Статья. Элиот Джакс “Смерть и кризис среднего возраста”

Эллиот Джакс

В ходе развития человека существуют критические фазы, носящие характер точек перехода, или периодов быстрых перемен. Возможно, менее известными, но столь же реальными являются кризисы, которые возникают, первый — в возрасте около 35 лет (его я буду называть кризис среднего возраста), и второй — по достижению полной зрелости, в возрасте около 65 лет. Именно кризису среднего возраста посвящена настоящая статья.

Когда я говорю, что кризис среднего возраста возникает в возрасте около 35 лет, то подразумеваю, что он наступает, когда человек давно уже перевалил за 30, процесс перехода длится несколько лет, и у разных людей занимает разное время. Этот переход у женщин часто скрыт приближением начала перемен, связанных с менопаузой. У мужчин эти перемены иногда называют «мужским климаксом», вследствие снижения интенсивности сексуального поведения, которое часто происходит в это время.

Кризис у гениев

Впервые я стал осознавать этот период как критическую стадию в развитии, когда заметил выраженную тенденцию к кризису в творчестве великих мужей, давно перешедших 30-летний рубеж и приближающихся к 40-ка. Она отчетливо сформулирована Ричардом Чёрчем в его автобиографии «Путешествие домой»:

«Кажется, есть биологическая причина тому, что мужчины и женщины в возрасте между 30 и 40 годами обнаруживают, что их осаждают опасения, мучительные вопросы и утрата интереса к жизни. Не это ли состояние средневековые ученые называли апатией (accidie), смертным грехом духовной лености? Думаю, именно это».

Этот кризис может выражаться трояко: творческая карьера может просто завершаться, либо из-за угасания творчества, либо из-за смерти; творческие способности могут начать проявляться и выражаться впервые; или же могут происходить радикальные перемены в характере и содержании творчества.

Возможно, наиболее поражает то, что происходит с уровнем смертности среди творческих людей. У меня возникло впечатление, что 37 лет — довольно заметно выраженный возраст смерти у людей этой категории. Это впечатление было подкреплено случайной выборкой 310 художников, композиторов, поэтов, писателей и скульпторов, несомненно талантливых или гениальных. Уровень смертности демонстрирует внезапный скачок между 35 и 39 годами, в этом промежутке он значительно превышает нормальный. В эту группу попадают Моцарт, Рафаэль, Шопен, Рембо, Перселл, Бодлер, Ватто… Затем между возрастом 40 и 44 лет наблюдается существенное падение уровня смертности ниже нормы, а потом, к 50-ти годам, он возвращается к обычным величинам. Чем ближе мы рассматриваем гениев в этой выборке, тем более удивительным и ярким выглядит этот пик уровня смертности в среднем возрасте.

Перемены в творчестве, происходящие в этот период, наблюдаются в жизни многих художников, музыкантов и т. д. Бах, например, был главным образом органистом до своего назначения кантором в Лейпциге в возрасте 38 лет, а с после этого начался его колоссальный рост как композитора. Жизнь Россини описывается следующим образом: «Его относительное молчание в период с 1832 по 1868 год (то есть с 40 лет до смерти в возрасте 74) превращает его биографию в рассказ о двух жизнях — быстром триумфе и долгом уединении».

Успех Расина длился тринадцать лет и достиг своего апогея в написании «Федры» в 38 лет; затем за двенадцать лет он не создал ничего. Характерные произведения Голдсмита, Констебля и Гойи возникли, когда их творцам было 35–38 лет. К возрасту 43 лет Бен Джонсон написал все пьесы, достойные своего гения, хотя прожил до 64 лет. В 33 года Гоген бросает работу в банке, и к 39 годам утверждается в творческой карьере художника. Критики пишут, что скульптуры Донателло после того, как ему исполнилось 39, демонстрируют заметные перемены в стиле, — он ушел от застывшего равновесия своих ранних произведений и обратился к созданию практически мгновенных снимков жизни.

Мировоззрение Гете в возрасте от 37 до 39 лет претерпело значительные изменения, что связывается с его визитом в Италию. Как указывают многие его биографы, значимость этого путешествия и того периода его жизни невозможно переоценить. Сам он считал это вершиной своей жизни. Никогда прежде он не достигал столь полного понимания своего дара и миссии поэта. После этого его творчество начинает отражать классический дух греческой трагедии и Возрождения.

Микеланджело создавал свои шедевры до 40-летнего возраста: «Давид» был завершен в 29 лет, роспись свода Сикстинской капеллы в 37, а «Моисей» — в возрасте между 37 и 40 годами. О его творчестве в последующие пятнадцать лет жизни мало что известно. Эта пауза длилась до 55 летнего возраста, когда он приступил к работе над памятником великому герцогу Медичи, и затем — над «Страшным Судом» и фресками в капелле Паолина.

Позвольте пояснить, что я не считаю, что карьеры большинства творческих людей начинаются или заканчиваются во время кризиса среднего возраста. Мало существует таких гениев, живших и творивших в зрелом возрасте, величие которых нельзя было бы разглядеть уже в ранней взрослости либо по созданным произведениям, либо по возможности их создания: к их числу относятся Бетховен, Шекспир, Гете, Куперен, Ибсен, Бальзак, Вольтер, Верди, Гендель, Гойя и Дюрер, если назвать лишь первых, кто вспоминается. Но столь же мало тех, в характере творчества которых невозможно углядеть решительных перемен —последствий их кризиса среднего возраста. Их реакции колеблются от тяжелого и драматичного кризиса до более гладкой и спокойной эволюции — так же, как и реакции на фазу подросткового кризиса могут колебаться от тяжелых нарушений и срывов до относительно упорядоченного приспособления к психической и половой взрослости — но последствия этих перемен всегда различимы. Итак, каковы же основные особенности этих перемен?

Наиболее важными мне кажутся две таких особенности. Первая связана с методом работы; вторая — с содержанием творчества. Позвольте мне рассмотреть каждую из них по очереди. Для обозначения фазы, предшествующей кризису среднего возраста, я буду использовать термин «ранняя взрослость», для той, которая за ним следует — «зрелая взрослость».

Перемены в методе работы

Лучше всего я могу описать эти перемены на примере крайнего их выражения. Творчество на третьем десятке и в начале четвертого как правило происходит, что называется, с пылу с жару. Оно интенсивно и спонтанно, и плоды его появляются уже завершенными. Здесь образцами служат спонтанные творческие извержения Моцарта, Китса, Шелли и Рембо. Кажется, что б?льшая часть работы проделывается бессознательно. Сознательное творчество происходит быстро, его темп зачастую диктуется ограниченной физической способностью творца записать слова или музыку, к нему пришедшие.

