Статья. Серж Леклер Реальное в тексте

Статья. Серж Леклер Реальное в тексте

Реальное в тексте[1]

Серж Леклер

Работа психоаналитика строится, исходя из императива: демаскировать реальное. Для него речь идет о том, чтобы стремиться обнаруживать непостижимое место, где развивается тревога, освещать разлом, где укрывается наслаждение. Именно в этом месте невозможного психоаналитик обнаруживает объект как безымянный указатель на реальное.

Несомненно, необходимо указать на то, что реальное следует строго отличать от реальности в том смысле, что оно обозначает конститутивный [и], фактически, структурный недостаток, тогда как реальность выстроена собственными конструкциями, чтобы содержать в себе нехватку реального, пусть и скрывая ее. Также следует уточнить, что объект должен быть понят, исходя из психоаналитической практики, как недостижимый предел, тот объект частичного влечения, описываемый Фрейдом как отличный от определенного объекта, который удовлетворяет потребность, некий парадоксальный еще-объект а [tel encore le paradoxal objet a] (маленький другой, совершенно гетерогенный означающему), концептуализированный Лаканом.

Психоаналитик, занявшийся изучением проблем текста, необходимым образом полагается на то, что ему дано для прочтения: бессознательное. Известно, что метафора текста обычно используется Фрейдом, чтобы описывать бессознательное как систему репрезентаций и, в то же время, как месторасположение психического аппарата: это “мнестические бессознательные следы”, которые здесь прописываются и упорядочиваются в соответствии с логикой, которую можно назвать желанием.

Прежде чем от этого перейти к нескольким психоаналитическим замечаниям, касающимся отношений между текстом и реальным, а, следовательно, и объектом, нужно остановиться на устройстве текста, образованного мнестическими бессознательными следами. То, что записывается – это неизгладимое реальное либидинального происшествия, происшествия неизбежно “травматического” вследствие насилия, которое оно причиняет письменному (или означающему) “хорошему порядку”; боль или удовольствие всегда причиняются как мгновенный разрыв письменной (означающей) сети, посредством которой весь порядок необходимым образом поддерживается. Это действительно [выглядит как] “волшебный блокнот”, который следует здесь себе представить, чтобы понять сущность, его [насилие] отмечающую знаком (следовало бы даже говорить о купюре или разрезе) разрыва, в котором воплощается либидинальное происшествие: никакого белого листа здесь бы не было достаточно, каким бы прочным или широким его не могли вообразить. Регистрация (прописывание) мнестического бессознательного следа обязывает нас четко представлять себе саму природу написанного, и, в первую очередь, отказаться от любой идеи субстрата, на котором был бы оставлен отпечаток: то, к чему психоанализ призывает при дешифровке бессознательного текста – что письмо, которое его упорядочивает, сохраняет свой статус референта в отношении либидинального события – разрыва “хорошего порядка” – отнюдь не вследствие факта выгравированности на стойкой медной поверхности, [или того,] что оно прочерчивается, в итоге, на каком-либо “субстрате”.

То, что в психоанализе обозначают как воспоминание об опыте удовольствия, является ничем иным, как этим референтом, образованным посредством определенной регистрации в негативе насилия, причиненного “правильному порядку”; именно по отношению к этому мнестическому бессознательному следу новый “беспорядок” (либидинальное происшествие) может произойти, а удовольствие – повториться. В таком случае представляется, что всю совокупность написанного и поверхность письма, след и его “субстрат” конституирует именно система следов и ее насильственное (вторгающееся) отношение к хорошему письменному (означающему) порядку.

Отметим также, что бессознательный текст, собственно, конститутивен “эрогенному телу”, представленному, согласно Фрейду, как совокупность мест, способных быть очагом возбуждения сексуального характера; можно сказать, что эрогенное тело, [или] совокупность мест, где порядок показывает себя антагонистическим, как порядок и беспорядок (или как антиномия влечений жизни и смерти), является двойственным – настолько же странным и беспокоящим, насколько [и] родным; любой подход, относящийся к понятию тела, обязательно включает в себя корректное установление бессознательного текста, эрогенного или либидинального корпуса, “двойственности”, которую традиционно называли душой: ἡ ψυχή.

Психоаналитик может обоснованно задаться вопросом изучения того, какую связь поддерживает активность письма с процессом, конститутивным бессознательному, который является регистрацией, или прописыванием мнестических бессознательных следов. Именно благодаря перманентному беспокойству, что лежит в основе любой записи, [и] приобретает воспоминание строго неизгладимый характер мнестического бессознательного следа, и можно [в таком случае] резонно предположить, что острие [le trait] письма на бумаге всегда направлено на то, чтобы ре-презентировать неустранимую купюру, в которой воплощается вписывание записи в бессознательный корпус.

В этой перспективе, что необходимым образом задана психоаналитику, активность письма представляется как попытка ре-продуцировать или ре-презентировать бессознательный текст; попытка, непременная неудача которой должна установить сама по себе собственные правила осуществления письма.

