Первый подход к нарциссизму, относительно мало известный в нашей стране, основан на теории объектных отношений Мелани Кляйн. Он представлен в работах Герберта Розенфельда (Rosenfeld). Среди исторических корней этого подхода – описание нарциссических типов сопротивления в переносе, сделанное Абрахамом (Abraham, 1919), статья Джоан Ривьер (Riviere, 1936) о негативной терапевтической реакции и изучение зависти и благодарности в работе Мелани Кляйн (Klein, 1957).

В четырех крайне насыщенных содержанием статьях, опубликованных с 1964 по 1978 год, Розенфельд подробно описывает структурные характеристики и особенности переноса в психоанализе нарциссической личности. Он был первым, кто связал кляйнианский подход к терапии с описательным и характерологическим анализом специфической группы пациентов и создал первую современную теорию патологического нарциссизма.

По мнению Розенфельда, нарциссическая личность посредством всемогущества интроецирует “абсолютно хороший” примитивный частичный объект и/или проецирует свое Я “внутрь” такого объекта, таким образом отрицая всякое отличие или отделенность Я от объекта. Это позволяет пациентам с нарциссизмом отрицать свою потребность в зависимости от внешнего объекта. Зависимость означала бы потребность в любящем и потенциально фрустрирующем объекте, на который направлена также интенсивная ненависть, причем последняя принимает форму сильной зависти (Rosenfeld, 1964). Зависть, как полагает Розенфельд, следуя Кляйн, есть первичное интрапсихическое выражение инстинкта смерти и самое раннее проявление агрессии в сфере объектных отношений. Нарциссические объектные отношения позволяют избежать агрессивных чувств, возникающих в ответ на фрустрацию и осознание зависти. Внешний объект, который в реальности нужен пациенту, часто используется для проекции всех нежелательных частей пациента “вовнутрь” этого объекта; таким образом, при терапии аналитик используется как “туалет”. Взаимоотношения с “аналитиком-туалетом” приносят большое удовлетворение нарциссичному пациенту, поскольку все неприятное помещается в аналитика, а все хорошее, что содержится в этих отношениях, пациент приписывает себе.

У этих пациентов, продолжает Розенфельд, существует в высокой степени идеализированный Я-образ, и они всемогущественно отрицают все, что не вписывается в эту картину. Они могут быстро присвоить ценности и идеи других людей и утверждать, что это их ценности, или же могут бессознательно обесценивать и разрушать то, что получают от других (поскольку иначе это бы вызвало невыносимое чувство зависти), и потому они хронически неудовлетворенны тем, что получают от других.

Розенфельд (1971) исследует другие проблемы такой структуры личности, связанные с тем, что идеализация своего Я включает идеализацию всемогущих разрушительных частей Я. Зараженность патологического “безумного” Я примитивной агрессией придает таким пациентам качество грубого саморазрушения. При этом пациент бессознательно ненавидит все хорошее и ценное – не только хорошее во внешних объектах, но и потенциально хорошее своего собственного нормального зависимого Я. В самых тяжелых случаях такой пациент чувствует безопасность и испытывает торжество только тогда, когда разрушил всех окружающих и, в частности, вызвал фрустрацию у тех, кто его любит. Чувство власти у таких пациентов, видимо, проистекает из их глухоты ко всем обычным человеческим “слабостям”. Иначе говоря, при ярко выраженном нарциссическом расстройстве личности “безумное” Я пациента пропитано злокачественной смесью либидо и агрессии, с явным преобладанием последней. И очень сложно вызволить зависимые здоровые части Я из темницы нарциссической структуры личности.

Розенфельд (1975) считает, что его теория имеет отношение к наиболее тяжелым формам негативной терапевтической реакции. Он также предполагает, что бессознательная грандиозность этих пациентов может выражаться в фантазии, в которой они обладают и мужскими, и женскими чертами внутренних и внешних объектов, посему они так же полностью свободны от сексуальных потребностей, как свободны от потребности в зависимости. Кризис нарциссических структур может вызывать почти бредовые переживания параноидного характера, которые преодолеваются с помощью интерпретации, в результате чего пациент движется к состоянию подлинной зависимости: к депрессивной позиции и переживанию эдиповых конфликтов. Патологическое грандиозное Я таких пациентов порождает примитивные формы сопротивления терапии, более тяжелые и хуже поддающиеся воздействию, чем сравнительно мягкие типы негативной терапевтической реакции, в которых сопротивление представлено бессознательным чувством вины, исходящим от садистического Супер-Эго.

В отличие от прочих сторонников кляйнианского подхода, Розенфельд проявляет интерес к феноменологии расстройств характера и их дифференциальной диагностике. Поэтому его клинические наблюдения – если не его метапсихологию – легче интегрировать с основным течением психоаналитической мысли. Я полагаю, что Розенфельд дал нам важные описания клинических характеристик и форм переноса нарциссических пациентов, но не разделяю его мнения, что зависть есть выражение врожденного инстинкта смерти, и не согласен с его тенденцией интерпретировать нарциссические конфликты исключительно как отражение развития на первом году жизни. Я также не согласен с его гипотезой о том, что нарциссическая личность отрицает отделенность Я от объекта. Такой пациент отрицает различия  между Я и объектом, но не отделенность; только при психотической структуре личности мы находим настоящую потерю дифференциации Я от объекта.

Это достаточно распространенное заблуждение. Оно присутствует в концепции “переноса поглощения” Кохута (Kohut, 1971) и у многих других авторов, для которых “симбиотические” взаимоотношения становятся слишком широким понятием. В результате этой ошибки пациенты, отрицающие отличие аналитика от самих себя, объединяются с пациентами, которые действительно не могут отделить свои телесные переживания и мысли от переживаний и мыслей терапевта. Последнее характерно для пациентов с шизофренией, проходящих интенсивную терапию, а не для пациентов с психопатологией непсихотического характера. Нечеткость использования термина психотический  у кляйнианцев есть одна из основных проблем такого подхода.

Кроме того, я ставлю под сомнение положение Розенфельда о том, что большинство пациентов с нарциссическим расстройством личности (как и пограничных пациентов) являются подходящими кандидатами для психоанализа. Я нахожу противоречия между данной терапевтической рекомендацией и описаниями по крайней мере некоторых случаев, которые он приводит. В своих поздних статьях Розенфельд (1979а) самостоятельно приходит к выводу, что ярких пограничных пациентов с нарциссическим расстройством личности, особенно пациентов с грубыми агрессивными чертами, не следует подвергать психоанализу. Кроме того, он предлагает существенное изменение техники при работе с некоторыми нарциссическими пациентами в периоды глубокой регрессии (1978).

Самое главное, я не могу согласиться с предположением Розенфельда, характерным для всех кляйнианцев, о том, что главные этапы развития человека относятся к первому году жизни. Так, например, он утверждает: “В нарциссичных объектных отношениях всемогущество играет важнейшую роль. Объект, обычно частичный, например грудь, инкорпорируется посредством всемогущества; это предполагает, что младенец относится к нему как к своей собственности – мать или грудь используются как контейнеры, куда всемогущественно проецируются части Я, которые неприятны, поскольку могут причинить боль или вызвать тревогу”. Это характерно для кляйнианцев, которые относят всякое развитие к первому году жизни и рассматривают любой примитивный материал как отражающий предполагаемый самый ранний уровень развития. Такой подход вызывает у меня большие сомнения.

Я, тем не менее, солидарен с Розенфельдом в его представлении о необходимости интерпретировать как позитивный, так и негативный перенос нарциссических пациентов. Особенно важно, с моей точки зрения, то, что он выделил отдельную группу нарциссических пациентов, у которых грандиозное Я смешивает в себе агрессивные и либидинальные влечения. Я также ценю его клинические описания нарциссического переноса. Хотя мой подход к этим видам переноса не таков, как у Розенфельда, мои интерпретации во многом основаны на его рабочих описаниях.

В моем техническом подходе, в отличие от подхода Розенфельда, терапевт обращает главное внимание на то, что материал говорит о переносе. При этом я не делаю попытки немедленно найти генетические корни; фактически, чем примитивнее материал, тем с большей осторожностью следует относиться к генетической реконструкции, поскольку при таком уровне регрессии происходит интрапсихическая реструктурализация и смешение фантазий, происходящих из разных источников.

