Их душевные раны истекают кровью в безмолвии. Они претерпели такие крушения Я, что само их страдание сокрушено. Они выбираются из них душевными калеками.

Они чуть было не погибли. Тем не менее, они живы. Живые, но не по-настоящему; чувствуется, что они не от мира сего.

Они приходят к нам, укрытые попоной защит и множеством психотических нарушений, иногда наоборот — в Я без кожи, имея, что сказать, только о своем несчастье жить, и от этого еще более трогательные. Иногда они появляются съежившимися в себе самих, как если бы они стыдились своего собственного страдания. К тому же они его совсем не осознают, настолько оно остается темным и не­уловимым. Можно было бы подумать, что больше всего они боятся оказаться лицом к лицу с бездонной пропастью или же утратить так бережно охраняемое сокровище, ставшее для них почти недоступным.

Они приходят, почти ни на что не надеясь. Мы их встречаем, чувствуя тень темной тревоги. Верно, что непросто идти рядом с теми, кто выжил.

Сможем ли мы изменить что-то в нашем психоаналитическом понимании, чтобы принять их полностью?

Раны

Есть пациенты, о которых мы спрашиваем себя, как им удалось выжить. Они не являются теми, кто страдает открыто, за ними не признают явных травм (Racamier, 1989), ни даже «травматоза» (Carel,1990). Эти пациенты были поражены незамет­но и в их либидо и в их нарциссизм сразу.

Обработка бездушной машинерией задела их сущностную потребность в нарциссическом утверждении, элементарное удовлетворение которой необходимо для самой организации Я. (Они претерпели то, что я называю «специфически­ми фрустрациями Я» (Racamier, 1979, 1991).)

Будь то материнские «поблажки», слишком продолжительные, чтобы позволить Я поддерживать свою собственную непрерывность нарциссического инве­стирования; будь то трудные для усвоения, в силу своей неустойчивости, мате­ринские объекты, которые я именую «двуликими» и от которых попеременно веет то теплом, то холодом, так что никакая связь не может быть ни понимаемой, ни даже воображаемой; будь то настойчивое навязывание

неразрешенных дилемм; будь то иррациональная передача непроработанного траура; будь то раннее нарциссическое и сексуальное соблазнение; во всех этих невидимых случаях и во множестве других, Я, находящееся в процессе формирования, ввергается в состо­яние страдания. Тогда как сам процесс его нарциссической подпитки и его примыкания дает сбои, Я перегружается еще и невыполнимыми задачам и. Ни вытеснение, ни амбивалентность, ни даже расщепление, что входит в ранний «инструментарий» Я, не способны противостоять таким требованиям (Racamier, 1991).

Способность Я оказывается превышенной (мы называем «способностью Я» пространство, занимаемое Я, и бремя того, что оно способно «переработать»),

Душа оказывается заполненной тем, что Ф. Тюстэн назвал «черной дырой». Она находится в состоянии страдания. Я употребляю понятие страдания Я в значении, близком к тому, когда говорят о муках организма. Это органическое страдание может оставаться диффузным, глобальным, немым; скорее, можно было бы думать о некоей нехватке жизни, чем об излишке мучений. Организм страдает, когда он по­ставлен перед задачей, которую не может разрешить теми средствами, что имеются в его распоряжении; ему не хватает глюкозы, эритроцитов, кислорода; он перепол­нен ядами, мочевиной, молочной кислотой и т. д. Возможно, он и получил слишком много ран, но доминирующим является всеохватывающее страдание.

Становится очевидным, что тайные раны Я, скрытые страдания души взывают к предельному вниманию не только клиницистов и терапевтов (именно этой задаче, в частности, уже посвятил себя, и очень своевременно, Ж. Бегуэн (1979, 1990)), но и исследователей-теоретиков.

Ко второму принципу психической жизни

Из точки, к которой мы подошли, мне необходимо совершить метапсихологический поворот; он будет коротким, и я представлю только его основные линии. Дей­ствительно, усилие души, борющейся за свое собственное выживание, может быть настолько велико, что побуждает нас предложить гипотезу о принципе выжива­ния или выживаемости, который действует в недрах психической жизни.

