказать об этом, она выслушала меня, и напряжение уменьшилось!»
В этой виньетке присутствует, безусловно, много элементов: перенос, трудности пациентки с ее дочерью, с ее собственной детской частью и т.д. Но на что мне хотелось бы обратить внимание, так это на то, что пациентка предъявила просьбу, чтобы ее мать контейнировала ее. В определенной степени, пациентка частично уже контейнировала себя сама, (когда она самостоятельно смогла трансформировать внутреннюю тревогу, в ясно представленную потребность и вербальное требование последующего контейнирования). Мы можем также сказать, что неясно, насколько мать реально контейнировала ее, и насколько она просто выслушала свою дочь, что могло бы быть поддержкой последующего самоконтейнирования дочери.
Несколько собственных замечаний
На мой взгляд, составить гипотетическую картину того, что происходит в ранних взаимоотношениях между матерью и младенцем, можно, связав определенным образом холдинг Винникотта и контейнирование Биона. Оба исходят, правда, с различных позиций, но едины в признании базисной важности качества взаимоотношений мать – дитя.
Мы можем примерно сказать, что в то время, как холдинг скорее описывает макроскопически контекст взаимоотношений, кантейнирование является микроскопическим механизмом работы такого контекста. Мы можем представить, что ребенок нуждается в том, чтобы мать позволяла ему использовать в контейнируюших взаимоотношениях, свой мыслительный аппарат до тех пор, пока он не сформирует свой собственный. Она может, и должна «вырвать» из иллюзорного омниопотентного единства, в котором оба частично слились, свой аппарат, шаг за шагом, в то время, как ребенок «создает дубликат» в себе самом. Каждое преждевременное «извлечение» оставит «черную дыру» в области Self, где доминируют элементы в и конкретное мышление, где не может происходить развития, где не могут быть разрешены возникающие конфликты.
Мы можем также думать, что мышление, отравленное слишком большим количеством тревоги или интенсивным возбуждением (в обоих случаях мы можем говорить о слишком большом количестве элементов 0), не может поддерживать функцию а, то есть функцию мышления и контейнирования. Мышление, в таком случае, нуждается в дальнейшем контейнированни. избегая слишком интенсивного отреагирования, соматизации или проективной идентификации и в переустановке мыслительной функции,
Процесс контейнирования осуществляется, если контейнер и содержимое (мать и младенец, аналитик и пациент) близки настолько, чтобы сообщение могло быть полностью принято, Но в то же самое время, необходима достаточная дистанция, которая позволяет матери (или аналитику), а затем и самому ребенку думать, различать, что относится к одному, а что к другому члену пары. Когда ребенок напуган, мать должна чувствовать страх, который он ощущает, и чтобы понять его, она должна поставить себя на его место. Но в то же самое время, она не должна чувствовать себя только лишь испуганным ребенком. Ей важно ощущать себя еще и отдельной личностью, взрослой матерью, которая наблюдает за тем, что происходит с некоторого расстояния, и способна думать и отвечать надлежащим образом. Обычно этого не происходит в патологических симбиотических взаимоотношениях.
«Схема луковицы”
Винникотт, порой, говорил следующее: «Я не знаю, что есть младенец, есть лишь взаимоотношения мать-младенец», – подчеркивая абсолютную потребность младенца в ком-то, кто заботится о нем. Это предложение можно было бы расширить, говоря, что ни одна пара мать-младенец, не может существовать изолированно от сообщества и культурной среды. Культура снабжает схемами воспитания, выживания, поведенческими кодами, языком и т.д. Как писал Фрейд (1921): «Каждый индивид является составляющим элементом больших масс и – через идентификацию -субъектом многосторонних связей…»
С этой точки зрения, мы можем рассматривать окружение ребенка как систему, состоящую из большого количества концентрических кругов, подобных листьям луковицы. В этой схеме ребенок находится в центре, вокруг него имеется первый лист – его мать, далее – лист-отец, и затем следует большая семья со всеми родственниками, и дальше друзьями, соседями, деревней и локальным сообществом, этнической, лингвистической группой, наконец, человечеством в целом
Каждый лист имеет много функций относительно внутренних листьев: сохранять и давать часть культурных кодов, работать как защитный щит, а также функционировать как контейнер, по терминологии Биона. Винникотт говорил: «Младенец не может быть представлен сообществу чрезмерно рано, без посредничества родителей». Но также, и семья не может быть представлена более широкому сообществу сама, без защиты и контейнирования своих ближайших листьев. Гладя на эту «луковицу», мы можем представить, как какие-то тревоги могут захлестнуть, переполнить один, или более листьев в обоих направлениях – к центру ли, или к внешнему краю.
В такой «луковице» существует утонченная система фильтров и контейнирующих зон переработки между внутренними и внешними листьями. Мы можем представить, какой вред могут нанести
такие социальные катастрофы, как войны, массовые миграции, травматические социальные изменения и т.д., нарушая эту «луковицу». Мы можем это сполна ощутить, глядя в глаза детей в лагерях беженцев и слушая их дезориентированных, изгнанных родителей.
Я хочу подчеркнуть, что страдающий ребенок может продуцировать так много боли и тревоги, что это может превысить способность матери к контейнированию, а также, эту же способность у отца. Мы наблюдаем, как часто это переполняет и учителей, и социальных работников, и других людей, вовлеченных в уход за ребенком. Это имеет отношение к сложному вопросу, на который так по-разному и потому неопределенно отвечают исследователи: как гармонизировать индивидуальную аналитическую терапию ребенка и влияние его окружения. Как строить взаимоотношения детскому терапевту с родителями, и с более широким окружением так, чтобы не нарушать терапевтический сеттинг.
Но что нас еще интересует еще больше, так это ситуация, когда детский аналитик сам переполнен тревогами своего пациента.. Как правило, аналитик обращается за супевизией, когда с определенным пациентом в какой-то момент он не чувствует себя свободно, поскольку пациент поднимает в нем слишком большую тревогу или слишком сильно нарушает его способность достаточно свободно думать. Аналитики, работающие с психотическими пациентами, особенно нуждаются в группе коллег, с которыми они могут обсуждать свою работу, а также быть контейнированными ими. Другой тип контейнирования мы находим, читая психоаналитическую литературу: оно может прояснить наши смутные чувства, объяснить чувства, связанные с определенной болью, которую мы несем в себе, для выражения которых мы не находим слов, и т.п. Таким образом, мы можем представить также параллельную луковицу, в которой листья расположены от центра к внешнему краю в таком порядке: аналитик, его или ее супервизор, аналитическая рабочая группа, аналитическое сообщество и IPA.
Но это не всегда хорошо работает, поскольку некоторые супервизоры, группы или сообщества не могут функционировать как хорошие контейнеры, поскольку они отбрасывают получаемую тревогу. Или, еще хуже, они могут настолько плохо функционировать и создавать такой дискомфорт, что все их внутреннее содержимое переполняется тревогой и беспокойством.