Живое описание такого ранне-взрослого метода работы приводится в Гиттингсовой биографии Китса:

«Все эти годы Китс жил со своего духовного капитала. Он использовал и растрачивал всякий опыт почти сразу же, как тот к нему приходил, всякое зрелище, всякий человек, книга, эмоция или мысль спонтанно превращались в поэзию. Долго бы протянул он или любой другой поэт в таком темпе? … Он больше не мог писать таким образом. Он понял это сам, когда захотел сочинять, как он выражался, “без лихорадки”. Он больше не мог поддерживать биение этого учащенного пульса».

И наоборот, творчество на подходе к 40-годам и позже — это творчество ваятельное (sculpted creativity). Вдохновение может быть острым и интенсивным. Бессознательной работы проделывается не меньше, чем это было ранее. Но теперь между первым прорывом вдохновения и законченным произведением — большая дистанция. И само вдохновение может приходить медленнее. Даже если оно вспыхивает внезапно — это только начало творческого процесса. Исходное вдохновение должно вначале быть экстернализовано в своем зачаточном (elemental) состоянии. Зачем начинается процесс формирования и оформления внешнего продукта, путем обработки и переработки экстернализованного материала. Я использую термин «ваяние» (sculpting), поскольку природа материала, который использует ваятель (я имею в виду скульптора, работающего по камню), принуждает его к такому типу отношений с продуктом своего творческого воображения. Происходит процесс взаимодействия между бессознательной интуитивной работой и вдохновением с одной стороны, и продуманным восприятием явленного вовне произведения и реакцией на него с другой.

В своей заметке «Характер Фрейда» Ривьер (Riviere 1958) описывает, как убеждал ее Фрейд, когда к ней пришла одна психоаналитическая идея:

«Запишите ее, запишите, изложите черным по белому … выразите, сформулируйте, превратите во что-то — но вне Вас самой; дайте ей независимое от Вас существование».

Этот процесс экстернализации частично составляет сущность работы в зрелой взрослости, когда, как в случае Фрейда, исходно экстернализованный материал сам по себе не есть конечный продукт, или продукт, близкий к завершению. Это скорее отправная точка, объект дальнейшей обработки, преобразования, развития, иногда длящихся годами.

Проводя различие между стремительным (precipitate) творчеством ранней взрослости и ваятельным творчеством взрослости зрелой, я не хочу, чтобы возникло впечатление, будто между этими двумя фазами я наспех рисую жирную черту. Разумеется, бывает, что художника в зрелом возрасте охватывают вспышки вдохновения и буйного творчества. Также можно найти примеры зрелой ваятельной творческой работы в раннем взрослом возрасте. Превосходным ее образцом, полагаю, является «Давид» Микеланджело.

Но примеры ваятельного, проработанного творчества в ранней взрослости немногочисленны. Иногда, скажем, в научной работе, может создаваться видимость ваятельного творчества. Юные ученые на третьем десятке, например, могут совершать блестящие открытия, являющиеся результатом продолжительной тяжелой работы и экспериментирования. Но эти открытия порождены приложением современных теорий о структуре материи — теорий, которые являются продуктом ваятельной работы в зрелом возрасте таких гениев, как Томсон и Эйнштейн.

Точно так же истинно творческая деятельность в зрелости иногда не кажется проработкой вовне и ваянием, однако именно этим она и является. Что выглядит появившимся быстро и без проработки произведением, обычно является переработкой тем, над которыми человек работал раньше, или которые медленно, на протяжении многих лет возникали в предыдущих произведениях. Не далее чем в творчестве Фрейда мы находим превосходный пример быстрого написания книг, которые тем не менее стали плодами идей, разработанных ранее, оформленных, переформулированных, оставленных незавершенными и в беспорядочном состоянии, а затем снова переформулированных единым порывом благодаря возникновению новых идей по преодолению былых затруднений.

Реальность введенного нами разграничения проявляется в том, что материал определенного типа лучше подходит для шквального творчества ранней взрослости, чем материал другого типа. Так, например, сочинение музыки или лирическая поэзия куда лучше поддаются быстрому творческому процессу, чем ваяние в камне или писание маслом. Таким образом, стоит заметить, что достигли вершин в ранней взрослости (будучи чуть старше или даже моложе двадцати) очень многие поэты и композиторы, но мало кто из скульпторов и художников. В случае масляных красок и камня важны рабочие отношения с самим материалом, они требуют, чтобы творческий процесс прошел стадию начальной экстернализации и проработки экстернализованного продукта. Написанные слова или музыкальные ноты не обязательно служат таким же точно внешним пластическим объектом. Их можно ваять и обрабатывать, но вполне можно также считать всего лишь инструментом непосредственной фиксации бессознательно созданного произведения, появляющегося целиком и полностью — или почти целиком и полностью.

Характер и содержание творчества

Итак, перемены в методе работы, когда ранняя взрослость сменяется зрелой, — это переход от стремительного к ваятельному творчеству. Теперь давайте немного внимания уделим переменам в характере и содержании творчества. Я имею в виду появление трагического и философского содержания, которое затем переходит в спокойствие творчества зрелой взрослости, в отличие от более характерного для творчества ранней взрослости лирического и описательного содержания. С этим различением обычно все соглашаются, его можно считать вполне самоочевидным и не требующим значительного пояснения или доказательства. Конечно, мой выбор прилагательных «ранняя» и «зрелая» подразумевает обозначение тех двух фаз взрослости, о которых я здесь говорю.

Перемену эту можно усмотреть в более человечном, трагичном, менее придуманном и театральном характере текстов Диккенса, начиная с «Дэвида Копперфильда» (написанного, когда автору было 37). Ее также можно усмотреть в переходе Шекспира от исторических пьес и комедий к трагедиям. Когда ему был 31 год, в промежутке между лирическими комедиями он написал «Ромео и Джульетту». Великий ряд трагедий и римских пьес, однако, начинает вырисовываться несколькими годами позже; полагают, что «Юлий Цезарь», «Гамлет», «Отелло», «Король Лир» и «Макбет» написаны, вероятнее всего, когда Шекспир был в возрасте от 35 до 40 лет.

У этой перемены много знакомых черт. Уходят идеализм и оптимизм поздней юности и ранней взрослости, сопровождаемые отщепленной и спроецированной ненавистью, и их место заменяет более созерцательный пессимизм. Происходит переход от радикального желания и нетерпения к более задумчивому и толерантному консерватизму. Вера во врожденную добродетель человека заменяется признанием и принятием того, что врожденная добродетель сопровождается ненавистью и внутренними деструктивным силами, которые приводят человека к страданию и трагедии. В той степени, в которой ненависть, разрушение и смерть обнаруживаются в явном виде в творчестве ранней взрослости, они выступают в форме дьявольской и жуткой, как у По или Бодлера, но не как проработанные и достигшие разрешения тревоги.

