Кино. “Чужой” Ридли Скотт 1979 и Славой Жижек “Проблемы с Реальным: Лакан смотрит Чужого”

Проблемы с Реальным: Лакан смотрит Чужого (Славой Жижек  “Как читать Лакана”)

Представьте себе на минуту, что каждый раз, когда мембраны яйца, из которого должен появиться зародыш, лопаются, из него исчезает, улетучивается нечто такое, что можно сделать из яйца так же легко, как гомика из мужчины, — омлетик, или, иначе говоря, мойломтик.
Ломтик этот совершенно плоский и очень тонкий, передвигается он подобно амебе. Конечно, с ним дело обстоит посложнее. Но проникает он абсолютно везде. Поскольку же он представляет собой нечто такое, что имеет прямое отношение — я вам сейчас объясню, почему, — к тому, что половораздельное существо, приобретая признаки пола, теряет, оно, подобно амебе, по сравнению с половораздельными существами, бессмертно. Любое деление, любое хирургическое вмешательство ему нипочем. И он все время в движении. Жутковато, правда? Особенно, если представить себе, как он ночью, во сне, обволакивает ваше лицо.
Трудно представить себе, чтобы с существом, обладающим подобными свойствами, мы не вступили бы в схватку. Но схватка эта оказалась бы не из легких. Ведь ломтик, о котором я говорю, орган, который характеризуется тем, что не существует, хотя органом, тем не менее, остается — относительно места его в зоологическом плане я мог бы вам рассказать поподробнее, — это не что иное, как либидо.
Это именно либидо, инстинкт жизни в чистом виде, жизни бессмертной, нетленной, жизни, которая не нуждается в органах, жизни простой и неистребимой. Это то, собственно говоря, чего живое существо лишается, когда вступает в цикл воспроизведения рода половым способом. Именно его представителями, его эквивалентами и являются все поддающиеся перечислению формы объекта а. Объекты а являются не более чем его представителями, фигурами. ¹

В этом обманчиво поэтичном описании мифического существа, которое Лакан называет ломтиком (которое в буквальном переводе звучало бы как челомлетик, объединение слов “человек” и “омлет”), каждое слово обладает собственным весом. Лакан представляет этот ломтик чем-то близким к понятию “частичного объекта” у Фрейда, странному органу неожиданно обретшему автономность от тела, органом которого он должен быть, подобно руке из сюрреалистических фильмов, которая блуждает повсюду, или же улыбке чеширского кота, повисающей в воздухе в отсутствии самого кота:

— Хорошо, — сказал Кот и исчез — на этот раз очень медленно. Первым исчез кончик его хвоста, а последней — улыбка; она долго парила в воздухе, когда все остальное уже пропало.
— Д-да! — подумала Алиса. — Видала я котов без улыбки, но улыбки без кота! Такого я в жизни еще не встречала.

Ломтик — это существо чистой поверхности, не обладающее глубиной материи, это неограниченно пластичный объект, способный не только на беспрерывное изменение собственной формы, но и на перемещение из одной среды в другую: представьте себе “нечто”, сперва проявляющееся в пронзительном возгласе, и возникающее позже как ужасно искаженное тело. Ломтик — это что-то неделимое, неразрушимое и бессмертное, близкое к понятию “нежити”, каким оно предстаёт в фильмах ужасов. Речь идёт не о каком-то высшем духовном бессмертии, но мерзком бессмертии “оживших мертвецов”, которые после каждого их уничтожения, снова собираются и продолжают свой неуклюжий путь. Ломтик не существует, но, как большинство понятий Лакана, он утверждается. Ломтик нереален, ломтик — это существо чистой видимости, это множество обличий, скрывающих центральную пустоту. Он обладает сугубо фантазматическим характером. Это слепое неразрушимое упорство либидо Фрейд назвал “влечением к смерти” (и, о котором следует помнить то, что оно означает свою противоположность) из-за того, каким образом оно проявляется в аналитической ситуации: в необычном избытке жизни, в “неживом” упорстве существовать вне (биологических) ритмов жизни и смерти. Именно поэтому Фрейд объединяет понятия влечения к смерти и “навязчивого повторения”, странного стремления к повторению болезненного опыта прошлого, который уже перерос естественные ограничения подверженного ему организма, и утверждает себя даже после самой смерти этого организма, подобно неубиваемым “живым мертвецам” из фильмов ужасов. Этот избыток вписывает себя в человеческое тело в виде раны, из-за которой субъект становится “нежитью”, которая лишает его возможности умереть (подобно ране на правом боку мальчика в “Сельском Враче” Кафки). Когда эта рана исцеляется, только тогда герой сможет упокоиться.

