Статья. Брюс Финк. Слушать и Слышать

Статья. Брюс Финк. Слушать и Слышать

Фрейд заметил, что, похоже, существует такой тип высказывания, который оказывается ценным строго потому, что вплоть до этого момента он был запрещён, что значит, что он ранее лишь проговаривался, проговаривался между строк. Именно это он и называл вытесненным.

Лакан (Семинар XII, РСВ, 8 Апрель 1975)

Первая задача психоаналитика состоит в том, чтобы слушать, внимательно слушать. И, тем не менее, как это и было уже подмечено многими авторами, в психотерапевтическом мире хороших слушателей как-то, на удивление, мало. Почему так вышло? Этому есть несколько причин, некоторые из которых — личного характера, а другие — скорее структурного, но одной из основных причин остаётся то, что мы стараемся слышать всё относительно самих себя. Когда кто-то рассказывает нам историю о себе, мы задумываемся о подобных (или даже более крутых) историях, которые, в свою очередь, смогли бы рассказать в ответ. Мы задумываемся о том, что произошло с нами, чтобы как-то “сопоставить” свой опыт с опытом другого человека, чтобы “понять” как это могло быть, или, по крайней мере, как бы мы себя чувствовали, если представить, что мы попали в подобную ситуацию.

Другими словами, наш привычный способ слушать центрирован, в большей степени, на нас самих — нашем схожем жизненном опыте, наших похожих чувствах, наших собственных представлениях. Когда мы размещаем этот жизненный опыт, эти чувства и представления, — то, что свойственно нам и напоминает опыт другого человека, — мы верим, что устанавливаем связь с тем человеков, и говорим: “я знаю, что ты имел ввиду”, “да”, “я слышу тебя”, “я тебе сочувствую”, “я чувствую твою боль” (что, конечно же, произносится чаще, чем “я чувствую твою радость”). И, в такие моменты, мы чувствуем симпатию, эмпатию, сострадание в отношении другого, который кажется похожим на нас. “Этот опыт, должно быть, был для тебя болезненным (радостным)”, — говорим мы, воображая эту боль (радость), которую бы в подобной ситуацию испытывали мы.

Когда же мы не удаётся найти соответствующих рассказу другого человека чувств, представлений и историй, то начинаем считать, что не понимаем его. И, в таком случае, мы можем находить этого человека странным, или же глупым и иррациональным. Когда кто-то не ведёт себя таким же образом как и мы, когда он не реагирует на происходящее подобно нам, мы становимся недоверчивы, оказываемся озадачены, и даже можем быть ошеломлены. В последнем случае, мы можем склоняться к тому, чтобы пытаться исправить представления другого, убедить его в том, что вещи выглядят таким образом, какими их видим мы, и в том, чтобы он чувствует себя также, как если бы мы чувствовали себя в такой ситуации. В более крайних ситуациях, мы можем стать категоричны — мы как-бы спрашиваем себя, разве может кто-то так чувствовать себя, так поступать или так думать?

Проще говоря, наш привычный способ слушать упускает или же отрицает инаковость другого. Мы редко пытаемся услышать в историях других то, что делает эти истории такими уникальными и особенными для них. Мы быстро сравниваем их с другими историями, которые слышали от других, или же которые сами могли бы рассказать, и, тем самым, упускаем различия между рассказываемой историей и теми, уже известными нам, историями. Мы стремимся заретушировать эти различия и представить эту историю похожей, или же известной нам. В этой спешке идентифицироваться с другим, обладать с ним чем-то общим, мы пытаемся уравнять несравнимые истории, превращая то, что мы слышим, в то, что мы уже знаем.  Нам очень сложно слышать то, что является чем-то совершенно новым и неизвестным — те мысли, чувства и переживания, которые кажутся совершенно чуждыми нам и всему тому, что мы успели узнать до этих пор.

Широко распространены представления о том, что все мы, как люди, разделяем друг с другом одни и те же чувства и реакции в отношении окружающего мира, что и позволяет нам более или менее понимать друг друга, что также определяет и фундамент нашей человечности. Для того, чтобы противостоять определенным стереотипным представлениям о психоаналитиках, которые представляют из себя скорее отрешённых, бесчувственных специалистов, а не чувствующих живых существ, некоторые практикующие аналитики предположили, что аналитику следует сопереживать анализанду, подчеркивая то, что у них есть общее, для того, чтобы установить прочный аналитический альянс. Хотя подобное отношение этих аналитиков и объясняется рядом хороших намерений (например, развенчанием веры в объективность аналитика), выражение сопереживания могут привести к тому, что эмпатия между общей человечностью анализанда и аналитика скроет или же проигнорирует те аспекты их человечности, которые не являются для них общими.

Я могу предположить, что, чем внимательней мы будем рассматривать чувства и мысли любых двух человек, вызванные определенной ситуацией, тем более мы будем вынуждены признать, что различий между ними больше чем сходств — мы гораздо более отличаемся друг от друга, чем нам хочется об этом думать! В любом случае, альянс, создание которого предполагается эмпатической реакцией со стороны аналитика (как, например, “это, наверное, было для вас очень болезненно” в ответ на то, что, по мнению аналитика, было тяжелым событием, например, разрыв длительных отношений), также может быть достигнут и обращением к анализанду описать его переживаний (“и как вы это переживали?”), которое обладает тем преимуществом, что, в таком случае, аналитик не вкладывает свои слова в уста анализанда. В супервизии, которую для провожу для психотерапевтов различных подходов, я часто сталкиваюсь с тем, что комментарии, которые нацелены аналитиком на то, чтобы быть эмпатичными и вызвать в пациенте ощущение “понимания”, — такие комментарии обычно не достигают собственной цели, так как пациенты часто отвечают: “Нет, это не было для меня болезненным опытом. В действительности, это оказалось намного легче, чем мне казалось!”. Аналитик, который поддаётся искушению отвечать эмпатически, часто обнаруживает, что не разделяет восприятия анализанда.

В сущности, усваивая или сопоставляя чужой опыт со своим, мы в нём можем понять лишь немногое. Можно предположить, что мы сможем преодолеть эту проблему, приобретая более широкий жизненный опыт. В любом случае, наши анализанды часто считают, что мы не сможем их понять, пока не станем достаточно стары и мудры, если с самого начала мы не выглядим так, будто бы у нас был интенсивный жизненный опыт. И мы сами можем угодить в ловушку представлений о том, что нам просто нужно расширить собственные горизонты, путешествовать как можно дальше, и узнавать о других людях, языках, религиях, классах и культурах, чтобы лучше понимать множество различных анализандов. Тем не менее, если увеличение кругозора представлений о мире и является, собственно, полезным, то это произойдёт не потому что мы поняли как “живёт другая половина”, или как другие люди в действительности себя ведут, но потому что мы прекратили до такой же степени сравнивать других с собой, то есть потому что наша система восприятия сместилась, и мы уже не сравниваем других со своим восприятием и своими поступками.