Творческий дух ранней взрослости отображен в «Освобожденном Прометее» Шелли. В своих примечаниях к этому произведению жена Шелли написала:

«Выдающейся чертой теории Шелли о судьбе рода человеческого является убеждение, что зло не включено изначально в систему Творения, но является случайностью, от которой можно было бы избавиться. … Бог создал Землю и Человека совершенными, но тот своим падением “смерть принес / И все невзгоды наши в этот мир”. Шелли верил, что стоило бы только человечеству захотеть, чтобы не было зла — и его бы не было. … Эта идея вызывала у него лихорадочный восторг».

Этот идеализм ранней взрослости строится на применении бессознательного отрицания и бессознательных защит как нормальных процессов защиты от двух фундаментальных особенностей человеческой жизни — неизбежности смерти и существования ненависти и деструктивных импульсов в каждом человеке. Я попытаюсь показать, что явное признание двух этих черт и перенесение на них внимания есть квинтэссенция успешного прохождения через кризис среднего возраста и достижения зрелой взрослости.

Когда творец начинает принимать во внимание смерть и человеческую деструктивность — так сказать, и смерть, и инстинкт смерти — тогда характер и содержание творчества становятся трагичнее, философичнее и наполняются раздумьями. Ему снова требуется проработать депрессивную позицию, на качественно ином уровне. Человек сталкивается с болью и отчаянием страдания и хаоса, которые бессознательно вызвал он сам, и он должен преодолеть их, чтобы жизнь и творчество продолжались. Возмездие (Nemesis) становится ключом, а трагедия — темой осознания этого.

Таким образом, успешным итогом зрелого творчества является конструктивное смирение как с человеческим несовершенством, так и с недостатками в самом творчестве. Именно это конструктивное смирение затем придает спокойствие и жизни, и творчеству.

Божественная комедия

Я почерпнула эти примеры из жизни гениев-творцов, поскольку полагаю, что сущность кризиса среднего возраста раскрывается в своей наиболее полной и выпуклой форме именно у великих. Мы увидим, что этот кризис — кризис депрессивный, в отличие от подросткового кризиса, который склоняется в параноидно-шизоидную сторону. В подростковом возрасте итогом серьезного срыва, как правило, оказывается шизофрения; в среднем возрасте — депрессия, или же последствия защиты от депрессивной тревоги в виде маниакальных защит, ипохондрии, механизмов навязчивых состояний, поверхностности или ухудшения характера. Проработка кризиса среднего возраста требует проработки заново инфантильной депрессии, но со зрелым пониманием смерти и учетом деструктивных импульсов.

Тема проработки депрессии великолепно выражена в «Божественной комедии». Этот шедевр всех времен Данте начал после того, как его изгнали из Флоренции в возрасте 37 лет. В начальных строфах он создает атмосферу поэмы с помощью слов, обладающих колоссальной силой и огромной психологической глубиной. Он начинает так:

«Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще».

Эти слова толковали по-разному; например, как аллегорию входа в Ад, как отражение душевного состояния изгнанного поэта, бездомного и взыскующего справедливости. Однако их можно интерпретировать и на более глубоком уровне как вступительную сцену живого и совершенного описания эмоционального кризиса фазы среднего возраста, кризиса, который охватил бы разум и душу поэта независимо от его религиозного мировоззрения либо того, насколько благополучны или неблагополучны его внешние обстоятельства. Доказательство для этого вывода заключается в том, что в начале четвертого десятка, до изгнания, он уже начал переход от идиллических взглядов «Новой жизни» (написанной в возрасте 27–29 лет) посредством обращения к «философии», которую аллегорически изложил в «Пире», созданном им между 36 и 38 годами жизни.

Даже если подходить к ней довольно буквально, «Божественная комедия» — это описание первой полной и проработанной осознанной встречи поэта со смертью. Через ад  и чистилище его проводит учитель Вергилий, а затем, ведомый своей любимой Беатриче, он проходит и рай. Заключительная восторженная и мистическая встреча с Божественным существом, представленным герою в странных и абстрактных понятиях, — не только восхищение, не просто переполненность мистическим океаническим чувством. Это гораздо более высоко организованный опыт. Это ясное созерцание высшей любви и знания, с контролем над импульсами и волей, возвещающее зрелую жизнь с большей легкостью и мудростью, которая наступает за проработкой примитивной тревоги и вины и возвращением к первичному хорошему объекту.

Данте явным образом связывает свой опыт большей психической интеграции и преодоления спутанности с ранним младенческим отношением к первичному хорошему объекту. Приближаясь к концу 33-й песни «Рая», кульминации всего его великого проекта, он поясняет:

«Отныне будет речь моя скудней, —

Хоть и немного помню я, — чем слово

Младенца, льнущего к сосцам грудей».

Но именно в отношениях с первичным хорошим объектом осуществилась репарация, было пройдено чистилище, достигли зенита любовные импульсы и произошло освобождение от жестокости и суровости Супер-Эго, выраженного в образе ада. Горечь уступила место спокойствию.

У Данте результатом этого глубокого разрешения кризиса становится не усиление маниакальной защиты и отрицания, характеризующее мистический опыт, слитый с магическим всемогуществом; но скорее отказ от маниакальной защиты и последующее укрепление характера и решимости, под владычеством любви. Как отметил Кроче:

«Чего не найти в части “Рай”, так это бегства от мира, абсолютного укрытия в Боге, аскетизма — чуждых духу Данте. Он стремится не бежать от мира, но научить его, исправить и преобразовать его … он знает мир, его деяния и страсти».

Осознание собственной смертности

Хотя пока что я приводил примеры из жизни великих гениев, главная моя тема состоит в том, что кризис среднего возраста — это реакция, возникающая не только у гениальных творцов, она проявляется в некоторой форме у каждого. Тогда какова же психологическая природа этой реакции на ситуацию среднего возраста, как ее объяснить?

Простой факт этой ситуации — достижение срединной точки жизни. Это просто с точки зрения хронологии, однако в психологическом смысле непросто. Человек перестал взрослеть и начал стареть. Он вынужден столкнуться с новым набором внешних обстоятельств. Первая фаза взрослой жизни прожита. Упрочены семья и профессиональная деятельность (или должны были быть упрочены, если процесс приспособления человека не испытал серьезных отклонений); состарились родители, а дети на пороге взрослости. Юность и детство в прошлом, миновали, и требуют оплакивания (to be mourned). Достижение зрелой и независимой взрослости представляется главной психологической задачей. Жизнь вступает в фазу расцвета, начинается стадия самореализации, однако парадокс в том, что эти расцвет и самореализация исчислены. Впереди маячит смерть (death lies beyond).

