Статья Айтен Юран “Размышления у зеркала или пространство и время в психоанализе”

Статья Айтен Юран “Размышления у зеркала или пространство и время в психоанализе”

Ранние детские воспоминания неизменно возвращают к завораживающему, притягивающему, гипнотизирующему образу зеркала. Зеркала мутного, порой искажающего, составляющего неотьемлемую часть старого, доставшегося в наследство шкафа, за дверцей которого открывалась пустота – аморфная, неопределенная, пугающая вдвойне в контрасте с ясно очерченным, предсказуемым пространством зеркального отражения. Зеркальная поверхность манила и притягивала причастностью к тайнам человеческого бытия. Смерть временно изымала зеркальную поверхность и пространство, отражающееся в ней, завешивая ее тканью; жизнь возвращала ее. Ощущалась тайна ускользающей, не видимой, разделяющей границы – границы смерти и жизни, видимого и невидимого, реального и иллюзорного, осязаемого и неосязаемого, пространства и антипространства, пред-зеркалья и зазеркалья. Прикосновение к этой тайне оставляло глубокие следы, подобно тем, что остаются на зеркальной поверхности. Неимоверное, страстное детское желание проникнуть в антипространство зазеркалья будило воображение, фантазию. Но зеркальная поверхность не терпела прикосновений, неизменно манифестируя гладкую, почти «немую», однообразную поверхность, отталкивающую своей холодностью. Впрочем, быть может все эти ясно переживаемые ощущения-воспоминания от столкновения с завораживающей поверхностью – лишь фон, своего рода «покрывающее воспоминание», за которым – самое главное? Ведь пространство у зеркала место ключевой встречи – встречи с образом своего тела, подтверждающим смутные первоощущения его контура, встречи с глазами в зеркальном отражении как со своими, а не глазами двойника. Это первые шаги в движении к миру абстрактного, символического, нетелесного… Момент этой встречи во многом травматичен, экзистенциален, остро переживаем.

Образ в зеркале явился той «трепещущей клеточкой, через которую оказалось возможным прикосновение к тайне пространства – своего и чужого, к тайне познания, как увиденной возможности раздвижения границ видимого, подобно тому, что рождают множащие зеркала в калейдоскопе. Покрываясь пылью времени, тайна зеркала не становилась менее загадочной. Встреча с ним пробивала брешь в привычном эвклидовском пространстве, каждый раз являясь напоминанием о некогда забытом, ушедшем. Знакомство с психоаналитическими текстами позволило вновь оживить переживания, по иному прочуствовав глубину звучания человеческого измерения, прильнув к его экзистенциальной сути, обнажив тайну пространства и времени…

Пространство и время являются теми понятиями, с переосмыслением которых можно вести отсчет новой парадигмы в культуре начала 20-го столетия. Последняя пришла на смену эпистеме классического рационализма, идущей от Декарта и Канта, в рамках которой было естественным противопоставление тела и духа как низшего высшему. Пространственно – временные явления позитивистски больному восприятию представали как не значимые, и не представляющие интереса. В ряду привычных метафизических оппозиций, господствующих вплоть до Гегеля, – идеального и материального, истинного и ложного, небесного и земного, возвышенного и низменного – пространство и время связывалось со вторыми компонентами пар противоположностей. В рамках же нарождающейся эпистемы пространство вновь предстало семантически многозначным1, время становится подлинной базисной характеристикой бытия. Впрочем, новое учение о пространстве и времени в физике, пришедшее на смену классическим представлениям2 – это только следствие созревавшего нового философского видения человеком самого себя.

Такая трансформация понятий пространства и времени в философии, которые являлись базисными для традиционной онтологии, неминуема, когда на место всеобщего и унифицированного картезианского субьекта привходит индивид, личность. Когда бытие в философии становится, прежде всего, человеческим бытием (Бергсон, Хайдеггер), тогда время из общезначимого становится «жизненным», «феноменологическим» временем, «длительностью», «подлинным» временем. Жизненное время Бергсона, последействие Фрейда, феноменологическое время Хайдеггера – это уже осмысление времени как бытийной характеристики. Психоаналитическое осмысление симптома, сновидческих, фантазийных, галлюцинаторных образов опрокидывает привычное течение времени, выворачивая его наизнанку, рушит однородность эвклидовского пространства, искривляя и деформируя его, являя собой сгустки, особые точки, в которых пространство обретает другое качество, время течет по-особому. Пространство и время из обезличенных, надиндивидуальных представлений вновь обретают человеческое измерение, по-новому преломившись сквозь телесность человеческого бытия. И психоанализ сыграл в этом переосмыслении не последнюю роль. В 1920 году Фрейд, называя вопрос о времени и пространстве «вопросом, который заслуживает самого основательного изучения», писал: «кантовское положение, что время и пространство суть необходимые формы нашего мышления в настоящеее время может под влиянием известных психоанализу данных быть подвергнуто дискуссии» (2:398).

«Психика имеет протяженность, хотя и не ведает

об этом»

Фрейд З. Note manuscrite

1. Пространство в психоанализе

1.1. Между организмом и телом

«Родиться – это значит наряду с другими характеристиками, занять свое место» (1,с.499), свою пространственную определенность. Это телесное пространство с момента рождения неоднородно, в нем существуют «неровности», «узлы», «складки», «морщины» – суть сгущения, своего рода эрогенные зоны. «Я – в первую очередь нечто телесное: оно выступает не только как поверхностное образование, но и как проекция некоей поверхности… Я может рассматриваться одновременно и как психическая проекция поверхности тела и как поверхность психического аппарата» (19:87). Осознание своего Я, границ между собой и внешним миром – не есть некая данность, совпадающая с границами нашего тела в обьективном мире. Конституирование своей телесности возможно лишь посредством различения от внешнего: «то, что включается вовнутрь, отличается от того, что отброшено в процессе исключения и проекции» (3,с.107). Телесность человека, не совпадая в своих границах с организмом-телом, охватывает иное пространство, граница которого не задана изначально. При переходе от аутоэротизма к первичному нарциссизму в представлениях Фрейда или от первичного «комплекса разделения» к «стадии зеркала» в представлениях Лакана происходит конституирование субьектом целостного единого телесного пространства из фрагментарного и «раздробленного образа тела». Нежность прикосновений, мелодичность голоса, запахи, взгляд, тело другого, его образ позволяют осуществить первые наметки последующей захваченности человеческим обликом, помогают ощутить ребенку самый первый, еще мозаичный и дискретный набросок телесности, его предварительный контур, своего рода «край» внутреннего-внешнего. «Всякий извне данный обрывок тела должен быть мною пережит изнутри и только этим путем он может быть приобщен ко мне, к моему единственному единству» (4,с.69). Материнский обьект дает опыт определения границ тела младенца. Тело другого предстает как необходимость в конституировании собственной телесности. Разрыв симбиоза, сопровождающийся тревогой и беспокойством по поводу утраты единства, толкает на поиск замещающего обьекта. Он будет найден – в плененности захваченности и зачарованности собственным образом. Актом присвоения образа в зеркале, пришедшего извне, его узнаванием подтверждается телесное пространство, которое станет основой для конституирования пространства психического. Из паралитика, «который без посторонней помощи способен лишь на движения некоординированные и беспомощные», который зачарован и пленен «устремленным на него взглядом, взглядом невидящим» (5,с.76), в акте со-образования с ним, рождается человек, появляется возможность конституирования человеческой субьективности. Это очень тонкий процесс. Субьект улавливает свое единство, собирает его в зеркальном образе или в образе другого. Разложенный, фрагментированный, расчлененный, отрешенный, анархичный субьект вбирается в себя образом другого. Субьект оказывается «пойман на наживку пространственной идентификации», образом зеркальным, пришедшим извне, и поэтому отчуждающем, внешнем. И в то же время реальный утраченный обьект, приносивший удовлетворение конституируется в представлении, т.е. изнутри. Это то, что помогает наметить первые наброски отграничения внутреннего от внешнего. Это основа – суть матрица последующих идентификаций, их возможностей. Это то, что запускает воображаемую, фантазматическую жизнь, механизм представления. Отныне этот образ будет манящим, влекущим центром притяжения, создающим напряжение, и в то же время отчуждающим, разрушительным, вселяющим ужас. Ведь первоначально беспомощное человеческое существо увидит целостную форму как мираж, как блуждающую тень, как похищенный образ себя самого – лишь во вне. Воспринятый извне образ себя будет всегда недостаточен. По мысли Лакана, идеальное единство никогда не достигается им и в каждое мгновение ускользает от него. Человек никогда не будет удовлетворен этим плененным образом, ведь за ним кроется слишком тягостное переживание – потеря симбиотического единства. Отсюда стремление расширить границы посредством трансцендирования, выхода из своих границ в череде идентификаций – все того же стремления вобрать в себя чужое пространство, присвоить его.

