Обратимся еще раз к марксистскому определению товарного фетишизма: в обществе, где продукты человеческого труда принимают форму товаров, отношения самих людей принимают форму отношений между вещами, между товарами – вместо отношений между людьми перед нами оказываются общественные отношения между вещами. В 60 – 70-х годах эта позиция была серьезно подорвана теорией антигуманизма Альтюссера. Принципиальное возражение сторонников Альтюссера состояло в том, что марксистская теория товарного фетишизма основана на наивном, идеологическом, эпистемологически не обоснованном противопоставлении личности (человеческого субъекта) и вещи. Но, посмотрев на эту формулировку с точки зрения теории Лакана, мы можем придать ей новый, неожиданный поворот: ниспровергающая сила марксистского подхода заключена именно в том, как он использует противопоставление людей и вещей.

При феодализме отношения людей, как мы видели, мистифицируются, опосредуются паутиной религиозных верований и предрассудков. Они представляют собой отношения господина и раба, в рамках которых господин опирается на свое харизматическое обаяние и пр. При капитализме же субъекты эмансипируются, полагают себя свободными от средневековых религиозных верований; взаимодействуя друг с другом, они ведут себя как рациональные утилитаристы, руководствующиеся исключительно эгоистическими интересами. Однако суть Марксова анализа состоит в том, что вместо субъектов начинают верить сами вещи (товары): как если бы все верования, предрассудки, метафизические спекуляции индивидов – предположительно преодоленные рациональным утилитаризмом – оказались воплощенными в «общественных отношениях между вещами». Субъекты больше не верят, но за них верят сами вещи.

Под этим выводом вполне мог бы подписаться и Лакан, одним из основных тезисов которого был тезис, оспаривающий обычное представление о вере как о чем-то внутреннем, а о знании – как о чем-то внешнем (в том смысле, что его верификация осуществляется в некой внешней процедуре). Скорее именно вера – это нечто предельно внешнее, востребующее практическую, конкретную активность человека. Она сходна с тибетскими молитвенными барабанами: вы пишете молитву на бумажке, кладете ее в барабан и проворачиваете его – бездумно и механически (либо, прибегнув к гегелевской «хитрости разума», прикрепляете ее к ветряной мельнице, чтобы за вас ее крутил ветер). Таким образом, сам барабан молится за меня, вместо меня – или, точнее, я молюсь посредством барабана. Прелесть ситуации заключена в том, что «внутри» я могу думать о чем заблагорассудится, предаваться самым грязным и непристойным фантазиям, но, несмотря ни на что (вспомним известное выражение Сталина), что бы я ни думал, – объективно я молюсь.

Так становится понятным одно из главных утверждений Лакана: психоанализ – это не психология; самые сокровенные мысли, даже самые сокровенные переживания – сострадание, слезы, стыд, смех – могут быть переданы, доверены другому, не утратив при этом своей искренности. В семинаре «Этика психоанализа» Лакан говорит о роли хора в древнегреческой трагедии: мы, зрители, приходим в театр уставшие, не отрешившиеся от повседневных забот, неспособные всецело отдаться происходящему на сцене, проникнуться должным страхом и состраданием, но это не беда – ведь есть хор, испытывающий горе и сострадание вместо нас, или, говоря точнее, мы претерпеваем должные эмоции посредством хора: «Тем самым с вас нет никакого спросу – даже если вы ничего не чувствуете, хор будет чувствовать за вас»31.

Пусть даже мы, зрители, глядя на сцену, клюем носом, объективно – если применить все то же сталинское выражение – мы исполняем свой долг: сопереживаем героям. В так называемых примитивных обществах описан сходный феномен «плакальщиц» – женщин, нанимаемых оплакивать покойников за нас: так посредством другого мы исполняем свой долг скорби, а сами можем использовать это время с большей пользой – например, грызться с остальными наследниками покойника, чтобы оттягать кусок получше.

Однако, дабы не сложилось впечатление, что подобная экстериоризация, подобный перенос наших самых сокровенных переживаний характерен исключительно для «примитивной стадии» развития общества, позвольте напомнить прием, обычно используемый в популярных телешоу и сериалах, – «смех за кадром». После какой-нибудь забавной или остроумной (по мнению авторов) реплики в фонограмму включаются смех и аплодисменты, выполняющие роль, точно соответствующую роли хора в древнегреческой трагедии; здесь мы как бы можем прикоснуться к «античности во плоти». Итак, зачем нужен этот смех? Первый ответ, который приходит в голову: он должен напомнить нам, где нужно смеяться, – интересен только постольку, поскольку содержит парадокс: смех оказывается обязанностью, а не произвольным выражением чувств. Но этот ответ не может нас удовлетворить – ведь обычно мы не смеемся. Единственным приемлемым ответом может быть тот, что Другой – роль которого исполняет в данный момент телевизор – освобождает нас даже от обязанности смеяться: он смеется вместо нас. Так что если после целого дня отупляющей работы мы весь вечер просидели, сонно уставившись в телеэкран, мы тем не менее можем сказать, что объективно, посредством другого, превосходно провели время.

Не принимая во внимание этого внешнего, объективного измерения веры, мы можем оказаться, как в известном анекдоте, в положении сумасшедшего, считавшего себя пшеничным зерном. Пробыв некоторое время в психиатрической больнице, он излечился и знал, что он человек, а не зерно. Его выписали – однако скоро он примчался назад и выпалил: «Я встретил курицу и испугался, что она меня съест». Когда доктора попытались успокоить его: мол, нечего бояться, раз теперь ему известно, что он не зерно, помешанный возразил: «Я-то знаю это, а вот знает ли это курица?»

Оригинальный текст на английском
Перевод: Оксана Ободинская

статья с сайта

Фрейд всегда учился у своих истерических пациентов. Он хотел знать и поэтому он внимательно выслушивал их. Таким образом, как известно, Фрейд отточил идею психотерапии, которая на конец 19-го века отличалась значительной новизной. Сегодня психотерапия стала очень распространенной практикой; настолько популярной, что никто уже точно не знает, что она собой представляет. С другой стороны, истерия как таковая почти полностью исчезла, даже в последних редакциях DSM (Руководство по диагностике и статистике психических расстройств) не имеется упоминаний о ней.

Таким образом, эта статья о том, чего, с одной стороны, уже больше не существует, а с другой, о том, чего существует слишком много… Итак, необходимо определить, что мы, с психоаналитической точки зрения, понимаем под словом «психотерапия» и как мы продумываем истерию.

Начнем с известной клинической ситуации. Клиент приходит на встречу с нами, потому что у него есть симптом, который стал невыносимым. В контексте истерии этот симптом может быть чем угодно, начиная с классической конверсии, фобических составляющих, сексуальных и/или межличностных проблем, и заканчивая более неопределенными жалобами на депрессию или неудовлетворенность. Пациент представляет свою проблему психотерапевту, и нормальными будут ожидания того, что терапевтический эффект приведет к исчезновению симптомов и возвращению к status quo ante, к прежнему состоянию здоровья.

Это, конечно, очень наивная точка зрения. Она очень наивна потому, что не принимает во внимание замечательный маленький факт, а именно: в большинстве случаев, симптом – это не что-то острое, не обострение, напротив – сформированное месяцы и даже годы тому назад. Вопрос, который появляется в эту минуту, конечно же, звучит так: почему пациент пришел сейчас, почему не пришел раньше? Как покажется и на первый взгляд, и на второй – что-то изменилось для субъекта, и как следствие, симптом перестал исполнять надлежащую ему функцию. Сколь бы болезненным или несостоятельным симптом ни был становится ясно, что ранее симптом обеспечивал некую стабильность субъекту. И только когда эта стабилизирующая функция ослабевает, субъект просит о помощи. Поэтому Лакан отмечает, что терапевт не должен стараться адаптировать пациента к его реальности. Напротив, он слишком хорошо адаптирован, так как участвовал в создании симптома очень действенно. ¹

В этой точке мы встречаемся с одним из самых важных фрейдовских открытий, а именно, что каждый симптом — это прежде всего попытка исцеления, попытка обеспечить стабильность данной психической структуры. Это значит, что мы должны перефразировать ожидания клиента. Он не просит об избавлении от симптома, нет, он только хочет, чтобы была возобновлена его изначальная стабилизирующая функция, которая была ослаблена в результате изменившейся ситуации. Поэтому Фрейд приходит к очень странной идее, странной в свете вышеупомянутой наивной точки зрения, а именно к идее «бегства в здоровье». Вы найдете это выражение в его работе о Человеке-Крысе. Терапия только началась, что-то было достигнуто, и пациент решает остановиться, его самочувствие значительно улучшилось. Симптом, по существу, едва был изменен, но очевидно, это не беспокоило пациента, это беспокоило удивленного терапевта.

Ввиду этого простого опыта, необходимо повторно определить идею психотерапии, а также и симптома. Начнём с психотерапии: существует очень много видов терапии, но приблизительно мы можем разделить их на две противоположные группы. К одной будут принадлежать виды терапией направленные на исцеление, выздоровление (re-covering), а к другой – на развертывание, обнаружение (dis-covering). Re-cover, означает не только выздоровление, улучшение самочувствия, но также и что-то укрывать, перекрывать, прятать, то есть почти автоматический рефлекс пациента наличествующий после того, что мы назовем травмирующим событием. В большинстве случаев, это также и терапевтический рефлекс. Пациент и терапевт формируют коалицию дабы забыть, как только будет такая возможность, то, что было психически тревожащим. Вы найдете схожий миниатюризированный процесс в реакции на Fehlleistung (оговорки), например, проскальзывание оговорки: «Это вообще ничего не значит, потому что я устал, и т.д.». Человек не хочет быть конфронтирован с элементами истины, которые могут быть извлечены из симптома, напротив, он хочет этого избежать. Поэтому нас не должно удивлять, что так распространено использование транквилизаторов.

Если мы применяем этот вид психотерапии к истерическому пациенту, мы можем достигнуть некоторого успеха в короткие сроки, но в долгосрочной перспективе это неизбежно приведёт к провалу. Основной истерический вопрос таков, что не может быть cкрыт (covered). Позже мы увидим, что центральный истерический вопрос делается фундаментальным для поиска человеческой идентичности. В то время как психотический вопрос касается существования – «Быть или не быть, вот в чем вопрос», невротический вопрос – это «Как я существую, что я из себя представляю как человек, как женщина, каково мое место среди поколений как сына или отца, как дочери или матери?». Больше того, истерический субъект откажется от основных культурных ответов на эти вопросы, от «общепринятых» ответов (поэтому пубертат — нормальный истерический период в жизни человека, когда он отказывается от обычных ответов на такие вопросы). Теперь легко понять, почему поддерживающие «исцеляющие» терапии приводят к провалу: эти виды психотерапий воспользуются ответами здравого смысла, то есть ответами, которым истерический субъект категорически отказывает…

Если Вы хотите типичный пример такой ситуации, Вам нужно всего лишь прочесть случай Доры. Посредством своих симптомов и снов, Дора никогда не перестает спрашивать, что значит быть женщиной и дочерью в отношении желания мужчины. Во втором сновидении мы читаем «Sie fragt wohl hundert mal», «она спрашивает почти сто раз». ² Вместо того, чтобы обратить внимание на это вопрошание себя, Фрейд дает ей ответ, общепринятый ответ: нормальная девушка желает, испытывает потребность в нормальном парне, вот и все. Будучи юной истеричкой, Дора могла только отбросить такие ответы и продолжить свой поиск.