Выживаемость обозначает принцип, которому душа следует и согласно которому работает над собственным выживанием. Само собой разумеется, что такой принцип сможет обрести свой смысл, свое место и свое действие только в соот­ветствии с принципом удовольствия и в дополнительной оппозиции к нему.

В конечном счете, будет понятно, что выживаемость работает не только и не просто над выживанием: быть — это не постулат, это — продукт; это результат от­крытия объекта и себя, порождения смысла и того, что мыслится, установления пространства собственной экспансии. Именно в этом заключается выживаемость, Но мы уже улавливаем то, что вскоре проявится отчетливо: невозможно найти объект, не потеряв его, невозможно обнаружить способность к мышлению, не столкнувшись с непостижимым, невозможно расти, не ставя себе ограничений, Поэтому понятно, что выживаемость не существует без противодействия.

Что касается источников действующих сил, нынешняя теория предпочитает те, которые работают на принцип удовольствия, чем те, которые работают на принцип выживания: разумеется, что для выживания используются инстинкт самосохранеиия, аутоэротизм, либидо Я и нарциссизм жизни, но вопрос слишком обширен, чтобы его здесь обсуждать.

Страдание Я угрожает именно выживанию души. И именно на свое выживание это Я бросит отведенное ему количество энергии. Перед лицом жизни обна­руживается притаившаяся не-жизнь. Перед лицом выживаемости — уничтоже­ние. Не стоит ли предположить, что принцип выживаемости тоже имеет неизбежное следствие, которое находит свое выражение в принципе уничтожения? Вот и вы­явился так называемый дополнительный принцип, который мы уже отмечали. Основные работы, начиная с Фройда, свидетельствуют о том, что метапсихология этого двойственного принципа (главным образом нарциссического, и жизни, и смерти) полностью готова.

Еще одно, но важное уточнение: если душа страдала не много, принцип двойственности работает гибко: объект создается, реальность формируется, удоволь­ствие обретается, границы устанавливаются. (Это то, что я называю «достаточно умеренным анти-Эдипом».) Но когда душа подвержена болезни, тогда механизмы выживания, сами по себе склонные к могуществу, достигают поистине всемогу­щества; похоже, одна только мобилизация нарциссического всемогущества спо­собна обеспечить выживание Я, которому угрожает гибель. Тогда-то и начинают свирепствовать защиты. Попробуем показать их ближе.

Защиты выживания

И вот когда либидо вливается в источник возбуждения, когда реальность служит моделью для установления границ, когда тревога исходит от переполнения, которое (если оно не переливается через край) является сигналом, когда, наконец, объект уже открыт и реальность установлена, здесь и выходит на сцену удоволь­ствие, за которым как тень следует реальное. Но когда Я еще не сформировано, когда его еще нужно оберегать, когда объект ускользает, а тревога является еще тревогой не-жизни и может находить свою кульминацию в психической агонии (Racamier, 1985), тогда-то как раз и начинает играть главную роль выживаемость. Если же поиск удовольствия и утоление желания не слишком затруднительны для осознания — поскольку они развертываются и протекают в длительности, — то про­цессы порождения и сохранения Я сопряжены с трудностями другого рода — веро­ятно, оттого, что здесь длительность развертывается отнюдь не однонаправленно, а имеет свободу развертываться и в противоположном направлении.

Впрочем, слишком просто было бы сказать, что Эрос стоит на службе у выживаемости, а Танатос — у его противоположности. Другой, не менее вредной, ошиб­кой было бы сказать, что принцип исчезновения вытекает из самодеструкции. Исчезновение не менее значимо для Я, чем его выживаемость (см. по поводу анти-Эдипа дополнительные источники по самопорождению и вырождению). Я бы даже без особых колебаний пошел дальше и сказал, что страдающее Я — это Я, выступившее за пределы выживаемости и исчезновения одновременно: это — Я, которое не терпит исчезновения без риска саморазрушения; бессонница и неспо­собность видеть сны указывают на это нетерпение.