Пустое пространство сформировано утратой обьекта, потерей симбиотического единства, символической кастрацией в лакановском понимании. Пустое пространство задает место символического заместителя. Кастрация предстает как опустошение пространства, изьятие его полноты, как лишение, как оставление «выметенного» дочиста пространства – пространства метафизического3. Конституированное телесное пространство позволяет избежать столкновения с пустотой, бездной, тьмой – суть заменой так и не конституированного замещающего обьекта. Если не произойдет новое заполнение оставшейся пустоты, дыры в психическом, не будет найден новый символический заменитель утраченному, то «опустошенное пространство» окажется «черной дырой» вневременья, не-бытием, бездной, при заглядывании в которую всякий раз будет возникать цепенящий страх, ужас, станет трудным комфортное сосуществование с нею. «Ничто плодотворное не дается человеку иначе, нежели путем утраты обьекта… На самом деле субьект всегда вынужден заниматься воссозданием обьекта» (5,с.196).

Подобным образом в психической реальности рождается внешний обьектный мир. По мысли Лакана, «субьект не предшествует миру форм, которые его очаровывают: он конституируется ими и в них» (5,с.68). Внешний мир не просто привходит извне, он конституируется изнутри. Внешнее конституируется изнутри, как отсутствие, взывающее к присутствию. Так появляется внешний мир, так происходит отслоение внутреннего от внешнего. Это диалектика вместилища-содержимого, о которой много говорил Лакан, и которая еще долго отдает эхом в играх детей.

Представим ребенка у зеркала. Гримасы, неестественные позы, активные движения, ликование – вот что отражает зеркальная поверхность. Ребенку важнее увидеть себя в действии, в жизни, как будто уточняя контуры своего тела, осваивая свое тело-пространство, прочувствовав степень возможного перевода внутренних самоощущений на язык внешнего выражения, язык поверхности тела – жеста, экспрессии, движения, мимики. Любые вмешательства и угрозы телесной целостности в раннем возрасте наносят, прежде всего, сильную психическую травму. Быть может кастрационный страх – не что иное, как страх потери обретенной с таким трудом пространственной целостности, своего пространства-места, страх перед возможным ущербом как вынутом, изьятом, опустошенном пространством?!4 Не отсюда ли стремление проникнуть в чужое пространство-место?! С этой точки зрения представляют интерес такие желания маленького Ганса как, например, стремление переступить черту дозволенного, «разбивание стекла или проникновение в загражденное пространство». Мир, не рожденный изнутри, вторгнется извне, представ в своей неприкрытости, обнаженности, реальности, способной вызвать сартровскую тошноту. Речь идет о творческом воссоздании обьекта, а не о сохранении обьекта за счет отказа от себя, подобно тому, что происходит в меланхолии.

Пустое пространство требует возможности впускания. Но и полное заполнение пространства не возможно. По мысли Лакана, субьект «наметив идентификацию с одними обьектами, тут же разрывает ее, строит идентификацию вновь, но уже с другими. И каждый раз окончательную идентификацию, фиксацию реальности задерживает тревога» (6,с.94). Обьект никогда не будет последним и окончательным, он будет демонстративным напоминанием распада, обьектом ужасающим, недоступным, напоминающим о невозможности примириться ни с ним, ни с этим миром. В духе Лакана, внешний мир разлагается, дезинтегрируется, становится враждебным, отчужденным, обессмысливается, когда человек предстает самому себе в его единстве. Тогда становится ясно, что «отношения человека с миром поражены глубочайшим изначальным в самом основании их лежащим пороком» (5:239). И наоборот, когда обьект внешнего мира приобретает единство, в человеке возникает состояние напряженности, отчужденности, себя он воспринимает как неудовлетворенное желание.

Телесным прообразом механизмов интроекции и идентификации является инкорпорирование. Поглощение чужого пространства, его включение в свое, присвоение качеств обьекта при удержании его внутри себя, выстраивание его по образу и подобию границ другого, экспансия чужого пространства другим как в проективной идентификации – все это необходимые этапы на пути конституирования человеческой субьективности. В игре этих механизмов проекций, интроекций или выбрасывания вовне того, что привносит неудовольствие, включения того, что порождает удовольствие, привходит ощущение границ собственного тела, рождение телесности из организма, данного при рождении. Идентификация сродни трансцендированию как выходу из своих границ по ту их сторону, как заполнению собою чужого пространства. С этой точки зрения разорванность человеческого существа в том, что мы одновременно и в месте-пространстве, единственном инеповторимом и вне определенного места-пространства. Конституированное телесное пространство-место предстанет пристанищем в хайдеггеровском понимании, в котором человек сможет обрести бытие. Ведь собирание пространства обозначает границы, которые придают пространству бытие. Важно, что с момента признания своего образа и принятия его человек оказывается «заброшен» не только в пространство мира как такового, но и в свое пространство, которое приходит к нему образом извне и которое он принимает на веру. Пространство, которое так и не станет собственным, «равным самому себе, но в то же время пространство-пристанище на долгом пути поиска себя, порождаемом нехваткой… Это пространство «далекое от равновесия», в котором субьект, подобно Алисе Керолла, обречен на нескончаемый процесс соотнесения своего внутреннего пространства с окружающим, с внешним. Это поиски своей идентичности, целостности, оси внутри себя, своего пространства. Пространства, которое может стать бездонным пространством бытия-в-теле в мгновениях обнаружений полноты экзистенциального смысла, переживаний, когда потеря своих границ и слияние с внешним миром будут происходить вне страха потерять себя в нем…

В то же время тело неизбежно будет реализовано как нечто внешнее и иное по отношению к самому субьекту. Тело как некий репрезентатор нас во вне, мы так никогда и не увидим или увидим фрагментарно. Более того, внешняя выраженность внутренних переживаний себя никогда не будет удовлетворяющей, никогда не будет переведена на язык тела. Именно поэтому в моменты горя, эйфории, при которых наше лицо искажено, а внутренняя боль, страдание или радость пытаются найти выражение в языке тела, мы не увидим себя, даже если столкнемся со своим образом в зеркале. Разве может быть иначе?! «Мы видим отражение своей наружности, наружность не обнимает меня всего, я перед зеркалом, а не в нем» (12,с.59). Не потому ли так трудно полностью присвоить собственный образ на фотографии? Вырванный миг, отпавший, мертвый предстает в своей визуальной отчужденности: неестественным, чужим, уплощенным, впечатанным в глянцевую поверхность. Ведь «внешний образ может быть пережит как завершающий и исчерпывающий другого, но не переживается мною как исчерпывающий и завершающий меня» (4,с. 66).

Человек рождается, конституируя свою субьективность на границе пространств – внутреннего и внешнего, во вне данности по отношению к себе и в отношении к другому…

1.2. Другой

Постигнуть себя пространственным или осуществляющим пространство, приобрести внешность возможно через другого.5 «Путь внутрь себя лежит через другого» (1:246). Появление другого дезинтегрирует мое пространство, рушит привычные мне в нем расстояния, отрицая их и разворачивая свои собственные расстояния. Отношение я-другой разрушает единый и общезначимый мир. Это не что иное, как опровержение однородности и гомогенности пространства. В межсубьектных отношениях, с которыми имеет дело психоанализ, важен другой как субьект. Именно поэтому здесь не остается ничего от единого эвклидовского пространства с прямой перспективой и единственной точкой зрения. Видимое одним субьектом пространство не совпадает с видимым пространством другого. Возникает новая организация пространства, не являющаяся моей пространственностью, поскольку другой развертывает вокруг себя свои собственные расстояния, по законам, не понятным мне, отличным от моих. Пространство перегруппируется, ускользает от меня, и это ускользание означает потерю мной центра мира. Мир становится плюральным, пространство неоднородным с того момента, как я испытаю присутствие, существование другого. Это и является, по мысли Лакана, ключевым моментом в психоаналитической сессии, когда речь пациента качнулась в направлении другого,- аналитика, слушателя, свидетеля, когда привходит четкое осознание присутствия другого. Это ощущение не является постоянным, при том, что оно, казалось бы, подразумевается в нашем мире. «От подобного рода ощущений мы всегда пытаемся в жизни избавиться. Было бы нелегко существовать, если бы в каждый момент мы ощущали присутствие со всей таинственностью. Это тайна, которую мы стараемся не замечать и к которой, вообще говоря, привыкли» (3:58).