Любому страстному любителю фильмов ужасов сложно не отметить, что он уже сталкивался с чем-то подобным. Эти слова Лакана не только напоминают нам о кошмарных существах из фильмов ужасов, но в них можно прочесть, слова в слово, также и описание монстра из фильма “Чужой” Ридли Скотта, вышедшего более чем через десять лет после написания этих слов. Этот ужасный чужой настолько похож на тот ломтик, о котором говорит Лакан, что не может не возникнуть ощущения будто бы Лакан каким-то образом посмотрел этот фильм еще до того, как его начали снимать. Чужому свойственно всё, о чём говорил в отношении ломтика Лакан: неразрушимость, оно может неожиданно выскочить и обернуть собой ваше лицо, благодаря удивительной пластичности оно может приобретать различные формы, и, наконец, в нём чистое животное зло совпадает с машинной слепой настойчивостью. “Чужой” — это, по сути, либидо, нерушимая и бессмертная жизнь. Стивен Мулхол писал:

Чужой, по своей природе, является самой жизнью, но ни неким её видом, но самой сутью того, что значит быть живым существом. Чужой — это воплощение или олицетворение Природы, кошмарное воплощение природной реальности, понимаемой как полностью подчиняющейся и исчерпывающейся двумя дарвиновскими влечениями к выживанию и размножению. ²

И несмотря на свою монструозность, ломтик является тем не менее феноменом Воображаемого, неким образом-границей — образом упраздняющим все остальные образы, тем образом, который стремится протянуть воображение до самой границы с непредставимым (В кинематографе мы можем увидеть экстремальное представление этой границы в фильме Джона Карпентера “Нечто”, в котором полностью отражена эта тотальная пластичность и изменчивость иной Вещи). Таким образом ломтик оказывается представителем Реального в его наиболее ужасающем измерении, подобным поглощающему и растворяющему всё изначальному хаосу — образу, широко распространенному в литературе: от вихря у Эдгара По и “ужаса”, с которым Куртц столкнулся в финале “Сердца Тьмы” Джозефа Конрада и до Пипа из Мелвилловского “Моби Дика”, который утопая в море пережил опыт божественного:

Море, глумясь, поддержало его смертное тело; оно же затопило его бессмертную душу. Однако море не убило ее. Оно унесло ее живую в чудные глубины, где перед его недвижными очами взад и вперед проплывали поднятые со дна морского странные тени обитателей первозданных времен; где скареда водяной по имени Мудрость приоткрывал перед ним груды своих сокровищ; где среди радостных, бесчувственных неизбывно-юных миров Пип увидел бесчисленных и, словно бог, вездесущих насекомых-кораллов, что под сводом морским возвели свои гигантские вселенные. Он увидел стопу божию на подножке ткацкого станка, и он стремился поведать об этом; и потому товарищи провозгласили его помешанным.

Реальное ломтика противостоит другому укладу Реального, научному. Те, кто считает Лакана очередным “пост-модернистским” релятивистом, будут удивлены фактом того, что Лакан решительно выступал против любого понимания науки как очередной истории из тех, которые мы рассказываем себе о нас самих. Лакан не считал науку очередным нарративом, очевидное превосходство которого над другими нарративами (мифическим, художественным и другими) происходит из исторически детерминированного западного “режима истины” (это понятие из словаря Мишеля Фуко). Согласно Лакану проблема с научным Реальным состоит в том,

что нам его совершенно не хватает. Мы абсолютно отделены от него… Мы никогда не сможем понять отношения между теми существами-языка /parlêtres/, которых мы сексуализируем как мужчин, и теми существами-языка, которых мы сексуализируем как женщин. ³

Идея, поддерживаемая этим высказыванием, сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Что отделяет нас, людей, от влекущего науку “реального Реального”, что делает его недоступным нам? Причиной этому является не паутина Воображаемого (иллюзий и заблуждений), искажающая наше восприятие, и ни “стена языка”, символическая сеть, благодаря которой мы устанавливаем связь с реальностью, но другое Реальное. Согласно Лакану, это то Реальное, что уже вписано в самую основу человеческой сексуальности: “сексуальных отношений не существует”, — человеческая сексуальность отмечена непреодолимым разрывом, половое различие — это антагонизм двух несводимых к общему знаменателю позиций пола, и потому наслаждение может быть достигнуто только на фоне фундаментальной утраты. Связь между этой утратой и ломтиком можно обнаружить в цитате, с которой мы начали данную главу — в мифе о ломтике рассказывается о той фантазматической сущности, которой описывается то, чего лишается живое существо, когда оно входит в (символически регулируемый) режим полового различия. И, так как одним из фрейдовских определений подобной утраты является понятие “кастрации”, то мы можем сказать, что ломтик — это позитивная сторона кастрации, то есть некий некастрируемый остаток, нерушимый частичный объект, отделенный от живого пойманного половым различием тела.