Я полагаю, и попытаюсь продемонстрировать, что именно выход человека на психологическую сцену реальности и неизбежности своей собственной смерти есть центральная и решающая черта фазы середины жизни — черта, наделяющая этот период критическим характером. Смерть — на сознательном уровне — перестает быть общим понятием, или событием, переживаемым как утрата кого-то другого, она становится делом личным, собственной смертью, собственной реальной и настоящей смертностью. Как совершенно четко описал этот вопрос Фрейд (Freud, 1915):

«Мы были готовы утверждать, что смерть — неизбежный исход жизни. … Однако в реальности мы привыкли вести себя так, словно дело обстоит иначе. Мы проявляли безусловную тенденцию “отставить в сторону” смерть, устранять ее жизни. Мы пытались ее заглушить. … Конечно, это наша собственная смерть. … Никто не верит в собственную смерть. … В бессознательном каждый убежден в своем бессмертии».

Это отношение к жизни и смерти, изложенное Фрейдом в другом контексте, точно выражает ситуацию, с которой мы сталкиваемся в среднем возрасте. Реальность нашей собственной смерти силой привлекает к себе наше внимание, и ее уже невозможно так уж легко «отставить в сторону». Один 36-летний пациент, проходивший анализ семь лет и теперь занимавшийся проработкой глубокой депрессивной реакции, которая возвестила завершающую стадию его анализа (которая наступила через полтора года), чрезвычайно четко раскрыл эту тему. «Раньше, — сказал он, — жизнь казалась бесконечным подъемом, и впереди был только далекий горизонт. Теперь же я будто бы внезапно достиг вершины холма, передо мной протянулся спуск, и виден конец пути — да, довольно далеко — но в конце этого пути зримо присутствует смерть».

С того момента планы и намерения этого пациента приобрели другой оттенок. Впервые в жизни он увидел свое будущее ограниченным в протяженности. Он начал приспосабливаться к тому, что не сможет совершить за одну свою жизнь все, чего хотел. Он может достичь только конечного числа целей. Гораздо большее останется незавершенным и неисполненным.

Это осознание конечности жизни сопровождалось укреплением и упрочением его мировоззрения, и вызвало у него новое качество — мирское смирение, которое отразило уменьшение его бессознательного желания бессмертия. Такие идеи обычно проживаются в ракурсе отрицания траура и смерти, или в ракурсе идей бессмертия, от представлений о реинкарнации и жизни после смерти, до представлений о долгожительстве наподобие тех, что выразил один успешный 28-летний романист, написавший в своем дневнике: «Я буду самым серьезным из людей, и проживу дольше, чем любой другой человек».

Бессознательное значение смерти

Как человек отреагирует на встречу с реальностью собственной неизбежной смерти в середине жизни — сможет ли выдержать эту реальность или будет ее отрицать — в значительной степени определяется его инфантильным бессознательным отношением к смерти, а это отношение зависит от стадии и характера проработки инфантильной депрессивной позиции, что обнаружила и ярко описала Мелани Кляйн (Klein 1940, 1955). Позвольте мне пересказать ее выводы.

Отношение младенца с жизнью и смертью возникает в обстановке его выживания при зависимости от своих внешних объектов, а также от баланса силы инстинктов жизни и смерти, который определяет его восприятие этих объектов и способность зависеть от них и их использовать. На депрессивной позиции в младенчестве, если преобладает любовь, хорошие и плохие объекты могут в определенной степени быть объединены, Эго становится более интегрированным и человек испытывает надежду на то, что хороший объект вновь упрочится; сопровождающее все это преодоление горя и обретение вновь чувства безопасности – младенческий эквивалент представления о жизни.

Если же преобладает чувство преследования, проработка депрессивной позиции будет в той или иной степени тормозиться; репарация и объединение плохого и хорошего объектов не состоятся; и младенец будет бессознательно ощущать, что его внутренний мир содержит преследующую и уничтожающую, поглощенную и разрушенную плохую грудь, при этом само Эго будет ощущаться раздробленным. Переживаемая таким образом внутренняя ситуация — это младенческий эквивалент представления о смерти.

Идеи бессмертия возникают в ответ на эти тревоги, как защита от них. Бессознательные фантазии о бессмертии — это двойник младенческих фантазий о неразрушимом и потому бессмертном аспекте идеализированного и изобильного первичного объекта. Эти фантазии столь же персекуторны, как и хаотическая внутренняя ситуация, которую они призваны смягчить. Они содержат в себе всемогущий садистический триумф, и в результате усиливают вину и чувство преследования. Также они приводят к ощущениям невыносимой беспомощности вследствие зависимости от совершенного объекта, который начинает требовать такого же совершенства в поведении.

Итак, есть ли в бессознательном представление о смерти? Может показаться, что мнения Мелани Кляйн и Фрейда по этому вопросу расходятся. Кляйн полагает, что существует бессознательное представление о смерти. Фрейд полагает, что бессознательное отвергает любое подобное представление. Вряд ли можно доказать справедливость какого-либо из этих мнений в чистом виде. Я также не думаю, что их авторы придерживались буквальных интерпретаций своих взглядов. Бессознательное не знает смерти как таковой. Но есть бессознательные переживания, подобные тем, что позднее появятся в сознании как представления о смерти. Позвольте мне привести пример таких переживаний.

Сорокасемилетняя пациентка, страдающая от клаустрофобии и ряда тяжелых психосоматических болезней, рассказала сон: ей снилось, что она находится в гробу. Она была разрезана на мелкие кусочки и была мертва. Но через каждый кусочек проходил тонкий, как паутинка, нерв, соединявший их с ее мозгом. В результате она могла ощущать все. Она знала, что мертва. Она не могла двигаться, не могла произнести ни звука. Она могла только лежать в клаустрофобичной темноте и тишине гроба.

Я выбрал именно этот сон, поскольку полагаю, что он типическим образом представляет бессознательный страх и переживание смерти. По сути, это не смерть в том смысле, как мы о ней сознательно думаем, но бессознательная фантазия иммобилизации и беззащитности, в которой самость подвержена насильственной фрагментации, но все же сохраняет способность переживать преследование и муку, которой подвергается. Когда эти фантазии растянутого (suspended) преследования и пытки обладают патологической интенсивностью, они характерны для многих психических состояний: кататонии, ступора, фобий, одержимости, застывшей тревоги, простой депрессии.

Случай отрицания смерти

В фазе ранней взрослости, до встречи со смертью в среднем возрасте, полномасштабная проработка заново депрессивной позиции не настолько неизбежна, как этап нормального развития. Она может быть отложена на потом, это не срочный вопрос. Ее можно игнорировать, пока обстоятельства не потребуют безотлагательно к ней приступить.

При обычном ходе событий жизнь полна и активна. Физиологически достигнут максимум потенции, и активность — социальная, физическая, экономическая, сексуальная — выходит на первый план. Это время действия, и действие окрашивается и поддерживается в большей или меньшей степени (в зависимости от эмоциональной приспособляемости человека) активностью и отрицанием как частью маниакальной защиты.