В то же время, в стадии зеркала ребенком будет обретено то пространство, то место, которое впоследствии займет Другой, в пространстве которого будет конституироваться, формироваться поле человеческого желания. Человек, в отличие от животного, не просто заполняет некое место-пространство, смирившись с предзаданными границами внутреннее-внешнее. Ему свойственны переживание себя, переживание своего переживания, возможность дистанцироваться от себя. У человека «…связь с природой оказывается искаженной в силу наличия в недрах его организма некоей трещины, некоего изначального раздора» (5:512). Животное «переживает то, что содержится в окружающем мире, чужое и свое. Оно способно даже научиться господствовать над собственным телом, оно образует самосоотносящуюся систему, возвратность, но оно не переживает себя» (7,с.123). В лакановском понимании то новое, что принес Фрейд, сконцентрировано в мысли: человек – это субьект, центр которого смещен (decentre). Это перекликается с тезисом о «позициональной эксцентричности» Плеснера (1928): жизнь человека эксцентрична, он не может порвать эксцентрирования, но одновременно выходит из него вовне».

«Все пространственно данное во мне тяготеет к непространственному внутреннему центру» (4:67). С принятием своего образа обессмысливается понятие внешнего пространства вне соотнесения с пространством внутренним. Ведь «внешний мир не снаружи субьекта, но внутри его, другой уже в нем». Не существует «внешнего или ощущения внешнего, так как субьект изначально располагает в себе это пространство, которое управляет впоследствии его отношением ко всему реальному внешнему миру» (5:115). Человек находится больше «не в здесь-и-теперь, но «за» ним, за самим собой, вне какого-либо места, в ничто, он растворяется в ничто, в пространственно-временном нигде-никогда… Будучи вне места и вне времени он делает возможным переживание себя самого и одновременно переживание своей безместности и безвременности… Он положен в свою границу, которая его вещь ограничивает. Он не только живет и переживает, но он переживает свое переживание» (7:126). Будучи эксцентрическим существом, существом децентрированным по отношению к своей оси, существом, находящимся не в равновесии, вне места и времени, он должен создать новое равновесие в поиске символических заместителей утраченных обьектов, в поиске нового центра в сфере символического, в которой неудовлетворенное желание найдет себе «достойного» заменителя. Экцентричность человеческого существа предполагает особое пространство далекое от однородности и гомогенности.

Это долгий путь становления человеческой субьективности на сцене, где главным действующим лицом является желание…

1.3. Сцена или  в психоанализе

Психоаналитическая мысль пронизана пространственными аналогиями и представлениями. Фрейд говорил об особом «пространственно-метафорическом языке» психоанализа (8:32). Топическая точка зрения, согласно которой психический аппарат расчленен на несколько, определенным образом соупорядоченных систем, по-разному преломлялась в творчестве Фрейда, с самого начала противопоставляясь анатомо-физиологической теории мозговых локализаций. В «Проблеме дилетантского анализа» Фрейд отмечал: «Мы вообще оставляем в стороне материальную точку зрения, но не пространственную. Мы представляем перед собой неизвестный аппарат, который предназначен для психического функционирования, и именно в качестве инструмента, состоящего из нескольких частей – которые мы называем инстанциями, каждая из которых снабжается особой функцией и которые имеют определенные пространственные расположения относительно друг друга, то есть пространственные отношения «впереди» и «позади», «поверхностно» и «глубоко»6(9:60). Уже в 1895 году в«Исследованиях истерии» осознание бессознательного материала описывается сквозь призму пространственных образов – как «проход» через «ущелье», в котором одновременно в «пространство Я» может проникнуть только одно воспоминание .В 1913 году Фрейд пишет: «вся масса пространственно расположенного патогенного материала оказывается как бы протянутой через узкую щель и приходит к осознанию уже разрезанной на отдельные полоски. Задача психотерапевта – восстановить на этой основе ранее существовавшую организацию» (11:211). Пространственные представления в первой и второй теориях психического аппарата в виде «передней» и «границ» говорят сами за себя. Очевидно, что такие важные психоаналитические понятия как вытеснение (Verdrangung), сгущение (Verdichtung), смещение (Verschiebung), интериоризация как синоним интроекции (Verinnerlichung) имеют непосредственное отношение к пространственным аналогиям 7

Потрясающая мысль Фрейда заключена в словах: «пространственность – это, возможно, проекция протяженности психического аппарата. Никакой другой вывод не представляется правдоподобным. На место априорных условий Канта встают априорные условия нашего психического аппарата» (11:525). Итак, во фрейдовском видении пространственная протяженность психического аппарата предстает как первоначало априорных форм пространства. Переворот кантовского видения? Именно! Этим шагом Фрейд ввел субьекта в обезличенное со времен Канта пространство. Этот шаг по своей грандиозности роднит психоанализ с концептуальной революцией в физике ХХ века.

Сновидение рождает новые пространства. Поле действий у сновидений иное, нежели у бодрствующего мышления, сновидение разыгрывается на иной сцене, в ином пространстве8.Это особое пространство – центр собирания других – «результат «притяжения», которое отображенное в зрительной форме и стремящееся к повторному оживлению воспоминание оказывает на домогающиеся изображения и изолированные от сознания мысли» (12:382). Ведь на пути возвращений, оживлений воспоминаний сновидения приобретает изобразительность.

Похоже, слово сцена, – одно из любимых у Фрейда. На сцене разворачивается сновидение, на особых сценах-событиях разворачивается психическая жизнь, в конечном счете вращающихся вокруг главной сцены, первичной сцены психического события… Более того, сам анализ, по мысли Фрейда, предстает как нечто, разворачивающееся на разных сценах. На одной сцене главную роль играет пациент, на другой – аналитик.9 Резонен вопрос – кем написан сценарий? Ибо один сценарий уже написан. Сценарий как эхо травматического события, как многократное репродуцирование, проигрывание, воспроизведение того, забытого, первичного. Сценарий, неудачный, ведь главное действующее лицо неведает о своей роли. Все ниточки анализа по работе толкования ведут к этой сцене психической реальности, она оказывается необходимой для обобщающего разрешения всех загадок неудавшегося сценария. Анализ тормозит все новое и новое его воспроизведение, актуализацию, драматизацию (agieren), перенося его в строго очерченную область, место, на выбранную совместно сцену – в кабинет. Локализация в пространстве позволяет активировать следы воспоминаний о главной сцене, расплести воспроизводящийся сценарий. Сценарий угадывается, дабы положить конец навязчивому его повторению.

Представляет интерес яркая пространственная модель, которую Фрейд представил в «Толковании сновидений»: «пуповину сновидения» обволакивают клубки мыслей, «которые скрываются за сновидением и которые всплывают при его толковании, должны оставаться незавершенными и расходиться во все стороны сетевидного сплетения нашего мышления. Из самой густой части этого сплетения произрастает желание сновидения, подобно грибу над мицелием»10. Аналогичная пространственная модель представлена Фрейдом в «Исследованиях истерии», где воспоминания в виде цепочек, нитей, линий располагаются концентрическими кругами вокруг патогенного ядра, образующих на пересечении «узловые точки». Позже в 1905 году Фрейд пишет «о бессознательном ассоциативном потоке мыслей, которые протекают над ранее сформированными органическими связями, подобно тому, как венок из цветов располагается на проволочном каркасе, так что иной раз можно найти проложенными и другие пути мысли между теми же самыми пунктами начала и конца» (13:285). Подобно тому, как в риманновском пространстве всякий путь смыкается на самого себя, так и здесь пуповину сновидения обволакивает сетчатая паутина, по которой ассоциативные пути и цепочки вновь ведут к центру.

