Статья. Зигмунд Фрейд “Заметки о случае обсессивного невроза”

Статья. Зигмунд Фрейд “Заметки о случае обсессивного невроза”

Фрейд начал заниматься этим случаем 1 октября 1907 г. Отчет о начале лечения, данный Фрейдом, и дальнейшее его обсуждение в Венском Психоаналитическом обществе, заняли два вечера – 30 октября и 6 ноября.

Некоторые сведения из Протоколов этих двух Встреч приводил Federn (1948) в работе под названием «Профессор Фрейд: начало истории болезни».

Он, однако, неверно указывает дату второй встречи как 16 ноября. Позже Фрейд прочитал в Венском Психоаналитическом обществе короткие доклады, где рассказал о деталях случая. На Первом Международном Психоаналитическом Конгрессе, который состоялся в Зальцбурге 27 апреля 1908 г., отчет Фрейда был более продолжительным, по словам д-ра Эрнеста Джонса (Ernest Jones), присутствующего на Конгрессе, он длился 4 часа.

Очень краткий обзор этого доклада Отто Ранк (Otto Rank) опубликовал в Zentrabl.Psychoanal.1 (1910), 125-6, через год после появления окончательного варианта истории случая. Во время Конгресса лечение никоим образом не могло быть прервано, т.к., по словам Фрейда, продолжалось около года. Летом 1909 г. он подготовил историю к публикации. Из письма Юнгу мы узнали, что потребовался еще месяц, после чего он окончательно посылаем работу издателям 7 июля 1909 г.

Сохранились подлинные записи Фрейда о начальном этапе лечение, которые велись изо дня в день и явились основой опубликованной истории.

Во всех предыдущих изданиях пациент был обозначен как «Лейтенант Х», а «жестокий капитан» – как «Капитан М». В целях благозвучия инициалы героев здесь заменены соответственно на «Л» и «Н».

Заметки о случае обсессивного невроза

Материал, который Вы найдете на последующих страницах, носит неоднородный характер.

Во-первых, я представлю выборочные фрагменты из истории случая обсессивного невроза. Если судить о случае по продолжительности, по вредности оказанного воздействия и точке зрения о нем самого пациента, он может быть назван достаточно суровым: лечение, которое длилось около года, увенчалось окончательным восстановлением личности пациента и устранением существующих у него запретов.

Во-вторых, начиная с этого случая и принимая в расчет предыдущий опыт анализа ряда других, я сделаю несколько несвязных афористичных заявлений о зарождении и тонком психологическом механизме обсессивного процесса, а таким образом надеюсь расширить первоначальные наблюдения касательной этой темы, опубликованные в 1896 г. Программа такого рода требует от меня некоторых объяснений. В противном случае можно подумать, что я расцениваю этот метод общения, как единственно правильный и рекомендую для подражания. В то время, как на самом деле я только приспосабливаюсь к препятствиям, как к внешним, так и к свойственным самому предмету рассмотрения, и я с удовольствием сообщил бы больше, если бы это было правильным или возможным. Я не могу привести полную историю лечения, т.к. это повлечет за собой детальное рассмотрение обстоятельств жизни пациента. Навязчивый интерес столицы, которая с особенным вниманием следит за моей лечебной деятельностью, не позволяет правдиво описать случай. С другой стороны, я  все больше и больше прихожу к тому, чтобы считать искажения, к которым прибегают в таких обстоятельствах, ненужными и неудобными.

Если искажения незначительны, то они не в состоянии оградить пациента от нескромного любопытства; если они достаточно сильны, чтобы защитить его, то они требуют слишком большой жертвы, т.к. разрушают ясность материала, который внутренне взаимосвязан и опирается на незначительные детали повседневной жизни.

Из этого последнего условия вытекает парадоксальная истина, что гораздо легче предать огласке самые интимные секреты пациента, чем невинные, тривиальные факты его жизни: в то время, как первые не прольют света на личность, вторые, по которым его легко узнать, обнаружат ее с предельной ясностью. Этим и объясняется нещадное сокращение истории случая и лечения. Я все же могу предложить более убедительные причины, которые заставят меня ограничиться несколькими несвязными результатами психоаналитического исследования обсессивного невроза.

Признаться, попытка проникнуть в запутанную структуру этого жесткого случая обсессивного невроза не увенчалась успехом, и если бы понадобилось воспроизвести анализ, то было бы невозможно воссоздать его структуру в том виде, в каком мы ее знаем или представляем себе с помощью анализа, видимую для других сквозь нагромождение терапевтической работы.

Также затрудняет дело сопротивление пациента и различные формы, в котором оно проявляется. Кроме всего вышеозначенного надо признать, что обсессивный невроз сам по себе не является легкой для понимания вещью, намного менее, чем, например, истерия. На самом деле мы ожидали противного. Язык обсессивного невроза, т.е. способы выражения тайных мыслей, является чем-то вроде диалекта языка истерии, но это диалект, разобраться в котором наверняка будет легче, т.к. он более близко соот

[повреждено]

ной жизни они скрывают свое состояние настолько долго, насколько возможно, и часто обращаются к врачу, когда их жалобы достигли наивысшей стадии, как, например, если бы они, страдая туберкулезом легких, отказывались бы от лечения в санатории.

Это сравнение с инфекционным хроническим заболеванием я делаю кроме всего потому, что, как и в случае с хроническим заболеванием, которое я упомянул, мы можем указать на ряд блестящих терапевтических успехов как в легких, так и в тяжелых случаях обсессивного невроза, когда эти последние были захвачены на ранних стадиях развития. В подобных обстоятельствах есть только одна альтернатива – сообщить факты в незавершенной, недоработанной форме, в которой они нам известны, в которой будет правомерно их сообщать. Отрывки знаний, представленные на этих страницах, хотя они были кропотливо собраны, возможно, сами по себе не окажутся удовлетворительными. Но они могут послужить начальной точкой для работы исследователей, и совместное усилие, возможно, приведет к успеху, который лежит за пределами усилий одного человека.

Выписки из истории случая

Молодой человек с университетским образованием обратился ко мне с заявлением, что страдает от обсессий с самого детства, но с особой силой они проявились последние 4 года. Основной составляющей расстройства являлись страхи о том, что что-то может случиться с двумя обожаемыми людьми: с отцом и с молодой особой (дамой), которой он восхищался. Также он отдавал себе отчет в компульсивных побуждениях, как, например, желании перерезать себе горло бритвой; сверх того, он создавал запреты, порою связанные с совершенно незначительными для него вещами.

Он тратил годы, по его словам, сражаясь с этими своими мыслями, и терял очень многое в процессе жизни.

