источник

Редакция «Психологической газеты» задала мне несколько очень общих вопросов о современной ситуации, на большинство из которых уже дали ответы ряд ведущих специалистов страны. Постараюсь не повторять уже сказанное, хотя не уверен, что мне это удастся в полной мере. Начну с автора теории психической травмы З.Фрейда, который еще в 1892 году писал, что травматическое воздействие может вызвать любое событие, которое вызывает чувство страха, стыда или душевной боли. Но далее автор отмечает: станет ли это событие (порой, даже самое безобидное) травматическим или нет, зависит от индивидуальной восприимчивости конкретного человека, поэтому именно этой индивидуальной восприимчивости стоит уделить особое внимание.

В той же работе З. Фрейд уточняет, что нужно четко различать два принципиально разных переживания: боязнь и страх. Сильный страх обычно провоцируется ожиданием какой-то опасности, особенно, когда ее суть неизвестна. А боязнь развивается тогда, когда чего-то страшатся, но объект устрашения конкретен и известен.

Думаю, нам нужно стразу выделить две взаимопотенцирующих составляющих нынешней травматической ситуации: боязнь заразиться вирусом и страх того, что будет с экономикой, а самое главное – с продовольствием, так как страх голода почти генетически присутствует у большинства населения. А для некоторых уже через неделю после введения карантина (и исчезновения доходов) стал реальностью.

Самоизоляция на всех действует по-разному. Одно дело, если у вас дружная любящая семья, и теперь у вас появилась возможность долго не расставаться друг с другом, поговорить, посмотреть старые фото, вспомнить – где и когда это было, вместе приготовить любимые блюда, заняться хоровым караоке, поиграть в карты или домино на желание, посмотреть хорошие комедии. Можно поспорить, но при этом не переходить к ругани и обидам. Очень важно проявлять взаимную терпимость, даже если кто-то из членов семьи проявляет повышенную (невротическую) разговорчивость, а другой, наоборот, периодически демонстрирует склонность к уединению.

Совсем другое дело, если ранее уход на работу и позднее возвращение избавляли вас от необходимости общения или сводили его к вопросам: «Что купить, что приготовить, когда будешь?». Можно прогнозировать, что самоизоляция в этих случаях приведет или к пересмотру отношений, или к их распаду. «Изоляция вдвоем» усиливает (ранее подавленный) потенциал агрессивности и деструктивности.

Ну, и совсем уж плохой вариант – у одиноких. Здесь присоединятся все факторы болезней одиночества, включая снижение иммунитета. Если среди ваших друзей или родных есть такие, звоните им чаще, только не нужно пересказывать устрашающие новости, а заранее продумайте – о чем бы вам и вашему собеседнику было интересно поговорить? Но даже если ваш собеседник будет бесконечно жаловаться, терпеливо выслушивайте. Заверяю вас, что проявляя доброту и сострадание к другому, вы укрепляете собственную психику. Но сразу добавлю – избегайте общения с людьми, которые вам неприятны, даже если они сами звонят вам. Сошлитесь на занятость домашними делами.

Я знаю, что многие из моих коллег – психотерапевтов и психологов на этот период резко снизили стоимость своих телефонных и скайп-сессий. Воспользуйтесь этой возможностью. Их телефоны вы легко найдете на сайтах ведущих профессиональных сообществ.

Что можно было порекомендовать всем? Не просто соблюдать правила гигиены, а несмотря на то, что никуда не нужно идти ни сегодня, ни завтра, мужчинам – обязательно ежедневно бриться, мыться как перед выходом на работу и одевать чистое белье, женщинам – не забывать о прическе, макияже и т.д., и даже более того – делать это так, словно вы собираетесь на свидание, благо времени на сборы сейчас более чем достаточно. Напомню, что секс – это тоже хорошее лекарство от депрессии.

Когда приведете себя в порядок, найдите какое-то занятие. Переберите и сотрите пыль со всех книжек в шкафу, а если вдруг найдете что-то давно отложенное и не прочитанное, обязательно оставьте на прикроватной тумбочке. Разберите давно забытые вещи в вашей кладовой, отложенных до лета чемоданах, в редко открываемых посудных полках и на шкафах. Помните, что ничто так не стимулирует тревогу, как безделье. Если вам не спится, а у кого-то день и ночь уже перемешались, не насилуйте себя, ворочаясь с боку на бок – вставайте и займитесь чем-нибудь приятным или полезным, чтобы порадовать себя или ваших близких, когда те проснутся. Не стоит бесконечно смотреть новости, вполне достаточно делать это один раз в сутки. И уж тем более, не стоит просматривать ужасающие фэйки в Интернете и предаваться унынию, читая всяческие страшилки от любителей попугать. Такие небезобидные фантазеры (информационные садисты) есть, и они – не друзья нам.

Возможно, меня упрекнут в саморекламе, но я должен дать и эту рекомендацию. Займитесь аутогенной тренировкой. Возьмите за основу самые простые упражнение по расслаблению мышц. Моя, подготовленная 25 лет назад совместно с проф. В.С. Лобзиным, книга «Аутогенная тренировка» есть в Интернете. Есть много пособий и других авторов. Не нужно читать всяческие теоретические обоснования. Начните сразу с упражнений по релаксации и управлению дыханием.

Стоит отдельно обратиться к самым бесстрашным гражданам страны – молодежи, заражаемость которых минимальна, а течение болезни намного легче, чем у старшего поколения. Им нужно разъяснить: да, вы, скорее всего, не заболеете или переболеете в легкой форме. Но вы принесете вирус в ваш дом, и вполне вероятно – убьете тех, кто вам дорог и кого вы любите: своих родителей, бабушек или дедушек. Уверен, они задумаются. Отрицание опасности и обесценивание официальной информации – это тоже защитные механизмы психики. Не нужно штрафовать или наказывать их, за то, что у них срабатывают именно эти механизмы. Им нужно просто разъяснять, впрочем, как и всем другим гражданам.

15 лет тому назад я был категорическим противником дистанционного образования. Но мои молодые сотрудники убедили меня, что за этим – будущее. А когда я встретился с первыми выпускниками дистанционного обучения, убедился и я – по уровню подготовки, в большинстве случаев, они были даже выше тех, что обучался на очном отделении. Нахождение в охранительной самоизоляции – это отличная возможность для получения образования, переподготовки и саморазвития. Но еще раз подчеркну: избегайте всяческих лженаук и лжепророков. Паника – это заболевание, которое передается информационным путем. И она заразна! Паникеров стоило бы помещать в отдельные информационно-защищенные боксы, как разносчиков информационного вируса.

Так уж сложилось в нашей культуре, что никто никогда не готовил нас к несчастьям. Все люди мечтают о счастливой жизни для себя и своих детей. Но, к сожалению, жизнь – исходно травматична. И еще никому не удавалось прожить без психических травм, индивидуальных или даже общенациональных. Одну общенациональную травму мы уже почти пережили.

Трагические события всегда объединяли россиян. Мы переносили и не такие испытания. Переживем и это. И наконец начнем более адекватно оценивать ежедневный труд медицинских работников, которые не оставили свои рабочие места, несмотря на риски и опасность, и заработную плату во многих регионах – 15-20 тысяч рублей в месяц.

материал с сайта

В рамках панельной дискуссии на XIII Санкт-Петербургском саммите психологов с докладом «Себя не убивает тот, кто не хочет убить другого» выступил Михаил Михайлович Решетников – профессор, доктор психологических наук, кандидат медицинских наук, ректор Восточно-Европейского института психоанализа, президент Российского отделения Европейской конфедерации психоаналитической психотерапии, председатель Общероссийского совета по психотерапии и консультированию, член Президиума Российского психологического общества:

Дорогие коллеги, перед началом нашего заседания прозвучала фраза: «Есть много способов умереть, лучший из них — продолжать жить». Я не случайно выбрал темой выступления суициды. Во всех странах идет рост суицидов и суицидального поведения в целом, как проявления аутоагрессии. По некоторым данным, в большинстве европейских стран число молодых людей, погибающих от суицидов, уже сравнялось с количеством людей, гибнущих в авто- и авиапроисшествиях – это сотни тысяч людей.

Начну с того, что психоаналитические объяснения суицидального поведения являются чрезвычайно сложными, нередко запутанными, неоднозначными и даже противоречивыми. Напомню, что именно  в психоанализе в 20-х годах прошлого века впервые появляется понятие «влечения к смерти»  в работе Фрейда «Я и Оно». Наличие которого, этого влечения, у каждого из нас общепризнанно. Гораздо труднее принимается идея, что в психике каждого из нас в той или иной степени присутствуют суицидальные тенденции.

Исследование любого случая суицида, как правило, длительное, спокойное, привлекаются юристы, врачи… Но обычно оно осуществляется только на уровне объективных, внешних факторов и сознательных мотивов: путем опроса родственников, близких, знакомых, свидетелей и т.д. Но на самом деле, по моим представлениям, это весьма поверхностно.

Вв этом докладе я попытаюсь обратиться к глубинным, бессознательным аспектам суицидального поведения, которые впервые были раскрыты в работах Фрейда и его последователей. В психоанализе суицидальное поведение рассматривается как реализация инстинкта агрессии, влечения к смерти и самодеструкции.

Готовя этот доклад, я с удивлением обнаружил, что фактически в большинстве случаев сам феномен суицида в этих работах Фрейда как бы «на полях», как некая табуированная тема, которая, как правило, описывается очень кратко и просто только упоминается, как бы не имея отношения ко всем остальным психологическим фактам и страданиям пациента. Искать эту тему в работах психоаналитиков приходится буквально по крупицам.