Психоаналитическое знание разворачивается на разных сценах, из разных «мест». Анализ протекает на границе пространств – строго очерченного определенного пространства кабинета, с одной стороны и пространственных психических образов с другой. Каких? Образов сновидений, воспоминаний, представленй – тех, что отсылают нас к прошедшему времени, точнее к безвременью в бессознательном…

  1. Время в психоанализе

Время – то, что привходит после освоения ребенком своего пространства, после того как подсказка–слово помогло узнать его, присвоить его. Оно привходит через загадочные «завтра», «вчера», «сегодня», которые еще долго путаются ребенком и ощущаются в их чуждости и непонятности. Часовой механизм предстает непостижимой тайной, которая подвластна только взрослым, загадочным образом соизмеряющих свою жизнь с положением стрелок на циферблате. Каким образом эти многочисленные колесики, стрелки, маятники могут быть связаны с нашей жизнью? Зачем нужно это членение, деление на равные отрезки, которые нивелируют и обезличивают нашу жизнь? Вопросы, с которыми неизменно сталкивается ребенок…

Чувство ужаса и жути сопровождало детскую игру, в которой отсчитываешь минуту, которую только предстоит прожить, которая является еще будущей минутой, и которая через минуту, пройдя через настоящее, становится уже прошлой, навсегда ушедшей, невозвратимой. Хотелось остановить неумолимый ход времени, разгадать, приблизиться к тайне пожирающего Кроноса. Миг превращал ее в прошлое, и все усилия продлить его, были тщетны, обнажая человеческое бессилие. Подаренные родителями прозрачные часы, в своем завораживающем движении колесиков, в красоте механизма еще более отчуждали, оставляя ощущение обмана, сокрытости, фокуса. Тайна времени в видимом механизме делалась еще более неуловимой, ускользающей, отчуждающей, растерзанной, развивая скорее каузальное мышление в наглядности и слаженности его функционирования. Загадочным образом это ускользающее время выстраивалось отнюдь не по прямой… Ритуалы – праздники, природа, особые точки – суть временные разрывы и лакуны особым образом преобразовывали линейность в вечное возвращение, в котором оказалось возможным обнаружить время свое, субьективное, переживаемое в глубинах и еще более обнажающее неразрешимость тайны времени.

Вечность сменяется конечностью, луч отрезком, непрерывность дискретностью. Появляется история – «когда тебя не было», влекущая за собой сильнейшие экзистенциальные переживания. Ведь «когда тебя не было» означает – «когда тебя не будет». И тогда приходит понимание конечности и временности человеческого существа, тогда смысл ощущается на острие времен, тогда прошлое кончается пред будущим. Это еще одна утрата, которую нужно пережить, своего рода микросмерть, которая придает смысл субьективному, переживаемому времени…

Какое отношение зеркало может иметь к тайне времени? Самое непосредственное. Ведь зеркальное изображение обманывает нас не только потому что оно переворачивает изображение, а еще и потому что мы видим в нем свое прошлое. Об этом говорят физики. Ведь существует некое время, пусть бесконечно малое, необходимое для того, чтобы электромагнитные волны достигли поверхности зеркала…

«Время – это нечто такое, что

конструируется в каждый данный

момент».

И.Пригожин

«Философия нестабильности»

(1998)

2.1. Между Кроносом и длительностью

Невротики больны воспоминаниями, – воспоминаниями, которые в навязчивом повторении заслоняют настоящее. Жизнь превращается в вечное воз-вращение к тому, что желает и не желает умереть, – вращение вокруг мучающего образа. Амнезия как одновременная возможность и не возможность смерти. Невозможность умереть тому, что мешает жизни – в страхе от столкновения с ним, возможность – в озвучивании, в вос-поминании, в повторном пере-живании и придании смысла патогенному образу. Не просто отбросить «от себя то, что желает умереть», а придать смысл, выразить словом, из-жить его. Отброшенное, отверженное (Verwerfung) вновь проявится в галлюцинаторных феноменах. Прошлое навсегда останется в нас, «первичные состояния всегда могут возникнуть вновь. Первичная психика в собственном смысле слова неуничтожима» (11:419). Другое дело насколько мучительной и давлеющей будет эта неуничтожимая часть.

Фрейд с самого начала обратил внимание на то, что психический аппарат «имеет определенное направление», т.е. «при известных психических процессах возбуждение с определенной последовательностью во времени проходит по всем этим системам» (12:375, выделено мной). Временной регресс предстает как то, что возвращает к прошлому, к пройденному, то, что увязывает настоящее с прошлым, то, что придает сновидению изобразительность, то, что рождает новое пространство, «новую сцену» в топической регрессии. Сновидение как еще один способ вспоминать, как регрессивное, регредиентное движение, как то, что оказывается пригодным для ознакомления с прошлым. Ведь «сновидение можно определить как измененное, благодаря перенесению на новый материал возникшего эпизода детства. Последний не может быть воспроизведен; ему приходится довольствоваться лишь воспроизведением его в форме сновидений». Но не только. Сновидение еще и то, что «рисуя перед нами осуществление желания переносит нас в будущее» (12:439). С этой точки зрения, сновидение увязывает прошлое, настоящее и будущее. Сновидение разыгрывается на сцене, которой чужда привычная нам хронологическая упорядоченность, течение будничного времени в череде «до» и «после». Впрочем, разве может быть иначе? Ведь бессознательное не знает времени, бессознательные процессы не упорядочены во времени, время ничего в них не меняет, в нем ничего нельзя довести до конца, в нем ничего не проходит, не поддается забвению. Там царствует свое время, время далекое от линейного, астрономического, внешнего… Время многомерное, а значит неразрывно и глубоко связанное с пространственными образными представлениями, время, в котором прошлое перемешано с настоящим, где конкретность условна, где одновременно сосуществуют образы разных времен. Это напоминает картины М.Шагала как некие смутные воспоминания, неясные очертания, смазанные контуры сосуществующих Витебска и Парижа, людей и животных, скрипок и скрипачей, акробатов и художников, рук и голов…Пространственно-временная воронка, как результат сгущения, в которую затягиваются образы разных времен, разных пространств.

Обнаруживаемое время, не имеет ничего общего с нивелированным, обьективным, астрономическим временем. Это вихревое, вращающееся, нелинейное, субьективное время, время подобное бергсоновской длительности, которое не приходит из-вне. Невротизм не ведает об этом времени. Жизненное время, облаченное в астрономическую хронологичность, предстает в своей тяжести, косности, суетной сиюминутности. Время-длительность нельзя измерить в часах, минутах, секундахВедь секунда может предстать вечностью, вечность пережиться мгновением. Его можно прочувствовать только внутренним взором, сосредоточившись на собственных глубинах. В духе Бергсона, чем глубже расположена та точка, которой, опустившись, коснемся мы, тем сильнее окажется порыв, выталкивающий нас вверх. Быть может, именно это погружение в ситуацию здесь-и-сейчас в психоаналитическом кабинете и возможность пережить время – длительность в бергсоновском понимании как основную реальность, более главную, чем внешнее, обезличенное время и делает возможным терапевтический процесс?! Ведь длительность – это связующее взаимопроникающих прошлого и настоящего, продолжение «того, чего уже нет, в том, что есть сейчас». Посредством этого связующего появляется возможность изжить прошлое в настоящем, признать прошлое, признать его историчность, уйти от беспамятства к хайдеггеровскому забвению, к жизненному порыву, к творчеству, наконец. Как сопоставить это время–длительность, время субьективного переживания с астрономическим временем-продолжительностью психоаналитического сеанса, не считающимся с субьективным внутренним временем и пытающимся упорядочить его, вогнав в тиски общего времени?! Вопрос отнюдь не риторический…Впрочем, так как все значительные вытеснения выпадают на долю раннего детства», очевидно, что аналитическая работа возвращает нас к этому времени жизни.

Аналитический сеанс предстает как безвременье, совмещающее прошлое, будущее и настоящее, как дыра в привычном отсчете времени, в абсолютном различии времен. Он предстает на границе – хронометрически отсчитанного времени сессии, предстающим внешним, обезличенным и внутренним, субьективно переживаемом временем – длительностью…

2.2. От действия к последействию

Жить во времени – это значит не просто воспринимать поочередно образы и выстраивать их в ряд «перед-после», «еще-уже», «теперь-тогда», то есть по оси безличного линейного времени, получая простой набор кадров, как будто бы время – это нечто вроде пустой полости, в которую складываются в хронологической последовательности события. Скорее – это возможность узреть смысл «за» ними, их целостность. И поэтому эти кадры «вырезаются», меняются местами, переосмысливаются, в терминах Фрейда, «перезаписываются» и «перестраиваются». И совместная задача психоаналитика и пациента именно переосмыслить, сделать новый «монтаж кадров», а не пытаться найти в прошлом некие факторы, обьявив их детерминирующими настоящее состояние пациента или выстроить их в цепочку безличного времени! Все обвинения классического психоанализа в излишнем детерминизме (или как часто говорят в сверхдетерминизме), в полной обусловленности будущего прошлым бессмысленны.