Поэтому в фазе ранней взрослости успешная деятельность может, по сути, маскировать или скрывать действие мощных маниакальных защит. Но с депрессивной тревогой, которая таким образом удерживается на почтительном расстоянии, придется столкнуться в свое время. Кризис среднего возраста выводит ее на первый план во всей красе, и человек не может ее оттолкнуть, — разве что ценой обеднения своей жизни.

Эту взаимосвязь между приспособляемостью, основанной на активности в фазе ранней взрослости, и ее сбоем в среднем возрасте, если инфантильная депрессивная позиция бессознательно (или осознаваемо, в анализе) не проработана заново, можно проиллюстрировать на случае пациента г-на Н., который, по обыденным меркам, вел успешную жизнь, пока не обратился к анализу. Это был активный человек, «деятель». Он построил успешную карьеру, усердно и разумно трудясь, был женат, имел троих детей, множество хороших друзей, и казалось, что у него все просто замечательно.

Идеализированное содержание этой картины поддерживалось активным образом жизни, не оставляющим времени на раздумья. Пациент полагал, что обратился к анализу не для себя, но с некой наставнической целью — он предоставит мне историю своего случая, и мы организуем клинический семинар, на котором проведем его психоаналитическую оценку.

Как и можно было ожидать, г-н Н. с большим трудом справлялся с амбивалентностью. Он бессознательно боялся всякой обиды, зависти, ревности или других враждебных чувств по отношению ко мне, поддерживая установку идеализированной любви и добродушной терпимости ко всякой попытке с моей стороны анализировать импульсы деструктивности, а также ощущения преследования, которым противодействовал этой идеализацией.

Когда мы наконец прорвались сквозь это неумение справляться с амбивалентностью — действительно практически полное незнакомство с подобными ощущениями — оказалось, что во всех взаимоотношениях пациента за идеализацией неизбежно следовало разочарование, вызванное тем, что он не получал в ответ любви такого качества, какого жаждал, и подпитываемое завистью к тем, кого он идеализировал.

Посредством анализа материала такого рода мы смогли получить в анализе отображение его способа приспособления в ранней взрослости. Он признал, что болен, и бессознательное понимание этого безусловно было главной причиной его обращения к анализу. Активная деятельность и зацикленность на других были теми снотворными, к которым у него выработалось привыкание. В самом деле, он признался, что возненавидел мой анализ, забиравший у него эту защитную привычку. Он втайне лелеял мечту прекратить анализ, «поскольку нет ничего хорошего в том, чтобы думать о себе вместо того, чтобы что-то делать. Теперь я понимаю, что нагромождал внутри себя мой гнев против Вас, — то, что я делал и в отношении всех остальных».

Итак, в ходе первого года анализа пациент пропускал через себя множество техник, характерных для его приспособляемости в раннем взрослом возрасте. С начала рождественских каникул бессознательная депрессивная тревога, которая была главной причиной его затруднений в среднем возрасте, проявилась с полной силой. Этот материал иллюстрирует значимость депрессивной позиции и бессознательных ощущений смерти по отношению к кризису среднего возраста.

До каникул пациент выказывал отчетливые признаки ощущений покинутости, говоря, что он не только не будет встречаться со мной, но и друзья его разъедутся. За три дня до конца каникул он позвонил мне и со слезами и унынием в голосе спросил, не могли бы мы встретиться. Я назначил сеанс на тот же вечер.

Войдя, пациент вначале боялся ложиться на кушетку. Он сказал, что хотел просто поговорить со мной, чтобы я его утешил и успокоил. Затем он рассказал, как с самого начала каникул на его окутал черный мрак. Как бы он хотел, чтобы мать была жива, чтобы быть с ней, чувствовать ее поддержку и любовь. «Я просто ощутил себя всеми покинутым и совершенно потерянным, — сказал он. — Час за часом я сидел, не в силах сдвинуться с места и заняться какой бы то ни было работой. Я хотел умереть и размышлял о самоубийстве. Затем ужаснулся своему душевному состоянию, поэтому и позвонил Вам. Я просто никогда и представить себе не мог, что вот так утрачу самоконтроль». Ситуация сделалась абсолютно невыносимой, пояснил пациент далее, когда один из его детей стал вести себя почти смертоносно агрессивно по отношению к его жене несколькими днями ранее. Казалось, его мир распадается на части.

Этот материал и другие ассоциации указывали на то, что его жена символизировала плохой аспект его матери, а сын — садистичную убийственную часть его самого. Боясь смерти, он вновь переживал свои бессознательные фантазии разрывания матери на куски, и затем чувствовал себя заброшенным и потерянным. Когда я дал интерпретацию в таком духе, он заметил, что хуже всего — чувствовать, что сам распадаешься на куски. «Я не могу этого выносить, — говорил пациент, — я чувствую, что умираю».

Затем я напомнил ему сон, который он видел перед самыми каникулами. Этот сон у нас не было времени проанализировать, а он содержал материал, важный для понимания  инфантильного восприятия пациентом того, что такое быть мертвым. В этом сне он, маленький мальчик, сидел на краю тротуара в своем родном городе и плакал. Он уронил бутылку молока. Ее зазубренные острые осколки валялись в сточной канаве. Свежее хорошее молоко вытекло и загрязнилось, соприкоснувшись с грязью в канаве. Одна из его ассоциаций к этому сну гласила, что он разбил бутылку по собственной неловкости. Не было смысла стонать и плакать над пролитым молоком,[2] поскольку ведь это он сам был причиной этого ущерба.

Я соотнес этот сон с его ощущением, что я его покинул. Я был бутылкой молока, содержащей хорошее молоко, которую он уничтожил в смертоносном гневе, поскольку я его покинул и иссякнул. Он бессознательно ощущал рождественские каникулы как утрату меня, и чувствовал, что потерял свою мать и хорошую грудь из-за своей неловкости — своего насилия и нехватки контроля — и из-за того, что портил меня изнутри своей анальной грязью. Затем он чувствовал себя преследуемым изнутри и разрываемым на куски зазубренными осколками бутылки, представляющими грудь, меня и анализ; как это сформулировала Кляйн (Klein, 1955, р. 313), «вобранная с ненавистью грудь становится представителем инстинкта смерти внутри».

Я пришел к выводу, что этот пациент бессознательно пытался избежать депрессии при помощи параноидно-шизоидных техник расщепления и перенаправления его смертоносных импульсов от меня, посредством сына — на жену. Однако теперь эти техники перестали срабатывать из-за проделанной аналитической работы касательно его расщепления и отрицания. Тогда как раньше он был способен отрицать то, что по сути оказалось довольно прискорбной ситуацией дома, воспринимая ее сугубо как продукт его собственных проекций, теперь он преисполнился вины, тревоги и отчаяния, начав лучше понимать, что в реальности отношения у него дома действительно были невыносимы и опасны, и не были просто проекцией его собственного внутреннего хаоса и смятения.

