Статья. Сезар и Сара Ботелла “БЕССОЗНАТЕАЬНАЯ ГОМОСЕКСУАЛЬНОСТЬ И ДИНАМИКА ДВОЙНИКА В СЕАНСЕ “

Статья. Сезар и Сара Ботелла “БЕССОЗНАТЕАЬНАЯ ГОМОСЕКСУАЛЬНОСТЬ И ДИНАМИКА ДВОЙНИКА В СЕАНСЕ “

Психика обширна, но о том не ведает.

Зигмунд Фройд.

Размышления, результаты,

проблемы (1938)

Мы не сомневаемся в значении тесной связи трансфера и контртрансфера, формирующей основную ось любого лечения. Однако в этой статье мы, прежде всего, обратимся к существованию определенных психических сил, большую часть вре­мени скрытых динамикой трансфера-контртрансфера, и попытаемся выделить ситуации, когда сообщничество, чаще всего бессознательно гомосексуальное, раз­деляемое двумя главными действующими лицами (протагонистами) сеанса, мешает проявлению некоторого типа опыта отношений, из-за его необычной или чуждой природы, становящегося беспокоящим и даже дезорганизующим. Способаотношений, в которых начинает проявляться до того игнорируемое пространство психического.

Вначале наша интуиция опиралась на идею, лежащую посредине между научной гипотезой и фантазией, касающейся эволюции мысли Фройда и его последовательных переносов на Флисса, Юнга, а затем, в конце своей жизни, на Ромена Роллана и Моисея.

Мы присоединяемся в своем понимании природы этих гомосексуальных инвестиций к тому, которое Фройд предлагает аналитикам в 1925 года в отношении сновидений: «Прежде я находил очень трудным приучать читателей к различию между проявленным (манифестным) содержанием и латентными мыслями… Те­перь аналитики примирились с фактом замещения явного содержания тем, что следует из интерпретации; многие из них, напротив, впадают в другую крайность, за которую цепляются не менее настойчиво. Они ищут сущность сновидения в его латентном содержании, делая различие между латентным содержанием оно-пиления и работой сновидения по его избеганию… Именно работа сновидения яв­ляется его сущностью, это она объясняет особенную природу сновидения»¹. Эти

замечания Фройда определили нашу точку зрения: нас интересует скорее не содержание, явное или скрытое, а именно «работа гомосексуального трансфера».

Рассмотрим работу трансфера в ставшей классической параллели между гомосексуальным переносом Фройда на Флисса и открытием психоанализа. Несмот­ря на иное мнение Джонса, мы представляем Флисса как любившего в большей степени Фройда-мужчину, нежели его идеи. Любившего главным образом эротиче­ские инвестиции, а идеи Фройда представляли для Флисса скорее нечто вроде изящных украшений, чем фундаментальные причины его дружбы. Напротив, го­мосексуальная инвестиция Фройдом Флисса являлась в большей степени само­стоятельной целью, средством сделать Флисса двойником, служащим расцвету его (Фройда) мысли. Либидозный взгляд Флисса, этот ответ двойника, подпи­тывающий нарциссизм Фройда, возможно, и позволил последнему стремглав ус­тремиться вперед, без страха, в аутоэротическом движении, присущем всякому оригинальному мышлению. Флисс, пожалуй, представлял собой нечто вроде уловки реальности, испытания реальности, некой материальности, позволявшей Фройду преодолевать страх головокружения от мышления без опоры, страх аутоэротического безумия безудержной мысли. Однако оригинальная мысль требует прорыва.

На самом деле, развитие мысли Фройда кажется нам длинным колеблющимся перемещением между перестраховкой (при помощи инвестирования «материальных» двойников) и потребностью освободиться от них ради свободы творчества. Сложное предприятие. Если «материализация» двойника, пойманного на крю­чок гомосексуальности, предлагает защиту против головокружения от мысли, то ценой этого является соединение, склеивание с мышлением двойника, жертво­приношение различий. И именно переход от отношения с «материальным» двой­ником к внутреннему, автономному двойнику в результате анализа гомосексу­альности придает оригинальность мышлению. Толкование сновидений родилось не из гомосексуального переноса Фройда на Флисса, а напротив, из его преодоле­ния, начиная с самоанализа 1897 года. Прежде это был Проект¹, отражение биологизирующего ума Флисса! Болезненный прорыв.

Нам представляется, что гомосексуальное сновидение Фройда, касающееся Флисса — повторявшееся несколько ночей подряд в течение лета 1904 г., в мо­мент их окончательного разрыва, проанализированное и понимаемое в «Толковании сновидений» как лицемерное сновидение, поскольку оно скрывает жела­ние Фройда разорвать его дружбу с Флиссом под своей противоположностью — также выражает именно своей лицемерной гомосексуальностью иное желание, чем скрыть агрессию; оно пытается, прежде всего, скрыть вселенную одиночества, появляющегося при исчезновении «материального» двойника, отрицать зияние, открывающееся дезинвестицией Флисса, предотвратить недостаточность внутреннего двойника. Попытка, обреченная на провал. Несколькими неделями поз­же Фройд переживает «психическое расстройство на Акрополе», которое он сможет проанализировать только в 1936 году, в письме Ромену Роллану, эхо инвестиции Флисса, отзывающееся из прошлого.

В конце 1911 года, вновь «поглощенный» инвестицией двойника, воплощаемого теперь Юнгом, Фройд горько жалуется на отсутствие Оригинальности своего мышления: «Я по-прежнему продолжаю находить неприятной совершенную согласованность моих мыслей с мыслями других… Я неустанно работаю над психоанализом религий и оказываюсь на том же пути, что и Wandlungen Юнга»¹.

И именно новое освобождение от «материального» двойника, благодаря возобновлению самоанализа гомосексуальности — в связи с обмороком в присутствии Юнга в ноябре 1912 года напоминающем сходное расстройство в присутствии Флисса при тех же обстоятельствах, — позволит Фройду раскрепостить свое мышление. В следующие месяцы увидели свет:

• первое исследование двойника (Беспокоящая странность²), опубликованное гораздо позднее;
• « Тема трех сундуков»;
• четвертая и последняя части «Тотема и табу» («самое рискованное предприятие», «которое, быть может, ускорит мою ссору с Юнгом»³);
• первое приближение к Моисею («Моисей Микеланджело»), причина будущего кризиса.