АВТОР Паоло Фонда

В этой статье я рассмотрю один аспект проблемы амбивалентности, называемый “ненависть в контрпереносе”. Я считаю, что задача аналитика (назовем его исследующим аналитиком), принимающегося за анализ психотиков, серьезно осложняется этим феноменом, и решение ее делается невозможным, если аналитик не выделит в себе самом чувство ненависти и не доведет его до осознания. Это равносильно утверждению, что аналитик сам нуждается в анализе, но это также напоминает и о том, что анализ психотика гораздо труднее анализа невротика.

Умение справиться с психотиком вообще связано с большими трудностями. Я неоднократно выступал с критическими замечаниями о методах современной психиатрии, которая так легко использует электрические шоки и так решительно — лейкотомии (Винникотт 1947, 1949). Поэтому я хотел бы прежде всего признать чрезвычайную сложность, присущую работе психиатра и в особенности — психиатрической медсестры. Душевнобольные всегда возлагают тяжелое эмоциональное бремя на тех, кто о них заботиться. Привлеченным к этой работе людям, можно простить некоторые серьезные ошибки. Однако это не значит, что мы должны принимать решительно все, что делают психиатры и нейрохирурги, казалось бы, в соответствии с принципами науки. И хотя то, о чем пойдет речь ниже, относится к психоанализу, но представляет реальную значимость и для психиатра, даже если его работа никогда не ставит его в аналитический тип отношений с пациентами.