В ходе следующих месяцев мы смогли более полно исследовать отношение пациента к смерти как переживание распада на куски.

Связь между его фобическим отношением к смерти и бегством в деятельность проявилась, например, в том, что однажды он упомянул лозунг, который всегда значил для него очень многое — «Сделай или умри»[3]. Но теперь он понял, что всегда использовал собственное сокращение этого лозунга — «Сделай». Возможности смерти в его сознании просто не существовало.

В одном случае он на личном опыте продемонстрировал, как страх смерти всегда заставлял его бежать от оплакивания (mourning). Умер его друг. Пациент держался стойко и действовал разумно, принял все необходимые меры, тогда как остальные друзья покойного и его семья беспомощно обливались слезами, парализованные горем. Г-н Н. не чувствовал ничего — голова была ясной, он четко представлял, что нужно сделать для организации похорон. Он всегда был таким, он делал то же самое, когда умерли отец и мать. Однако это еще не все. Когда я проинтерпретировал его отгораживание (warding off) от депрессии посредством отрицания чувств и бегства в действие, он вспомнил событие, раскрывающее те бессознательные хаос и смятение, которые вызывает в нем смерть. Когда несколькими годами ранее внезапно заболел и умер его двоюродный брат, он бегал от мертвого тела к телефону, звонил доктору, игнорируя тот факт, что возле тела уже собрались люди, и не замечая, что все, кроме него, отлично понимают, что его двоюродный брат совершенно мертв, причем умер еще до того, как он появился в доме.

Хаос и смятение, охватывающие пациента в связи со смертью, я бы приписал его бессознательным инфантильным фантазиям, эквивалентным смерти — фантазиям разрушенной и преследующей груди и разрезанности Эго на куски.

Я думаю, благодаря главным образом той любви, которую уделял ему отец и которая, вероятно, укрепила его врожденные хорошие импульсы и то, что ему описывали как хорошее грудное вскармливание матерью в первые пять недель жизни, он смог проделать частичную проработку инфантильной депрессивной позиции и развить хорошие интеллектуальные способности. Частичный характер этой проработки проявлялся в степени его маниакального отказа и деятельности, и непомерного использования расщепления, интроекции и проекции, а также проективной и интроективной идентификации.

В ходе периода ранней взрослости — на третьем и в начале четвертого десятка — параноидно-шизоидные и маниакальные защитные техники были достаточно эффективны. Посредством внешней общей успешности и навязчивого великодушия пациент мог проживать роль упроченной внутри него хорошей матери, вскармливать хорошую часть себя, спроецированную в других, отрицать реальную ситуацию зависти, жадности и деструктивности, которую называл своей вредоносностью, а также отрицать реальное оскудение своей эмоциональной жизни, нехватку истинной любви и привязанности в своем поведении мужа и отца.

С началом зрелой взрослости на середине четвертого десятка защитные техники пациента начали терять свою силу. Он утратил свою юность, и перспектива среднего возраста и возможной смерти вызвала воспроизводство и проработку заново инфантильной депрессивной позиции. Снова пробудились те бессознательные ощущения преследования и аннигиляции, которые означала для него смерть.

Он утратил свою юность. Оба родителя умерли, никто теперь не стоял между ним и могилой. Наоборот, он стал преградой между своими детьми и их восприятием смерти. Признание этих фактов требовало конструктивного смирения и отстраненности. Бессознательно такое мировоззрение требует способности поддерживать внутренний хороший объект и достигать установки смирения со своими недостатками и деструктивными импульсами и несовершенством внутреннего хорошего объекта. Бессознательные фантазии невыносимой вредоносности у моего пациента, его тревоги, что он загрязнил и разрушил свой хороший первичный объект и оказался потерянным, покинутым и неприкаянным, а также его бессознательные фантазии плохости его интернализованных матери и отца помешали таким отстраненности и смирению. Психологические защиты, поддерживающие его приспособляемость в раннем взрослом возрасте — приспособляемость, разумеется, ограниченного типа, со значительным эмоциональным оскудением — подвели его в период среднего возраста, когда к персекуторному миру, в котором он бессознательно жил, добавились тревоги относительно надвигающегося зрелого возраста, старости и смерти. Если бы его хороший внутренний объект был хуже упрочен, или он был бы от рождения менее конструктивным и любящим, то мог бы продолжать свою зрелую взрослую жизнь в том же ключе, практикуя приспособляемость ранней взрослости; но тогда бы, полагаю, кризис среднего возраста вызвал бы ухудшение его характера, приступы депрессии и психосоматических расстройств (вследствие глубины и хронического характера его отрицания и самообмана, а также искаженного взгляда на внешнюю реальность).

Однако когда мы это установили, позитивные факторы в структуре его личности позволили ему использовать анализ, по отношению к которому он выработал глубокое чувство ценности и благодарности. Преодоление расщепления и фрагментации впервые начало проявляться на сеансе, на котором он увидел словно бы появившиеся ниоткуда два прямоугольных треугольника с зазубренными гипотенузами. Они сошлись вместе и образовали ровный квадрат. Я напомнил ему сон об осколках бутылки. Он ответил: «Странно, что Вы об этом заговорили; я как раз об этом думал. Кажется, осколки стекла сложились воедино».

Уклонение от осознания смерти

Разумеется, одна история случая не доказывает общий тезис. Она может только иллюстрировать тему, которая здесь заключается в том, что обстоятельства, подстерегавшие пациента в фазе среднего возраста, представляют собой общую закономерность психологических перемен на этой стадии жизни. В какой степени эти перемены связаны с переменами физиологическими — вопрос, лежащий вне моей компетенции. Однако можно предположить, что это важная связь — либидо, животворящий импульс, представленный в сексуальном влечении, ослабевает, и инстинкт смерти обретает относительно большую власть.

Ощущение старости родителей, вкупе с взрослением детей, сильно влияет на ощущение старения — ощущение, что теперь твоя очередь состариться и умереть. Это переживание возраста родителей очень сильно — даже пациенты, родители которых умерли много лет назад, в среднем возрасте понимают, что теперь они приблизились бы к старости…

В ранней взрослой фазе жизни созерцательность, отстраненность и смирение не являются существенными компонентами удовольствия, наслаждения и успеха. Поэтому определенная маниакальная активность и отгораживание от депрессии могут — как в случае г-на Н. — приводить к ограниченному успеху и удовольствию. Техники расщепления и проекции могут находить выражение в том, что считается совершенно нормальными типичными случаями страстной поддержки идеализированных предприятий, и столь же страстного противостояния всему, что может ощущаться плохим или реакционным.