В отличие от техник кляйнианцев, я обращаю большее внимание на участие пациента в аналитическом исследовании. Я неохотно “обучаю” пациентов моим теориям и постепенно, намного осторожнее, чем последователи Кляйн, предлагаю пациенту расширить границы осознания бессознательного материала. Пациенты быстро учатся языку и теориям аналитика; и тут возникают проблемы, поскольку пациенты начинают поставлять аналитику материал, который “подтверждает” теорию любого рода. Эти проблемы особенно сильно проявляются в рамках авторитарных типов интерпретации, свойственных школе Мелани Кляйн. И, разумеется, как указывал сам Розенфельд, нарциссические пациенты рады побольше узнать о теориях аналитика, чтобы потом использовать их для защиты.

Живого пленника распинают, прибивая гвоздями, на двери, перерезают ему дыхательное горло и из образовавшегося отверстия вытаскивают язык, который свеши­вается словно галстук. Таким образом, сербы иронически воздают должное этому украшению, придуманному хорватами. Агония длится долго, она тягостная и мучи­тельная.

Это могло бы быть повествованием о кошмаре во время психоаналитического сеанса, однако я нахожусь вовсе не в своем консультационном кабинете в Париже. Я — в Загребе. Сейчас идет 1992 год. Тот, кто ведет со мной разговор, является специалистом по вопросам культуры. После того как он объяснил мне, что пред­ставляет собой «хорватский галстук», пытка, придуманная сербами, мой собе­седник добавил, что молодые студенты, изучающие историю искусства в уни­верситете Загреба, а ранее участвовавшие в военных действиях, признались ошеломленным преподавателям, что, увидев несколько раз своих товарищей, подвергнутых подобной пытке, они в конце концов стали обращаться аналогич­ным образом с теми, кого захватывали в плен. За несколько дней войны молодые образованные и миролюбивые люди превратились в настоящих палачей-садистов. Ни благородство, ни культура, ни высокая нравственность, ни идентификация со страданием другого не смогли их уберечь от применения насилия. Тогда мой друг и я избегали в очередной раз задавать себе вопрос, почему же цивилизация оказа­лась столь беспомощной и не способной противостоять возвращению варварства, Мы оба знали, что подобный вопрос остается без ответа с тех пор, как Германия Гёте и Бетховена придумала «окончательное решение». Кроме того, мой собе­седник рассказывал мне о событиях, которые только что произошли, и о людях, с которыми он был знаком. Непосредственное столкновение с ужасом препятству­ет процессу мыслительной деятельности и, скорее, провоцирует у зрителя функ­циональное раздвоение личности (Вау1е, 1988). Приведенные здесь факты гово­рят сами за себя, что бы ни происходило во внутреннем восприятии, необходимо представлять себе эти факты как реально существующие. Однако подобное при­нятие невыносимо. Следовательно, в то же самое время необходимо отказать в какой бы то ни было психической реальности (Penot, 1989) собственным пред­ставлениям о предметах и о словах, которые способны вызвать в нас вытесне­ние. Иначе связь, возникшая между дополнительными фактами и нашей личной историей, заставила бы нас в полной мере осознать то, что происходит на наших глазах. Для того чтобы помешать подобной связи установиться, проще всего удерживать ужасные представления за пределами ноля «восприятие-сознание»:

• либо удаляя их («Балканы не входят в состав Западной Европы»);
• либо превращая их в обычное явление («Всем гражданским войнам присуща жестокость»).

В обоих случаях мы допускаем существование фактов, но лишаем их инвестиции со стороны психической реальности, способной наделить их смыслом. Ис­пользуемые в срочном порядке, расщепление Я и отречение от реальности могут принести к подъему уровня возбуждения, который Я иначе не вынесло бы. Об­суждение в группе может легко сдвинуть эти заграждения на пути нежелательно­го переживания, подчас недостаточно прочные у субъектов, не имеющих соответ­ствующей предрасположенности. Однако было бы неосмотрительно поступать подобным образом, поскольку их исчезновение оставило бы Я беззащитным перед лицом опасных потоков эмоций. Тем не менее, оставаясь на своем прежнем месте, расщепление и отречение благоприятствуют скорее действию, нежели мысли. В подобных обстоятельствах размышление могло бы к тому же содейство­вать агрессорам, помещая их на один уровень с жертвами, а это привело бы к оп­равданию военных преступников. Куда более заманчиво было бы отложить размышления до лучших, более безмятежных времен и считать, что аргументы, которые придавали смысл насилию в прошлом, в наши дни переживают кризис. Противостояние коммунизма и капитализма на протяжении двадцатого столетия заставило нас одно время полагать, что история развивается только в одном направлении и что в ней есть место насилию. Времена, предшествующие падению Берлинской стены, были, вне всякого сомнения, достойны сожаления, однако, необходимы для прогресса цивилизации. В зависимости от того, в каком лагере вы находились, они, эти времена, обещали радужное будущее или сдерживание международной подрывной деятельности. Стремительное падение коммунизма не положило конца жестокости, однако мы прекратили воображать, что она «представляет собой повивальную бабку любого старого общества, которое носит В своем чреве новое общество; что оно представляет собой инструмент, благодаря которому социальное движение одерживает верх и вдыхает жизнь в застывшие и мертвые политические формы» (Маркс, цит. по: Engels, 1877, р. 216). Логика конф­ликтов отныне приводит лишь к национализму, ксенофобии, религиозной нетер­пимости и расизму. От нее невозможно ждать какого-либо прогресса цивилизации.

I. Жестокость и нарциссизм малых различий

Может ли психоанализ, по крайней мере, помочь нам немного в этом разобраться? Часть заинтересованных лиц полагает, что да.

Точка зрения психоаналитиков из бывшей Югославии

В государствах, возникших на руинах бывшей Югославии, равно как и в других государствах, опустошенных насилием, в наши дни есть психоаналитики и психотерапевты, которые ожидают, что психоанализ поможет им справиться с мно­гочисленным травматическими ситуациями, с которыми они сталкиваются,

как во время самой войны, так и в процессе оказания психологической помощи беженцам. Эдуард Кляйн из Загреба и его сотрудники рассказали в своей ангажиро­ванной книге о том, какие выводы они сделали из войны в Хорватии, и о том, как психоанализ помог ей противостоять (Е. Klain, 1992). Они предлагают нам вместе поразмышлять о том, что же произошло, учитывая политический и исторический контекст, но как психоаналитики.

Возвращение группы к своим «исходным допущениям»

С этой целью Кляйн и Моро, прибегают к понятиям, которые использует Бион в психоанализе групп. По поводу современной войны они отмечают, что «архаическая наклонность к разрушению, как всегда сопровождающаяся иррацио­нальностью, была очевидна в действиях экстремистских групп всех наций. Их обращение с представителями «вражеской» нации напоминало действия прими­тивных племен, основу которых составляют деструктивные проекции параноид­ных содержаний (они чувствуют себя вынужденными защищаться от угрозы при­менения к ним пыток, убийств, каннибальской резни и так далее)». Регрессия группы к «исходным допущениям» типа «нападение и бегство» дает объяснение этому жестокому поведению (Э. Кляйн, Моро, 1992, р. 79). Этнические чистки могут рассматриваться как процесс, основанный на патологической проективной идентификации, который устраняет другую идентификацию, чтобы занять ее ме­сто. Тем не менее, групповой подход, делающий акцент на регрессии и патологи­ческой проективной идентификации, применим, пожалуй, к любой войне. Он не объясняет, почему садизм становится более выражен, когда война вспыхивает между двумя очень близкими друг к другу нациями, ни того факта, почему подоб­ная регрессия, напротив, не тормозится другим групповым феноменом, взаимной идентификацией. Во всех войнах взаимная идентификация становится основой права человека и законов войны. Она должна была бы еще сильнее противодейство­вать «исходным допущениям» группы, если обе воюющие нации принадлежат к одному и тому же культурному сообществу. В своей работе «По поводу иденти­фикации» Мелани Кляйн рассмотрела проблему отношения между способнос­тью ставить себя на место другого и проективной идентификацией, однако она не дала четкого ответа на вопрос, как получается, что одно одерживает верх над дру­гим: «Индивидуум знает, что у него очень много общего с другим, и одновремен­но он проецирует себя в этого другого (или одновременно интроецирует этого другого). Эти процессы варьируют по интенсивности и продолжительности, и от подобных изменений зависит значимость и интенсивность идентификаций и их превратности» (М. Klein, 1955). То же самое замечание можно сделать и о рабо­тах Рене Жирара, в которых, как нам представляется, вначале очень точно описы­вается современное положение в бывшей Югославии. Для этого автора существу­ет только одно желание – имитировать другого и разрушать все то, что у него есть отличного. Mimesis обрекает сообщества на распад на все более мелкие антагони­стические группы вплоть до того момента, когда приносится жертва, играющая роль козла отпущения, и это кладет конец хаосу. Культура строится на сокрытии описываемого насилия и этой жертвы (Girard, 1972,1978). Понятие mimesis, кото­рое выглядит внушительно, приводя к смешению всех форм идентификации, ос­тавляет проблему без ответа.