С отказом Фрейда в 1897 году от теории травм простая линейная причинно-следственная связь перестает существовать, а значит вектор времени «рвется», оборачивается вспять. Отныне не причина порождает следствие и не прошлое детерминирует и обусловливает настоящее. А как это ни парадоксально звучит, настоящее выбирает прошлое, переделывая, перестраивая его 11. Сцена может обрести значение, активироваться, например, благодаря сновидению как в случае человеком волком. Сцена-угроза кастрацией может оказать свое влияние только через большой промежуток времени как в случае с маленьким Гансом. Это не простое детерминирование будущего прошлым, взрослости детством. Эта связь гораздо сложнее, неоднозначнее. Акценты в прошлом расставит будущее; только будущее определит степень значимости прошлого. Патогенное ядро, представляющее собой первичное ядро вытесненного, становится таковым лишь в последействии (Nachtraglichkeit). То ядро, которое впоследствии станет центром притяжения, основой вытесненного, а сейчас пребывает так «как если бы его не существовало вовсе» (3:60). То ядро, которое, по мысли Фрейда, «приводит в известной мере к неправильностям в развитии характера, если не к предрасположению к будущему неврозу» (14:275). Это ядро намечается в плетущемся узоре из точек истории, психических событий, первоопытов. Того, что перестанет быть достоянием памяти, провалившись в инфантильную амнезию, в дыру в психическом. То, что проявляется в качестве возврата вытесненного в виде оговорок, описок, ослышек, симптоматических действий, сновидений или, говоря лакановским языком, – обмана, ошибок, обознаний, – получит свое значение лишь в будущем! Именно поэтому, по мысли Лакана, анализ движется не от прошлого к будущему, а наоборот; и возвращение вытесненного можно обьяснить отнюдь не из прошлого, а из будущего.12 Сконструировать смысл прошлого в совместном с аналитиком творчестве, дабы сделать его менее навязчивым, «снять аморфную непрозрачную пелену» с настоящего, из-за которой настоящее выглядит бесцветным и блеклым. Реконструировать прошлое в акте вос-построения на основе следов, своего рода зарубок, отметин – суть припоминаний.

Введение в 1920 году принципа навязчивого повторения окончательно разрушило последнюю «видимость» причинно-следственной связи в психоанализе. Ведь рассмотрение принципов удовольствия и постоянства как стремления к поддержанию имеющегося количества возбуждения на возможно более низком и постоянном уровне позволяло прибегнуть к аналогиям с тенденцией к устойчивости, постулированной Фехнером. Этот принцип является главенствующим в теории равновесных процессов, для которых время обратимо. Действительно: есть некий оптимальный или минимальный уровень энергии психического аппарата, к которому вновь стремится любое отклонение от него. Что же произошло с введением принципа навязчивого повторения? По-видимому, этот принцип сделал более выпуклым, явным все же невозможность полного сведения принципов постоянства и удовольствия к принципу устойчивости. Логика Фрейда неутомимо направляет его по ту сторону принципа удовольствия. Оказалось, что навязчивое повторение – это не простое стремление к восстановлению. По тонкому замечанию Лакана, «имеется два регистра, которые между собой пересекаются, скрещиваются – стремление к восстановлению и стремление к повторению» и всякий раз Фрейд «вынужден констатировать, что за проявлением стремления к восстановлению неизменно остается что-то еще, ничем не обусловленное, парадоксальное, таинственное» (5:99, выделено мной). Это что-то еще оставшееся – суть стремление к повторению, а не к восстановлению. Это стремление «связано с вторжением символического регистра», проблематикой «вопрошания в символическом плане» (5:130, 133). С этим пониманием все аналогии с равновесными процессами, для которых свойственна жесткая причинно-следственная связь и возможность детерминистского описания становятся бессмысленными, невозможными. Как это ни странно, но с введением принципа навязчивого повторения становится возможной аналогия с физикой неравновесных процессов, оперирующей с необратимыми процессами. Хотя уже раньше Фрейд неоднократно высказывается о неполной обратимости психических процессов.13 Мы оказываемся по ту сторону принципа равновесия, а значит по ту сторону обратимых процессов. Впрочем, на этой аналогии Фрейд не мог основываться, но во многом предвосхитил те результаты, к которым пришла физика неравновесных процессов во второй половине ХХ века. Введение принципа навязчивого повторения в психоанализе, а позже рассмотрение неравновесных процессов в физике позволили по-новому осмыслить время. Пригожин в 1992 году писал: «в системе далекой от равновесия необходимо описание, в котором симметричность между прошлым и будущим нарушена» (6). Более того, принцип навязчивого повторения, не сводясь к простому стремлению к восстановлению, привносит элемент случайности, хаоса, вероятности – суть энтропийный фактор. В 1918 году Фрейд пишет: «при превращении психических процессов приходится принимать во внимание понятие об энтропии, большая степень которой мешает исчезновению уже свершившегося» (16:236). А значит, с введением нового принципа в 1920 году последняя видимость существования простой каузальной связи перестает существовать. Появилась возможность по иному взглянуть на прежние построения ньютоно-лаплассовского типа, по новому «зазвучала» проблема времени: нет обратимости, нет возможности детерминистского описания, а значит, речь может идти только о множественной детерминации. Пригожин, аппелируя к теории неравновесных процессов, в 1994 пишет: «Теперь мы понимаем, что детерминистские, симметричные во времени законы соответствуют только весьма частным случаем. Что же касается несводимых, вероятных законов, то они приводят к картине «открытого» мира, в котором в каждый момент времени в игру вступают все новые возможности» (18:11,выделено мной). Не то ли понимание пришло в психоанализ с введением принципа навязчивого повторения?! Ведь «если придерживаться мнения об исключительно консервативной природе влечений, нельзя прийти к другим предположениям о происхождении и цели жизни» (19:406). Разве случайным является переход фрейдовской мысли от принципа удовольствия как господствующего к признанию за ним лишь тенденции, или от каузальности, царствующей в это время в бихевиоральной психологии к множественной детерминации, по сути – к тому, что позже будет названо пригожинской «эрозией детерминизма?! И именно потому, что нет временной обратимости в неравновесных процессах в противоположность обратимым, где прошлое настоящее и будущее прозрачны в отношении друг друга, точно также «путь психоанализа никогда не может повторить пути развития невроза» (16), а работа толкования не повторит путь работы сновидения.

Пространственно-временной континуум может стягиваться в точку, подобно закручивающемуся потоку воды в воронке, – это своего рода сгущение в одной плоскости, в одном измерении, в одном воспоминании, например, в маскирующем; может растягиваться в бесконечность повторяющихся образов жутких сновидений. Время может течь вспять, например, в повторении; оно становится дискретным, рвущимся, замедляющимся и ускоряющимся. Настоящий миг затмевается завесой прошлого, прошлым ускользающего, разверзающегося в слабо уловимые тени-образы первотравм, первосцен. Но не только. Оно может заслоняться ожиданием будущего, пугающего и устрашающего. Миг расширяется в вечность, вечность стягивается в миг, настоящее просвечивает сквозь тяжесть прошлого, не изжитого, не осмысленного. Человеческое существование предстает одновременно во времени и вне него. Человеческое тело оказывается вовлеченным в водоворот времени, затянуто воронкой времени, деформирующей его, оставляющей следы – напоминания о нем, со-бытия с ним, событий в нем. Нарушение целостности тела Человека-Волка, прорвавшееся в галлюцинации об отрезанном пальце, затягивает его в воронку безвременья, преодолев временную линейность в повторении некогда непризнанного, отброшенного, в возврате, казалось бы, преданного беспамятству прошлого.. Галлюцинация предстает как разрыв в непрерывности времени и пространства, как остановка мгновения как выпадение из пространства-места, когда он не в силах даже крикнуть…

Представляется важным, что отказ Фрейда от теории травм не был полным. Нелепым было бы датировать конец теории соблазнения 1897 годом. Она вновь и вновь всплывает в творчестве Фрейда, оказавшись причудливым образом вплетена во временные смещения, механизм последействия, первофантазии, так что порой трудно провести между ними границу. Подобное можно сказать о многих понятиях психоанализа. В процессе становления психоаналитического знания ничто не исчезает бесследно. В этом, на мой взгляд, еще одно свидетельство того, что становление психоаналитического знания не возможно уложить в вектор линейного времени. Возвраты, повторы – то, что создает особую притягательность и многозначность психоаналитического дискурса. Психоанализ не мыслим без временного вектора, нелинейного, вращающегося, вне генезиса становления, с возвратами, с переосмыслениями. Только в таком ракурсе он предстает в своей глубине, «цветности», «живости». «Воссоздание прошлого всегда позволяло выжить психоанализу. Фрейд ставит акцент на воссоздании прошлого» (3:20). Психоаналитическое знание, выстроенное по оси линейного времени, «сьеживается», сворачивается в точку, теряет свою глубину, превращая интеграл в дифференциал. История, прошлое коллапсируют, сворачиваются в настоящее, бесцветное, черно-белое.