Что же касается экономики: так же, как есть различные экономики удовольствия, и в них существует патология (в неврозах и в эротических перверсиях), так же существуют и различные экономики выживаемости,

и в них тоже есть свои собственные патологии (в психозах и в состояниях «парапсихотического» стра­дания). Выживаемость мобилизуется под давлением различных сил: либо интенсивно в ситуациях замешательства, где душа, подвергающаяся опасности, должна защищать свое существование, либо в универсальной ситуации (менее драмати­ческой, но не менее акробатической) открытия себя, где душа в родах обретает свое существование. (Именно этот конфликт происхождения, порождающих Я, мы пытались обрисовать, исследуя Анти-Эдипа.)

Эти новые уточнения о целях, биполярности и об экономике выживаемости позволяют нам ввести избирательные (элективные) механизмы защиты,

Большинство из них хорошо известны, мы о них уже упоминали. Даже если они встречаются в смягченной форме в наиболее обычных контекстах, то здесь они представляют общие закономерности выдающимся образом.

Они имеют тенденцию мобилизовать душу целиком и полностью: действительно, они трудятся над делами жизни и смерти.

Они действуют выбросом, экспортом (как мощная проекция и сильная проективная идентификация) и ампутацией (как расщепление и отрицание); чтобы спасти себя, душа освобождается от всего, что ее переполняет и могло бы ей угро­жать; чем больше она чувствует угрозу, тем больше она выбрасывает. Она дохо­дит до того, что лишает себя некоторых своих частей, даже многоценных частей. Получается так, что «разум», «реальность» выбрасываются за борт; именно тогда явное «безумие» появляется в наиболее выпуклом виде: средством спасения души избирается точка ее гибели: связность вторичного процесса мышления при­носится в жертву выживанию; и если как раз само мышление представляется как смертельная угроза, то — долой мышление!

Вот и появляется новый штрих: механизмы выживаемости мобилизуются главным образом в порядке срочной необходимости. Насколько редко они приводят к компромиссам (где каждая из противоположных сил находит свою выгоду), настолько же редко они используют оптимальные подручные средства, подходящие к обстоятельствам, которые в большинстве случаев могут быть дополняющими.

Последняя черта: элективные защиты выживаемости имеют общее свойство — настойчиво используют окружение; они работают не только внутри, они работают между внутренним и внешним; именно окружению (выбранному, найденному и обозначенному тотчас же, как был создан фантазм, и даже раньше, чем ом действительно был создан) предназначается помещать в себя проекции, подтверж­дать отрицания, вбирать в себя безумие.

Один из методов спасения души, которая находится в опасности, объединяет все описанные ранее особенности; он их даже превосходит. Верно, что среди всех прочих этот метод самый сложный; способный отвечать на удар в случае срочной необходимости, он также способен организовываться в длительности и таким образом «сохранять устойчивость на большой скорости»; он направлен на спасение души, но умеет действовать на обнаружение себя, он способен мобилизоваться целиком, но также и работать избирательно. Кажется, что ему лучше, чем какому-либо другому методу, удается комбинировать выживаемость и исчезновение.

Самое время представить образ действий этого шедевра души: парадоксальность.

О парадоксах

Теперь введем регистр парадокса, Пожалуй, мы научились его узнавать. Но дело состоит в том, чтобы уметь полностью использовать его выгодные свойства. Действительно, если парадокс обозначает особую психическую формацию, то понятие парадоксального характеризует главную модальность организации психической жизни (то, что я называю парадоксальностью). Парадоксальное распро­страняется и на психическую жизнь индивида, и на жизнь и отношения целой семьи или группы. Наконец, если парадокс играет свою партию в юморе, то все же с наибольшей силой он проявляется в оппозиции к самым катастрофическим страхам: к смертельной опасности для души.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Панорама, которую мы только что обрисовали, позволяет думать, что парадокс есть везде и, как следствие, нигде. Поэтому нужно вернуться к некоторым базовым определениям.

Строго говоря, парадокс определяется как «психическое образование, неразрывно связывающее между собой и непрерывно отсылающее одно к другому два предложения или наложения, которые несовместимы, но, тем не менее, не противопоставлены» (Racamier, 1978, 1980).