Кроме того, благодаря этому освобождению от двойника Юнг-Флисс, Фройд сможет преодолеть биологическую концепцию периодичности Флисса в пользу компульсивности психического повторения («О ложном узнавании [уже рассказанное] во время аналитического лечения» и «Припоминать, повторять, прорабатывать»), так же как в созидательном порыве, подобном прорыву «Толкова­ния сновидений», задумать в октябре 1913⁴ полный план своего текста «Введение в нарциссизм», радикальную ревизию своей теории.

Когда в конце своей жизни Фройд реинвестирует Моисея, его мысль вновь останавливается. Его охватывают сомнения, «историческая сторона не выдерживает моей собственной критики. Моя потребность больше, чем уверенность…», пишет он Арнольду Цвейгу 6 сентября 1934 года. Тремя месяцами позднее, 16 декабря, это уже уныние: «Оставьте меня в мире с Моисеем. То, что я сел на мель в этой попытке создать что-нибудь — вероятно последней, — уже достаточно меня угнетает»⁵.

Таким образом, мужество и уверенность увеличиваются не посредством научных открытий, а через его отношения с Роменом Ролланом, наименее «материальным» ни его двойников (они встречались лишь один-единственный раз). Рядом с писателем-пацифистом, восхищенным его «любовью к истине», его «мужеством мыс­лителя»⁶, Фройд может, наконец, рассмотреть с дистанции тридцати двух лет зия­ние, открытое «дематериализацией» Флисса-двойника, и проанализировать свое расстройство на Акрополе. Фрагмент самоанализа, которым является его откровенное письмо в январе 1936 года Ромену Роллану, в еще большей степени осво­бождает Фройда от его пассивной гомосексуальной позиции по отношению к отцу и позволяет ему выйти из тупика по поводу Моисея, трансформируя «отца осно­вателя» (доставлявшего ему «особенно большие затруднения — как внутреннюю скрупулезность, так и внешние препятствия») во внутреннего двойника. (Текст, где он снова задается вопросом о беспокоящей странности и двойнике.)

Фройд смог по мере переписывания, начиная с лета 1936 года, своей работы о Моисее предаться, наконец, связи с внутренним двойником без страха, освобождая свое мышление, придавая ему «тождество восприятия», приносящее столь желанную уверенность в правильности своих взглядов. От материальности своей гомосексуальности Фройд переходит к уверенности в своем психическом функционировании. Огромная работа наглядного представления по образцу отра­жения образов во внутреннем зеркале привела Фройда к «восприятию историче­ской истины», вызывая в нем внутреннее убеждение исторической реальности его интуиции. «Истина» имеет уже не «внешний», материальный, логический или научный характер, являясь результатом размышлений, управляемых вторичны­ми процессами, но «внутренний», интимный — результат точности попадания перцепции, разбуженной работой изобразительности.

Нам кажется, что это новое отношение к Моисею пробудило у Фройда психологическую способность, до тех пор не проявленную (у него, говорившего в нача­ле письма Ромену Роллану, что его мысль «иссякла»), и мы полагаем, что дости­жение перцепции «исторической истины» во внутренних убеждениях запустило новую динамику мысли, просветившую Фройда и сформировавшую его новый взгляд на отношение аналитик-пациент. В качестве доказательства приведем пе­ремену во взглядах Фройда между двумя его описаниями техники в 1937 году На наш взгляд, новое отношение к Моисею позволило Фройду перейти в течение нескольких месяцев (интервал, во время которого оно закончил своего Моисея, в августе 1937 года¹) от концепции биологической основы происхождения «отказа от женственности», главного сопротивления любому анализу — вывод «Анализа конеч­ного и анализа бесконечного» (сформулированный в начале 1937 года²), — концепции, управляющейся логикой «тождества мышления», ограничивающей возможности аналитического процесса и действия аналитика, к концепции «Кон­струкции в анализе» (опубликованной в декабре 1937 года³), пропитанной рабо­той «Тождества восприятия»⁴, где аналитик больше не остается существом, подчиненным

биологическим предписаниям, границами вторичных процессов и воспоминаниями, но, напротив, может благодаря только своему психическому функционированию определить исход лечения.

Несколько месяцев спустя после своего текста о невозможности закончить анализ Фройд выдвигает революционную, как нам кажется, идею: убежденность, пробуждаемая у пациента работой аналитика, «приводит к тому же терапевтического результату, что и воспоминание». И добавляет: «В каких обстоятельствах эти факты проявляются и как, возможно, что-то, что кажется неполным результа­том, производит, тем не менее, полный результат, и станет предметом дальней­ших исследований»¹.

Отныне анализ не может рассматриваться только как работа воспоминания.

Мысль Фройда вновь появляется, возрожденная, таким образом, внутренним функционированием двойника во время работы над Моисеем; функционированием, влекущим за собой уверенность в том, что интуиции аналитика в «тожде­стве восприятия» могут содержать психологическую «истину» анализируемого, это возможно, и именно в этом состоит наш тезис, когда такая работа аналитика, особенно состоящая из изобразительности, исходит из общности с психическим функционированием пациента. Убеждение, появляющееся сначала у аналитика, реально принадлежит обоим. Нынешнее убеждение является уже не суггестией прошлого, а продуктом совместной работы.

Мы считаем, что любой исследователь, по примеру эволюции, рассмотренной Ними па примере Фройда, может пользоваться во время аналитической встречи, то гомосексуальной игрой трансфер-контртрансфер, разоблачающей историю инфантильного невроза анализируемого, то игрой двойника в «тождестве восприятия» — способе прямого отношения не только с бессознательными механизмами и фантазмами анализируемого, как это происходит в обычной аналитической ра­боте, по с местами их поломки, открывающими зияние в непрерывности психи­ческого. Особенно отчетливо разоблачительность этой игры проявляется в том, что не может быть восстановлено в истории детства, отсюда ее значение, ее необ­ходимость при анализе пограничных случаев. Мы назовем этот скрытый боль­шую часть времени процесс бессознательной динамики гомосексуальности и под­сознательной работы Эго, пытающегося ее избежать, способом функционального отношения, или работой с двойником.

В этом месте кажется уместным представить материал одного сеанса, для того чтобы проиллюстрировать наше рассуждение. Речь идет об экстремальном слу­чае оживленного и, к счастью, достаточно редкого сеанса, когда аналитическая охваченность вынуждает нас касаться психических феноменов, действующих у аналитика, поскольку они необходимы для понимания механизмов работы анализируемого.