Думаю, все знают случай Анны О. Но не все помнят, как он начинался. Еще в 1881 году Анна О., выдающийся деятель, в течение нескольких суток отказывалась от еды, била окна в своем доме и пыталась осколками стекла вскрыть себе вены. Врачи, что было естественным для того времени, рекомендовали ей свежий воздух, смену обстановки, хлорал и другие успокаивающие вещества на ночь. И лишь в процессе терапии методом катарсиса Йосифа Брейера было выявлено, что ее патология связана с особым отношением Анны к ее отцу. Никакого инцеста там не было… просто были особые чувства и особые отношения. И эти отношения она перенесла на Брейера. Позднее, когда на фоне выздоровления у Анны появился симптом «мнимой беременности», Брейер тут же дистанцировался  от этой пациентки, взял жену Матильду и уехал путешествовать по Италии. А вот Фрейд переинтерпретировал этот случай – и впервые появляется понятие «перенос» (1895). Те чувства, которые Анна испытывала к Брейеру, были адресованы вовсе не Брейеру. И мы с этим встречаемся в терапии… Когда пациентка говорит мне: «Михаил Михайлович, мы с Вами столько болтам-болтаем, можем, нам уже начать трахаться?..» Я говорю: «Отличная тема – давайте обсудим!..» «Не хочу обсуждать,» – отказывается пациентка. Нет, мы будем обсуждать, потому что те чувства, которые она выражает ко мне, относятся вовсе не ко мне. И нам нужно найти именно того субъекта, к которому эти чувства относятся. Таким образом, в психоанализе был вскрыт один из бессознательных мотивов суицида – это детско-родительские отношения.

В 1901 году в своей работе «Психопатология обыденной жизни» З.Фрейд вспоминает о случае 1898 года, когда один из его пациентов покончил с собой из-за неизлечимой болезни половых органов. Этот случай лишь упоминается, и мы не имеем никаких сведений ни об этом пациенте, ни о его анализе. Тем не менее, это позволило сформировать еще одну гипотезу, а именно – о связи суицидального поведения с сексуальной сферой, с сексуальными и любовными отношениями. Эта тема была близка не только пациентам З.Фрейда, но и самому создателю психоанализа. Опубликована на русском не так давно переписка Фрейда с невестой. В 1885 в письме к своей будущей жене Марте Бернейс Фрейд пишет, что готов покончить с собой, если они расстанутся. В последующем Фрейд не раз возвращался к этой теме, проводя параллели и вскрывая связи между влюбленностью (как вариантом сумасшествия) и самоубийством.

В своей работе «Психическая травма» мне уже приходилось подробно анализировать этот феномен. Напомню. Когда человек кого-то любит, он частично инвестирует свое Я в любимый объект (объект своей любви), но большей частью (в силу естественного нарциссизма) интроецирует любимый объект в собственное Я (Эго), вплоть до метафорического желания поглощения и присвоения этого объекта (своим Я). В случаях реальной влюбленности Эго переполнено объектом. Таким образом, происходит расширение и обогащение своего Я (за счет инкорпорированного объекта). Утрата такого дорогого объекта, независимо от того, произошла ли она реально, или предчувствуется только возможность такой утраты, провоцирует мощнейший конфликт между собственным Супер-Эго и связанным с инкорпорированньм объектом (и потому – ослабленньм, «потесненньм») Эго. При этом Супер-Эго трансформируется в жестокую карающую инстанцию психики, которая терзает, мучает и обвиняет собственное  Эго в этой утрате и, лишая его защит, побуждает к само-деструктивному поведению (от обычного удара кулаком по столу, битьем головой о стену или нанесением  себе других ран или увечий – вплоть до суицида).

В изложении случая Сергея Панкеева – «Человека-волка» «за кадром» присутствует идея семейной предрасположенности к суицидам, или даже просто к суицидальному поведению, запугиванию смертью. Когда мать говорит ребенку: «Если ты будешь так себя вести, я покончу с собой» – это уже сиуцидальное поведение… Я не склонен видеть в случае Сергея Панкеева некие генетические факторы, и скорее отнес бы подобные ситуации к патологическим идентификациям и семейному фону. Сергей Панкеев, как известно, страдал депрессией и предъявлял ряд других симптомов, которые обострились после самоубийства его любимой сестры. Обнаружив у единственного сыны суицидальные мысли, отец Панкеева (который и сам был склонен к депрессиям) консультировал Сергея у всех мировых светил – В.М. Бехтерева, Э.Крепелина и, в конце концов – у З.Фрейда. Это был случай успешной терапии (1910-1914 годов), многократно описанный, проанализированный и пере­анализированный.

Затем был случай Доры (1905) – молодой девушки, которая была фрустрирована изменой отца (она случайно увидела, как отец ее целует и обнимает другую женщину). В своей практике мне приходилось не раз встречаться с подобными случаями. Что делает девочка дальше? Она пишет письмо родителям, в котором прощается с отцом и матерью, и нечаянно забывает его на самом видном месте. И вот здесь мы приходим к идее: суицид как послание, запрос на какое-то отношение.

В процессе анализа мотивов таких поступков и даже предпринятых демонстративных суицидов (с запланировано благополучным исходом) самым частым объяснительным мотивом было: «Вот тогда они, наконец, поймут!..» Идея послания обязательно присутвтует. Объяснения того, что должны были понять самые близкие люди были самыми различными: от высоко духовных до предельно примитивных. В одних случаях это были какие-то идеи, включая религиозные, а в других, например, отказ родителей в приобретении модного смартфона для 14-летней дочери.

Однако самое главное в подобных случаях состоит в том, что идея самоубийства является своеобразным посланием. И в процессе терапии очень важно установить не столько мотив, сколько того, кому было адресовано это послание (при этом – именно из  числа самых дорогих, самых любимых и любящих).

В 1909 году Фрейд выпускает описание случая, получившего наименование «Человек -крыса», где обосновывается   еще  один  мотив,   побуждающий   к  самоубийству,   а  именно – мотив соперничества  и желание  смерти другому человеку. Исследование мотива соперничества было наиболее убедительно обосновано при исследовании суицидов студентов венских университетов, где безусловными лидерами оказались молодые люди творческих профессий – музыканты и художники. Можно понять почему. После периода признания их первенства и уникальности их способностей в детском и юношеском возрасте со стороны родителей и сверстников в своих провинциальных гимназиях, поступив в столичную художественную школу или консерваторию они «вдруг» оказывались в среде куда более способных и талантливых. Это кошмарная трагедия соперничества. Для многих людей творческих профессий соперничество бывает непреодолимым…

Следующим нужно упомянуть случай судьи Шребера, опубликованный в 1911 году, который сам, страдая паранойей, но будучи высоким интеллектуалом, описал и опубликовал случай своей паранойи как отдельную книгу. Он постоянно просил лечащих врачей дать ему цианистый калий, пытался утопиться в ванне для купания…

Обратимся также к одной из самых известных работ З.Фрейда «Печаль и меланхолия» (1917). В этой работе описывается внутренний мир депрессии. А в современной медицине понятие «депрессия» стало симптомом – духовный и душевный мир пациента большинство психиатров интересует весьма посредственно. Связь суицидов с депрессивными состояниями является общепризнанной, и в целом тяжелую депрессию можно было бы вполне отнести к предсуицидальному состоянию.

Фрейд еще раз возвращается к этой идее в работе «Психогенез случая гомосексуализма у женщины» (1920), где причиной побуждения к суицидальным мыслям и попытке броситься под поезд стала ревность к матери и ее позднему ребенку. В результате этих переживаний девушка отвернулась от матери и обратила свою любовь на другую женщину, гораздо старше себя.

Остановимся на этом, и обратим внимание на то, что при всех различиях той или иной патологии этих пациентов, практически во всех случаях присутствовали идеи суицида. Позднее, благодаря З.Фрейду, А.Адлеру и В.Штекелю (цитата которого вынесена в заголовок доклада) в психоанализе было практически общепризнанно, что мысли о самоубийстве являются не чем иным, как обращенным на себя побуждением к убийству кого-то другого – предавшего, соперничающего, непонимающего, любимого и одновременно ненавистного и т.д.

При этом местом «локализации» таких мыслей является бессознательная часть Эго и Супер-Эго. Бесполезно искать эти мысли в гипотетической структуре Ид, которому неведома смерть. Для того, чтобы жить и чувствовать себя счастливым Эго (личность) должна чувствовать себя любимым со стороны своего Супер-Эго. Тем не менее, мы должны признать, что у каждого в жизни случаются ситуации, когда тяготы бытия кажутся непереносимыми, и наша терпимость по отношению к ним и к самим себе истощается, и как следствие – жизнь утрачивает смысл, становится пресной или даже обесценивается. В таких случаях, конечно, нужен Другой. Другой – психолог, психотерапевт – подготовленный к тому, чтобы подставить свое Эго в качестве «костыля» и помочь дохромать до нормальной жизни.

В заключение, обратимся к специфике некоторых суицидных актов современной эпохи. Ранее суицид был единичным актом единичного человека, но затем появились множества сообщений о сиуцидальных террористах или террористах-смертниках. В учебниках для таких террористов написано: чем больше жертв – тем скорее они поймут. И это тоже послание. Но апелляция к мусульманскому терроризму ничуть не раскрывает проблему. Таких случаев описано много. Но самым потрясающим стал случай с рейсом А320-211 компании Germanwing (24.03.2015), когда страдающий психическим расстройством пилот Андреас Лубиц, совершая суицид, умышлено направил авиалайнер в склон горы. Погибло 150 человек. Все это убеждает, что мы имеем дело с качественно новыми проявлениями человеческой агрессивности и ее частным проявлением – суицидальности, которые остаются недостаточно исследованными. В ряде своих работ и в переписке с Альбертом Эйнштейном Зигмунд Фрейд не раз проводил аналогию между самоубийством и войной. Давайте подумаем: а что будет, если какой-то суицидант, принадлежащий, как и пилот Лубиц, к категории субъектов высоких технологий, например, оператор атомной станции, оператор плотины, оператор пуска баллистических ракет решит покончить с собой и захочет «прихватить» с собой несколько тысяч или несколько миллионов других?..