Чтобы помочь практикующему психиатру, психоаналитик должен объяснить ему не только роль примитивных стадий эмоционального развития в возникновении болезни, но и природу эмоциональной нагрузки, которую испытывает психиатр, выполняя свою работу. То, что мы, психоаналитики, именуем контрпереносом, должно быть понятно также и психиатру. Как бы сильно он ни любил своих пациентов, он не может избежать ненависти к ним и страха перед ними, и ему лучше знать это, чтобы ненависть и страх меньше влияли на то, что он делает.

Феномен контрпереноса может быть классифицирован следующим образом:

Я советую аналитику, если он анализирует психотиков или социопатов, постоянно отдавать себе отчет в наличии контрпереноса, который нужно отделить, изучая свои объективные реакции на пациента. Сюда включается и ненависть. Феномен контрпереноса занимает иногда важное место в анализе.

Я считаю, что пациент может принять в аналитике только то, что сам в состоянии почувствовать. В отношении мотива: пациент с навязчивостями будет склонен думать об аналитике как о человеке, идущем в своей работе по бесполезному, навязчивому пути. Гипоманиакальный пациент, которому, исключая некоторые колебания настроения, не свойственна подавленность, в эмоциональном развитии которого депрессивная позиция не одерживала решительной победы и которому не свойственно переживать глубоко укоренившееся чувство вины, заботы или ответственности, окажется не в состоянии увидеть в анализе попытку части аналитика внести изменения в испытываемое самим аналитиком чувство вины. Невротик склонен считать аналитика амбивалентным по отношению к пациенту и ожидать, что тот обнаружит у него расщепление любви и ненависти: этот пациент, когда он счастлив, получает от аналитика любовь, потому что кто-то другой получает ненависть аналитика. Не следует ли отсюда, что, находясь в состоянии “совпадения любви-ненависти”, психотик глубоко убежден, что аналитик в своих отношениях также способен только на резкое и опасное совпадение любви и ненависти? И если аналитик выражает свою любовь, то в какой-то момент он может убить пациента.

Соотношение любви и ненависти, характерное для анализа психотиков, сталкивает нас с проблемой управления собой, которое вполне может оказаться не по силам аналитику. Это соотношение иногда определяется агрессивным компонентом, включенным в примитивный любовный импульс, и означает, что при первых инстинктивных импульсах поиска объекта окружение пациента было неудачным.

Если аналитик ощутил грубые чувства, вызванные в нем пациентом, ему нужно быть осторожным, внимательным и восприимчивым. Прежде всего он не должен отрицать реально присутствующую в нем ненависть. Ненависть, которая оправданна в том или ином случае, должна быть выделена, сохранена и доступна для возможной интерпретации.

Если мы находим возможным браться за анализ психотических пациентов, то должны распознать очень примитивные вещи в себе, и это подтверждается тем фактом, что решение многих неясных проблем в психоаналитической практике связано с дальнейшим анализом самого психоаналитика. (Возможно, психоаналитическое исследование до известной степени представляет собой попытку части аналитика продолжить свой же анализ дальше той точки, на которой остановился его собственный аналитик.)

Основное для практикующего аналитика — сохранять объективность в отношении всего, что приносит пациент, и особый случай здесь — необходимость ненавидеть пациента объективно.

Так ли мало в нашей повседневной психоаналитической работе ситуаций, когда ненависть аналитика оправданна? Мой пациент с тяжелыми навязчивостями вызывал у меня едва ли не отвращение на протяжении нескольких лет. Из-за этого я чувствовал себя плохо до тех пор, пока анализ не вышел из тупика и пациент не стал более привлекательным. И тогда я понял, что его непривлекательность — активный симптом, бессознательно обусловленный. А несколько позднее для меня наступил действительно прекрасный день, когда я наконец-то сказал пациенту, что и я, и его друзья испытывали отвращение к нему, таким он был больным, и пусть он это знает. Это был важный день также и для него — тогда был засвидетельствован громадный прогресс в его приспособлении к реальности.