Психоаналитические тексты разворачиваются на границе реального события и психической реальности, дела и слова…

2.3.Время анализа: перенос и проработка

Первосцены, первофантазмы, первовытеснения экранируемые покрывающими воспоминаниями (Deckerinnerung), возводят к истокам, к первоначалам, к отсчету времени, выводящему за пределы истории субьекта, в доисторическое время, проникая сквозь все наслоения индивидуального. Чрезвычайно важным в психоанализе является время, связанное с проработкой (Durcharbeiten), время, влекущее к освобождению от власти повторения, от притяжения бессознательных образов путем придания смысла «отколовшемуся» в разных контекстах, в многократных истолкованиях, время, способствующее торможению навязчивого кружения вокруг травматического ядра. «В анализе много значит фактор времени. Пусть смутно, но это осознавалось всегда. Каждый аналитик может узнать это лишь на собственном опыте – существует некоторая отсрочка времени-чтобы-понять» (3:373). Фрейд отмечал в работе «Конструкции в анализе», что «только продолжение анализа может позволить окончательно определить, была ли сама конструкция верной или ложной», приводя в пример героя-батрака Нестроя «который на все вопросы и возражения имел наготове только один ответ «жизнь все покажет» (15:171, выделено мной). Проработка предстает как время, позволяющее проложить все новые и новые пути сквозь вихревое движение разных времен к воспоминаниям (errienern), к построению связной истории пациента, к уничтожению пробелов – провалов памяти, амнезий, беспамятств, забвений забвения, через осмысление повторяющегося в настоящем прошлого – ошибочных действий (Fehlleistung), отыгрываний (agieren), отреагирований (abreagieren), переноса (ubertragung). Ведь прошлое возникает в переносе с «нежелательным постоянством». Впрочем, «перенос – это само понятие анализа, поскольку он является временем анализа» (3:373) Перенос предстает как реанимирование призраков прошлого в настоящем. Перенос предстает как основное временное измерение анализа.

Психоаналитик, с одной стороны, должен вести себя так, как если бы он пребывал «вне времени» как и само бессознательное, если только он хочет чего-либо достичь» (16:158). С другой – важным предстает время–ожидание как необходимость своевременного предьявления толкования. Ведь существует правило – «ожидать, пока пациент сам настолько существенно приблизится к вытесненному, что под руководством предлагаемого Вами толкования ему остается сделать всего несколько шагов» (9:99).

Анализ предстает конечным и бесконечным в кружении от без-временности к свое-временности.

2.4. От прошлого к истории

Синтез прошлого в настоящем конституирует историчность человеческого бытия. История, память предстают как настоящее прошлого. Ведь «история не является прошлым. История есть прошлое лишь настолько, насколько прошлое историзировано в настоящем» (3:20). Прошлое встраивается в историю, в настоящее…. Текст истории пациента переписывается, меняется временная последовательность делая возможным вписывание отколовшегося непризнаваемого прошлого в новый контекст.14 Это напоминает и хайдеггеровское видение, для которого история – суть не только прошлое в смысле прошедшего, но прежде – происхождение из него. Не стечение обстоятельств и переплетение событий придают человеческому существованию свойство историчности, а наоборот, сама историчность как базисная характеристика человеческого бытия, делает события историческими. Историчность (Geschichtlichkeit) – «конституция» событий (Geschehens). Отправной точкой для экзистенциальной временности является будущее. «Только сущее, которое существенным образом есть будущее в своем бытии, которое, в качестве будущего равно изначально есть и бывшее, способно в данный момент быть для «своего времени» (17:280).

«Только лишь в конце лечения может появиться сама по себе последовательная, понятная и совершенная история болезни» (13:194). Перевести текст-воспоминание, текст-нарратив в текст-конструкцию. Однако обнаруженный смысл прошлого не может быть окончательным. Рокантеновское откровение и состоит в том, что нет единственного смысла, одной системы, упорядоченности в мире.15 Именно поэтому не может быть завершенного анализа и не может быть полным толкование.16 Смысл намерен вновь ускользнуть, обнаруживая новое смысловое пространство. Рождение нового смысла – это рождение нового знания, сконструированного по следам в психоаналитическом пространстве. Обретение нового смысла прошлого пациента предстает в психоаналитическом сеансе как про-дирание, как преодоление барьеров, раз-дирание, расширение пространства, как отодвигание привычных границ видимого-невидимого, явленного-неявленного, как наталкивание на границу, как рождение.17

Перевод прошлого в историю, облачение в слово. Неименованное словом уйдет в царство теней, забирая с собой все, хотя бы отдаленно напоминающее и тревожащее. «Это нечто уже не будет относиться к субьекту, не будет присутствовать в его речи, не будет интегрировано им. И, тем не менее, оно здесь же и останется и будет, если можно так сказать выговариваться чем-то, субьекту неподвластным. Вот, что станет первым ядром того, что впоследствии получит название симптома… Конституировав свое первое ядро вытеснение начинает действовать» (3:254). Именно поэтому между «тиснением и символическим вытеснением никакой существенной разницы нет. Есть лишь одно различие: в такой момент рядом нет никого, кто мог бы субьекту дать в помощь слово» (3:254,выделено мной). С этой точки зрения чрезвычайно важным предстает непрерывность истории субьекта. Впрочем, конституирование истории неиэбежно влечет за собой «забвение целого мира теней, которые не получают доступа к символическому существованию. А если такое символическое существование удается субьекту и полностью им принимается, оно не влачит за собой никакого груза» (3:254). Непрерывность истории субьекта – то к чему стремится психоанализ, то, что может стать терапевтичным.

Трудно не сказать о том, что наиболее близко и дорого мне во взгляде Фрейда на время, что, однако, часто ставится под сомнение. Впрочем, само существование механизма последействия делает эту связь обоснованной. Я имею в виду его близость с экзистенциальным пониманием временности человеческого существа, поиска своего смысла в переосмыслении своего прошлого в соответствии с «проектом» будущего. По мысли Сартра знание прошлого и о прошлом, его необходимость, «живость» или «мертвость» привходит только из будущего, из проекта в будущее. «Для того чтобы мы «имели» прошлое нужно, чтобы мы его удерживали в существовании самим нашим проектом к будущему. Мы не получаем наше прошлое, но необходимость нашей случайности предполагает, что мы не можем не выбирать его. Именно это означает «иметь» в бытии свое собственное прошлое». И еще: «именно благодаря этому проекту устанавливается сложная система возвращающегося, которая допускает какой-либо фрагмент прошлого в иерархизированную и многозначную систему, где, как в произведении искусства, каждая частичная структура указывает различными способами на другие различные отдельные структуры и на общую структуру» (1:508). Не напоминает ли это конституируемую в психоанализе историю?! Удачная историческая конструкция позволяет воскресить забытые мучающие образы по следам, намекам, знакам, делая их видимыми, явленными. Это не что иное, как придание смысла патогенному образу, переживанию, как возможность озвучить, перевести из видимого в говоримое, присвоить визуальному образу имя в плетущейся ткани историчности субьекта из словесного кружева. Необходимое слово, воскрешающее образ, извлекает из невидимого, мучающего, позволяет перевести прошлое в историю. «Путь воссоздания истории субьекта принимает форму поиска воссоздания прошлого» (3:20).