В первые годы моей психоаналитической практики, пятидесятилетняя женщина пришла ко мне и со слезами на глазах рассказала о том, как она вышла замуж, развелась, а позже снова вышла замуж за того же мужчину. Я недоверчиво отнесся к её словам, и размышлял при этом о том, что подобное могло произойти только в Голливуде. Должно быть я выглядел тогда удивленным или же озадаченным. Нужно сказать, что та женщина решила, что я был склонен выносить суждения, и потому больше ко мне не приходила. И, конечно же, она была права, так как я пытался представить себя на её месте, и обнаружил, что мне это не удаётся, или же что мне это неприятно.

Наш привычный способ слушать является, в высокой степени, нарциссичным и эгоистичным. Мы сопоставляем себя с другими, мы оцениваем был ли наш жизненный опыт тяжелее или легче их жизни, мы размышляем о том, как их истории отражаются на нас и на их взаимоотношениях с нами, хорошие они или плохие, про любовь они или же про ненависть. Коротко говоря, именно это Лакан и охарактеризовал воображаемым измерением опыта: аналитик, как слушатель, постоянно сравнивает и различает свой опыт от опыта другого, постоянно составляя своё мнение о дискурсе другого в виде некоего образа, отражённого в ней, независимо от того образ ли это кого-то хорошего или плохого, кто быстр или медленен, кто является понимающим или бесполезным. Воображаемое измерение имеет дело с образами, как, например, наш собственный образ себя, а не с иллюзиями как таковыми (Лакан, Ecrits, стр. 349-350).

Действую на уровне воображаемого, аналитик фокусируется на собственном образе себя, отражающимся к ней от анализанда, и слышит в его словах только то, что соответствует ей. Таким образом, её заботит то, что значит для неё дискурс анализанда, и что это говорит о ней.  Зол ли он на неё? или увлечён ли он ею? Кажется ли ему, что она умна, полезна, и что ей можно доверять, или же она недогадлива, бесполезна и не заслуживает доверия? Когда он демонстративно жалуется на свою мать, аналитик задумывается, а не нивелирует ли анализанд таким образом свою критику в её сторону, она хочет, чтобы её воспринимали как хорошую мать, а не плохую. Когда он обсуждает свою научную степень, диплом, или же прибыль, аналитик сравнивает свои достижения с его.

Слушая обо всех этих вещах, аналитик оказывается неспособен услышать всё остальное, о чём говорит анализанд, и, в первую очередь, его оговорки, которые, будучи обычно бессмысленными, не сказываются немедленно на мыслях аналитика, и потому, в большей степени, оказываются проигнорированы. Когда аналитик действует, в основном, в регистре воображаемого, всё, что оказывается не соответствующим её собственному опыту (её собственным представления о себе, короче говоря, её “эго”, именно в этом смысле я и буду использовать этот термин), лишается её внимания, и, в общем-то, оказывается не услышанным.  Так как лишь то, что непосредственно обладает, в большей или меньшей степени, значением, и может сравниваться, потому то, что прямо не обладает значением, или же непонятно, как например: проглатывание звуков, заминки речи, бормотание, искажения речи, непроизвольная перестановка звуков в словах, паузы, оговорки, двусмысленные выражения, неправильное употребление слов, многозначность, и прочее, — всё это оказывается исключено или проигнорировано. Всё, что не укладывается в рамках её знаний, её жизненного опыта, оказывается незамеченным или игнорируемым.

В сущности, это значит, что чем больше аналитик действует в регистре воображаемого, тем меньше он может услышать. Наш привычный способ слышать, как “обычных горожан” и как аналитиков, основательно пользуется регистром воображаемого, и создаёт трудности для того, чтобы мы могли слышать. Как же нам быть не настолько глухими?

Не Задерживаясь На Понимании

[Аналитик] будет довольствоваться тем, что всегда будет обнаруживать в себе и вне себя что-то новое. Фрейд. Советы Врачу при Психоаналитическом Лечении (1912b/1958, доп. том из 10-томного собрания сочинений, стр. 177)

Бессознательное схлопывается, как только аналитик прекращает “поддерживать речь”, потому что он уже знает или думает, что знает, то, о чём говорится в этой речи. Лакан (Ecrits)

Если любые наши попытки “понять” неизбежно приводят к сведению сказанного другим человеком к тому, что мы уже знаем (что, вобщем-то, является достаточно хорошим определением понимания), одним из первых наших шагов должен стать отказ от стремления быстро всё понять. Это означает, что нам нужно не пытаться создать альянс с анализандом, благодаря демонстрации нашего понимания его слов (особенно учитывая тот факт, что обычно подобные действия не приводят к желаемому результату, а скорее даже к противоположному), но слушать его таким образом, каким его никогда ранее не слушали. Поскольку “сущностью любой коммуникации между людьми является непонимание” (Лакан, Семинар III, Психозы), мы не можем полагаться на понимание ради установления крепких отношений с анализандом. Вместо этого нам необходимо “проявлять к нему серьёзный интерес” (Фрейд. О Начале Лечения, доп. том из 10-томного собрания сочинений, стр. 199), слушая его так, чтобы ему было заметно, что мы уделяем внимание сказанному им неизвеcтным ему до этого образом.

Многие из тех, к кому он обращался со своей речью ранее, позволяли ему говорить кратко, и отвечали ему историями из своей жизни, своими представлениями и советами,  тогда как аналитик предоставляет ему возможность говорить долго, приостанавливая течение его речи лишь затем, чтобы прояснить что-то из сказанного, или же чтобы обратиться за дополнительными сведениями, или похожими примерами. В отличие от многих из тех, с кем анализанд говорил раньше, аналитик обращает внимание на то, что анализанд пользуется одними и теми же словами для описания своей жены во время сессии и своей матери, например, полчаса назад, или несколькими сессиями позже. Если она будет фокусироваться на том, что дискурс анализанда значит по отношению к ней, ей не удастся так легко запомнить то множество подробностей, которыми с ней делился анализанд, как например: ранние события его жизни, имена братьев и сестёр, или о его текущих отношениях, и пр.

