Статья. Айтен Юран “Психоанализ и эпистемологический разрыв на рубеже веков”

Статья. Айтен Юран “Психоанализ и эпистемологический разрыв на рубеже веков”

Айтен Юран

Психоанализ и эпистемологический разрыв на рубеже веков
Запах масляной краски, холодный на ощупь ее тюбик, шероховатая поверхность холста, характерный вибрирующий звук при дотрагивании до него, мольберт, ощущаемый пуповиной, центром мира, холст-экран без обрамления, вмещающий незаконченные и незавершенные образы… Человеку, для которого все это – суть первовосприятий, первоконтактов с внешним миром, уготовано неизбежное столкновение со странным чувством при встрече с картиной в музее или на выставке. Это чувство потери, утраты чего-то самого важного, главного. Картина, вырванная из своего окружения, в которой она творилась, рождалась, предстает обезличенной, обделенной, потерявшей нечто самое главное в завершенности обрамления, в искусственном освещении, в соседстве с другими, вырванными из других времен и пространств… Думается, нечто подобное происходит и с классическими психоаналитическими текстами, которые зачастую вырываются из культурной среды, в которой они рождались и которую они во многом конституировали, и при этом, точно также теряют множество смысловых оттенков, свое богатство и глубину. Есть какая-то упорная, почти навязчивая тенденция смещения классического наследия в позитивизм 19-го столетия… Да и такие психоаналитические понятия как «вязкость», «нагрузка» «давление», «энергия», «экономика», казалось бы, просто обязывают всякий раз производить это смещение. Чем же оно обусловлено? Что заставляет всякий раз производить его?

При внимательном рассмотрении понимаешь, что проблема оказывается сложнее, чем в случае с картиной. Она хотя бы не замазывается в духе современных тенденций, диктуемых модой и временем. С текстами это оказывается проще. Тем более с текстами, несущими в себе множество смыслов, множество возможных прочтений. Так и вспоминается фрейдовское понятие вторичной обработки (sekundare Bearbeitung), означающее устранение явной абсурдности и бессвязности сновидения. Суть вторичной обработки в установке на понятность (Rucksicht auf Verstandlichkeit), маскирующей все абсурдное, противоречивое, нелепое. Действительно, по мысли Фрейда, «интеллектуальная наша функция требует единства связи во всяком материале восприятия и мышления, которым она овладевает, и не останавливается перед тем, чтобы создать неправильную связь, если вследствие особых обстоятельств не может понять правильной» (1:129). Вопрос: откуда проистекает потребность в установке на понятность? Уж не из позитивистской ли увлеченности нас самих?!

1. Проблема истины в психоанализе

Вопрос истины является главенствующим в методологии научного знания. Для конца 19-го столетия представление о единственности, абсолютности и объективности истины не вызывает сомнений. Впрочем, новоевропейский идеал научности уже колеблется, расшатывается философией. Мысли Къеркегора, Ницше, Шопенгауэра – крик в океане общезначимости, в котором оказалась потоплена человеческая субъективность, единичность. Вместо тотальной абстракции, не оставляющей места сингулярности, упомянутые «возмутители спокойствия» обьявили истиной внутренний субъективный мир, своего рода истину-для-меня, заделывая «брешь в мышлении», зияющую со времен Декарта. «Восстание субъективности» – так назовут это впоследствии в философской литературе. Позже «восстание» подхватят современники – А. Бергсон (1859-1941), Э. Гуссерль (1859-1938), З. Фрейд…

1897год… Год, предстающий поворотным и чрезвычайно драматичным моментом в истории развития психоаналитической мысли, когда, по словам Фрейда, «пришлось преодолеть заблуждение, которое чуть не стало роковым для молодой науки» (2:29). Это год отказа от теории сооблазнения, о чем Фрейд «под большим секретом» сообщает Флиссу в письме от 21.09.1897: «Я больше не верю в мою невротику (neurotica)». Реальность сцены соблазнения ставится под сомнение. Точнее, ее подлинность во внешнем объективном мире. Она становится достоянием психической внутренней реальности. Это превращение внешнего во внутреннее, объективного в субъективное, пассивного зрителя в активного творца, автора сценария, разыгрываемого на сцене психической травмы… Сценария, который еще долго будет давать о себе знать в причудливых метаморфозах фантазийных образов и покрывающих воспоминаний. Отныне объективная реальность будет находиться по ту сторону психоаналитического интереса, по ту сторону психической ральности. Вопрос об истине, который неизменно в классических идеалах научности связывался с материальной объективной реальностью, и такое видение было основанием всей совокупности традиционных представлений в теории научного познания, обессмыслился. Отныне истинно все, имеющее отношение к психической реальности, к бессознательным желаниям и связанным с ним фантазиям1. Истина из объективной становится субъективной. Рушится привычная, фундаментальная для науки дихотомия истина – ложь, оказавшись погребенной под психической реальностью – единственной «объективной», «истинной» реальностью, с которой может и должен работать психоаналитик. Проблема истины приобретает другое измерение, более не умещаясь в оппозицию объективная-субъективная реальность. Отныне речь идет об особом измерении истины – измерении истины субъекта. Быть может, все вышесказанное в контексте нашего времени – почти банальность. В контексте же того времени – это революционный смелый шаг, который делает нелепыми все мысли о близости Фрейда позитивистски-ориентированному мышлению. Более того, представляется важным, что Фрейд не просто ставит вопрос о возможности достижения истины. Отнюдь… Ставится более глубинная проблема – смысла самого понятия истина. Впрочем, тот факт, что сновидения, симптоматические действия, оговорки, ослышки, описки, то есть все то, что было отягощено статусом субъективного, иллюзорного, случайного, а значит, обреченного на «неистинность» и ошибочность, становится предметом интереса, сам по себе является ярким свидетельством переосмысления понятия истина.

Проблема истины в психоанализе приобретает новое звучание. Истина конституируется в речи и имеет отношение к истине субъекта, его истории, к бытию субъекта, к его желанию, к его травме, наконец, к экзистенциальной истине. Она обретает особое субъективное измерение, обнаруживаемое в речевом усвоении своей истории. Это понимание истины во многом предвосхитило философские поиски 30-60-х годов. Так, в хайдеггеровских размышлениях об истине важным является полемика с традиционным пониманием истины как «соответствия или адекватности вещей мышлению». Истина переводится из характеристики знания в характеристику самого бытия. Истина имеет отношение к бытию, открытости или несокрытости (), которую дарует язык (4). Ведь слово не просто знак, ярлык, приклеенный к вещи; слово само открывает нечто, вводит его присутствие, в то же самое время, одновременно и скрывает сущее. Это близко и к мысли Гуссерля о существовании нетематизированного остатка, «горизонта», на фоне которого тематизируется предмет. Открытое всегда окружено сокрытым2. Разве не то же понимание обнаруживается в психоанализе? Психическая реальность, неименованная словом уйдет в царство теней, забирая с собой все, хотя бы отдаленно напоминающее и тревожащее. «Это нечто уже не будет относиться к субъекту, не будет присутствовать в его речи, не будет интегрировано им. И, тем не менее, оно здесь же и останется и будет, если можно так сказать, выговариваться чем-то, субъекту неподвластным. Вот, что станет первым ядром того, что впоследствии получит название симптома» (3:254). Необходимость перевода в слово первовосприятий – процесс мучительный, он сродни мукам творчества. Это своего рода хайдеггеровское «сказывание», имеющее отношение к «поэтическому мышлению», ведь «и поэзия и мышление являются способом сказывания» (4). «Поэтическое мышление» как прислушивание к себе, к миру3. Найти слова для таких ощущений себя, мира, себя-в-мире – «особое очень трудное дело, целое искусство». Именно поэтому преждевременно высказанные или под-сказанные аналитиком слова ничего не дадут. Они останутся лишь тем пред-заданным внешним, не наполненным субъективной истиной, увы, всего лишь звуком, не имеющим терапевтической ценности.

Истина травмы субъекта просвечивает в его дискурсе сквозь, например, психопатологию обыденной жизни. «Именно с измерением речи в реальное внедряется истина. До речи нет ни истинного, ни ложного. С речью же вводится истина, но также и ложь и другие регистры» (3:344). Речь вводит новое измерение истины, даже если она утверждает себя в качестве обмана или лжи для другого, для слушающего, для аналитика. Ведь «сам обман требует предварительной опоры на истину, которую надо было сокрыть и по мере того, как обман будет развиваться, он будет подразумевать подлинное углубление истины». Расползающиеся сети лжи участвуют, в конечном счете, «в процессе окончательного схватывания истины» (3:344). Но не только. Аналитический дискурс может разворачиваться в регистре ошибки – фундаментальной ошибки субъекта по отношению к самому себе, к своему бытию. Противоречие, обнаруживаемое в дискурсе, высвечивает истину, пролагая границу с ошибкой. Чрезвычайно важными представляются следующие слова Лакана: «Вообще говоря, ошибка является обычным воплощением истины и если мы хотим быть совсем строгими, скажем, что покуда истина никогда не будет полностью раскрыта, то есть по всей вероятности до скончания веков, она, исходя из ее природы будет распространяться в форме ошибки. Не нужно идти дальше, чтобы увидеть здесь структуру, лежащую в основе открытия бытия как такового» (3:344). Истина мыслится как истина отдельного субъекта, она связана со своеобразием и особенностью его бытия. Согласитесь, найти здесь точки пересечения с классической теорией познания, в рамках которой истина предстает как «соответствие мысли объекту» довольно проблематичн! Фрейд далек от классических идеалов научности. Психоаналитическое знание предстает революционным по отношению к предшествующей новоевропейской традиции, оно диссонирует с господствующим умонастроением, основа которого была заложена еще Декартом. На мой взгляд, этот шаг огромен по своей грандиозности не только для самого психоанализа, но и для всей культуры в целом. Классические психоаналитические тексты во многом коституировали «разрыв», «перелом» рубежа 19-20 веков, способствуя уходу от классических идеалов к неклассическим и даже к постклассическом идеалам научности.