Это внешне банальный невроз, приведший Флориана к психоанализу, но в некоторые моменты регрессии, имеющей место в аналитической работе, его систем» невротических защит оказывается недостаточной, и он вынужден использовать неневротические средства защиты.

Как в начале, так и в конце сеансы Флориан, не отрываясь, смотрит на аналитика, вовсе не подозрительно, скорее, можно сказать, не слишком конфликтующе, незатравленно. Взгляд ни любопытный, ни виноватый, но прерывающий перцеп­цию аналитика. Находясь на кушетке, Флориан надолго замолкает, отвлекаясь на шумы, объекты, освещение, неважно на что, и создает, начиная с этого момента, рациональные ассоциации, комментарии; так на сеансе он выполняет свою рабо­ту, в то время как его мускулатура напряжена настолько, что это вызывает болез­ненные ощущения. Обнаруживая себя в своем мышечном напряжении и размы­вая себя в своем восприятии, Флориан использует эти механизмы не для защиты, избегания возможного появления вытесненных представлений, а скорее в каче­стве средства самосохранения перед лицом пустоты, дезорганизующих эффектов утраты восприятия аналитика.

На предыдущем сеансе Флориан рассказал сон, что случается довольно редко: «Мы вместе… Вы собираетесь принять душ… Я не следую за вами», но он не дает ассоциаций. Аналитик — мужчина, ассоциации, естественно, приводят его к теме совместного купания с мужчинами. Он говорит что-то расплывчатое, таким образом, Флориан начинает проявлять состояние регрессии достаточно архаичным способом отношения; может быть, именно эта мечта гомосексуального содержа­ния демонстрирует поворотный пункт в его анализе, предваряет облегчение лате­ральных инвестиций, установленных с самого начала. А именно, на следующий день после первой беседы Флориан связался страстной дружбой с мужчиной, име­ющим с ним общие точки соприкосновения, с «материальной» копией.

Сон ускорил продвижение лечения. Однако аналитик едва ощутил его, почти ничто не предупреждало его о присутствии у пациента другого мира носителя его экономии. Может быть, из-за внимательности Флориана, рассказавшего свой сон, и удовлетворения аналитика, может быть, из-за гомосексуального контрпереноса, слишком легко проявившегося, как будто ускоренного.

На следующем сеансе Флориан не испытывает потребности искать образы, они сами проявляются в большом количестве: «Я вас видел сегодня утром… Вы были на бульваре Сан-Мишель!» (Действительно, этим утром аналитик был на бульваре Святого Михаила, но Флориан не заметил того, что аналитик был там со своей женой). Несколько минут молчания. Затем, странная вещь, у Флориана появ­ляется сомнение: «Это действительно Вас я видел?». С периодами молчания со­мнение продолжается, усиливается, сопровождаемое возрастающей тревогой: «Мне кажется, что я видел Вас… Это не так?… Я уже не уверен, что видел Вас… Вы были в черных очках, не правда ли?..» Он все более и более напряжен, обеспокоен… он отказывается: «Я больше не уверен, Вас я видел или нет… Вы были в черных очках?».

В течение этого времени впечатление, производимое рассказом Флориана, пробуждало у аналитика чувство странности, все более и более сильное. Оно было вызвано рассогласованностью между тягостным образом себя самого, который он нарисовал, слушая рассказ пациента, и приятным воспоминанием, кото­рое он сохранил от этого утра, солнечного утра, когда он беспечно прогуливался. Незаметно в него просачивался образ, сопровождающийся словом, не использовавшимся клиентом и необычным для него: «священный». Можно резюмировать его фигуратнтность фразой: «Священное Я в черных очках». Неясные мысли, приходящие к нему, так же как и мысли анализируемого, были, что удивительно, Тоже окрашены сомнением: «черные очки… разве их называют черными очками.? Резне не говорят скорее солнцезащитные очки?.. Черные очки, очки слепого..? Это странно, черные очки… А! Траурные очки!».

«…Священное Я?.. Как это священное?.. Торжественное?.. Образ торжественен?.. Скорее жёсток… Я жёсткий… Мертвый! Живой мертвец… Я, угрожающий и неописуемый, как живые мертвецы в одноименном фильме, и в то же время готовый рассыпаться в прах».

Происходившая в аналитике борьба не была полностью осознанной: его нарциссизм очень дорожил приятным образом утра, но делал это так, как если бы ему противостояла какая-то сила. Под влиянием рассказа анализируемого зловещий образ утра приклеивается к нему, как тень его собственного опыта. Он стал добы­чей двойного представления: Я-расслабленное, Я-священное, — где только первое признавалось как ему свойственное, близкое, в то время как обозначение «Я-священное», если не контролировалось дневным Эго, то продуцировалось Я, регресснрованным до состояния сна, имело все характеристики кошмара. Два фигуративных представления отражают на самом деле два параллельных способа работы одной и той же психики.

Аналитик вышел из этой ситуации при помощи юмора. Устрашающий живой мертвец в черных очках преображается в мирный, расслабленный образ человека, находящегося в отпуске и принимающего солнечные ванны. Труп на каникулах! Теперь он мог смеяться! Совершенно очевидно, черный юмор позволил аналитику вновь обрести себя. Это и есть триумф его нарциссизма, старающегося в этот момент сохранить единство его личности, способ рассеять двойное несовмести­мое представление нахождением компромисса, конденсацией, где удовольствие от его воспоминания присоединяется к ужасу кошмара и преодолевает его.

Но Флориан продолжает говорить, и удовольствие аналитика, связанное с его юмористическим взглядом, не может долго продолжаться. Слушание анализиру­емого как бы вновь вовлекает его в мир страха. И когда аналитик слышит Флориана, говорящего бесцветным, невыразительным голосом: «Черные очки… На вас были черные очки?», он чувствует, что его кошмар возвращается на первый план. Затем следует тяжелое молчание… более длительное, более чреватое, чем обычно, практически непроизвольно прерываемое аналитиком вопросительным хмыка­ньем. Гм? «Я уже не знаю, видел я Вас или не видел…», — говорит Флориан и добавляет формулировку, которая может только удивить: «Я уже не вижу, если и Нас видел… Я ищу Ваш образ и уже не нахожу Вас…».