В обычном анализе аналитик не испытывает трудностей с управлением своей собственной ненавистью. Она остается латентной. Тут важно, конечно, что, проходя через личный анализ, он освобождается от обширной бессознательной ненависти, принадлежащей прошлому и внутренним конфликтам. Перечислим другие причины, по которым ненависть может остаться невыраженной и неощутимой как таковая.
Анализ — выбранная мной работа, путь, который, как я ощущаю, приводит меня в большее согласие с моим собственным чувством вины, путь, на котором я могу проявить себя конструктивно.
Я получаю плату или я стремлюсь приобрести место в обществе посредством психоаналитической работы.
Я изучаю нужное дело.
Я получаю немедленную награду через идентификацию с пациентом, который достигает прогресса, и предвижу еще большую награду после окончания лечения.
Кроме того, как аналитик я имею возможность выражать ненависть. Ненависть аналитика выражается в самом существовании конца “часа”.

Я думаю, что это так, даже если у пациента нет трудностей с уходом и он сам желает уйти. Во многих анализах такое положение вещей принимается за должное и едва ли упоминается, а сама аналитическая работа осуществляется через вербальную интерпретацию происходящего бессознательного переноса пациента. Аналитик принимает роль той или иной полезной фигуры из детства пациента. Он наживается на успехе того, кто делал грязную работу, когда пациент был ребенком.

Все это — часть описания обычной психоаналитической практики главным образом с пациентами, у которых есть невротические симптомы. Что касается анализа психотиков, то у аналитика возникают различные виды напряжения, достигающие разной степени, и именно это разнообразие я пытаюсь описать.

Недавно я обнаружил, что на протяжении нескольких дней плохо выполнял свою работу. Я допускал ошибки с каждым из моих пациентов. Трудность заключалась во мне самом, она была частично личностной, но главным образом — связана с кульминационным пунктом, которого я достиг в своем отношении к одному особенному тяжелому психотическому пациенту. Она устранилась, когда я увидел то, что иногда называют лечебным сновидением. (К слову, во время моего анализа и годы спустя после его окончания я пережил длинную серию таких лечебных снов, между прочим, во многих случаях неприятных, и каждый из них отмечал собой мой переход на новый уровень эмоционального развития.)

В этом особом случае я понял смысл сновидения как только проснулся или даже раньше. Сон имел две фазы. В первой я находился на галерке в театре и смотрел вниз на множество людей, сидящих в партере. Я испытывал некоторую тревогу, что могу потерять конечность. Это ассоциировалось с чувством, испытанным на верхушке Эйфелевой башни: рука, если я подниму ее выше острия башни, может отвалиться и упасть на землю. Это обычная кастрационная тревога. В другой фазе сна я был обеспокоен тем, что люди в партере смотрят спектакль, и я теперь через них узнаю, что происходит на сцене. Теперь возник новый вид тревоги: оказалось, что у меня вообще нет правой части тела.

Когда я проснулся, то знал на очень глубоком уровне, что было моей трудностью в то время. Первая часть сновидения представляла собой обычный вид тревоги, которые мог развиться по отношению к бессознательным фантазиям моих невротических пациентов. С опасением пациентов потерять руку или пальцы я был знаком, и эта тревога была сравнительно терпимой.

Вторая часть сновидения представляла мое отношение к психотическому пациенту. Речь идет о женщине, которая требовала, чтобы я вовсе не имел отношения к ее телу, даже в воображении: не было никакого тела, которое она признавала бы как свое; для нее существовали только ее собственные чувства по отношению к себе. Любое упоминание о ее теле вызывало параноидальную тревогу. Она хотела, чтобы я мысленно обращался только к ее разуму. Мои трудности, вызванные этим, достигли кульминации в вечер перед сновидением; я почувствовал раздражение и сказал ей, что ее требования ко мне — вовсе не пустяк. Это произвело катастрофический эффект, и при анализе потом мне потребовалось много недель для исправления своей ошибки. Но главное — я осознал собственную тревогу, и это предстало в сновидении как отсутствие правой стороны моего тела, когда я пытался понять, о чем спектакль, который смотрели люди в партере. Правая сторона была обращена к этой особенной пациентке и потому служила отражением ее потребности полностью отрицать даже воображаемые взаимодействия между нашими телами. Это отрицание вызывало во мне психотическую тревогу, гораздо менее терпимую, чем обычная кастрационная тревога. И хотя сновидение могло быть проинтерпретировано иначе, результатом его стало то, что я снова оказался в состоянии взяться за этот случай, несмотря на вред, нанесенный лечению моей раздражительностью, источником которой стала реактивная тревога, полученная мной в контакте с пациенткой.