Итак, психоаналитическая истина имеет отношение к конституируемой истине субъекта или к истине его травмы. Конструкция или толкование истинны тогда, когда затрагивают субъективную позицию анализируемого, когда затрагивают «ядро его бытия»4. Истина не то, что уже есть, она не есть некая абсолютная данность, подобно истине, которую нужно «припомнить», «восстановить» как у Платона или открыть как в новоевропейской трансцендентальной философии. Она конституируется из первоначального незнания пациента и аналитика. Именно это позволило Лакану говорить о том, что в анализе и конституируется незнание, то незнание, которое и может установиться лишь в перспективе истины, ведь «если субъект не полагает себя в отнесенности к истине, то нет и незнания, если субъект не станет задаваться вопросом, что он есть и что он не есть, то не будет оснований для истины и лжи, как и стоящих за ними реальности и видимости» (3:221). Более того, истина не есть то, что можно передать, чему можно научить. Простая передача не приведет к желаемому терапевтическому эффекту. Ведь «знание знанию рознь; есть разные виды знания, совершенно неравноценные психологически… Знание врача не то же самое, что знание больного, и оно не может оказать то же действие. Если врач передает свое знание больному путем сообщения, это не имеет никакого успеха» (5:51). Итак, в анализе речь идет не о простой передаче знания, а о подведении к способам, путям достижения этого знания. Но какие это пути достижения знания?! Не упираемся ли мы вновь в вопрос о существовании методики психоанализа? И есть ли она вообще? Вопрос в данном контексте интересен вдвойне, ведь именно жесткий методологизм составляет основу ядро формирования знания в классических идеалах научности. Мы упираемся во все тот же пресловутый вопрос о взаимоотношении теории и практики в психоанализе.

2. Между теорией и практикой. «Искусство толкования» или «методика интерпретации»?

Пожалуй, вопрос о взаимоотношении теории и практики в психоанализе – один из наиболее часто затрагиваемых в постфрейдовской литературе. Словосочетание «методика психоанализа» выносится на обложки книг, став чем-то привычным и само собой разумеющимся. Порой теория и практика предстают как обособленные области знания, которые лишь изредка пересекаются, дабы вновь разойтись. Быть может эта модель и является слабым приближением к тому, что происходит в рамках естественных наук, но является ли она таковой в рамках психоаналитического знания? Психоанализ имеет дело с единичностью, а не с общностью и поиском закономерностей. Шаблоны, схемы, формулы не приемлют этой единичности, «частности», обессмысливая их, выбрасывая за борт унифицированного знания. Анализ протекает в особом измерении, измерении, имеющем отношение к «функции истины в состоянии зарождения» (6:9). Это и есть то измерение, где оказываются переплетены теория и практика. Увы, это то измерение, о котором часто забывают; творческую функцию, присущую этому измерению предают забвению. В то время как «аналитикам, людям, работающим в измерении этой истины в самый момент ее рождения, – подобное забвение непростительно» (6:31). Анализ уходит из плоскости rthodoxa в плоскость episteme, как связной системы понятий. Здесь, на мой взгляд, и кроется стремление к использованию схем, шаблонов, методик в психоанализе. Страх перед непонятным, непрозрачным, необъективируемым ядром психоаналитического опыта заставляет поместить его в «прокрустово ложе» понятных, логичных построений и шаблонов и наработанных аналитических методик. Именно здесь психоаналитическое знание начинает утрачивать свой смысл, являя собой инерцию знания, о которой говорил Лакан. Рационально-отвлеченная модель дискурсивного поля оставляет большие пустоты. Не случайно Фрейд обратился к мифу. На схематику логоса, на геометрию бытия накладывается миф. Здесь можно усмотреть точки соприкосновения текстов Фрейда и Платона. Платон в поисках предельного основания бытия, также как Фрейд в поисках предельных оснований влечений, наталкивается на необходимость выхода из поля episteme. Вот почему чем больше мы знаем, тем больше рискуем5. Не случайно Фрейд говорит о свободно парящем внимании, которым психоаналитик должен слушать пациента. Это слушание позволяет избежать «укладывание» материала пациента в «прокрустово ложе» теоретических предпосылок и наработанных схем. Методики психоанализа, основанной на «власти» обобщений, для которой сингулярность – всего лишь частность, не имеющая смысла, быть не может.

Однако представляется важным, что в текстах Фрейда обнаруживается более глубокая проблема, нежели проблема о существовании или отсутствии метода в психоанализе. Это вопрос о рождении знания вообще, о соотношении и взаимовлиянии теоретического и эмпирического знания в структуре знания, то есть вопросы, составляющие ядро философской эпистемологии и современной методологии научного знания. Трудно избавиться от чувства удивления и восхищения первыми строками работы «Влечения и их судьба» – ведь они написаны в 1915 (!) году. Здесь Фрейд вновь значительно предвосхитил свое время, озвучив на деле то, что станет достоянием методологии только в 50-60-е годы. Оказывается, наука вовсе не строится «на основании ясных и точно определенных исходных положений», подкрепленных опытными фактами. Они лишь представляются таковыми, и «смысл их определяется постоянной ссылкой на материал опыта, на основании которого они как будто бы создаются, между тем как на самом деле материал это им подчиняется» (7:125). С этой точки зрения, рождение научного знания предстает в движении не только от выверенных фактов к теории, но и от теории к фактам. Индуктивная модель становления научного знания из обобщения опытных, подтвержденных фактов, ставится под сомнение. Более того, отношение теоретических положений к эмпирическому материалу «предполагается еще раньше, чем его можно точно узнать и доказать» (7:125). Именно посредством такой логики строится удивительная конструкция в «Леонардо да Винчи. Воспоминание детства» (1910). По осколку, небольшому фрагменту воспоминания конструируется психическая реальность. Важно, что эту конструкцию не интересуют факты6. Гриф (Geier) это или коршун (Milan) – суть не так важно, ведь конструкция не следует из фактов, а значит и не опровергается фактами. Фрейд полностью отходит от классических идеалов научности, для которых теория является единственно возможным логическим следствием из фактов. Еще ярче это проявляется в конструкции фантазма в работе «Ребенка бьют» (1919). Эта конструкция также не следует из фактов-воспоминаний. Некоторые певоначальные элементы по сути своей недоступны воспоминанию, хотя и предполагаются как необходимые в конструкции. Конструкция7, увязывающая воедино сырой материал, продуцируемый аналитиком, – «крохи» воспоминаний, ассоциаций, знаков, следов прошлого, – в историчность субъекта, отнюдь не всегда логически следует исключительно из воспоминаний, т.е. из фактов прошлого. Фрейд в работе «Конструкции в анализе» (1937) пишет: «Достаточно часто не удается добиться от пациента воспоминания вытесненного. Вместо этого у него возникает лишь прочное убеждение в правильности конструкции, предложенной аналитиком» (8:173). Более того, оказывается, что у аналитика «остается неоспоримым право на реконструкцию посредством дополнения и соединения» (!) (8:162) , а забытая предистория предстает всего лишь «в качестве вероятной исторической правды» (8:165), выделено мной, – А.Ю.). Интересно, что и ранее в 1927 году Фрейд в «Проблемах дилетантского анализа» отмечает, что правильная реконструкция забытых переживаний детства всегда имеет эффект несмотря на то, что она может допускать или не допускать такое объективное подтверждение» (9:92). Все это звучит очень странно для человека, мыслящего в рамках классических идеалов научности. Действительно, мало того, что объект оказался изъят из объективной материальной реальности, став достоянием психической реальности, еще и данные психической реальности, т.е. продуцируемый пациентом материал предстает как то, что оказывается можно дополнить, предьявив пациенту «в качестве вероятной исторической правды» (!). По сути, в рамках методологии науки, речь идет о теории, построенной на сомнительных фактах, которую оказывается при необходимости еще можно дополнить. Фрейд все же щадит «нежное» ухо позитивистски настроенного субъекта, понимая, что ему «приятнее слышать» о работе над реконструкцией, а не конструкцией. Итак, работа аналитика над конструкцией, подобно любой научной теории увязывает воедино обрывки прошлого в ткань историчности пациента, в то же время оставляет за собой право на восполнение, своего рода заполнение пробелов в плетущейся из фактов истории. Теория отнюдь не следует логически из четко выверенных эмпирических фактов (воспоминаний). Текст «Конструкции в анализе» предстает как чрезвычайно важный в рамках философской гносеологии и методологии науки, заставляющий задуматься о том, что есть истинное знание и каковы его критерии.

Итак, мы вновь возвращаемся к вопросу об истинности знания. Правда, к возврату, подразумевающему увязывание вопроса об истине с теорией и практикой. Фрейд задается вопросом о критериях истинности и ложности конструкции. Оказывается, критерий лежит в плоскости эффективности ее. Конструкция истинна тогда, «когда затем следуют косвенные подтверждения, когда пациент …продуцирует новые воспоминания, которые дополняют и расширяют эту конструкцию» (9:167). Удивительно, но в таком понимании обнаруживается еще один шаг в осмыслении понятия истины, сближающий его скорее с прагматистской концепцией истины8. Сказать об истинности конструкции мы можем только по последствиям ее предъявления пациенту, т.е. если она позволяет появиться новому материалу – или «анализируемый отвечает ассоциацией, которая содержит что-то подобное или аналогичное высказанной конструкции» (9:168). В прагматистском взгляде на истинность теории этот акцент также сделан на практических следствиях, которые проистекают из принятия некоего положения в качестве истинного. Так, Джемс задается вопросом: «Если мы примем, что некоторая идея, некое верование истинны, какие конкретные изменения произойдут от этого в жизни, которую мы переживаем?»(10:122). Конструкция истинна тогда, когда по мысли Фрейда у пациента «возникает лишь прочное убеждение в правильности конструкции»(!) (9:171). Джемс пишет: «Истинные идеи – это такие, которые мы способны усвоить, которые мы можем признать действительными, которые мы можем подкрепить нашей связью… Ложны те идеи, с которыми этого сделать нельзя» (10:144). Интересно, что в то время как толкование «относится к тому, что предпринимают с одним единственным элементом материала, с одной догадкой пациента, одним ошибочным действием и т.д.»., конструкция «появляется тогда, когда анализируемому предъявляют часть его забытой предистории» (9:164). Конструкция позволяет увязать воспоминания, элементы психической жизни в единое целое. Это особая форма организации материала, являющая собой связную форму в процессе «написания» истории пациента. Джемс отмечает: «Истина означает только то, что мысли (сооставляющие сами лишь часть нашего опыта) становятся истинами лишь постольку, поскольку они помогают приходить нам в удовлетворительное отношение к другим частям нашего опыта» (10:41). Итак, конструкция или теория истинна, поскольку она полезна, и полезна, поскольку она истинна. С этой точки зрения становятся понятны слова Фрейда в «Анализе фобии пятилетнего мальчика»: «Психоанализ не есть научное, свободное от тенденциозности исследование, а терапевтический прием, он сам по себе ничего не хочет доказать, а только кое-что изменить» (11:238). Истина в психоанализе каждый раз рождается и конституируется вновь на границе теории и практики, которые предстают неразделимыми и взаимодополняющими.