С осознанием начала последней половины жизни возникают бессознательные депрессивные тревоги, и требуется воспроизводство и продолжение проработки инфантильной депрессивной позиции. Так же, как в младенчестве — снова процитируем Кляйн (Klein, 1940, c. 314) — «удовлетворительное отношение к людям зависит от того, насколько успешно младенец устоял перед хаосом внутри себя (депрессивная позиция) и насколько прочно установил свои “хорошие” внутренние объекты», в среднем возрасте установление удовлетворительной приспособляемости к осознаваемому созерцанию собственной смерти зависит от того же процесса, иначе сама смерть приравнивается к депрессивному хаосу, смятению и персекуции, как во младенчестве.

Если баланс между любовью и ненавистью склоняется главным образом больше к ненависти, происходит разделение (defusion) инстинктов [жизни и смерти], наблюдается избыток деструктивности в какой-либо или во всех своих разновидностях — саморазрушение, зависть, маниакальное всемогущество, жестокость, нарциссизм, алчность, — и весь мир тоже приобретает для человека такие персекутивные качества. Любовь и ненависть отщепляются друг от друга; деструкция больше не смягчается нежностью. Не существует почти или вовсе никакой защиты от катастрофичных бессознательных фантазий аннигиляции хороших объектов индивида. Репарация и сублимация, процессы, лежащие в основе созидательности, тормозятся и не работают. И в глубине бессознательного мира возникает страшное ощущение вторжения подвергшихся аннигиляции психических объектов и заселенности ими.

Выражаясь упрощенно, процесс ваяния отчасти переживается как проективная идентификация, в которой страх умирания отщепляется и проецируется в созданный объект (символизирующий собой созидающую грудь). При преобладании деструктивности возникает ощущение, что созданный объект, как и грудь,

«удаляет хороший или ценный элемент из страха умирания, и заталкивает никчемный остаток обратно в младенца. Младенец, который начал со страха, что умирает, заканчивает тем, что вмещает безымянный ужас» (Bion, 1962).

Концепция смерти лишается своего смысла, и процесс ваятельного творчества останавливается. Это переживание пациента, который, создав произведение искусства в спонтанном порыве, обнаруживает, что «оно для меня умирает; я больше не хочу им заниматься; как только оно оказалось снаружи, я больше не смогу над ним работать, и никогда его не улучшу; оно полностью теряет свой смысл для меня — это какая-то странная и чуждая вещь, с которой меня ничего не связывает».

Возникший в результате внутренний хаос и отчаяние проявляются в бессознательных фантазиях как подобные аду: «Я очутился в сумрачном лесу … тот дикий лес, дремучий и грозящий». Если это душевное состояние не будет преодолено, ненависть и смерть становится необходимым отрицать, выталкивать наружу, отстранять, отвергать. Их заменяют бессознательные фантазии всемогущества, магического бессмертия, религиозного мистицизма, воспроизводящие младенческие фантазии неразрушимости и защитной заботы идеализированной и доброй фигуры.

Если человек, приближающийся к середине жизни, не упрочил себя успешно в семейной и профессиональной жизни или же упрочился посредством маниакальной деятельности и отрицания с последующим эмоциональным оскудением, он плохо подготовлен к требованиям среднего возраста, к наслаждению своей зрелостью. В этих случаях кризис среднего возраста и столкновение с представлением о жизни, проживаемой под знаком приближающейся смерти, скорее всего будет переживаться как период психологических нарушений и депрессивного срыва. Либо же срыва удастся избежать посредством укрепления маниакальных защит, сопровождающегося отгораживанием от депрессии и персекутивности старения и смерти и накоплением персекуторной тревоги, с которой придется столкнуться, когда неизбежность старения и смерти наконец потребует признания.

Нам хорошо знакомы наблюдающиеся у многих мужчин и женщин при приближении среднего возраста компульсивные попытки остаться молодыми, ипохондрическая озабоченность здоровьем и внешностью, появление сексуальной неразборчивости для доказательства своей молодости и потенции, пустота и отсутствие истинного наслаждения жизнью, зачастую — обращение к религии. Это попытки соревноваться со временем. И вдобавок к оскудению эмоциональной жизни, к которому приводили прежние приемы, всегда возможна настоящая порча характера. Бегство от психической реальности поощряет интеллектуальную нечестность, ослабление моральной устойчивости и мужества. При таких переменах симптоматичны рост высокомерия и бессердечия, скрывающие муки зависти — или скромность самоуничижения и слабость, скрывающие фантазии всемогущества.

Однако эти защитные фантазии столь же персекутивны, как и внутренняя ситуация хаоса и безнадежности, которую они призваны смягчить. Они приводят к попыткам легко достичь успеха, продолжать на фальшивой ноте лиризм и шквальное творчество ранней взрослости — творчество, которое, избегая созерцательности, теперь стремится не выразить контакт с инфантильным переживанием ненависти и смерти, но избежать его. Вместо творческого совершенствования путем введения истинного трагизма, происходит эмоциональное оскудение — отступление от творческого развития. Как проницательно отметил Фрейд, «Жизнь теряет в своем интересе, когда высшей ставкой в игре, самой жизнью, рисковать уже невозможно». Это ахиллесова пята многих юных гениев.

Проработка депрессивной позиции

Когда же, наоборот, баланс между любовью и ненавистью главным образом на стороне любви, происходит слияние (fusion) инстинктов [жизни и смерти], в котором ненависть может смягчаться любовью, и встреча со смертью и ненавистью в середине жизни приобретает другой оттенок. Воскресают глубокие бессознательные воспоминания о ненависти, не отрицаемые, но смягчаемые любовью; о смерти и разрушении, смягчаемые репарацией и волей к жизни; о чем-то хорошем, испорченном и поврежденном ненавистью, но оживляемом и исцеляемом любовной печалью; о злокозненной зависти, смягчаемой восхищением и благодарностью; о вере и надежде, [достигаемых] посредством не отрицания, но глубокого внутреннего ощущения, что пытку горя и утраты, вины и преследования можно выдержать и преодолеть, призвав на помощь любовную репарацию.

При конструктивных обстоятельствах созданный объект в среднем возрасте бессознательно переживается как хорошая грудь, которая, по выражению Биона (Bion, 1962)

«умеряет компонент страха в страхе умирания, в нее спроецированном, и в свое время младенец реинтроецирует часть своей личности, которая теперь выносима и впоследствии будет стимулировать рост».

При ваятельном способе работы созданный вовне объект не переживается как обеднивший личность, но бессознательно ре-интроецируется и стимулирует дальнейшее бессознательное творчество. Созданный объект переживается как животворный. Это ведет к преобразованию компонента страха в страхе умирания в конструктивное переживание. Мысль о смерти может осуществляться в мышлении, а не главным образом в проективной идентификации, так что концепция смерти может начать обретать свое осознаваемое постижение. Проверка реальности смерти может происходить в мышлении, частично отделенная от процесса создания внешнего объекта. В то же время продолжающаяся частичная идентификация творческого ваяния с проекцией и интроекцией страха умирания дает толчок ваятельному процессу вследствие успешного способствования проработке инфантильной проективной идентификации с хорошей грудью.