Аналитик должен быть готов выдержать напряжение, связанное с тем, что пациент, может быть, на протяжении долгого времени не понимает его действий. Чтобы продолжать свою работу, он должен спокойно осознавать собственные страх и ненависть. Его позиция должна быть подобна позиции матери по отношению к еще не родившемуся или недавно родившемуся ребенку. В конце концов, ему следует найти возможность объяснить пациенту, что происходит, но такой возможности может и не представиться. Не исключено также, что в прошлом пациента аналитик найдет весьма мало опыта, подходящего для работы. Что если у пациента в раннем детстве не было удовлетворительных отношений, которые можно проработать в переносе?

Существует огромное различие между теми пациентами, у которых был положительный ранний опыт, способный развиться в переносе, и теми, чей ранний опыт настолько недостаточен или извращен, что аналитик оказывается в жизни пациента первым, кто несет хотя бы какие-то качества заботящегося окружения. Все элементы психоаналитической техники, которые могут считаться эффективными в лечении пациентов первого типа, для пациентов второго типа становятся жизненно важными.

Я спросил коллегу, проводит ли он анализ в темноте, и услышал в ответ: “Нет, наша работа проходит в обычной обстановке, а темнота была бы чем-то необычным”. Его удивил мой вопрос. Он занимался анализом неврозов, но поддержание обычной обстановки может оказаться принципиально важным и при анализе психотиков. Иногда это фактически даже важнее словесных интерпретаций, которые также имеют место для невротика кушетка, а также тепло и комфорт могут символизировать материнскую любовь. По отношению к психотику более справедливо будет сказать, что все это становится выражением любви со стороны аналитика. Кушетка — лоно или матка аналитика, а тепло — живое тепло его тела. И тому подобное.

Это, я надеюсь, прогресс в моем понимании этого.
Ненависть аналитика обычно латентна и легко удерживаема. В анализе психотиков удержание ненависти в латентном состоянии требует большего напряжения со стороны психоаналитика, и это оказывается возможным только посредством осознания. Добавлю, что на некоторых этапах сами пациенты действительно вызывают ненависть аналитика, и тогда требуется сделать эту ненависть объективной. Если пациент провоцирует объективную, “законную” ненависть, нужно, чтобы он мог добиться ее, иначе он не сможет почувствовать, что в состоянии добиться объективной любви.

Здесь, вероятно, уместно сослаться на случай ребенка из неполной семьи или ребенка без родителей. Такой ребенок находится все время в бессознательном поиске родителей. Если взять его в семью, то он часто начинает проявлять неадекватность — испытывать свое вновь обретенное окружение на способность ненавидеть объективно. Кажется, что такой ребенок сможет поверить в то, что его любят, только после того, когда вызовет гнев своих новых родителей.

Во время второй мировой войны мальчик девяти лет поступил в приют для эвакуированных детей. Его привезли из Лондона, но не из-за бомбежек, а из-за бродяжничества. Я пробовал назначить ему определенное лечение, но симптомы бродяжничества брали у него верх. Он старался убежать из приюта, как делал это раньше, начиная с 6-летнего возраста, когда впервые убежал из дома. Мне все же удалось установить с ним контакт в одной из бесед, где я проинтерпретировал его действия: убегая, он бессознательно спасает свой дом изнутри и защищает свою мать от нападения, пытаясь также избавиться от своего внутреннего мира, полного преследователей.
Я не был удивлен, когда он появился в полицейском участке совсем недалеко от моего дома. Это был один из нескольких полицейских участков, где его еще не знали достаточно хорошо. Моя жена великодушно забрала его и продержала у нас дома три месяца — три месяца совершенно невыносимых. Мальчик был одновременно и самым милым, и самым бешеным из детей, часто разыгрывал сумасшествие. К счастью, мы знали, чего нам следует ожидать. На первом этапе мы предоставили ему полную свободу и давали шиллинг всякий раз, когда он выходил из дома. Ему стоило только позвонить по телефону, и мы забирали его, в какой бы полицейский участок он ни угодил.
Скоро наступили перемены: симптом бродяжничества “перевернулся”, и мальчик начал разыгрывать нападение изнутри. Это было время, заполненное работой для нас обоих, и когда я уделял ему чуть меньше внимания, происходили ужасные вещи. Интерпретации делались на протяжении нескольких минут днем или ночью, и часто только разрешение через кризис позволяло сделать верную интерпретацию, как если бы мальчик был в анализе. Правильной интерпретацией было то, что он оценивал абсолютно все.
Важно для замысла данной статьи — показать, как изменения в личности мальчика порождали ненависть во мне и что я делал в этой связи.
Бил ли я его? Нет, я никогда не делал этого. Но если бы я не знал все о своей ненависти к нему и не хотел бы, чтобы он тоже это все знал, я бы не показал эту ненависть никаким образом. В критические моменты я справлялся с ним, применяя физическую силу, но без гнева или упреков, и выгонял его из дома, независимо от погоды и времени суток. У нас был специальный звонок, в который он мог звонить, зная, что его тут же пустят обратно в дом без всяких напоминаний о прошлом. Он звонил, как только его маниакальные взрывы проходили. Причем всякий раз, выставляя его за порог, я говорил ему что-то в том духе, что происшедшее заставило меня ненавидеть его. Сказать это не представляло труда, потому что было правдой. Я думаю, такого рода слова были важны для прогресса в состоянии мальчика, но они были также чрезвычайно важны и для меня, поскольку давали возможность воспринимать ситуацию без аффектов, сохраняя умеренность, избавляя от всего наносного и от желания убить его.