Это значит, что уже в этой точке мы сталкиваемся со спутанностью психотерапии и этики. В работах Лакана можно найти прекрасные слова об этом: «Je veux le bien des autres», я – это слова терапевта, — «я хочу только самого лучшего другим». Пока все хорошо, это заботливый терапевт. Но Лакан продолжает: «Je veux le bien des autres a limage du mien», </i>— <i>«я желаю только самого лучшего другим и это соответствует моим представлениям»</i>. Следующая часть демонстрирует нам дальнейшее развитие, в котором измерение этики становится все более и более явным: «<i>Je veux le bien des autres a limage du mien, pourvu quil reste a limage du mien et pourvu qu`il depende de mon effort». ³ «Я желаю всего самого лучшего другим и это соответствует моим представлениям, но при условии, во-первых, что это не отклоняется от моих представлений, во-вторых, что это зависит сугубо от моей заботы».

Таким образом, большая опасность заботливого терапевта в том, что он поддерживает и поощряет свой собственный образ в пациенте, что неизбежно приводит к дискурсу господина, на который истерический дискурс строго ориентирован, и, таким образом, исход предсказуем.

Между тем, становится понятным, что мы не сможем дать определение психотерапии без дефиниции истерии. Как мы уже сказали, истерия фокусируется на вопросе идентичности и межличностных отношениях, в основном – половых и между поколениями. Теперь абсолютно понятно, что эти вопросы самой общей природы – каждый должен найти ответы на эти вопросы, вот почему в лакановской терминологии истерия – это определение нормальности. Если мы хотим определить истерию как патологию, то нам следует искать симптом, что приведет нас к одной новой и важной мысли.

Как это ни странно, одна из первых задач, которую терапевту следует решать во время первой консультации, это поиск симптома. Почему это так? Очевидно, что пациент показывает свои симптомы, это и есть причина, в первую очередь, по которой он приходит к нам. Тем не менее, аналитик должен искать симптом, точнее, он должен искать симптом, который может быть проанализирован. Поэтому мы не используем идею «приема» или что-то наподобие этого. В этом отношении Фрейд предлагает концепцию Рrüfungsanalyse, анализ-исследование, буквально, не «проверка» (test-case), а проба (taste-case), возможность опробовать насколько это подходит именно для Вас. Это становится тем более необходимым из-за того факта, что в настоящее время, вследствие вульгаризации психоанализа, что угодно может казаться симптомом. Цвет машины, которую ты покупаешь, является симптоматичным, длина волос, одежда, которую ты носишь, или не носишь, и т.д. Конечно, это не совсем пригодно, поэтому мы должны вернуться к исходному значению, относящемуся к психоанализу и очень специфичному. Вы можете увидеть это уже в ранних работах Фрейда, в Die Traumdeutung, Zur Psychopatologie des Alltagslebens, и Der Witz und seine Beziehung zum Unbewussten. Здесь мы находим мысль, что с психоаналитической точки зрения, симптом – продукт бессознательного, в котором два разных влечения находят компромисс таким образом, что цензура может быть обманута. Этот продукт не случаен, не произволен, а подчинен конкретным законам, вот поэтому он и может быть проанализирован. Лакан придал законченный вид этому определению. В его возвращении к Фрейду, симптом, конечно же, является продуктом бессознательного, но Лакан уточняет, что каждый симптом структурирован как язык, в том смысле, что основными механизмами являются метонимия и метафора. Определенно, вербальная структура устроена так, что открывает возможность анализа посредством свободных ассоциаций.

Таким образом, это наше рабочее определение симптома: мы должны найти симптом для анализа, если мы хотим начать анализировать. Это то, что Жак-Ален Миллер назвал «la precipitation du symptôme», — низвержение, или осаждение симптома: факт того, что  симптом должен стать видимым, осязаемым, как осадок цепочки означающих, таким образом он может быть проанализирован. ⁴ Это значит, например, что только депрессивные жалобы или супружеские проблемы не являются симптомом как таковым. Более того, обстоятельства должны быть такими, чтобы симптом стал не удовлетворяющим, потому как симптом может быть полностью, отлично удовлетворяющим. Фрейд использует в этом отношении метафору равновесия: симптом, будучи компромиссом, является обычно прекрасным балансом между утратой и выигрышем, что дает пациенту определенную стабильность. Только когда равновесие оборачивается негативной стороной, пациент будет готов инвестировать в терапию. И наоборот, как только баланс возобновлен, ничего поразительного нет в уходе пациента и в его «бегстве в здоровье».

C этим рабочим определением мы можем начать наше исследование симптома как цели нашей клинической практики. Эта практика, по существу, является деконструкцией симптома, позволяющей нам возвратиться обратно к его корням. Наиболее известный пример, наверное, это анализ Signorelli в работе Фрейда «Психопатология обыденной жизни» – прекрасная иллюстрация лакановской идеи, что бессознательное структурировано как язык. Однако мы здесь находим одну важную деталь. Каждое анализирование симптома, каким бы тщательным оно ни было, заканчивается знаком вопроса. Даже больше – анализ заканчивается на чем-то, чего не хватает. Когда мы читаем анализ Signorelli, то в основании фрейдовской схемы мы находим заключенное в скобки выражение: «(Вытесненные мысли)», которое является просто другой формулировкой знака вопроса. ⁵ Каждый раз – каждый индивидуальный анализ через это проходит – мы будем сталкиваться с чем-то наподобие этого. И более того, если аналитик настойчив, реакцией пациента будет тревога, что является чем-то новым, чем-то не вписывающимся в наше представление о симптоме.

Отсюда вытекает, что нам следует дифференцировать два различных вида симптомов. Прежде всего, это классический список: конверсионные симптомы, фобия, обсессивные феномены, ошибочные действия, сны и т.д. Второй список, напротив, содержит только один феномен: тревогу, выражаясь более точно – сырую, необработанную, не опосредованную тревогу. В итоге, феномен тревоги распространяется и на то, что Фрейд называл соматическими эквивалентами тревоги, например, нарушения в работе сердца или дыхания, потение, тремор или дрожь и т.д. ⁶

Вполне очевидно, что эти два вида симптомов различны. Первый – разнообразен, но имеет две важные характеристики: 1) всегда относится к конструкции с означающим, и 2) субъект является бенефициаром, т.е. лицом, получающим выгоду, – тем, кто активно использует симптом. Второй, напротив, расположен строго вне сферы означающего, более того, это не что-то созданное субъектом; субъект, скорее, пассивная, принимающая сторона.

Такое радикальное отличие не означает отсутствия взаимосвязи между этими двумя типами симптомов. Напротив, они могут быть осмыслены как едва ли не генетические линии. Мы начали со знака вопроса, с того, что Фрейд называл «Вытесненные мысли». Именно в этом вопрошании субъект охвачен тревогой, более точно – тем, что Фрейд называет «бессознательной тревогой» или даже «травматической тревогой»:

? → бессознательная/травматическая тревога

Далее, субъект будет пытаться нейтрализовать эту «сырую» тревогу, путем ее означивания, так, что эта тревога может быть преобразована в области психического. Важно отметить, что это означающее является вторичным, происходящим от первоначального означающего, которого никогда здесь не было. Фрейд называет это «фальшивой связью», «eine falsche Verknüpfung». ⁷ Это означающее также является и первичным симптомом, наиболее типичный пример, конечно же, – фобическое означающее. Таким образом, мы должны отграничить, подвести черту, — это то, что Фрейд называл первичным защитным процессом, и что позже будет им названо первичным вытеснением, в котором черта означающего (border signifier) призвана служить защитному запрету в противовес не ослабленной тревоге.

Эта черта означающего, будучи первым симптомом, лишь первопричина прибывающего (последующего) ряда. Развитие может принять форму чего бы то ни было, пока оно остается внутри сферы означающего; то, что мы называем симптомами, является  исключительно узлами в большей вербальной ткани, в то время как сама ткань является ничем иным как цепочкой означающих, которые конституируют идентичность субъекта. Вам известно определение субъекта у Лакана: «Le signifiant c’est ce qui représente le sujet auprès d’un autre signifiant», то есть «Означающее – это то, что представляет субъект другому означающему». Внутри этой цепочки означающих вторичные защиты могут прийти в действие, особенно вытеснение как таковое. Причина этой защиты – опять-таки тревога, но тревога совершенно иной природы. В фрейдистской терминологии это сигнальная тревога, сигнализирующая о том, что цепочка означающих приблизилась слишком близко к ядру, что выразится в не ослабленной тревоге. Различие между этими двумя тревогами легко обнаружить в клинике: пациенты говорят нам, что они боятся своей тревоги, — вот в чём и заключается их явное различие. Таким образом, мы можем расширить наш рисунок:

В то же время мы не только имеем дифференцированные два вида симптомов и два вида защит, но также приходим к существенному фрейдистскому различению между двумя видами неврозов. С одной стороны – актуальные неврозы, и с другой – психоневрозы.