Наш американский коллега Джеймс Фокс, профессор Северо-Восточного университета в Бостоне (США), констатирует (цитата из интервью проф. Дж. Фокса «Российской газете» от 15.12.2012 в связи с очередной массовой бойней в начальной школе «Сэнди Хук» (США), когда были расстреляны 28 человек, в том числе 20 детей в возрасте от 5 до 10 лет.): «В американском обществе существует определенное число людей, которые озлоблены на окружающий мир, полностью им разочарованы, считают свою жизнь разрушенной и не хотят больше жить. Эти люди испытывают недостаток эмоциональной поддержки со стороны семьи и друзей. И решают жестоко отомстить тем, кто, по их мнению, несет ответственность за их неудачи и не дает им шанса справиться с жизненными проблемами. Выбирая между суицидом и кровавой расправой, они, как правило, выбирают и то, и другое.» Может быть, эта ситуация характерна не только для США?

Мы не договаривались ни с Александром Асмоловым, ни с Наталией Гришиной, ни с Вадимом Петровским, что мы будем говорить все обо одном и том же, но я конец своего доклада посвятил только одной теме – смыслам.

Еще в 1960-е годы В. Франкл констатировал распространение в самых широких слоях населения утраты смысла жизни. Впервые в истории психологической науки. Согласно приведенной им статистике, при этом возрастает уровень депрессивности, наркоманий, алкоголизма и агрессивности, в том числе – аутоагрессии. На 1900 год количество депрессивных расстройств было на уровне 1-2 процентов, прогноз к 2020 – 30%. Это по всей Европе. Это примерно 160 миллионов человек, страдающих депрессивными расстройствами. В процессе серьезной дискуссии питерских ученых (в начале 2000-х, тогда еще Виктор Каган не покинул Россию и, по-моему, тоже участвовал) мы пришли к выводу, что смыслы жизни, не находятся, а привносятся выдающимися мыслителями, такими как Вольтер, Гоббс, Дидро, Локк, Руссо или даже Маркс. Кроме того, смыслы появляются только тогда, когда у каждого конкретного человека есть какая-то благая или даже иллюзорная цель, которая выходит за рамки его повседневного существования и объединяет его другими людьми. Когда я хожу на работу не для того, чтобы купить новый пиджак, или колбасы, или машину, или дачу… – а у нас есть общая цель! У советского народа такая цель была – иллюзорная, но была. И был смысл.

Но то, что не заметил Франкл, я позднее заметил и даже описал. До 60-х годов 20 века весь мир жил под влиянием идей выдающихся мыслителей. Ни Вольтер, ни Дидро, ни Руссо… Гоббс, Локк не занимали никаких постов, они не были министрами, президентами, королями… Но президенты, короли, министры и цари воспринимали их идеи и претворяли в жизнь. И вдруг в 60-х годах прошлого века происходит совершенно необыкновенный, ничем не обоснованный перелом: право провозглашать идеи и смыслы от выдающихся мыслителей переходит к руководителям государств. А вы понимаете, что лидеры – это самые агрессивные, но не самые умные… В итоге у нас как у Человечества нет общих идей и целей. И мне хочется закончить доклад вопросом: где же они – великие гуманисты современности?

материал взят с сайта

Поскольку наши пациенты приносят нам, как правило, далеко не самые радостные чувства и эмоции, вряд ли нуждается в обосновании, что вся терапевтическая работа связана с негативными переживаниями. Существует множество вариантов таких чувств, возникающих у обеих сторон. Но одновременно с этим есть и особые ситуации, когда терапевтическая ситуация осложняется ярко выраженной ненавистью пациента, которая в отдельных случаях провоцирует столь же яркую реакцию аналитика. Именно такие варианты и предполагается рассмотреть в кратком сообщении.

Первое упоминание о так называемых «негативных терапевтических реакциях», нередко заводящих всю проделанную работу в «тупик» мы находим уже у Фрейда (5), который в 1918 году в работе посвященной Человеку-Волку упоминает о том, что всякий раз, когда пациентом было что-то понято (из ранее существовавшего лишь в бессознательном), его симптомы на какое-то время усиливались . Анализируя эту специфику, Фрейд делает предположение, что негативная терапевтическая реакция в данном случае является следствием вины и потребности в наказании, как например, в случае осознания Сергеем Панкеевым его тайного торжества, что теперь, после смерти сестры Анны, он остался единственным наследником. То есть, в данном случае негативная терапевтическая реакция связывалась исключительно с осознанием интрапсихического конфликта, но проецировалась в межличностные отношения терапевта и пациента.

Позднее Карл Абрахам (8) и Мелани Кляйн (1) предпринимают попытку объяснить эти феномены с точки зрения зависти, в частности, к аналитику. Когда пациент чувствует, что аналитик приобрел для него какой-то особый авторитет, и одновременно опасается зависимости от своего терапевта, по мнению вышеупомянутых авторов, он вынужден попытаться отвергнуть его, чтобы не признавать собственной зависти к его интуиции и глубине познаний, избегая, таким образом, усиления аффекта беспомощности и зависимости. В другом случае Кляйн указывает на связь между ревностью и завистью, источником которых являются представления, что другой пациент находится с аналитиком в более близком межличностным контакте, а данный пациент считает себя менее интересным для терапевта. Как мы видим, в этом случая негативная терапевтическая реакция исходно связана с межличностными отношениями и проецируется на них же.

В качестве ситуации, требующей самостоятельного анализа, Абрахам указывает на специфику нарциссической личности, у которой внешняя готовность пройти анализ сочетается с мощным протестом против аналитика, как родительской фигуры. Свободные ассоциации таких пациентов остаются контролируемыми, они пытаются быть аналитиками не только самим себе, но и своему терапевту, не позволяя развиваться позитивному переносу. Абрахам связывает происхождение такой реакции с фиксацией на орально-садистической стадии развития и подчеркивает, что такой пациент воспринимает анализ как атаку на его нарциссизм, и нередко все терапевтические усилия разбиваются об эту «скалу». Опыт показывает, что такая ситуация не так уже редко встречается в процессе учебного анализа, который требует, как правило, от вполне сохранной личности отказа от присутствующих в каждом из нас фантазийного и идеального в пользу реального. И первый этап в преодолении такого сопротивления, вероятно, мог бы быть связан с его вербализацией аналитиком и обсуждением.

Со сходных позиций этот процесс рассматривает и Хайман Спотниц (3), указывая на случаи, когда тяжело нарушенные пациенты сопротивляются прогрессу терапии, чтобы не позволить аналитику достигнуть успеха, и таким образом – сохранить свою связь с ним.

Обращаясь к известному выражению Фрейда о терапевтическом процессе, как «доращивании» пациента, мы могли бы объединить все упомянутые случаи тезисом о том, что по достижении определенного «возраста» и обретении тех или иных защит, многие люди не хотят принимать свою новую взрослость, а если точнее – расставаться с иллюзией своей предшествующей взрослости, или – еще точнее – не хотят еще раз взрослеть.

Они готовы мстить родителям, Богу или судьбе, близким или аналитику за все реальные и мнимые психические травмы детства, и исходят при этом из вполне понятных побуждений: сохранить (пусть и не вызывающие радости, но нередко – единственно имеющиеся) объектные отношения. А для этого надо чтобы страдали оба объекта, и в переносе пациент остается связанным с аналитиком до тех пор, пока он страдает, а еще лучше, если страдают они оба.

Такие ситуации очень не просто переносить, и здесь уместно представить несколько клинических иллюстраций.

Пациентка, страдающая депрессией, с весьма не простым анамнезом: повторяющиеся развратные действия со стороны одного из близких родственников в детстве, оставление родителями (в связи с учебой в вузе) у бабушки (что было воспринято как: «Я такая плохая, что меня невозможно любить»), в последующем постоянный негативизм матери, проявляющийся в отношении и фразах типа: «Какая ты некрасивая, грязная, неопрятная, неумелая и т. д.». После каждого, даже малейшего шага вперед в терапевтическом процессе, на протяжении 7 лет регулярно обвиняет аналитика в том, что он просто издевается над ней, что ничего хорошего не происходит, и она собирается уйти из терапии. Но не уходит.

В процессе одной из сессий срывается на неукротимые рыдания с громким криком, как если бы она хотела быть услышанной кем-то, находящимся где-то очень далеко: «Вы – мерзавец! Вы никогда не любили меня! Вы всегда врете мне! Я вас ненавижу!» и т.д. Аффект длится около 15 минут, в течение которых аналитик не предпринимает никаких действий. Когда пациентка немного успокаивается, продолжая всхлипывать, аналитик интересуется: может ли он что-то сказать? Когда пациентка соглашается, аналитик говорит: «Сейчас произошло что-то очень важное. Вы выразили очень много чрезвычайно мощных чувств, которые, скорее всего, долго держали в себе, не позволяя им вырваться наружу. Несмотря на наши уже давние отношения, я вряд ли мог быть их причиной. И думаю, что они относятся не совсем ко мне или даже совсем не ко мне. Я не знаю – к кому, но вы – знаете. Вы можете сказать к кому?» Пациентка тут же отвечает: «Конечно, знаю. К моей матери». Но и это аффективное признание не существенно сказалось на прогрессе терапии.

Другая пациентка, соблазненная отцом, который теперь, по ее словам, пытается загладить свою вину, предоставляя дочери возможность учиться там, где она хочет, проводить время так, как она хочет, делает дорогие подарки (квартира, машина и т.д.). Девушка (что с точки зрения психоаналитика – естественно) бросает один вуз за другим, заводит «нехорошие» знакомства, имея квартиру, живет у подруги, машиной не пользуется. На мой вопрос: «Он так богат?» – пациентка отвечает: «Нет, ему приходится напрягаться». А когда я задаю следующий вопрос: «Почему бы не наказать его другим способом: попросить еще лучшую квартиру или еще одну машину и т.д. Пусть понапрягается», – пациента говорит: «Если у меня все будет хорошо, и я стану успешной, это будет значить, что я простила его за то, что этот подонок делал со мной в детстве. Ему станет легче или лучше, а я не позволю, чтобы ему стало легче».