Чем меньше аналитик будет считать, что дискурс анализанда обращён к ней, и чем меньше она будет занята тем, каким образом отражается на ней его дискурс, тем больше подробностей о нём ей будет удаваться непринужденно вспоминать. (Я считаю плохим свидетельством, когда аналитик не может вспомнить слова анализанда, а только своими словами описывает сказанное им). Чем меньше она обращается к себе, как к мере всего сказанного анализандом, тем легче ей будет обращаться к нему его же словами, в его собственной системе координат. Только в таком случае существует возможность исследования мира таким, каким его видит и переживает анализанд, не “вовне” (то есть не навязывая ему своего мировосприятия, своего образа жизни), но, в той или иной мере, “внутри” (я, конечно же, пользуюсь этими терминами тут крайне схематичным образом).

Это не означает того, что аналитику следует смотреть на мир безусловно глазами анализанда, так как тот обычно видит только одну сторону мира, и не желает видеть другие его стороны, и особенно те его стороны, которые он находит неприятными или отвратительными.  Несмотря на её внимательное выслушивание сказанного анализандом, она должна не верить всему, что слышит, даже если ей при этом рекомендовано не проявлять сильного недоверия. В большинстве случаев, как скептицизм в отношении услышанной нами истории (независимо от того, была ли это история о каком-то отдельном событии, или же всей жизни), так и осторожно организованное толкование стоит привносить постепенно, иначе, анализанд может решить, что мы не верим всему, что он говорит, последует привычной склонности найти того, кто поймёт. Это особенно важно в отношении анализанда, переживающего проблемы с браком, который пришёл в анализ по настоянию его жены: в таком случае, если он найдёт в аналитике хоть временного союзника, кого-то кто верит, по крайней мере, в большей степени его версии истории, то отправиться в поиск другого аналитика, который захочет встать на его сторону.

С другой стороны, к подростку, привыкшему к обману взрослых, стоит сразу относиться скептически: если аналитик купится на его историю, например, о том что он — жертва обстоятельств и ни в чём не виноват, то аналитик, скорее всего, потерпит крах ещё до того, как начнёт предпринимать какие-либо действия. Ранее проявление скептицизма уместно также в случае людей, уже бывших в анализе, или же знакомых с психоаналитической теорией.

В повседневном дискурсе, мы часто в ответ на слова других говорим “да” или “конечно”, чтобы выразить наше согласие с ними, и что рассказываемые нам истории нас подкупают. Аналитический дискурс, напротив, требует от нас чего-то другого: он требует от нас демонстрации нашего внимательного слушания, не предполагающего при этом ни принятия, ни недоверия услышанному.

Аналитику также следует воздержаться от традиционных способов выражения внимания к тому, что рассказывается, например, от “интересно”, как банального выражения, которое также и свидетельствует о снисходительном и дистанцированном отношении. Подобные выражение также предполагают то, что аналитик понимаем сказанное анализандом. Вместо этого аналитику следует развить в себе широкий диапозон различных “хммм” и “ааа” (но не “аха”, который обычно служит выражением согласия) различной продолжительности, тона и глубины, которые бы подталкивали анализанда заняться сказанным им, продолжить объяснять что-то, или же просто дать знать анализанду, что его слушают, или что аналитик находится в сознании и предлагает продолжить. Ещё одним преимуществом данных звуков является не понятность их значения, благодаря чему анализанд может спроецировать на любой такой звук множество различных значений.

Например, такой “хммм” звук, который я случайно произношу для демонстрации того, что я услышал что-то в том, что анализанд только что сказал, часто может быть интерпретировано анализандом как проявление скептицизма, который чувствует некое неудобство в отношении того, о чём он говорят, то есть он считает, что я нахожу сказанное подозрительным. Я обычно не вкладываю никакого значения, когда произношу подобный звук, но анализанд, не доверяющий своим побуждениям и представлениям, может “услышать” такой звук как предложение исследовать их. Он проецирует собственное недоверие и подозрительность на меня, и, только будучи сперва спроецированными на меня, его недоверие будет заметно, и он сможет о нём говорить.

Учитывая неявные правила повседневного общения, требующие того, что каждая сторона говорит в свою очередь (и которые обычно не соблюдаются множеством людей), аналитику необходимо поддерживать продолжение речи анализанда, даже когда обычные правила говорят, что анализанду следует остановиться, и дать возможность вмешаться аналитику. Это подразумевает активность аналитического выслушивания. Аналитик, который не поддерживает или же поддерживает короткий зрительный контакт с анализандом, и/или записывает всё, что говорит анализанд, скорее всего, предоставляет недостаточно поддержки речи анализанда. Если аналитик собирается вовлечь анализанда в аналитический процесс, ей не следует быть внешним, объективным наблюдателем, — ей необходимо проявлять собственное активное участие в этом процессе. Чем больше она занята в этом процессе, тем большим будет казаться анализанду его участие в этом процессе, что предполагает, конечно же, что вовлеченности аналитика свойственна открытость, побуждение и заинтересованность, а не защита или доминирование. Один из моих анализандов как-то признался мне, что у него есть ощущение того, что он “сёрфит на волнах [моих] хммм и ааа”. Он пытался прокомментировать то, что определённо возникало в моменты, когда он ощущал, что эти волны не так часты, как обычно, то есть когда он чувствовал, что я его слушаю не так активно, как обычно.

Это приводит к одному из объяснений того, что “нейтральность аналитика” является мифом — аналитик может быть кем угодно, но не нейтральной, неактивной, беспристрастной фигурой.

“Свободно Плавающее Внимание”

Дело в том, что как только намеренно напрягаешь своё внимание до определённого уровня, начинаешь также и делать выбор из предложенного материала; одну его часть фиксируешь особенно остро, но зато исключаешь другую, следуя при таком выборе своим ожиданиям и наклонностям. Этого-то как раз нельзя делать; если при выборе следуешь своим ожиданиям, то рискуешь никогда не найти ничего другого, отличного от того, что уже знаешь. Фрейд (Советы Врачу при Психоаналитическом Лечении, доп. том из 10-томного собрания сочинений, стр. 171-72)

К чему прислушивается аналитик? Подобный вопрос подразумевает конкретного наличия чего-то такого, к чему аналитику следовало бы прислушиваться, в то время как опытные аналитики, в большинстве, соглашаются с тем, что не имеет значения, что они ожидают в каждом конкретном анализе, они всегда оказываются удивлены тем, что обнаруживается. Фрейд (Советы Врачу при Психоаналитическом Лечении, доп. том из 10-томного собрания сочинений, стр. 171) предлагал относиться к каждому новому случаю так, как если бы он был первым, то есть что стоит ничего не предполагать о том, что можно быть обнаружено, обратиться к “равномерно парящему вниманию” (Фрейд, Советы Врачу при Психоаналитическом Лечении, доп. том из 10-томного собрания сочинений, стр. 171), также известное как “ровно выдержанное внимание”, или “свободно плавающее внимание”, так что мы будем способны услышать всё что угодно из того, что проявляется в “свободных ассоциациях” анализанда. “Свободно плавающее внимание” позволяет нам услышать то новое и отличное, что представлено в речи анализанда, в отличии от того, что мы ожидаем или же предполагаем услышать. Мы практикуем владением таким вниманием (которое не легко поддерживать) как часть нашего стремления распознавать инаковость другого, распознавать то, чем он отличается от нас.