Он попробовал различные способы лечения, но ничего не помогло, за исключением водной терапии недалеко от …, и это, думает он, помогло лишь потому, что он завел там знакомство, которое привело к регулярным половым сношениям. Здесь подобной возможности не представилось, сношения имел редкие и нерегулярные. К проституткам он испытывает отвращение. В общем, он заявил, что его половая жизнь замерла на месте, мастурбация играла в ней небольшую роль, когда ему было 16-17. Потенция у него была нормальная, первый раз в половые отношения вступил в 16-летнем возрасте. На меня произвел впечатление трезвого и проницательного человека со светлой головой.

Когда я спросил его, зачем он подверг себя такому стрессу, рассказывая о сексуальной жизни, он ответил, что именно это он знал о моих теориях, в реальности он не читал ни одной моей работы, если не считать того, что недавно, листая одну из моих книг, он наткнулся на объяснение интересной словесной ассоциации, которая так отчетливо напоминала ему о его «попытках думать» в связи с его идеями, что он решил отдать себя в мои руки.

а) Начало лечения.

На следующий день я заставил его взять на себя обязательство выполнять единственное условие лечения – говорить все, что приходит в голову, даже если ему это неприятно, или кажется неважным, неуместным, или бессмысленным. Потом я попросил начать общение (разговор) с любой темы, которая нравится, и он начал так:

По его словам, у него был друг, о котором он был высокого мнения. Он привык обращаться к нему, если его мучили какие-нибудь преступные побуждения, и спрашивал, не презирает ли тот его, как преступника. Друг обычно морально поддерживал его, убеждая в том, что у него безупречное поведение, что он, наверно, привык с малых лет видеть только темную сторону своей жизни. До этого, продолжал он, был еще кто-то, кто имел такое же на него влияние. Это был 19-летний студент (самому пациенту было тогда 14-15), которому он нравился, и который поднял его  самоуважение до такой степени, что он стал казаться себе гением. Этот студент впоследствии стал его репетитором и внезапно изменил свое отношение, стал обращаться с ним, как с идиотом. Позже он понял, что студент интересовался одной из его сестер и восхвалял лишь для того, чтобы получить доступ в дом. Это был первый сильный удар в его жизни. Далее он продолжил без видимого перехода.

б) Инфантильная сексуальность.

«Моя сексуальная жизнь началась очень рано. Я помню одну сцену, когда мне было 4 или 5 (с 6 я помню практически все). Эта сцена отчетливо появилась у меня в голове спустя годы. У нас была очень красивая гувернантка, которую звали Froilein Peter. Однажды вечером она лежала на диване легко одетая и читала. Я лежал рядом и упрашивал разрешить мне залезть ей под юбку. Она разрешила лишь в том случае, если я никому об этом не скажу. На ней было мало что одето, я ощупал пальцами ее гениталии и самую нижнюю часть ее туловища, которая показалась мне на ощупь странной. После этого у меня появилось горячее и мучительное любопытство увидеть женское тело. Я до сих пор помню, с каким напряженным возбуждением я ожидал в банях, когда гувернантка разденется и войдет в воду. Я помню больше, начиная с 6 лет. К тому времени у меня была другая гувернантка, которая тоже была молоденькой и симпатичной. У нее были гнойники на ягодицах, которые у нее была привычка выдавливать по ночам. Я всегда с нетерпением ждал этого момента, чтобы удовлетворить свое любопытство. То же самое происходило во время купания, однако фройлен Лина была более сдержанной, чем ее предшественница (в ответ на заданный мною вопрос ответил: «Как правило, я не спал в ее комнате, а в основном с родителями»). Я помню сцену, которая имела место, когда мне было 7. Однажды вечером мы все вместе сидели: гувернантка, повариха, девочка-прислуга, я и мой брат, который младше меня на 18 месяцев, а молодые женщины разговаривали, и внезапно я осознал, что фройлен Лина говорит: «Это можно сделать с младшим, но Поль (это я) слишком неповоротлив и уж точно промахнулся бы». Я не совсем точно понял, что имелось в виду, но, почувствовав к себе пренебрежение, заплакал. Лина успокоила меня и рассказала, как девочку, которая сделала что-то подобное с маленьким мальчиком, за которым присматривала, посадили в тюрьму на несколько месяцев. Я не думаю, что она сделала что-нибудь плохое со мной, но я с нею пользовался многими свободами. Когда я забирался в ее постель, обнажал ее и трогал, она не сопротивлялась. Она была не слишком образованной и явно имела сильные сексуальные желания. В 23 года у нее уже был ребенок. Впоследствие она вышла замуж за отца ребенка, и теперь она фрау Хофрат (Frau Hofrat). Я до сих пор часто вижу ее на улице.

Когда мне было 6 лет, я уже страдал от эрекций; знаю, что однажды пошел к маме, чтобы на это пожаловаться. Я также знаю, что делая это, мне нужно было преодолеть некоторые опасения, т.к. я чувствовал, что существует какая-то связь между этой темой, моими идеями и любопытством. В то время у меня часто возникала нездоровая идея, что мои родители знают мои мысли. Я объяснял это себе, предполагая, что я проговариваю их вслух, сам того не слыша. Я рассматриваю это как начало моей болезни. Были определенные люди, девочки, которые мне очень нравились, и у меня возникало сильное желание увидеть их голыми. Но, желая этого, я испытывал жуткое чувство, как если бы что-нибудь должно было случиться, если у меня будут возникать подобные мысли, и поэтому я должен делать всякие разные вещи для предотвращения этого.

(В ответ на мою просьбу привел следующий пример подобных страхов: «Допустим, что мой отец может умереть»). Мысли о смерти отца присутствовали с самого раннего возраста на протяжении долгого времени и сильно меня угнетали».

В то же время я с удивлением узнал, что отец пациента, с которым обсессивные страхи были и продолжают быть связана на данный момент, умер несколько лет назад. То, что пациент рассказывал на 1-м часу терапии о себе в 6-7-летнем возрасте, было не просто, как он предполагал, началом болезни, но самой болезнью. Это был сформировавшийся обсессивный невроз, не нуждающийся в существенном признаке, важном составляющем, одновременно и ядро, и модель последующего расстройства – элементарный (простейший) организм, лишь изучение которого давало нам возможность уловить сложную стрвктуру дальнейшего заболевания пациента.

Как мы видим, ребенок находился под влиянием одного из компонентов сексуального инстинкта, желания подсматривать (скопофилия), результатом которого явилось очень сильное, постоянно возвращающееся желание, связанное с особами женского пола, которые ему нравились – желание увидеть их голыми. Это желание соотносится с более поздней обсессивной или компульсивной идеей, и если компульсивный компонент до сих пор не присутствовал в желании, то только потому, что ego не ставило себя полностью в оппозицию и пока еще не рассматривало его как нечто чуждое.