Это первая нозология Фрейда. Он никогда не отказывался от нее, только совершенствовал, особенно с помощью понятия нарциссических неврозов. Мы не будем здесь углубляться в это. Оппозиции между актуальными неврозами и психоневрозами будет достаточно для наших целей. Так называемые актуальные неврозы не так уж «актуальны», напротив, понимание их почти исчезло. Их специфическая этиология, описанная Фрейдом, стала настолько устаревшей, что никто не занимается ею дальше. Действительно, кто сегодня осмелится сказать, что мастурбация приводит к неврастении, или что coitus interraptus – причина тревожных неврозов? Эти утверждения отмечены сильной викторианской печатью, поэтому мы лучше вовсе забудем о них. Между тем, мы также склонны забывать главную идею вслед за этими викторианскими отсылками к coitus interruptus и мастурбации, а именно ту, что в теории Фрейда актуальный невроз – это болезнь, в которой соматический сексуальный импульс никогда не получает психического развития, но находит выход исключительно в соматическом, с тревогой как одной из самых важных характеристик, и вместе с отсутствием символизации. С моей точки зрения, эта идея остается очень полезной клинической категорией, или может, например, касаться изучения психосоматических феноменов, которые обладают такими же характеристиками отсутствия символизации, а также, возможно, изучения зависимости. Более того, актуальные неврозы позже могут стать весьма «актуальными» снова, или, по крайней мере, одной из форм невроза. В действительности, самые последние так называемые «новые» клинические категории, за исключением расстройств личности, есть, конечно же, не что иное как панические расстройства. Я не буду надоедать Вам новейшими деталями и описаниями. Я могу только уверить Вас, что они не приносят ничего нового в сравнении с фрейдовскими публикациями о тревожных неврозах, датированными предыдущим столетием; более того, они совершенно упускают суть в попытках найти несущественный биохимический базис, активизирующий панику. Они совершенно упускают суть потому, что они не смогли понять, что здесь имеется причинная связь между отсутствием слов, вербализацией — и нарастанием специфических форм тревоги. Интересно, что мы не хотим углубляться в это. Разрешите нам просто сделать акцент на одной важной мысли: актуальный невроз не может быть проанализирован в буквальном смысле слова. Если Вы посмотрите на его схематическую репрезентацию, Вы поймете почему: здесь нет какого-либо материала для анализа, здесь нет симптома в психоаналитическом смысле слова. Возможно, это причина того, что после 1900 года Фрейд не уделял ему достаточно внимания.

Это приводит нас к осознанию специфического объекта психоанализа, психоневрозов, наиболее известный пример которых – истерия. Отличие от актуальных неврозов очевидно: психоневроз не что иное, как разработанная защитная цепь с означающим против этого примитивного, провоцирующего тревогу, объекта. Психоневроз достигает успеха там, где актуальный невроз потерпел неудачу, именно поэтому мы можем обнаружить в основе каждого психоневроза первоначальный актуальный невроз. Психоневроз не существует в чистой форме, он всегда комбинируется из более давнего актуального невроза, по крайней мере, это то, что Фрейд говорит нам в «Исследованиях истерии». ⁸ На этой стадии мы можем иллюстрировать почти наглядно идею, что каждый симптом – это попытка вос-становления (re-covery), это значит, что каждый симптом – это попытка означить то, что изначально не означено. В этом смысле, каждый симптом и даже каждое означающее есть попыткой овладеть изначально тревожной ситуацией. Эта цепочка означающих бесконечна, потому что не существует такой попытки, которая дала бы окончательное решение. Поэтому Лакан скажет: «Ce qui ne cesse pas de ne pas s’écrite», «То, что постоянно говорится, но никогда не будет высказано» – субъект продолжает говорить и писать, но никогда не достигает цели в прописывании или проговаривании конкретного означающего. Симптомы, в аналитическом смысле слова, — это связующие звенья в этой никогда не убывающей вербальной ткани. Эта идея долгое время развивалась Фрейдом и нашла свое окончательное развитие у Лакана. Фрейд открыл, прежде всего, то, что он называл «вынужденное ассоциирование», «Die Zwang zur Assoziation», и «falsche Verknüpfung», «фальшивая связь» ⁹, показывая, что пациент чувствует необходимость связывать означающие в то, что он рассматривал как травматическое ядро, но эта связь – фальшива, отсюда «falsche Verknüpfung». Кстати, эти предположения являются не чем иным, как базовыми принципами бихевиоральной терапии; целая концепция стимул-реакции, обусловленной реакции и так далее, содержится в одной сноске фрейдовых «Исследований истерии». Эта идея вынужденного ассоциирования не получила достаточного внимания у пост-фрейдистов. Тем не менее, по нашему мнению, она продолжает прояснять несколько важных моментов в фрейдовской теории. Например, дальнейшее фрейдистское развитие принесло нам идею «Ubertragungen», переносы во множественном числе, это значит, что означаемое может быть перемещено от одного означающего к другому, даже от одного человека к другому. Позже мы находим идею вторичного развития и комплексной функции эго, в которой говорится о том же, только в более широком масштабе. И, наконец, но не в последнюю очередь, мы находим идею Эроса, влечений, которые стремятся в своем развитии к большей гармонии.

Психоневроз – никогда не завершающаяся цепочка означающих, исходящая из и направленная против изначальной, провоцирующей тревогу ситуации. Перед нами, конечно, вопрос: что это за ситуация, и действительно ли это ситуация? Вы, наверное, знаете, что Фрейд считал, что это что-то травмирующее, особенно сексуально. В случае актуального невроза сексуальное телесное влечение не может найти адекватного выхода в психическую область, таким образом, оно превращается в тревогу или неврастению. Психоневроз, с другой стороны, не что иное, как развитие этого провоцирующего тревогу ядра.

Но что такое это ядро? Исходно во фрейдистской теории, это не только травматическая сцена, — она настолько травматична, что пациент не может или не хочет что-либо помнить о ней, — слова отсутствуют. Все же, на протяжении всего его исследования в стиле Шерлока Холмса, Фрейд найдет несколько особенностей. Это ядро сексуально и имеет отношение к соблазну; отец представляется злодеем, чем и объясняет травматический характер этого ядра; оно связано с вопросом сексуальной идентичности и сексуальных отношений, но, странным способом, с акцентом на прегенитальности; и, наконец, оно старо, очень старо. Казалось бы, сексуальность до наступления сексуальности, поэтому Фрейд будет говорить о «до-сексуальном сексуальном испуге». Чуть позже он, конечно, отдаст должное инфантильной сексуальности и инфантильным желаниям. Кроме всех этих особенностей, были две другие, которые не вписывались в картину. Прежде всего, Фрейд не единственный, кто хотел знать, его пациенты хотели этого еще больше, чем он. Посмотрите на Дору: она непрерывно ищет знаний о сексуальном, она консультируется с мадам К., она проглатывает книги Мантегацца о любви (это Мастерс и Джонсон того времени), она тайно консультируется с медицинской энциклопедией. Даже сегодня, если Вы хотите написать научный бестселлер, Вы должны писать что-то из этой области, и успех Вам гарантирован. Во-вторых, каждый истерический субъект продуцирует фантазии, которые представляют собой странную комбинацию из знаний, втайне добытых ими, и предположительно травмирующей сцены.

Сейчас нам следует отвлечься на вероятно совершенно иную тему – вопрос инфантильной сексуальности. Самая выдающаяся характеристика инфантильной сексуальности касается не столько проблемы инфантильно-сексуальных игр, скорее наиболее важное – это их (инфантильных субъектов) жажда к знанию. Точно так же как истерический пациент, ребенок хочет знать ответ на три связанные друг с другом вопроса. Первый вопрос касается разницы между мальчиками и девочками: что делает мальчиков мальчиками, и девочек – девочками? Второй вопрос касается темы появления детей: откуда взялись мой младший братик или сестричка, как появился я? Последний вопрос об отце и матери: что за отношения между этими двумя, почему они выбрали друг друга, и, особенно, что они вместе делают в спальне? Это три темы сексуальных исследований в детстве, как Фрейд описал их в своих «Трех очерках по теории сексуальности». ¹⁰ Ребенок действует как ученый и изобретает настоящие объяснительные теории, поэтому Фрейд называет их «инфантильные сексуальные исследования» и «инфантильные сексуальные теории». Как и всегда, даже во взрослой науке, теория изобретается, когда мы не понимаем чего-то – если мы понимаем, мы не будем иметь нужды в теориях, прежде всего. Тема, приковывающая внимание, в первом вопросе касается отсутствия пениса, особенно у матери.

Объяснительная теория говорит о кастрации. Препятствие во втором вопросе – появления детей – касается роли отца в этом. Теория говорит о соблазне. Последний камень преткновения касается сексуальных отношений как таковых, и теория дает только прегенитальные ответы, как правило, в насильственном контексте.

Мы можем описать это небольшой схемой:

На каждую из этих трех теорий распространяются одинаковые характеристики: каждая из них неудовлетворительна и, согласно Фрейду, от каждой из них в итоге отказываются. ¹¹ Но это не совсем так: каждая из них может исчезнуть как теория, но при этом она не исчезает полностью. Вернее, они вновь появляются в так называемых примитивных фантазиях о кастрации и фаллической матери, соблазнении и первоотце, и, конечно, о первосцене. Фрейд распознает в этих примитивных фантазиях основу для будущих, взрослых невротических симптомов.

Это возвращает нас к нашему вопросу о начальной точке невроза. Эта изначальная сцена является не столько сценой, сколько имеет непосредственное отношению к вопросу о происхождении. Заслуга Лакана в том, что он переработал фрейдистскую клинику в структурную теорию, особенно то, что касается отношений между Реальным и Символическим, и важную роль Воображаемого. Существует структурная недостача в Символическом – значит, некоторые аспекты Реального не могут быть символизированы определенным образом. Каждый раз, когда субъект конфронтируется с ситуацией, которая связана с этими частями Реального, это отсутствие становится очевидным. Это несмягченное Реальное провоцирует тревогу, и она, возвращаясь, приводит к увеличению нескончаемых защитных воображаемых конструктов.
Фрейдистские теории инфантильной сексуальности найдут свое развитие в широко известных формулировках Лакана: «La Femme n’existe pas» — «Женщина не существует»; «L’Autre de l’Autre n’existe pas» — «Другой Другого не существует»; «Il n’y a pas de rapport sexuel» — «Сексуальной связи не существует». Невротический субъект находит свои ответы на эту невыносимую легкость не-бытия: кастрацию, первоотца и первосцену. Эти ответы будут развиты и усовершенствованы в личных фантазиях субъекта. Значит, мы можем уточнить дальнейшее развитие цепочки означающих в нашей первой схеме: их дальнейшим развитием является ни что иное, как первичные фантазии, из которых могут развиться возможные невротические симптомы, на фоне скрытой тревоги. Эту тревогу всегда можно проследить до исходной ситуации, которая вызвана развитием защит в Воображаемом. Например, Элизабет фон Р., одна из пациенток, описанных в «Исследованиях истерии», заболела от мысли о возможности интрижки с мужем ее умершей сестры. ¹² В случае Доры ¹³ Фрейд отметит, что истерический субъект не имеет возможности выносить нормальную возбуждающую сексуальную ситуацию; Лакан обобщит эту идею, когда заявит, что каждая встреча с сексуальностью всегда неудачна, «une recontre toujours manqué», слишком рано, слишком поздно, не в том месте и т.д. ¹⁴