Анализ предстает не как реконструкция прошлого, а конструирование истории из крох, воспоминаний, ассоциаций, знаков, следов, оставленных вытесненным, как переписывание истории.

  1. Выводы или психоанализ на границе времен

В психоаналитическом осмыслении пространство из единого, бесконечного, беспредельного, однородного, изотропного, трехмерного – попросту говоря, эвклидово-кантовского, становится относительным, дробится, смещается, распыляется на ряд подпространств. Оказалось, что ему свойственны особые точки – области максимальной и минимальной кривизны, неровности, узлы, складки, завихрения, пространственные сгущения или разрежения. Пространство телесности, или влекущий и манящий образ, пришедший извне, будь-то другого или свой собственный, – рушат прямую перспективу, создавая новые центры притяжения. Пространств много, жизнь не одномерна, у каждого своя точка зрения, своя перспектива, своя идентичность, своя субьективность.

Мысль Лобачевского, высказанная еще в 20-е годы ХIХ столетия о том, что разным явлениям физического мира соответствуют разные пространства со своими законами, развилась науке в полную силу почти через 100 лет. А.Пуанкаре, У.Клиффорд, А.Эддингтон, А.Эйнштейн стали говорить об относительности пространств, их конечности, неоднородности, многомерности, искривленности, деформированности применительно к механическим и электромагнитным процессам. Относительное пространство Эйнштейна, гильбертово пространство квантовой механики, «обобщенное» или «оснащенное» пространство И.Пригожина – все это пространства далекие от эвклидово-кантовского пространства. В 1905 году из специальной теории относительности Эйнштейна стал очевиден вывод: в разных системах время течет по разному и свойства пространства различаются, поскольку в них различны временные интервалы и длины. Ранее независимые понятия пространства и времени становятся взаимозависимыми. Вводится понятие пространственно-временного континуума. Пространство и время оказались связаны. Пространство становится темпорализованным, будущее и прошлое играют не одну и ту же роль.

Имеет смысл говорить о пространственно-временном хронотопе как полифоничности многозначности, многосмысленности пространства психоаналитической мысли. В духе Бахтина – вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопа. Смысл в психоанализе обнаруживается посредством пространственных и временных выражений, являя собой их связь на основе единства дискретного и континуального начал.

Оригинальный взгляд Фрейда на время, проявившийся в осмыслении механизма последействия, в признании необратимости во времени психических процессов, в признании конструктивной, созидающей роли влечений к смерти – оставил далеко позади взгляды современников. Современники Фрейда не приняли идей, высказанных им в 1920 году. Впрочем, также как современное Больцману научное сообщество не поняло программы эволюционных представлений в физике. Лишь почти век спустя физика вырвалась их тисков жесткого детерминизма и механицизма, признав право за статистическими и вероятностными законами. Пригожин смог обосновать конструктивную роль разрушения, энтропийного фактора. Что такое энтропия?! Это однородность, лишенная формы, иерархии. Другое ее имя – смерть… Разве не о конструктивной роли смерти за пол века до Пригожина говорил Фрейд?!

Психоанализ пульсирует на грани науки и искусства, слова и образа, яви и сновидения, внешнего и внутреннего, обьективного и субьективного, континуальности и дискретности, ведения и видения, превращения и возвращения…Это знание на границе, знание о границе, о возможности творческого созидания ее. Психоанализ позволяет обнаружить смысл границы, что не мыслимо в рамках жесткого формализованного мышления. Он рушит принцип непрерывности18 (lex continuitatis, о котором возвестил Лейбниц как о «прекрасном законе»), в рамках которого нет границ, нет форм. Психоанализ живет в рамках особой неклассической логики, логики бессознательного, также как алгебра Буля, геометрия Лобачевского, физика Эйнштейна и Бора, логики не приемлемой классическими идеалами научности. Иначе откуда столько попыток постфрейдовского психоанализа уместить его смысл в «прокрустово ложе» формализованного мышления?! Впрочем, слово «абсурд» этимологически восходит к латинскому слову absurdus означающему тайное, неявное. И с этой точки зрения психоанализ абсурден, но его абсурдность не в отсутствии смысла, а в существовании смысла «неслышимого» для классических идеалов научности, в «ветрах» смыслов, не ощущаемых формальной логикой. Психоаналитические тексты позволяют разьять, обнажить однородное эвклидовское пространство, при встрече с которым, по словам Гете, всякий раз охватывает ужас. Ужас от единого пространства, не знающего пределов, границ, трещин, разрывов, зияний, напоминающего паноптикон Бентама или сартровское пространство «за закрытыми дверями», пространство-ад, пространство-комнату, где нельзя обрести индивидуальное место-пространство, где все на виду у всех без возможности остаться наедине с самим собой, со своими мыслями, в попытках дойти до пределов возможных первоощущений-воспоминаний…

Литература

1.Сартр Ж.П. Бытие и ничто. М.: Республика, 2000.

2.Фрейд З. Я и Оно // В кн. По ту сторону принципа удовольствия. СПб.: Алетейя,1998.

3.Лакан Ж. Работы Фрейда по технике психоанализа. М.: Гнозис, 1998.

4.Бахтин М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000.

5.ЛаканЖ. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).М.: Гнозис, 1999.

6.Пригожин И. Р. Постижение реальности // Природа, 1998, №1.

7.Плеснер Х. Ступени органического и человек // В кн. Проблема человека в западной философии. М.: Прогресс, 1998.

8.Фрейд З. Интерес к психоанализу. Ростов-наДону: Феникс, 1998.

9.Фрейд З. Проблема дилетантского анализа // В кн. Интерес к психоанализу. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998

10.ФрейдЗ. По ту сторону принципа удовольствия // В кн. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989.

11.Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.: Высшая школа, 1996.

12Фрейд З. Толкование сновидений. Обнинск: Титул,1992.

13Фрейд З. Фрагмент анализа истерии // В кн. Избранное. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998.

14Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика // В кн. Психоанализ и детские неврозы. СПб.: Алетейя, 1999.

15.ФрейдЗ. Конструкции в анализе // В кн. Основные принципы психоанализа. М.: Рефл-бук, 1998.

16.ФрейдЗ. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза) // В кн.Человек-Волк и Зигмунд-Фрейд. Киев.: Port-Royal, 1996.

17.Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Республика, 1993.

18.Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М.: Прогресс, 1994.

19.Фрейд З. Я и Оно // В кн. По ту сторону принципа удовольствия. СПб.: Алетейя, 1998.

1 Эпистеме античности и средневековья всегда было свойственно представление о неоднородности, дискретности пространства и времени. Особые сакральные точки пространства, сжатие времени в локус сосуществующих прошлого, настоящего и будущего, ярко проявляются в ритуалах, обрядах. Сакральное действие, будь-то повторение схемы дионисийского мифа (античность) или акта творения мира (средневековье), являет собой границу привычных временных и пространственных параметров (света и тьмы, дня и ночи, неба и земли, верха и низа), антипространства, антивремени. Эпистема Возрождения десакрализировала пространство, превратив его в эвклидовское безграничное и бесконечное пространство, в котором можно провести только одну параллельную любой другой прямой. Этимологию слова «пространство» возводят к простиранию из точки. Уже по одному тому, что существует эта особая, исключительная точка, пространство в целом не может быть качественно однородным. «Профанные пространства – это всегда провалы сакральных пространств, часто оставшихся в далеком прошлом» // М.Хайдеггер. Искусство и пространство. В кн. «Бытие и время». М.: Республика,1993.

2 Классическая физика исходила из представлений об абсолютном, трехмерном пространстве, существующем независимо от содержащихся в нем материальных обьектов и подчиняющемся законам эвклидовской геометрии, а также о времени, как о самостоятельном измерении, которое носит опять же абсолютный характер и течет с одинаковой скоростью независимо от материального мира. Специальная теория относительности А.Эйнштейна (1905), основанная на признании невозможности, опираясь на какие-либо физические наблюдения, определить абсолютную систему отсчета, к которой можно было бы привязать любые физические измерения и утверждении, что скорость света является абсолютной константой (т.е. не зависит от взаимного движения систем, в которых она измеряется), постулировала, что не существует единого для всех систем понятия одновременности. Итак, в разных системах время течет по-разному, а свойства пространства различаются. Пространство и время из независимых друг от друга понятий оказались увязанными в единое понятие пространственно-временного континуума.