Все же, оппозиция желанию, появившаяся из определенных источников, уже возникла, т.к. каждый раз сопровождалась истощающим аффектом. Совершенно ясно, что конфликт в душе молодого распутника развивался. Вместе с обсессивным желанием имел место тесно связанный с ним обсессивный страх: каждый раз, когда у него возникало желание подобного рода, он не мог справиться с поднимающимся в нем чувством страха, что произойдет что-то ужасное. Это ужасное было покрыто характерной неопределенностью, которая с тех пор должна была стать неизменной чертой каждого проявления невроза. Но в случае с ребенком нетрудно обнаружить, что скрывается за неопределенностью подобного вида. Если пациента хоть раз удалось склонить к тому, чтобы он предоставил конкретные требования вместо неясных неопределенностей, которые являются характеристикой обсессивного невроза, можно с уверенностью заключить, что требование – это действительная и подлинная вещь, которая скрывается за обобщениями. Обсессивный страх пациента, таким образом, восстановленный в своем первоначальном значении, звучал бы так: «Если у меня есть желание увидеть женщину, то мой отец обязательно умрет».

Угнетающий аффект явно имел оттенок жути и суеверия и явился началом для возникновения побуждений сделать что-нибудь, чтобы отвратить угрожающее зло. Эти побуждения впоследствии превратились в защитные меры, которые пациент усвоил.

Одновременно мы находим и эротический инстинкт и бунт против него; желание, еще не ставшее компульсивным, и борьбу против него и страх, уже ставший компульсивным, угнетающий аффект и побуждение совершать защитные действия. Список невроза сделался наиболее полным. На самом деле, кое-что еще присутствует, а именно, что-то вроде бреда со странным содержанием, что родители знали его мысли, т.к. он произносил их вслух, сам того не замечая.

Мы будем недалеки от истины, если предположим, что, пытаясь объяснить происходящее, ребенок имел некоторый намек на замечательные психические процессы, которые мы описываем как бессознательные и которые не можем обойти стороной, если мы хотим пролить свет на это темное дело.

«Я проговариваю свои мысли вслух, не слыша этого» звучит как проекция во внешний мир наших собственных гипотез о том, что у него имелись мысли, о которых  он не знал. Это похоже на эндопсихическую перцепцию того, что было вытеснено. Итак, ситуация ясна. Этот элементарный невроз детства уже включал в себя проблему и видимую абсурдность, как и любой из неврозов взрослого возраста.

Что могло стоять за идеей ребенка, что если у него появится сладострастное желание, то отец обязательно умрет? Была ли это просто глупая чепуха? Или, возможно, можно понять слова и осознать их как неизбежное следствие событий и предпосылок детства?

Используя накопившиеся знания о случае детского невроза, мы не сможем не заметить, что в данном случае, как и в других (надо сказать, до того, как ребенку исполнилось шесть), имели место вытесненные конфликты, которые подверглись амнезии, но оставили за собой в качестве осадка определенное содержание обсессивного страха.

Далее мы поймем, насколько возможно для нас заново выявить забытый опыт и воспроизвести его с определенной степенью достоверности.

Тем временем, надо отметить факт, который вряд ли является простой случайностью. Детская амнезия пациента закончилась в 6 лет.

Я не в первый раз наблюдаю хронический обсессивный невроз, который начинался бы как и этот в раннем детстве, проявлялся бы в похотливых желаниях подобного рода, связанных с жуткими опасениями и склонностью исполнять защитные действия. Я сталкивался с этим в ряде других случаев. Это типичный, но далеко не единственный вид.

Перед тем, как перейти к материалам второй сессии, я хотел бы добавить кое-что к теме раннего сексуального опыта пациента. Совершенно ясно, что их можно описать как с точки зрения их самостоятельной значимости, так и в отношении их последствий.

Но то же самое происходило и в других анализируемых мною случаях обсессивного невроза.

В подобных случаях, в отличие от истеричных, неизменно наблюдалась характеристика преждевременного проявления сексуальной активности. Обсессивный невроз в большей степени, нежели истерия, позволяет нам разглядеть тот момент, что факторы, образующие впоследствии невроз, следует искать именно в детской сексуальной жизни, а не в актуальной. Сексуальная активность страдающего обсессивным неврозом может казаться совершенно нормальной при поверхностном наблюдении; на самом деле она предполагает гораздо меньшее количество патогенных элементов и несоответствий норме, доступных непосредственному наблюдению, чем мы можем предположить.

Великий обсессивный страх

«Я думаю начать сегодня с переживания, которое и послужило непосредственным поводом моего обращения к Вам. Это произошло в августе, когда мы были на маневрах в — Я страдал и перед этим мучил себя разнообразными обсессивными мыслями, которые быстро прошли во время маневров. Я мог показать обычным офицерам, что у людей вроде меня не только умная голова, но и крепкая воля.

Однажды мы выступили в короткий поход из —. На остановке я потерял свое пенсне и мог бы его быстро найти, но не хотел задерживать отправление, так что я не стал. Но телеграфировал моим окулистам в Вену, чтобы они прислали мне другое на следующую стоянку. На той же остановке я оказался сидящим между двух офицеров, один из которых был капитаном с чешским именем и который был для меня довольно значимой фигурой. Я даже как-то побаивался его, так как он явно получал удовольствие от жестокости. Я не хочу сказать, что он был плохим человеком, но за обедом офицеров он многократно выступал за введение телесных наказаний, так что я был вынужден не согласиться с ним в резкой форме.

Итак, во время этой стоянки между нами завязалась беседа, в которой капитан рассказал мне, что прочитал об определенно ужасном наказании, которое использовалось на Востоке…»

Тут пациент прервал рассказ, встал с дивана и стал умолять избавить его от необходимости рассказать о его деталях. Я убедил его, что сам не люблю жестокости и, конечно, не хочу мучить его, но, естественно, что я не могу подарить ему то, что не в моих силах. Он с тем же успехом может попросить подарить ему муку. Преодоление сопротивления было законом лечения и ни на каком основании нельзя было без него обойтись (я объяснил идею сопротивления в начале часа, когда он сказал мне, что в нем было много того, чего надо преодолеть для того, чтобы рассказать об этом опыте).

Я продолжил, сказав, что в любом случае буду делать все возможное для того, чтобы разгадать подлинное значение всех его намеков. Может он думал о посадке на кол?

«Нет, это не то. Преступника связывали,» – он выражался настолько неясно, что я не сразу догадался, в какой позе, – «Горшок переворачивали кверху дном на его ягодицы, туда клали несколько крыс, и они…» – он опять встал, показывая все признаки ужаса и сопротивления, – «протискиваются (пролезают)…». «В анус,» – я пришел на помощь.