Из всего комплекса проблем ненависти и ее корней я могу выделить один пункт, потому что считаю его очень существенным для аналитика, который занимается психотическими пациентами. Я думаю, что мать ненавидит ребенка до того, как он начинает ненавидеть ее, и до того как он узнает о ее ненависти к нему.
Прежде чем развить эту мысль, я хочу обратиться к Фрейду. В работе “Влечения и их судьба” (1915), где он оригинально высвечивает проблему ненависти, Фрейд пишет: “Говоря об инстинкте, мы считаем, что он “любит” объекты, посредством которых стремится к достижению удовольствия, но сказать, что он “ненавидит” объект, — значит поставить себя в затруднительное положение. Мы должны отдавать себе отчет в том, что отношения любви и ненависти не могут характеризовать отношения инстинктов к их объектам, они выражают отношения эго к объектам вообще…”. Я считаю, что это правильно и важно. Не значит ли это, что личность должна быть интегрирована до того, как ребенок сможет сказать, что он ненавидит? Как бы рано ни была достигнута интеграция — может быть, она случается раньше, на вершине возбуждения или ярости, — есть более ранняя стадия, на которой, что бы разрушительное ни делал ребенок, он делает это без ненависти. Для описания такого состояния я использую термин “безжалостная любовь”. Приемлемо ли это? Как только ребенок оказывается способен ощутить себя цельной личностью, слово “ненависть” получает смысл при описании определенной группы его чувств.

Мать, однако, начинает ненавидеть своего ребенка с самого начала. Фрейд считал, что мать при некоторых условиях может испытывать только любовь к своему сыну; впрочем, мы может усомниться в этом. Мы знаем о материнской любви и признаем ее реальность и силу. Позвольте мне все же указать причины, по которым мать ненавидит своего ребенка, даже если это мальчик.

Ребенок — не ее собственная (психическая) концепция.
Ребенок — не единственно из ее детской игры, он — и папин ребенок, и ребенок брата и т.п.
Ребенок появился на свет не по волшебству.
Ребенок — угроза материнскому телу при беременности и родах.
Ребенок — вмешательство в личную жизнь матери и вызов ей.

В большей или меньшей степени мать чувствует, что ее собственная мать испытывала потребность в ребенке и что этот ее ребенок отражает требование ее матери.
Ребенок повреждает соски матери даже при сосании, которое является проявлением жевательной активности.
Он безжалостен, обращается с ней, как тиран, она — его бесправная прислуга, рабыня.
Она полюбила его, его выделения и все, связанное с ним, пока он не начинает возражать ей по поводу себя самого.

Он пытается навредить ей, периодически бьет ее.
Он показывает свое разочарование ею.
Его возбужденная любовь — корыстная любовь; так что получив то, что он хочет; он желает вышвырнуть ее, как корку апельсина.
Ребенок поначалу должен доминировать, должен быть защищен от любых случайностей, жизнь должна подчиняться его желаниям, и все это требует от матери постоянного и детального приобретения знаний. Например, она не должна быть тревожной, когда держит его на руках.
Ребенку не следует знать всего, что ей приходится делать ради него или чем она для него жертвует. И прежде всего он не должен вызывать ее ненависти.
Он подозрителен, отказывается от ее хорошей пищи, заставляя ее не доверять себе самой, но хорошо ест, когда его кормит тетка.