Пациентка не имеет своих желаний. Она даже не думает: чего бы она хотела сама? Все ее мысли заняты тем, чего хочет от нее отец, чтобы помешать ему осуществить задуманное в ее благо и искупить чувство вины. То же самое происходит в трансфере: она пытается выяснить: «Чего бы я хотел от нее?» Я, естественно, сообщаю ей, что вообще ничего от нее не хочу, кроме того, чтобы она приходила и уходила во время, говорила в процессе сессий и своевременно их оплачивала. Само собой разумеется, она тут же начинает все это нарушать, но эта тема намного доступнее для обсуждения. Вообще, надо признать, что мы нередко недооцениваем обсуждение сеттинга и его нарушений, а это – один из самых благодатных способов перехода от «здесь и сейчас» к «там и тогда».

А теперь сделаем переход к чувству мести, которые может становиться способом защиты или избегания иных – более тяжких – чувств. Мы не так уж часто вспоминаем о мести, но нередко охваченность этим чувством составляет самую большую проблему наших пациентов. Пациентам бывает очень трудно прийти к осознанию, что они мстят самим себе, отказываясь реализовать свой личностный потенциал. Как можно было бы объяснить такую ситуацию?

В работе «Тотем и табу» (6) Фрейд предлагает весьма убедительную интерпретацию. Он говорит о потребности в наказании, которое неизбежно следует за нарушением табу, даже если это нарушение было вынужденным или непреднамеренным. В таких ситуациях терапия, как показывает опыт, должна строиться на принятии того, что прежде чем пациент перестанет мстить другим (что всегда гипотетично), он должен научиться не мстить себе. В некотором смысле такие ситуации можно было бы характеризовать как расщепление: пациент относится к себе, как к другому, и наказывает себя с такой же яростью и неукротимостью, как другого . По этой же причине пациенты всегда с некоторой опаской относятся к интерпретациям, так как бояться, что им придется услышать о себе нечто не очень лестное, и им придется затем наказывать себя. Как многим коллегам известно, мной вообще не используются интерпретации (2).

Еще одна иллюстрация. Муж пациентки относится к ней достаточно тепло и заботливо, но уже на протяжении нескольких лет отказывает ей в сексуальной близости под самыми различными предлогами (усталость, нездоровье, истощение, возможно – импотенция). Через некоторое время пациентка узнает о том, что у него есть любовница, и даже не одна. В процессе сессий она многократно рассказывает о навязчивой фантазии, как ее муж попадет в аварию, после которой он будет прикован к постели и, наконец, поймет, что ее любовь – это единственное ценное, что было в его жизни. Я замечаю, что, в общем-то – она рисует довольно мрачную картину ее будущей жизни: парализованный муж, горшки-бинты, никакого секса, вообще никакой заботы и внимания со стороны мужа, да и лишение большей части семейного бюджета. И затем добавляю: «Почему бы в ваших фантазиях не развестись с ним или дать, например, ему погибнуть в той же аварии?» Пациента тут же отвечает, что это никак не входит в ее планы: «Я хочу, чтобы он страдал, и долго». Мое высказывание о том, что, таким образом, она наказывает скорее себя, чем его, встречается полным приятием: «Ну и пусть». Чувство мести оказывается таким же ненасыщаемым, как и любовь.

Со временем мне все-таки удается уговорить ее попробовать расширить варианты ее фантазий и преодоления сложившейся ситуации (повторю еще раз – варианты фантазий). Через какой-то период она приходит и сразу заявляет: «Ну вот, я завела любовника, как вы и хотели». Я спрашиваю: «Я когда-нибудь говорил об этом?» – «Нет, – отвечает она, – не говорили. Но я чувствовала, что вы этого хотите». Честно говоря, я не думал об этом и, зная о типичных ситуациях «полу-ухода» супругов с последующим возвращением в семью, больше рассчитывал на этот (примирительный) вариант. Но я также понимал ее потребность проекции вины вовне, и на этом этапе не стал исследовать эту проблему. В последующем она ушла к своему любовнику, оставив дочь-подростка с весьма тяжелым характером (как результат их супружеских проблем) на попечение мужа. Месть таки состоялась.

Фантазии о мести очень часты в аналитическом материале. И, как представляется, их следовало бы поощрять, и одновременно контролировать, чтобы они оставались только фантазиями. Фантазии о мести – это способ защиты от чувства унижения, безнадежности и бессилия. В определенном смысле фантазии играют роль замещающего действия и одновременно это регресс к магическому мышлению, которые в совокупности предотвращают реальную месть. Это возможность (хотя бы в своих ментальных представлениях) не чувствовать себя жертвой и сохранять контроль над ситуацией.

Еще один демонстративный случай. Пациент на протяжении нескольких лет («перестроечного периода») вместе с другом детства создал солидный бизнес: от торговли с лотка до нескольких солидных магазинов. И на этом этапе друг «кинул» его, оставив практически ни с чем. Обратился по поводу депрессия от понесенных моральных и материальных утрат. На протяжении нескольких лет пациент вербализует на сессиях планы все более и более изощренной мести – от поджога автомобиля бывшего друга до его физического устранения. На вопросы: «А что это даст?» – реагирует адекватно: «Ничего не даст. Только злобу вымещу, и пойду в тюрьму». Постепенно тема мести в материале пациента истощается, и появляются планы превзойти обидчика экономически, и наказать его таким образом. Через 5 лет эта задача оказывается близкой к выполнению, и в этот же период бывший друг, решает как бы «вернуть долг», и передает пациенту в собственность один из больших магазинов (чтобы прояснить мотив, добавим: передает пациенту и в равной доле своей бывшей жене – которую этот друг недавно оставил, и которая ничего не смыслит в коммерции). После некоторых колебаний, пациент принимает это предложение, а затем вступает еще и в кратковременные любовные отношения с бывшей супругой бывшего друга, хотя и сознает, что это – не более чем еще один вариант удовлетворения чувства мести. Через 9 лет терапии пациент признает, что она была его единственной «отдушиной» и спасла его от параноидального стремления к мести и реализации катастрофических решений.

Повторим еще раз, что понятие «негативная терапевтическая реакция», как определял ее Фрейд, применимо только в тех случаях, когда пациент демонстрирует усиление симптомов или разочарование и отказ от терапии сразу после определенного облегчения или даже решения его проблемы (то есть, когда у терапевта есть все основания полагать, что пациент должен почувствовать себя лучше). Фрейд также отмечает, что такая реакция содержит в себе определенный намек на негативный прогноз терапии, особенно если к ней присоединяется установка на обесценивание аналитика с демонстрацией неприкрытой враждебности, вплоть до выражений типа: «То, что вы говорите, мог мне сказать любой дурак», – или даже более жестких. Карен Хорни в своей работе 1936 года «Проблема негативной терапевтической реакции» (9) описывает динамику таких ситуаций следующим образом: а) сначала явное облегчение; б) затем бегство от перспективы улучшения; в) за которым следует разочарование в терапии и ощущение безнадежности; г) с закономерным желанием прекратить терапию. И даже если эта динамика не так явна, негативная терапевтическая реакция может манифестироваться резким повышением уровня тревожности. Это обусловливается тем, что невротическое страдание выполняет слишком ценные для пациента функции, чтобы он мог легко от него отказаться.

Карен Хорни также указывает на то, что негативная терапевтическая реакция часто связана с определенной структурой характера, а именно – мазохистическим характером, и в этом случае такую реакцию можно прогнозировать заранее. Акцентируя внимание на том, что нередко негативная реакция появляется сразу после хорошей интерпретации аналитика, Хорни выделяет несколько типов реакций пациентов и их генез, но в качестве одной из главных причин автором отмечается ориентация на соперничество с аналитиком и направление всех усилий на то, чтобы не допустить его превосходства над собой. Поскольку соревновательность играет чрезвычайно важную роль в нашей культуре, то ее можно считать одной из «заданных» характеристик человеческой природы. Невротическая соревновательность, по Хорни, побуждает человека сравнивать себя с каждым, и ненавидеть всех, кто является более успешным, более почитаемым, более способным и т. д. Самооценка таких пациентов строиться только на фантастических ожиданиях своих собственных достижений, результатом чего должно стать слепое поклонение всех окружающих. С этим обычно сочетается желание компульсивно обесценивать или безжалостно сметать со своего пути всех реальных или потенциальных соперников, включая своего аналитика. Такие пациенты не могут пережить даже того, что у аналитика есть другие пациенты, и они защищаются тем, что полностью игнорируют этот факт («Никого кроме мня!»).

Одновременно с этим, Карен Хорни обосновывает, что негативная терапевтическая реакция может быть особой формой страха успеха. Она отмечает, что повышенная тревожность в нашей культуре обычно компенсируется двумя основными способами: стремлением к власти и стремлением к любви, что может объясняться тезисом: «Если у меня будет абсолютная власть, никто не сможет мне навредить», – или – «Если ты меня любишь, ты мне не навредишь». Надо признать, что это очень сомнительное положение, ибо любовь сама по себе стимулирует тревожность, и самые большие разочарования нам приносят именно те, в чьей любви мы хотели бы быть бесконечно уверены.

Поскольку в статье Хорни основное внимание уделяется все-таки неудачной интерпретации аналитика, а мне не близок интерпретационный подход, думаю, этим можно было бы огриничиться, но стоит упомянуть, что после семидесяти лет почти полного забвения, негативная терапевтическая реакция вновь привлекла особое внимание специалистов, и вышло сразу несколько статей, посвященных как самой проблеме (11, 12), так и уже исторической работе Карен Хорни (13, 14).

В заключение несколько слов о ненависти аналитика. Мы такие же люди, и ничто человеческое нам не чуждо. Ненависть к пациенту может быть как отражением его ненависти к аналитику, так и появляться вследствие упорной ориентации пациента на нежелание никакой позитивной динамики. В последнем случае аналитик становится лишь безразмерным контейнером для бесчисленных и бесконечных жалоб пациента на превратности судьбы. Форм проявления такого сопротивления – бесчисленное множество, но самая мучительная из них – молчание пациента (иногда на протяжении десятков сессий). И если аналитику не удается преодолеть этот вариант сопротивления, его ненависть также становится безграничной. Самостоятельную группу источников ненависти составляют проблемы платежеспособности, адекватной затрачиваемым душевным силам, а также ситуации, когда пациент оказывается примитивной личностью, не способной осознавать психологическую природу его страдания и принимать психологическую помощь.