Во время рассказа в наиболее важных местах его лицо принимало странное, сложное выражение. Я мог интерпретировать его лишь как ужас от своего собственного удовольствия, о котором он не подозревал. Он продолжал с большим трудом:

«В этот момент в голове вспыхнула мысль, что это происходит с дорогим мне человеком». В ответ на прямой вопрос, он сказал, что это был не он сам, кого наказывали, но наказание было вынесено безлично. После небольшой подсказки я понял, что этим человеком, к которому мысль относилась, была обожаемая им дама.

Он прервал свою историю для того, чтобы убедить меня в том, что подобные мысли чужды ему совершенно и неприятны, и что все, что следовало за их ходом, пронеслось в голове с невероятной быстротой. Одновременно с этой мыслью всегда возникала «санкция», которая, надо сказать, являлась мерой защиты, которую он должен был принять для того, чтобы предотвратить воплощение фантазии в жизнь.

Когда капитан говорил об отвратительном наказании, продолжал он, и эти идеи стали приходить ему в голову, он, используя свои обычные защитные формулы («но», сопровождающееся жестом отречения, и фраза «о чем это вы там думаете?») сумел отогнать от себя обе эти мысли.

Это «обе» поразило меня как громом, и читателя, без сомнения, заинтересовало тоже. Пока мы слышали лишь об одной идее о наказании крысами, совершаемом над дамой. Теперь он вынужден был признать, что одновременной с первой у него возникла другая мысль о наказании применительно к отцу. Т.к. его отец умер несколько лет назад, то этот обсессивный страх был еще более бессмысленным, чем первый, и, соответственно, он старался по возможности оттянуть признание.

Этим же вечером, продолжил он, тот же капитан дал ему посылку, которая пришла по почте и сказал: «Лейтенант А. оплатил расходы. Вы должны вернуть ему долг». В посылке было пенсне, по поводу которого он телеграфировал. В этот момент абстрактная «санкция» в его голове приняла соответствующую случаю форму, а именно, если он не вернет деньги, это случится (а случится то, что фантазия о крысах реализуется в отношении его отца и дамы).

И немедленно, в соответствии с хорошо знакомой ему процедурой, с целью предотвращения санкции появилась команда, принявшая форму обета: «ТЫ должен возвратить 3,80 крон лейтенанту А.» И он произнес эти слова чуть ли не вполголоса.

Через два дня маневры подошли к концу.

В течение всмулировке высказывания: «ТЫ должен возвратить деньги лейтенанту А.».

Наконец он встретил лейтенанта А., человека, которого он искал, но офицер отказался принять деньги, заявив, что ничего за него не уплачивал, и что он вообще не имеет никаких дел с почтой, т.к. ей занимается лейтенант Б.

Это повергло моего пациента в глубокое расстройство, т.к. это означало, что он был не в состоянии исполнить обет, потому что, давая его, он основывался на ложных посылках.

Он выдумал очень любопытное средство для преодоления подобной трудности, а именно, он должен был пойти с обоими мужчинами (А. и Б.) на почту, и что А. должен дать сидящей там девушке 3,80 крон, которые та отдаст Б., а он сам отдаст 3,80 крон А., как и требует формулировка обета. Меня не удивит, если с этого момента читатель окажется не в силах следовать повествованию. Даже подробный отчет, который дал мне пациент о внешних событиях этих дней и своих реакциях на них, был полон внутренних противоречий и выглядел безнадежно запутанным.

Только после того, как он рассказал историю в третий раз, мне удалось заставить увидеть его темные пятна в ней и выявить ошибки памяти и смещения, в которых он увяз. Я избавлю себя от заботы воспроизведения этих деталей, основные из которых будет несложно воспроизвести по ходу повествования, и я лишь добавлю, что в конце этой второй сессии пациент вел себя так, словно он был в изумлении и недоумении. Он несколько раз обращался ко мне как к «Капитану», наверно потому, что в начале часа я сказал ему, что сам лично не в восторге от жестокости, в отличие от К.Н., и что у меня нет ни малейшего намерения его мучить.

Единственной информацией, которой я смог добиться от него в течение этого часа был та, что с самого начала во всех предыдущих случаях, когда у него был страх, что что-то случится с людьми, которых он любил, точно так же, как и в последнем случае, он подразумевал наказание не только в настоящем, но и вечные муки в загробном мире.

До 14-15 лет он был искренне верующим, но с того времени он постепенно превратился в свободомыслящего человека, коим и является по сей день.

Он улаживал противоречия между верой и обсессиями, говоря себе: «Что ты знаешь о загробном мире? О нем невозможно ничего узнать. Ты никоим образом не рискуешь – так что делай это». Подобная форма аргументации казалась приемлемой человеку, который в других отношениях был исключительно здравомыслящим, а в этом направлении он эксплуатировал ненадежные суждения перед лицом вопросов в пользу религиозной позиции, которую он перерос.

На третьей сессии он закончил свою очень характерную историю повторяющихся попыток выполнения своего обсессивного обета. Тем вечером состоялось последнее собрание офицеров перед окончанием маневров. Ему выпало сказать тост от лица «Джентельменов Запаса». Он говорил хорошо, но пребывал как будто во сне, так как где-то глубоко его мучило, не давая покоя ни на минуту, его невыполнимое обязательство. Он провел ужасную ночь. Его голова разрывалась от постоянной внутренней борьбы аргументов. Главным аргументом, конечно, был тот, что утверждение, на котором и основывалась его клятва – что лейтенант А. заплатил за него деньги – оказалось ложным. Тем не менее, он утешал себя мыслью, что еще не все потеряно, т.к. лейтенант А. проедет с ним вместе часть пути до железнодорожной станции в Р—, так что у него еще будет время спросить его о необходимой услуге.

Кстати говоря, он этого не сделал и позволил А. уехать без него, но отдал распоряжения своему ординатору предупредить, что он нанесет ему визит в тот же день после обеда. Сам он добрался до станции в 9.30 утра.

Он сдал багаж на хранение, чтобы позаботиться о некоторых делах в этом маленьком городе с намерением затем нанести визит А.

Деревня, в которой остановился А. была расположена в часе езды от города Р—. Поездка к месту Z, где располагалось почтовое отделение, занимала 3 часа. Он высчитал, таким образом, что выполнение его сложного плана оставит ему время как раз, чтобы успеть на вечерний поезд из Р— в Вену.