Из вышесказанного можно заключить, что лакановское Реальное — это категория более сложная, чем некое укрепленное транс-историческое “ядро”, которое всегда ускользает от символизации. Также оно никак не связано с кантианской Вещью-в-Себе, внешней и независимой от нас реальностью: “… это понятие не является полностью кантианским. Если и может существовать некое определение реального, оно должно быть крайне сложным, и потому непостижимым, оно не может быть понято как полностью его описывающее” ⁴. Как же нам тогда внести хоть немного ясности в эту загадку Реального? Начнём со сновидения об инъекции Ирме, с которого начинается магнум опус Фрейда, “Толкование Сновидений”.

“Латентная мысль” этого сновидения нашла своё выражение в ощущении вины и ответственности Фрейда за неудачу в лечении Ирмы, молодой женщина и его пациентки. Первая часть сновидения с противостоянием Ирмы Фрейду заканчиваемся тем, что он осматривает её горло. И там он видит Реальное в виде первичной плоти, дрожи материи жизни, как саму Вещь в отвратительном измерении ракового образования. Вторая часть сновидения, это комичное обсуждение трёх врачей (друзей Фрейда), предлагающих различные объяснения неудаче в лечении, заканчивается формулой (триметиламина) отпечатанной жирным шрифтом. Таким образом, мы видим, что каждая часть сновидения заканчивается встречей с Реальным: вначале — с реальным ломтика, ужасной бесформенной Вещью, а потом — с научным Реальным, формулой отображающей бессмысленность природной деятельности. Это различие между двумя Реальными проистекает из различных отправных точек: если мы начнём c Воображаемого (зеркальных отношений между Фрейдом и Ирмой), тогда мы получим Реальное в его воображаемом измерении — ужасный первичный образ, отменяющий собой все продукты воображения; если же мы начнём с Символического (аргументированного обсуждения докторов), то придём к языку, лишенному человеческого смысла, трансформированному в Реальное бессмысленных формул.

Но на этом история не заканчивается. К этим двум Реальным, нам стоит добавить Третье — реальное загадочного je ne sais quoi (с франц. буквально “сам не знаю что”), необъяснимое нечто, благодаря чему обычный объект приобретает исключительность. Лакан называл это l’objet petit a (объектом малое а). В научно-фантастических фильмах ужасов мы можем встретить образ чужого, отличный от того непредставимого и совершенного монстра “Чужого” Ридли Скотта, увековеченный во множестве фильмов, начиная с 50-х годов, наиболее известным представителем которых было “Вторжение Похитителей Тел”. Путешествие обычного американца по полузабытой сельской местности прерывается поломкой автомобиля, и он отправляется за помощью в ближайший городок. Вскоре он понимает, что в городе происходит нечто странное — его жители как-то странно себя ведут, как будто бы они не являются полностью собой. Ему становится ясно, что город захвачен инопланетянами, которые контролируют из-вне человеческие тела, но при этом выглядят практически идентично людям, но с каким-то незначительным отличием выдающим их истинную природу (странный блеск глаз, излишек кожи между пальцами или между ушами и головой). Именно этот отличительный элемент и является тем, что Лакан называет objet petit a, незначительным свойством, наличие которого магическим образом превращает его обладателя в инопланетянина. В отличии от чужого, который абсолютно отличен от людей, в данном случае различие минимально, едва уловимо. Разве не этой же причиной отмечен наш бытовой расизм? Несмотря на то, что мы готовы принять арабов, евреев и других уроженцев Востока, тем не менее, в них есть нечто, что беспокоит нас на Западе: как они выделяют отдельные слова в речи, как считают деньги, как смеются — всё это делает их для нас инопланетянами, независимо от того насколько в своём поведении они уподобляются нам.

