Статья. Александр Смулянский “Ребенок и наслаждение женщины.”
Ребенок и наслаждение женщины.
Вопрос женского наслаждения, вопреки сегодняшней культурной ситуации, в которой ему уделяется много внимания, как никакой другой при этом обнаруживает неудобный характер и пиредварительность постановки в среде профессионального психоанализа. Связано это с тем, что в аналитической среде так и не сложились условия, в которых он бы не звучал нонсенсом. Это необходимо принимать во внимание, чтобы уяснить, почему, невзирая на постоянное обсуждение темы женского наслаждения, достигаемые теоретические результаты в большинстве несопоставимы с энтузиазмом исследователей.
Чтобы увидеть причину этой несопоставимости, следует обратиться к общему тону, который выдерживает психоаналитическая теория, когда речь идет о предельных основаниях ее воззрений на субъекта. Здесь обнаруживается сильное подспудное сопротивление, поскольку при обсуждении субъекта женского пола на первый план выходит сфера, уничтожающая все многообразие его проявлений. Речь идет о деторождении и материнстве — предметах, в описании которых голос психоанализа — слабый и по традиции неуверенный в том, что касается загадочности женского желания — делается мощным и слаженным. Независимо от того, насколько недостаточно исследован женский субъект, исследования материнства остаются авторитетной частью психоаналитического подхода в целом. Сама по себе эта неравновесность распределения уверенности привлекает внимание — ее этический характер невозможно скрыть, как невозможно скрыть и то, что вопрос женского наслаждения остается по другую сторону этой уверенности.
Разумеется, речь не идет о том, что психоаналитический подход что-то воспрещает женщине или каким-то образом выражает сомнение на счет ее перспектив в наслаждении в связи с материнской функцией. Здесь нет нужды разоблачать в анализе его «нормативистскую», идеологическую сторону, как это обычно делают критики психоанализа. Женщине, как она предстает в наиболее базовых допущениях аналитической мысли, ни в чем не отказано. Тем не менее, тематика женского наслаждения — и это никак не может быть чистым совпадением — в момент обращения к вопросу материнской функции резко угасает. Как это ни странно, даже сегодня под сомнение — по крайней мере, открыто, — все еще не ставится общераспространенное мнение, что на жизненном этапе, который для женщины обозначен термином «материнство», ее наслаждение если и имеет место, то в подавляющей степени объективировано и представлено для нее в виде рожденного ей ребенка.
Возражать против доли истины, заключенной в этом мнении, нельзя — о нем говорит как аналитический опыт, так и свидетельства самих женщин. Тем не менее, из того неоспоримого факта, что ребенок является для матери воплощением объекта, делается вывод, будто бы в объекте этом концентрируется все женское наслаждение в целом. Общество еще не до конца примирилось с теоретически-прогрессивным для своего времени фрейдовским заявлением о том, что ребенок для матери носит характер объектного заместителя органа — а то, что оно прогрессивно, доказывается тем шоком, который оно вызвало и, похоже, до сих пор продолжает вызывать в среде непсихоаналитической, где пускаются на любые ухищрения, чтобы оставить, зарезервировать за ребенком презумпцию «личностного», «индивидуального», не видя, что это открытию Фрейда не противоречит и с поднятым им вопросом вообще не пересекается. Но после того, как психоанализ претерпевает межконтинентальное разделение, настигшее его как раз перед второй мировой войной, его послевоенная история в известном смысле начинается заново и пишется с нового места. На первый план в ней теперь выходит вопрос материнства, понятого как институт, в некотором смысле первичный по отношению к фрейдовскому бессознательному. Начиная с образования «нейтральной» винникотовской группы, поставившей акцент на отправлении материнских обязанностей и наличии первоначальной «связи» с ребенком аналитическое сообщество то и дело превращает констатацию объектального значения ребенка для матери в своего рода ответ на вопрос о женском наслаждении как таковом.
С этих пор об этом наслаждении едва ли заходит речь в работах, посвященных вопросам материнской функции или роли материнского объекта в воспитании. Как правило, большинство психоаналитических текстов заходят к теме материнства со стороны предположительной «связи», которую устанавливает ребенок с женской фигурой, осуществляющей за ним уход.[1] Здесь и кроется парадоксальность, поскольку роль эта не обнаруживается в женщине имманентно — момент, о котором наиболее радеющие о благе ребенка аналитики склонны умалчивать, хотя уже у Фрейда вопрос поставлен во всем его неудобстве. Та поразительная, почти скандальная тема, поднимающаяся сегодня разве что в маргинальных дискуссиях по поводу закрепленности той или иной родительской роли за определенным полом, уже представлена во всей истории психоаналитического подхода к материнству. При этом представлена она в еще более революционном облике, чем это допускается, например, в дискуссиях по поводу так называемых однополых семей. Вместо того, чтобы спрашивать о том, всегда ли роль матери соответствует именно существу, имеющему от рождения женский пол, психоанализ по сути позволяет спросить о том, каким образом материнство — даже в самом традиционном семейном составе — находится в связи с тем, что характеризует субъекта, занимающего сторону женского желания.