Ненависть к чрезмерным наслаждениям

Славой Жижек, из Парижа (1992), считает себя последователем лакановского учения. Он полагает, что насилие в конфликтах между близкими нациями проистекает из того факта, что сосед всегда может быть уличен в тайной и первертной сексуальности. Эта сексуальность выражается непосредственно, если он плохо пахнет и шумно ведет себя или, вследствие реактивного образования, когда он, напротив, замкнут и суров. Таким образом, осуществляется специфическое на­слаждение, без которого, как утверждает Жижек, идеал группы не мог бы сохра­ниться. Идеал группы, по мнению Лакана в трактовке Жижека, представляет со­бой разделяемое верование: я корсиканец и я этим горжусь, поскольку верю, что другие корсиканцы этим гордятся.

Нет никакой необходимости объяснять, в чем могла бы заключаться гордость за то, что ты корсиканец, если только не в особом наслаждении, которому угрожает существование у соседа другого и, как предполагается, чрезмерного наслажде­ния, Поэтому, пишет Жижек, ненависть к чрезмерному наслаждению у другого является проекцией ненависти нашего собственного чрезмерного наслаждения. Чрезмерное наслаждение, по мнению Жижека, продолжающего следовать за Лаканом (1969), может при определенных обстоятельствах быть ограничено «Речью Мэтра». В таком случае допускаются малые различия. Как считает Жижек, на этот раз говорящий от своего собственного имени, так происходит в том случае, если нация находит некую форму равновесия, как это было, например, до разви­тия капитализма или при существовании сильного государства. Напротив, ра­сизм как насилие проявился, как только начал развиваться капитализм, посколь­ку он «постоянно порождает чрезмерность». У этого тезиса есть один недостаток: ему противоречат факты. Расистское насилие совместимо с сильным государством, например с царской Россией или гитлеровской Германией, и с докапиталисти­ческим экономическим застоем, который в наши дни переживают Сенегал и Мавритания. Более того, мы плохо представляем себе, как лакановская идея о наслаждении может обойтись без проецирования на «Другого», каким бы ни было состояние общества (Laznik–Renot, 1990).

Какие различия существуют между сербом и хорватом?

В «Недомогании культуры» Фройд показывает, что нарциссизм малых различий делает неэффективной простую нравственную заповедь «Возлюби своего ближнего как себя самого». Он как будто бы очень точно описывает то, что случилось в бывшей Югославии. После того как Сербия и Хорватия со всей мыслимой и не­мыслимой жестокостью противостояли друг другу во Второй мировой войне, они мирно существовали на протяжении сорока пяти лет в составе Югославии. Эти народы вместе пережили победы коммунистов в эпоху союза Тито и Сталина, за­тем раскол и период социализма, основанного на самоуправлении. Они открыли для себя демократию, находясь в одних и тех же условиях. Сербы и хорваты гово­рят на одном и том же языке и разделяют в наши дни одни и те же демократиче­ские и христианские ценности. Распространение среднего образования в пого­ловном порядке повысило культурный уровень обоих народов. Жители спорных деревень ходили вместе в одну и ту же школу, посещали одни и те же спортивные клубы и работали на одних и тех же

заводах. Велико было число смешанных браков. Когда возросли политические и экономические разногласия между двумя го­сударствами, долгое время оставалась надежда, что они смогут быть улажены пу­тем переговоров. Однако война оказалась неизбежной. Можно было бы ожидать, что все то, что объединяет эти столь похожие друг на друга сообщества, поставит заслон бессмысленным разрушениям, и что будут скрупулезно соблюдаться за­коны военного времени и права человека. Однако на самом деле случилось обрат­ное: как всегда, когда война сталкивает братские нации, садизм в полной мере проявил свою варварскую сущность.

Weltanschaaung и психоанализ в применении к политике

Прежде чем продолжить, нам необходимо задать себе вопрос, не пренебрегаем ли мы мнением Фройда, который предостерегал от попыток превратить психоанализ в мировоззрение, Weltanschaaung. Последняя, уточняет Фройд, представляет собой «интеллектуальную конструкцию, которая в рамках одного подхода разре­шает все проблемы нашего существования исходя из гипотезы, которая управля­ет всем, и где все то, чем мы интересуемся, находит свое определенное место» (Freud, 1932, р. 211). Итак, мы рассматриваем «Недомогание культуры» лишь как исходную точку для размышлений. В любом случае, психоанализ может быть применим к политике и к обществу.

Фройд посвятил данной проблеме всю свою жизнь, как об этом свидетельствует серия его работ, которая может служить своего рода психоаналитической интерпретацией этой проблемы. Подобная интерпретация берет свое начало в «”Культурная” сексуальная мораль и современная нравственность» (1908) и заканчивается в «Человеке Моисее и монотеистической религии» (1939). Она проходит через работы «Тотем и табу» (1912), «В духе времени о войне и смерти» (1915), «Табу девственности» (1918), «Психология масс и анализ Я» (1921), «Будущее одной иллюзии» (1927), «Недомогание культуры» (1929), «О мировоззрении» (1932) и «Почему война?» (1933). Из всех перечисленных работ «Недомогание культуры», вероятно, не пред­ставляет для нас сегодня самое значимое произведение. Само понятие «недомога­ние» становится слишком бледным, когда речь заходит о концентрационных лагерях и «этнических чистках». Как заметил Ж.-Б. Понталис (1983), Фройду, вероятно, ме­шало в этой работе позднее признание, объектом которого он в то время стал и кото­рое заставляло его прибегать к синтезу, несмотря на то, что он бы человеком анализа.

Более того, «Недомогание культуры…», опубликованное в 1929 году, появи­лось в относительно спокойный политический период. Фройд не мог даже догадываться о том, что тот момент, когда он писал, приходился как раз на середину интервала между двумя мировыми войнами. Несмотря на свой пессимизм, он ве­рил в поступательное движение цивилизации и отбрасывал коллективное наси­лие в такое далекое прошлое, какое только мог себе представить.

Какой бы ужас нам ни внушали определенные положения, например, положения антич­ного гребца на галерах, или крестьянина времен Тридцатилетней войны, или жертвы святой инквизиции, или еврея, пережившего погром, нам, тем не менее, совершенно не­возможно поставить себя на место этих несчастных, догадаться, как их способность вос­принимать радость и страдание искажалась в результате воздействия различных психо­логических факторов (Freud, 1929, р. 19).

Правда заключается в том, что после второго издания произведения он будет развивать в «Вечном эросе»» именно последнюю, выражающую сомнение линию, но работа не опубликована на французском языке. Другие работы, написанные непосредственно при столкновении с насилием, представляются нам очень близкими к нашей современности. Речь идет, например, о работе «В духе времени о войне и смерти», в которой Фройд весьма трезво смотрит на разрушения в ходе Первой мировой войны наших иллюзий относительно цивилизации (Freud, 1915, р. 15), или о «Моисее…», когда Аншлюс вынудил его признать, что «мы живем в очень странное время и с удивлением отмечаем, что прогресс идет в ногу с варвар­ством» (Freud, 1938, р. 75).

Малые различия и нравственное сознание

В «Недомогании культуры» получил развитие тезис, выдвинутый в 1918 году » «Табу девственности»:

Было бы заманчиво… вывести из «нарциссизма малых различий» враждебность, которая, как мы констатируем, одерживает победу при всех человеческих отношениях над чувством солидарности и ниспровергает заповедь о вселенской любви между всеми человеческими существами.