3 () – лишение, от глагола – () – лишаю, выметаю; (  )-чистое не-бытие, чистое ничто.

4 Фрейд отмечает близость слова страх (Angst) словам fnqustiae теснота, теснина (Enge), возводя страх к повторению «впечатления от акта рождения» // В кн. Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции16-35. СПб.: Алетейя. 1999. С. 188. Интересно, что лингвисты действительно связывают индоевропейскую группу согласных ст/шт со словами, имеющими отношение к локализации в пространстве. Похоже, что сама этимология слова страх свидетельствует о стеснении места-пространства, его ограничении, деформировании. Действительно, с этой точки зрения, что еще может испытывать ребенок при рождении кроме как страх? Быть может, последующие метаморфозы страха в фобию проистекают из стремления увязать свой страх с другим местом-пространством, локализовать его, дабы избавиться от пребывания в тотальной неуверенности за свое место-пространство. С этой точки зрения выражение «я в прострации» очень точно передает страх потери своего привычного места-пространства. Впрочем, сама фобия предстает как система внешних ограничений, в том числе ограничений пространственных перемещений. Ведь «цель и содержание фобии – это далеко идущее ограничение свободы движения и таким образом мощная реакция против неясных двигательных импульсов». // В кн. Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика. Психология бессознательного. М.: Просвещение,1989. С. 86.

5 Тема другого – узловая проблема всей философии ХХ столетия, вырвавшейся из тисков позитивной научности, которая по удачному выражению Бахтина «окончательно подвела я и другого к одному знаменателю». Интересно, что, например, в философии Сартра акцент делается, прежде всего, на взгляд другого. Взгляд связан со стыдом, с гордыней. Эти чувства означают признание себя таким, каким видит меня другой, с другой стороны – ведь это и есть признание другого, а также признание существования отношения между мной и другим. Это можно считать важным онтологическим открытием, так как для предшествующей философской традиции существование другого никакой специальной онтологической проблемы не представляет: другой – просто вещь, тело, обьект. По мысли Сартра, «мое отношение к другому есть изначально и в своей основе отношение бытия к бытию, а не сознания к сознанию. Через другого я могу получить признание собственного бытия. Ценность признания меня другим зависит от ценности признания мною другого». С моей точки зрения, в психоаналитической терапии, при том, что речь идет об отказе от контакта глаза в глаза, отказа от взгляда нет и быть не может. Взгляд это то, что с самого начала является посредником, который отсылает «меня ко мне же» //сартр. Почувствовать взгляд другого можно только если другой будет открываться мне не как обьект, а как субьект, как личное присутствие. Не глаза могут на нас смотреть, а другой как субьект. Восприятие взгляда и возможно только на фоне устранения глаз. Взгляд другого шествует перед глазами, скрывая их. В момент восприятия взгляда мы не увидим их прекрасными или безобразными, карими или голубыми. Только взгляд, а не глаз может быть колким, проникающим, пожирающим, убийственным, любящим. В этом аспекте становится понятным психоаналитическое уравнивание глаз и гениталий.

6 Представляется важным, что в то же время Фрейду не нравилось понятие подсознательное: «если кто-то говорит о подсознании, то я не знаю, подразумевает ли он его пространственно, что-то, что лежит в душе ниже сознания, или качественно, как другое сознание, а одновременно и как что-то мистическое» // Фрейд З. Проблема дилетантского анализа // В кн. Интерес к психоанализу.

Ростов-на-Дону: Феникс,1998. С. 65.

7 Интересно, что приставка Ver- в немецком языке обычно и укызывает на действие, выводящее за пределы определенного состояния, в данном случае за пределы определенного пространства, его свойств и качеств.

8 Фрейд приводит это замечание Фехнера, которое, по его мысли, предстает «безусловно справедливым».

9 В работе «Конструкции в анализе» Фрейд писал: «аналитическая работа состоит из двух совершенно различных частей, исполняющихся на двух особых сценах, с двумя персонами и каждая из которых имеет особую задачу» // Фрейд З. Конструкции в анализе // Вкн. Основные принципы психоанализа. М.:Рефл-бук, 1998.С. 161.

10 Перевод Мазина В. // Мазин В. «Переводы Фрейда».

11 Следует отметить, что это понимание было свойственно Фрейду с самого начала. В письме к Флиссу в 1896г Фрейд пишет: «…сейчас я разрабатываю гипотезу, согласно которой наш психический механизм складывался послойно: материал, образующий мнесические следы, время от времени, в зависимости от обстоятельств, подвергался перестройке и перезаписи» // В кн. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.: Высшая школа, 1996. С. 343.

12 «Вы можете подумать, что занимаетесь отыскиванием прошлого больного в старом мусоре, однако, наоборот, лишь благодаря тому факту, что у больного есть будущее, вы можете продвигаться в обратном напрвлении» // В кн. Лакан Ж. Работы Фрейда по технике психоанализа. М.: Гнозис, 1998. С. 209.

13 Так, в 1905 году Фрейд пишет: «Можно бы было назвать консервативной чертой в характере невроза то, что однажды сформировавшись симптом по возможности сохраняется, даже если бессознательная мысль, которая в нем проявилась, уже лишилась своей значимости» // В кн. Избранное. Фрагмент анализа истерии (История болезни Доры). Ростов-на-Дону: Феникс, 1998.С. 243. Аналогичная мысль высказывается Фрейдом в 1909году: «страх уже больше нельзя полностью превратить в libido, которое чем-то удерживается в состоянии вытеснения» // В кн. Психология бессознательного. Анализ фобии пятилетнего мальчика. М.: Просвещение,1989.

14 В таком понимании обнаруживается близость постструктуралистскому представлению об интертекстуальности как признаке того способа, каким текст прочитывает историю и вписывается в нее.

15 Сартр Ж.-П.Тошнота.

16 С этой точки зрения интересен фильм М.Антониони «Фотоувеличение». Главное действующее лицо, будучи фотографом, и засняв, как ему казалось, идиллистическую картину влюбленных в контексте умиротворенной природы все же при увеличении этих кадров обнаруживает нечто иное. Идиллистическая картина рушится, на увеличенном кадре проявилось лицо женщины, выражающее ужас, тревогу, волнение, предстала картина убийства. «Текст», оказавшийся вынесенным за рамки природного обрамления «заговорил» о прямо противопожном. Разверзается новое пространство, обессмысливая возможность схватить смысл посредством фотографического снимка, суть акта лепки их светотеней, иконического знака, простой фиксации реальности. Чем больше расширяется горизонт, по мере фотоувеличений, тем более ускользающим оказывается смысл. Расширение пространства ведет к появлению нового смысла. Но существуют границы возможности раздвигания этого пространства, как и граница познания вообще! Например, «пуповина сновидения», о которой говорит Фрейд в «Толковании сновидения» – это и есть та ощутимая граница возможного познания, на которую наталкивается работа толкования.

17 Лингвисты выделяют связь понятия «знание» с «рождением» через «ген» (неслучайна этимология слов гнозис, гносеология), т.е. знание предстает как передача генетической информации и рождение как появление нового в пространстве. Отмечают следующие лингвистические параллели: gen gnob зноб (знобить)зябь зуб. Итак, речь идет об акте рождения сопровождающемся дрожью, трепетом. Вспомним плотиновское учение об экстазе (ekstasis – «быть вне себя») как высшей цели души, как результате познания. Что касается зуба, то существуют многочисленные подтверждения семантического тождества «зуба» и «плода». «Зуб» и «плод» предстают как отображающие процесс отвердения, загущения. Например, не случайна с этой точки зрения символика свадебного сырного стола. Итак, речь идет о вызревании знания как бремени, как процесса отяжеления, которое должно привести к рождению.

18 «Non posse transire ab uni exstremo ad alterum exremum sine medio»-невозможно от одного крайнего перейти к другому без промежуточного.

Опубликовано:31.10.2018Вячеслав Гриздак
Подпишитесь на ежедневные обновления новостей - новые книги и видео, статьи, семинары, лекции, анонсы по теме психоанализа, психиатрии и психотерапии. Для подписки 1 на странице справа ввести в поле «подписаться на блог» ваш адрес почты 2 подтвердить подписку в полученном на почту письме


.