После ужасного утра, проведенного с ним, она отстраняется от него, а он улыбается чужому человеку, который говорит: “Ну разве он не мил?”.
Если она когда-либо забывает о нем, то знает, что он всегда будет отплачивать ей тем же.
Он возбуждает ее, но и фрустрирует: она не может съесть его или использовать для занятия сексом.
Я думаю, что в анализе психотиков и на завершающих этапах анализа даже психически здорового человека аналитик должен придерживаться позиции, сходной с позицией матери по отношению к новорожденному ребенку. Глубоко регрессируя, пациент не может идентифицировать себя с аналитиком или принимать его точку зрения, подобно тому, как плод или новорожденный не может сочувствовать матери.
Мать в состоянии ненавидеть своего ребенка, никак не проявляя этого внешне. Она не может продемонстрировать ему свою ненависть, опасаясь сделать что-то не то, она не может естественно не ненавидеть, когда ребенок делает ей больно, она отступает к мазохизму. Я думаю, здесь лежит источник ложной теории природного мазохизма у женщин. Наиболее замечательная особенность матери — ее готовность нести определенный ущерб от своего ребенка, быть в достаточной мере ненавидимой им, будучи не вправе отплатить тем же, и ее способность ждать наград, которые могут и не прийти. Может быть, она находит некоторую поддержку в напеваемых ею детских песенках, которые так нравятся ее ребенку, но смысла которых он, к счастью, не понимает.

На верхушке дерева, баю-баю, детка,
Дует, дует ветер, качает колыбельку,
Сломится ветка — рухнет колыбелька,
С колыбелькой — детка, с деткой — все-все-все.

Я думаю о матери (или отце), которые играют с маленьким ребенком; ребенок доволен игрой и не знает, что родитель своими словами выражает ненависть, причем, может быть, в терминах родового символизма. Сентиментальность непригодна для родителей, фактически она отрицает ненависть, и сентиментальность матери — это, с точки зрения ребенка, совсем не хорошо. Я сомневаюсь, что ребенок в процессе развития способен полностью выдержать свою ненависть, находясь в сентиментальном окружении. Ему нужна ненависть в ответ на ненависть
Подобным образом и психотик в анализе не сможет выдержать свою ненависть, если аналитик не в состоянии его возненавидеть.

Если согласиться со сказанным, то остается еще рассмотреть вопрос об интерпретации ненависти аналитика к пациенту. Очевидно, это чревато опасностью, и необходимо очень осторожно выбирать время для такой процедуры. Но я считаю, что анализ не может считаться завершенным, пока аналитик, пусть в самом конце, не найдет возможности рассказать пациенту о своих действиях, предпринятых без его ведома в то время, когда тот был болен, в начале их работы. До тех пор, пока такая интерпретация не проделана, пациент до известной степени удерживается в позиции ребенка, который так и не может понять, чем же он обязан своей матери.

Аналитик должен проявить все свое терпение, выдержку и надежность, подобно матери, привязанной к ребенку; должен быть способен понимать желания и потребности пациента; откладывать в сторону все, что мешает сосредоточиться на пациенте и объективно относиться к нему; должен быть в состоянии притворяться, что он хочет делать то, что он на самом деле делает только потому, что это нужно пациенту.
В начале может быть долгий инициальный период, когда позиция аналитика не может быть оценена (даже бессознательно) пациентом. Здесь нельзя ожидать признания. На искомом примитивном уровне пациент не способен к идентификации с аналитиком и, конечно, не может увидеть, что ненависть аналитика часто порождается проявлениями незрелой любви со стороны пациента.
При аналитическом исследовании или просто ведении психотических по преимуществу пациентов на аналитика (психиатра, медсестру) ложится колоссальная нагрузка, и важно изучать пути формирования психотической тревоги и ненависти у тех, кто работает с тяжелыми психическими больными. Только таким образом можно надеться избежать терапии, приспособленной больше к интересам врача, нежели пациента.

© 2000 Перевод с англ. А.В.Литвинова и А.Ф.Ускова