Мы больше узнаем об этом, конечно, рассмотрев теперь место реального в бессознательном тексте, а также то, что с ним происходит при попытке литературной ре-презентации.

Логика бессознательного текста упорядочивается в функции реального: это означает, что причина желания здесь функционирует под неким видом объекта как главный предел, регулирующий порядок записей и обеспечивающий (раз)упорядоченность [dé(s)ordre] во всей [их] совокупности, [и] абсолютно гетерогенный, каковым является объект по отношению к письму (лакановское означающее); он сохраняет в бессознательном корпусе реальное купюры, другими словами, возможность кастрации, которая не была бы видимостью. Таким образом, в наиболее известном из образований бессознательного, фантазме, месторасположение объекта (ребенок, пенис или грудь) соединяется с глаголом (бить, отрезать, пожирать), чтобы образовать текст, который императивно определит либидинальную активность субъекта; в анализе оказываются возможными замещения, смещения, инверсии каждого из терминов, но никакая работа, каковы бы ни были места расположения объекта, что достигают видимости, не сможет редуцировать ключевое место, которое они занимают – то, имеющее отношение к объекту [, что служит] в качестве безымянного указателя на реальное. Никакое субъективное расщепление (иначе говоря, никакая субъективная позиция) не может представляться, исходя из одной лишь (означающей) игры письма, если объект не помещен, как в структуре фантазма, в саму купюру, конститутивную субъекту.

Что из этого будет, таким образом, относиться к реальному, [или] исходящим от объекта в попытке литературной репрезентации? Об этом известно, что оно не имеет здесь определенного места [il n’y a point de place]. Запись, произведенная на бумаге, самим фактом того, что она пытается (бессознательно) ре-продуцировать разрыв, который является бессознательным вписыванием, фактически реализует стирание, наложение купюры. Факт написания одного лишь слова, одной лишь записи предполагает посредством самого себя, что это способствует защите и воплощению [l’illustration] “хорошего порядка”, который ничего не хочет знать о недопустимом реальном (для Фрейда это неприемлемое, Unverträglich, которое подпадает под действие первоначального вытеснения, конститутивного бессознательному). Произведенная запись образует сама, под прикрытием намерения ре-презентировать купюру, разновидность возмещения недостатка, этого референта бессознательного текста, посредством которого (раз)упорядоченность [dé(s)ordre] обеспечена возможностью длиться непрерывно, [а] либидинальный порядок – поддерживаться (удовольствие – воспроизводиться). И даже более точно, произведенная на бумаге запись стремится неявным образом захватить место объекта и реинтегрировать абсолютно другого, чем является реальное (нехватка, тревога и наслаждение), в литературный порядок, где материальность текста, квазифетишизированного, обладает местом и функцией, что замещает [occupe] объект-реальное (объект, безымянный указатель на реальное) в тексте референции, который конституирует бессознательный корпус.

Таким образом, текст имеет дело с реальным как паутина – c пространством, которое она упорядочивает и где развертывает свою сеть; [уже] создание единственной записи является операцией, которая по-своему переустраивает отношение к объекту, перечеркивая своим ходом [son trait] безымянный разлом, где существует реальное. Никакой текст не может включить в игру то, что сама его текстура предназначена заслонять; никакое искусство письма не может, в действительности, зайти в тупик в этой присущей ему функции облачения текстом. Что не нужно заключать из этих слов, так это то, что я делаю из текста суперструктуру; я говорю лишь о том, что любой текст устроен как вуалирование недостатка, и что он стремится предстать сам по себе лишь как подобия нехватки. “Настоящим” или “хорошим” текстом является тот, автор которого принял сторону требований, присущих [самому] письму; текст оказывается, таким образом, освобожден [allégé] как от приемов, предназначенных воспроизводить некий разрыв или недостаток, так и от перегруженности стремлением [des surcharges visant] придать ему связность; он обретает ценность благодаря самой строгости своей организации, что не отрицает и не скрывает его функции облачения. Его красота будет [представляться] тогда как тонкость паутины, где беспокоящая аура реального продолжала бы “не-читаться” [“dé-lire”].

Несомненно, достаточно знать, что литературный текст упорядочивает таким способом свой счет с реальным и делает свое дело в отношении объекта, трансформируя его парадоксальным образом в письмо, чтобы быть способным раскрывать [все] предпосылки и следствия правил написания [les tenants et aboutissants des règles d’écriture], “законы” литературного текста. Я даже склонен полагать, что усилия лучших из наших современных скрипторов значительным образом бы прояснились, если б им удалось действительно взять в расчет то, что они знают: что писать – это, прежде всего, невыполнимая попытка овладеть бессознательным текстом. Но, возможно, писатель действительно находит реальное именно благодаря самой невыполнимости своей попытки.

Пер. с. фр. Филиппа Микилева

[1] Leclaire, Serge. Le réel dans le texte. Littérature, n° 3 («Littérature et Psychanalyse»), octobre 1971, p. 30-32.

doi : 10.3406/litt.1971.1927