Чтобы быть хоть немного защищенными от отраженной (собственной) ненависти, уместно периодически вспоминать известное выражение Жака Лакана, заметившего, что когда пациент говорит с вами, то не себе, а когда – о себе, то не с вами , – а значит, его ненависть относится не к нам, а к тем, кого, как отмечал Фрейд (7), он любил или любит, или должен был бы любить, но не может.

Второй возможный вариант защиты терапевта представляется методически не менее важным. Большинство людей приходят к нам, чтобы решить какие-то свои проблемы, и многие специалисты оказываются пленниками этого запроса, предпринимая попытки осуществления этой задачи – принять решение за пациента, предлагая ему все новые и новые варианты интерпретаций. А он последовательно отвергает их, потому что это ваши интерпретации и решения, а не его, и даже есть вы однажды найдете подходящий ему вариант – ответственность за это решение будет вашей, а пациент так и останется ребенком, за которого решают другие. Намного более рациональным представляется подход ориентированный не на решение, а на совместное исследование проблем пациента; подход, исходящий из того, что конкретные решения всегда глубоко индивидуальны, а, следовательно: как и сама проблема, так и способ ее решения всегда принадлежат пациенту, а мы лишь помогаем их найти. Этот способ всегда есть у пациента, но сопротивление не позволяет его обнаружить. Поэтому мы работаем преимущественно с сопротивлением и, как не раз отмечал Хэролд Стерн: каждый раз когда мы преодолеваем сопротивление, личность растет.

Еще один нередкий повод для провокации ненависти со стороны аналитика – требование от терапевта гарантий успеха и доказательств его квалификации или того, что ему можно доверять. У различных специалистов здесь могут быть разные подходы. Мне ближе вариант: «Никаких гарантий и никакого доверия», – и тогда уместен (в той или иной форме) такой вопрос к пациенту: «Судя по вашему рассказу, вы никогда особенно не доверяли ни себе, ни своим родителям, ни своим друзьям, более того – многие из тех, кого вы считали самыми близкими людьми, вас предавали. Почему вы должны доверять мне? Все что я могу попытаться сделать, помочь вам научиться доверять хотя бы одному человеку – самому себе». Давая гарантии в любой форме, мы принимаем ответственность на себя, а наша главная задача научить пациента принимать ответственность хотя бы за одного человека – самого себя – на себя.

Анализ – это не только работа с воспоминаниями и травмами. Это всегда пересмотр истории. Нам, живущем в государстве, где история пересматривалась не раз на протяжении жизни одного поколения, намного легче понять, как болезненно пересмотр прошлого влияет на настоящее. Помочь пациенту стать другим, это отчасти еще и убийство его прежнего, отнюдь не метафорическое. И хотя эта идея вряд ли осознается пациентом, но страх небытия «меня прежнего», всегда присутствует.

Мы сами тоже меняется вместе с каждым пациентом и с каждым завершенным или прерванным случаем. Страх разрушения собственной личности в результате работы с пациентами – это также один из нередких вариантов, но здесь уже нет никаких готовых рецептов, и мы признаем, что единственным способом сохранения своего психического здоровья и профессионального долголетия – это регулярные супервизии и повторный анализ, к которому, как показывает современный опыт, прибегают все больше российских специалистов, имеющих солидную практику.

Литература

1. Кляйн Мелани (Klein Melanie). Зависть и благодарность. Исследование бессознательных источников. Пер. с англ. А.Ф.Ускова. – СПб.: Б.С.К., 1997. – 96 с

2. Решетников М.М. Психоанализ – без интерпретаций? / В кн. Решетников М.М. Психодинамика и психотерапия депрессий. – СПб.: Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 2003. -С. 267-290

3. Спотниц Хайман (Spotnitz Hayman). Современный психоанализ шизофренического пациента. Теория, техники. – СПб.: Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 2004. – 296 с.

4. Стерн Харольд. (Stern Harold). Кушетка. Ее использование и значение в психотерапии. Пер. с англ. Е.Замфир и О.Лежниной. – СПб.: Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 2002. – 212 с.

5. Фрейд Зигмунд (Freud Sigmund). Невроз навязчивости. Человек-волк. Человек-крыса. / Собр. соч. в 26 томах. Том 4. / Пер с англ. С.Панкова. – СПб.: Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 2007. – 376 с.

6. Фрейд, Зигмунд (Freud Sigmund). Тотем и табу / Пер. с нем. М. Вульфа. – СПб.: Азбука-классика, 2005.

7. Фрейд Зигмунд (Freud Sigmund). Скорбь и меланхолия. Вестник психоанализа, № 1 – 2002. – C. 13-30.

8. Abraham Karl. The Influence of Oral Eroticism on Character Formation. Selected Papers. – London, Hogarth Press, 1927. – pp. 440-457.

9. Horney Karen. The Problem of the Negative Therapeutic Reaction – Psychoanalytic Quarterly, LXXXVI, 2007. – pp. 27 – 42.

10. Bernstein June. A Resistance to Getting Better. – Modern Psychoanalysis, 2004. – Vol. 29, # 1. – pp. 37 – 42.

11. Goldberg Jane G. Fantasies of Revege and Stabilization of the Ego: Acts of Revenge and the Ascension of Thanatos. – Modern Psychoanalysis, 2004. – Vol. 29, # 1. – pp. 3 – 21.

12. Newsome Faye. Envy and the Negative Therapeutic Reaction. – Modern Psychoanalysis, 2004. – Vol. 29, # 1. – pp. 43 – 48.

13. Orgel Shelley. Commentary on “The problem of the Negative Therapeutic Reaction” by Karen Horney – Psychoanalytic Quaterly, LXXVI, 2007, pp. 43-58

14. Spilliius Elizabeth. On the Influence of Horney’s “The Problem of the Negative Therapeutic Reaction” – Psychoanalytic Quaterly, LXXVI, 2007, pp. 59-75