Идея «нарциссизма малых различий» проистекает из «табу личной изоляции», описанной этнологом Краули (1902), которые выводил из него чувства враждеб­ности и отчужденности между индивидуумами. «Недомогание культуры» де­тально показывает, как первичная агрессивность и нарциссизм малых различий создают препятствия для взаимной идентификации: «Почему я отдал бы предпочтение постороннему, а не своим близким? Почему я мог бы любить посто­роннего, а он готов меня ненавидеть и плохо обращаться со мной?» (Freud, 1929, р. 48-49). Позднее Фройд резюмирует свой пессимизм в знаменитом фрагменте работы «Искажение психической личности»:

Опираясь на известное высказывание Канта, которое устанавливает связь между совестью и звездным небом, благочестивый человек мог бы попробовать почитать эти две вещи как шедевры мироздания. Созвездия, безусловно, величественны, однако, что касается сознания, Господь Бог выполнил несоразмерную работу и сделал се небрежно, поскольку подавляющее большинство человеческих существ получило лишь его скромную часть или едва достаточную для того, чтобы стоило об этом гово­рить (Freud, 1932, р. 86).

Молодые люди из американских гетто, которые трансформировали христианскую заповедь «Do unto others as you would have them do unto you» («Не делай другому того, что бы ты не хотел, чтобы сделали с тобой») в «Do unto others before they do to you» («Сделай это другому до того, как он это сделает с тобой») (Wacquant, 1993, р. 189), пришли к подобной точке зрения. Почему все же самопроизвольно возникает чувство, позволяющее мне в большинстве случаев при­знавать себе подобного в любом человеческом обличий? В «Недомогании куль­туры» Фройд показывает, что следует, скорее, удивляться его наличию, нежели отсутствию. Это чувство не является врожденным и постоянным. Вопреки тому, о чем писал Фройд (1929, р. 50), человек человеку вовсе не волк, поскольку если бы он был таковым, то врожденные тормозные рефлексы предохраняли бы его от специфической внутренней агрессии (Lorenz, 1963).

Следовательно, нам необхо­димо реконструировать процесс, благодаря которому возникает это мимолетное чувство, на котором, однако, основываются нравственное сознание, права человека и законы войны. Итак, нам необходимо задать себе вопрос: почему же «малые различия» оказывают на него столь разрушительное воздействие? Фройд остав­ляет этот вопрос без ответа как в «Психологии масс и психоанализе Я», так и в «Недомогании культуры». Он пишет: «Почему возникла необходимость в такой чувствительности по отношению к деталям различий? Мы этого не знаем» (Freud, 1921, р. 613).

Нравственное сознание и Сверх–Я

Поскольку нравственное сознание представляет собой функцию Сверх-Я (Freud, 1914) и, более того, бессознательного Сверх-Я (Freud, 1923), то первая мысль, которая приходит при попытке объяснить его поражение, заключается в том, что Сверх-Я слишком чувствительно относится к превратностям нарциссизма. Сверх-Я лежит в основе бессознательного чувства вины, которое представляет собой один из наиболее опасных факторов сопротивления психоанализу (Freud, 1924), и со­здает возможность бесконечного анализа (Freud, 1937). Так, Сверх-Я может пре­следовать несчастного своей ненавистью на протяжении всей жизни, причем, ничто, в том числе и психоанализ, не будет в состоянии его умиротворить. Одна­ко обыкновенное «малое различие» может привести его в полное замешательство в той единственной области, где оно должно было бы приносить какую-то пользу, то есть в области социальных отношений! И не будут ли групповые феномены единственными нарциссическими расстройствами, способными помешать функ­ционированию Сверх-Я? Мы ежедневно встречаемся с личностями, до сих нор нравственно безупречными, которые, пережив унижение, ведут себя, не зная ни чести, ни совести. Так обстоит дело с героем Клейста, Мишелем Колхаасом, кото­рый разоряет огнем и мечом весь край, поскольку великолепные лошади, остав­ленные в залог одному сеньору, были ему возвращены в весьма плачевном состо­янии. Сверх-Я может также очень легко впасть в заблуждение из-за другого нарциссического расстройства, а именно из-за состояния влюбленности. Из-за любви к Кармен дон Хосе, до сих пор безукоризненный бригадир, забывает о во­инском долге и начинает оказывать услуги контрабандистам.

Тем не менее, данного примера достаточно, чтобы показать, что отнюдь не само Сверх-Я «растворяется в любви» (Parat, 1973). Контрабандисты хотят, чтобы дон Хосе примкнул к их рядам исключительно из-за его профессиональной компетенции. Кармен рассказывает о новых идеалах дону Хосе. Тот стремится достичь их с той же серьезностью, которую проявлял, служа в армии, а Сверх-Я преследует дона Хосе с той же бдительностью всякий раз, когда он терпит неудачу. Точно так же Ми­шель Колхаас в своем упорстве разорить страну оказывается хорошим тактиком, Сверх-Я превращает его в талантливого военачальника точно так же, как раньше де­лало его превосходным барышником. Самое страшное в «этнических чистках» за­ключается в том, что их проводят в жизнь добросовестные чиновники, которые с упор­ством, точностью и при соблюдении строгой субординации следуют заранее разра­ботанному и зафиксированному на бумаге плану. Вполне вероятно, что Сверх-Я заставляет чиновников страдать, если они плохо выполняют свою ужасную работу.

Кармен заменила для дона Хосе армию в роли Идеального Я. Она рассказала ему о новых идеалах, а он добросовестно старается достичь их, не останавливаясь перед тем, чтобы стать убийцей. Сам Фройд по-разному употребляет термины «Идеальное Я» и «Идеал Я» (Chasseguet–Smirgel,1973, р. 761), тем не менее, вероятно, было бы полезно провести здесь их сравнение. Лагаш высказывает пред­положение, что Идеальное Я связано с первичной идентификацией с матерью (Lagache, 1966, цит. по: Chasseguet–Smirgel,1973). Как формируется Идеальное Я? Какая связь существует между «малыми различиями» и Идеалом Я? И, наконец, как искажение Идеального Я может привести к потере чувства принадлежности к человеческому сообществу?

Произвол «малых различий»

«М алые различия» находят свое выражение в вариантах произношения, письменности и, в целом, в том, что Марсель Мосс называет «техниками тела» (Mauss, 1924, 1936). Они могут быть изменены на противоположные или заменены дру­гими при сохранении того же самого значения. Связь, которая превращает поступок повседневной жизни в символ принадлежности к той или иной группе, столь же безосновательна, как и связь, объединяющая означающую и означаемую сто­роны лингвистического знака. Изучение «малых различий» открывает перед нами то, что де Соссюр называл «семиологией», то есть науку о «совокупности систем, основанных на произволе знака» (Saussure de, 1911, р. 100). Поскольку эти «малые различия» носят произвольный характер, нам следовало бы без тре­ноги и даже с радостью переносить возможность их замены другими, поскольку мы обогащаем себя, умножая наш культурный капитал.

«Малые различия», аффективная настройка и нарциссическая идентификация с матерью

Итак, мы глубоко привержены малым различиям, поскольку они символизируют первичную нарциссическую идентификацию с матерью, равно как родной язык. Родной язык сливается с нашей идентичностью, как только мы начинаем учиться говорить. Овладение языком начинается с началом жизни в рамках интенсивного взаимодействия между родителями и ребенком благодаря селективному процессу, основанному на многочисленных возможностях. Как пишет Р. Якобсон, «в ле­пете ребенок способен артикулировать совокупность звуков, которые никогда не бывают объединенными в одном-единственном языке и даже в одной и той же языковой семье… Он практически утрачивает все свои способности воспроизво­дить звуки в тот момент, когда переходит к до-лингвистической стадии овладе­ния первыми словами, первому, собственно говоря, лингвистическому этапу…» (Jakobson, 1935, р. 24). Точно так же ребенок может потенциально сделать своими «техники тела» любой нации, однако выбирает только «технику» своего окруже­ния. Несмотря на то что, как принято считать, младенец не способен их понять, родители (или взрослые, которые заменяют родителей) придают определенный смысл ранней деятельности ребенка. Они сопровождают «техники тела» слова­ми, на первый взгляд, абсурдными, которые связаны с материнской заботой о ре­бенке. С самых первых минут жизни младенец способен специфическим образом реагировать на голос своей матери. С очень ранних пор ритм и модуляция его голоса и его

жесты начинают соответствовать голосам и жестам родителей и «аффективно приспосабливаются к ним» (Stern, 1985, р. 180).