Но чем именно является это “свободно плавающее внимание”? Это не некая разновидность внимательности, предполагающая прилипание к отдельному высказыванию анализанда в попытке разобраться с ним в своей голове, продумать его, и связать с другими его высказываниями, — в таком случае аналитик может упустить следующее высказывание анализанда. Это скорее внимательность, которая переходит от одного к другому, от высказывания к высказыванию, без необходимости сделать некий вывод из них, интерпретировать их, объединить или обобщить их. Это такое внимание, которое схватывает, по крайней мере, один уровень значения и всё равно слышит все слова и также и то, как они произносятся, включая скорость, громкость, тон, аффект, запинки, прерывания, и прочее.

Лакан (Ecrits) иронизировал о поисках третьего глаза некоторыми аналитиками (как, например, Теодором Райком), благодаря которому можно было бы слышать оккультное значение, значение по ту сторону всех значений, которые можно было бы обнаружить в речи анализандов:

Существует ли для аналитика хоть какая-то необходимость в третьем ухе, когда, как порой кажется, ему и двух то много, так как он вечно наступает на грабли фундаментального непонимания, вызванного отношениями понимания? Я постоянно твержу своим студентам: “Не пытайтесь понять!”… Позвольте себе оглохнуть на одно ухо настолько, насколько заострено второе. Отдайтесь этим ухом слушанию звуков и фонем, слов, идиом, высказываний, а также не забывайте о паузах, скандировании, разрезах, интервалах и параллелизмах.

Мысль Лакана состоит в том, что, когда аналитик оказывается одержима пониманием значений, которые анализанд сознательно стремится сообщить, следуя всем хитросплетениям рассказываемой им истории, то ей обычно не удаётся услышать то, каким образом анализанд сообщает свою историю, те слова и выражения, которые он использует, а также оговорки и невнятно произнесённые слова. Например, когда анализанд начинает с того, что говорит “с одной стороны”, мы можем быть уверены, что за этим последует “с другой стороны”, но когда он договаривает про первую “сторону”, он уже может забыть о том, что собирался еще рассказать, и говорит, например, “короче”, и беззаботно переходит к чему-то еще. Аналитику нельзя к этому беспечно относиться: “а что же там на счёт другой стороны?”. Важность этого следует из факта того, что об этом было, по крайней мере на мгновение, забыто.

Оказаться захваченным рассказанной историей — одна из самых серьёзных ловушек для аналитиков-новичков, и, неудивительно, что они могу легко угодить в неё, если история кажется им соответствующей их интересам, или же имеющей отношений к ним как к личностям или же консультантам. Наиболее важным для анализанда, особенно в начале анализа, является то, что аналитик, как никто другой до этого, поймёт его мысль, тот концептуальный смысл, который он пытается создать. Он редко приходит на анализ с явной надеждой на то, что аналитик услышит в его речи нечто отличное от того, что он сознательно пытается ясно изложить. Аналитик же, с другой стороны, должен отучиться слушать привычным образом и понять, что меньшую важность понимания истории или точки зрения в сравнении с возможностью услышать то, каким образом они сообщаются.

Свободно плавающее внимание — это определённое умение, и даже практика, созданная для обучения нас слышать без понимания. Помимо факта того, что понимание обычно склонно к тому, чтобы вывести аналитика на первый план, привнося с собой изобилие воображаемых феноменов (например, сравнивание себя с анализандом, и беспокойство по поводу собственного образа, возвращающееся в речи анализанда, как я писал ранее), обычно лишь немногое в дискурсе анализанда доступно пониманию. Почему?

В Этой Истории Нет Никакого Смысла (Или Его Слишком Много)

Бессознательное имеет отношения не к освобождению от воспоминаний, но к невозвращению известного. Лакан (The misunderstanding of the subject supposed to know, Scilicet, 1, 31-41, 1968)

Анализанд делится частной историей о себе, частной в обоих смыслах этого слова. Он опускает большую часть истории, считая её неважной, неуместной, или слишком приятной для себя, или же попросту “забыв” о ней. Он представляет эту историю так, как если бы он в ней играл кристально чистую роль героя, жертвы, “хорошего парня”, или (что реже) придурка или бандита. Обычно его история выглядит разрозненной, фрагментарной, испещрённой обманом и провалами, и ясной только ему, так как только он посвящён во всё, что было опущено (хотя, порой, и он тоже блуждает в темноте), и так как только он полностью приветствует своё понимание ситуации. Может быть и так, что он придерживается двух (и более) точек зрения в отношении собственного участия в произошедшем: например, во время сессии он может убеждать аналитика, чтобы убедить себя, в том, что был жертвой в этой ситуации, но, в глубине своей души, он может буть не уверен в этом. Частью аналитической работы является выделение места для этой второй части, предоставление ей равного права быть услышанной.

Часто рассказываемая история выглядит для слушателя лишенной какого-либо смысла, независимо от того насколько она изобретательна или очевидна, потому что слишком многое пропущено. Потому задачей аналитика, в таком случае, является расспросить анализанда затем, чтобы заполнить дыры в его рассказе (что соответствует представлению Фрейда о том, что основной задачей анализа является заполнением пробелов в истории анализанда). В других случаях, история может быть аккуратно и обстоятельно доведена до связности, но, всё равно, при этом она оказывается несоответствующей тому аффекту, который к ней привязан, не обладает никаким смыслом в отношении контекста жизни анализанда, и потому представляется картинной, или же слишком сухой и обрезанной. И, действительно, может казаться, что анализанду нравится его объяснения произошедшего, но аналитик тогда может удивиться тому, что, если анализанд так примирился с этой историей, тогда почему он её рассказывает? Что-то в этом всё равно отсутствует, что-то оказывается бессмысленно, но это проблема связанна не с самой историей, но с фактом того, что её рассказывают в данный конкретный момент аналитического процесса.