Идеи, которые сражались внутри него, с одной стороны заключались в том, что он просто трусливо и очевидно пытался избавить себя от неудобства просить А. оказать ему такую услугу и боялся выглядеть комично, и по этой причине он предпочитал пренебречь своей клятвой, а с другой стороны наоборот, было бы проявлением трусости исполнить обет, т.к. он хотел этого только для того, чтобы обсессии оставили его в покое. Когда в процессе обдумывания, добавил пациент, он обнаружил, что аргументы уравновешены таким непоколебимым образом, он воспользовался своей старой привычкой и позволил своим действиям быть направленными случайными событиями, как будто бы дланью Господней. Поэтому, когда швейцар на станции обратился обратился к нему со словами «Вы на десятичасовой поезд, сэр?», от ответил: «Да», и в самом деле отправился на десятичасовом поезде. Таким образом, он совершил fait accompli и почувствовал огромное облегчение.

Затем он заказал место для ланча в вагоне-ресторане. На первой же станции, где они остановились, он был неожиданно поражен тем, что все еще хватает времени для того, чтобы дождаться обратного поезда, отправиться назад в Р—, поехать к месту остановки Лейтенанта А., откуда предпринять трехчасовую поездку  на почту и т.д. Лишь мысль о том, что он заказал место для ланча стюарду вагона-ресторана, предотвратила выполнение этого замысла. Однако, он не отказался от него, а лишь отложил его выполнение до следующей остановки.

В таком духе он боролся сам с собой от станции к станции, пока не доехал до места, где ему казалось невозможным выйти, т.к. там жили его родственники.

Он окончательно решил ехать в Вену, там найти своего друга и выложить ему свое дело целиком, а потом, после того, как его друг примет решение, поехать в Р— ночным поездом. Когда я выразил сомнение в том, что это было выполнимо, он уверил меня, что у него будет полчаса свободного времени между прибытием одного поезда и отправлением другого.

Когда он прибыл в Вену, ему, однако, не удалось найти своего друга в ресторане, в котором он рассчитывал его встретить, и добрался до дома друга только в 11 часов вечера. Он рассказал всю историю этим же вечером. Его друг всплеснул руками в изумлении, что тот еще мог сомневаться, страдает ли он обсессиями, а затем успокоил его так, что тот заснул прекрасно.

На следующий день они оба направились в почтовое отделение, чтобы отправить 3,80 крон на почту [в Z], куда пришла посылка с пенсне.

Именно последнее утверждение послужило мне отправной точкой, с которой я мог себе позволить приводить в порядок различные искажения, включенные в историю.

После того, как друг его довел до ума, он отправил небольшую сумму денег ни лейтенанту А., ни лейтенанту Б., а прямо на почту. Он, следовательно, знал, что за расходы на посылку должен был ни кому-нибудь, а служащему почты, и он знал это до начала своего путешествия.

Оказалось, что в действительности он знал это до того, как капитан сказал отдать долг, и до того, как он сам произнес обет; теперь он вспомнил, что за несколько часов до встречи с жестоким капитаном он был представлен другому капитану, который объяснил ему, как на самом деле обстоят дела. Этот офицер, услышав его имя, сказал, что только что был на почте, и девушка спросила, знает ли он Л.Л. (то есть пациента), которому пришла посылка, доставка которой должна быть оплачена. Офицер ответил, что не знает, но девушка посчитала, что может доверять незнакомому лейтенанту, и сказала, что пока оплатит расходы из своего кармана. Именно таким образом пациент вступил во владение заказанным им пенсне.

Жестокий капитан сделал ошибку, когда отдавал ему посылку, сказав, что он должен вернуть 3,90 крон А., но пациент должен был знать, что это ошибка.

Несмотря на это, он дает обет, основанный на этой ошибке, обет, который должен стать для него мукой.

Таким образом, он утаивал от себя, так же как, рассказывая историю, утаивал от меня, эпизод с другим капитаном и существование доверчивой девушки в почтовом отделении. Я должен признать, что когда была сделана эта коррекция, его сведения стали выглядеть еще более бессмысленными и неразумными, чем раньше.

После того, как он уехал от друга и вернулся в семью, сомнения опять одолели его. Аргументы друга, как он мог видеть, ничем не отличались от его собственных, и он ничуть не заблуждался относительно того, что временное облегчение связано ни с чем другим, кроме как с личностью его друга.

Его решение проконсультироваться у доктора было встроено в бред весьма искусным образом. Он подумал, что хорошо бы найти доктора, который бы дал ему справку, что ему необходимо с целью восстановления здоровья выполнить некоторые действия, которые он планировал, совместно с лейтенантом А. Лейтенант, без сомнения, позволит убедить себя с помощью справки в необходимости принять у него 3,80 крон.

По случайности одна из моих книг попалась ему в руки, что и сподвигло его остановить свой выбор именно на мне. Однако о том, чтобы получить у меня справку, не могло быть даже речи, а поэтому все, что он просил, так это избавить его от обсессий, что было достаточно разумно. Много месяцев позже, когда его сопротивление достигло высшей точки, он еще раз испытал искушение отправиться в Р—, прежде всего, чтобы отыскать лейтенанта А. и устроить этот фарс с возвращением ему денег.

Введение в природу лечения

Читатель не должен ожидать, что я разом пролью свет на странные и бессмысленные обсессии пациента, связанные с крысами. Истинная техника психоанализа предопределяет терапевту умерить свое любопытство, предоставив пациенту право свободы выбора последовательности тем во время лечения. На четвертой сессии я, соответственно, встретил пациента словами: «О чем вы намерены сегодня говорить?»