Иначе говоря, аналитик исчезает в галлюцинаторном воспоминании Флориана. Можно ли квалифицировать такую дезинвестицию объектного представления как негативную галлюцинацию? Несомненно же, что-то, что проявляется как психический феномен у Флориана, одновременно вызывает у аналитика работу фигуративности, кошмар. Тогда, исходя из этой клинической констатации, не стоит ли думать, что пустота исчезновения аналитика в «образе» анализируемого соответствует полноте фигуративности кошмара у аналитика? Что кошмар аналитика одновременная, дополнительная, позитивная часть негативной галлюцинации анализируемого? Что психика аналитика служит «темной комнатой» для проявления того, что может проявиться только в отрицательной форме у анализируемого?

Рассказав свою галлюцинацию, Флориан обретает некоторое спокойствие и снова вспоминает сон с предыдущего сеанса. Аналитик забывает свой кошмар… Ом не находит ничего лучшего, чем подумать о душе! Флориан говорит ему: «Если я не следую за Вами в душ, значит это что-то запретное…». И, совершенно естественно, аналитик оказывается на пороге появления темы гомосексуальности; внезапно, казалось бы, банальная тема приводит сеанс к возвращению вытесненного, обычному негативному Эдипову комплексу. Но одновременно, почти неза­метно, у него появляется неясное чувство, что он соблазнен своим анализируе­мым, и он замолкает. Затем оказывается, что Флориан не знает, что добавить по поводу сна, и не знает, о чем говорить. Может быть, он чувствует себя фрустрированным отсутствием интервенции аналитика. «Я рассказывал Вам о моей сме­не? (Он дежурит в больнице)… Мне больше нечего рассказать… У нас произошло три смерти…». Фраза падает внезапно, без предупреждения, и забытый кошмар возвращается к аналитику столь же внезапно… Три смерти… Три еженедельных сеанса… Затем Флориан говорит о пожилой паре, бывших депортированных; вдо­ва его особенно раздражала, он чувствовал, что она испытала облегчение от смер­ти ее мужа; хотя, конечно, к лучшему, что смерть освобождает онкологических больных… «Совершенно очевидно, она не хотела следовать за ним», — проком­ментировал Флориан. И в голове аналитика тотчас же возникает идея: «А!.. Он тоже не хотел следовать за мной в душ… к смерти!» Аналитику показалось тогда, что весь сеанс упорядочивается и обретает смысл. «Следовать за мной в душ», негативная галлюцинация и «Я-священное» соединялись, таким образом, че­рез понятие смерти. Аналитик понял теперь, почему он чувствовал гомосексу­альный перенос пациента как приманку и как его собственный гомосексуаль­ный контрперенос, игнорирующий деструктивность Флориана, упорядочивал его. Деструктивность была осью, соединяющей негативную галлюцинацию и кошмар. Вселенная распада Я, ужас, против которого и у анализируемого, и у аналитика работали гомосексуальные инвестиции, выполняя функцию спаса­тельного круга.

В то время как Флориан говорит о депортации, смерть в душе захватывает аналитика во всем своем устрашающем измерении, и так как Флориан сразу же возвраща­ется к сновидению, аналитик слушает его, говоря: «Душ является газовой камерой».

Здесь работа аналитика с двойником заканчивается. Он, наконец, смог сформулировать в словах то, что до тех пор было выразимо только в аффектах и в обра­зах. Его слова, передававшие оттенки его кошмара, дают, наконец, право на суще­ствование скрытым аффектам, кошмару, остающемуся у Флориана бесцветным. Обремененная фигуративностью, высказанная в «тождестве перцепции» интервен­ция порождает у Флориана жестокие освобождающие рыдания, с которыми он не может справиться до конца сеанса и затем с трудом удерживается на ногах.

Это открытие плотины, сдерживающей аффекты, кажется более близким к экономическому решению простой дезинвестиции, чем к разрешению символического смысла истерического порядка. И если принять мысль о том, что шумные рыдания Флориана были несколько отсроченным, запаздывающим эхом его собственных аф­фектов, до тех пор скрытых в нем, но вызывающих в ответ кошмар у аналитика, не стоит ли предположить, что необходимы две психики, чтобы сконструировать единый психический объект?

Следуя этой точке зрения, латентное содержание сна Флориана наводит на размышления. В его «Я не последую за Вами», или, точнее говоря, в отрицании высказывания «Я за вами следую», на самом ли деле проявляется вытеснение гомосексуальности, или оно, скорее, сигнализирует, вместе с негативной галлюцинацией, трудности гомосексуальной инвестиции или даже, в пределе, о трудности любой истинной инвестиции объекта? Как если бы Флориан оказался между своей потребностью в инвестиции аналитика в качестве гомосексуальной нарциссической копии и страхом утраты своих границ, перехода за другую сторону зеркала. На следующем сеансе он смог, наконец, сам выразить эту драму словами, заклю­чив ее в лапидарную фразу: «Или я интересуюсь Вами и полностью забываю о себе, или я вас игнорирую».

Мы заканчиваем это клиническое наблюдение вопросом о том, что происходит с аналитиком непосредственно после сеанса. Если отсутствие интервенции с его стороны по поводу сна кажется оправданным, поскольку сон представляет собой обращение на аналитика либидо, до этого момента, терявшегося в латеральном движении, в чувственной дружбе с двойником, то, напротив, не должен ли бы он вмешаться в момент, когда анализируемый начал сомневаться в своих восприятиях, деперсонализироваться? Вместо того чтобы позволить себе быть захвачен­ным состоянием Флориана и сопровождать его в регрессии, вместо двойникового функционирования, не должен ли был психоаналитик, например, просто напом­нить о себе в момент деперсонализации анализируемого, сне предыдущего сеан­са? То есть реинвестировать анализируемого на гомосексуальном уровне и дать ему интерпретацию типа: «Если вы сомневаетесь по поводу факта: видели ли Вы меня или нет, — то это, возможно, потому, что возможность увидеть меня вне се­анса напоминает Вам о возможности последовать за мной в душ?». Или же добавить: «Как, может быть, в детстве Вы хотели принимать душ вместе с Вашим от­цом?». Или же напомнить субъекту об отрицании первичной сцены?

Очевидно, что Флориан нашел бы все эти предположения справедливыми, тем более что его страх оказался эвакуированным с момента, когда аналитик бы назвал его, момента, когда он придал бы смысл его замешательству. И, утешенный, Флориан последовал бы за своим аналитиком.