Если бы мы могли сказать, что существует что-то, к чему аналитик прислушивается, так это то, что отсутствует, неуместно, лишено смысла или же переполненно им и потому выглядит противоречиво, — всё это имеет отношение к вытесненному. Когда анализанд сокращает свою историю, отбрасывая определённые её элементы, он может это делать как сознательно, осознавая своё стремление представить себя аналитику определённым образом (приукрашенным или же неприглядным), так и бессознательно, следуя неизвестным себе причинам. Он может не знать (или же сопротивляться этому знанию) о том, где он размещает аналитика в своей психической экономике (о типа или качестве переноса на неё), или о том, чего он пытается достичь в отношениях с аналитиком. Подобным образом, он может действительно забыть некие части этой истории, и вспомнить о них лишь спустя длительный период аналитической работы.

Может быть так, что упущенные детали рассказываемой анализандом истории, могут быть восстановлены спустя несколько минут, но также они могут быть исключены из более широкого портрета всей его жизни. Один анализанд на ранней стадии терапии сказал мне, что он “негодяй” и что у него “дьявольская сущность”. Но в его историях в течении первых нескольких недель анализа не было ничего неприятного и подлого. Наихудшим примером его поведение, который он смог привести, было то, как он будучи ребёнком растоптал всходы растений на огороде соседа, и моё исходное предположение о наличии у него сильно осуждающего супер-эго (которому поспособствовало в детстве обвинение его отца в воровстве денег, которые он, в действительности, нашёл на полу). Лишь спустя нескольких месяцев сессий, благодаря его ассоциациям к нескольким сновидениям, он смог вспомнить обстоятельства госпитализации одного из членов его семьи, беременность его бывшей девушки, и его чувство вины, о котором он никогда до этого не говорил. Причины его столь резких взглядов в отношении себя, которые были непонятны ему, так как он считал себя хорошим человеком, оказались в центре внимания, когда он вспомнил о тех инцидентах, их воспоминание и обсуждение позволило окончательно рассеять его столь резкие представления о себе.

Анализ как Логика Подозрения

Акт высказывание [Un ‘dire’] подобен событию. Он не является неким озарением или моментом познания… Не любая речь [parole] является актом высказывания, иначе бы любая речь была событием, что очевидно не так, и мы не будет говорить о “пустых речах”. Лакан (Семинар XXI, 18 Декабря, 1973)

Двусмысленность и множественность значений поддерживают переход от бессознательного к дискурсу. Лакан (Lectures and interviews at North American universities, Scilicet 6/7, 5-63,1976)

В психоанализе направляющим маяком является вытеснение (извините за парадоксальную суть этой метафоры, так как вытеснение обычно ассоциируется с темнотой). Практически любое наше действие должно быть направлено, тем или иным образом, к выяснению вытесненного. Именно поэтому мы постоянно сфокусированы на том, что было исключено из уравнения, из истории, из той картины, которую анализанд рисует о себе и своей жизни. Поэтому мы особенно уделяем внимание тем частям истории, которые были “случайно” удалены в первый раз, когда история рассказывалась. Именно поэтому аналитик начинает прислушиваться, когда анализанд неожиданно оказывается не способен вспомнить имя друга. Поэтому нас заинтересовывают ситуации, когда анализанд не заканчивает предложение, и продолжает говорить дальше о чём-то другом (наше внимание привлекает и просто разрыв в повествовании, а не его целостность). Именно поэтому, как писал Фрейд (“Толкование Сновидений”), мы уделяем дополнительное внимание тем элементам сновидения, которые были забыты при первом его пересказе, и о которых анализанд вспомнил уже позже, с помощью ассоциаций. Потому и даже случайный или небрежный комментарий анализанда, оброненный уже на выходе после сессии из кабинета, может показаться нам наиболее важным.

Любая рассказанная анализандом история выглядит для аналитика подозрительной. Не только потому что она может быть неполной или явно заготовленной заранее, но и потому что она была рассказана здесь и сейчас ради определенных стратегических и тактических достижений: угодить или не угодить аналитику, или чтобы возвыситься на ней, чтобы заслужить или лишиться её гипотетической любви, подтвердить или разрушить определённый образ, — различные неявные цели, которые тем не менее играют важную роль в том, какую структуру и форму приобретает рассказываемая история.

Слова о том, кто нужно относиться к каждому новому случаю так, как если бы он был первым, не значат, что нам следует действовать так, словно мы ничего не знаем о психоанализе, — словно бы мы не знаем о том, что наличие симптома свидетельствует о вытеснении (так как симптом представляет собой возвращение вытесненного), что оговорки и небрежные действия являются мини-симптомами, и, соответственно, представляют из себя возвращение вытесненного, что риторика субъекта может помочь нам в обнаружение вытеснения (наиболее важным примером, который обычно оставляют напоследок, является: “мои друзья и братья, не говоря уж о моей матери”, что служит примером умолчания или упущения, или, например, ответ на вопрос, отмеченный знаком отрицания: “Кто вас чаще наказывал? Я не думаю, что мог бы сказать, что это был отец”).

Аналитикам необходимо изучать мириады риторических уловок анализандов в отношении типов защитных действий ими подразумеваемых. Подобно тому как сновидения формируются согласно сгущению и смещению, которые Лакан (Ecrits) сопоставлял с метафорой и метонимией, которые маскируют бессознательные желания, дискурс анализанда функционирует в соответствии с множеством других механизмов, целью которых является подавление бессознательного. Анализанды спонтанно обращаются к различным риторическим фигурам (известным филологам), чтобы удержать себя от обнаружения определённых идей. Но подобные стремления всё равно оборачиваются неудачей — что-то срывается с языка, и аналитик, обученный замечать риторические уловки, ведь как говорил Лакан (Семинар XXV, 15 ноября 1977) — “психоаналитик — это ритор”, ищет каким образом вмешаться, чтобы уловить эту неудачу.

Когда кто-то обращается, например, к оксюморону, то часто это происходит по причине того, что одно из слов этого оксюморона, что первым пришло ему в голову, забеспокоило его. Один из моих анализандов как-то сказал мне: “stop beating around this issue” [прим. пер. должно было быть “stop beating around the bush”, то есть “хватить говорить намёками”, но вышло что-то около “хватит биться над этим вопросом”], — так как слово bush [прим. пер. в сленговом значении означает женские половые органы] показалось ему слишком сексуально заряженным, напоминающее ему о каких-то сексуальных вопросах, которые он не намеревался обсуждать (удивительно, насколько быстро порой формируются подобные подмены). Можно представить также и то, что кто-то мог сказать: “stop circling around the bush” [прим. пер. должно было быть “stop beating around the bush”, но вышло буквально “хватить кружить вокруг этого куста”], — чтобы скрыть определённые садистские или мазохистские мысли связанные с избиением [прим. пер. англ. beat значит бить], о которых человеку не хотелось бы думать и которые не хотелось бы замечать.