3. Психоанализ и принцип дополнительности

С принципом дополнительности, который был сформулирован в физике Нильсом Бором, связывают парадигмальный сдвиг в развитии науки. Согласно этому принципу, для описания физического объекта, относящегося к микромиру его нужно описывать во взаимоисключающих и дополнительных системах описания. Оказалось, что одна логическая конструкция недостаточна для описания мира микрочастиц. Принцип дополнительности требовал ухода за общепринятую точку зрения, за рамки формальной логики в описании картины мира. Классическая логика оказалась недостаточной для описания внешнего мира. Впрочем, о философской и культурологической значимости принципа дополнительности, сформулированного в 1927 году, написано и сказано очень много. Парадокс в том, что в текстах Фрейда можно, по сути, встретить все тот же принцип дополнительности уже в 1916-1917 годах. Вспомним дополнительные ряды (Erganzungsreihe), когда в возникновении невроза выбор между экзогенными и эндогенными факторами становится излишним. Оказывается и наследственные факторы, и детские фиксации, и более поздние травмы одинаково необходимы и взаимодополнительны для обьяснения этиологии неврозов, подобно тому, как в мире микрочастиц электрон предлагается рассматривать и в корпускулярном и в волновом аспектах, считая оба истинными и взаимодополняющими! Разные точки зрения отныне бессмысленно сталкивать друг с другом, они предстают как сосуществующие, взаимодополнительные и равно необходимые аспекты. Однако это не единственный повод для того, чтобы говорить о психоанализе и принципе дополнительности…

В «Лекциях по введению в психоанализ» 1916-1917гг. есть удивительная мысль Фрейда: «в психоанализе мы уже так часто убеждались, что противоположности не означают противоречия» (5:74, выделено мною – А.Ю.). На мой взгляд, в одной этой фразе Фрейд, предвосхитил универсальный принцип нарождающегося культурного пространства (!). Только в 1931 году К.Гедель сформулирует теорему о неполноте логических систем, согласно которой система либо непротиворечива, либо неполна. Итак, обычные логические системы, в которых противоположности противоречат друг другу, неполны. При полном описании, выходящем за рамки формальной логики, противоположности могут сосуществовать, более того, не противореча при этом друг другу и будучи взаимодополнительными и взаимонеобходимыми.

Классические психоаналитические тексты пронизаны дуализмами. При внимательном рассмотрении становится очевидно, что эти дуализмы – суть не пары противоположностей, «развести» их нельзя. Они отнюдь не являются многократными отголосками картезианской оппозиции душа – тело, качественно отличны от дуализмов картезианской традиции и не умещаются, подобно последним, в формулу «или-или». Перед нами предстает сложное пространство, в котором со-существуют не противоречащие друг другу противоположности, да и на полюсах дихотомий трудно представить себе ситуацию, в которой одна из оппозиций присутствует в «чистом виде». Так, например, все попытки мысленного разведения бинарных конструкций первичных влечений (влечения Я – сексуальные влечения или влечения к жизни – влечения к смерти) невозможны. Они предстают как исчезающие, неуловимые, переходящие одно в другое понятия. Противоположность между влечениями, сексуальными и влечениями к самосохранению, о которой говорит Фрейд в 1911 году, остается лишь видимостью. Подтверждением этому является дальнейшая судьба первой теории влечений – вначале Фрейд пытался соотнести влечения к самосохранению с влечениями к смерти, обьясняя тем, что влечения к самохранению – это «влечения, определяющие путь каждого организма к смерти», впоследствие все же вернулся к мысли о либидной природе влечений к самосохранению. Сам характер этих поисков свидетельствует о том, что жесткой границы между этими влечениями нет. Влечения обнаруживают свою двойственность, взаимодополнительность, которую невозможно «препарировать». Что касается второй теории влечений, то глубочайшая мысль Фрейда – «цель всякой жизни – есть смерть» (12:405), по сути, делает бессмысленными все размышления о противоположности влечений к смерти и влечений к жизни. В действительности мы имеем дело со смесью влечений – их можно представить как соединение в различных пропорциях влечений к жизни и влечения к смерти во взаимодополнительных рядах или с различной степенью их связывания (Bindung) или расслоения (Entbindung).9 Пространство психоаналитической мысли предстает в сложном взаимопереплетении этих влечений, которые только на первый взгляд предстают как противоположности. Многочисленные частичные влечения стягиваются у Фрейда в «локальности» первичных влечений и при этом все это динамичное напряженное пространство управляется тремя полярностями: «активный – пассивный», «удовольствие – неудовольствие», «субъект (Я) – объект (внешний мир)» (7:143). И вновь мы встречаемся с дуализмами, не умещающимися в формулу «или – или». Так, активное и пассивное сосуществуют, так как «превращение влечений посредством поворота от активности к пассивности и обращение на самого себя никогда не распространяется на влечение во всем обьеме» (7:139). Что касается экономической полярности удовольствие – неудовольствие, то только на первый взгляд компоненты этой полярности предстают как противоположности, так как удовольствие связано с уменьшением напряжения в психическом аппарате, а неудовольствие с ростом. Но уже в 1915 году Фрейд пишет, что «гипотеза эта страдает неопределенностью, поскольку нам не удалось определить суть отношений между удовольствием и недовольствием через изменение силы возбуждения. Ясно одно: эти отношения могут быть весьма различны и уж в любом случае не могут быть простыми» (7:139). Оказывается, неудовольствие одной системы является одновременно удовольствием для другой (12:391). Более того, в «Экономических проблемах мазохизма» (1924) Фрейд отмечает, что «нельзя сомневаться в том, что имеются приносящие удовольствие напряжения и приносящие неудовольствие спады напряжений» (13:350). Неоднозначность упомянутой экономической полярности ярко проявляется в рассмотрении взаимоотношений между принципом удовольствия с одной стороны и принципами постоянства, реальности и Нирваны с другой. Фрейд отмечает, что «нельзя сомневаться в том, что имеются приносящие неудовольствие спады напряжений» (13:350). Принцип удовольствия как стремление к связыванию и устранению напряжений нельзя отождествлять с принципом постоянства как стремлением к поддержанию имеющегося в нем количества возбуждения на постоянном и возможно более низком уровне, хотя он и выводится из последнего. Быть может тогда можно отождествить принцип удовольствия и принцип Нирваны? «В экономических проблемах мазохизма» (1924) Фрейд отмечает: «принцип Нирваны претерпел в живом существе такую модификацию, благодаря которой он превратился в принцип удовольствия и отныне мы будем избегать считать эти два пинципа за один» (13:351). Парным принципу удовольствия является принцип реальности, появившийся у Фрейда в 1911 году. Но этот принцип при всей, казалось бы, противоположности принципу удовольствия все же не противоречит ему, а только видоизменяет его действие, так как прекращается лишь поиск непосредственных удовольствий. Более того, оказывается, принцип удовольствия не господствует, так как «по ту сторону принципа удовольствия» существует наиболее первичная тенденция и от этого принципа не зависимая – принцип навязчивого повторения. Ни один из этих принципов не отменяется другим, более того, именно в их отношениях и связях предстает место каждого из них10. Нет необходимости продолжать описывать бинарные оппозиции психоаналитического дискурса. Все они предстают как противоположности лишь на первый, поверхностный взгляд. В рамках этих бинарных оппозиций пульсируют, взаимопревращаясь, взаимоопределяя и взаимодополняя друг друга психоаналитические понятия. Ни одно из них нельзя выделить в чистом «рафинированном» виде, так как при этом окажутся уничтоженными смысловые связи, соотносящие его с другими. Их сосуществование предстает взаимонеобходимым, взаимообогащающим в словесной вязи психоаналитического дискурса. Это напоминает движение по ленте Мебиуса, когда трудно уловить «переход» от одного полюса оппозиции к другому.

Уход Фрейда от общепринятой формальной логики позволил ему найти выход из тупика психофизического параллелизма. Ведь сквозь призму психоаналитического видения психика предстает не как явление только духовного или только материального плана, а рассматривается в целом, во взаимопересечении и взаимодополнительности того и другого. Это оказалось возможным благодаря понятию влечение (Trieb), которое предстало как «пограничное между психикой и соматикой», вместив в себя привычные для западноевропейской мысли оппозиции души и тела. «Сексуальная функция является столь же мало чем-то чисто психическим, как и чем-то только соматическим» (7:129). Подумалось, не являются ли все обвинения в «пансексуализме» классического наследия, все той же привычкой мыслить, увы, в рамках все той же логики «или-или», т.е. в картезианской логике противопоставления души и тела, в котором сексуальности отводится только оппозиция телесности?!11

Важно, что само психоаналитическое знание выстраивается посредством привлечения разных взаимодополнительных точек зрения: экономической, топической, динамической, ни одна из которых не является более объемлющей, более истинной или более полной. Более того, в процессе становления психоаналитического знания ничто не исчезает бесследно, вновь и вновь являя разные стороны. Становление психоаналитического знания невозможно уложить по вектору линейного времени. Только в таком ракурсе психоаналитическое знание предстает в своей глубине, «цветности», «живости». Выстроенное из одной точки зрения, оно (знание) «съеживается», сворачивается в точку, теряет свою глубину, превращая интеграл в дифференциал. История, прошлое коллапсируют, сворачиваются в настоящее, бесцветное, черно-белое. Нелепым было бы датировать, например, конец теории соблазнения 1897 годом. Она вновь и вновь всплывает в творчестве Фрейда, оказавшись причудливым образом вплетена в различные аспекты психической реальности, иногда граничащей с реальными фактами, и порой трудно провести между ними границу. Теория травм проглядывает сквозь временные смещения, механизм последействия, первофантазии, сплетая воедино и желание и реальную сцену, и психическую реальность и материальную реальность. Более того, сам механизм многоступенчатой травматизации вновь свидетельствует о необходимости рассматривать сцены – травмы как взаимодополняющие.

Итак, отныне истина не абсолютна, не объективна, не общезначима. Истин много, у каждого своя субъективность, своя истина. Нет, и не может быть одной единственной, правильной точки зрения, подразумевающей эту самую исключительную точку12 или окончательный выбор в рамках оппозиции «или-или». Это понимание прочитывается в текстах Фрейда. Оно еще не скоро появится в методологии науки. Признание «мультиперспективизма» различных точек зрения, отказ от любого «центра», – все это уже имеет отношение скорее к постмодернистской философии13

4. (Не)обратимость

В современной Фрейду науке существовали две концепции времени, соответствующие противоположным картинам физического мира. Одна из этих концепций времени имела отношение к динамике, основы которой были заложены в 17 и 18 веках, и была основана на обратимых во времени законах. Согласно этому представлению между будущим и прошлым существует полная эквивалентность, а значит, между предсказанием будущего и восстановлением прошлого нет никакого различия. Время обратимо и по существу иллюзорно и в фундаментальных структурах мироздания никакого времени нет. Моделью Вселенной служил маятник, колебания которого обратимы во времени. Вторая концепция имела отношение к термодинамике, возникшей в 19 веке, и была основана на представлении о том, что Вселенная необратимо движется к своей тепловой смерти, нивелирующей все различия. Итак, в первой речь шла об обратимых равновесных процессах и о законах симметричных относительно времени, а во второй – о необратимых и направленных во времени процессах14. О каких процессах (обратимых или необратимых) идет речь в психоанализе? Интересно, что в литературе последних 40-50 лет можно встретить постулируемые аналогии воззрений Фрейда, например, с концепцией Пиаже именно на основании равновесности и обратимости психических процессов15(!). Однако так ли это в психоанализе?! Вопрос отнюдь не праздный.