То, что следует отметить в этом определении (где не составит труда представить, что термины были достаточно тщательно взвешены), это — и сложность данного психического образования, и его замечательное своеобразие. Я бы осмелился утверждать: ничто на него не похоже. Парадокс — есть ли это амальгама? Ничего подобного: тер­мины, которые он объединяет (например, близко/далеко, живой/мертвый, да/нет и т. д.), решительно противоположны. Вводит ли тогда парадокс категорическую оппозицию, абсолютное разногласие? Ничего подобного: если термины несовме­стимы, то они еще не противопоставляемы: ни амбивалентность и ее компромиссы, ни расщепление или диссоциация и их изломы здесь неуместны. Не дает ли пара­докс возможность бескровного и непротиворечивого сосуществования на первый взгляд противоположным (логическим или фантазматическим) утверждениям (как это просматривается с очевидностью в двусмысленности объекта, называемого пере­ходным, который, по общепринятому мнению, считается за свой и не-свой)? Вовсе пет: «предложения» не соседствуют, не являются срединными, общими, они непре­рывно отсылаются одно к другому («если это мое, то, значит, и твое — да нет же, по­скольку твое есть мое…» и т. д.). В конечном счете, получается, что парадокс есть то, что организует неразрешимость. Нужно ли тогда оставить поиск, который оказывает­ся, по существу, невозможным? Вовсе нет: парадокс, лишь бы он был окончательно завершенным, продолжает вписываться в отношении зависимости, чью блокировку он обеспечивает, запрещая, чтобы его избегали: удивительная загадка, неизбежная и неразрешимая одновременно.

О парадоксальном

Нет единого пути, который привел бы к парадоксальному, их много.

Мы могли бы, как только что это сделали, указать тот, который исходит из глубин нищеты Я. Парадокс принимает эстафету дискредитирования, навлекаемого на себя раздавленным, запутавшимся, расщепленным Я. Приходит ли он, чтобы нанести атому Я неотвратимый удар?

Можно так считать; и можно здесь заметить утонченный метод дисквалификации Я, когда его видят обложенным этими, по существу, неразрешимыми загадками, о которых мы сказали; они приходит дис­кредитировать одно за другим средства, которые Я обычно использует для пере­работки этих задач; с одной стороны, эта загадка бросает вызов всякой логике и впоследствии ведет к демобилизации системы вторичного процесса, и, с другой стороны, она апеллирует с предельной настойчивостью к здравому смыслу, чтобы сделать бесцельным, тщетным переход через аффект, фантазм, сновидение или лю­бой другой путь, присущий первичному процессу. Можно было бы подумать, что па­радокс в недрах психики, играя одним регистром против другого и vice versa, вместо того, чтобы их объединить, парализует и тот и другой, нанося, таким образом, двойной удар и ведя Я к вращению вокруг себя, как это делает волчок, так что Я не имеет больше такого драгоценного средства, как попросить милости, говоря: «Чур, меня!».

Тем не менее, если действительно верно, что парадокс через этот род двойной игры, чью стратегию я только что набросал, продолжает выматывать Я в достаточно изощренных пытках, он умеет также незримо в опасности работать над вы­живанием: против разгрома Я парадокс выстраивает крайне мощную защиту,

Наиболее забавную иллюстрацию этого мы находим в юморе. (Изучая именно эту сторону юмора, я предпринял в свое время (Racamier, 1973), впервые во Фран­ции, психоаналитическое исследование парадоксального регистра.) Не случайно, что смерть и выживание здесь эксплицитно поставлены под угрозу. Фройд хоро­шо понимал, что в юморе Я притворяется, выказывая себя слабым, чтобы, в конеч­ном счете, насладиться своей победой. Именно на двойном основании выживае­мость играет свою партию в юморе: Я ставится под угрозу и оказывается рядом с точкой тупика прежде, чем опомнится, подобно самолету, выходящему у самой земли из головокружительного пике на последнем ресурсе. Недавно я сравнивал этот юмор с человеком, которого смерть не берет. Исполненный парадоксального мышления, юмор, этот сублимированный отпрыск принципа выживаемости и ис­чезновения, тонким и забавным способом инсценирует смерть и выживание души,

И еще мы могли бы, погружаясь в самые глубины души, подойти к парадоксу, основываясь на происхождении Я, ибо все говорит за то, что Я возникает из основополагающего парадокса, который можно было бы квалифицировать как самородный, точно так же как называют металл — золото, серебро, медь — самород­ным. Если его сформулировать в словах без риска упустить суть, то получится, что самородный парадокс состоит в допущении, что объект обнаруживается раньше, чем он найден. Помним ли мы, однако, что в порядке выживаемости поток длительности не подчиняется с необходимостью своим обычным изгибам? Наше происхождение соткано, конечно, из натурального и самородного парадокса (Racamier, 1990).