Давайте резюмируем сказанное. О чем мы сейчас говорим? Мы размышляем об очень общем процессе, который Фрейд назвал Menschwerdung, становлением человеческого существа. Человеческое существо – это субъект, который является «говорящим бытием», «parlêtre», что значит, что он покинул природу ради культуры, покинул Реальное ради Символического. Все, что производится человеком, то есть все, что производится субъектом, может быть понято в свете этой структурной неудачи Символического в отношении к Реальному. Само общество, культура, религия, наука – изначально ничего, кроме как развитие этих вопросов о происхождении, то есть они являются попытками дать ответ на эти вопросы. Именно об этом Лакан говорит нам в своей популярной статье La science et la vérité. ¹⁵ Действительно, все эти культурные продукты производятся по существу – как? и почему? – отношений между мужчиной и женщиной, между родителем и ребенком, между субъектом и группой, и они устанавливают правила, которые определяют в данное время и в данном месте не только ответы на эти вопросы, но даже правильный путь, дискурс, само нахождение ответа. Отличия между ответами будут детерминировать особенности разных культур. То, что мы находим на этой макро-социальной чаше – отражено и на микро-чаше, внутри развертывания индивидуальных членов общества. Когда субъект конструирует свои собственные особенные ответы, когда он развивает свою собственную цепочку означающих, конечно, он срисовывает материал с большой цепи означающих, то есть, с Большого Другого. Как член своей культуры, он будет разделять, в большей или меньшей степени, ответы своей культуры. Здесь, в этой точке, мы встречаем истерию еще раз, наконец, вместе с тем, что мы назвали покрывающей или поддерживающей психотерапией. Как бы ни отличались эти поддерживающие виды терапий, они всегда будут прибегать к общим ответам на эти вопросы. Разница вранья лишь в размере группы, которая совместно использует ответ: если ответ «классический», – например, Фрейд с Дорой, – то этот ответ – наиболее общий знаменатель данной культуры; если ответ «альтернативный», то он прибегает к совместному мнению меньшей альтернативной субкультуры. Кроме этого, здесь нет существенного отличия.

Истерическая позиция по существу – это неприятие общего ответа и возможности производства персонального. В «Тотем и табу» Фрейд отмечает, что невротический субъект обращается в бегство от не удовлетворяющей реальности, что он сторонится реального мира, «который находится под властью человеческого общества и общественных институтов сообща созданных им». ¹⁶ Он сторонится этих коллективных образований, потому что истерический субъект смотрит сквозь противоречивость (ошибочность) гарантий этого общего ответа, Дора обнаруживает то, что Лакан называет «le monde du semblant», мир притворства. Она не хочет какого-нибудь ответа, она хочет Ответа, она хочет Реальную Вещь, и, сверх того, она должна быть произведена большим Другим без какой-либо нехватки чего бы то ни было. Если быть более точным: единственная вещь, которая может ее удовлетворить – это фантазматический перво-отец, который сможет гарантировать существование Женщины, которая, в свою очередь, создаст возможность Сексуальных Отношений.

Это последнее предположение дает нам возможность предсказать, где истерические симптомы будут произведены, а именно как раз в тех трех точках, где большой Другой терпит неудачу. Поэтому эти симптомы всегда становятся видимыми и в трансферентной ситуации, и в клинической практике, и в повседневной жизни. В своих ранних работах Фрейд открыл и описал механизмы образования симптомов, особенно механизм конденсации (сгущения), но достаточно скоро он заметил, что этим всё не исчерпывается. Напротив, наиболее важным было то, что каждый истерический симптом создается для или вопреки кому-то, и это стало определяющим фактором в психотерапии. Теория Лакана о дискурсе является, конечно же, дальнейшим развитием этого оригинального фрейдовского открытия.

Центральная новаторская идея Фрейда состоит в признании того, что каждый симптом содержит в себе элемент выбора, Neurosenwahl, выбора невроза. Если мы будем исследовать это, мы поймем: это не столько выбор, сколь скорее отказ выбирать. Каждый раз, когда истерический субъект находится перед выбором относительно одной из этих трех центральных тем, он старается избежать этого и хочет удержать обе альтернативы, поэтому центральный механизм в образовании истерического симптома – это именно конденсация, сгущение обеих альтернатив. В статье о связи между симптомами и истерическими фантазиями Фрейд отмечает, что за каждым симптомом не одна, а две фантазии – маскулинная и феминная. Общим результатом этого не-выбора является, конечно, то, что в итоге ни к чему не приводит. Вы не можете иметь пирожное и есть его. Фрейд дает очень креативную иллюстрацию, когда описывает известный истерический припадок, в котором пациентка играет обе роли в сексуальной фантазии, лежащей в основе: с одной стороны пациентка прижимала свой наряд к телу одной рукой, как женщина, в то время как другой рукой она старалась сорвать его – как мужчина… ¹⁷ Менее очевидный, но не менее распространенный пример касается женщины, которая хочет быть максимально эмансипированной и идентифицируется с мужчиной, но чья сексуальная жизнь переполнена мазохистичными фантазиями, и в общем – фригидна.

Именно этот отказ сделать выбор и создает различие между истерией каждого parlêtre, каждым говорящим созданием с одной стороны, и патологической истерией – с другой. Каждый субъект должен делать определенные выборы в жизни. Он может найти простой выход из положения с уже готовыми ответами в его обществе, или же его выборы могут быть более персональными, в зависимости от его или ее уровня зрелости. Истерический субъект отказывается от уже готовых ответов, но не готов делать персональный выбор, ответ должен быть произведен Господином, который никогда не будет господином в полной мере.

Это переносит нас к нашей последней точке, к цели психоаналитического лечения. Ранее, когда мы проводили различие между покрывающими (re-covering) и открывающими (dis-covering) формами психотерапии, было абсолютно ясно, что психоанализ принадлежит к открывающим. Что мы имеем в виду под этим, что будет общим знаменателем этого утверждения?

И так, что является базовым инструментом психоаналитической практики? Это, конечно, интерпретация, интерпретация так называемых ассоциаций, даваемых пациентом. Это общеизвестно, популяризация Толкования Сновидений привела к тому, что каждый знаком с идеей явного содержания сновидений и латентных мыслей сновидения, с терапевтической работой по их интерпретации и т.д. Этот инструмент работает очень хорошо, даже тогда, когда человек не осторожен, как было с Георгом Гроттеком и «дикими аналитиками» с их пулеметным стилем интерпретации. На этом поприще сложность состоит не столько в том, чтобы дать интерпретацию, а в том, чтобы пациент ее принял. Так называемый терапевтический альянс между терапевтом и пациентом очень быстро становится битвой за то, кто здесь прав. Исторически говоря, именно неудача в столь сверх-увлечённом интерпретациями процессе и привела к молчанию аналитика. Вы даже можете проследить это развитие в самом Фрейде, особенно в интерпретации сновидений. Его первой идеей было, что анализ должен быть осуществлен исключительно посредством интерпретации сновидений, поэтому название его первого большого исследования изначально предполагалось как «Сновидение и истерия». Но Фрейд сменил его на абсолютно другое, «Bruchstück einer Hysterie-Analyse», лишь фрагмент анализа истерии. И в 1911 году он будет предостерегать своих учеников от того, что они не уделяли слишком много внимания анализу сновидений, потому что это может стать препятствием в аналитическом процессе. ¹⁸

В наше время не редкостью оказывается наличие подобных изменений в уже меньшем масштабе в течении процесса супервизии. Молодой аналитик с энтузиазмом поглощен интерпретацией снов или симптомов, даже с таким энтузиазмом, что теряет из поля зрения сам аналитический процесс. И когда супервизор спрашивает его или ее, что есть конечной целью, он или она затрудняется дать ответ – что-то о том, чтобы сделать бессознательное сознательным, или символическая кастрация… ответ совсем неопределенный.

Если мы хотим определить цель психоанализа, мы должны вернуться к нашей схематической репрезентации того, чем является психоневроз. Если Вы на нее посмотрите, Вы увидите: одна бесконечная система означающих, то есть, базовая невротическая активность интерпретируется как таковая, берет свое начало в этих точках, где Символическое терпит неудачу и заканчивается фантазиями, как уникальной интерпретацией реальности. Таким образом, становится очевидно, что аналитик не должен помогать продлевать эту интерпретационную систему, напротив, его цель – деконструкция этой системы. Поэтому Лакан определил конечную цель интерпретации как редукцию значения. Вам, возможно, известен параграф из Четырех фундаментальных концепций, где он говорит, что интерпретация, предоставляющая нам значение, является не более, чем прелюдией. «Интерпретация  направлена не столько на значение, сколько к восстановлению отсутствия означающих (…)» и: «(…) эффект интерпретации – это изоляция в субъекте ядра, kern, если использовать термин Фрейда, отсутствия смысла (non sense), (…)». ¹⁹ Аналитический процесс возвращает субъекта обратно к исходным точкам, из которых он сбежал, и которые Лакан позже назовет нехваткой большого Другого. Вот поэтому психоанализ – без сомнений от-крывающий процесс, он открывает слой за слоем, пока не дойдет до исходной изначальной точки, где берет начало Воображаемое. Это также объясняет, почему моменты тревоги в процессе анализа не являются чем-то необычным – каждый последующий слой приближает к начальной точке, к базовой точке тревоги. По-крывающие (re-covering) терапии, с другой стороны, работают в противоположном направлении, они стараются инсталлировать здравый смысл ответов адаптации. Наиболее успешный вариант по-крывающей терапии – это, конечно, конкретно реализованный дискурс господина, с воплощением господина во плоти и крови, то есть, гарантия перво-отца в существовании Женщины и Сексуальных Отношений. Последним примером был Бхагван (Ошо).

Таким образом, конечной целью аналитической интерпретации является то ядро. Прежде, чем достигнуть той конечной точки, мы должны начать с самого начала, и в этом начале мы находим довольно типичную ситуацию. Пациент помещает аналитика в позицию Субъекта Предположительно Знающего, «le sujet suppose de savoir». Аналитик предположительно знает, и поэтому пациент производит свои свободные ассоциации. Во время этого пациент конструирует свою собственную идентичность в отношении к идентичности, что он приписывает аналитику. Если аналитик подтвердит эту позицию, ту, которой пациент наделяет его, если он подтверждает её, аналитический процесс останавливается, и анализ потерпит неудачу. Почему? Это проще будет показать на примере хорошо известной фигуры Лакана, названой «внутреннее восемь». ²⁰

Если Вы посмотрите на эту фигуру, Вы увидите, что аналитический процесс, представленный непрерывной закрытой линией, прерывается прямой линией – линией пересечения. В тот момент, когда аналитик соглашается с трансферентной позицией, исход процесса – идентификация с аналитиком в такой позиции, это и есть линия пересечения. Пациент остановит деконструкцию излишка значений, и напротив, даже прибавит еще одно к цепочке. Таким образом, мы возвращаемся к по-крывающим (re-covering) терапиям. Лакановские интепретации стремятся к отказу от такой позиции, поэтому процесс может длиться. Эффект этих никогда не убывающих свободных ассоциаций был прекрасно описан Лаканом в его Функции и поле речи и языка. Вот что он говорит: «Субъект все более отлучается от «своего собственного существа» (…), признает, наконец, что «существо» это всегда было всего-навсего его собственным созданием в сфере воображаемого, и что создание это начисто лишено какой бы то ни было достоверности. Ибо в работе, проделанной им по его воссозданию для другого, он открывает изначальное отчуждение, заставлявшее конструировать это свое существо в виде другого, и тем самым всегда обрекавшее его на похищение этим другим». ²¹

Результат создания такой идентичности есть, в конечном счете, ее деконструкция, вместе с деконструкцией Воображаемого большого Другого, который обнаруживает себя как другая самоделка. Мы можем провести сравнение с Дон Кихотом Сервантеса, Дон Кихотом в анализе, если уж на то пошло. В анализе он мог бы открыть, что злой гигант был лишь мельницей, и что Дульсинея была просто женщиной, а не принцессой из грез, и конечно, что он – не странствующий рыцарь, что не мешает его странствованиям.