Оригинальный психоаналитический взгляд на время, оставивший далеко позади современные ему представления, может помочь ответить на этот вопрос. Само существование механизма последействия (Nachtraglichkeit) вряд ли оставляет сомнение: в психоаналитическом осмыслении будущее не заложено в настоящем, оно не вытекает из настоящего подобно траектории идеального полета или колебаниям маятника, рассчитанных из начальных условий. Эквивалентности между прошлым и будущим нет, а значит, нет, и не может быть обратимости. Тем не менее, часто игнорируют этот чрезвычайно важный, на мой взгляд, фундаментальный для психоаналитического осмысления факт, а именно – психические процессы необратимы. Подтверждением этого игнорирования являются многочисленные психотерапевтические практики, к сожалению, неизменно возводящие свои истоки к классическому психоанализу, так называемого катарсического отреагирования. Психоанализ же собственно начинается с отказа от катарсического метода в 1895 году16. Безусловно, принцип постоянства как основа экономической теории Фрейда, согласно которому психический аппарат стремится поддерживать имеющееся в нем количество возбуждения на возможно более низком и устойчивом уровне может создать иллюзию обратимости психических процессов. Не случайно принцип постоянства возводят к «принципу устойчивости» Фехнера и связывают с «идеей постоянства», главенствующим в физике равновесных обратимых процессов. Эта иллюзия вполне обоснована: есть некий оптимальный или минимальный уровень энергии психического аппарата, к которому вновь стремится любое отклонение от него. Однако принцип постоянства в сопоставлении с принципами удовольствия, Нирваны, навязчивого повторения, высвечивает иными гранями. Более того, о неполной обратимости психических процессов Фрейд высказывался с самого начала. Приведу несколько цитат. В «Толковании сновидений», говоря о работе толкования как об обратной работе сновидения, Фрейд отмечал: «деятельность сновидения шла обратным путем, и вовсе не так уж вероятно, что эти пути доступны и обратном направлении» (14:371, выделено мной – А.Ю.). В 1909 году Фрейд пишет: «Страх остается даже тогда, когда желание могло бы быть удовлетворенным. Страх уже больше нельзя превратить в либидо, которое чем-то удерживается в состоянии вытеснения» (11:161). В этой же работе Фрейд пишет: «При истерии страха уже начинается психическая работа, имеющая целью психически связать ставший свободным страх. Но эта работа не может ни превратить страх обратно в либидо, ни связать его с теми комплексами, из которых оно произошло» (11:250). Чрезвычайно важным с этой точки зрения является механизм возврата вытесненного17, который предстает именно как отдельный механизм, а отнюдь не простая обратимость процесса вытеснения18. В 1915 году Фрейд рассматривает «возврат вытесненного» как важный и самостоятельный этап в процессе вытеснения наряду с «первовытеснением» и «вытеснением в последействии» (15:118). Более того, «вытеснение не может попросту исчезнуть, оно должно быть преодолено в смысле Aufbebung19» (3:91), то есть, упразднено и одновременно сохранено. В работе «Отрицание» (1925) Фрейд отмечает, что способом познания вытесненного является отрицание (Verneinung), которое «является, собственно, уже упразднением вытеснения, но не является еще, разумеется, принятием вытесненного» (16:564). Возможна ситуация интеллектуального принятия вытесненного «при сохранении сущности вытеснения», то есть «самый процесс вытеснения этим еще не упраздняется» (16:564). Об этом речь идет и ранее в работе «Бессознательное» (1915)20. Да и анализ вовсе не обязательно должен двигаться к воспоминаниям. Оказывается, иногда у самого пациента создается глубокое убеждение в реальности события, «убеждение, ни в чем не уступающее убеждению, основанному на воспоминании» (17:58), что терапевтически означает то же самое, что и воскрешенное воспоминание» (8:171). Именно поэтому в «Конструкциях в анализе» Фрейд пишет: «путь, исходящий от конструкции аналитика должен закончиться воспоминаниями анализируемого; но не всегда он простирается так далеко» (8:171). Все перечисленное позволяет утверждать: психические процессы необратимы. Речь может идти только о повторении, проявляющемся в навязчивом стремлении к неизменным жизненным сценариям и ролям, в предрасположенности к травме, манящей и влекущей субъекта, в «притягательном воздействии бессознательных прообразов на вытесненные влечения» (28:236), в возврате вытесненного.

В работе «Воспоминание, повторение, проработка» (1914) Фрейд отмечает: «анализируемый повторяет вместо того, чтобы вспоминать». Повторяет в переносе, в отыгрывании, в том, что «уже проникло из источников вытесненного в его общее поведение, его задержки и негодные направленности, патологические черты его характера (18:150). Именно стремление к повторению, к актуализации конфликта, к переносу его в настоящее время выходит на передний план в психоаналитическом осмыслениии, а не стремление к воспоминанию, которое Лакан вслед за Къеркегором называет античным. Это повторение проявляется и в труде символизации, в речевом усвоении своего прошлого, в многократном воз-вращении в мучительных попытках найти выражение в слове мучающему, не изжитому, в танце-вращении вокруг некоего звукового ряда, в ассоциативных обертонах, слагающихся в рифмы, в хитросплетении созвучий, в которых вновь и вновь, прорывается навязчивое повторение. Ведь «какое-либо сходство, – пишет Фрейд, – предметное или словесное между двумя элементами бессознательного материала служит поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного представления» (29) как сцепления полуобразов – полуслов…Повтор как переплетение рифм-звуков, например, Signorelli Botticelli, рифм-образов Signorelli Herzegowina, вращающихся вокруг смерти и сексуальности. Повтор и как стремление упорядочить, на первый взгляд, хаотическую оболочку свободных ассоциаций во вращении вокруг патогенного ядра, и как нарушение привычной хроно-логичности, в отсутствии линейного изложения, в ажурной сети вновь и вновь возвращающей к мучающей травме, в намечаемых фонетических, семантических, почти музыкальных созвучиях-повторах. Повторение – то, без чего невозможно представить психическую реальность, да и само конституирование психоаналитического знания. Возвраты, повторы, переосмысления – то, что создает особую притягательность и многозначность психоаналитического дискурса. По мысли Лакана: «Воссоздание прошлого всегда позволяло выжить психоанализу. Фрейд ставит акцент на воссоздании прошлого» (3:20).

Линейность времени преодолевается, время течет вспять в повторении прошлого, которое «подобно неприкаянному духу обретает покой лишь тогда, когда тайна разгадана и колдовские чары более не властвуют над душой» (28:235).

5. Фрейд и Фехнер или Фрейд и Пригожин?

Итак, Фрейд вряд ли оставил сомнения: психические процессы необратимы. А значит все аналогии с равновесными процессами и обратимым временем, то есть с физикой 18-19-го столетия, а также попытки возвести энергетическую модель Фрейда к Фехнеру, бессмысленны. Тогда правомерен вопрос: быть может, фрейдовские представления здесь близки представлениям в термодинамике, для которой, кстати, процессы носят необратимый характер? Тем более что Фрейд пользуется понятиями «свободной энергии», «связанной энергии», которые были введены Гельмгольцем в рамках второго принципа термодинамики. А самое главное, начиная с 1918 года, Фрейд говорит об энтропии. Так, в 1918 году Фрейд пишет: «при превращении психических процессов приходится принимать во внимание понятие об энтропийном факторе, большая степень которого мешает исчезновению уже свершившегося» (17:236). Это более чем удивительно, ведь речь идет об энтропийном факторе, о котором в рамках классической научности боялись даже упоминать в силу того, что энтропия вносила вероятностный фактор, который связывался с неполнотой знания и рассматривался как порок. Не правда ли, тенденция психического аппарата к устранению напряжения и к разрядке имеющейся энергии или в еще более ярко выраженной форме – принцип Нирваны, который связан с тендецией к возврату к покою неорганической материи и «означает «нечто большее, нежели… закон постоянства или гомеостазиса» (1:364), уж очень напоминает представление о неуклонном движении замкнутой системы к тепловой смерти, нивелирующей все различия?! Согласно этому закону в замкнутой системе неравновесные процессы сопровождаются ростом энтропии по мере приближения системы к состоянию равновесия. Интересно, что процессы старения, по мысли Фрейда, также сопровождаются ростом психической энтропии (22:46). На первый взгляд, эта аналогия со вторым законом термодинамики выглядит очень убедительной! Но, позвольте! Мы наталкиваемся на серьезную проблему – как в таком случае обьяснить процесс становления, появления нового, созидающую силу времени, жизни вообще?! Где в таком случае найти место влечениям к жизни?! Что позволяет избежать прямых путей возврата к неорганической материи?! Как эта проблема оказалась разрешена в психоанализе? Именно разрешена, – ведь Фрейд постулирует не только влечение к смерти, то есть к покою неорганической материи, но и влечение к жизни?! Что способствует связыванию и сохранению более крупных органических, биологических единств, что позволяет избежать смертельной для организма полной энергетической разрядки?!