Согласно Фрейду, меланхолик не понимает чего же он лишился в утраченном им объекте. Тут нам необходимо провести лакановское различение между объектом малое а как причиной желания и объектом желания. В то время как объект желания остаётся желаемым объектом, причиной желания является то свойство объекта, из-за которого мы и желаем его (некая деталь, о которой мы обычно и не подозреваем, или же о которой мы заблуждаемся и считаем её наоборот препятствием, как если бы именно вопреки ей мы желаем этот объект). Этот пробел между объектом желания и его причиной прекрасно объясняет популярность в гей сообществе фильма Дэвида Лина “Короткая Встреча”, классической британской мелодрамы о тайной любовной связи. Причиной этому служит не то, что тайные встречи двух влюбленных на тёмных переездах и платформах железнодорожных станций напоминают то, каким образом геи были вынуждены встречаться в 40-х, так как тогда им было запрещено прилюдно ухаживать друг за другом. Вместо того, чтобы быть препятствием на пути их желания, эти особенности того времени в действительности выступают причиной их желания. Лишенные этой таинственности гомосексуальные отношения лишаются и большей части их трансгрессивной привлекательности. В этом фильме мы имеем дело не с объектом желания геев (герои фильмы — традиционная пара), но с его причиной. И потому неудивительно, что геи часто выражают возражение либеральной политике полной легализации их отношений. Эти возражения поддерживаются не (вполне оправданной) осведомленностью в фальши либеральной политики, но страхом того, что лишенное своей причины/препятствия их желание иссякнет само по себе.

Исходя из такой перспективы получается, что меланхолик — это, в первую очередь, не зациклившийся на утерянном объекте субъект, не способный осуществить работу скорби по этому поводу, но, скорее наоборот, это субъект овладевший объектом своего желания, но лишившийся самого желания, потому что была утрачена причина этого желания. Не будучи связанной с крайностью фрустрированного желания, желания лишенного собственного объекта, меланхолия наоборот связана с наличием объекта, но уже лишенного нашего желания — меланхолия происходит тогда, когда мы добиваемся желаемого объекта, но оказываемся разочарованы им. В этом смысле, меланхолия (как разочарованность во всех позитивных и эмпирических объектах, которые не способны удовлетворить наше желание) фактически является причиной появления философии. Представим человека, который всю свою жизнь жил в одном городе, и которому сейчас приходится переехать куда-то в другое место, он, конечно же, будет удручен этой перспективой оказаться в каком-то новом окружении. Но что именно его удручает? Причина этого скрывается не в том, что он покидает место, в котором жил до этого годами, но в намного более скрытом страхе лишиться привязанности к этому месту. Меня печалит знание о том, что рано или поздно (и точно раньше, чем я готов предположить) я интегрируюсь в новое сообщество и забуду о том окружении, которое столь много значило для меня. Коротко говоря, я грущу, потому что знаю, что лишусь своего желания моего (текущего) дома. Положение объекта-причины желания подобно анаморфозе — части картины, которая при прямом рассмотрении выглядит каким-то бессмысленным пятном, но которая приобретает контур знакомого объекта, если мы смотрим на неё со стороны. Мысль Лакана в этом вопросе представляется еще более радикальной — объект-причина желания при прямом рассмотрении ничего из себя не представляет, оказывается ничем, но обретает какую-то форму лишь при взгляде искоса. Наиболее прекрасное описание этой ситуации можно встретить в “Ричарде II” Шекспира, когда Буши успокаивает королеву, беспокоящуюся о короле:

У каждой скорби двадцать отражений:
Не скорбь, но только видимость одна.
Ведь взор тоски, слезами остекленный,
Дробит предмет на множество подобий;
В оптическом стекле мы, глядя прямо,
Смешенье видим; если ж взглянем вкось.
Мы формы различим: так ваша милость
Взглянули косо на отъезд супруга —
И плачете от призрачного горя;
Оно ж как таковое — только тени
Несуществующего.
(здесь и далее приводится перевод «Ричарда II» А.И. Курошевой)

Таков objet a: сущность не обладающая субстанциональностью, которая сама по себе “смешенье”, но которая приобретает определённую форму, если смотреть на неё с позиции, искаженной желаниями и страхами субъекта. Сам по себе объект а, как “тень несуществующего”, является ничем иным кроме как вписыванием самого субъекта в объектное поле, в виде пятна приобретающего контур, лишь когда это поле анаморфически искажается желанием субъекта. Не стоит забывать о том, что наиболее известная художественная реализация анаморфоза, картина Гольбейна “Послы”, связана со смертью — когда мы правильно смотрим на анаморфически искаженное пятно внизу картины, расположенное посреди объектов мирской суеты, то обнаруживаем в нём человеческий череп. Эти утешения Буши могут быть прочитаны вместе с более поздним монологом Ричарда, в котором он рассуждает о смерти в пустоте короны, которая как некая скрытная шутиха позволяет нам играться в короля и наслаждаться властью, чтобы потом свести нас к ничто:

Внутри пустой короны,
Венчающей нам бренные виски,
Смерть держит двор; шутиха там воссела,
Над властью издеваясь, скаля зубы,
Предоставляя миг нам, чтоб сыграть
Роль короля, сражающего взором,
Переполняя самомненьем нас,
Как будто плоть, ограда нашей жизни, —
Медь неприступная. Затем шутиха
Подходит и булавкой протыкает
Ограду замка — и прощай, король!

Обычно указывают на то, что Ричарду сложно принять это различие “двух тел короля”, и учиться жить подобно простому человеку, лишенному королевского ореола. Но урок этой пьесы состоит в том, что кажущийся таким простым и элементарным этот шаг, тем не менее, остаётся полностью невозможным. Почему? Коротко говоря, Ричард начинает видеть свою “правность” эффектом анаморфоза, “тенью несуществующего”. Освобождение же от этого несубстанционального предчувствия не оставляет нас в реальности нас таких, какими мы являемся на самом деле, как будто мы не может простодушно противостоять анаморфозу ореола и субстанциональной реальности, словно любая реальность является лишь эффектом анаморфоза, “тенью несуществующего” и потому если мы будем смотреть на неё “прямо”, то увидим лишь хаотическое ничто. И потому, если мы лишимся собственной символической идентификации, “размонархизируемся”, то останемся с ничем. Эта фигура “Смерти” внутри пустой короны является не буквальной смертью, а самим субъектом сведенным в ничто, тем положению Ричарда, в котором он находится, когда сталкивается с требованием Генри отказаться от короны:

Генри

Согласны ль вы отречься от короны?

Король Ричард

Йя… нет… нет… Йя. Я должен стать ничем;
Не надо «нет»: я поступаюсь всем.
Итак, смотри, как я себя свергаю:
Сняв бремя с головы своей, его
Я отдаю со скипетром тяжелым

Этот явно беспорядочный ответ на требование Генри, рождённый сложной сетью причинности, основывается на том, что Лакан называет lalangue, йазыком (неологизмом, который некоторые переводят как “лялязык” — язык как пространство запретных наслаждений, игнорирующих любую нормативность, хаотическое множество омонимий, игр слов, “несимметричных” метафорических связей и резонансов). Этот ответ Ричарда мы можем прочитать как игру на трёх уровнях прочтения: по-первых, как усиливающееся отрицание сопровождаемое восклицанием “йя”, во-вторых, если мы будем понимать это “йя” как “Я”, то мы также можем прочесть отрицание, но уже самого существования Я, сокращенной формы “Я (говорю) нет, (потому что) нет такого Я, который мог бы так поступить”. И, наконец, в-третьих, мы также продолжаем предыдущее прочтение, но уже как (омофонию) “Я не знаю никакого Я”: “Ты хочешь, чтобы я так поступил, но так как ты хочешь, чтобы я был ничем, чтобы я полностью отменил себя, тогда как я могу так поступить? Выходит, что нет того, кто мог бы тебе отдать корону!”. Мы можем перевести этот отрывок на современный язык, по типу (не)известных и иногда восхитительных переводов Шекспира, сделанных Джоном Дюрбандом:

Генри

С меня довольно этой чуши! И нужен мне прямой ответ: отдашь ты мне корону? Да или нет?

Король Ричард

Нет и нет, нет нет! И да, если ты так настаиваешь, но вначале я хочу привлечь твоё внимание к одному проблемному пустяку — твоё требование ведёт к неразрешимому прагматичному парадоксу! Ты хочешь, чтобы я короновал тебя и сделал тебя законным правителем, но в такой ситуации я оказываюсь никем и ничем, и потому лишенным того права, благодаря которому требуемый тобою жест может быть рабочим перформативом! И, так как именно ты сейчас отдаёшь приказы и держишь меня в своей власти, то, почему бы и нет, я отдам тебе эту чертову корону, но я предупреждаю тебя, что это будет лишь телесный жест, а не настоящий перформатив!