Именно этот вопрос выступает ускользающей опорой психоаналитической практики, поскольку даже если та обходит его молчанием, в ней в то же самое время имеется реальная возможность его поставить. Более того, с уверенностью можно утверждать, что ни в одной другой дисциплине для этого вопроса просто не находится места. Доказательством этому служит то, что по крайней мере однажды он прозвучал в этой практике напрямую. Игнорируя принятый в этой области стереотип допущения первичности «заботливого материнства», Жак Лакан заявляет следующее: «Женщина скрывает наслаждение дерзать под маскою повторения. Она подталкивает свое дитя к избыто(чно)му наслаждению, ибо она, женщина, подобна в этом цветку — именно наслаждением питаются ее корни. Средства наслаждения доступны ему по мере отказа его от наслаждения замкнутого и чуждого, от матери. Здесь-то и играет свою роль своего рода общественный сговор, который путем сексуализации различий органического характера сводит то, что мы можем назвать различием между полами, к природному фактору».[2]
С одной стороны, удивления это не вызывает — с тех пор, как существует современный интеллектуал, общество только и слышит о недопустимости ссылок на «природный фактор». Лакан, впрочем, насколько нам известно, к этому моменту настолько прямолинейно никогда не подходил: критикует он вовсе не наивность разделения половых функций, а замалчивание того факта, что по существу общество доверяет воспитание ребенка не матери, а женщине. Этот момент настолько тонок для усмотрения, что даже вполне респектабельная психоаналитическая практика то и дело отставляет его в сторону ради более понятных ей вещей — и материнство как раз и является одной из них. Тем не менее, женское наслаждение как ничто другое подходит для того, чтобы напомнить о нем именно в период, в котором большинство специалистов из приличия старается забыть о его существовании.
С одной стороны, анализ не делает секрета из того, что даже в период беременности женщина не поглощена ребенком полностью — причем речь не только о том, что она продолжает вести светскую жизнь, вступает в отношения и зачастую даже в новые любовные связи. С аналитической точки зрения гораздо важнее то, что существуют целые напластования бессознательного, наличие которых необъяснимо не только с сугубо прагматической точки зрения, полагающей появление новой жизни центральной частью происходящего в этот момент с женщиной, но и с точки зрения психоаналитической. Беременность запускает механизмы наслаждения, которые с одной стороны явно обязаны факту осведомленности самой женщины о наличии беременности и, тем не менее, не имеют ребенка в качестве объекта. Некоторые отмечают, что в этот период в желании женщины могут «оживать» проявления, связанные с более глубокими уровнями ее собственного фантазма — такими, например, как оральные. Нет нужды объявлять выход этих уровней на поверхность явлением «регрессии», чтобы включить их в поле аналитического исследования и признать их важное значение. Вопреки естественному предположению о беременности как о поводе для «возвращения в детство», механизм этой активации остается неявным именно с точки зрения строгих требований психоаналитической мысли.
Неверным было бы думать, что все эти явления остаются лишь достоянием сугубо аналитического исследования. Напротив, все они имеют прямое отношение к той двусмысленности, которая обнаружится, когда будущий ребенок окажется с этим женским наслаждением лицом к лицу. При этом остается под вопросом, с кем в итоге ребенок имеет дело и как получается, что все архиважные проблемы качества ухода, развития и вообще материнства внезапно оказываются в формирующемся желании детского субъекта почти что ничем по сравнению с фактом нахождения возле него женщины, желание которой предъявляет всю присущую ему демонстративную непредсказуемость. Некоторые замечания, характерные для фрейдовской эпохи, в которой к тому же эдипову комплексу еще подходили серьезно и умели извлечь из него свежие идеи, показывает, что так называемый «соблазн», так или иначе исходящий от матери, необходимо помещать не столько на уровень удовлетворения потребностей ребенка и материнской возни с ним, сколько на тот уровень, где покровы материнства внезапно спадают, обнаруживая ту область женского бессознательного, которая никогда ребенком не была занята.