«Малые различия» и суждение о компетенции

Эти слова и эти жесты матери носят самопроизвольный характер, поскольку они определяются случайной принадлежностью к тому или иному сообществу и несут ярко выраженную аффективную окраску. Для ребенка они означают любовь и боязнь несчастий, которые могут с ним случиться. Предостерегая ребенка от жизненных опасностей, слова и жесты матери квалифицируют вещи, составляющие мир, как «хорошие» и «плохие». В языке, на котором говорит мать, есть «хорошая» манера противопоставлять существенные признаки фонем и множе­ство плохих, от которых младенец должен отказаться, если хочет оставаться аф­фективно связанным с матерью. Точно так же, для матери существуют «хорошие» и многочисленные «плохие» способы обращения с младенцем, способы кормления, пеленания, укачивания, наблюдения за его сном. Присвоение объектам свойств «хороший» или «плохой» матери целиком охватывает сферу «малых раз­личий». Подобные присвоения носят произвольный характер, поскольку они мо­гут быть заменены другими в других культурах, однако они представляют собой настоящие «суждения» (Freud, 1925), поскольку для бессознательного матери их нарушение ставит в опасность жизнь ребенка. И напротив, ребенок должен слепо им подчиняться, если хочет сохранить нарциссическую связь, которая объединя­ет его с матерью и семьей. Даже до того, как он научается говорить, субъект знает, что должен любить и что ненавидеть, если, конечно, он не хочет тревожить мать и разрушить фундаментальную идентичность, которая связывает его с ней. Он мо­жет отказаться от материнского суждения о компетенции, например, выплевывая пищу в свою тарелку или отказываясь учиться говорить, однако делает это ценой серьезных нарциссических нарушений. Другие, отличные от матери лица, в пер­вую очередь отец, затем другие члены семьи, потом школа, прочие институты, перенимают у матери эстафету в процессе произвольного определения того, что такое «хорошо» и что такое «плохо» для молодого человека во время формирова­ния его как личности. «Малые различия», которыми обладают все без исключения представители группы по отношению к постороннему, определяются Идеальным Я группы, и оно является наследником этой жизненно важной материнской функции. Отринуть их означает подвергнуть себя серьезной нарциссической опаснос­ти. Жители Сараево, которые отказываются считать себя мусульманами, сербами или хорватами, подвергают себя опасности попасть в разряд предателей для всех враждующих сторон. Более того, они подвергаются опасности, идентифицируя себя с другим Идеальным Я, которое превращает их в членов специфического сообщества, единственного в своем роде.

Нарциссическая идентификация с матерью и идентификация с отцом личной предыстории

Мать представляет ребенку как «хорошие» или «плохие» противопоставления существенных признаков и «техник тела», переданные ей культурой. Для нее и для ребенка в его нарциссической идентификации с ней они являются «суждениями», а вовсе не случайным выбором, поскольку физическое выживание ребенка зависит от их принятия. Действительно, они защищают ребенка от его собственного «фундаментального насилия» (Bergeret, 1984). Это насилие угрожает ребенку, оставленному без всякой защиты, когда мать начинает дезинвестировать ребенка, чтобы вновь превратиться в «любовницу» (Braunschweig, 1975). В своих «мечтаниях» (Bion, 1962) она тогда снова инвестирует объект желания, который является объектом, отсутствующим в сцене материнской заботы о ребенке (даже если отец активно берет на себя часть этих забот). Потерянный объект не представляет собой определенную личность, даже если он может воплощаться преимущественно в отца ребенка или в мать матери, но он выражает совокупность представлений о словах и вещах, динамически связанную (Diatkine, 1992, Le Guen, 1992) комплексом кастрации матери (Cournut et Cournut–Janin, 1993). Это пред­ставления о том, что может произойти в бессознательном фантазме с матерью и людьми, которые удовлетворяли ее и разочаровывали в прошлом, а также в их отсутствии. Они проецируются на ребенка в сознательной форме некоей опасно­сти, угрожающей телу ребенка. Данные представления выражаются в словах и в жестах, которые сопровождают материнскую заботу. Если предписания «малых различий» не соблюдаются, опасность начинает угрожать ребенку, проистекая из отсутствующего объекта. Мать превращается в «посланницу кастрации». Посла­ние кастрации связывает суждения о компетенции с суждениями о существова­нии: такая «техника тела» является «хорошей», поскольку существует отцовский объект, не присутствующий в сцене материнского ухода за ребенком. Итак, для матери, ребенок проистекает из этого объекта. Несмотря на различия поколений, каков бы ни был пол ребенка и «различия», которые материнский комплекс кастра­ции заставляют ее проецировать на ребенка, она воспринимает ребенка как фунда­ментально похожего на этот объект. В рамках нарциссической идентификации ребенок также присваивает себе это особое суждение: он похож на своего отца.

Кажется, можно допустить, что в дальнейшем чувство принадлежности к человеческому сообществу будет основываться на этом первичном сходстве между ребенком и отцом, представленном матерью. Нас охватывает удивление, когда мы читаем в «Я и Оно» о том, что первичная идентификация представляет собой «идентификацию с отцом личной предыстории» (Freud, 1923, р. 243). Правда, Фройд вносит изменения внизу страницы, указывая, что это, скорее, «идентифи­кация с родителями». Фактически Фройд постоянно превращает нарциссическую идентификацию в идентификацию с отцом (Freud, 1911, р. 389; 1921, р. 167; 1933, р. 89), при этом мать сразу же становится объектом сексуального выбора «по опорному типу». Сегодня нам представляется очевидным, что нарциссическая иден­тификация также происходит в первую очередь с матерью. Тем не менее, если мы допускаем, что «идентификация с отцом личной предыстории» представляет собой идентификацию, которая создает идентичность ребенка как человеческого существа, похожего на своего отца, тогда необходимо выделить эту идентифи­кацию и предоставить ей центральное место внутри нарциссической идентифи­кации. Однако поскольку она есть всего лишь момент этой последней, она зави­сит от нее самым тесным образом и может исчезать всякий раз, когда возникает угроза для нарциссической идентификации, например, когда «малые различия» ставят под вопрос Идеальное Я группы. И тогда носители подобных различий перестают восприниматься как человеческие существа.

I1. Фройд, мыслитель современности

 Процесс органической цивилизации

Можно было бы высказать предположение, что вера Фройда в существование прогресса цивилизации оказалась существенно подорванной крушением нравственно­сти при столкновениях с малыми различиями. Однако все обстоит совершенно иначе. Несмотря на то, что процесс цивилизации оплачен отказом от сексуальных и агрессивных влечений, для Фройда было очевидным, что цивилизация движется к улучшению человечества. «Недомогание культуры» представляет цивилизацию как процесс, этапы которого описаны с предельной четкостью: фаза тотемизма, затем запрет сексуальных объектов, отличных от инцестуозных объектов, а потом зап­рет всех перверсий (Freud, 1929, р. 40-41). Примечание, сделанное внизу страницы, уточняет, что данный процесс носит «неотвратимый» характер, поскольку определя­ется «органическим» фактором. «Табу, наложенное на менструацию, вытекает из это­го «органического подавления» в качестве меры, применяемой против возвращения к уже преодоленной фазе развития… Выпрямление или «вертикальное положение» человека могло бы стать началом неотвратимого процесса цивилизации.

Отсюда берет начало цепная реакция, которая ведет от умаления значения обонятельного восприятия и изоляции женщины в момент протекания менструации к преобладанию визуального восприятия, к доступности генитальных органов для зрительного наблюдения, а затем к продолжительному сексуальному возбуж­дению, основанию семьи, приводя, таким образом, к чему-то вроде порога челове­ческой цивилизации» (Freud, 1929, р. 41).

Эта вера в процесс цивилизации красной нитью проходит через все произведения Фройда, посвященные антропологии. «Цивилизованная сексуальная нрав­ственность» с еще большей точностью описывает фазы данного процесса (Freud, 1908, р. 37). Тезис об «органическом» основании цивилизации и, следовательно, о вытеснении появился уже в работе «Тотем и табу» (Freud, 1909, р. 49). Данную тему затрагивает также и «Будущее одной иллюзии». «Мы можем предвидеть, что отречение от религии будет сопровождать фатальный, неизбежный процесс роста» (Freud, 1927, р. 38). Продолжит Фройд эту тему в работе «Почему война?». «Культурное развитие представляет собой не что иное, как органический про­цесс» (Freud!, 1933, р. 215). Тем не менее, Фройд предусматривал возможность «органического» основания пацифизма. Об этом говорится еще в «Моисее» (Freud, 1938, р. 98).