В шедевре Чарли Чаплина “Огни Большого Города” есть одна запоминающаяся комичная сцена, в которой на Бродягу нападает икота, после того как он проглотил свисток. Из-за движения воздуха в его животе, каждый ик приводит к странному свистящему звуку, звучащему изнутри его тела. Смущенный Бродяга пытается как-то скрыть эти звуки, но у него ничего не выходит. Разве в этом отрывке мы не сталкиваемся со стыдом в чистом виде? Я стыжусь, когда сталкиваюсь с избытком в собственном теле. В этой сцен важно то, то источником стыда был некий призрачный звук, проявляющийся в теле, звук как некий автономный орган без тела, находящийся в самом центре тела, но при этом совершенно неконтролируемый, подобно какому-то паразиту, чужаку.

Всё это сводится к тому, что, согласно Лакану, Реальное в его наиболее радикальной форме должно быть полностью десубстанционализировано. Реальное — это не что-то внешнее, что сопротивляется попаданию в символическую сеть, но сам разрыв в этой символической сети. Реальное в виде монструозной Вещи, скрытой за завесой наружности, является последним соблазном, который, как правильно заметил Ричард Кирни, поддаётся легкому присвоению Нью Эйджем, как и отметил Джозеф Кэмпбэлл в своём размышлении о чудовищном Боге:

Под чудовищем я подразумеваю некое ужасающее присутствие или же видение, которое подрывает все представления о гармонии, порядке и этических принципах … Таков Бог в роли разрушителя. Подобный опыт лишает этических представлений. Он уничтожает… Бог вселяет ужас ⁵

Что за соблазн кроется в этом? Возвращаясь к понятию Реального как Вещи, Лакан делает шаг, подобный шагу Эйнштейна от специальной теории относительности к общей. Тогда как специальная теория относительности уже содержит в себе представление об искривленном пространстве, она считает эту искривленность эффектом материи, она считает, что присутствие материи искривляет пространство, как если бы только пустое пространство могло быть неискривленным. В случае же общей теории относительности, причинность оказывается перевернутой — материя является не причиной искривленности пространства, а оказывается её эффектом, её наличие свидетельствует о том, что пространство искривлено. Как это всё может быть связано с психоанализом? Подобным же образом Лакан считает, что Реальное, Вещь, есть ни некое инертное искривляющее символический порядок присутствие (которое привносит в него эти несоответствия и разрывы), но, наоборот, эффект этих несоответствий и разрывов.

Эти размышления возвращают нас к Фрейду, который, разрабатывая свою теории травмы, изменил своё понимание травмы странным образом схоже с вышеописанным шагом Эйнштейна. Фрейд начинал с понимания травмы как чего-то внешнего, вторгающегося в нашу психическую жизнь, и нарушающего её спокойствие, приводя в беспорядок символические координаты, организующие нашу жизнь (речь идёт о, например, жестоком изнасиловании, или же пытках, или наблюдении пыток). Согласно этой перспективе травма разрешается её символизацией, интеграцией и осмыслением, благодаря чему отменяется её дезориентирующий эффект. Но позже Фрейд сделал выбор в пользу противоположного подхода. Его анализ Человека-Волка, известного русского пациента Фрейда, обнаружил факт того, каким образом ранний травматический опыт отмечает последующую жизнь, в случае Человека-Волка речь идёт о том, что он был свидетелем coitus a tergo его родителей. Когда эта сцена предстала перед глазами ребёнка, в ней не было ничего травматического, и потому она просто запечатлелась в его памяти как некое событие, смысл которого для него был неясен. И лишь спустя годы, когда ребёнок столкнулся с вопросом о том, “откуда появляются дети”, и начал развивать свои инфантильные сексуальные представления, он вызвал из памяти то воспоминание, чтобы использовать его как травматическую сцену, воплощающую в себе загадку сексуальности. Это воспоминание стало травмирующим, возведенным до травматического Реального, но уже задним числом, так как оно использовалось для того, чтобы выйти из тупика символической системы ребёнка (чтобы справиться с его неспособностью найти ответ на загадку сексуальности). Подобно Эйнштейновскому сдвигу в теории относительности, мы видим, что действительным фактом является символический тупик, а травматическое событие восстанавливается из памяти для того, чтобы исправить упущения Символического.