«Я решил рассказать вам о том, что я считаю самым важным, и что мучает меня с самого начала». Потом он рассказал мне длинную историю о последнем периоде болезни отца, который умер от эмфиземы 9 лет назад. Однажды вечером, думая, что состояние приближалось к критическому, он спросил врача, когда можно считать, что опасность миновала. Послезавтра вечером – ответили ему. Ему даже в голову не пришло, что отец мог не дожить до этого срока. В полдвенадцатого ночи он прилег, чтобы часик отдохнуть. Его разбудили в час ночи, и вдруг медик сообщил ему, что отец умер. Он упрекал себя за то, что не присутствовал при смерти отца; и его самообвинение усилилось, когда медицинская сестра сказала, что отец однажды за эти дни произнес его имя, когда она подошла к постели, спросил: «Это Поль?». Ему показалось, что он заметил, что его мать и сестра склонны обвинять себя подобным же образом, но они никогда не говорили об этом. Вначале, однако, упреки не мучили его. Очень долгое время он не осознавал факт смерти отца. Каждый раз, когда он слышал хорошую шутку, он говорил себе: «Надо бы рассказать ее отцу». Его воображение также было переполнено мыслями об отце, поэтому часто, когда раздавался стук в дверь, он думал: «А вот и отец пришел», а входя в комнату, он ожидал увидеть там отца. Но вместе с тем он никогда не забывал, что отец уже умер, а перспектива столкнуться с призраком совсем его не пугала, но напротив, он очень желал бы этого. Так продолжалось до тех пор, пока 18 месяцев спустя он вновь не вспомнил о своем невнимании к отцу, и это воспоминание начало его сильно тяготить. Дошло до того, что он стал относиться к себе, как к преступнику. Поводом для случившегося послужила смерть его неродной тети и посещение ее дома, которое он предпринял с целью выразить соболезнования. С этого момента он расширил структуру обсессивных мыслей, таким образом включая в нее мир. Незамедлительным следствием такого поворота событий стала потеря им способности работать. Он сказал мне, что единственным, что поддерживало его активность в то время, было утешение, которое представлял ему регулярно его друг, отметая все самые уничижительные мысли, основываясь на том, что они были невероятно преувеличены. Услышав это, я решил воспользоваться случаем и дал ему возможность окинуть взглядом основные принципы психоаналитической терапии. Когда существует несоответствие, начал я, между аффектом и его идеоторным содержанием (в данном случае между интенсивностью самообвинения и причиной для этого), обыватель скажет, что аффект намного превосходит причину – или, другими словами, он преувеличен – а, следовательно, вывод (что пациент преступник), следующий из этого самообвинения, является ложным. Напротив, аналитически ориентированный врач скажет: «Нет, аффект оправдан. Чувство вины не открыто для дальнейшей критики. Но оно относится к другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно), и которое требуется отыскать. Известное нам идеоторное содержание оказалось в данной связке с аффектом ошибочно, по вине ложного соединения. Мы не привыкли испытывать сильное чувство, не имеющее сознательного содержания, а значит, если содержание отсутствует, мы находим его на замену содержания, которое хоть как то нам подходит, подобно нашей полиции, которая, отчаявшись поймать действительного убийцу, арестовывает вместо него кого-нибудь другого. Более того, тот факт, что существует ложная связь, является единственно возможным объяснением бессилия логики в борьбе с мучающей мыслью». В заключение я признаюсь, что такая новая точка зрения на вещи породила новые тяжелые проблемы; ибо как он признать, что его внутренние упреки в том, что он по отношению к отцу является преступником, оправданы, в то время как он должен знать, что в действительности никогда не совершал против него преступления?

На следующей сессии пациент проявил большую заинтересованность моим высказыванием, но рискнул высказать некоторые сомнения.

Как, спросил он, может информация о том, что самообвинение и чувство вины оправданы, иметь терапевтический эффект?

Я объяснил, что терапевтический эффект имеет не сама информация, а открытие, что существует неизвестное содержание, с которым в действительности и связано самообвинение.

Да, ответил он, именно об этом я и спрашивал.

Потом я вкратце объяснил ему психологическое различие между бессознательным и сознательным, упомянув о том, что все сознательное подвергается неизбежному стиранию, тогда как бессознательное относительно неизменно; в качестве иллюстрации к своим замечаниям я указал ему на старинные предметы, стоящие в моей комнате. Эти предметы, сказал я, являются не более чем вещами, найденными в могиле, и то, что их захоронили, спасло их: разрушение Помпеи послужило началом тому, что их сейчас откопали.

Можно ли гарантировать, спросил он, как отнесется человек к тому, что он обнаружил? Один, по его мнению, будет вести себя так, как будто бы желая получить от своих упреков самое лучшее, в то время как другой так себя не поведет.

Нет, сказал я, из природы вещей, с которыми мы имеем дело, следует, что в любом случае аффект будет преодолен – по большей части во время прогресса в ходе работы. Для спасения Помпеи было сделано все возможное, в то время как люди тревожились, как им избавиться от мучительных мыслей, подобных вашим.

Я сказал себе, продолжал он, упреки могут появиться из-за разрыва во внутренних моральных принципах, но дело никак не во внешних.

Я согласился, добавив, что человек, который просто нарушает внешний закон, часто считает себя за это героем.

Это возможно, продолжал он, только в том случае, если личность уже дезинтегрирована. Существует ли какая-то возможность снова интегрировать его личность? Если бы это было возможно, он считал, что смог бы добиться успехов в жизни, возможно даже больших, чем большинство людей.

Я ответил, что я полностью согласен с ним по поводу расщепления его личности. Ему нужно было лишь сравнить этот выявленный вновь контраст между моральным и злым Я с тем контрастом, о котором я уже упоминал – между сознательным и бессознательным. Моральное Я было сознательным, а злое – бессознательным.

Потом он сказал, что, хотя считает себя аморальной личностью, помнит, что в детстве совершал поступки, которые исходили от другого Я.

Тут я отметил, что он случайно напал на одну из основных характеристик бессознательного, а именно, его связь с инфантильным. Бессознательное, объяснял я, и есть инфантильное, это та часть я, которая отделилась от него в детстве, не прошла вместе с ним последующие стадии развития, и вследствие этого оказалась вытесненной. Именно производные от этого вытесненного бессознательного и отвечали за появление неподвластных воле мыслей, составляющих суть его болезни. Теперь уже он мог бы, добавил я, открыть для себя еще одну характеристику бессознательного; я бы очень хотел, чтобы это открытие он сделал самостоятельно.

Он не нашелся, что еще сказать в этой связи, но вместо этого высказал сомнение, что будет возможно ликвидировать изменения, существовавшие такое долгое время. Что, в частности, можно сделать против его идеи о загробном мире, когда логические доводы в применении к ней бессильны?

Я сказал ему, что ни в коем случае не оспариваю тяжесть его заболевания, как впрочем и значимость его патологических построений; но вместе с тем его молодость и неповрежденность личности работают в его пользу. В продолжение этого я сказал ему пару слов о том, что я составил о нем самое хорошее мнение, и это доставило ему заметное удовольствие.

В самом начале следующей сессии он сказал, что должен поведать мне об одном событии из своего детства. С 7 лет, как он уже мне говорил, у него был страх, что его родители догадываются о его мыслях, и фактически этот страх преследовал его всю жизнь. Когда ему было 12 лет, он был влюблен в девочку, сестру одного из своих друзей (в ответ на мой вопрос сказал, что любовь не была плотской; он не хотел увидеть ее голой, так как она была слишком маленькой), но она не проявляла к нему чувств, которые ему хотелось бы, чтобы она проявляла. На почве этого ему в голову пришла мысль, что она обратит на него внимание, если с ним вдруг случится страшное несчастье; и в качестве примера такого несчастья в голове сразу же возникла смерть отца. Он отогнал от себя эту мысль как можно быстрее. Даже сейчас он не может признать возможность, что то, что возникло в голове, могло быть «желанием»; ясно, что это было не более, чем «ход мыслей». Попутно возражая ему, я спросил его, если это не было желанием, почему он отогнал его от себя.

Просто, возразил он, из-за содержания мыслей, что отец должен умереть.