Не нужно этому удивляться: мы будем находить парадокс каждый раз, как толь­ко будет патетически подниматься вопрос о происхождении.

Парадоксальность. Три регистра парадоксального

То, что мы замечали до сих пор как последовательность, теперь обнаружит свою связность. Уже очевидно, что парадокс, взятый изолированно, — это только фраг­мент психической жизни; он нас больше интересует как модель, нежели сам по себе;как модель функционирования системы, которую я предложил назвать парадоксальностью.

Парадоксальность, как мы уже знаем, определяет сразу и способ мышления, и защитный строй, и способ отношения, которые соответствуют друг другу, и общей моделью которых является парадокс.

С того времени, как я начал работать над выстраиванием этой клинической концепции, поддерживая ее психоаналитическое значение, именно данная работа позволяет показать парадоксальность в качестве главной психической организации, призванной, в случае высшей опасности, обеспечить выживаемость души.

Будет легко понять, что парадоксальность обладает свойствами, которые мы уже рассмотрели как принадлежащие защитам выживаемости.

Прежде всего, она — всеобъемлюща, она охватывает всю психическую жизнь индивида, она способна распространяться на его окружение и на целые семьи.

Парадоксальность управляет, прежде всего, мышлением. Мы видели, как она зачаровывает ум, сплетая в парализующую сеть всю игру мысли. Абсурд появляет­ся как продукт защиты; за бесчисленными арабесками тайно скрываются страхи катастрофы. Если, как было показано, парадоксальное мышление исключает ре­гистр противоречия, оно освобождает от противоречий и длительность. «Как в бес­сознательном?» — спросят, быть может. Один нюанс, являющийся главным, стоит упомянуть. Бессознательное — вневременно; парадоксальность же играет со вре­менем; ибо отрицая, что все вещи имеют начало и конец, она отрицает развертыва­ние длительности: она антивременна. (Не заметили ли мы среди свойств защит выживаемости этот же буквально опрокидывающий параметр, особенно трудный для осмысления?) Что сказать о доле реального в мышлении, способном полно­стью устранять длительность? И особенно, что сказать о фантазме (также и о сновидении) в соотнесенности с парадоксальным? Парадоксальность, наверное, един­ственная организация психики, способная отключить циркуляции фантазмов, не поражая ее целиком и полностью. Мы можем с уверенностью сказать, что важ­ное терапевтическое завоевание начинается с момента, когда вновь появляется фантазм, удушаемый клубком парадоксов.

Парадоксальность не останавливается на полпути: она организует отношения; ее встречают в парадоксальном трансфере (Anzieu, 1975), где всякий обмен кажется тупиковым, где терапевтический альянс оборачивается своей противопо­ложностью, где объект призывается только для того, чтобы быть отвергнутым, где усилие проекции не является даже необходимым, чтобы притяжение обра­тить в отталкивание.

Здесь как раз необходимо вспомнить (не распространяя это на широкую область, а действуя только в отведенных нам рамках) о способностях парадоксаль­ности к распространению на семью и даже на группу. Я не знаю другого образова­ния, способного лучше парадоксальности организовывать психическую жизнь, систему отношений и систему защит, как целой семьи, так и группы. Здесь мы ви­дим циркуляцию мыслей без начала и конца, без обнаружения их внутренних про­тиворечий и их абсурдностей: все — верно, все — неверно, все — никому, все — всем. И для чего эта мощно организованная в своей явной абсурдности система, из кото­рой неистово исключается любой индивидуальный или коллективный фантазм, для чего она, как не для борьбы против катастрофических страхов рождения и сепарации, одним словом, против

психической смерти (см. работу Д. Анзьё, С, Декобер, Кайо, Дешер и П. К. Ракамье в «Группе семейкой психоаналитической терапии»).