Мой давний друг и коллега профессор Светлана Соловьева как-то предложила мне опубликовать материал “хотя бы одной конкретной сессии, живой, реальной, чувственной – практический фрагмент психотерапевтической работы”. Это было необычным предложением, и после определенных колебаний я попытался сделать это. Надо сказать, что аналогичные просьбы поступали и ранее, и, вероятно, в этом есть какая-то потребность и смысл. Но это лишь одна причина появления этой публикации. Вторая, и как мне представляется, не менее важная – состоит в желании обсудить с профессиональным читателем то, как может модифицироваться “метод свободных ассоциаций” и позиция терапевта в аналитической ситуации. Я постараюсь сформулировать эти идеи максимально кратко и упрощенно.
В классическом психоанализе под свободными ассоциациями понимается ничем не сдерживаемое, свободное выражение мыслей, чувств и желаний пациента, что обычно обозначается как “спонтанная речь”, так как только в этом случае (при достаточной теоретической и практической подготовке терапевта) можно выявить “заблокированные” конфликты и проблемы. Аналитик при этом на протяжении достаточно длительного периода времени выступает в роли задающего вопросы и “умело направляющего” вербальную активность пациента. А затем – когда уже сформировались определенные представления о причине внутриличностного или межличностного конфликта, аналитик начинает проработку вербализованного материала и интерпретацию бессознательного, чтобы, постепенно преодолевая сопротивление пациента, “сделать бессознательное сознательным”. Это, конечно, очень схематично, но… Главное здесь, на что хотелось бы обратить внимание – это особая позиция интерпретатора, которая, фактически, ставит аналитика в положение более знающего, более понимающего, более глубоко мыслящего, а пациенту отводит роль апеллирующего к последнему, а затем – внимающего и обучаемого. Этот же стереотип органически присутствует практически во всех методах психотерапии: пациент говорит или ассоциирует – терапевт задает вопросы, и затем высказывает суждения или интерпретирует. То есть – учит…
Как мне представляется, такое распределение ролей (во многих случаях оказывающееся достаточно эффективным) имеет множество недостатков. И в последние годы я, вначале интуитивно, а позднее – вполне осознанно, всячески пытаюсь избегать этого “сюжета”, используя для этого два основных правила. Первое: “Не стимулировать ничего, кроме собственного материала пациента”. Я постараюсь пояснить, что это значит, на примере, который уже однажды использовал в одной из своих публикаций [4:232-240].
Мой супервизант, докладывая очередную сессию своей пациентки, передает дословно: что было сказано последней, и как он реагировал на это. В частности (я приведу для демонстрации всего две фразы): Пациентка: “Когда мой сын болен (сын женат и живет отдельно – М.Р.), я не могу заниматься сексом”. Аналитик: “А как к этому относится ваш муж?”
С точки зрения сформулированного выше правила – это ошибка, которая допустима в случае обычной заинтересованной беседы, но не психоанализа. – Мы не беседуем с пациентом, мы исследуем его проблемы, его бессознательное и его речь, в которой и первое, и второе (но – чаще всего – неявно) манифестируется. Я многократно повторяю в своих лекциях, что психоанализ не имеет ничего общего с обычной беседой, кроме того, что и там, и здесь используются слова. Я позволю себе еще одно образное сравнение: мы все умеем пользоваться ножом, скальпель – это тоже вариант ножа, и им также можно воспользоваться в бытовых целях. Но возьмет ли на себя смелость умеющий пользоваться ножом или скальпелем на бытовом уровне, оперировать, например, мозг человека, который устроен намного проще, чем психика? То, чему труднее всего научиться будущему терапевту – умение постоянно анализировать: “Не что говорит пациент, а как он говорит, и почему он говорит именно об этом?” Это имеет принципиальное отличие от всем хорошо знакомого навыка обыденной речи, и представление об аналитике, дремлющем в кресле у изголовья пациента не имеет ничего общего с его сверхдетерминированным интеллектуальным и эмоциональным напряжением.
Вернемся к примеру из супервизии. Пациентка ничего не говорила о муже. И одним из возможных адекватных (неявному ходу мысли пациентки) вариантов вопроса мог бы быть: “А как связаны ваш сын и ваш секс?” Даже если бы эти два тезиса (о болезни сына и “синхронном” отказе от секса) были в разных частях сессии, аналитик должен их заметить и предъявить пациенту это “случайное” совпадение (“конфронтируя” последнего, таким образом, с самим собой, и предлагая ему самому найти объяснение этому).
Еще несколько слов. Любой вопрос всегда личностно обусловлен и частично содержит в себе тот или иной вариант ответа или перечень возможных ответов, которые предполагаются спрашивающим. Но у пациента, у его сознания и бессознательного мог быть совершенно иной “поворот” мысли и, задавая неуместный вопрос, мы прерываем цепь его непредсказуемых (ибо у него может быть принципиально иной опыт) и гораздо более важных для него и терапевтического процесса в целом (чем наш обычный человеческий интерес) ассоциаций. Поэтому вопросы должны быть максимально обезличены, и иметь самую минимальную прогностическую (в отношении ответа) составляющую.
Второе правило покажется читателю, скорее всего, достаточно странным. В самом простом виде я бы сформулировал его так: “Хороший аналитик – это предельно тупой аналитик”. Если немного расширить этот тезис, то следовало бы добавить, что хороший аналитик (в рамках предлагаемого подхода) – это тот, кто не дает интерпретаций и не демонстрирует своих высокоинтеллектуальных качеств и познаний, а способен (в том числе – своим молчанием и “хроническим непониманием”) – я еще раз повторюсь: побуждать пациента самого делать интерпретации, предъявлять их себе и аналитику, самому принимать или отвергать их. В этой ситуации в роли “знающего лучше” и “понимающего больше” оказывается уже не аналитик, а пациент, и именно здесь скрыты огромные резервы для его личностного роста и установления контакта с собственным бессознательным.
Третье правило общеизвестно, но нередко в “интерпретаторском порыве” о нем забывают: продвигаться в терапии нужно с той скоростью, которая возможна и приемлема для пациента, чтобы минимизировать неизбежную болезненность его обращения к вытесненному материалу, интенсивность которой может быть эквивалентна или даже идентична ощущениям насильственного вторжения (в любых воображаемых читателем вариантах).
Эта специфика и определенные недостатки обращения к классическому методу интерпретации подчеркивалась многими авторитетными авторами, которые, как мне представляется, иногда делали это бессознательно, даже сами не замечая негативный смысл, вкладываемый в его описание. Так, Х. Томэ (1996), обращаясь к теме и технике интерпретации, пишет: “В соответствии с ходом своей мысли [здесь и далее – выделено мной – М.Р.] я обратился к одному из предыдущих сновидений, в котором она танцевала и демонстрировала себя на людях… Это было стопроцентное попадание, и [со стороны пациентки] не последовало никаких “но”…[5:495;498].
Думаю, что проницательный читатель уже заметил, но стоит еще раз обратить внимание, что автор пишет о ходе “своей мысли”, а не пациентки, у которой этот “ход” мог быть принципиально иным, и далее – говорит о “попадании”, а, значит, мог быть и “промах”.
В другом месте тот же автор говорит: “Я интерпретировал это в том смысле, что, по ее мнению, она не может быть этой женщиной… Пациентка уловила эту мысль” [5:495;498]. Я думаю, эту красноречивую конструкцию (типа: “Он думал, что я думаю, он думает…”) можно было бы оставить без комментариев, но все же приведем их: аналитик думает за пациентку, выдает свое мнение за ее, а последней отводится роль “улавливающей”, “принимающей” или “непринимающей”, при этом последнее, как показывает практический опыт – при достаточно авторитетном аналитике и наличии сформировавшегося переноса – имеет гораздо меньшую вероятность.
Отто Кернберг (1998), обращаясь к той же теме интерпретации в процессе работы с инфантильными личностями, отмечает, что “…все попытки по конструкции или реконструкции заканчивались путаницей или ощущением, что я участвую в стерильном интеллектуальном упражнении” [1:184]. В процессе своей (далеко не безупречной) практики и супервизий случаев других специалистов я сталкивался с подобными “интерпретаторскими тупиками” неоднократно.
Сходные идеи (с той или иной косвенной критикой интерпретаций) высказывали Петер Куттер2, Динора Пайнз3 и другие авторы.
Как мне представляется, интерпретации были абсолютно необходимы на первом этапе развития психоанализа. Но сейчас, когда он органически имплицирован в культуру, а фразы типа: “…Не слишком ли ты сублимируешь?”, “…Это проекция”, “…Она (он) слишком с ним идентифицируется”, “…Тебе следовало бы давно сепарироваться от своей матери”, “…Я бы не стал так уж вытеснять эту возможность” и т. д. – стали достоянием обыденной речи, а об Эдиповом комплексе “квалифицированно” судачат даже школьники, классический метод интерпретаций нередко провоцирует не столько инсайт, сколько раздражение пациента.
Здесь уместно напомнить, что еще Фрейд, безусловный автор и приверженец идеи интерпретаций, отмечал, что терапия должна “не вызывать неприязни у больного”, а сам анализ и интерпретации именовал “чем-то вроде довоспитания” пациента, однако, делая при этом оговорку, что “есть все-таки опасность, что влияние на пациента ставит под сомнение объективную достоверность наших данных” (я позволю себе добавить – и интерпретаций – М.Р.). Далее Фрейд отмечает: “Несоответствующие предположения врача отпадают в процессе анализа, от них следует отказаться и заменить более правильными” [6:287-289]. То есть, речь идет о методе “проб и ошибок”, каждая из которых – и мы это знаем – может быть фатальной (в лучшем случае – для терапии).
Исходя из вышеизложенного, предлагаемый нами прием, предполагает практически полный отказ от метода “проб и ошибок”, и в первую очередь направлен на снижение влияния аналитика на пациента и, соответственно – искажения объективных данных. То есть, он ориентирован не столько на “довоспитание”, сколько на самопонимание и самовоспитание пациента. Я уже не говорю о том, что для начинающего специалиста такой подход (отказ от интерпретаций) в гораздо большей степени гарантирует следование основополагающему принципу любой терапии: “Не навреди!”
Я еще раз повторю: в рамках предлагаемого подхода и ассоциации, и их интерпретация предоставляются пациенту. А аналитик не столько “терапевтирует”, сколько исследует.
После такого краткого и, как мне кажется, не очень убедительного вступления (но статья и не предполагала какого-то значительного теоретического осмысления), я попытаюсь продемонстрировать обозначенные выше положения на конкретном примере.
Моя пациентка – эффектная, прекрасно сложенная брюнетка 44-х лет, одна из совладельцев и руководителей частной фирмы. Первоначально причина ее обращения ко мне была сформулировано предельно просто: она недавно прочитала книгу Эрика Берна, еще что-то о психоанализе, но не удовлетворилась этим и хотела бы “найти истину”. В процессе первой встречи она также отметила, что есть вещи, которых она не принимает в психоанализе, в частности, всякую ерунду о сексе, Эдиповом комплексе и т. д. Она замужем, у нее двое взрослых детей (сын и дочь), которые живут отдельно (она особенно акцентировала: “Я сделала все, чтобы они жили отдельно!”). Ее отец умер около 20-и лет назад, мать жива.
В процессе последующих сессий проблемы пациентки приобрели более ясные очертания: периодические состояния депрессии, страх, что ее в чем-то обвинят, что все окружающие мужчины (включая сына) думают, что она их соблазняет (но ей “вообще никого нельзя соблазнять”), неудовлетворенность браком и своей сексуальной жизнью, трудности в установлении контактов (особенно – с женщинами), отвращение к косметике и ряду других атрибутов женственности (включая кольца, серьги, юбки), ощущение, что “внутри нее есть какая-то червоточина”, что в 15 лет она, как будто, “потеряла резвость” и “тело стало не ее”. Характерные фразы: “Мне нужно не только делать вид, что я не хочу нравиться мужчинам, а действовать так, чтобы действительно им не нравиться”. “Я не могу сказать, что в брюках я себя чувствую меньше женщиной, но платье к чему-то обязывает”. “Мне так неприятно, что это моя мать меня родила, я ненавижу себя за то, что сосала ее грудь!” “Я не могу любить!”
При огромном разнообразии материала 153-х сессий, практически на каждой пациентка, так или иначе, обращается к предельно идеализированному образу отца: “У него были представления о добродетели, и я – по его мнению – не могу их нарушить, уже потому, что я – его дочь, его часть, он не воспринимал меня, как самостоятельную личность”. “Моей заветной мечтой было: умереть вместе с папой”. “Он был такой честный, правильный, не то, что я… [А вы?] Я грязная, порочная… [Да?] Знаете, кем бы я хотела быть? [Кем?] Помойной кошкой. Найти вонючую рыбью голову в грязном баке, и грызть ее… Быть самой собой…”
Образ отца был всегда инцестуозно окрашенным, но пациентка на протяжении длительного (почти двухлетнего) периода ни разу не озвучила это чувство. Естественно, что не говорил об этом и я. Несколько раз она задавалась вопросом: “А зачем я вообще к Вам хожу?” Я возвращал ей вопрос: “Действительно, зачем?” Ответом, как правило, было: “Я не знаю. Но зачем-то мне это нужно”.
В ее переносе я – тоже отец, и периодически она ведет себя соблазняюще, но гораздо чаще – ее отношение ко мне окрашено тщательно скрываемой агрессией. Каждая наша встреча начинается с ее желания “не говорить ни о чем”, и мне все время приходится стимулировать ее вербальную активность.
К описываемому ниже периоду мы работаем с ней уже три года, при этом в связи с ее частыми командировками и поездками – аналитический сеттинг сильно варьирует: от одной-двух сессий в месяц до пяти в неделю.
И теперь две сессии. Вначале 151 (внеочередная, в дневное время).
П.: Я шла и ругалась: какое неудобное время!
А.: Почему было не обсудить это в прошлый раз?
П.: Я думала, Вам так удобнее.
А.: Мы договаривались все обсуждать…
П.: Хо-ро-шо… Я помню… Ну вот… Я все сказала…
А.: Впереди – еще час.
П.: …Что это за свеча у вас в шкафу?
А.: Подарок.
П.: Чтобы Вы не угасли?
А.: Почему такая ассоциация?
П.: А есть другие?
А.: Масса.
П.: Да? Но я чувствую так… Угасание, смерть, страх.
А.: Чего-то боитесь?
П.: Угасания, смерти.
А.: А кто не боится?
П.: Раньше я думала, все боятся, а сейчас нет. Это связано с завистью и жадностью. Щедрый – не боится.
А.: А Вы?
П.: Этот страх разный. Когда я раньше думала о папе… – Как это будет? Сейчас думаю: как мои дети будут говорить? И будут ли?
А.: Сомневаетесь?
П.: Нет. Будут.
А.: Что?