Однако вера в процесс цивилизации несвойственна Фройду. Эту веру разделяли практически все его современники, например, Поль Валери, который, несмотря на пророческий тон, пронизывающий начало «Кризиса духа» («Мы, другие цивилизации, мы отныне знаем, что мы смертны»), не перестает быть убежденным в цивилизаторской миссии Европы» (Valery, 1919, р. 11). Она пред­ставляет собой составную часть эпистемологического горизонта Фройда.

По мнению Хабермаса (1985, р. 105), осознание принадлежности к процессу цивилизации представляет собой характерную черту современности. Это осознание зародилось еще задолго до начала периода Новой истории, в век просвещения, скорей всего, в момент возникновения литературного спора «древних и новых».

Сама же Новая история началась на добрых два века раньше, одновременно с Реформацией, Возрождением и открытием Нового Света, однако ее действующие лица не знали об этом и жили как неисправимые декаденты по отношению к древним.

Культура и цивилизация

Во времена Фройда осознание участия в процессе цивилизации, как правило, не ставилось под сомнение. Тем не менее, когда Фройд в «Будущем одной иллюзии» уточняет, что он «не собирается отделять цивилизацию от так называемой куль­туры», он делает намек, оставшийся непонятным для французского читателя, на споры, которые в тот период велись в Германии по данной проблематике (Freud, 1927, р. 11). То же самое таинственное различие мы встречаем в работе «Почему война?» (Freud,1933, р. 214). По мнению Жана Старобински, французское слово «цивилизация» включает в себя значение как слова «Kultur» (культура), так и слова «zivilisation» (цивилизация), которые Ницше так настойчиво противопос­тавляет друг другу. Например, Ницше пишет: «Великие моменты культуры все­гда были, в нравственном отношении, моментами развращенности. И, напротив, времена умышленного и насильственного закабаления человека («Цивилиза­ция») были непереносимыми для самых одухотворенных и самых отважных на­тур» (Neitzsche, 1956, цит.: по Starabinski, 1983). Корень подобных сомнений Ницше в самом существовании процесса цивилизации мы находим в первых «Неакту­альных соображениях» 1873 года.

Для Ницше совершенная техническая и милитаристская организация прусско­го государства, которая обеспечила ему безоговорочную победу над Францией в 1870 году, была высшей ступенью «zivilisation», но отнюдь не «Kultur», области, в которой побежденная Франция обладала, в его глазах, полнейшим превосходством над Пруссией (Neitzsche, 1873, р. 22). То, что писал Ницше о войне 1870 года, сегодня может нам показаться слишком безапелляционным. Однако мы вправе отнести эти слова, не меняя основной идеи, к победе, одержанной нацистами в 1940 году.

По мнению Хабермаса, первые «Неактуальные соображения» ознаменовали собой начало конца самого понятия «процесса цивилизации», которому Освен­цим и Хиросима нанесли смертельный удар. Вступили ли мы в эру «постмодер­низма» (Lyotard, 1979) или, возможно, сохранили кое-что от современности, как это, скорее, предполагает Хабермас? Ответ на данный вопрос имеет последствия для психоаналитической теории, поскольку многие ее понятия, как, например, понятие «Сверх-Я» (Freud, 1909, р. 218, 1915, р. 18, 1927, р. 7, 1933, р. 93) и поня­тие аналитического процесса (Freud, 1909, р. 217,1938, р. 59 и р. 127) тесно связа­ны с концепцией процесса цивилизации, которую выработал Фройд.