Поэтому аналитическая работа имеет столько общего с так называемой Trauerarbeit, работой скорби. Необходимо пройти через горевание по своей собственной идентичности, а заодно и по идентичности большого Другого, и эта работа скорби есть не что иное как деконструкция цепочки означающих. В таком случае, цель точно противоположна ликующей идентификации с аналитиком в позиции большого Другого, что будет всего лишь подготовкой первого отчуждения или идентификации, одной стадией зеркала. Процесс интерпретации и деконструкции предполагает то, что Лакан назвал «la traversée du fantasme», путешествием сквозь фантазм, базовый фантазм, которым была сконструирована собственная реальность субъекта. Этот или эти базовые фантазмы не могут быть проинтерпретированы как таковые. Но, они учреждают интерпретацию симптомов. В этом путешествии, они раскрываются, что приводит к определённому эффекту: субъект устраняется, (оказывается внеположенным) по отношению к ним, это «destitution subjective», нужда, лишение субъекта, и аналитик устраняется – это «le désêtre de l’analyste». C этого момента пациент сможет совершать свой собственный выбор, в полном согласии с фактом того, что каждый выбор — это выбор лишенный каких-либо гарантий вне субъекта. Это и есть точка символической кастрации, где анализ завершается. Помимо этого, всё зависит от самого субъекта.

материал с сайта

Английский текст на сайте Lacanian Circle

Подобно тому, как истине не всегда следует быть произнесенной, так и нам не всегда стоит наслаждаться ею.

В “Сумерках идолов” Ницше предсказывал приход веселого, не обремененного истиной, знания. И если новая философия принесёт с собой некое преобразование, оно не может пройти безболезненно, не без ударов молота. Ницше говорит: “Философия создана для того, чтобы печалить людей. До сих пор она еще никого не опечалила”.

Mutatis mutandis, подобные размышления применимы и к психоанализу. У него также есть свои сумерки идолов, общей формулой которых могло бы быть заброшенность [фр. déserte] Другого и те аффекты, в которых она воплощается. Следует сказать, что психоанализ сохраняет определённую двойственность в отношении печали: с одной стороны, он подозревает “печальные” аффекты в двойной игре, игре соучастия, а, с другой стороны, она становится причиной коллапса тех иллюзий [англ. semblants], что делают глупцов счастливыми. Она приводит в отчаяние тех, кто греется в приятном свете розовых грёз. Мы говорим не о том, что психоанализ приводит к несчастью, но о том, что быть несчастным — это часть опыта, и что нам следует изучить то, в какой степени и когда быть несчастным.

И, более того, можно заметить, что депрессивный аффект “эк-зистирует” [англ. ex-sist] в психоанализе, другими словами, нет первого без второго. Потому психоанализ является не просто “объяснением” печали, а в той же мере и её причиной, и её опровержением. Этот вопрос и требует исследования.

Начнём с истории. Вопреки широко распространенным представлениям, в отношении депрессии психоанализ чувствует себя вполне свободно. Она очень рано была выделена Фрейдом, и является вполне известным аффектом. И, надо признать, не симптомом, но ощутимым, видимым и наблюдаемым знаком аффекта. В отношении её значения все неоднозначно, но в вопросе её причин нет никаких сомнений. Именно депрессию, в своё время, Фрейд использовал в качестве аргумента существования психической причинности, того, что в 1890-х он назвал “душевным лечением”, Seelenbenhandlung ¹. Молодой Фрейд был увлечён состояниями печали, поскольку они свидетельствовали о превосходстве разума над телом, и, соответственно, о силе психического лечения. Фрейда интересовало поседение волос, нервное переутомление, неврастения, беспричинные рыдания, и со скорее дарвинистской стороны его заинтересовал вопрос выражения эмоций. Депрессивный аффект — не является клиническим типом, поскольку, например, слёзы нельзя считать болезнью так же, как и виляющую хвостом собаку нельзя считать истеричкой. Остаётся заметить, что аффекты печали или радости, обнаруживаемые благодаря их знакам, происходят из наблюдения о том, что переживающий их субъект не всегда знает, что послужило их причиной. Этот разрыв должен предостерегать от любых утверждений о том, что депрессия — это “жизненный опыт”.

Более того, Фрейд считал, что эти состояния, знакомые и ему лично (о чём свидетельствует его переписка с Флиссом), являются элементами картины любого невроза, о чём он написал в “Исследованиях Истерии” ².

И потому вызывает удивление уверенность DSM-IV в том, что можно выделить “большое депрессивное расстройство” под предлогом того, что его признаки могут быть объективированы и даже измеримы и количественно определимы в их интенсивности. В то время как Фрейд пытался их скорее расшифровать, чем измерить, DSM-IV считает её элементы свидетельством наличия чего-то по ту сторону психической причинности. То есть некоторые признаки принимаются за болезнь, подобно тому как жар свидетельствует об инфекции.

Определённо можно сказать лишь то, что все депрессивные аффекты свидетельствуют об отводе либидо, и что различные режимы его отвода, отделения, сепарации, вытеснения, скорби будут предоставлять различные клинические симптомы. Мы знакомы, например, с объяснением “актуального” невроза через энергетическую концепцию либидо у Фрейда. В случае истощенного либидо мы имеем дело с неврастенией, в случае с неполностью занятым либидо — невроз тревожности, в случае его удерживания — усталость и замкнутость. В действительности, любое ограничение jouissance приводит к подобным аффектам в соответствии со следующей формулой: либидо = жизненная энергия, и потому утрата либидо равна эффекту омертвения. Конечно же, эта энергетическая и экономическая перспектива будет ретранслироваться в бессознательном конфликте, либидо эго, влечении к смерти. И, тем не менее, всегда будет оставаться часть этой пустоты, этой не насыщаемой Другим дыры, соответствующей остатку незанятого jouissance.

Если мы останемся в этой транс-психологической перспективе, то есть вне перспективы душевных состояний, то мы придём к клинике пустоты или же к модальностям переживаний пустоты. Что же, в действительности, скрывается за этой метафорой, если в DSM-IV это означающее принимается за чистую монету, как если бы оно означало себя? Не проводится никакого различения между сумрачными состояниями психоза и различными ощущениями нехватки в невротическом субъекте.

Психоз придаёт этому клиническому подходу к пустоте или дыре реальный вес, лишенный любых метафорических истолкований, и любых толкований в контексте чувств. Частичное представление о подобном подходе может дать начало XX века, в котором мы обнаруживаем целое клиническое поле пустоты и ощущений пустоты, которыми отмечены различные стадии и различные психические состояния пролегающие, по выражению Жане, от “тревоги до экстаза” ³, и достигающих финальной стадии в блаженстве. Также мы там видим известные психастенические стадии, такие как: беспокойство, апатия, скука, “мрачную нечувствительность и усталость”, как это описывали в то время, иллюзию бездеятельности, сдерживание и тд. Мы сталкиваемся, конечно же, и с меланхолическим бредом и сумрачными состояниями, прекрасно описанными Котардом ⁴ и Сегля, мыслями о нереальности и конце света. В итоге  были определены некоторые виды пустоты: пустота, которая находит своё воплощение в печали без аффекта, и контрастирующая с ней апатия, которая является не смертью желания, но желанием отвлечения ⁵.

Словом, у нас есть основания для выделения клинической картины пустоты в противоположность клинической картине нехватки. DSM-IV неявным образом спекулирует на этом различии, когда указывает на наличие депрессивных состояний лишенных чувства вины, “состояний души”, и боли характерной для скорби. В DSM-IV нам предлагают поверить в то, что это вопрос совершенно независимый или же вспомогательный в отношении скорби и меланхолии, что не связан ни с неврозом и ни с психозом. В действительности же, эта клиническая картина пустоты, которая подразумевает также и обеднение чувств, является ничем иным как клинической картиной психоза и меланхолии, в частности. Одна из пациенток Жане на похоронах её мужа обвиняла его близких в обмане. Он мёртв, и она переживает горе, но это не скорбь по ушедшему мужу, но скорее горе от того, что она не может переживать скорбь и потому порицает себя за это ⁶. То, что Жане связывает с утратой функции реальности, мы, напротив, объясняем через реальное, которое было очищено от символической связи брака. Пациентка говорила, что она горюет, потому что не может быть столь же счастливой, как все остальные. Обман сосредоточен на стороне маленьких других. Что же в отношении её, она столкнулась с пустотой, а не с нехваткой. Напоминаем, что, согласно Фрейду, который не считал жалобы меланхоликов театральными, этим и определяется ядро истины в меланхолии. Эта вина фальшива — да, но эту боль существования нельзя опровергнуть никакой аргументацией. “В своей самокритике меланхолик прав,” — говорит Фрейд. Это, конечно же, истина, но не вся истина. Субъект ошибается в том, что порывает с Другим. Он не знает, что его жалобы адресуются Другому, в этом и заключается его ошибка, его отвержение этого знания и является причиной страданий.