В 1924 году в работе «Экономические проблемы мазохизма» Фрейд пишет: либидо, встречая в живом организме господствующее влечение к смерти, к деструкции, «которое хотело бы разложить это клеточное существо и перевести в состояние неорганической стабильности», связывает (Bindung) это разрушительное влечение и отводит «вовне с помощью органической системы мускулатуры» (13:355). Это смешение влечений, обуздание влечения к смерти (Bandigung) препятствует их расслоению (Entmischung). С одной стороны, Фрейд постулирует косный характер влечения, выражающийся в стремлении к восстановлению прежних состояний. С другой, по тонкому замечанию Лакана, всякий раз Фрейд «вынужден констатировать, что за проявлением стремления к восстановлению неизменно остается что-то еще, ничем не обусловленное, парадоксальное, таинственное» (6:99). Это что-то еще оставшееся – суть стремление к повторению, а не к восстановлению. Именно это стремление к повторению позволяет Фрейду говорить о жизни, производящей «обманчивое впечатление сил, стремящихся к изменению и прогрессу, в то время как они пытаются достичь прежней цели на старых и новых путях» (12:405). «Не думайте, будто жизнь – это восхитительная богиня, явившаяся на свет, чтобы произвести в итоге прекраснейшую из всех форм, будто есть в жизни хоть малейшая способность к свершениям и прогрессу. Жизнь – это опухоль, плесень и характерно для нее не что иное как склонность к смерти» (6:331). Прежней целью является смерть. Жизнь сопряжена со смертью, всегда возвращаясь к ней, «а если и кружит по все более широким и удаляющимся от нее орбитам, то лишь под действием того, что Фрейд называет элементами внешнего мира. О чем грезит жизнь, как не о покое самом полном в ожидании смерти?! Причем, по мысли Лакана, даже если представить себе возврат всего живого к неодушевленной природе, к покою камня, «ничто не доказывает при этом, что тогда, после уничтожения всего, что возникло и считается у нас жизнью, воцарится внутри полная неподвижность, что в глубине бытия не кроется боль». Это та неотделимая от бытия боль, которая «связана у живого существа с самим существованием его. Но ничто не доказывает, что боль эта свойственна лишь живому – ведь и неживая природа оказалась… по-своему одушевленной, бродящей, гниющей, кипящей, даже взрывоопасной» (19:286). Именно за этим занятием «проходит время едва вступившего в жизнь грудного младенца, которому стрелки циферблата лишь изредка приоткрывают на краткий миг глазок времени. Для того чтобы ввести его в ритм, посредством которого достигаем мы согласия с миром, его нужно вытаскивать из этого состояния едва ли не силой» (6:332). Жизнь только и грезит о том, чтобы умереть – умереть, уснуть и видеть сны» (6:333). Обманчивые силы, стремящиеся к изменению и прогрессу, «в то время как они пытаются достичь прежней цели на старых и новых путях» (6:405). Организм хочет умереть по-своему, у каждого свой путь смерти. Что заставляет вновь родившегося «уйти» на более длинные, окольные пути к покою? Что это за «элементы внешнего мира», о которых говорил Фрейд, которые способствуют отклонению от кратчайшего пути? В лакановском смысле потребность к повторению предстает как нечто свойственное самой сердцевине человеческого существа и вводится она «лишь регистром языка, функцией символа, проблематикой вопрошания в человеческом плане» (6:133). Повторение мыслится как связанное с циркуляцией процесса речевого обмена, как включение в «дискурс контура цепи», который субъект обречен воспроизводить (6:133). Резонен вопрос – что это за повторение, которое позволяет говорить Фрейду о жизни?! Ведь с одной стороны навязчивость (Zwang) предстает как сама основа влечений: «В психическом бессознательном следует, конечно же, признать власть «навязчивого повторения», исходящего от побуждений, и, видимо, зависящего от внутренней природы самого влечения, достаточно сильного для возвышения над принципом удовольствия» (20:274). С другой, это важнейшее понятие клиники навязчивых состояний: навязчивые мысли (Zwangsvorstellungen), действия (Zwangshandlungen), аффекты (Zwangsaffekte). Более того, важный элемент повторения встречается в работе «Отрицание» (1925). Рассуждая о суждениях существования, Фрейд отмечает: «первая и ближайшая цель испытания реальности заключается не в том, чтобы найти в реальном восприятии соответствующий представлению объект, а в том, чтобы вновь найти его, убедиться, что он еще существует». И далее: «в качестве условия для установления испытания реальности необходима утрата объектов, которые некогда принесли реальное удовлетворение» (16:238). Итак, субъект повторяет попытки вновь найти утраченный объект, объект, некогда приносивший удовольствие. Это начало конституирования границы внутреннее–внешнее, разворачивания объектного мира, привхождения принципа реальности. Но возможно ли на пути повторения обрести тот искомый объект вновь? Ответ очевиден. Любой вновь обретенный объект будет лишь слабым подобием, тенью утраченного. В этом судьба человеческого желания, но в этом и возможность включения субъекта в мир символический, в котором появляется возможность «созидающего» повторения на путях разворачивания все новых и новых объектов – заместителей21! Влечения к смерти продолжат свое действие, они «непрерывно производят свою работу» (12:424), но при этом, позволив уйти на все более долгий и продолжительный путь. Эта непрерывная работа проявляется, например, в разделении влечения к смерти и влечений к жизни: в случае меланхолии, когда влечение к смерти проявляется в чистом виде (21:128), или в неврозе навязчивых состояний. Быть может навязчивость, проявляющаяся в клинике неврозов – всего лишь частный «неудачный» случай всеобщего стремления к повторению, связанный с индивидуальной судьбой желания, например, с вязкостью либидо (Klebrigkeit der Libido), а значит фиксацией на одном и том же способе удовлетворения?! Интересно, что сам Фрейд проводил аналогии вязкости либидо и энтропии (22). В словаре Лапланша и Понталиса в статье вязкость либидо отмечается: «преобразования психической энергии не позволяют высвободить всю ту энергию, которая имелась в наличии в данный момент времени» (28:127). Итак, имеется нечто, выводящее систему из гомеостаза. Это нечто – стремление к повторению. Принцип навязчивого повторения находится по ту сторону принципа удовольствия, по ту сторону равновесных процессов, по ту сторону тенденции к восстановлению, по ту сторону гомеостаза. Целью жизни является смерть, но у каждого свой, неповторимый и несводимый к другому, окольный путь к смерти, возврату к предыдущему состоянию, возврату к абсолютному покою неорганической материи, к неживому. С одной стороны Фрейдом признается консервативная природа живущего, с другой – изменение, развитие. В то же время идея жизненной эволюции как движения к более высокоорганизованным и совершенным организмам или, другими словами, вера в прогресс чужда Фрейду. При этом Фрейд говорит лишь о кажущемся стремлении к совершенствованию» (12:408), или «об обманчивом впечатлении сил, стремящихся к изменению и прогрессу» (12:405).

Необходимость обьяснить процесс становления, развития, самой жизни, притом, что фундаментальное значение приобретают силы деструкции (влечения к смерти), составляет фундаментальную проблему, которая выходит далеко за границы психоанализа. Ее по-разному пытались разрешить в философии и в физике. Эта проблема оказывается не разрешима ни в рамках законов классической механики, ни в рамках термодинамики22. Действительно, в рамках динамики и теории равновесных процессов не признающих «стрелу времени», т.е. необратимость процессов во времени это не представляется возможным. Что касается второго закона термодинамики, то само существование нашей структурированной Вселенной бросает вызов второму началу термодинамики: ведь, по мнению Больцмана, единственно возможное состояние Вселенной соответствует ее тепловой смерти. Каким образом это оказалось возможным в психоанализе?

Как это ни удивительно для того времени, но оказалось это возможным посредством признания случайностного фактора (!). Удивительно, так как этот фактор в классических идеалах научности неизменно связывался исключительно с неполнотой знания и носил негативный смысл, подрывая жесткий детерминизм законов классической механики. В 1910 году Фрейд отмечает «разделение детерминизма нашей жизни между «необходимостями» нашей конституции и «случайностями» нашего детства»: «Мы… охотно забываем, что, в сущности, все в нашей жизни случайно, начиная от нашего зарождения вследствие встречи сперматозоида с яйцеклеткой, случайность, которая поэтому и участвует в закономерности и необходимости природы и не зависит от наших желаний и иллюзий» (32:78). В 1920 году Фрейд пишет: если «все органические влечения консервативны, приобретены исторически и направлены к регрессу, к восстановлению прежних состояний, то мы должны все последствия органического развития отнести за счет внешних, мешающих и отклоняющих влияний» (12:405, выделено мной – А.Ю.). Важно, что в 1937 году, упоминая концепцию влечений Эмпедокла и усматривая аналогию с психоаналитической теорией влечений, Фрейд пишет: «в выстроенное им учение входят и такие современные идеи, как ступенчатое развитие живых существ, выживание наиболее приспособленных и признание роли случая () в этом развитии» (22:50, выделено мной – А.Ю.). Логика Фрейда неутомимо влечет его от принципа удовольствия как господствующего к признанию за ним лишь тенденции, или от жесткой каузальности и сверхдетерминизма, царствующих в это время в бихевиоральной психологии, к множественной детерминации, психических процессов, когда бессознательное есть результат многих причин. Речь идет именно о множественной детерминации, а не о сверхдетерминации как жесткой причинно-следственной связи. Как это ни парадоксально, но намеченный способ разрешения этой проблемы роднит психоанализ с современными представлениями в физике неравновесных процессов, развиваемых в рамках концепции И.Пригожина23. В рамках этих представлений необратимость пронизывает все уровни мироздания, и она способна быть конструктивной, являясь больше синонимом жизни, чем смерти. Поток времени необратим, симметрия между прошлым и будущим нарушена. Чрезвычайно важной становится роль вероятности и случайности, которые, наряду с необратимостью, оказываются включены в фундаментальные законы физики. Именно в рамках концепции Пригожина, посредством признания случайностного фактора и включения хаоса в фундаментальное динамическое описание, появилась возможность увязать эволюционный фактор с одной стороны, и вечное стремление к деструкции, к хаосу с другой. При таком подходе «рождение Вселенной следует не детерминистическому закону, а реализует некую «возможность… по мере того, как Вселенная эволюционирует, обстоятельства создают свои законы» (23:246). Пригожин в 1994 году, аппелируя к теории неравновесных процессов, пишет: «Теперь мы понимаем, что детерминистские, симметричные во времени законы соответствуют только весьма частным случаем. Что же касается несводимых, вероятных законов, то они приводят к картине «открытого» мира, в котором в каждый момент времени в игру вступают все новые возможности» (30:11, выделено мной – А.Ю.). «Новые возможности» Пригожина, впрочем, также как «мешающие и отклоняющие влияния» Фрейда, – суть то, что позволяет обосновать становление, развитие, а также оправдать роль случая в особых точках-событиях. Пригожин называет их точками бифуркации – точками «раздвоения» траектории системы, в которой нельзя точно спрогнозировать ход дальнейшей траектории. В психоанализе это называется психическими событиями-травмами. И точки бифуркации и события-травмы лежат по ту сторону гомеостаза. В концепции Пригожина именно в условиях далеких от равновесных, системы могут скачкообразно переходить в качественно иное состояние, меняя траекторию своего становления(!). С экономической точки зрения в психоанализе травма предстает как пролом защиты от раздражений, как невозможность связать вновь приходящую несвязанную энергию, как действие, которое Фрейд называет «нивелирующим и разрушительным» и уводящим от гомеостаза. Однако хаос или влечение к смерти может быть конструктивным, порождая новые единства, новый порядок. Признание конструктивной роли деструкции, энтропии или смерти, оправдание роли случайности, признание необратимости процессов или «стрелы времени», – то есть все то, что Фрейд в 1920 году в «По ту сторону принципа удовольствия» именует «спекуляцией, иногда далеко заходящей, которую каждый, в зависимости от своей личной установки, может принять или отвергнуть» (12:394), в наше время – физическая концепция, касающаяся фундаментальных характеристик мироздания.