Еще А. Фрейд писала о различиях между детьми и взрослыми в диагностике и оценке: «В случае детских расстройств определенный симптом не обязательно свидетельствует об определенном неврозе или целостном синдроме… Детские симптомы изолированны; симптомы одного вида появляются на фоне невротических расстройств другого вида» [9:345]. В частности детские депрессивные синдромы характеризуются нетипичной симптоматикой и с трудом поддаются диагностике. Они проявляются в форме дистимических расстройств или глубоких витальных расстройств (нарушения сна, аппетита, энурез, ночные кошмары, страхи, запоры и т.п.) [6:71]. У детей до 10 лет аффективные расстройства часто маскируются соматовегетативными, моторными и поведенческими нарушениями. Анаклитическая депрессия и синдром госпитализма у младенцев достаточно хорошо изучены. Эти заболевания высвечивают фундаментальную роль объектных отношений в развитии младенца. Рене Шпиц писал: «Острая недостаточность объектных отношений ведет к задержке развития во всех сферах личности» [10:278]. После 3 – 4 лет депрессивные состояния становятся более явными. При преобладании соматовегетативных симптомов дети обычно подвергаются многократным обследованиям в медицинских учреждениях разного профиля, прежде чем попасть к психотерапевту. Часто аффективные расстройства у детей сочетаются с психопатическими чертами в поведении, тиками, навязчивостями, после 3-х лет могут наблюдаться деперсонализационные, кататонические и галлюцинаторные явления. В ряде случаев возобновляются регрессивные патологические действия, например, сосание пальцев, выдергивание волос, кусание ногтей. Адинамические депрессии у детей иногда развиваются с явлениями элективного мутизма. Дети перестают говорить, либо говорят избирательно, не отвечают на вопросы, поведение стереотипизируется. [3:331; 5:52].
В этиологии детских депрессий лежат различные факторы. Типичным пусковым механизмом является материнская депривация в ситуациях разлуки с матерью или ее смерти. Кроме того, к депрессивным переживаниям приводят ситуации серьезной социальной депривации, аффективно окрашенной педагогической несправедливости, неадекватных наказаний, унижений, острых и хронических соматических заболеваний. Иногда депрессия наступает вследствие серьезных нарциссических проблем или под влиянием депрессии одного из родителей (прежде всего, матери) [6:71]. Нэнси Мак-Вильямс писала: «Серьезно депрессивная мать, которой не оказывается существенной помощи, может обеспечить ребенку заботу только в форме надзора, даже если она искренне старается, чтобы ребенок начал жизнь с наилучшего старта… Дети переживают глубокое беспокойство в связи с депрессией родителей. Они чувствуют вину за естественные для их возраста требования и приходят к убеждению, что их потребности изнуряют и истощают других. Чем раньше дети начинают переживать зависимость от кого-либо, пребывающего в глубокой депрессии, тем больше их эмоциональные лишения» [7:304].
Чем раньше диагностированы депрессивные нарушения, тем результативнее будет лечение. Кроме того, важно выяснить ситуации, послужившие причинами депрессии и устранить или скомпенсировать их. Французский психоаналитик Франсуаза Дольто, работавшая с очень маленькими детьми, оказавшимися в условиях материнской депривации, считала, что проблема возникает тогда, когда ребенку не объяснили, что с ним происходит. С детьми не говорят о том, что для них важно. «…Не было произведено акта-слова, в котором бы этим детям были проговорены те сложности, через которые прошли их тела, физическая оболочка, в то время как духовная имела несчастье впасть в заблуждение, что мать их отвергла. …Дело и заключается в том, чтобы вернуть этих детей, рассказать им, отчего произошел их разрыв с жизнью» [2:436]. Этот метод успешно применяется в работе с младенцами и с аутичными детьми.
В качестве клинической иллюстрации будет уместно привести следующий случай. Идентифицированная пациентка: девочка 6-ти лет. Обратились по поводу элективного мутизма. Девочка разговаривала только с матерью, не отвечала на вопросы, не проявляла инициативы в общении. Ни отец девочки, ни бабушка с дедушкой, проживавшие вместе, не могли разговорить ее. Мать служила каналом связи с внешним миром. В детском саду девочка почти не играла с детьми и тоже ни с кем не разговаривала. Чаще всего она сидела в стороне от других детей с отрешенным и безучастным видом, послушно выполняла все команды воспитательницы. Из анамнеза известно, что девочка родилась в срок, но из-за слабости родовой деятельности было сделано кесарево сечение. Через 10 дней после родов мать была госпитализирована с диагнозом послеродовая депрессия, и три недели девочка оставалась на попечении бабушки. До года наблюдалась невропатологом с диагнозом энцефалопатия. Грудное вскармливание после возвращения матери возобновилось и продолжалось до 8-ми месяцев. Но ребенок неохотно брал грудь, во время кормления часто засыпал, приходилось докармливать искусственно. Речь развивалась нормально до года (гуление, слоги), затем с года до двух девочка общалась только жестами и мычанием. После двух лет девочка начала понемногу разговаривать, но только с матерью. И с двух до шести лет так и продолжалось. Обратились потому, что скоро пора было идти в школу. Мать очень тревожная, ориентирована на поиск болезни. Девочку многократно обследовали по разным поводам, проведено большое количество приборных исследований. Обследовали сердечно-сосудистую систему, печень, почки, мозговую деятельность, кровообращение. Ничего серьезного ни разу обнаружить не удалось, но мать «не теряла надежды». На момент обращения к психоаналитику в семье считалось, что у девочки снижен слух, поэтому она и не разговаривает. В сурдологическом центре нарушений слуха не выявили.
Во время беседы девочка не отвечает на мои вопросы, общается только с мамой. Мама быстро отвечает вместо девочки, ретранслирует ей мои слова, пытается заставить ее отвечать. Девочка хорошо одета и ухожена. Она в нарядном платье, на голове затейливая прическа с бантами и заколками. Она странно неподвижна, вошла, встала и застыла в одной позе, пока мама не усадила ее на стул. В ее лице нет жизни, оно застывшее, как у куклы. Девочка не смотрит по сторонам, ничто не привлекло ее внимания. После короткой совместной беседы я предложила девочке посмотреть игрушки вместе со мной, а маме подождать в холле. Мама тут же сказала, что девочка без нее не останется. «Почему это не останется? Мы сейчас игрушки посмотрим и придем», — сказала я. С некоторым трудом удалось выпроводить маму из кабинета. Все это время девочка молча стояла в стороне, смотрела на маму. Затем она подошла к столу и стала рассматривать и расставлять фигурки зверей, домики, человечков. Все время первой сессии девочка сидела спиной ко мне, не произнося ни слова, и перебирала игрушки. Если я меняла положение, она тоже двигалась, не давая мне увидеть свое лицо. Я пыталась говорить с ней, но она не отвечала. После нескольких неудачных попыток я сказала: «Да, я вижу, ты действительно не хочешь ни с кем разговаривать». Неожиданно девочка слегка повернула ко мне голову, так, что вместо затылка стало видно ухо и часть щеки, и замерла на некоторое время в этой позе. Мне показалось, что она прислушивается ко мне. Даже ее манипуляции с фигурками замедлились. Тогда я сказала ей, что, наверное, знаю, почему так произошло. Я сказала, что когда девочка только родилась и была очень-очень маленькой, ее мама заболела и должна была лежать в больнице. «Мама не могла ухаживать за тобой, и тебе, может быть, было очень плохо, грустно, и ты не понимала, что происходит. Ты плакала, но никто не приходил. Потом ты устала плакать и решила, что никогда больше не будешь разговаривать ни с кем, кроме своей мамы». Реакция девочки была очень выразительной. Она резко повернулась, посмотрела мне в глаза долгим взглядом, потом так же резко отвернулась и глубоко и шумно вздохнула. Затем снова занялась переставлением фигурок. Больше мы ни о чем не говорили. Я не знала, что еще сказать, а она сохраняла невозмутимый вид, сидя по-прежнему спиной ко мне. В конце сессии она кивком подтвердила свое согласие прийти еще. Выйдя из кабинета, девочка спокойно прошла по коридору, но, увидев мать, переминавшуюся с ноги на ногу посреди холла, бросилась к ней, стала обнимать, целовать, виснуть на ней и возбужденно рассказывать, какие в кабинете игрушки. Я попрощалась отдельно с мамой и с девочкой. Предвосхитив ответ дочери, мать произнесла громко: «До свидания». Девочка отвернулась от меня и, глядя в лицо матери, сказала: «До свидания». Попрощавшись, таким образом, друг с другом, они пошли к выходу.
На второй сессии девочка нерешительно вошла в кабинет, спросив предварительно у мамы: «Я, что одна пойду?» Я сказала, что я буду с ней. После этого девочка стала охотно и сразу играть. Она молчала, но сидела так, что я видела ее лицо. Иногда она взглядывала на меня коротко и отводила глаза. Мне показалось, что она чего-то ждет от меня. Я сказала: «Ну, давай, рассказывай, как живешь». И вдруг она начала говорить, сначала медленно с запинками, потом все быстрее и громче. Было ощущение, что она пробует слова на вкус. Девочка проговорила без остановки до конца сессии. Она рассказала о себе все, что успела: о доме, о садике, об увиденном спектакле. При этом она еще успевала озвучивать сюжет с фигурками животных, который параллельно разыгрывала. Эти сюжеты воспроизводили простые бытовые действия семьи: еда, сон, прогулки, купание в бассейне, игры. За десять минут до окончания сессии девочка сказала басом: «Фу, все, устал играть. Я бы что-нибудь порисовал». Я спрашиваю, почему она говорит о себе в мужском роде. Она меня не понимает. Тут же рисует красивую фею с очень короткими руками без кистей и пальцев, в фате и хочет забрать рисунок домой. Мы выходим из кабинета и видим маму с очень недовольным выражением лица. Позже коллеги мне сказали, что лицо мамы омрачалось по мере того, как из кабинета слышался все более громкий голос девочки и смех. Девочка, в отличие от первого раза, не бросается на маму, а тихо стоит рядом и молчит. В ответ на мое прощание машет мне рукой.
На третьей сессии девочка продолжает играть и нерперывно говорить. Впервые обращается ко мне во время игры, но по-прежнему не очень откликается на мои обращения. Переносит все мелкие игрушки на другой стол, рассматривает их, издает какие-то неопределенные звуки, мычит, напевает. Берет медвежонка, поворачивается ко мне и говорит: «У меня дома такой же». Это первая фраза, обращенная ко мне. «А где же гуси будут плавать? Надо налить воды». Поворачивается ко мне, протягивает мисочку и молчит. После паузы я спрашиваю: «Ты хочешь, чтобы я налила туда воды?» «Да». Наливаем воды. «Полную?» «Нет». «А из фонтана будут пить свиньи. В фонтане нет воды». Наливает воду в фонтан. «Там всякие должны машины проезжать. В крышке я отнесет». Переносит машины в крышке от коробки. Говорит о себе в третьем лице. Расставляет машины, перечисляя их. Расставляет маленьких обезьянок. «Эти на остановке ждут маршрутку. Эти в кафе». Опускает часть зверей в банку с водой. «Эти тут плавают, а этот все дома да дома сидит». Оборачивается ко мне и говорит: «После вас мы коктейль идем пить, рядышком через дорогу». Берет корову. «Потом корова захотела пить и свалилась в воду. И вдруг они все захотели поплавать». Собирает все мелкие игрушки и высыпает в банку с водой. «Затем все поплавали и побежали домой».
На четвертой сессии игровые персонажи меняются. От животных девочка переходит к куклам, и сама становится действующим лицом, занимается обустройством кукольного дома, имитирует хозяйственную деятельность. Непрерывно говорит, комментирует свои действия, больше обращается к аналитику, отвечает на вопросы. Мама тоже меняется, она более спокойна, не тревожится за дочь, отмечает, что девочка стала играть с другими детьми и понемногу разговаривает с бабушкой. Девочка входит в кабинет и сразу берет коробку с посудой. Расставляет посуду, приговаривает: «Это тут, это сюда. А где я буду спать? Тут что-ли? На Барбиной кровати?» Смеется, напевает: «Пум-пум-пум». Обращается к аналитику: «Я сегодня на дачу поеду. А потом вернусь. А потом к бабушке и уже не вернусь. А осенью я пойду в подготовительную группу». Ищет и находит пластмассовый топорик, берет кегли и делает вид, что рубит дрова. «Пошел я на улицу, стал дрова рубить. Пум-пум-пум. Тум-тум-тум». Аналитик: «Ты говоришь: я пошел, я стал рубить, как будто ты понарошку мальчик». Девочка молчит, затем нагружает дрова на деревянные счеты и везет по комнате. «Вот сколько нарубил. Сейчас я их выгружу. Красные с красными, зеленые с зелеными. Смотри, сколько у меня там». Выгружает дрова на стол. Аналитик: «А на кого ты хочешь быть похожей, на папу или на маму?» Девочка долго молчит, надувает щеки: «Не знаю даже. Надо подумать». Мы некоторое время обсуждаем, чем отличаются мальчики от девочек и мужчины от женщин. Вносим некоторую ясность в полоролевое функционирование. Затем девочка опять собирает все мелкие игрушки в банку с водой. Роняет игрушку в воду, обрызгивает себя и аналитика. «Ой, фу, фу». Смеется. Видимо, разговор о полоролевых отличиях вызвал нарастание тревоги и регресс в игровой деятельности. В конце сессии все фигурки оказываются в банке с водой. Банка с водой символизирует утробу, первичное состояние хаоса, все перемешано, нет еще никакой дифференциации. Это некий плавильный, алхимический сосуд, где зарождается жизнь, позднее произойдет разделение на мужское и женское. Таким образом, девочка проявляет регрессивную часть психики, которая, видимо, и несет воспоминание о травме разлуки с матерью в младенческом возрасте. Этот регресс свидетельствует о нарастании сепарационной тревоги, связанном с началом терапии.
Постепенно девочка становится все более раскованной. После 12-ти сессий отмечается значительное улучшение. Девочка играет с другими детьми, разговаривает, отвечает на вопросы, проявляет инициативу в общении. Замолкает только в присутствии незнакомых людей. Под предлогом отъезда на дачу родители прерывают терапию. Видимо, адаптационные возможности матери в какой-то момент оказались на пределе. Выздоровление дочери создало угрозу полного разделения, и мать не выдержала.
Таковы оказались последствия эмоциональной депривации ребенка и физической разлуки с мамой в младенчестве. После возвращения матери, следуя ее бессознательному запросу, девочка сохранила с ней длительную симбиотическую связь. Элективный мутизм и различные соматические недомогания позволяли дочери оставаться младенцем для своей матери. Поддерживая речевой контакт только с мамой, девочка символически восстанавливала когда-то соединявшую их пуповину. Это позволяло матери чувствовать себя нужной. Дочь стала для нее единственным любящим и любимым объектом и лекарством от депрессивных переживаний. Надо сказать, что мать девочки была родом издалека, и, выйдя замуж, переехала к мужу, расставшись со всеми родными и близкими. Оказавшись в чужом городе, не сумела адаптироваться, устроиться на работу, завести друзей. Муж не давал необходимой эмоциональной поддержки, целыми днями пропадал на работе, обеспечивая семью. Отношения с его родителями также не были теплыми. Все это осложнило психологическую подготовку к материнству. Для младенца мать — интерпретатор того, что происходит в мире. В данном случае она не выполняла эту функцию, она «поглотила» ребенка, сохранила его внутри себя. Мама удерживала дочь в младенчестве, а дочь послушно отражала ее, не развивая свою Самость. Мать и дочь связывала не любовь, а страх сепарации, перерезания пуповины. Этот обоюдный страх базировался, вероятно, на чувстве вины матери за то, что она должна была оставить девочку, и чувстве вины девочки за то, что она ненавидела мать.
Мелани Кляйн писала: «Когда младенец тоскует по матери, а его потребности остаются неудовлетворенными ввиду ее отсутствия, он ощущает это как следствие своих деструктивных импульсов. Таким образом, возникает тревога преследования…, а также печаль, вина и тревога» [4:393; 8:19]. Эти тревоги образуют фундамент депрессивной позиции. Далее у пациентки происходит нарушение формирования полоролевой идентичности. Деструктивные импульсы приводят к отрицанию женского, нежеланию быть такой как мама. Часть этой враждебности проецируется на всех окружающих, выражаясь в отказе от общения. Фрейд и Абрахам разрабатывали идею, «что важнейшим источником склонности к депрессии является переживание преждевременной потери. …Депрессивные индивиды рассматривались как люди, пережившие слишком раннее или внезапное отнятие от груди или другую раннюю фрустрацию, которая превзошла их способности к адаптации». (Цит. по [7:296]). Оральная фиксация ребенка привела к нарушению коммуникативной функции. Линия овладения языком замкнулась на матери, удовлетворяя ее потребность не быть одинокой. Об оральных проявлениях пациентов с депрессивной симптоматикой упоминают многие авторы. Абрахам Брилл в книге «Лекции по психоаналитической психиатрии» упоминает пациентку, говорящую почти непрерывно в период обострения, но отказывающуюся говорить со своим мужем [1:194]. «Процесс сепарации-индивидуации разрешается в депрессивной симптоматике в том случае, когда боль матери в связи с ростом ее ребенка столь сильна, что она цепляется за него и вызывает чувство вины…» — пишет Н. Мак-Вильямс [7:302].
Терапевт стал «переходным объектом», облегчившим отрыв от матери, что позволило девочке дальше нормально расти и развиваться. Данный случай иллюстрирует одну из функций переноса. Понимание переноса — это способ помочь пациенту почувствовать и заполнить разрыв в своей жизни. Подобно тому, как переходный объект заполняет для младенца отсутствие матери.
В представленном случае у девочки нет имени. Давая название случаю или псевдоним пациенту, мы руководствуемся своими бессознательными побуждениями и что-то этим выражаем. Это тема для отдельного исследования. Дать имя, назвать — обозначить Самость, отделить от других. Долгое время девочка как будто не имела собственной идентичности, она как зеркало отражала Самость матери. У зеркала нет своего имени, оно отражает того, кто в него смотрит.