И, наконец, парадоксальность организована как система защит, наиболее мощная из известных; я уже излагал ранее, как эта защита действует одновременно про­тив конфликтности и амбивалентности, против индивидуации, сепарации и трау­ра (Racamier, 1980).

То, что незаметно, но упорно в игре, в парадоксальных сплетениях проявляется всегда как страх разрыва, смерти, включая неизбежные муки отделения, пред­ставляющие собой психическое рождение, так же как и то нескончаемое рожде­ние, которое состоит в росте (слишком часто забывают о том, что рост — это траур, Ж. Бегуэн заслуженно об этом недавно напомнил).

Особая форма психического связывания

В жизни души мы наблюдаем упорядоченный строй противоположностей: амбивалентность на уровне влечений, конфликт на уровне Я и противоречие на уров­не вторичного процесса. Парадоксальность не зависит от этого порядка; она не только отличается от него, она противостоит ему; она антиамбивалентна, анти­противоречива и антиконфликтна.

Мы наблюдаем также в психической жизни упорядоченный строй неустранимых антагонизмов, неразрешимых оппозиций; мы знаем о расщеплении и о том, что еще хуже, — о диссоциации; короче говоря, нам известен (Бион) строй разры­вов связываний в душе. Парадоксальность также не зависит и от этого порядка. Она искривляет, но не разрывает.

Она зависит от весьма оригинального порядка, присущего ей самой. Если бы нужно было определить кратко, то можно было бы это назвать завязыванием в узел, Сущность парадоксального — это завязывание в узел иногда до запутанности не­примиримых между собой психических предложений: искусство парадоксально­го — это искусство связи в не-связи: организация в душе, которая не является ни связыванием, ни разрывом, но вместе с тем соединением и разъединением.

Не напоминает ли это нам о том, что парадоксальное располагается специфическим образом между жизнью и не-жизнью души?

Хорошо известно, что существует множество форм психической энергии: мы знаем, в частности, о свободной и связанной энергии; можно ли допустить еще и категорию завязанной узлом энергии?

Парадоксы и шизофрения

Никто этого не знает и все об этом знают: узел может быть более или менее затянут. Он будет более или менее затянут согласно важности функции, которая ему отведена. То же самое относится к парадоксам и к парадоксальности.

На данном этапе исследования мы поняли одну вещь: между соединением и разъединением парадоксальность организует специфическую форму борьбы души за выживаемость. Что мы поймем теперь без труда, так это то, что степень парадок­сального завязывания узлом будет тем сильнее, чем выше будет ставка в игре за выживаемость, а борьба тяжелее.

Открытый парадокс, парадоксальное завязывание в узел, которое позволяет игру, — это то, что мы встречаем в юморе: Я играет со своим поражением, которое оно способно изобразить и даже инсценировать, чтобы потом одержать над ним триумф; для такого эффекта и в память о любом возможном и прошлом пораже­нии использует парадоксальный способ. Фантазм циркулирует, выбор остается предложенным, пространство игры ограничено, обмен возможен.

Дело обстоит совсем иначе, когда душа защищает свою жизнь перед лицом сущностных страхов, которые не прекращают ее мучить. Ничто не может этому противостоять, кроме стянутой парадоксальности; речь идет о том, чтобы погрузить лодку на дно, задраить люки, заблокировать выходы и помешать просачива­нию прошлых страхов. Парадоксальность проявится стянутым образом. Ничто в душе не должно от нее ускользнуть. Типично парадоксальная борьба против конфликтности ведется с предельной яростью, и в то же самое время происходит схватка с амбивалентностью, с любой идеей конца, с сепарацией, с трауром. В ос­новании всего — схватка с не-жизнью.

Но парадоксальность не так проста, чтобы ставить на карту только выживаемость. Не будем удивляться, что не-существование завербовано парадоксальностью, чтобы быть поставленным на службу существованию. Мы это хорошо видим: о чем здоровье (в юморе) напевает тихим голосом, о том патология кричит во все горло.

Итак, мы уже поняли, что незаметно вошли в регистр шизофрении: это королевство достаточно исхожено мною, чтобы обозреть его сложные повороты.