Разве это же не справедливо для Реального социальной вражды? Антисемитизм “материализует” (воплощает в определённой группе людей) неустранимую социальную вражду, он представляет евреев той Вещью, которая из-вне вторгается в тело общества и нарушает его равновесие. Строгая классовая позиция отличается от антисемитской и фашистской тем, что она не заменяет одну фигуру врага (евреев) на другую (буржуа, правящий класс). Логика классового противостояния абсолютна несводима к такому пониманию, согласно ей классы сами захвачены этим свойственным социальной системе антагонизмом. В случае же антисемитизма евреи считаются внешним вмешательством, приводящим к социальному антагонизму, и потому для восстановления социальной гармонии необходимо избавиться от евреев. Подобно тому, как Человек-Волк в своём детстве обратился к воспоминанию о сексе его родителей для того, чтобы выстроить свои инфантильные сексуальные представления, так и антисемиты и фашисты возвышают евреев до чудовищной Вещи, служащей причиной социального упадка.

Последним пунктом этого обсуждения Реального у Лакана являются частые обращения Лакана к научному Реальному и к примерам из “точных наук” для разъяснения парадоксов психоаналитического Реального. Как нам понять эти отсылки? Являются ли они всего лишь метафорами, дидактическими заимствованиями без никакой соответствующей познавательной ценности, или же они подразумевают наличие некой теоретической связи между эти двумя областями? И хотя Лакан имел склонности приуменьшать значение этих заимствования до дидактических средств, они всё равно остаются неоднозначными.

Обратимся с тем определением, которое Лакан дал “точным наукам”. По его мнению “точные науки” работают с тем, что Лакан называет savoir dans le réel (знанием в реальном). Речь идёт о том, как если бы знание о законах природы было непосредственно вписано в Реальное природных объектов и процессов, то есть, например, камень падая “знает” каким законам гравитации ему нужно следовать. Вам может показаться, что именно в этом и заключается разница между законами природы и законами истории, ведь в человеческой истории “законы” — это такие нормы, которые могут быть забыты и даже нарушены. Тут можно вспомнить эту архетипическую сцену из мультиков, комический эффект которой основан на непонимании разницы этих двух уровней: кот спокойно идёт по воздуху, а внизу зияет пропасть, и он падает в неё только тогда, когда смотрит вниз и понимает, что под его ногами нет никакой опоры, как если бы он забыл о тех законах, которых его тело должно придерживаться, и ему нужно было напомнить об этом. И, переходя от фарса к трагедии, когда политический режим распадается в исторической реальности, можем ли мы аналогичным образом провести различение его двух смертей — символической и реальной? Ведь в истории есть примеры таким странным временам, когда режим всё еще временно обладал властью, хотя его время уже определенно прошло, то есть режим продолжает существовать лишь потому что не знает, что он уже мёртв. Разве возвращение Наполеона с Эльбы в 1845 году не является примером подобного? Как заметил Гегель, Наполеону необходимо было претерпеть поражение дважды: его первое поражение в 1813 всё еще могло считаться случайностью, и лишь благодаря его второму поражению при Ватерлоу становится ясно, что в его падении находит себе выражение глубинная историческая необходимость. Также существуют примеры и других странных времён, когда режим всё еще существовал, но все (включая представителей режима) уже каким-то образом понимали, что его время прошло, что он существует как-бы взаймы.

Только ли области истории свойственны эти парадоксы? В своих наиболее смелых утверждениях квантовая физика ТАКЖЕ позволяет подобные мультяшные парадоксы “забывания” знания в реальном. Представьте, что вам необходимо приобрести билет на самолет на день X, чтобы на следующей день сыграть в лотерею, и у вас не хватает денег на билет, но позже вы узнаёте, что система учёта авиакомпании устроена таким образом, что даже если вы перечислите деньги за билет в течении 24 часов после полёта, то никто и не узнает, что полёт не был оплачен перед вылетом. Подобным образом и

энергия частицы может флуктуировать в очень широких пределах, если измерения проводятся в течение достаточно короткого периода времени. Поэтому точно так же как система учёта в авиакомпании «позволяет» вам занять «деньги» на билет при условии, что вы вернёте их достаточно быстро, квантовая механика «позволяет» частице «занять» энергию при условии, что она может вернуть её в течение промежутка времени, определяемого соотношением неопределённостей Гейзенберга… Но квантовая механика заставляет нас углубить эту аналогию. Представьте себе маниакального заёмщика, который ходит от одного приятеля к другому, прося денег взаймы… Занимает и отдаёт, занимает и отдаёт — снова и снова он берёт деньги в долг только для того, чтобы вскоре вернуть их… подобный хаотический перенос энергии и импульса непрерывно происходит во Вселенной на микроскопических расстояниях и в микроскопическом временном масштабе. ⁶