На эту тему Лакан высказывается довольно бескомпромиссно. Характеризуя случай гомосексуальной пациентки и напоминая о фрейдовском толковании, согласно которому девушка по сути хотела иметь ребенка от своего отца, он предупреждает: «Будьте внимательны: с потребностью в материнстве это желание не имеет ничего общего. И вот почему я хотел обратить ваше внимание на то, что вопреки мнению, к которому аналитическая мысль в последнее время неуклонно сползает, отношения между матерью и ребенком лежат от главной линии прояснения бессознательного желания несколько в стороне».[3]
Таким образом, ключевой вопрос пресловутой «инцестуозности» — так и не решенный до конца в той литературе, о которой критически отзывается Лакан и где вопрос этот оказывается попросту отброшенным — по всей видимости следует ставить не в той области, где мать предлагает себя ребенку в качестве частичного объекта, а в областях, где женское наслаждение движется путями, заданными его противоречивыми отношениями со структурой, в которую оно, как известно, вписывается не полностью, но которая так или иначе прикрепляет желание женщины к фантазму, посредством которого она сама обходными путями выступает желанной — хочет того субъект или нет. Последнее обстоятельство является ключевым, поскольку все в аналитическом опыте указывает на то, что субъект — в качестве ребенка — матери вовсе не домогается. В то же время ему приходится так или иначе усвоить проявления ее желания и каким-то образом решить вопрос о ее наслаждении. Речь идет в этом случае не о влечении, а о необходимости, которая в итоге и объясняет возникающую между матерью и ребенком довольно специфическую связь, где вопрос об инцесте встает как бы помимо ее участников.
Здесь все сводится в итоге к констатации, на которую опять-таки открыто решился только Лакан: «Сама по себе мать, согласитесь, объект далеко не самый желанный».[4] Это шутливое заявление призвано внести в аналитическую ситуацию некоторую разрядку, но оно не рассеивает недоумения: ведь большинство аналитиков на практике знают, что в большом количестве случаев мать является первой женщиной, печать и последствия связи с которой субъект несет всю жизнь — притом, что эта связь, мягко говоря, выходит далеко за пределы связи, «необходимой для правильного развития».
Тем не менее, разгадка этого положения частично лежит именно в том факте, что рожденный субъект оказывается наедине вовсе не с матерью, а именно с женским субъектом, чей фантазм привносит в поле дополнительное наслаждение, которое для ребенка оказывается чуждым и малопонятным. Тривиальным данное суждение будет лишь в том случае, если это наслаждение не будет иметь для ребенка никаких последствий. При этом так оно и рисуется в некоторых частях аналитического сообщества, сконцентрировавшихся на той роли, которую женщина играет в качестве субъекта ухаживающего или, выражаясь психоаналитическим канцеляритом, «обеспечивающего удовлетворение потребностей ребенка». Не имеет в данном случае значения, включается ли в число этих потребностей, например, «любовь» — пафос того культурного значения, которое придается материнству, существенно ограничен с аналитической точки зрения даже в тех случаях, когда помимо его пресловутой «материальности» стараются захватить область т.н. «чувств». Посредством жестов такого рода, какими бы щедрыми они ни были, нельзя уйти с уровня потребности, понятой опять-таки внепсихоаналитическим образом — в качестве «адекватного удовлетворения нужд ребенка».
Другими словами, на ребенка воздействует по большей части вовсе не спектакль, который можно было назвать спектаклем материнского ухода за ним. Долгое время в аналитическом консенсусе наблюдалась следующая характерная картина: проявления материнского ухода преувеличивались, их значение разбиралось до малейших подробностей, тогда как та вполне самостоятельная жизнь, которую ведет женский фантазм в любой из периодов жизни субъекта женского пола, включая период материнства, зачастую остается без внимания.
В то же время не учитывать этот фантазм нельзя именно по той причине, что он так или иначе затрагивает ребенка, создавая аналитическую необходимость учитывать источники того, что Лакан называет «индивидуальным мифом невротика» — того самого невротика, которым впоследствии станет ребенок — свидетель женского фантазма. То, что этот фантазм в основных своих проявлениях, как мы сказали, ребенка не учитывает, никак не сказывается на его способности лечь в основу этого мифа и оказать реальное воздействие на его судьбу.
Специально отметить эти вещи означает посягнуть на воззрения, в которых именно часть бытия женщины, связанная с уходом за ребенком, становится ответственна за так называемое «качество его бессознательного» — по аналогии с «качеством жизни». Никто, разумеется, уже не сводит все проявления этого ухода к кормлению или даже игре с ребенком — все сходятся на том, что его грани многообразны и что он затрагивает самые разные стороны взаимодействия с baby. Тем не менее, здесь продолжает править бал тот самый аспект «адаптации субъекта», который Лакан настоятельно призывал не переоценивать. Эти призывы пропадают впустую, если не видеть, чего ради от этой переоценки стоило бы отказываться. В мире, где женщина дана, по выражению Лакана, исключительно «через мать», а самочувствие ребенка регулируется способом отправления ее присутствия, нет ничего, что заставило бы от концепта адаптации отказываться. Предостережения против его повсеместного господства воспринимаются как раздражающий бессмысленный шум и выглядят излишним психоаналитическим интеллектуализмом.