Подобные оксюмороны очень распространены в анализе и в повседневной жизни. Конечно же, часто они свидетельствуют лишь о том, что человек не знает смысла используемой им наполовину метафоры, но большинство носителей языка знают множество подобных идиом наизусть, и потому они могут удивиться каким-то сделанным ими изменениями в них, если аналитик просто повторит им то, что только что услышал. Оксюморон “beating around this issue” может быть понят как компромис между “beating around the bush” и “skirting the issue” [прим. пер. уклоняться от вопроса]. Подобное обращение можно считать примером катахрезы [прим. пер. семантически неоправданным сочетанием слов]. В других случаях, это свидетельствует внимательному аналитику о том, что что-то избегается, или что ещё одна нить мыслей вмешивается в завершение это нити рассуждений.

Давайте рассмотрим еще один риторический приём или тропу — литоту, то есть преуменьшение или нарочитое смягчение. Литота также часто встречается в анализе, и ей обычно предшествует лёгкая пауза. Примером это могут быть слова одного моего анализанда: “Я действительно страстно желаю жену своего лучшего друга”, — он сделал паузу и смягчил сказанное, — “Я не нахожу её непривлекательной”. Его пауза и использование сложной конструкции с двойным отрицанием указали мне на то, что осталось что-то несказанное. Как оказалось в последствии, определенная мысль была преодолена, так как анализанд считал её неприемлемой: “Как я могу быть столь низок, желая жену лучшего друга?”.

Другой мой анализанд забыла добавить слово “прекратить” в конце её высказывание, начавшегося следующим образом: “Это [её родители держали её в руках и щекотали до тех пор, пока она уже практически не могла дышать] может быть весело до определённой степени, и потом мне хотелось бы это …”. Этот пропуск слова “прекратить”, которое было очевидно в данном контексте, дало мне повод предположить другой ход мысли, которому она не желала последовать: что ей хотелось бы, чтобы это продолжалось вечно, и более интенсивно, и, возможно, чтобы это привело к чему-то сексуальному. Я мог сказать себе: “Я знаю что она имела ввиду, даже если она не договорила”, но когда я повторил её слова: “и вы хотели бы…”, — она сказала, что пока говорила это была отвлечена смутной мыслью стеснительного характера. Подобные пропуски или элизии могут пройти незамеченными её друзьями в повседневном общении, но в анализе они служат красноречивым свидетельством утаивания.

Как я уже ранее утверждал (Финк, Lacan to the letter: Reading Ecrits closely, Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 2004), множество других риторических приёмов, как например: плеоназм, отступление, перифраза и ирония — могут приобретать защитный характер, особенно в аналитическом контексте. Я надеюсь, что эти три примеры позволили вам прояснить то, в какой степени некоторые фигуры речи не являются “просто манерой речи”, как анализанду хотелось бы об этом думать, и что внимательный слушатель способен прочитывать их как указатели направления к вытеснению. Бессознательное в работе сновидения пользуется сгущением и смещением, но анализанд, рассказывая сновидение, обращается ко всем риторическим приёмам и тропам. Для аналитика ничто не остаётся “просто фигурой речи”. То, как аналитик слушает, обращено как к тому, что представлено, так и к тому, что отсутствует, как к произнесённому, так и к утаенному. В сущности, аналитик читает любую речь как некое компромиссное образование, произведённое борющимися силами.

Когда аналитик сфокусирована только на истории или создаваемой концептуальной мысли, она обычно не может услышать задействованные фигуры речи, и потому слышит только один уровень — уровень значений, который анализанд сознательно пытается донести. И потому она сталкивается с неудачей в том, чтобы прочесть различные ноты, которыми и пишется музыка дискурса анализанда.

Слышать Лишь То, Что Ожидаешь Услышать

Сущность языка никогда не заключалась в облегчении коммуникации Лакан (Mon Enseignement [Моё Учение], Paris:Seuil, 2005)

Perceptum (восприятие) также структурировано языком. Колетт Солер (L’inconscienct aciel ouvert de la psychose, Toulouse, France: Presses Universitaires du Mirail,  2002)

Конечно же, существует множество других причин, объясняющих почему аналитику так сложно услышать то, что говорит анализанд, и, по крайней мере, некоторые из них обязаны взаимодействию между языком и восприятием. Нейробиологи и психиатры показали насколько “фильтрация сенсорной информации” важна для отключения отвлекающих перцептивных сигналов, которые выглядят неважными для текущей задачи или же преследуемой цели (Green M.F., Schizophrenia revealed: From neurosis to social interaction, New York: Norton, 2001). Изрядный объём работы, проведённой в исследованиях мозга и системы восприятия, указывает на то, что множество людей, оказавшихся зачисленными к аутистам, шизофреникам, и, в общем, психотикам (я не утверждаю, что между ними не существует серьёзных различий), часто “ощущают, что их ‘бомбардирует’ сенсорными данными, и что они не могут ‘отфильтровать’ несущественные сигналы” (Green M.F., Schizophrenia revealed: From neurosis to social interaction, New York: Norton, 2001), эти “несущественные сигналы” являются теми ощущениями, в отношении которых они не видят никакой необходимости в том, чтобы уделять им внимание в любой конкретный момент, но которые их всё равно отвлекают. Другими словами, им не удаётся отключать множество сигналов, как это делает большинство, которые обладают неким “клапаном” пропускающим одни и не пропускающим другие сигналы на основе некоторой оценки того, что важно, а что нет, из происходящего вне сознания и прежде него. Только те сигналы, которые проходят, которые соответствуют текущей задаче, действительно попадают в сознание.

Это исследование похоже поддерживается, на клиническом уровне, множеством сообщений психотических пациентов о “сенсорном переполнении”, когда шумы, которые обычно остаются без внимания или же смешиваются с фоном, становятся невыносимыми (громкими, настойчивыми, требующими внимания), когда запахи, бывшие ранее приятными или же незаметными, неожиданно становятся сильными и отвратительными, когда цвета, формы и движения, ранее не выделявшиеся, вдруг мгновенно занимают всё внимание сознания, и подавляют его. Этот момент, когда начинается переполнение сознания ощущениями, обычно оказывается крайне стрессовым для таких субъектов, свидетельствуя о том, что субъект подвергается риску психотического расстройства или же эпизода (длительная депривация сна может привести к подобному неспособности фильтровать сигналы и у тех, кто не относится к психотикам). С другой стороны, у некоторых аутистичных и шизофреничных субъектов подобная неспособность к фильтрации может быть постоянной, не обязательно вызывающей более серьёзные проблемы, — в таких случаях такие проблемы не приходят и уходят, как, например, в случаях паранойи, когда за срывом может последовать период ремиссии, с последующим более серьёзным срывом позже.