Подобная интерпретация позволила бы избегнуть растерянности Флориана в то же самое время, как остановила бы ощущение беспокоящей странности и регрессию «Я» аналитика, устранила бы негативную галлюцинацию одного и кош­мар другого. Подобная интерпретация была бы, без сомнения, успокаивающей, но ее можно упрекнуть в подавлении с помощью инъекции гомосексуального смысла материала, приводящего к ассоциации душ-газ, приоткрывающей спе­цифику структуры Флориана, драмы его невозможного гомосексуального по­иска. Именно изобразительность этой ассоциации-перехода устанавливает связь между вселенной нарциссической гомосексуальности и дезорганизованной все­ленной, где отношение является источником ужаса, что и позволяет перенести аналитический процесс на уровень подлинного конфликта. На самом деле, внезапная конфронтация в реальности с первичной сценой превышает по своей интенсивности непрочную игру эдиповых инвестиций Флориана. Черные очки могут, конечно, изображать его кастрирующие желания по отношению к анали­тику и приближаться к образу «вдовы» (возможно, репрезентации желанной эдиповой матери),

по эти репрезентации выходят из разворачивающейся экономи­ко-динамической игры. Дефект нарциссической организации Флориана приводит к тому, что его эдиповы желания вовлекаются в иные конфликты и не могут быть в достаточной степени структурированными, аналитик не становится ни любимым отцом, ни сомнительным «песочным человеком», вырывающим глаза, символизирующим кастрацию. Таким образом, Флориан, подвергающийся такому дезорганизующему напряжению, подобному деструктивному переживанию выходит из него, если это удается, благодаря дезинвестированию аналитика и анализа.

Сейчас мы можем предположить, что вид своего аналитика на улице (освобожденного этим фактом от оков обычной нарциссической инвестиции), как и рас­сказ об этом, пробуждают у Флориана чувство опасности перед представлением о том, что аналитик становится слишком автономным, слишком предметным, с риском для Флориана быть поглощенным этим представлением и забыться. Бу­дучи под угрозой не-существования, как в связи с присутствием объекта, так и его дезинвестицией, Флориан почти, как мы полагаем, прикасается к опасности не-репрезентации¹, откуда и возникает стремление к изобразительности, придающей воспоминанию чувственную мощь негативной галлюцинации.

Принужденный одновременно отрицать и представлять присутствие объекта, он приходит к зиянию своей негативной галлюцинации.

Однако у Флориана есть и другая возможность, нежели это радикальное решение, соответствующее исключительной экономической ситуации, он может, как это демонстрирует сновидение, использовать более тонкий механизм отрицания. И если негативная галлюцинация тотально отрицает существование объекта, то сновидение, напротив, подтверждает некоторую приемлемость его существования.

На наш взгляд, сновидение Флориана представляет собой, прежде всего, постановку совершенно нового уверения: «Я не следую за Вами» должно понимать­ся как «Я не есть Вы»².

Отрицанием «Я есть Вы», отрицанием Я перед появлением двойника Флориан маркирует начало двойственности, безусловного зеркального раздвоения, но, все же, раздвоения, поскольку непрерывность, где субъект есть двойник объекта, который есть двойник субъекта, прерывается.

Психика, всегда жадная до отражений и дополнений психики Другого, который сам по себе есть запрос отражений и дополнений, захватывает в базовом аутоэротичном развитии этого составного двойника и непрерывно становится Одним, дающим рождение Другому. Это приводит к бесконечному реинвестированию эрогенного тела, приспособлению к своим органам, своим эрогенным зонам,

проявляющимся в контакте с объектом, откуда и возникает их качество места, одновременно и разделения и слияния¹.                                                                                    

Это аутоэротическое развитие, которое за неимением лучшего термина, и не претендуя на временную последовательность, мы квалифицировали как вторичное (так как оно маркировано объектом), — условие, необходимое для поддержания Я дневной жизни различения репрезентации-перцепции, возвращает, благодаря аффекту последействия, к нерасчлененному миру, синонимичному не-репрезентации, психической смерти.

Этот зафиксированный композитный двойник, игра внутренних отражений, где сосуществуют одновременно пассивно-наблюдаемый объект и наблюдающий субъект, это чудесное возвращение субъекта к самому себе, побудило Франсиса Ниша высказаться относительно тезиса Декарта: «Таким образом, когда Я гово­рю: “Я мыслю, следовательно — существую”, я оказываюсь расколотым, отщеп­ленным от самого себя мыслящего, чтобы наблюдать себя мыслящего»².

Если Флориан, в связи с проблемами аутоэротизма, не может следовать за аналитиком в душ, это потому, что такое сближение компрометировало бы хруп­кое зеркальное противопоставление, рискуя возвращением к нерасчлененному миру, к не-репрезентации. Недостаточность вторичного аутоэротизма приводит Флориана к функционированию на пределе психической «жизни или смерти»: бесцветность негативной галлюцинации или чернота не-репрезентации, проеци­рованной на черные очки. Введение репрезентации «газовой камеры» отражает попытку аналитика связать это противоположное движение психической «жиз­ни или смерти» с непрерывным движением эрогенной зоны. «Газовая камера» Флориана имеет несчастье становиться либидно инвестированной слизис­той, И если аналитик проявляет себя интерпретацией, направленной исключи­тельно на гомосексуальность, как того требуют от него пациент и собственный контртрансфер, для того чтобы скрыть мир ужаса, то он как бы накоротко замыкает этот необходимый переход. В случае Флориана, благодаря опоре на эроген­ную зону драмы его двойственности, данной в формулировке аналитика: «Душ является газовой камерой», — провоцируется гомосексуальность и ужас, кошмар­ный двойник высказывания: «Я не последую за Вами». Отсюда может внезапно появляться «Я следую себе самому», «комната-анус», место пенетрации и хра­нения, позволяющее гомосексуальности укорениться одновременно и в теле, и в объектной инвестиции. Иначе говоря, разрыв оборачивается связью.