Я заметил, что он так произносит эту фразу, как будто в ней говорится об их «величестве», всем, конечно, хорошо известно, что одинаковые наказания получает тот, кто скажет: «Император – осел» и тот, кто замаскирует запретные слова так: «Если кто-нибудь скажет, что император – осел, то он у меня поплатится». Я добавил, что легко могу встроить так энергично отвергаемую им мысль в контекст, который исключит возможность подобного отвержения: например, «если мой отец умрет, я убью себя на его могиле».

Это заставило его вздрогнуть, но не отказаться от своего возражения.

Я после этого прервал спор замечанием, что мне кажется, что это не первое появление подобной идеи о смерти отца, она наверняка происходит из более раннего периода, когда-нибудь мы проследим историю ее возникновения.

Он продолжил разговор, сказав, что точно такая же мысль пришла к нему в голову второй раз за 6 месяцев до смерти отца. В это время он уже был влюблен в свою даму, но финансовые затруднения не позволяли даже думать о союзе с ней. Тогда ему пришла мысль, что после смерти отца, он может сделаться достаточно богатым человеком, чтобы жениться. Защищаясь от этой мысли, он стал думать, что отец вовсе ничего ему не оставит, и таким образом он не получит компенсации за столь ужасную утрату. Та же мысль, но в гораздо более мягкой форме, пришла к нему в третий раз за день до смерти отца. Он подумал: «Сейчас я, возможно, потеряю то, что больше всего люблю», и пришел к противоречию: «Нет, есть кто-то еще, утрата кого будет еще более болезненной для меня». Эти мысли сильно его удивили, так как он достаточно твердо знал, что смерть отца никогда не сможет послужить объектом желания, но только объектом страха для него.

После того, как он принудительно провозгласил эти слова, я подумал, что будет целесообразно преподнести его вниманию свежую порцию теории. Согласно психоаналитической теории, сказал я ему, каждый страх соотносится с бывшим желанием, на данный момент находящимся в вытесненном состоянии; это, таким образом, обязывало нас верить в прямо противоположное тому, что он утверждал. А это, в свою очередь, находится в соответствии с еще одним требованием теории, а именно, что бессознательное должно быть прямой противоположностью сознательному.

Это сильно его взволновало и сделало недоверчивым. Он удивился, как же у него могло возникнуть подобное желание, когда он любил отца больше всех на свете; без сомнения, он бы отказался от всех своих проектов на счастливую жизнь, если бы это сохранило жизнь его отцу.

Я ответил, что именно такая сильная любовь, как у него, является необходимым условием существования подавленной ненависти. В отношении людей, к которым он равнодушен, он наверняка не испытывает затруднений, колеблясь от умеренной симпатии до умеренной антипатии. Например, если бы он был чиновником, он должно быть думал бы, что его шеф приятен как начальник, но в то же время, мошенничает, когда богат, и гуманен как судья (у Шекспира Брут подобным образом Юлию Цезарю: «Когда Цезарь любил меня, я был растроган; когда он счастлив был, я радовался за него; когда он храбрым был, я чествовал его; но когда он стал честолюбив, я умертвил его». Эти слова потрясают, так как они необычны, а также мы можем представить, насколько глубоки чувства Брута к Цезарю). В случае с более близким человеком он желал бы, чтобы его чувства не были смешаны, и следовательно, как и всякий человек, он смотрел бы сквозь пальцы на его недостатки, пока они не внушат ему неприязнь, не замечал бы их, как будто он страдал избирательной слепотой. Итак, именно сила его любви не давала возможности ненависти – хотя назвать ее так было пародией на истинные чувства – оставаться в сознании. Совершенно ясно, что у ненависти должен быть источник, который обнаружить весьма проблематично; его собственные заявления указывали на тот период, когда он боялся, что родители угадают его мысли; с другой стороны, стоит спросить, почему такая сильная его любовь не смогла подавить ненависть, как обычно случается при столкновении двух противоположных импульсов. Мы можем лишь предположить, что ненависть, должно быть, проистекает из какого-то источника, что она связана с какой-то определенной причиной, которая и делает ее неистребимой. Таким образом, с одной стороны, какая-то связь подобного рода поддерживала жизнеспособность ненависти к отцу, тогда как с другой стороны, его сильная любовь не давала ей проникнуть в сознание. Поэтому ей ничего не остается, как существовать в бессознательном, однако она способна время от времени на мгновение показываться в сознании.

Он признал, что все это очень правдоподобно, но естественно ни на йоту не позволил себя убедить. Рискну спросить, сказал он, как такое может быть, что идея подобного рода может возвращаться, как могла она возникнуть в 12 лет, потом повторно в 20 лет и двумя годами позже, в этот раз закрепившись окончательно. Он не мог поверить, что его враждебность периодически подавлялась, и во время этих периодов не было даже намека на самообвинение.

Я ответил, что когда кто-то задает подобный вопрос, он заранее приготовил ответ; необходимо лишь набраться смелости и произнести его.

Затем он снова заговорил, немного бессвязно, о том, что отец был ему лучшим другом, а он был лучшим другом своему отцу. Исключая некоторые вопросы, в которых отцы и дети обычно расходятся (что он этим хотел сказать?), у них была большая близость тогда, чем сейчас у него с лучшим другом. Что касается дамы, для чьего благополучия он жертвовал отцом в своих мыслях, он действительно ее очень сильно любил, но никогда не испытывал по отношению к ней тех плотских желаний, которые у него постоянно были в детстве. Так, в детстве его чувственные влечения были выражены гораздо сильнее, чем в пубертате.

Тут я сказал ему, что я думаю, что ответ, которого мы ждали, уже прозвучал, и одновременно открылась третья основополагающая характеристика бессознательного. Источник, из которого враждебность по отношению к отцу черпала свою нерушимость, находится без сомнения где-то в природе чувственных желаний, и в этой связи он должен воспринимать отца в том или ином роде как помеху. Конфликт такого рода, добавил я, между чувственностью и детской любовью совершенно типичен. Ремиссии, про которые он говорил, возникали из-за того, что преждевременные взрывы плотских чувств неумолимо влекли за собой значительный спад их силы. Спад продолжался до тех пор, пока его не захватывала новая волна эротических желаний, и тогда его враждебность проявлялась вновь, благодаря возрождению старой ситуации. Затем я заставил его согласиться, что это не я выводил его на разговор на тему секса или детства, а он сам затронул эти темы по своей доброй воле.

Потом он спросил, почему же он не смог просто додуматься, в то время, когда был влюблен, что вмешательство отца в любовь нельзя ни на миг не то что противопоставить, но даже сравнивать с его любовью к отцу.