Хотя наиболее билогически-ориентированные исследователи считают эти сложности фильтрации сигналов сугубо физиологической проблемой, являющейся результатом нарушений определённых структур мозга или же химического дисбаланса, у меня кажется равновероятным (и даже более вероятным), что язык играет важную роль в возможности фильтровать сигналы, так как те, кто неспособен их фильтровать, обычно не говорят или не мыслят таким же образом, как те, кто способен фильтровать подобные ощущения. Возможно, что не проблемы регулирования ощущений приводят к проблемам овладения языка, а наоборот — проблемы овладения языком приводят к проблемам регулирования ощущений.

Язык неодинаково усваивается каждым субъектом, также он и неодинаково функционирует у них, как это происходит у, так называемых, “обычных невротиков”. Как я ранее утверждал (Финк, “Clinical Introduction to Lacanian Psychoanalysis: Theory and Practice” Cambridge MA: Harvard University Press, 1997; Lacanian Clinical Practice, “The Psychoanalytic Review, 92”, 4, 2005), существует, по крайней мере, два основных пути рождения в язык, которые я бы назвал “обычным невротическим путём” и “психотическим путём”. Невротический путь ведёт к обычному доминированию языкового способа мышлении (в отличии от визуальных и других способов мышления), расщеплению на сознательное и бессознательное (и широко распространенному конфликту чувств, именуемому в психоанализе “амбивалентностью”, то есть когда они чувства остаются сознательными, а другие бессознательным).  Психотический путь ведёт к изучению языка исключительно благодаря подражанию, с отсутствием расщепления на сознательное и бессознательное (и, соответственно, отсутствием амбивалентности), и невозможностью слышать одновременно и буквальный, и переносный смысл.

Я не буду детально здесь это объяснять, а обращусь к тому, как Темпл Грэндин (Grandlin T. and Johnson C., Animals in translation, New York: Scribner, 2005), изучающая поведение животных, аутизм, и предполагающая наличие связи между ними, также которая себя относит к аутистам (что небезосновательно), описывает своё отношение к языку:

Я дралась [в школе], потому что дети дразнили меня. Они называли меня “тормозной” и “магнитофоном”. Магнитофоном они называли меня, потому что я запоминала множество фраз и пользовалась ими снова и снова в каждом обсуждении. (стр. 1)

Я практически никогда не запоминаю отдельных слов или фраз в общении. Именно поэтому аутисты мыслят картинками, слова не пролетают в наших головах. (стр. 2)

Когда я говорю с другими людьми, я перевожу картинки, которые вижу, в слова и фразы, которые “записаны” в моей голове… Я — действительно магнитофон. Именно благодаря этому я могу общаться. И причиной тому, что я больше не звучу как магнитофон, является то, что я записала множество слов и фраз, и могу теперь комбинировать их по-разному. (стр. 18)

Похоже, что ни у животных, ни у аутистов нет вытеснения… Я не думаю, что у меня можно найти хоть какие-то из описанных Фрейдом защитных механизмов, и я изумляюсь, когда вижу это у обычных людей. Что меня потрясает в обычных людях, так это отрицание… Люди [находящиеся в] плохом положении, не видят этого, потому что их защитные механизмы оберегают их от этого. Это отрицание, и я не понимаю его. Я не могу даже вообразить как это.

Это так, потому что у меня нет бессознательного… И хотя я не знаю почему я им не обладаю, я думаю, что мои проблемы с языком имеют к этому отношение. (стр. 92) ¹⁷

Грендлин ясно дала понять, что она не может распределять стимулы на опасные и безопасные, что удаётся людям с вербальным типом мышления (что и служило причиной её многолетнего страха нейтральных шумов, как, например, сигнал грузовика), и потому ей не удаётся игнорировать стимулы тем же способом, каковой демонстрируют большинство людей, когда они просто не видят того, чего не ожидают увидеть в определенном контексте, будь то “женщина в костюме гориллы” в центре баскетбольного поля, или же огромный самолёт, стоящий на взлетной полосе, на которую его же пытаются посадить пилоты (Grandlin T. and Johnson C., Animals in translation, New York: Scribner, 2005). Ввиду того, что называют “слепотой невнимания” (Mack A. and Rock I., Inattentional blindness, Cambridge MA: MIT Press, 1998), многие из нас, но не Грендлин и не многие из психотиков, отсеивают многое из воспринятого еще до того, как оно достигнет сознания, и потому, в конечном счёте, видят и  слышат лишь то, что хотят видеть и слышать.

Для многих из нас, кто входит в язык “обычным невротическим образом”, это погружение в язык оказалось столь объёмным и придающим миру вокруг такой оттенок, что мы видим и слышим избирательно, то есть только то, что лингвистический/социальный контекст позволяет нам видеть и слышать. То, что оказывается за рамками наших ожиданий, обычно остаётся не увиденным и не услышанным.

И в этом состоит серьёзная ответственность для аналитика, ведь даже наиболее компетентные из них всё равно непроизвольно слышат то, что в словах анализанда звучит логично в определённом контексте, в отличии от того, что он действительно говорит, что может быть необычным или даже бессмысленным. Даже наиболее внимательные аналитики обычно слышат то, что анализанд предполагал сказать, отфильтровывая неважные оговорки и заминки. В течении своей жизни мы учимся искать смысл в том, что нам говорят другие, даже если их слова несвязны, что часто включает в себя восприятие целостного образа (гештальта) там, где представлено было только что-то частичное, или же слышим целостную связную мысль, когда изложена была лишь неполная или несвязная. Мы учимся заполнять пробелы, добавлять недостающие слова, улучшать речь и исправлять малапропизмы — и делаем мы всё это в своих умах, обычно и не подозревая об этом.