Именно поэтому, без укоренения вторичного аутоэротизма и для того, чтобы избегнуть нерасчлененности мира и не-репрезентации, Флориан должен собрать себя, сконцентрироваться в мышечно-напряженных, болезненных позах или утешить себя рыданиями, свидетельствующими об определенном эрогенном мазохиз­ме, минимуме аутоэротизма, необходимого для выживания. Однако мы не можем отрицать, что Флориан стремится к объектным и гомосексуальным инвестициям. На следующий день после бурного сеанса он говорит, освободившись от груза

и зачарованно повторяя интервенцию: «Душ — это газовая камера», — как ребенок, которому необходимо, чтобы заснуть спокойно, без кошмаров, каждый вечер слушать страшную сказку, вписывающую его эрогенный мазохизм в объектные отношения. Но к тому же, и прежде всего, он возвращается к сновидению и смело идет дальше: «Здесь должно быть что-то сексуальное», означая этим, что он мо­жет, наконец, кричать, взывать к утраченному телу своего нарциссического, гомосексуального двойника, поскольку он обладает теперь, несмотря на дефект аутоэротического «Я следую себе самому», этим «Я не следую за Вами», мини­мумом противопоставления, необходимым для того, чтобы суметь увидеть себя к аналитике.

Завершая то, что мы хотели проиллюстрировать сеансом Флориана, отметим, что наш клинический подход требует некоторых теоретических уточнений. Во-первых, это понятие не-репрезентации: кратко говоря, мы полагаем, что фундамен­тальной опасностью на границе объектного отношения является не отсутствие объекта, а истощение в последнем инвестирования репрезентации объекта, утра­та самой репрезентации. Разрыв, по определению, не воспринимаем психологи­чески, это лишь избыток испытываемого «Я» аффекта, вызванного не-репрезентацией. И хотя отсутствие объекта имеет лишь вторичное значение, благодаря тому, что оно лежит в основе не-репрезентации, присутствие объекта эквивалент­но исчезновению опасности. Именно поэтому отсутствие объекта есть сигнал тре­воги.

Это, на наш взгляд, хорошо согласуется с идеями Фройда в «Торможении, Симптоме и Страхе». Экономическое требование последовательного избегания роста напряжения потребности, сталкиваясь с ее резким ростом в рамках галлюцинаторной активности, даже ограниченной во времени, будет прожито задним числом как следствие неудачи галлюцинаторной активности, как следствие опас­ности не-репрезентации. Благодаря этому долгому обсуждению мы можем по­нять, что окончательной мерой против угрозы никогда не сможет стать ни инвес­тиция присутствия объекта, ни аутоэротическое обращение к части тела как его заменителю, но лишь способность психического аппарата к фигуративности, к репрезентации. Способность к аутоэротической ценности, возможности концен­трации, сосредоточения становятся полностью автономным источником удоволь­ствия.

Очищенное Я-удовольствие (выделяемая во внешнем мире и немедленно инкорпорированная часть, связанная с удовольствием, и чуждый ему остаток) и случае утраты либидной инвестиции репрезентации может быть приписано чуждой перцепции, и психика подвергается вторжению ненавистной перцеп­ции. Использование Я результата этих вторжений в изобразительном выражении кошмара — это яростная защита против опасности истощения инвестиции репре­зентации.

Дезинвестиция реальных объектов, созданная нарциссической регрессией сна, близкая к утрате репрезентаций, пробуждает каждую ночь страх не-репрезентации. Единственная возможность продолжения сна — это галлюцинаторное пред­ставление, и именно галлюцинация, а не сновидение — настоящий охранник сна.

В соответствии с нашей гипотезой, напряжение, связанное со страхом не-репрезентации, обязательно должно придавать ночной галлюцинации характер кошмара, что неизбежно и происходит в определенные моменты психической экономии, главным образом у маленького ребенка или во время первых объектных Инвестиций при лечении аутистов. У невротика же постоянно стремящиеся к удовлетворению вытесненные желания стараются использовать для своей реализации столь удачные возможности, предложенные галлюцинаторными проявлениями, В соответствии с психической динамикой момента мы видим или кошмар, или сновидную реализацию желания; одной из возможностей является кошмарная реализация желания, связанная с мазохизмом.

В любом случае, вытесненные желания имеют в первичных процессах естественную тенденцию к галлюцинаторному выражению, являющемуся защитным галлюцинаторным проявлением, происходящим из страха не-репрезентации, притом до такой степени, что эти две силы смешиваются до степени слияния. Страх не-репрезентации и инстинктивные влечения питают один и тот же психи­ческий импульс, который стремится к галлюцинаторной реализации и к «тожде­ству восприятия» и вынуждает работать наш психический аппарат.

Не связана ли эта работа с двойником? Примитивный человек, говорит Фройд и «Беспокоящей странности», «изобретает» двойника как страховку от смерти, «опровержение всемогущества смерти». С момента создания двойника в психогенезе он становится свойственным психическому функционированию: копия возникает не от страха смерти, но от страха не-репрезентации, идет ли речь о страхе грудного ребенка перед отсутствием объекта или о еженощном страхе взрослого, когда нарциссическая регрессия во время сна приводит к репрезента­циям спящего в его сновидении и, как мы сейчас увидим, во время регрессии на сеансе.

Напомним известную параллель между сновидением и сеансом. Экономико-динамические условия аналитической встречи, такие как функционирова­ние Я, в принципе, релевантные деятельности дневного Я, в действительности и определенные моменты близки к функционированию ночного Я. Сложная си­туация возникает, когда Я во время сеанса, утратив преимущества дневного со­стояния (подвижность, активность, перцепция в значительной степени снижены) и под влиянием тенденции к объектной дезинвестиции, такой же как во время сна, не имеет, однако, преимуществ ночного Я, вытекающих из открытого галлюцинаторного пути. К тому же, это Я, столь опустошенное, ни дневное, ни ночное, должно подвергаться либидному сближению, присущему сеансам, ресексуализации в течение лечения социальных инвестиций и усилению влечений, вызванному фрустрацией. Это настоящая перегрузка влечений, реализация кото­рых невозможна, неумолимо ведет к росту психического напряжения, к «оте­ку». Обычный (путь дневного Я через действие запрещен, но прегражден и путь ночного Я, ведущий к сновидению, поэтому «отек» быстро становится диском­фортным. И когда пути дезинвестиции, свойственные сеансу (свободная ассоциа­ция, слово и образность), оказываются недостаточными, эта экономическая со­вокупность, которую мы назовем состоянием сеанса, чтобы лучше описать ее промежуточный, пожалуй, даже абсурдный, чудовищный, полудиевной-полуночной характер, место анализируемого оказывается близким к экономическому поло­жению, подобному ситуации актуального невроза. Тогда можно полагать, что также и психоневроз предполагает ядро настоящего невроза, в любом аналитическом отношении существует некоторая актуальная сторона. Так же, как психоневроз пытается проработать свое ядро актуального невроза, невроз переноса должен впитать свою актуальную составляющую, включенную в «здесь и сейчас» состояния сеанса.