Представляются интересными те требования, которые выдвигает И.Пригожин к знанию, способному обьяснить становление и созидающую силу времени. Первое требование – признание необратимости времени как нарушенной симметрии между прошлым и будущим. Из вышесказанного необратимость психических процессов в психоанализе – вопрос не вызывающий сомнений. Второе требование – необходимость введения понятие событие, которое, по мысли Пригожина, означает, что «происходящее не обязательно должно происходить… История стоит того, чтобы о ней поведать только в том случае, если хотя бы некоторые из описываемых в ней событий порождают какой-то смысл». С ним же связано третье требование – «некоторые события должны обладать способностью изменять ход эволюции, т.е. эволюция должна быть нестабильной» (23:67). Мне хочется вновь произнести сакраментальное – потрясающе! Разве не об этом психоанализ?! События из первосцен, первотравм, словно блуждающие тени, которые могут так и никогда не вмешаться задним числом, не заявить о себе, а могут дать о себе знать, изменив ход психического развития, «покалечив» будущее24. События, которые угадываются, конструируются лишь исходя из следов, травматических последствий в настоящем. Prägung – (слово созвучное удару, оттиску, чеканке) травматического события, который может «вновь заявить о себе по мере входа субъекта во все более и более организованный символический мир» (3:252). И далее «когда благодаря игре событий Prägung оказывается интегрированным в историю в форме символа, оттиск грозит появиться в любой момент» и может приобрести характер травмы, событие может стать ядром того, что впоследствии получит название симптома» (3:254). Травматический статус забытому событию присваивает будущее, необходимость прошлого привходит из будущего, травма заявляет о себе задним числом. Прошлое конструируется из настоящего, настоящее выбирает прошлое, следствие выбирает причину, травматическое событие угадывается из следов в настоящем. Будущее перестает быть данным, оно не заложено в настоящем. Симптом – суть мнесический символ некоей травмы, который Фрейд сравнивает с памятниками в честь того или иного события, сможет получить свое значение лишь в будущем «посредством его символической реализации, его вписывания в историю субъекта» (3:.211). Только будущее из череды событий, своего рода точек бифуркаций, решает, является ли прошлое живым, или мертвым, отброшенным (Verwerfung), отторгнутым во внешнее, изгнанным из внутреннего, а значит не произносимым и невыразимым, вытесненным (Verdrängung) или вплетенным в ткань историчности субъекта. С этой точки зрения психоанализ уходит от гипотезы полного детерминизма Лапласа25. Ведь в рамках жесткого детерминизма будущее полностью предопределено настоящим. Сомнений в выборе из предложенной в заглавии альтернативы нет. Конечно Фрейд и Пригожин. В противном случае сквозь призму динамики и термодинамики 18-19 столетия работа «По ту сторону принципа удовольствия» предстает полной неясностей неразрешимых для формальной логики противоречий и парадоксов. И не случайно, по справедливому замечанию Лакана, этот текст «так и остается до сих пор буквально за семью печатями»…(6:58).

«Его мировоззрение оставило далеко позади

себя свое время».

З.Фрейд о Леонардо да Винчи

Впрочем, складывается впечатление, что за «семью печатями» находятся многие тексты Фрейда, иначе, откуда стремление найти незыблемую твердыню в психоанализе в виде ясных и очевидных психоаналитических положений или стремление гриммировать их под стройный бутафорский дворец науки 19-го века?! Что-то заставляет нас «хоронить» классические тексты в механицизме и редукционизме 19-го столетия, при этом, заведомо заручившись их «обломками», будто бы спеша засвидетельствовать свою связь и причастность к ним, в то же время объясняя отсутствие интереса ко всему остальному вековой дистанцией. Парадокс, но даже в самих истоках зарождения психоаналитической мысли, – я имею в виду «Набросок научной психологии» 1895 года,- трудно усмотреть только физикалистские идеи. Вместе с неврологической моделью, отвергнутой Фрейдом практически сразу, в этой работе были поставлены многие вопросы метапсихологии, которые оставались актуальными на протяжении всего последующего творчества Фрейда, и в полный рост проявились в таких фундаментальных работах как «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), «Я и Оно» (1923), «Отрицание» (1925). Более того, тексты Фрейда испещрены мыслями, имеющими непосредственное отношение ко многим идеям методологии научного знания, которые окажутся прописанными только в 50-60-х годах в работах Т.Куна, И.Лакатоса, П.Фейерабенда.

В 1905 году появляются пять знаменитых статей Эйнштейна, которые произвели переворот в представлениях о пространстве и времени; в 1907 году Пикассо пишет «Авиньонские девицы», знаменующие разрыв с традиционными канонами в живописи; в 1912 году звучит «Лунный Пьеро» А.Шенберга, свидетельствующий о разрыве с романтической традицией в музыке; 4 ноября 1899 года, хотя на титульном листе стоит дата “1900”, опубликовано “Толкование сновидений” Фрейда… Нет смысла множить перечисления того, что представляет собой явления одного порядка, свидетельствующие о коренном эпистемологическом разрыве и переломе на рубеже 19-20вв. Психоанализ невыводим из психиатрического дискурса, точно также как теория Эйнштейна не выводима из теории Ньютона, или геометрия Лобачевского из эвклидовой геометрии: это не отношение целого и части – это появление качественно нового26. Во многом появление психоаналитического дискурса сродни концептуальной революции в физике ХХ века (Н. Бор, Э.Шредингер, В.Гейзенберг, Р. Оппенгеймер, Д. Бом).27

Разрушение старых представлений, канонов, сдирание привычных покровов требовало бесстрашия в столкновении с ужасом, обнаруженным за покровом красоты века 19-го… Отныне «противоположности не означают противоречий». Эти слова Фрейда предстают почти формулой искусства начала 20-го столетия. Это и разрушение привычной перспективы как сосуществующих разных точек зрения на художественный образ, это и контрастные цвета, более не стремящиеся объединиться в единый цветовой тон (Матисс, Кандинский), это и музыка, в которой преобладает диссонанс, вносящий полифоничность, разногласия, отныне не стремящиеся разрешиться гармоничной мелодией. Атональность, противозвучия, «перекосы», «смещения плоскостей» в музыке, кричащие цвета, отказ от перспективы, пространственно-временные совмещения в живописи – все это, говоря словами Ортеги-и-Гассета, «великое подтверждение гармоничной множественности различных точек зрения, а не одной из многих орфографий, обьявляемой единственно истинной». Современное Фрейду искусство вопиет о существовании разных истин, точек зрения. Их сосуществование более не нарушает кажущуюся еще совсем недавно цельность и структурированность мира. Впрочем, еще долго будет давать о себе знать иллюзия упомянутой цельности и ностальгия по ней… Прежде всего иллюзия о цельности самого человеческого существа, о равенстве индивида субъекту. Не случайно психоанализ Фрейда, музыка Шенберга, живопись Матисса, супрематизм, кубизм производили «эффект шока». Пикассо «без колебаний избрал для эксперимента свое собственное лицо, разложил его на части, и сильно встряхнув и перемешав, вновь сложил» (24:14). Фрейд обнажил не просто абстрактную человеческую суть, а, прежде всего, свою собственную в самоанализе. Столкновение со своей отсеченной сутью, с самим собой болезненно. «Когда человек открывает лик своего могущества, его охватывает такой ужас, что, снимая с него покров, он одновременно от него отворачивается» (25:12). Отворачивается в «гомерическом хохоте», который стоял на вечерах современной музыки в Петербурге, когда С.Прокофьев исполнил фортепианные пьесы Шенберга; в наречении работ Матисса «дикими» (фовизм); … в урезании, уплощении, отодвигании в культуру 19-го века классических психоаналитических текстов. Это столкновение с новой культурой напоминает мне контакт с Океаном «Соляриса» Лема: «океан прощупал определенные психические процессы, оторванные от всего остального, замкнутые в себе, подавленные, замурованные, какие-то воспалительные очаги памяти» (26). Пожалуй, это столкновение с травматическим Реальным в лакановском смысле, которое «возвращает нам наши самые сокровенные, отрицаемые фантазии… может хочет помочь нам – или вынудить нас оказаться лицом к лицу с отрицаемой нами истиной?» (27). Вспомним у Лема: «мы прилетели сюда такими, каковы мы есть на самом деле, а когда другая сторона показывает нам нашу реальную сущность, ту часть правды о нас, которую мы скрывали, мы никак не можем с этим смириться. Но бывают и такие ситуации, которые никто не отважится представить себе наяву, о которых можно подумать и то в минуту безумия – и тогда слово становится плотью» (26). Разрушение, распыление, деконструкция художественного образа, потрясение привычного образа мира, его выворачивание, изуродование… За всем этим – поиск первоначал, первоэлементов. Точка, линия, цвет на полотнах Кандинского, Клее, Мондриана, Малевича – это все тот же поиск первокирпичиков живописного языка. Аналитический взгляд кубиста, деконструирующий, расчленяющий формы предмета в стремлении «добраться до скелета вещей, до твердых форм, скрытых за размягченными покровами, до последнего пласта материального мира» (31:399) сродни взгляду психоаналитика в поисках первовлечений, первотравм, первофантазий. Поиск первоначал обнаруживается и в обращении к архаике, к прошлому, к первобытным истокам… Культура пульсирует, живет на границе сновидения и бодрствования, аполлонического и дионисийского, визуального и акустического, словесного и образного, сознательного и бессознательного. Странная экстатическая пляска из африканских масок, египетских фигурок, древней иберийской скульптуры, тотема и табу дикаря, напоминающая кружение «Танца» Матисса в магической силе повторений

Литература
1.Фрейд З. Тотем и табу // Психология первобытной культуры и религии. СПб.: Алетейя, 1997.

2.Фрейд З. Очерк истории психоанализа // Основные психологические теории в психоанализе. СПб.: Алетейя, 1998.

3. Лакан Ж. Работы Фрейда по технике психоанализа. М.: Гнозис, 1998.

4. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Республика, 1993.

5. Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции 16-35. СПб.: Алетейя,1999.

6. Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). М.: Гнозис, 1999.