Не только конфликтность (внутренняя конфликтность, разумеется) будет подвергаться ожесточенным атакам, удары будут наноситься одновременно и по ее происхождению, причинам, проявлениям и результатам; двусмысленность (амбигуэнтность) тоже будет ниспровергнута парадоксальностью (Racamier, 1985). Эта амбигуэнтность, как известно, присуща переходному объекту и позволяет утверждать, что он одновременно и мой, и не мой; парадокс, напротив, — и это существенное различие — действует по двойному отрицанию.

В соответствии со своей сущностью парадоксальность проявляется во всех областях психической жизни: в мышлении, в осмыслении реальности, в отношени­ях, в семье, в защитах. Она внедряется в главное: в существование. Я уже показал (1978, 1989), что шизофрения затрагивает вершины парадоксов, достигая того, что называется — быть не будучи. Мне кажется, что такой подвиг освещен луча­ми выживаемости.

Высшая роскошь: шизофреникам удается вводить вновь и вновь некоторое наслаждение в упражнение защиты, первичная функция которой состоит в том, что­бы выжить.

Вопрос, который поднимает шизофрения, как и всякий вопрос выживаемости, это вопрос срочной необходимости. Спрашивается: зачем она — срочная необхо­димость? Встраивается ли она в психоз (о чем я часто напоминал) для того, чтобы способствовать длительности? Существует, однако, хроническая срочная необходимость. И это отнюдь не маловажный парадокс шизофрении.

Кроме того, психотической парадоксальности не удается властвовать над душой без достаточно солидного арсенала: последний же сам черпает энергию из выживаемости, подкрепляющейся страхом исчезновения и, еще в большей степени, всем потенциалом примитивной мегаломании.

 Именно это всемогущество позволяет субъекту чувствовать себя хозяином своего внутреннего мира и своего происхождения.

Происхождение

Если в отрицании права происхождения мы владеем ключом к парадоксальным организациям, если мы знаем их действия и если об этом отрицании мы знаем, какой массой агрессивной энергии оно подпитывается, и какой силой развязыва­ния оно располагает (по примеру любого вида отрицания), остается еще один воп­рос: какова цель этого отрицания происхождения? Может, это способ овладеть происхождением (первопричинами), отрицая не только то, что оно существует, но и то, что оно может существовать?

Выразимся более ясно. Я считаю, что те из наших пациентов, которые имеют са­мую острую нужду в развенчивании любого вида происхождения, которые посвя­щают этому отрицанию наибольшую энергию, которые ради удержания себя в этом положении жертвуют мышлением, эти пациенты остаются сжатыми, как клещами, невыразимой тревогой, относящейся к их собственному происхождению, Дали ли им только рождение? Завещали ли им вместе с биологической жизнью и неко­торый набросок семейного романа? Передали ли им зерно врожденного фантазма о происхождении, который, в свою очередь, позволил бы их собственному чув­ству происхождения обрести плоть и расти подобно жемчужине? Родители, склонные к отрицанию собственной сексуальности, к отрицанию собственных эдиповых корней, оказываются неспособными завещать своему ребенку сущностное наследство воображаемого. Они практикуют вид морального отказа от отцовства ил и от «родственности». Что же касается ребенка, то у него останется зияющая пустота в глубине души, которое он будет пытаться бесконечно заполнять, держать взаперти, заточать в своем внутреннем мире и, наконец, радикально отрицать. На отказ в род­стве, который его оставляет с таким зиянием, субъект ответит, если у него достанет сил отвечать, радикальным отрицанием собственного происхождения.

В основании этого отрицания происхождения (следствием чего является распространение парадоксов) лежит страдание, которое не было заложено психи­чески. (Здесь я присоединяюсь к мыслям и наблюдениям Пьеры Оланье, у ко­торой большой опыт работы с психотическими пациентами.) Не знаю точно, удалось ли мне показать шизофрению не с точки зрения (обычно широко рас­пространенной) абсолютной странности, а в крайностях (едва подходящих для жизни) сущностного, универсального и необходимого принципа души: прин­ципа выживаемости; одним словом, представить шизофрению как сложный и оже­сточенный, абсолютистский и перфекционистский способ защиты, состоящий в постоянном нападении на психическую выживаемость, беспрестанно подвер­гающуюся угрозе.