Таким образом даже в пустой области пространства, из Ничто может появиться частица, “одолжив” свою энергию из будущего, и заплатив за неё (своей аннигиляцией) еще до того, как система заметила этот “долг”. Вся сеть может функционировать подобным образом, в ритме заимствования и аннигиляции, заимствования у другого и передачи долга другому, откладывая таким образом выплату долга. Эта теория предполагает наличие минимального разрыва между вещами в их непосредственной сырой реальности и регистрацией этой реальности в некотором посреднике (большом Другом) — один может жульничать, пока второй запаздывает во времени по отношению к первому. Факт возможности такого жульничания с “реальностью” своего существа и делает квантовую физику такой странной.

Не только в квантовой физике, но и в теории относительности можно обнаружить неожиданные параллели с теорией Лакана. Исходным пунктом теории относительности является странный факт того, что независимо от направления или скорости движения наблюдателя, скорость света остаётся постоянной. Идентичным образом Лакан рассуждает о том, что независимо от того движется ли желающий субъект навстречу или же, наоборот, убегает от объекта своего желания, этот объект всегда остаётся на одном и том же расстоянии от него. Разве вы не сталкивались с этой кошмарной ситуацией в сновидении, когда независимо того, насколько быстрее вы пытались бежать, то всё равно оставались на одном и том же месте? Этот парадокс разрешается благодаря различению объекта желания и причины желания: независимо от того, насколько близок я оказываюсь к объекту желания, причина желания всё равно от меня ускользает. Кроме того, благодаря искривленности пространства теория относительности разрешает противоречие между относительностью каждого момента по отношению к наблюдателю и абсолютной (постоянной, независимой от наблюдателя) скоростью света. Подобным образом, Фрейд объясняет парадокс связанный с субъектом, стремящимся к или убегающим от объектов своего желания, и “постоянной скоростью” (постоянным расстоянием от субъекта) объекта-причины его желания (objet petit a) указывая на искривленность пространства желания: порой (и, даже, как правило) кратчайшим путём реализации желания является увиливание от его объекта-цели, кружение вокруг него и откладывание встречи с ним. Объектом малое а Лакан называет агента этой искривленности — непостижимое Х на основании которого, сталкиваясь с объектом собственного желания, большее наслаждение мы получаем не от прямого его достижения, но от танца вокруг него.

Современная физика захвачена проблемой несовместимости двух теорий: теории относительности (которая предоставляет лучшее описание того, каким образом природа функционирует на макроскопическом, космическом, уровне) и квантовой физикой (предоставляющей лучшее описание функционирования природы на микроскопическом, субатомном, уровне). И потому основной задачей современной физике является “объединенная” теория поля — теория всего, способная объединить обе эти теории. Неудивительно, что отзвуки этого дуализма мы можем обнаружить и в дуализме теории Фрейда, ведь в ней есть: с одной стороны, герменевтика бессознательного, интерпретация сновидений, оговорки и симптомы (представленные в трёх ранних шедеврах Фрейда “Толкование Сновидений”, “Психопатологии Обыденной Жизни” и “Остроумие и его Отношение к Бессознательному”), а, с другой стороны, энергетизм бессознательного, более позитивистское учение о бессознательном, как о машине распределения либидинальных энергий, осуществляющей трансформацию (“пластичность”) влечений (что впервые было серьёзно рассмотрена в работе Фрейда по теории сексуальности). На концептуальном уровне этот раскол лучше всего можно проиллюстрировать двумя терминами, которые Фрейд часто использовал как взаимозаменяемые: Бессознательное (содержания которого необходимо проинтерпретировать) и Ид (резервуар бессознательных энергий). Можем ли мы объединить эти два склона здания мысли Фрейда? Среди множества неологизмов Лакана существует понятие le sinthome — синтома, противоположности симптома. Синтомы — это своего рода “атомы наслаждения”, наименьший синтез языка и наслаждения, единицы пропитанных наслаждением знаков (подобно компульсивно повторяемому нами тику). Разве не являются синтомы квантами наслаждения, его наименьшими, наиболее элементарными, блоками? Разве, в таком случае, они не являются неким фрейдовским аналогом суперструн, которым предназначено объединить теорию относительности и квантовую механику? Несмотря на то, что Лакана часто упрекали в пренебрежении связью между психоанализом и естественными науками, на которой настаивал Фрейд, эта связь жива и присутствует в его работе.