По отношению к этой проблеме, Я в состоянии сеанса, ни дневное, ни ночное, находится в трудном положении и, в конечном счете, пытается использовать, как может, два способа функционирования. Этот путь минимального ущерба требует эквилибристики, к которой Я не готово, и имеет свои следствия, поскольку сближение двух, обычно расколотых психических функционирований, дневного и ночного, порождает состояние тревожащей странности.

Свободная ассоциация, реализованная, конечно, активностью стремлений, находящихся в системе бессознательного (Без), остается, тем не менее, по своей форме, способу работы, близкой дневному Я и предсознательному мышлению, где, как говорил Фройд, «мышление занято путями связи между представлениями, не позволяя себе обманываться их интенсивностью»¹.

Такое функционирование, управляющееся «тождеством мышления», является обычным способом доведения анализа до конца; он особенно часто используется обсессивными пациентами, поскольку допускает определенное управление отношением и приглушает тревожащую странность.

Наблюдая функционирование в рамках «тождества мышления», в определенные моменты можно наблюдать на заднем плане другую форму функционирова­ния психического аппарата, представленную формальной регрессией Я в том виде, в каком ее описал Фройд в «Толковании сновидений». То есть регрессии, которая позволяет инвестировать систему перцепции вплоть до полной чувствен­ной живости, следуя в обратном направлении, начиная с мыслей», или «представле­ние возвращается в чувственный образ, откуда оно однажды вышло». Эта формаль­ная регрессия во время сеанса провоцирует тенденцию к немедленной разрядке, к инвестиции интенсивности репрезентаций, направленных к инвестиции «путей связей»; она провоцирует функционирование, близкое к работе ночного Я, с домини­рующим «тождеством восприятия», целью которого является галлюцинаторная реализация, достигающая, если это возможно, состояния сновидения, где репрезентации достигают качества перцепции. Таким образом, благодаря своему необычному стремлению к изобразительности, своей близостью галлюцинации, формальная рег­рессия во время сеанса способствует развитию тревожащей странности.

Одним из средств регулирования изобразительности-галлюцинирования может быть сверхинвестиция материальности объекта-аналитика, или точнее, сверхинвестиция его репрезентации, эквивалента его материального присутствия. Та­кая сверхинвестиция — сцепление, благодаря нарциссической проекции образа Я па внешнюю среду, удовлетворяет одновременно тенденции изобразительно­сти и защите от тревожащей странности.

Таким образом, «отечность» состояния сеанса может устраняться за счет своей дезинвестиции объекта-аналитика в неизбежной форме нарциссической любви, любви к своему двойнику. Эта возникающая сразу, или почти сразу, инвестиция аналитика в качестве двойника, будучи нарциссической, представляет поворот к материальной реальности и, вопреки своему происхождению из «тождества Восприятия», представляет собой парадоксально гарантированный способ устранения галлюцинаторного решения и поддержания работы «тождества мышле­ния». Такая инвестиция аналитика создает для анализируемого его «обходной путь», упомянутый Фройдом в главе VII «Толкования сновидений», путь, позво­ляющий мыслить, вместо того чтобы галлюцинировать.

Исходя из этого, факт, что любой трансферентный невроз, включающий гомосексуальный трансфер, может быть объяснен (помимо динамики инфантильных объектных отношений) через перемещение на сексуальный уровень нарциссических отношений с аналитиком-двойником, происходящих здесь и сейчас в состо­янии сеанса; нарциссическая любовь, носитель Идеального Я, более или менее прикрыта объектной гомосексуальной любовью в зависимости от эдипова качества инфантильного невроза. Это означает, что трансфер и трансферентный невроз, полностью организуясь в проявляющихся тенденциях подавленных жела­ний и инфантильного невроза, не только облегчаются, но даже запускаются, экономической ситуацией состояния сеанса.

Творческий гений Фройда изобрел совершенно незаурядную ситуацию, заключающуюся в том, чтобы заставить кого-либо говорить, обнажая свою жизнь. Без подобной «дематериализации» аналитический процесс не может состояться. Она стесняет анализируемого ограничением перцепторных, моторных отно­шений дневного типа, в пользу одновременно фантазматических отношений с объектом, порождающимся работой трансфера, и их дополнения — аутоэротического и нарциссического отношения, лежащего в основе работы с двойником.

Первоначальное определение аналитического процесса через экономическую, динамическую и топическую игру вытеснения значительно расширилось благодаря изучению нарциссической экономики отношения аналитик – анализируемый при лечении нарциссических пациентов. Сегодня один из путей углубления наших знаний состоит, как нам кажется, в изучении динамики двойника в аналитиче­ском процессе. Трудность заключается в том, что поскольку двойник выступает источником тревожащей странности, мы можем обычно наблюдать гомосексуаль­ный перенос, занимающий положенное ему место; «материализация» гомосексу­альности обнаруживает двойника. Здесь, особенно первое время, анализируемый следует дорогой, противоположной той, которую мы описали по поводу Фройда; и дальнейшем, по мере прогресса в лечении, — по пути нарастающей «дематериализации» двойника, согласно Фройдовской модели маршрута, в последователь­ности фантазматических трауров по «материализованным» двойникам, приводя­щей к автономии его функционирования. Речь идет о трансформации отношения с «материальным» двойником в отношение с интериоризованным двойником — нарциссическим эквивалентом того, что на объектном уровне является прогрессирующей дезидентификацией, приводящей к расцвету судьбы своих собственных влечений.

Если, как мы увидели, анализируемый идет различными путями к созданию гомосексуального двойника своего аналитика, то аналитик, со своей стороны, не имея потребности инвестировать анализируемого как гомосексуального двойни­ка, будучи более толерантен к тревожащей странности, будет удерживать своей позицией столь же работу «тождества мышления», как и работу «тождества восприятия».

Последняя может проявляться у него работой изобразительности, близкой к работе сновидения. Пропитанная особенностями анализируемого, эта изобразительность по модели связи сновидения с «дневным остатком» и «телесными впечатлениями» создаст, вместе с психикой клиента, некую непрерывность. В этих условиях работа изобразительности аналитика, помимо контртрансферных эле­ментов, может создать отражение, дополнение психического функционирования анализируемого.