П.: Не знаю… У меня что-то изменилось. Я сейчас по-другому ощущаю… папу. Это время ближе, и мое. Раньше думала, как будто это было с кем-то другим. А теперь понимаю – со мной. И, когда я смотрю на свои детские фото, возникает чувство узнавания. И очень приятное… Возникло ощущение, что Вы меня изучаете (привстает на кушетке и оглядывается).
А.: Зачем?
П.: Чтобы отобрать?
А.: Что?
П.: Что-то…
А.: Я уже делал так?
П.: Нет. Но чувство такое есть.
А.: Мы уже говорили об этом: я – не изучаю, мы – вместе исследуем и пытаемся понять, и только в ваших интересах, и только то, что Вы хотите.
П.: Но я не должна доверяться. Иначе могут украсть… Есть какие-то ценности, о которых не подозреваешь… Знаете, как старушка: продает картину по дешевке, а оценщик знает, что она дорогая, но виду не подает, и тут старушка догадывается…
А.: Я могу подтвердить, что эта “картина” – ваша, и она – бесценна. Все, что я способен сделать, это только направить на нее свет, обратить внимание на возможное прочтение сюжета или детали, которых Вы, возможно, не замечали.
П.: Но это еще и опасно.
А.: Что?
П.: Говорить о себе.
А.: Почему?
П.: …Что-то откроешь, а оно взорвется…
А.: Что – оно? (этот мой вопрос, возможно, был излишен, так как пациентка сама продолжает цепь ассоциаций).
П.: …Или выйдет и не вернется
А.: А может быть стоит выпустить? Пусть выходит.
П.: Это не-воз-мож-но… О себе нельзя говорить.
А.: А о ком мы говорим?
П.: А-а-х…Го-во-рим, но как-то не так…
А.: А как надо?
П.: Внутри меня ничего нет. Как в “Маске Красной Смерти”… И часы эбенового дерева… Я не то говорю, но… У меня ощущение, что я… – где-то, и ко мне подходит мужчина, и что-то там начинает… А я сразу: нет!
А.: Как это можно было бы связать: под маской ничего нет и мужчине: нет?
П.: Да, что-то есть…
А.: Вы – в маске?
П.: Конечно!
А.: А если снимете?
П.: Все умрут…
А.: Под маской что-то ужасное?
П.: Да. Все… Точнее – я умру, и все умрут для меня… …
А.: То, к чему подходит мужчина, и где – ничего нет. Это кто?
П.: Женщина, естественно.
А.: А он может ее найти?
П.: Нет, конечно. Меня даже удивляет, что он ее надеется найти!
А.: А если он ее найдет?
П.: Это какой-то… м-м-м, вопрос…
А.: Какой?
П.: Бессмысленный. Это все равно, что надеяться выиграть в лотерею. Думать: а вдруг я выиграю? Эту вероятность можно рассчитать, но она не имеет никакого значения… Я никогда не играла, и не верю в выигрыши…
А.: Мы говорим о мужчине?
П.: Да.
А.: И чтобы выиграть, то есть – найти женщину, ему должно сильно повезти? Значит, она там все-таки есть?
П.: Мне стало как-то не по себе… Как будто Вы посягаете…
А.: На женщину или на идею…, что ее там нет?
П.: И на то, и на другое. И мы с Вами соперничаем…
А.: За что?
П.: За что-то важное для нас обоих. Но оно – только одно. Неделимое.
А.: Если Вы скажете – за что (мы соперничаем), я отдам это Вам. Все.
П.: Я не знаю – что? Но …Вы – не отдадите.
А.: Но, хотя бы примерно, что?
П.: Это связано… связано… связано с… превосходством.
А.: Превосходством… И чем-то еще, почему это так болезненно? Почему Вы никому не хотите это отдать?
П.: Боль… Боль… У-у, как странно Вы говорите. Не знаю… Не знаю… Как-то… Как-то… Когда кто-то ко мне приближается – это покушение на мою боль…
А.: Я не хочу причинить Вам боль… Мы можем сменить тему…
П.: …Здесь есть что-то оскорбительное… Он покушается…, не видя эту боль…
А.: Кто он?
П.: ……… (без ответа)
А.: Мы начали с попыток флирта со стороны какого-то мужчины, и пришли каким-то образом к тому, что он покушается на вашу боль… Ваша сексуальность, ваша женственность – это что-то болезненное?
П.: Да… И это большой секрет… Как в рассказе, помните: мальчик предлагает девочке покататься на велосипеде, а она – не умеет, но говорит: “Я не хочу”… – Зачем об этом говорить?…
А.: Вы хотите сказать, что женщина с более чем 20-летним супружеским стажем и мать двоих детей, не умеет… “кататься на велосипеде”?
П.: Х-м…
А.: Что Вы не умеете?
П.: Предположим… Не знаю… Я бы никогда не смогла вступить в сексуальные отношения с человеком, который мне нравится…
А.: Откуда такой запрет?
П.: Не знаю… Считается, что я – верная жена и люблю мужа. Хотя он мне и не нравится. Но если мне мужчина нравится… это – просто невозможно…
А.: Невозможно…
П.: Вдруг возникла мысль: а о ком это я вообще говорю? – Нет никакого конкретного мужчины.
А.: Действительно, о ком?
П.: Не знаю. Какое-то приближение к невозможности…
А.: Очень интересное выражение: “приближение к невозможности”.
П.: Да. Гипотетически…, если бы это было…, это – невозможно… Я подумала об отце, но это не отец… Я помню, что соперничала с мамой, за любовь…, но телесно – нет.
А.: Мне почему-то вновь пришла в голову ваша фраза о “велосипеде”…
П.: Это о сексе?
А.: Может быть.
П.: Тогда – да. Вы правы.
А.: В чем?
П.: Я как бы запрещаю себе…
А.: Что?
П.: Получать удовольствие от секса…
А.: Почему?
П.: Как только за мной начинают ухаживать, у меня возникает жуткое ощущение скуки… Вдруг вспомнила, как я ходила с папой на футбол. Он был страстный болельщик. Но сам футбол – это такая скука. Но я всегда соглашалась с ним пойти… Мама не ходила…
А.: Только Вы и он?
П.: Да… Я понимаю… Но я не согласна, что это как-то связано: секс и скука.
А.: Разве я сказал, что это связано?
П.: Нет, не говорили, но это так…, подразумевалось…
А.: Что-то в этом есть: ваши ощущения на футболе действительно сходны с отношением к сексу: папа страстный, а Вам скучно, и с мужчинами потом – то же самое…
П.: Да. Страсть – это не любовь. Любовь – это другое… И вообще, можно жить без секса…
А.: Можно.
П.: Хотя, что-то там есть. А любовь – это тихая спокойная беседа.
А.: Тогда мы с Вами – самые настоящие любовники.
П.: Да. (Смеется). Хотя нет! Любовь – это еще и обида.
А.: Любовь – это обида. Страсть – это скука… Так необычно.
П.: (Вздыхает).
А.: У меня вдруг появилось такое чувство злости к Вам (я всегда озвучиваю возникновение у меня необычных чувств и стараюсь доверять своему бессознательному). Злость плохой советчик, и я не могу пока объяснить – почему? Но что-то Вы сделали такое…
П.: Лишила чего-то мужа…
А.: Чего?
П.: И себя… Да, я вредная, с детства. Вот возьму, и сделаю себе плохо…
А.: И что?
П.: Вот они будут тогда знать!
А.: Что они будут знать?
П.: Какие они плохие, что надо их наказать!
А.: Кого наказать?
П.: Всех. Если мне будет плохо, и им всем будет плохо.
А.: Прохожему у нас под окном – тоже?
П.: Нет. Ему нет.
А.: А кому?
П.: Тем, кто со мной…
А.: Я чего-то не понимаю: Вы делаете себе плохо, чтобы стало больно тем, кто Вас любит?
П.: Они плохо любят! Они не понимают, не ценят, а надо, чтобы они оценили…
А.: Как это можно узнать?
П.: Если я сделаю себе больно, они спохватятся, и поймут, что они меня любят. Это примитивно, но верно.
А.: Вы им как будто мстите?
П.: Ну да! Здесь такая ситуация: например, человек знает, как надо, а другой ему советует – неправильно, но нужно сделать так, как он советует, даже зная, что – неправильно…
А.: Зачем?
П.: Очень важно, чтобы человек увидел, что он не прав. Это связано с превосходством. Его нужно устранять. Чтобы другой увидел: он – ничто!
А.: И вот Вы доказали… Что дальше?
П.: Они меня все равно не любят… Родители… И я мщу!
А.: Вы думаете это возможно, например, по отношению к отцу?
П.: … (Молчание).
А.: К сожалению, наше время истекло.
П.: А у меня после вашей фразы тут же появилось чувство: нет, я докажу, что это возможно (скороговоркой)!
А.: Если бы для этого нужно было отомстить еще двум-трем человекам или “помстить” еще 2-3 года, я бы сказал: мстите интенсивнее. Но то чувство, которое Вы испытываете – оно необъятно. И отца – уже нет.
П.: И что?
А.: Я не знаю.
П.: Просто забыть?
А.: Если бы это было возможно, я был бы безработным.
П.: И что тогда остается?
А.: Не знаю.
П.: Знаете! Вы хотите сказать: “Простить!”
А.: Тоже маловероятно.
П.: Да уж. Не думаю… У меня сейчас ощущение, что я говорю с папой в тот момент, когда умерла мать… (я знаю, что мать пациентки жива, а отец умер, но я умышленно пропускаю эту ошибку, которая скоро вскроется сама).
А.: И что?
П.: Я вспоминаю… Но как это связать?… Я не думаю, что я скорбела
о бабушке…
А.: Вы говорите о матери отца?
П.: Ну да!
А.: Но Вы сказали просто: “…Когда умерла мать”.
П.: Да?.. Да, я так сказала…
А.: Вы хотели ее смерти?
П.: Сейчас кажется, что нет. Хотя раньше думала, что да.
А.: Продолжим в следующий раз.
Сессия 152 (она очень краткая, так как пациентка опоздала, и обсуждение опоздания – в данном случае незначимое – можно опустить без ущерба для основного материала).
П.: …Какая все-таки хорошая погода! И снег, и дождь одновременно. Я люблю такую… Прихожу – и не хочется говорить о том, что до этого хотела сказать…
А.: Почему так происходит?
П: Когда хочешь заранее что-то рассказать, это вначале… м-м, всегда неприятно. Хочется, чтобы это уже было рассказано…
А.: О чем Вы хотели рассказать?
П: Когда я вчера говорила, что умерла мама (пациентка привстает и, поворачиваясь ко мне, добавляет очень выразительно) – ПАПИНА! – мама папина… (вновь ложится и молчит)… Я помню свою маму в этот день. Мне очень хотелось, чтобы бабушка выздоровела. Для папы. Чтобы ему было лучше… У нас, знаете, такая семья…, очень плохая… Мама никогда не ходила к бабушке в больницу. Ходили я и папа. И мы сами все покупали…
А.: Да?
П: Я знаю, что невестка может не любить свекровь. Но ведь смерть – это важнее… Пришел папа и сказал, что умерла бабушка… Было лето…
А мама была в таком сарафане (презрительно)…
А.: Почему это запомнилось?
П: В ней было что-то такое отвратительное…
А.: Что?
П: Что-то очень естественное и… отвратительное.
А.: Как это связано с сарафаном?
П: Это был такой отвратительно открытый сарафан… Я ее и его разглядывала. Я вообще не любила…, я избегала на нее смотреть… Она, конечно, была рада этой смерти… Может быть, и я хотела ее смерти… Я как будто все время сравнивала что-то с чем-то?
А.: Что?
П: Ее с собой… Но этот сарафан…, такой открытый… И, что она хотела смерти свекрови… И ее сарафан… Ей не надо было прикрывать ее желание смерти…4 Ей не надо было прикрывать даже свою радость перед папой…
А.: Что это значит?
П: Она не прикрывалась, так как она знала, что ОН – конечно, ее!… …Умирает королева, какое-то время – борьба за власть, какое-то смятение, или – как в истории – смутное время… А здесь – смутное чувство…
А.: Смутное чувство…
П: Соотношение каких-то сил, борьба5 , какая-то “перестройка”… Чувство отвращения к ней. Тоска. Злость… У меня не было чувства, что лучше бы она умерла, но вот сейчас… И этот сарафан… Она небольшого роста, полная, и очень большая грудь… Я еще думала: зачем ей такое декольте, такой вырез?… Я все время смотрела на папу. А папа на меня не смотрел… И еще помню, когда ее6 похоронили, прошли поминки, папа сказал: “Пойдем погуляем”. Мама ответила: “Это неприлично!” А папа: “Какая ерунда!” Мы пошли гулять. Но без мамы… Он никогда не рассказывал мне о своей матери. И это не случайно…
А.: Что – не случайно?
П: Не хотел. Может быть, ему было больно… Когда он сказал, что я похожа на его мать, я очень удивилась… Именно тому, что он это сказал…
А.: Что здесь удивительного? – Внучка похожа на бабушку.
П: Именно, что он сказал!
А.: Что это значило?
П: Что он меня любит. И мать свою тоже любил…
А.: А маму?
П: Она здесь не участвует! Ее здесь нет! Это хорошо… Мы без нее устроились…
А.: Как это?
П: А вот так! Устроились. Хорошо, уютненько. Такая замечательная троица… По крайней мере, бабушка не носила таких сарафанов…
А.: Вы сказали “троица”, но ведь бабушки там уже не было…
П: Да, идея другая: вот, если бы не мама… Это как бы невинно прикрывает идею, что папе было бы лучше… лучше…
А.: С Вами?
П: Да.
А.: Разве это возможно?
П: Невозможно, конечно.
А.: Мне кажется, что Вы до сих пор не принимаете то, что это невозможно…
П: Да, как идея – это есть… Я не хочу смириться с тем, что это невозможно…
А.: Я понимаю, как дорого Вам это чувство и мечта, но это – невозможно…
П: С этим связано… связано…
А.: Что?
П.: Страх изменения чего-то…
А.: Изменения… Или – измены?
П.: Отцу?… Да.
А.: К сожалению, наше время истекло.
Остановимся на этом… Думаю, что эдипальная природа конфликта пациентки (для любого психодинамически ориентированного специалиста) была предельно ясна уже из материала предварительного интервью. Но мы немногого бы достигли, сделав такую интерпретацию не только в процессе первых сессий, но даже в процессе первых двух лет терапии.
Еще несколько заключительных комментариев. Как мне представляется с учетом имеющихся данных и наблюдений, инфантильные фантазии пациентки о желании быть соблазненной отцом приобрели характер фиксации вследствие того, что со стороны последнего ни разу не была достаточно четко обозначена невозможность этого, то есть отец был – “почти явно соблазняющим”. Это нередкая ошибка “воспитания” дочерей, и, возможно, отец в последующем мог бы осознать и исправить ее, но ранняя смерть
лишила его такой возможности. В связи с этим перенос пациентки и тщательно завуалированные попытки соблазнения меня в процессе трехлетней работы многократно и чрезвычайно деликатно обсуждались, при этом – всегда с полным принятием этой темы как возможной для обсуждения, но одновременно – с позиций, исключающих какую бы то ни было двусмысленность в отношении ее реализации. Характерно, что первые два года эти обсуждения сопровождались нескрываемым чувством вины пациентки по отношению к этой теме и страхом отвержения ее уже в самой аналитической ситуации. Сейчас это еще есть, но уже гораздо меньше.
В этой же бессознательной вине, как мне сейчас представляется, скрыты корни самопораженчески-мазохистических стереотипов ее отношений с мужчинами вообще (впрочем, как и с женщинами), постоянный эдипальный страх и желание отдалиться от детей (особенно – сына, по ее определению в предварительном интервью, “чтобы не навредить”), а также ее неспособность к глубоким объектным отношениям. Отыгрывание эдиповой вины вовне все еще продолжается, но у него уже немного другая окраска: об этом уже можно говорить и это доступно обсуждению, иногда – даже с оттенком юмора. Можно сказать, что мы вошли или входим в период проработки эдипового конфликта и ее амбивалентности в отношении обоих родителей. Самое главное и самое большее достижение, а может быть, и самое большое вознаграждение за три года работы – это недавнее заявление пациентки: “Я стала как будто более счастлива, хотя не знаю – почему?” Я немного догадываюсь: почему. Но пусть она сама мне об этом когда-нибудь расскажет. И я думаю, это будет несколько или совсем иная история, чем та, что сложилась в моих представлениях и проекциях.
Предлагаемый подход вовсе не исключает возможность, а иногда и необходимость интерпретаций. Но их роль и значение в современной аналитической практике, как представляется, требуют критического переосмысления.
В заключение я должен выразить благодарность моей пациентке за согласие на публикацию этого материала. Она выразила ее несколько своеобразно: “Если это кому-нибудь нужно…”. Я надеюсь, что нужно.