7. Фрейд З. Влечения и их судьба // Основные психологические теории в психоанализе. СПб.: Алетейя, 1998.

8. Фрейд З. Конструкции в анализе // Основные принципы психоанализа. М.: Рефл-бук,1998.

9. Фрейд З. Проблема дилетантского анализа // Интерес к психоанализу. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998.

10. Джемс В. Прагматизм. СПб.:1912.

11. Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Психоанализ и детские неврозы. СПб.: Алетейя,1999.

12.Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989.

13.Фрейд З. Экономические проблемы мазохизма // Психоаналитические этюды. М.: Попурри, 1998.

14. Фрейд З. Толкование сновидений. Обнинск: Титул, 1992.

15. Фрейд З. Вытеснение // Основные психологические теории в психоанализе. СПб.: Алетейя, 1998.

16 Фрейд З. Отрицание // Психоанализ и культура. Леонардо до Винчи. СПб.: Алетейя, 1997.

17. Фрейд З. Случай Человека – Волка. (Из истории одного детского невроза) // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев: Port-Royal, 1996.

18. Фрейд З. Воспоминание, воспроизведение и переработка // О психоанализе. Пять лекций. Методика и техника психоанализа. СПб.: Алетейя, 1998.

19. Лакан Ж. Образования бессознательного (1957/1958). М.: Гнозис-Логос, 2002.

20. Фрейд З. Жуткое // Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995.

21. Фрейд З. Я и Оно // По ту сторону принципа удовольствия. СПб.: Алетейя, 1998.

22. Фрейд З. Конечный и бесконечный анализ // «Конечный и бесконечный анализ» Зигмунда Фрейда. М.: МГ Менеджмент, 1998.

23. Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М.: Прогресс, 1994.

24. Сантьяго Амон Переворот в современном искусстве // Курьер ЮНЕСКО. Пикассо. 1981, №34.

25. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995.

26. Лем С. Солярис // Собр. соч. в 10 томах, Т.2, 1992.

27. Жижек С. Вещь из внутреннего пространства. http://lacan.narod.ru/ind_lak/obz_lac1.htm

28. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.: Высшая школа, 1996.

29. Фрейд З. Психопатология обыденной жизни // Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989.

30. ПригожинИ.Р. Постижение реальности // Природа,1998,№1

31. Бердяев Н. Кризис искусства // Философия творчества, культуры и искусства. М.: Искусство, Т.2, 1993.

32. Фрейд З. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства // Психоанализ и культура. Леонардо да Винчи. СПб.: Алетейя, 1997.

1Интересно, что отказ от привычных форм объективной реальности происходит также и в современной Фрейду живописи. Впрочем, быть может, сам Фрейд вряд ли согласился с таким «родством». Известно его негативное отношение к экспериментам в современной ему живописи. Тем не менее, если можно говорить о глубоком сродстве философий Канта, Фихте, Гегеля, Когена, Риккерта с одной стороны и искусством гравюры с другой, или, например, живописи Филонова и феноменологии Гуссерля // Епихин С. Павел Филонов: метод и мифология. Вопросы искусствознания,1994,№1, то трудно найти более яркие соответствия психоанализу в искусстве, чем живописные полотна П. Пикассо, А. Матисса, В.Кандинского, П. Мондриана, К. Малевича, М. Шагала, П. Клее, П. Филонова, Х. Миро. Конечно, можно говорить о том, что сознательное желание Фрейда дистанцироваться от современной ему живописи – результат «слепого пятна», свидетельствующего об обратном. Быть может… Думаю, важнее понять, что роднит происходящее на живописных полотнах с психоанализом, тем более, что Фрейд рассматривает живопись как аналог гипноза, а отнюдь не психоанализа. Кстати, интересно, что в необходимости наглядного представления второй топической модели структуры психического аппарата, Фрейд все же позволяет себе отсылку к современной ему живописи: «Своеобразие психического мы изобразим не линейными контурами, как на рисунке, а скорее расплывчатыми цветовыми пятнами, как у современных художников» // Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции 16-35. СПб.: Алетейя, 1999.

В 1910 году Кандинский писал: в современном искусстве «все больше выступает на передний план элемент абстрактного, который еще вчера робко и еле заметно скрывался за чисто материалистическими стремлениями». Это естественно, так как «чем больше органическая форма оттесняется назад, тем больше сама собой выступает на передний план и выигрывает в звучании абстрактная» // Кандинский В. О духовном искусстве. М.: Архимед, 1992. Язык живописи отрывается от телесной предметности окружающего мира, являя собой дематериализацию и развоплощение привычных форм объективной реальности. Уже «у Врубеля началось жуткое распыление материального тела. У Пикассо колеблется граница физических тел», телесный мир «расшатывается в своих основах» // Бердяев Н. Кризис искусства. Философия творчества, культуры и искусства. М.: Искусство, Т.2, 1993. Отныне язык живописи всего лишь намек из визуальных и пластических знаков на элементы видимой реальности. Безусловно, это сродни отказу от материальной объективной реальности в психоаналитической мысли. По словам Пикассо, «при помощи искусства мы выражаем наше представление о том, что не есть натура» или «я стремлюсь к сходству, сходству более реальному, чем сама реальность» // Пикассо. Курьер ЮНЕСКО, 1981, №34. Уход от натуры, по сути, уход от прямых жестких взаимосвязей образа и предмета, смысла и изображения, как будто бы предваряют мысли Ф. Де Соссюра (1916) об относительной самостоятельности знака по отношению к означаемому. Прекрасно сказал об упомянутых живописных полотнах Мерло-Понти: «искусство более не является имитацией. Это операция выражения. Как слово не похоже на то, что оно обозначает, так и живопись не есть изображение». Впрочем, искусство, отказываясь от изображения реальных форм, тем не менее, использует их в качестве элементов для конструкции своей художественной, абстрактной реальности. В 1911 году Ж. Брак начинает вводить в свои произведения буквы, затем Пикассо – цифры, слова, их фрагменты. Причудливое, непривычное вкрапление в художественную плоскость неживописных элементов (афиши, вырезки газет, спичечные коробки, театральные программы, этикетки, фотографии) навевают мысли об иероглифичности сновидения, его ребусном характере. Эти элементы обретают новое звучание, новый смысл в натюрмортах-конструктах из бутылей, скрипок, стаканов и фруктов. К чему отсылает обрывок газеты в форме бутыли?! И какова связь этого образа с его значением? И есть ли она вообще? Вспомним слова Лакана: «Всеми доступными способами Фрейд показывает, что ценность образа как означающего не имеет ничего общего с его значением» // Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. М.: Логос, 1997. С.68. Итак, современное Фрейду искусство – операция выражения, а не дублирования, снятия слепка. Отныне «опытный художник – не подражатель, а выразитель своего внутреннего» // Кандинский В. О духовном искусстве. М.: Архимед, 1992. Его живописное полотно сродни слову в психоанализе, как выразителю мощи субъективного и стремления к внутреннему. Подобно слову, которое являет собою всего лишь намек, отнюдь не претендующий на жесткую однозначную связь с означаемым, также пластическая форма, вырвавшаяся из тисков общезначимых, привычных форм материальной реальности, не ограничивающаяся фиксацией строгой предметности окружающего мира, всего лишь намек, за которой каждый волен узреть, «увидеть» нечто свое, далекое от общезначимого и однозначного. Бесформенные цветовые пятна, множество сосуществующих отдельных геометрических ракурсов, граней, богатство геометрических абстракций, приобретают самостоятельную ценность, являясь выразителями чего-то субъективного, неявного, расшатывая прямые взаимосвязи образа и предмета. Образ играет смыслами, не останавливаясь ни на одном из них. «Женщина с мандолиной» (1910), «Скрипка» Пикассо (1914), отсылают к сосуществующим плоскостям, множеству фактур, наклонных плоскостей как будто бы растворяющих тщетно отыскиваемый образ, который еле улавливается во фрагментированных распластанных линиях-намеках, незамкнутых и не ограничивающих контурах, демонстрирующих законы сгущения и смещения художественных образов. Возникает новая художественная реальность, почти никак не связанная с объективной реальностью, подобно психической реальности в психоанализе, которую не следует путать с материальной реальностью. Задача аналитика – дешифровать, декодировать образы психической реальности, перевести их. Схожая задача у зрителя перед полотнами современного Фрейду искусства.

2 С этой точки зрения важным предстает хайдеггеровский анализ слова «истина» – Wahrheit, которое по его мысли происходит от древнегерманского War, означающего «защиту», «охрану».

3 Лакан подмечает не случайное родство слов Verdichtung (сгущение) и Dichtung (поэзия), как структуру взаимоналожения означающих, являющуюся полем действия метафоры // Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. М.: Логос, 1997. С.69.
4 Интересно, что С. Жижек делает акцент на различии между конструкцией и толкованием сквозь призму соотнесения с парой знание-истина. Толкование – «это жест, который всегда включен в интерсубъективную диалектику признания между анализируемым и аналитиком». Толкование «стремится вызвать эффект истины в отношении некоторых отдельных образов бессознательного (сновидения, симптома, оговорки). Субъект ожидает «узнавания» себя в сигнификации, предложенной интерпретатором, точной субъективации, принятия предлагаемого означивания как описывающего «его самого» («Да, боже мой, это обо мне! Я действительно хотел этого!»)». Что касается конструкции, то соотнесение со знанием вполне оправданно, ведь оно «никогда не может быть субъективировано, принято субъектом в качестве истины о себе самом». С этой точки зрения конструкция «является чисто логическим обьяснительным допущением» // С.Жижек Желание/влечение = истина/знание. http://www.russ.ru/ist_sovr/20011003_zhi.html
5 «Все, что в пресловутых институтах психоанализа в более или менее пережеванной форме вам преподносят – стадии садистские, анальные и все такое прочее, – все это, конечно, очень полезно, в особенности для того, кто аналитиком не является. Систематически пренебрегать этими знаниями было бы со стороны психоаналитика глупо, но важно, чтобы он понимал, что это вовсе не то измерение, в котором он действует. Формировать и совершенствовать себя ему надлежит вовсе не в той области, где оседает и откладывается все то, что постепенно обретает в его опыте форму знания» // ЛаканЖ. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа(1954/55). М.: Гнозис, 1999. С.31.

6 Это очень напоминает спор в филологических кругах в 1940-1950 годах вокруг интерпретации Хайдеггером одной строчки стихотворения Мерике «Auf eine Lampe». Лео Шпитцер (известный литературовед) обвинил философа в ошибочности трактовки и игнорировании филологических законов. Однако, несмотря на эти «разоблачения» последующему поколению литературоведов была ближе именно хайдеггеровская трактовка, а не позитивистская Шпитцера, которая опиралась на факты истории языка.