Давайте сопоставим это состояние психоза, которое представляет нам структурную модель депрессии, с теми душевными состояниями, которые имеют место в неврозе, что свидетельствуют о закрытии бессознательного, но не о его отвержении. Примером этому нам послужит Ференци, который в своей переписке с Фрейдом в 1916 год анализирует свой депрессивный симптом. Ференци снова и снова связывает колебания своей депрессии с отсутствием его будущей жены, Гизеллы. В момент высшей точки своей нерешительности в отношении брака он пишет: “В воскресенье, во вчерашний полдень, прежде чем мадам Г. пришла ко мне, я столкнулся с состоянием сильнейшей депрессии с непреодолимым стремлением кричать… Этот симптом, который можно назвать истерическим, следует интерпретировать как знак скорби; он был выражением моих чувств в случае прощания с Гизеллой” ⁷. Внимательный наблюдатель, выдающийся врач души, Ференци перечисляет свои симптомы в объёмном списке, заслуживающем место в DSM-IV: тахикардия, глубокая печаль, нарушения дыхания, неустойчивая жажда и голод, отвращение от интеллектуальной активности. И, чтобы завершить этот список, следует еще упомянуть расстройство щитовидной железы, базедову болезнь. Но, в то же время, Ференци замечает, что  “наедине с Гизеллой я чувствую себя намного лучше, и одновременно ощущаю заинтересованность в науке”. Он не без удовольствия признаёт, что sciendi либидо и генитальное либидо плывут в одной лодке, и что возвращение желания сопровождается желанием знать. Несмотря на всё, колебания продолжаются. Что позволило Ференци вернуться к его доктрине маниакально-депрессивных состояний. Он пишет Фрейду: “Я верю, что вы поддержите мою идею о связи между колебаниями маниакально-депрессивного состояния и периодичностью половых циклов у наших предков”.

Ответ Фрейда был бескомпромиссен: “Вы используете психоанализ для того, чтобы запутать и затянуть ваш роман”. Фактически, как бессознательное, так и перенос использовались для того, чтобы сделать решение невозможным, Ференци хотел высвободиться самостоятельно, без какого-либо влияния со стороны Фрейда. Являющийся жертвой обмана бессознательным, но не переносом, его депрессивный аффект можно истолковать в контексте предательства желания: и тут лакановское определение нравственной трусости практически совпадает с фрейдовым. Фрейд противостоит усложнениям бессознательного и диким интерпретациям, и ставит Ференци прямо перед его желанием. Он заставляет его действовать, прийти к решению, в свете, в данном случае, транс-психологической перспективы.

Возвращаясь к нашему основному вопросу: является ли любая печаль нравственной трусостью? Является ли любая нравственная боль jouissance? Следует отметить, что было бы неверным проводить следующие соотношение “боль = наслаждение” не проводя при этом определенных разграничений, сведений и различий, поскольку для того, чтобы оправдать такое соотношение, необходимо признать, что влечение всегда соединяется с тем, что оставляет дыру в реальном: требованием смерти, мазохистским удовлетворением, причастностью к некоторому наслаждению уныния. Может так случиться, что Другой отсутствует, и психоаналитический акт является свидетельством тому, что его отсутствие — это также и его покинутость [фр. lâchage], и его трусость [фр. lâcheté]. Именно по этой причине для бессознательного другой виновен. И, напротив, отвержение бессознательного в меланхолии вызывает бредовую вину и jouissance, возникающее из выражений недовольства по факту этого.

Опять же, мы можем провести различение между скорбью и меланхолией. В характерной для скорби боли определённо существуют зоны неверного истолкования: это нехватка, которую мы поддерживаем в отношении того, что было утрачено. И, тем не менее, “сепарация” возведённая до психоаналитической концепции не является чем-то неаутентичным, поскольку сепарирование либидо от присоединенных к объекту означающих направляет не влечение, а реальность. И потому невозможно спутать болезненный труд с вытеснением знания в отношении нашей нехватки.

Случаи патологической скорби свидетельствуют о невозможности отделения нехватки объекта от радикальной нехватки в Другом, и не случайно примеры этому часто и общеизвестно связаны с реальной смертью отца, о чём Лакан писал в “Семейных комплексах” ⁸. Фрейд также приводит в пример художника Кристофа Хайнцмана, а также периодические состояния печали у Гофмана, писателя-сказочника. Жестокость покинувшего нас человека придаёт особое значение неисправимому совершенному Другим предательству, которое субъект пытается преодолеть в своей работе. В итоге, скорбь становится работой, подобно анализу. Эта характерная для сепарации непоправимость (что противоположно позиции Мелани Кляйн) и определяет структурные основания депрессии.

И потому важно не путать депрессивный аффект как с нарциссической страстью, так и с феноменом заброшенности [фр. déserte], собственно с различными свидетельствами колебаний существования Другого. Можно ли сказать, что скорбь является свидетельством момента истины, фатальной истины, в том смысле, что субъект сталкивается с переживанием того места, которое он занимает для Другого? Подобно Гамлету, стоящему у мертвого тела Офелии, субъект понимает, что он и был этой нехваткой, нехваткой другого, и потому идентифицирует свою пустоту с пустотой Другого. Он был его нехваткой, и теперь идентифицируется с его дырой.

Клиническое обсуждение сепарации приводит нас к вопросу стратегии субъекта: каким образом он превращает свою нехватку в эффект или же модальность нехватки другого? Каким образом ему удаётся осуществить это диалектическое совпадение двух пустот для того, чтобы дать новое начало желанию, вместо того, чтобы идентифицироваться с пустотой Другого, что происходит в меланхолии? На одном из своих семинаров Жак-Ален Миллер разрабатывал эту диалектику двух совпадающих нехваток, чтобы определить логические основания концепции сепарации. Определённо из этого можно вывести ряд заключений и в отношении феноменологии депрессивных состояний ⁹.

Если вы хотите отличить аутентичную скорбь и моменты истины от других состояний души, связанных с продемонстрированными мной ошибочными распознаваниями реального, то вам необходимо заняться этой диалектикой пустоты субъекта в отношении пустоты другого.

Почему Марксов анализ товарной формы – prima facie [прежде всего] имеющий дело с чисто экономическими проблемами – оказал столь сильное влияние на широкое поле социальных исследований? Почему заворожил целые поколения философов, социологов, историков искусства и так далее? Потому что именно он предложил своего рода матрицу, позволяющую обобщить все иные формы «фетишистской инверсии»: как если бы диалектика товарной формы даровала нам чистую – или очищенную, если так можно выразиться, – версию механизма, предоставившего ключ к теоретическому пониманию явлений, не имеющих на первый взгляд ничего общего с областью политической экономии (право, религия и так далее). В случае с товарной формой на карту поставлено определенно нечто большее, чем сама товарная форма, и именно это «нечто большее» и манило с такой неодолимой силой. Теоретик, пошедший дальше всех в раскрытии универсального характера товарной формы, – это, несомненно, Альфред Зон-Ретель, один из «попутчиков» франкфуртской школы. Его фундаментальный тезис состоял в том, что

«анализ товарной формы содержит в себе ключ не только к критике политической экономии, но и к исторической критике абстрактного понятийного мышления и возникшему вместе с ним разделению умственного и физического труда»16.

Другими словами, в структуре товарной формы можно обнаружить трансцендентальный субъект: товарной формой изначально задается анатомия, скелет кантовского трансцендентального субъекта, то есть система трансцендентальных категорий, составляющих априорную рамку «объективного» научного знания. Таков парадокс товарной формы: она -этот посюсторонний, «патологический» (в кантовском смысле слова) феномен – дает нам ключ к разрешению фундаментальной гносеологической проблемы: как возможно общезначимое и объективное знание?

В результате скрупулезного анализа Зон-Ретель пришел к следующему заключению: система категорий, предполагаемая научной процедурой, присущая ей – прежде всего, конечно, ньютоновской модели естествознания – система понятий, посредством которой она описывает природу, уже была представлена в социальной действительности, уже работала в акте товарного обмена. Прежде чем мысль появилась в виде чистой абстракции, абстракция уже работала в социальной действительности рынка. Товарный обмен предполагает двойную абстракцию: абстракцию изменения характера товара в акте обмена и абстракцию конкретного, эмпирического, чувственного, частного характера товара (в акте обмена отличительные, конкретные количественные характеристики товара не берутся в расчет; товар сводится к некой абстрактной сущности, которая – безотносительно к ее специфической природе, к ее «потребительной стоимости» – обладает «равной стоимостью» с тем товаром, на который она обменивается).

Прежде чем мысль могла появиться как идея чистого качественного определения, этого sine qua поп [непременного условия] современного естествознания, чистое качество уже работало в деньгах, в этом товаре, который сделал возможным (со)измерение стоимости любых товаров, независимо от их конкретных количественных характеристик. Прежде чем физика смогла сформулировать понятие чистого абстрактного движения, осуществляющегося в геометрическом пространстве независимо от любых количественных параметров движущихся объектов, социальный акт обмена уже реализовал такое «чистое», абстрактное движение, которое оставляет совершенно незатронутыми конкретно-чувственные особенности объекта, увлекаемого этим движением: такова передача собственности. И Зон-Ретель продемонстрировал то же самое применительно к взаимоотношению субстанции и ее акциденций, применительно к понятию причинности в ньютоновской науке – короче говоря, применительно ко всей системе чистого разума.

Таким образом, трансцендентальный субъект – это основание системы априорных категорий – оказался поставлен перед тем тревожным фактом, что самим возникновением своей формы он обязан некоему посюстороннему, «патологическому» процессу; скандал, абсурдная невозможность с трансцендентальной точки зрения, поскольку формально-трансцендентальное a priori по определению является независимым от любого положительного содержания: скандал, совершенно сходный со «скандальным» характером фрейдовского бессознательного, которое также неприемлемо для трансцендентальной философии. Если мы внимательно присмотримся к онтологическому статусу того, что Зон-Ретель назвал «реальной абстракцией» (das reale Abstraktion) (то есть абстракцией, работающей именно в конкретном акте товарного обмена), то сходство между ее статусом и статусом бессознательного – эта значимая связь, сохраняющаяся и на «другой сцене», – окажется поразительным: «реальная абстракция» есть бессознательное трансцендентального субъекта, основание объективного и общезначимого научного знания.

С одной стороны, «реальная абстракция» не является, конечно, «реальной» в смысле реальных, действительных свойств товаров как материальных объектов: товар как объект не обладает «стоимостью» в том смысле, в котором он обладает множеством частных свойств, определяющих его «потребительную стоимость» (его форма, цвет, вкус и так далее). Зон-Ретель подчеркивает, что «реальная абстракция» участвует в конкретном акте обмена в качестве постулата – другими словами, в качестве некоего «как если бы» (ads оb): в акте обмена индивиды ведут себя так, как если бы товар не был подвержен физическим, материальным изменениям, как если бы он был исключен из природного цикла возникновения и разрушения; хотя на уровне своего «сознания» они «очень хорошо знают», что на самом деле это не так.

Одним из наглядных примеров, показывающих действенность этого постулата, может быть наше отношение к материальности денег: мы все очень хорошо знаем, что деньги, подобно всем другим материальным объектам, приходят в негодность от долгого употребления, что их материальное тело изменяется со временем, однако в социальной действительности рынка мы тем не менее обращаемся с ними так, как если бы они состояли «из субстанции, не подверженной изменениям, субстанции, над которой не властно время и которая совершенно отлична от любой другой материи, обнаруживаемой в природе»17. Как не вспомнить здесь формулу фетишистского «отказа от реальности»: «Я очень хорошо знаю, но все же…» К обычным примерам этой формулы («Я знаю, что у матери нет фаллоса, но все же… [я верю в то, что он у нее есть]»; «Я знаю, что евреи такие же люди, как и мы, но все же… [что-то в них есть такое]») мы несомненно должны добавить пример с деньгами: «Я знаю, что деньги являются материальным объектом, но все же… [они как будто сделаны из особой субстанции, над которой не властно время]».