Удалось ли мне пере-вписать эти психозы и этих пациентов в двойное и сущностно необходимое измерение своеобразия и универсальности?

Именно мысль об этой ужасной универсальности и побуждает меня нанести визит, к которому подталкивает наше исследование: последнее развлечение или высший урок, не знаю…

Медуза, снова…

Каждый раз, как я подхожу к вопросу о парадоксах, мне предстоит визит: посещение Медузы. Посещение этого образцового монстра все больше проливает свет на муки души, находящейся в контакте с самыми раздирающими страхами.

Первое посещение совместно с Фройдом указало нам в Медузе на ошеломляющее олицетворение страха кастрации: этот лес пенисов, в безумии воздвигнутый па ее голове, не представляет ли он собой потрясающее отрицание потрясающе страшной кастрации? К этому бесконечно множащемуся символу мы прямо-таки обязаны добавить страшную протрузию языка, изображающего фаллос, копьем вылетающий изо рта и рассекающий лицо насквозь по горизонтальной, а не по вертикальной оси, так что это может напомнить образ половой щели. Но пенисы напрасно кишат: Медуза продолжает ошеломлять; и этот образ создан не для того, чтобы польстить эротизму.

Медуза наводит ужас не только тем, что кастрирована; второе посещение совместно с Ф. Пашем нас учит, что ужас, который она наводит, это ужас холодной реальности, ее воздействие не просачивается через зеркало-посредник, которое позволяет Персею смотреть на нее, не будучи пораженным.

Третье посещение (совершенное мною) откроет нам в Медузе воплощение парадоксальных способностей; в ней действительно сосуществуют противополож­ности, окончательно не противопоставляемые, крайности, никогда не примиряю­щиеся, но никогда и не разделяющиеся: Медуза выступает не только против женственности и всякой сексуальности, но еще больше против амбивалентности и тем самым против всех противоположностей; именно таким образом она кон­центрирует в своем мутном взгляде поразительное всемогущество парадоксов.

Но по ту сторону страха кастрации, по ту сторону ошеломляющего воздействия реальности без посредников, по ту сторону завязывающего узлом, скручивающего и связывающего объятия парадоксов существует ли еще более фундаменталь­ный ужас? Напрашивается новый визит еще ближе к бессмыслице, к развязыва­нию, и он будет последним. Его нужно совершить совместно с Ж. П. Вернаном: Горгона, Горго, этот эллинист ее знал; он предпринял меры предосторожности против ее необычности, наводящей ужас.

Ничто не согласуется ни с чем в этом чудовищном теле; едва одна из частей начинает обретать смысл, как он тут же оказывается развенчанным, разрушенным, развязанным. Автор это хорошо увидел: все в примитивной Горго «отмечено странностью и необычностью»; «привычные вещи кажутся запутанными и синкопиро­ванными»; мужское — женское, небесное — дьявольское, высокое — низкое, внут­реннее — внешнее — «все категории накладываются друг на друга, пересекаются и перемешиваются». Можно ли себе вообразить (как мы попытались это сделать только что), что язык, выброшенный целиком изо рта, сам вытянутый как щель, представляет собой фаллическую сексуальность, недостающую в женской сексу­альности? Несомненно, сказал бы я, да как бы не так; поскольку этот язык выхо­дит из чрева, а щель — горизонтальная, рассекающая лицо насквозь, то именно через шею Медуза родит, умерев раз и навсегда. Медуза — это не только исправленная и переделанная анатомия. Это — разрозненная анатомия, это даже не рас­члененное тело, это тело невозможное: то, что представляют себе по ее поводу, тут же разбивается о непримиримость.

Я считаю, что передаю, а не искажаю мысль эллиниста, говоря, что рассматриваемая в своих крайних несообразностях Горгона, этот шедевр странного и не­обычайного, абсурда и чудовищности, воплощает немыслимое, непостижимое.

В это последнее посещение Медуза открывает нам секрет, который ценится на вес золота или ужаса: парадокс есть еще и род связывания; по ту сторону этой мыслящей без мысли машины располагается худшее, и это худшее нас приводит к первым страницам данной работы: это — непостижимое, немыслимое…