7 Интересно, что понятие конструкция, столь необходимое в психоанализе, в то же время оказалось востребованным в других областях, став важным понятием общекультурного дискурса начала ХХ века. Так, в искусствоведческой литературе 20-40 годов понятие конструкция получило широкое распространение и использовалось как отличное от традиционной художественной категории композиции. Конструкция в художественном произведении предстает как «единственная возможность для выражения смысла» // Кандинский В. О духовном искусстве. М.: Архимед, 1992. Вспомним также конструктивизм, как одно из главных направлений авангарда, родоначальником которого считается Татлин («Угловые рельефы», 1913-1914), поставивший в центр своей эстетики категорию конструкции.

8 Важно отметить, что в историко-философской ретроспективе прагматистский взгляд на истину оценивают очень высоко. В нем усматривают чуть ли не важнейший вклад, который внес прагматизм в развитие философии.
9 В «Основных принципах психоанализа» (1938) Фрейд отмечает: «Изменения в пропорциях слияния влечений имеют самые ощутимые результаты. Избыток сексуальной агрессивности может превратить любовника в сексуального маньяка убийцу, в то время как резкое уменьшение фактора агрессивности сделает его застенчивым или импотентом» // Фрейд З. Основные принципы психоанализа. М.: Рефл-бук, 1998.С.69.
10 Что касается фундаментальной оппозиции субъект-объект, то это серьезная тема для отдельного размышления. Неоднозначность этой оппозиции в психоаналитическом осмыслении не вызывает сомнений.

11 Вспомнились слова Ницше: «Говорят: «удовольствие» – и думают об усладах, говорят: «чувство» – и думают о чувственности, говорят: «тело» – и думают о том, что «ниже тела», – и таким образом была обесчещена троица хороших вещей» // Ницше Ф. Сочинения. М.: Мысль, 1996. С.741.

12 Интересно, что современная Фрейду живопись с легкостью нарушает правила перспективы, легко совмещая и разводя разные пространства, миры. Перспективизм в живописи, который рождается на почве культуры Возрождения (Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микель Анджело) и достигает своего апогея в культуру Нового времени, уходит в прошлое. Представление о едином, бесконечном однородном пространстве, лежащее в основе перспективного видения, в котором непреложно действуют законы классической механики и эвклидовой геометрии, рушится. Эвклидовское пространство дробится, появляется множество различных точек зрения, одинаково содержательных и значительных, изображение предстает в движении, становлении, предьявляя одновременно различные стороны и аспекты, более не являясь простым слепком с действительности. Важным оказывается принцип симультанности как совмещения в одном изображении различных точек зрения на один и тот же предмет, сомещение фаса, профиля, трехчетвертного разворота или нескольких моментов бытия предмета, относящихся к разному времени. Изображение предстает деформированным в движении, парадоксальным образом лишенным линейного привычного времени. Интересным приемом становится намеренное подчеркивание двухмерности плоскости картины, что создает эффект представленного дважды единого образа с диаметрально противоположных точек зрения. Зритель одновременно видит фигуру с разных точек зрения, не ограничиваясь возможностями одной статичной точкой обзора, как, например, в картине Пикассо «Две обнаженные» (1906). Противоположные точки зрения встречаются, не мешая, а скорее взаимодополняя друг друга. Не менее интересен прием, встречающийся у К.Чюрлениса – когда рассматриваемое изображение много раз повторяется, все уменьшаясь, посредством чего передается ощущение условности и относительности понятий малое – огромное, бесконечное – ограниченное. «Дробление отдельных частей и их конструктивное разбрасывание» на полотнах Пикассо – демонстрация того же. Все планы пространства оказываются перемешаны в особом ирреальном пространстве, в котором легкое, эфемерное становится тяжелым, плотным. В движении предстает не только изображение, ведь оно требует еще и соотнесенности с подвижной точкой наблюдателя. Именно подвижной, а не предзаданной, единственно возможной и «правильной» точки зрения, существование которой подразумевается перспективизмом – по сути точки зрения пассивного наблюдателя слепка объективной реальности (еще и обьявляемой единственно истинной).

13 Так, в концепции Деррида дополнение совмещает два значения, сосуществование которых необходимо и одновременно странно. С одной стороны, дополнение предстает излишком, полнотой, необходимой для другой полноты, сдругой – оно еще и замещает. При этом оно необходимо для того, чтобы покрыть «вечный недостаток», существующий в любом явлении.

14 Интересно, что время появилось в 18 веке в космогонической теории Канта-Лапласа, в 19 веке – в исторической геологии Лайеля и в эволюционной концепции Дарвина.

15 Действительно, в генетической психологии Пиаже обратимость психических процессов – представление, не вызывающее сомнений. Равновесие в концепции Пиаже сопоставляется с уравнением Ле-Шателье и увязано с обратимостью.

16 Более того, важно отметить, что Фрейд и Брейер приписывали катарсическое значение именно языковому выражению: «В языке человек находит действию замену… речь пациента предстает как адекватная ответная реакция, выражающая жалобу или мучительную тайну» // Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.: Высшая школа, 1996. С.192.
17 Справедливости ради необходимо отметить, что в 1907 году Фрейд рассматривает вытеснение и возврат вытесненного как два симметричных друг другу процесса: «вытесненное возвращается теми же самыми ассоциативными путями, которыми шел процесс вытеснения». Фрейд говорит об аскете, который, пытаясь изгнать искушение образом распятия, вновь увидел распятую обнаженную женщину // Фрейд З. Безумие и сны в «Градиве Йенсена». Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995.

18 В работе «Вытеснение» Фрейд задается вопросом: «…имеется ли полное совпадение механизма образования симптомов с механизмом вытеснения? Можно наперед предполагать с большой вероятностью, что оба эти механизма очень различны, что не вытеснение само по себе создает замещающие образования и симптомы, а что последние, являясь признаком возвращения вытесненного, обязаны своим возникновением совсем другим процессам» // Фрейд З. Вытеснение. Основные психологические теории в психоанализе. СПб.: Алетейя, 1998.С.118.

19 На важность этого понятия, принадлежащего диалектике Гегеля, обратил внимание Ж.Ипполит.

20 Фрейд отмечает: «если говоришь пациенту об угаданном в свое время вытесненном представлении, то сначала ничего не меняется в его психическом состоянии. Главное же то, что этим не уничтожается вытеснение и не страняются его последствия, как можно было ждать, оттого что неизвестное прежде представление стало известным» // Фрейд З. Бессознательное. Основные психологические теории в психоанализе. СПб.: Алетейя. С.162.
21 Так, в 1918 году в случае Человека-Волка Фрейд писал: «Он защищал всякую однажды занятую позицию либидо в страхе перед потерей при отказе от нее и из недоверия к возможности найти полную замену ей в новой позиции. Это и есть та важная и фундаментальная особенность, которую я описал в трех статьях по теории сексуальности как способность к фиксации» // Фрейд З. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза). Киев: Port-Royal, 1996. С.235.

22 Так, А. Бергсон в «Творческой эволюции» (1907) констатировал: наука неизбежно терпела неудачу в попытках описать созидающую силу времени.

23 И.Пригожин – Нобелевский лауреат 1977 года «за работы по термодинамике необратимых процессов и химических колебательных систем, особенно за теорию диссипативных структур». Однако, фундаментальная проблема, которой занимался и продолжает заниматься Илья Пригожин, не имеет строгих дисциплинарных рамок. Возможность переноса физико-химических моделей структур вещества на структуры вообще позволила придать естественнонаучным суждениям статус онтологических, что имело очень большое влияние далеко за пределами области физики и химии. Пригожина называют «современным Ньютоном», а сделанное им в науке признают основой новой модели мироздания — третьей в европейское Новое время после моделей Ньютона и Эйнштейна.

24 По мысли Лакана смысл понятия «сверхдетерминация» в том, что «для появления симптома необходимо наличие по меньшей мере двух конфликтов – в прошлом и настоящем. Без фундаментальной дуальности означающего и означаемого психоаналитический детерминизм был бы просто немыслим. Материал, связанный с конфликтом в прошлом, сохраняется в бессознательном в качестве потенциального, виртуального означающего, а затем обращается в означаемое конфликта в настоящем и используется им в качестве языка, т.е. симптома» // Лакан Ж. О бессмыслице и структуре Бога. Московский психотерапевтический журнал. М.: №1 (32), 2002.

25 «Демон Лапласа» – существо, способное воспринимать в любой момент времени положение и скорость каждой частицв Вселенной и на этом основании полностью воспроизводить ее развитие в прошлом и в будущем.

26 Интересно, что сам Фрейд не раз проводил аналогии между психоанализом и современной ему физикой. Так, например, говоря о необходимости смириться с «туманными положениями» в психоанализе, Фрейд пишет: «в последнее время мы переживаем подобное явление в физике, основные воззрения которой о материи, центрах силы, притяжении и т.п. вряд ли внушают меньше сомнений, чем соответствующие положения в психоанализе // Фрейд З. Три статьи по теории сексуальности. Психоанализ и теория сексуальности. СПб.: Алетейя, 1998. Более того, Фрейд сравнивал себя и с Эйнштейном. Так, в письме Мари Бонапарт (11.01.27) он пишет: «…этому счастливцу не так тяжело, как мне, он может опереться на длинный ряд великих предшественников, начиная с Ньютона, в то время как я вынужден был пролагать в одиночестве тропу через дикую чащу» // Гротьян М. Переписка З. Фрейда. Энциклопедия глубинной психологии. М.: MGM-Interna. Т.1, 1998. С.129.

27 Осознавал ли это сам Фрейд? Интересно, что в письмах Фрейда можно встретить его слова о том, что «он находится на 15-20 лет впереди своего времени» // The Complete Letters of Sigmund Freud to Wilhelm Fliess, 1887-1904. London: 1985.P.405. В другой работе Фрейд пишет о своих мыслях в «период изоляции»: «Может быть, несколько десятилетий спустя кто нибудь другой неизбежно натолкнется на те же самые, пока несвоевременные явления, добьется их признания и таким образом воздаст мне честь как предшественнику, по необходимости потерпевшему неудачу» // Фрейд З. Очерк истории психоанализа. Основные психологические теории в психоанализе. СПб.: Алетейя, 1998.
Опубликовано:09.12.2018Вячеслав Гриздак
Подпишитесь на ежедневные обновления новостей - новые книги и видео, статьи, семинары, лекции, анонсы по теме психоанализа, психиатрии и психотерапии. Для подписки 1 на странице справа ввести в поле «подписаться на блог» ваш адрес почты 2 подтвердить подписку в полученном на почту письме


.