1 Решетников Михаил Михайлович – доктор психологических наук, кандидат медицинских наук, профессор, ректор Восточно-Европейского Института Психоанализа, президент Национальной Федерации Психоанализа, член Правления РПА и ОППЛ, практикующий психотерапевт психоаналитической ориентации, супервизор НФП, РПА, ОППЛ и Европейской Ассоциации Психотерапии.
2 В частности, Петер Куттер отмечал, что интерпретация дается “психоаналитиком в соответствии с общими для всех людей закономерностями…”. Но мы ведь хорошо знаем, как вариативно это “общее”. Кстати, в этой же книге Петер Куттер подчеркивает, что “процессы, протекающие в психике аналитика, стремящегося придти к верному толкованию, изучены мало” [2:263-264].
3 Динора Пайнз, например, особо указывала, что мы должны “осознавать, что мы проецируем на пациента”, и далее: “Сколь сильно не желали бы мы оставаться в нейтральной позиции… мы должны признать, что мы не нейтральные складские помещения и что нам постоянно нужно осознавать границу между чувствами и установками наших пациентов и нашими собственными” [3:33].
4 Здесь можно было бы “зацепиться” за то, что пациентке, в отличие от матери, нужно было “прикрывать” свое желание смерти матери, но это прервало бы цепь ассоциаций пациентки и могло бы даже прекратить их.
5 С точки зрения классической техники – это почти идеальная ситуация для интерпретации “борьбы” за отца после “минимизации” числа соперниц, но мы пропускаем это, представляя интерпретации пациентке.
6 Пациентка не умышленно пропускает или заменяет слово “бабушка” местоимением “ее”, как бы продолжая монолог о матери, это ее бессознательное действует таким закономерным образом, желая, чтобы мать была похоронена.

Литература
1. Кернберг, О.Ф. Агрессия при расстройствах личности и перверсиях. М.: Класс, 1998.
2. Куттер, П. Современный психоанализ. СПб.: БСК, 1997.
3. Пайнз, Д. Бессознательное использование своего тела женщиной. СПб.: ВЕИП, 1997.
4. Решетников, М.М. Основные пути к достижению профессионального признания в психоанализе. //Вестник психоанализа. 1999’2(8).
5. Томэ Х., Кэхеле, Х. Современный психоанализ. Практика. М.: Прогресс-Литера, 1996.
6. Фрейд, З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1991.