Речь идет о непрерывном функционировании «с двойником», феномене, действующем между двумя психиками, где одна из них, мгновенно доказывая заме­чательную пластичность, отражает в этом феномене то, что другая содержит толь­ко в потенциале, то, что Другой не в состоянии проявить. Комплементарность порой такова, что психический объект может быть завершен только в объединен­ной работе двух психик¹.

Это сложный акт, совершаемый одновременной пассивностью и присвоением по модели аутоэротического движения, вторично интегрирующего составного двойника; акт, открывающий или даже созидающий данные другой психики.

Понятие контртрансфера требует уточнения. Инфантильные желания, вызванные во время совместной работы и зависящие от связи с психикой анализируемого, инфантильные желания, ищущие галлюцинаторной реализации, возникают из мощных действий изобразительности и всегда могут быть призваны на помощь регрессирующему Я аналитика для избегания риска не-репрезентации, близкой зоне двойника.

Конечно, динамика двойника является одним из аспектов аналитического процесса, который не часто проявляется достаточно открыто, и даже, напротив, охот­нее остается в тени; тем не менее, мы в целом все более и более убеждаемся, что она представляет собой фундаментальную функцию всего анализа, сравнимую и тесно связанную с функцией работы трансфера-контртрансфера. В том же, что касается функционирования аналитика в качестве непрерывного двойника, мы пришли к заключению, что в данном случае речь идет об одном из параметров, необходимых для психоаналитической практики, в частности, для работы с по­граничными случаями, когда аналитик не может достичь сущности процесса, не обнаруживая иногда элементов связанного мира, способа функционирования че­рез комплементарность и отражение.

Возьмем в качестве примера сеанс с Флорианом. Состояние формальной регрессии психики аналитика, его совместная (на пару) работа помогает ему вос­принять за пределами внешних проявлений более чем бессознательный фантазм (то, что является его рутинной работой) — нечто, относящееся к порядку трав­матических элементов, поломку в функционировании анализируемого. «Живой мертвец» не является переводом аналитика бессознательного желания Флориана, происходящего из его инфантильного невроза, напротив, он появляется перед отступлением инфантильного невроза, перед разрывом психической связности анализируемого; кошмар придает смысл не-репрезентации, откуда он и появился. С этой точки зрения интерпретация аналитика, «душ является газовой камерой»,

Не соответствует действительному бессознательному желанию Флориана, движу­щей силе сновидения во время его формирования, несмотря на репрезентации «трех мертвецов» и «депортации» в его речи, которые можно рассматривать в ка­честве ассоциаций, исходящих из бессознательной проблематики сновидения. Психическое состояние Флориана во время сеанса заставляет нас думать, что репрезентации «трех мертвецов» и «депортации» являются скорее его попытка­ми проработать аффект ужаса, родившийся из близости не-репрезентации во вре­мя сеанса и частично стертый во взрыве негативного галлюцинирования, и что изобразительность «живого мертвеца» и репрезентация «газовой камеры» являют­ся эхом аналитика на приближение аффекта ужаса у Флориана. Связь репрезен­тации «душ» у анализируемого с репрезентацией «газовой камеры», принадлежа­щей аналитику, вызвана пресознательной работой последнего, преодолевающей поломку возведением моста между дефектным нарциссизмом Флориана и эро­генной зоной, закрепляющей его расстройство.

Мы временно прервем это первое приближение к обширной области «двойни­ка», отмечая наиболее интересный момент: мы не первые говорим о том, что мы паивали работой «на пару»; этот известный феномен описан различными автора­ми в разнообразных формах (Андре Грином в цитированном выше тексте и Ми­шелем де М’Юзаном¹), однако он курьезным образом остается в тени, не показы­вая всего своего размаха.

Возможно, потому, что подобный феномен, пробуждающий чувство тревожа­щей странности, заставляет нас защититься от него, преуменьшить и даже сразу же; забыть. Мы прочли яркий пример, где аналитик и пациент видят в одну и ту же ночь одно и то же сновидение с практически идентичным манифестным содержанием, пример, который аналитик решил опубликовать только спустя двадцать пять лет, после того как пациент уже скончался, а он сам, уточняет он, смертельно болен, как бы извиняясь за проступок, как будто слишком стыдно говорить о том, что должно оставаться в секрете².

Поэтому, чтобы скрыть этот феномен, чтобы избежать ощущение странности, воз­никает тенденция рассматривать парное функционирование в русле уже известных феноменов, помещать тревожный продукт в хорошо успокаивающие формы, пре­кращая чуждое в знакомое, превращая тревожную странность в ее «позитивное сопровождение», в «дежа-вю»³.

В таком случае то говорят о понятии контртрансфера (и часто, если не всегда, обнаруживают несколько элементов, отсылающих к нашим собственным конф­ликтам, быстро классифицируют происходящее), то понимают феномен как про­явление обычных механизмов, и, согласно теоретической склонности каждого, паркое функционирование будет увидено и скрыто под покровом истерической идентификации или общности, либо под формой проективной идентификации, возможно даже слияния, либо же будет понято как остаток первичной идентифи­кации. На деле, специфика работы с двойником не может сводиться к механизму идентификации, будь то первичная идентификация, хотя она может на нее опираться, поскольку в работе с двойником не существует идентификации в прямом смысле этого термина, здесь есть примитивная перцепция, восприятие функцио­нирования другой психики через автоматическую адаптацию своей; интрапсихическое регрессивно движется к интерпсихическому.

Кое-кто, лучше, может быть, понимая игру, готов признать ее оригинальность и определяет работу с двойником по аналогии с моментами телепатии, передачи мыслей. Этот способ понимания, беспокоя наш идеал современного психоанализа, как когда-то он беспокоил обольщенного им Фройда, может, конечно, побу­дить учитывать недомолвки; однако, не отрицая возможности того, что здесь при­сутствует точная передача мыслей в самом аналитического сеанса, мы считаем, что сводить работу с двойником к такому объяснению — это возвращение к за­щитному механизму «дежа-вю».

В заключение необходимо ясно сказать, что в реальности проблема различия между механизмами, цитированными выше, и функционированием с двойником, столь очевидная теоретически, не столь проста в ежедневной практике, тем более что совсем не невозможно, что такой психический продукт, как функционирование с двойником, должен, чтобы проявиться и стать доступным сознанию, опираться на механизмы, действующие согласно структуре каждого. Наиболее простым способом, максимально отражающим его специфичность, остается галлюцинаторный путь, поскольку он представляет собой завершение формальной регрес­сии, необходимой для проявления феномена.