Уйти от этого концепта можно только одним способом: дать, наконец, место тому наслаждению, которое женщина в качестве субъекта испытывает и факт которого, несомненно, делается ребенку доступным на уровне, изучение которого может потребовать отказаться от мистической неопределенности пресловутой «связи» женщины с ее потомством. Тем не менее, плоды реальности этого наслаждения вполне доступны наблюдению — оно сказывается в отзвуках, которые доносятся до ребенка помимо ситуаций, где имеют место воспитание и уход. Так, ребенок несомненно становится свидетелем тех специфических фантазий, которые, согласно специалистам, характерны именно для случаев женской навязчивости — например, страх отравления или нозофобия (Frankl, 2004)[5], переживание которых, как принято считать, очерчивает зоны сильного наслаждения. После Лакана не появилось никаких конкретных данных о том, как именно наличие этой фантазматической активности — невротической, если судить по всем канонам — оказывается подсвечено также тем «другим наслаждением», которое, опять же согласно Лакану, доступно женскому субъекту. Тем не менее, связь эта должна существовать, и аналитические повествования, начиная с канонических случаев Фрейда и заканчивая современными изложениями, так или иначе на ее реальность намекают, признавая наличие в женском желании нераспознанных элементов.
В этом смысле, следует окончательно отказаться от стихийной теории невротизации ребенка через материнский невроз, которая явно устарела, но до сих пор не получила широко распространенного опровержения. Ребенок усваивает невроз ухаживающей за ним женщины не напрямую — во всяком случае, допускать существование механизма «невротического копирования» нет никаких оснований. Напротив, если придерживаться сердцевины лакановского взгляда на вещи, то выказанное женщиной наслаждение аффицирует ребенка ровно в той степени, в которой оно не имеет к нему никакого отношения. То, перед чем встает субъект в недоумении — это проявленное другим субъектом наслаждение как таковое. Нет никаких оснований отказывать ребенку в возможности постановки вопроса такого рода: то, что его завораживает и будит в нем тревогу — это желание, ни в малейшей степени не имеющее его в виду.
Все это заставляет совершенно под иным углом зрения взглянуть на пресловутую «сепарацию», расставание ребенка с матерью, которая должна начинаться значительно раньше, чем речь заходит не только о первых формах проявления самостоятельности, но вполне может иметь место еще на стадии, предшествующей отрыву от груди. Так, интуиция Мелани Кляйн, чей авторитет в этом вопросе признан сегодня несомненным, сделала достоянием общественности тот факт, что еще до появления речи ребенок способен пройти весь спектр отчуждения от матери.[6] Тем не менее, даже в этом случае речь шла именно об утрате т.н. «материнского объекта» — повествование вращается возле груди в виде объекта и ее роли в том дирижировании проявлениями присутствия и отсутствия, о которых впоследствии речь шла в большинстве источников[7].
Тем не менее, есть и другая сторона дела, о которой опять же говорит намеками сам Лакан, указывая на сферу, где присутствие теряет свой непосредственный и очевидный смысл и где ни нахождение объекта вблизи ребенка, ни его отсутствие не исчерпывают происходящего. Эта сфера в дальнейшем и станет основанием для всех ярких и неустранимых из жизни субъектов обоих полов проявлений неудобства, связанного с инстанцией желания. Нет никаких оснований полагать, что эти последствия могут быть смягчены или предупреждены тем неустанным воспитанием, которому общество постоянно подвергает субъекта женского пола и к которому — без явного умысла, но в то же время довольно бескомпромиссно — присоединяется и сам психоанализ. Скорее напротив, отказ ставить вопрос о наслаждении женщины помимо ребенка — но не без последствий для него, как уже было сказано — «истеризует» саму аналитическую среду, помещая ее в положение, где она вынуждена отрицать те факты, с признания которых, по существу, начинается аналитическая теория.
[1] Основными работами, заложившими фундамент для подобной постановки вопроса, остаются труды Винникота. Компиляция его воззрений была осуществлена в издании 1987 года под заглавием «Маленькие дети и их матери» // Винникот Д.В. «Маленькие дети и их матери». М. 1994. («Babies and their mothers» by D.W. Winnicott, Clara Winnicott, Ray Shepherd, Madeleine Davis).
[2] Лакан Ж. Семинары. Т. 17 Изнанка психоанализа». М. 2008. С. 95.
[3] Лакан Ж. Семинары. Т. 10. Тревога. С. 153. Курсив мой — А.С.
[4] Лакан Ж.Тревога. С. 132
[5] Франкл В. Теория и терапия неврозов. Спб., 2011.
[6] Кляйн Мелани. Скорбь и ее отношение к маниакально-депрессивным состояниям. // Klein M., Mourning and its relation to manic-depressive states / Essential papers on object loss. 1994. Pp.95-122.
[7] См., например: Attention and Interpretation by Wilfred R. Bion, 1995, Paperback.
Опубликовано:04.12.2018Вячеслав Гриздак