Таким образом, в среднем возрасте мы способны встретить начинающуюся трагедию персональной смерти с соответствующим ей чувством печали. Мы можем жить с этим, не поддаваясь захлестывающему чувству преследования. Инфантильная депрессивная позиция может дальше прорабатываться бессознательно, при поддержке проверкой реальности большей силы, доступной почти зрелому человеку. При такой проработке депрессивной позиции заново мы бессознательно вновь обретаем примитивное чувство целостности — хорошести нас и наших объектов — хорошести достаточной, но не идеализированной, не впадающей в пустое совершенство. Возникающее чувство ограниченной, но надежной безопасности — это эквивалент инфантильного представления о жизни.

Однако эта более сбалансированная ситуация не предполагает легкого прохождения через кризис среднего возраста. По своей сути это время чистилища — страданий и депрессии. Как говорит Вергилий:

«В Аверн спуститься нетрудно […]

Вспять шаги обратить и к небесному свету пробраться —

Вот что труднее всего!»

Проработка заново инфантильного переживания утраты и горя увеличивает уверенность в своей способности любить и оплакивать то, что было утрачено, что в прошлом, — но не ненавидеть это и не ощущать, как оно тебя преследует. Мы можем начать оплакивать свою собственную будущую смерть. Творчество обретает новые глубины и оттенки чувствования. Однако есть возможность переноса разрешения депрессивной позиции на гораздо более глубокий уровень. Такая проработка возможна, если первичный объект упрочен достаточно хорошо, самодостаточен и не подвергается ни чрезмерной идеализации, ни обесцениванию. При таких обстоятельствах наблюдается минимум инфантильной зависимости от хорошего объекта, отстраненность, которая дает возможность укрепиться вере и надежде, надежность в сохранении и развитии Эго, способность выносить свои недостатки и деструктивность, и тем не менее — возможность наслаждаться зрелой взрослой жизнью и старостью.

При такой внутренней ситуации последняя половина жизни может быть прожита с осознаваемым знанием будущей смерти, и принятием этого знания как неотъемлемой части жизни. Может начаться оплакивание мертвой самости, наряду с оплакиванием и установлением заново утраченных объектов, утраченных детства и юности. Может укрепиться ощущение непрерывности жизни. Мы получаем выигрыш в углублении осознания, понимания и самореализации. Могут культивироваться истинные ценности — мудрость, сила духа и мужество, более глубокая способность к любви и привязанности, к человеческой проницательности, к оптимизму и наслаждению — качества, истинность которых обеспечивается интеграцией, основанной на более непосредственном и самоосознанном понимании и признании человеком не только своих недостатков, но и своих деструктивных импульсов, а также большей способностью к сублимации, что сопровождает подлинные смирение и отдельность (detachment).

Ваятельное творчество

Проработка депрессивной позиции укрепляет способность принимать и выдерживать конфликт и амбивалентность. Человеку больше нет необходимости переживать свою работу как совершенную. Он может работать, перерабатывать нечто заново, и при этом принимать недостатки своего творчества. Процесс ваяния может продолжаться достаточно долго, чтобы произведение оказалось достаточно хорошим. Нет нужды в навязчивых попытках достичь совершенства, поскольку неизбежное несовершенство больше не ощущается горькой неотвязной неудачей. Это зрелое смирение наделяет спокойствием произведения гениев, подлинным спокойствием, спокойствием, превосходящим несовершенство его принятием.

Вследствие большей интеграции внутреннего мира и углубления чувства реальности может возникать более свободное взаимодействие между внутренним и внешним мирами. Ваятельное творчество выражает эту свободу в потоке вдохновения изнутри наружу и обратно, в постоянном цикле, вновь и вновь. Этой глубине зрелое творчество обязано конструктивному смирению и отстраненности. Смерть — это не инфантильная персекуция и хаос. Жизнь и мир продолжаются, и мы можем продолжать жить в своих детях, своих любимых объектах, своих произведениях, — если уж нам недоступна вечность.

Ваятельному процессу в творчестве способствует начало подготовки к завершающей фазе проверки реальности — проверки реальности конца жизни. Для каждого из нас надвигающийся пятый десяток означает, что новые начинания близятся к концу. С особой остротой это чувство возникает на середине пятого десятка. Мы предчувствуем время, когда перемен больше не будет, уже в кризисе среднего возраста. Что начато, должно быть завершено. Все то важное, чего человек захочет достичь, чем он пожелает стать, чем он возжаждет обладать — все это осуществлено не будет. Понимание грядущей фрустрации особенно сильно. Вот почему, например, так важен вопрос смирения. Это смирение в смысле осознанного и бессознательного принятия неизбежной фрустрации в масштабе всей жизни в целом.

Эта проверка реальности тем тяжелее, чем сильнее творческая способность человека, поскольку временной масштаб творческой работы резко увеличивается с ростом этой способности. Так что это переживание особенно болезненно для гения, способного достичь гораздо большего, чем можно достичь за оставшиеся годы, и потому фрустрированного огромным объемом того, что должно быть сделано, — но сделано не будет. А поскольку путь вперед оказался тупиком, внимание начинает свой прустовский процесс обращения к прошлому, сознательной обработки его в настоящем, вплетения его в конкретно ограниченное будущее. Эта гармония прошлого и будущего — часто встречающая особенность ваятельной работы зрелой взрослости.

Позитивное творчество и нота спокойствия, сопровождающие успешное прохождение через эту фрустрацию, характерны для зрелых произведений Бетховена, Гете, Вергилия, Данте и других гигантов. Это дух «Рая», который заканчивается словами прочной и умиротворенной веры:

«Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила».

Именно этот дух, в меньшем масштабе, преодолевает кризис среднего возраста, и доживает до наслаждения зрелым творчеством и работы в полном сознании грядущей смерти — смирившийся, но не побежденный. Именно этот дух является единственным критерий успешной проработки депрессивной позиции в психоанализе.

Библиография

BION, W. 1962 Learning from Experience (London: Heinemann; New York: Basic Books.)

FREUD, S. 1915 ‘Thoughts for the times on war and death.’ S.E. 14

KLEIN, M. ‘A contribution to the psychogenesis of manic-depressive states.’ In:Contributions to Psycho-Analysis (London: Hogarth, 1948 .)

KLEIN, M. 1940 ‘Mourning and its relation to manic-depressive states.’ In:Contributions to Psycho-Analysis

KLEIN, M. 1955 ‘On identification.’ In:New Directions in Psycho-Analysis (London: Tavistock; New York: Basic Books.)

RIVIERE, J. 1958 ‘A character trait of Freud’s.’ In:Psycho-Analysis and Contemporary Thought ed. J. D. Sutherland. (London: Hogarth.)