Здесь мы затронули проблему, не решенную Марксом, – проблему материального характера денег: не из эмпирического, материального вещества созданы деньги, но из возвышенной материи, им дано иное, «неразрушимое и неизменное» тело, не подверженное порче, которой не может противостоять тело физическое; это иное тело денег подобно телам жертв де Сада, претерпевающим все пытки и остающимся безукоризненно прекрасными. Нематериальная телесность «тела в теле» (body within body) дает нам точное определение возвышенного объекта; и лишь в этом смысле приемлемо психоаналитическое понимание денег как «пре-фаллического», «анального» объекта – оно не позволяет нам забыть о зависимости постулата существования возвышенного тела от символического порядка: неразрушимое «тело-в-теле», нетленное и не подверженное порче, всегда подкреплено гарантией некоего символического авторитета:

«Монету чеканят, чтобы она служила средством обмена, а не предметом потребления. Ее вес и чистота металла, из которого она изготовлена, гарантированы авторитетом эмиссии, так что если, изношенная и стертая в обращении, она теряет в весе, ей обеспечена безусловная замена. Очевидно, что ее физическая природа становится не более чем техническим моментом ее социальной функции»18.

Hb хотя «реальная абстракция» не имеет ничего общего с уровнем «реальности», действительных свойств, уровнем объекта, это все же не значит, что ее надо понимать как «интеллектуальную абстракцию», как процесс, совершающийся во «внутреннем пространстве» мыслящего субъекта: в отношении к этому «внутреннему пространству» абстракция акта обмена в любом случае является внешней, децентрированной – или, если воспользоваться сжатой формулировкой Зон-Ретеля: «Абстракция обмена не есть мысль, но она имеет форму мысли».

Отсюда мы получаем одно из возможных определений бессознательного: это форма мысли, чей онтологический статус не есть онтологический статус мысли, то есть это форма мысли, внешняя по отношению к мысли как таковой, – короче говоря, это некая внешняя мысли Иная Сцена, на которой заранее уже задана форма мысли. Символический порядок есть такой формальный порядок, который дополняет и/или разрушает дуализм «внешней» фактуальной реальности и «внутреннего» субъективного опыта. Зон-Ретель, таким образом, совершенно справедливо критикует Альтюссера, полагающего абстракцию процессом, имеющим место исключительно в сфере знания, и отвергающего по этой причине категорию «реальной абстракции» как проявление «эпистемологической путаницы». «Реальная абстракция» является немыслимой в рамках основополагающего для Альтюссера эпистемологического различения между «реальным объектом» и «объектом знания», поскольку она вводит третий элемент, разрушающий само поле этого разграничения, вводит форму мысли, выступающую первичной и внешней по отношению к самой мысли, то есть не что иное, как символический порядок.

Теперь мы в состоянии в точности уяснить себе «скандальную» природу того подхода к философской рефлексии, который предложил Зон-Ретель: он столкнул замкнутый круг философского размышления с внешней позицией, где его форма уже «осуществлена». Философская рефлексия подвергается здесь жестокому испытанию, подобному тому, о котором говорит старая восточная формула «ты еси это»: твое истинное место здесь – во внешней действительности процесса обмена; вот театр, в котором твоя истина была разыграна, прежде чем ты (философия) успела что-нибудь заметить. Столкновение с этой позицией является нестерпимым, поскольку философия как таковая определяется своей слепотой по отношению к этой позиции: она не может принять ее без того, чтобы не разрушить, не упустить самую ее суть.

Это не означает, однако, что повседневное «практическое» сознание, противопоставляемое философско-теоретическому, – сознание индивидов, принимающих участие в акте обмена, – не подвержено той же самой слепоте. В акте обмена индивиды оказываются «практическими солипсистами», они не узнают социально-синтетическую функцию обмена: на этом уровне «реальная абстракция» выступает как форма социализации индивидуального производства посредством рынка: «То, как ведут себя собственники товара в отношениях обмена, есть практический солипсизм – несмотря на то, что они думают и говорят об этом»19. Такое превратное осознание является sine qua поп осуществления акта обмена – если бы его участники принимали во внимание измерение «реальной абстракции», «результативный» акт обмена стал бы более невозможен:

«Таким образом, говоря об абстрактности обмена, мы должны быть осторожны в применении понятия сознательности к действующим лицам обмена. Они полагают, что пользуются товарами, видимыми ими, по своему произволу, но произвольность эта только воображается ими. Действие обмена – само действие как таковое – является абстракцией… Абстрактность этого действия не может быть замечена, пока оно длится, поскольку сознание его участников захвачено тем, чем они в этот момент заняты, и эмпирическими свойствами используемых ими вещей. Можно сказать, что абстрактность их действия не может быть уяснена участниками обмена, поскольку им мешает как раз их сознание. Если бы эта абстрактность оказалась осознана ими, обмен стал бы невозможен и абстракция не возникла бы»20.

Это недоразумение проистекает из-за раскола сознания на «практическое» и «теоретическое»: собственник, участвующий в акте обмена, ведет себя как «практический солипсист» – он упускает из виду универсальное, социально-синтетическое измерение своих действий и сводит их к случайному столкновению отдельных индивидов на рынке. Это «репрессированное» социальное измерение его действий проявляется вслед за тем в форме своей противоположности – как универсального Разума, созерцающего природу (сеть категорий «чистого разума» как понятийная схема естествознания).

Основным парадоксом этих взаимоотношений между социальной эффективностью товарного обмена и его «осознанием» – если вновь воспользоваться сжатой формулировкой Зон-Ретеля – является то, что «это не-знание действительности является частью ее сути»: социальная эффективность процесса обмена – это такая действительность, которая возможна лишь при условии, что индивиды, принадлежащие ей, не осознают своей собственной логики. То есть это такая действительность, сама онтологическая устойчивость которой предполагает определенное незнание со стороны своих участников: если нам удастся «узнать слишком много», проникнуть к истинным закономерностям социальной действительности – эта действительность может оказаться разрушенной.

Возможно, это и есть фундаментальное измерение «идеологии»: идеология – это не просто «ложное сознание», иллюзорная репрезентация действительности, скорее идеология есть сама эта действительность, которая уже должна пониматься как «идеологическая», – «идеологической» является социальная действительность, само существование которой предполагает не-знание со стороны субъектов этой действительности, незнание, которое является сущностным для этой действительности. То есть такой социальный механизм, сам гомеостаз которого предполагает, что индивиды «не сознают, что они делают». «Идеологическое» не есть «ложное сознание» (социального) бытия, но само это бытие – в той мере, в какой это бытие имеет основание в «ложном сознании». Таким образом, мы наконец достигли уровня симптома, одно из возможных определений которого могло бы быть таким – «образование, само строение которого предполагает определенное не-знание со стороны субъекта»: субъект может «наслаждаться своим симптомом» лишь в той мере, в какой логика симптома ускользает от него; мера успешной интерпретации симптома -это его исчезновение.

Клер Рейнер:

(Клер Рейнер, по образованию медицинская сестра — писатель и известная ведущая радио- и телевизионныхпрограмм; автор многих книг о здоровье детей.)

 Когда моей дочери было всего несколько недель, мне позвонила одна родственница и, изменив голос, назвалась официальным представителем Общества защиты детей от жестокого обращения. И очень странно, хотя раньше я всегда распознавала подобные ее попытки разыграть меня, теперь я попалась на это и испытала страшный приступ виноватого страха. Это показалось мне очень интересной реакцией. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя; на самом деле, целый день. У меня не проходило это противное, тошнотворное чувство, что я сделала что-то нехорошее.

Дональд Вудс Винникотт:

Да, понимаю. Но если не говорить о чувстве вины, не сыграло ли здесь роль то, что случилось нечто неожиданное, как раз в тот момент, когда Вы, собственно, только что вернулись в мир? Я имею в виду, что при рождении ребенка и сразу после этого Вы занимаете довольно привилегированное положение и не ожидаете ничего подобного. Разве не заставил бы Вас в это время даже сильный шум или вообще что-то непредвиденное почувствовать страх?

К.Р.: Да, конечно, я согласна, но здесь специфическим было именно чувство вины. Вы же знаете, что существует столько разных страхов, не правда ли? Вы слышите громкий шум и испытываете один вид страха, и страх ожидания, когда предстоит что-то неприятное — такой страх бывает, когда вы собираетесь к зубному врачу. Но это был именно страх виновности. Я сделала что-то плохое, и меня должны вывести на чистую воду, понимаете? Так я себя чувствовала. Как будто меня изобличили в преступлении.

Д.В.В.: Да, я хорошо понимаю, что Вы хотите сказать, и я рад возможности обсудить это с вами. Существует одна вещь, которая меня очень заинтересовала. Выступая как обозреватель, психолог и тому подобное, разговаривая с мамами и папами об их детях, я обнаружил, что как ни старайся быть осторожным, все равно способствуешь возникновению у них чувства вины. Я старался как только мог поставить дело так, чтобы это не было критикой. Я пытался объяснять, а не утверждать, что нечто неправильно и так далее. Но все равно люди постоянно приходят ко мне и говорят: каждый раз, когда я слушаю Вас или читаю что-то написанное Вами, я чувствую себя таким злым; поэтому меня очень интересует проблема вины.

К.Р.: Ну, это только один из видов вины, не так ли? Некто прочитал статью или книгу, в которой говорится, что нужно делать то-то и то-то, и он немедленно почувствует вину, потому что ничего подобного не делал. Но возникают и другие мысли. Я знаю одну молодую женщину, которая, думаю, не прочитала за свою жизнь ни одной подобной статьи, и у нее, сразу после рождения ребенка, появилось навязчивое стремление к чистоте. Я имею в виду, что до того она была обычной домохозяйкой, но как только появился ребенок, она стала мыть все, к чему он может прикоснуться хоть пальцем. Она переодевала его по три или четыре раза в день, не могла вынести на нем даже пятнышка, если оно там вообще было, а по мере того, как он рос, все это разрасталось. Понятно, что пока он был крошечным, все ограничивалось его кроваткой, коляской, его комнатой. Теперь он стал повсюду ползать и это мытье распространилось на другие комнаты, куда он заползает. Ее ковер в гостиной, она чистит его каждую неделю, моет шампунем, хотя это кажется мне совсем уж странным занятием; я не могу избавиться от впечатления, что она чувствует какую-то вину и из-за этого ведет себя таким образом. Я не знаю, Вы согласны со мной?