Пример дополнительного опросника  по узкому направлению нарциссической уязвимости(патологии самости), который я применяю дополнительно к структурному и аналитическому интервью.

1 Как вы думаете вас оценивают окружающие? Позитивные и негативные стороны?
2 Как часто вы испытываете стыд и вину? Как часто вы испытываете злость если вас упрекают или поправляют?
3 Как часто вы признаете, что не правы?
4 Какую реакцию у вас вызывают люди которые не принимаю вашу точку зрения?
5 Чувствуете ли вы пустоту внутри себя, бессмысленность жизни, скуку? Вас раздражают компании людей которые к вам безразличны?
6 Насколько для вас важно соответствовать критериям той группы к которой вы хотели бы или хотите причислить? Имидж, мода, наличие атрибутов?
7 Насколько качество вашей жизни и уровень достатка определяет ваше самоуважение?
8 Как вы оцениваете людей которые не добились в жизни богатства, успеха, признания? Тех, для кого это не важно?
9 Как часто вы сравниваете себя с другими? Как правило в чью пользу?
10 Доверяете ли вы окружающим? считаете ли окружающий мир безопасным?
11 Что для вас личное достоинство? Ваше отношение к этическим нормам, морали, нравственности?
12 Чувствуете ли вы иногда слабость физическую/психическую? если да, то как оцениваете себя в эти моменты?
13 Достойны ли вы уважения и любви окружающих? Важно ли вам это?
14 Если бы человек ниже вас по социальному статусу, уровню жизни высоко оценил вас и ваши достижения – чтобы вы почувствовали? Было бы это ценно для вас? неприятно?
15 Как часто вы испытываете неконтролируемую злость/ярость?
16 Упрекали ли вас когда либо в завышенных ожиданиях к окружающим?
17 Насколько вы критичны к себе? Есть ли завышенные ожидания от себя не соответствующие реальным возможностям?
18 Любите ли соперничество на работе, в спортзале, хобби? Если проигрываете что обычно ощущаете?
19 Испытываете ли и как часто беспредметный страх?
20 опишите, что для вас значат понятия: уродство, бессилие, импотенция, сексуальность, престижность?
21 Как часто испытываете зависть?
22 Были ли гомосексуальные фантазии и опыт?
23 Завидовали ли вы женщинам/мужчине(противоположному полу) как объекту сексуального желания?
24 Был ли сексуальный опыт или фантазии совмещенные с агрессивным доминированием, садизмом?
25 Были ли фантазии связанные с родственниками?
26 Что для вас значит самосовершенствование, личностный рост?
27 получаете ли удовольствие от жизни в целом?
28 были и как часто депрессивные периоды? Связаны ли они с разочарованием в себе, оценке других?
29 Проявляется ли у вас в какой либо сфере перфекционизм?
30 Есть ли у вас дети или если нет, то предположим будут – есть ли у вас четкие ожидания от них, планы?
31 Любила ли вас мама? Вы ее?
32 Какое чувство у вас вызывают калеки? нищие?
33 Если вы выполняете какое ли действие – для вас важен процесс или результат? Важно ли чтобы ваш результат приняли окружающие?
34 позволяете ли вы себе допускать ошибки? окружающим? как вы к этому относитесь? Как часто вы наказываете себя и других за ошибки? Злят ли вас ошибки других и свои?

Вывод: соберите все информацию, найдите противоречия и укажите клиенту на них вступив в конфронтацию, проанализируете реакцию. Агрессия будет указывать на нарциссическую уязвимость (грандиозного Я) и возможно признаки черт патологически лживой личности, что в свою очередь коморбидно с патологией самости. Так же стоит оценить в процессе конфронтации уровень агрессии в грандиозном Я.

Вячеслав Гриздак