Наше собственное незнание некоторых оборотов речи и лексики может привести к тому, что на месте одного мы будем слышать другое (об этом прекрасно знают те, кто учил иностранные языки: когда к нам обращаются на иностранном языке, мы склонны слышать те слова и обороты речи, которые мы выучили вместо тех, которые нам неизвестны, но которые кажутся похожими). Например, если анализанд говорит, что он “was sedulously attempting to persuade Exchequer” [он упорно спорил с Минфином], а аналитик не знает слов “sedulously” [упорно] и “Exchequer” [великоб. Министерство финансов], то она может услышать, что он “was assiduously (or credulously) attempting to persuade spell checker” [он усердно (старательно) боролся с программой проверки правописания]. И даже если в этом не так уж и много смысла, но это лучшее, что могла бы сделать аналитик в поисках значения слов анализанда в известном ей пространстве английского языка (и никто не может знать всё в нём). То, что мы слышим, когда говорит кто-то другой, в лингвистике называется “языковой цепочкой” (Соссюр, “Курс Общей Лингвистики”, “Труды по Языкознанию” (1977), стр. 74-75): произнесённые слова стремятся объединиться, формируя некоего рода непрерывную цепочку, и не всегда ясно когда одно слово заканчивается, а другое начинается (с этой проблемой вы можете быть знакомы, опять же, если изучали иностранные языки).

Мы же, основываясь на собственном понимании языка, а также на собственных ожиданиях услышать что-то вообще и от определённого собеседника, автоматически разделяем эту цепочку на слова. Подобная постоянная деятельность, связанная с осмыслением услышанного, приводить к тому, что услышанное стирается смыслом — восприятие вытесняется в пользу интерпретации. Результатом этого становится определяющая нас, в определенном смысле, глухота.

Практиковать психоанализ — значит порвать с такими закоренелыми привычками, что обычно требует немалой работы. Другие аналитики часто говорят мне, что их пациенты не делают оговорок и не заминается, хотя согласно моему опыты каждый человек оговаривается раз в 5-10 минут (некоторые чаще, некоторые реже), и проблема состоит скорее в том, что аналитики не подготовлены к этому. Как они могут подготовиться так слушать? Возможно, стоит начать слушать неинтересные вам новостные программы, чтобы их содержание не завладевало вашим вниманием. Также, вероятно, в первое стоит не смотреть на диктора, потому что это может создавать помехи тому, что вы слышите (многие аналитики отмечали, что им удаётся лучше слышать тех пациентов, которые лежат на кушетке, чем тех, которые сидят напротив их, и не по причине физической близости, но из-за того, что их отвлекает взгляд пациента, его выражение лица и тд). Как только вы научитесь слышать оговорки в речах о неинтересных вам вещах, можете переходить к программам, которые вам более интересны, и старайтесь вслушиваться в “цепочку звуков” насколько это возможно, одновременно схватывая смысл рассказываемого, но не останавливаясь на нём и не пытаясь с ним что-то сделать (например, сравнивать с чем-то услышанным раньше, или же догадываться о том, что подразумевается).

Когда аналитик оказывается подготовлена к оговоркам и запинкам речи, она начнёт замечать их и у себя в речи, у друзей и коллег, но, всё же, может понадобится ещё некоторое время для того, чтобы начать замечать их во время аналитических сессий, так как в них она еще более сфокусирована на смысле, чем где-либо ещё. Для улучшения этого умения “свободно плавающего внимания” в отношении того, что говорит анализанд, нам необходимо его постоянно, как говорят учителя музыки, “практиковать, практиковать, практиковать”.

Ловушки обучения

То, о чём я буду говорить на семинаре этого года, я бы назвал предоставлением вам обхитрования, предоставлением, в котором мы подчеркиваем факт того, что хитромудрые [те, кто не позволил себе обмануться бессознательным] плутают. Лакан (1973-1974, 8 января 1974) ¹⁹

Множество различных факторов влияют на то, чтобы аналитик был не в состоянии слышать большую часть того, что говорит анализанд (например, с сильным обсессивным неврозом), и не последним из них является само обучение. Многие обучающие программы: по социальной работе, психологии, психоанализу, психиатрии, — поощряют студентов верить в существование таких вещей как “системы экспертного знания” (системы “знания” подобные DSM), и что именно нашей задачей, как клиницистов, является только их применение как можно быстрее, согласно нашим способностям. Я слышал, как преподаватели во всех вышеперечисленных областях говорят своим ученикам, что те должны передавать это экспертное знание своим клиентам или пациентам, а если они так не поступают, то они преднамеренно пренебрегают всеми (так называемыми) эмпирически подтверждёнными протоколами лечения (EVT) или же основанными на доказательствах подходами терапии (EBT). Психология и психиатрия, после всех своих утверждений, сегодня определяют свои основания научными, выведенными из клинической практики. Практикующим следует неким поверхностным образом слушать пациента, чтобы определить каким образом он соответствует одобренным диагностическим справочникам, например, от соответствующий ассоциации психиатров, и эти справочники расскажут им какую терапевтическую технику применить. Если мы начнём слушать лишь за тем, чтобы обнаружить некие паттерны или группы паттернов, которые нас научили распознавать и лечить, то мы окажемся глухи ко всему, что не соответствует DSM.

К счастью, не каждая обучающая программа и не каждый учитель действительно верит в научные основы клинической практики или же поощряет такие подходы диагностики и лечения, которые основываются на психологических опросниках! И, действительно, само медицинское сообщество, которое многими психологами и психоаналитиками воспринимается как сообщество соперничества любыми возможными способами (включая, конкуренцию в респектабельности, социальном престиже, прибыли и предполагаемой научности), в последние десятилетия часто получало выговор за то, многие предписываемые им процедуры и техники лечения, большая часть которых уже не применяется и убрана с рынка, которые получили признание множества врачей, что они действуют скорее подобно искусству, а не науке.  Но сама структура высшего образования и его место в нашей культуре часто способствует вере клиницистов в то, что, получая свои дипломы, они приобретают также и действительную компетенцию в той области знания, в которой они специализируются, и что дополнительное обучение, а также обучение у пациентов, мало что нового могут им предложить. Продолжение обучения воспринимается многими, в лучшем случае, как потворство инфантильным стремлениям и, в общем-то, как очередное препятствие, которое необходимо преодолеть. Независимо от того, служит ли или нет продолжение обучения наилучшим напоминанием клиницистам о том, что их клиническая практика подразумевает длительный процесс обучения, их необходимо помнить, что их образование раскрыло им лишь верхушку айсберга, и что им стоит читать запоем книги соответствующих их сфере темам, а также оставаться открытыми к даже наименее незначительным комментариям их наименее “проницательных” пациентов.

Notes:

Einfühlung

понимание, эмпатия, отзывчивость

Ecrits

знание людей

многие люди

использовать своё знание собственных чувств

теоретически

интуитивно

Ecrits

воображаемым