Д.В.В.: Ну, я думаю, это подходящий пример крайнего случая, потому что он предполагает, что можно чувствовать вину, не зная об этом. В этом крайнем случае большинство наблюдателей могли бы сказать, что у этой матери существует страх, что с ребенком должно произойти что-то плохое и она обязана принять все меры предосторожности. Но я не думаю, что она знает об этом. Она просто чувствует, что ей станет очень плохо, если она не будет постоянно все чистить, и ей, вероятно, плохо даже и когда она занимается своей чисткой. Я думаю, самыми различными путями можно, наблюдая, прийти к пониманию, что кто-то действует под давлением чувства вины и, вероятно, сам этого не знает. Но существует и другая сторона проблемы, когда мы обнаруживаем всеобщее скрытое чувство вины, которое, я думаю, должно заинтересовать нас больше всего.

К.Р.: Да, я много над этим думала. Мне очень интересно было бы знать, как часто это может обусловливаться ревностью матери по отношению к ребенку. Я боюсь показаться занудой, но опять приведу в пример свой собственный случай. Когда родилась моя дочь, я вдруг поняла — я как раз привезла ее домой, — что ревную ее к своему мужу. Я боялась — тогда я не сознавала этого, но теперь понимаю, — что она может украсть у меня часть его внимания ко мне. Мне казалось, что для нее нет места в наших взаимоотношениях. И когда я это осознала, эту вполне реальную ревность, ее не стало. Как только я признала, что это ревность, она тут же исчезла, и мне кажется, это очень интересно. Но мне хотелось бы знать, многие ли из матерей испытывают ревность. Если у них дочь, что они чувствуют по поводу разницы в возрасте? Поскольку в наши дни такой упор делается на женскую молодость и красоту — в журналах и так далее — разве не может случиться, что женщина с маленькой девочкой вдруг очень ясно увидит, что она уже не так молода, как раньше, не так молода, как этот ребенок, и что ее жизнь отчасти уже прошла? Что вот перед ней это молодое существо, чья жизнь только начинается. Может она из-за этого почувствовать ревность? И вину из-за ревности? Как Вы думаете, возможно такое?

Д.В.В.: Я думаю, в своем откровенном рассказе Вы обрисовали одну из очень многих возможностей того, как люди могут почувствовать вину, если у них возникают неожиданные мысли по поводу своих детей. В Вашем случае — Вы сказали, что могли ревновать, потому что у Вас была маленькая девочка и Вам небезразлична реакция вашего мужа на появление ребенка и т.д. — да. Но если бы у Вас был мальчик, все могло бы быть по-другому. У кого-то еще мальчик, но они тоже обеспокоены и чувствуют себя нехорошими, потому что с удивлением обнаруживают, что не хотели мальчика, что по той или иной причине они не сразу начинают любить ребенка, как, казалось им, должны были бы. У всех есть предвзятые представления о каком-то идеальном состоянии, когда мать и ребенок просто любят друг друга, поэтому, я думаю, то, на чем Вы заостряете внимание — только один из примеров причины, по которой каждая отдельно взятая мама могла бы обнаружить у себя неожиданные эмоции и почувствовать себя виноватой, думая, что такого быть не должно. И, например, могло бы оказаться, что она совершенно естественно любит своего ребенка и из-за этого чувствует себя ужасно, потому что, как ей кажется, ее собственная мать не любила ее так, и у нее возникает чувство, что… что она подает своей матери пример. Я вспомнил, как видел маленькую девочку, сидящую на полу и так нежно обращавшуюся с куклой, что любой бы почувствовал, как она говорит своей матери, какой отвратительной матерью она ее считает в данный момент. Я думаю, другими словами, что существует огромное разнообразие всякого рода причин, почему у людей могут возникать не ожидаемые ими чувства и эмоции по отношению к новорожденному ребенку. (К.Р.: Да.) Но я все же думаю, что есть более глубокие, неотъемлемые причины, которые окажутся абсолютно универсальными, если только мы сумеем их раскрыть.

К.Р.: Да, вы знаете, я сейчас вспомнила, что когда я проходила акушерскую практику, я заметила, что очень часто первым вопросом матери было не “Кто это?”, а “С ним все в порядке?” или “Он нормальный?” Меня это тогда заинтересовало, а сейчас интересует еще больше. Я не могу понять, почему мать должна бояться, что с ребенком что-то не так, ведь это очень распространенный страх, правда? Как будто вы должны произвести на свет (Д.В.В.: Да…) какое-нибудь чудище или что-то такое ненормальное.

Д.В.В.: Видите ли, я думаю, это не только обычно, но и довольно нормально. Я хочу сказать, что некоторые люди — конечно, есть самые разные люди, они должны быть, и это хорошо — но некоторые люди, на самом деле, в значительной степени отделяют рождение детей от всей своей остальной жизни. Но нельзя сказать, что это обязательно нормально. У большинства людей — если у них появляются дети — целый мир фантазий о детях присоединяется к действительному рождению ребенка. То есть все те фантазии, которые проявлялись в их играх в папу и маму, когда они сами были детьми, и в их представлениях о рождении. Со всем этим связано значительное количество любви и ненависти, и… агрессии, смешанной с нежностью, поэтому, мне кажется, мы здесь имеем дело с чем-то внутренне присущим человеку, что мы можем найти абсолютно у каждого. Когда появляется ребенок, люди могут прекрасно понимать умом, откуда он взялся, но в то же время в их фантазиях ребенок есть нечто ими созданное, а они не думают, что могут создать что-то совершенное. И они правы. Я имею в виду, что если бы они попытались нарисовать картину, или создать какое-то другое произведение искусства, или даже приготовить обед, они не могли бы быть уверены, что получится нечто совершенное. И все же они могут произвести совершенного ребенка.

К.Р.: Не значит ли это, что если мать задает такой вопрос и ей отвечают, что ребенок нормальный, все в порядке, то ее вина, чувство вины, вызвавшее этот вопрос, исчезает — развеивается?

Д.В.В.: Да, именно это я и имею в виду, что тогда ребенок опять становится ребенком, а фантазии остаются только фантазиями. Но, с другой стороны, если в ребенке есть хоть что-то сомнительное, или сестра даже и скажет, что все в порядке, но чуть-чуть помедлит, у матери оказывается достаточно времени, чтобы все ее фантазии, страхи и сомнения соединились с представлением о ребенке, и она не сможет вновь обрести уверенность. А если действительно что-то не в порядке, ей придется пережить тяжелое время, в течение которого она будет чувствовать себя ответственной за это, из-за связанности ее представления о ребенке с действительной беременностью. (К.Р.: Да.) С ребенком внутри нее. На самом деле, это две совершенно разные вещи, но их не так легко разъединить, если младенец оказывается не вполне нормальным.

К.Р.: Да, понимаю.

Д.В.В.: А с другой стороны, я бы сказал, что если ребенок и оказывается вполне нормальным, то он не так хорош, как некоторые ее фантазии о ребенке.

К.Р.: Да. Однако хотела бы я знать, настолько ли всеобщи эти ощущения вины. Они должны иметь определенное значение. Чувство вины само по себе совсем не так плохо, ведь правда? Разве оно не способствует, в своем роде, укреплению чувства ответственности за ребенка?

Д.В.В.: Да. Я думаю, это ужасно похоже на… ну, возьмите, например, приготовление пищи. Если у кого-то нет совершенно никаких следов сомнения, я не думаю, что этот человек может быть интересным кулинаром. Дело в том, что, например, перед приемом гостей каждый чувствует себя немного на взводе, потому что что-то может не удаться, и на стол, конечно, поставят слишком много еды, а вдруг не хватит и тому подобное… Так бывает почти у всех. Но, как правило, люди приходят, бывают довольны и съедают все — даже если это и слишком много. Мне кажется, Вы хотите сказать, что на самом деле людям необходимы сомнения в себе, чтобы полностью чувствовать ответственность.

К.Р.: Да, да, я это и имела в виду. Если вы не чувствуете себя немного виноватой перед своим ребенком, то у вас и не будет потребности так его оберегать, правда? Я говорю, что если бы вам казалось, что все будет идти отлично и нормально, а у ребенка вдруг поднялась температура, вы бы сказали: “Ну, ничего плохого случиться не может; зачем беспокоиться? Вызывать доктора? Не нужно, ничего страшного, вероятно, из-за этого не произойдет…”

Д.В.В.: Да, и для меня это весьма практический вопрос, так как я провожу массу времени, принимая матерей, которые приносят детей в больницу. И я вижу, что они приходят, беспокоясь за своих детей, а если бы они не беспокоились, то и не заметили бы, что ребенок заболел. (К.Р.: Да.) Они часто приходят, когда ребенок вполне здоров. Мама может мне сказать, что ребенок вчера упал и ушиб голову и: “Я только — я не совсем уверена, хорошо ли он себя чувствует, все ли с ним в порядке?” Она права, что должна была прийти, а от меня требуется, вероятно, сказать: “Да, я осмотрел его, с ним все в порядке.” И затем я понимаю, что дело здесь в чувстве вины по отношению к ребенку, вполне нормальном — оно проходит, раз она сделала, что от нее зависело, она проверила то, что требовалось. Или, возможно, она могла и не приходить к врачу, а понаблюдать, подумать и понять, что все в конце концов обошлось благополучно. Но это именно чувство вины, я думаю, делает ее чувствительной (К.Р.: Да) и заставляет сомневаться в себе. Потому что я хорошо знаю, что бывают родители, которые не способны испытывать чувство вины и даже не замечают, что их дети больны.

К.Р.: Да, это должно быть довольно приятно, если можно так сказать, для ребенка. Я имею в виду, что для него мир и связанные с ним ответственности огромны, ошеломляющи, ведь так? И мать, которая готова возложить на себя вину за происходящее, порицать себя и защищать его таким образом… Это, должно быть, очень приятно для него; вина матери становится подушкой, разве нет? Защищающей от мира во всей его огромности.

Д.В.В.: Да. В общем, я думаю, если бы мы могли выбирать себе родителей, чего мы, конечно, как раз делать не можем, мы выбрали бы маму, которая испытывает чувство вины — по крайней мере, чувствует ответственность и считает, что если произошло что-то плохое, то это ее вина. Мы скорее выбрали бы ее, а не такую мать, которая немедленно обращается за объяснениями к внешним причинам, говорит, что это из-за грозы в прошлую ночь или какого-то еще совершенно постороннего явления и не принимает ни за что ответственности. Я думаю, из двух — разумеется, двух крайностей — мы выбрали бы мать, которая остро чувствует ответственность за все.