Я ответил, что едва ли возможно разрушить личность, которая отсутствует. Подобное решение было бы возможно, если бы желание, которому бы он противился, возникло по этой причине впервые; тогда как это желание было долгое время подавляемым, и по отношению к нему. Он мог себя вести только так, как делал это раньше, а раньше это желание не поддавалось уничтожению. Это желание (избавиться от отца как от сторонней помехи) зародилось в то время, когда обстоятельства были очень разные: возможно в период, когда он любил отца только как объект чувственных желаний, или когда он был не способен принимать ясные и четкие решения. Это происходило, по видимому, в период раннего детства, до 6-летнего возраста и до той даты, когда его память стала непрерывной; и с этих пор все осталось в том же состоянии. На этом моменте истолкования наша дискуссия пока что прервалась.

На следующей сессии, седьмой по счету, он предложил опять ту же тему. Он сказал, что он не может поверить, что имел подобные желания против отца. Он помнил историю Зудермана, продолжил он, которая произвела на него глубокое впечатление. В истории говорилось о женщине, которая сидела в изголовье больной сестры, и почувствовала, что ей хочется, чтобы сестра умерла, а она вышла замуж за ее мужа. Вслед за этим женщина покончила с собой, считая невозможным продолжать существование, будучи виноватой в такой низости. Он сказал, что может это понять, если бы у него были такие мысли, он бы заслуживал только смерти и ничего иного.

Я отметил, что нам хорошо известно, что пациенты получают определенного рода удовлетворение от страданий, так что в реальности получается, что они в какой-то мере сопротивляются собственному выздоровлению. Ему никогда не стоит забывать, что лечение, подобное нашему, на всем своем протяжении сопровождается постоянным сопротивлением; мне следовало бы напоминать ему об этом время от времени.

Он продолжил, сказав, что хочет поговорить о совершении преступления, в исполнителе которого он не узнавал себя, хотя совершенно ясно мог вспомнить процесс его совершения. Он процитировал Ницше: «Я сделал это, говорит моя память, я не мог этого сделать, говорит моя гордость и остается неумолимой, наконец – память сдается». Ну так вот, продолжил он, на этом этапе моя память не сдалась.

Это потому, что вы получаете удовольствие от самообвинений, как бы наказывая себя таким образом.

Мой младший брат, которого я обожаю, заставляет меня беспокоиться, так как хочет заключить нелепый на мой взгляд брак. До сегодняшнего дня у меня были мысли пойти и убить ту, о которой идет речь, чтобы предотвратить свадьбу. Да, мы с братом привыкли драться еще в детстве. Но в то же время мы любили друг друга и были неразлучны. Но меня переполняла зависть, т.к. брат был сильнее и красивее из нас двоих и поэтому был любимчиком.

Да, вы уже описали мне сцену ревности с участием фройлен Лины.

Очень хорошо. В одной из подобных ситуаций (это произошло до того, как мне исполнилось 8 лет, т.к. тогда еще я не ходил в школу, в которую я пошел, когда мне было 8) – так вот, в одной из подобных ситуаций я сделал вот что. У нас обоих были игрушечные ружья. Однажды я зарядил свое шомполом и сказал ему, что если он будет внимательно смотреть в ствол, то что-то увидит. И пока он смотрел, я спустил курок. Его стукнуло по лбу, но не больно, хотя я хотел, чтобы ему было больно. После этого я был совсем не в себе, бросился на землю, спрашивал себя, как я мог совершить подобное. Но я же это сделал.

Я использовал возможность, чтобы переключиться на наш случай. Если он сохранил воспоминание об этом действии, настолько чуждом его натуре, то он не может, продолжал  я, отрицать возможности, что в еще более раннем возрасте произошло что-то подобное, как-то связанное с его отцом, о чем он потом совершенно забыл.

Он сказал, что осознавал наличие других мстительных импульсов, на этот раз по отношению к даме, которую он обожал, и чей портрет он описал мне в таких ярких красках. Это правда, сказал он, что она не может легко полюбить; но она хранит всю себя для единственного мужчины, которому будет принадлежать в один прекрасный день. Она не любила его. Когда он в этом окончательно убедился, в его голове оформилась сознательная фантазия о том, что он станет богатым и женится на другой, а потом сделает так, чтобы они встретились, и таким образом причинит ей боль. Но в этот момент фантазия разрушилась, так как он должен был признаться себе, что другая женщина, его жена, была к нему равнодушна, а затем его мысли спутались, пока ему не стало абсолютно ясно, что эта другая женщина должна будет умереть. В этой фантазии, так же как в покушении на брата, он разглядел малодушие – качество, которое считал особенно ужасным.

В дальнейшей нашей беседе я указал ему на то, что он ни в коем случае не должен чувствовать себя ответственным ни за одну из этих черт его характера. Все эти осуждаемые побуждения коренятся в его детстве, в его бессознательном остались лишь производные его прежнего, детского характера; а понятие моральной ответственности, как он должен знать, к детям не применяется. Лишь благодаря процессу развития, добавил я, человек, вместе со своей моральной ответственностью, вырастает из суммы инфантильных задатков. Он выразил сомнение, однако, что все его злые импульсы происходят из этого источника. Но я пообещал доказать это ему в процессе лечения.

В продолжение беседы он привел тот факт, что его болезнь так невероятно усилилась вследствие кончины отца. Я согласился с ним, рассматривая горе из-за смерти отца как основной источник интенсивности болезни. Его горе нашло патологическое выражение в его болезни. Тогда как в норме траур длится от 1 до 2 лет, сказал я ему, то в патологическом случае, как например в этом, он может длиться как угодно долго.

Это все, что я могу представить из истории болезни в форме детального и последовательного доклада. Он в общих чертах совпадает с описательной стороной лечения, в целом оно продолжалось более чем 11 месяцев.

Некоторые обсессивные идеи и их объяснение

Мы знаем, что обсессивные идеи на первый взгляд кажутся не обладающими ни мотивом, ни смыслом, как и сны. Первая проблема – как придать им смысл и статус в психической жизни человека так, чтобы сделать их доступными пониманию и даже очевидными. Задача их перевода может показаться неразрешимой, но мы не должны позволить этой иллюзии сбить себя с толку. Даже самые дикие и эксцентричные обсессивные идеи можно прояснить, если исследовать их достаточно глубоко. Эта проблема решается путем включения обсессивных идей во временные отношения с переживаниями пациента, т.е. мы пытаемся узнать, когда конкретная обсессивная идея появилась в первый раз, и при каких внешних обстоятельствах она способна вернуться. Когда обсессивной идее не удается, как это часто случается, закрепиться навсегда, задача ее прояснения соответственно упрощается. Мы можем легко убедиться, что как только установлены взаимосвязи между обсессивной идеей и переживанием пациента, можно без особых трудностей получить доступ ко всему, что представляется запутанным или интересным в патологической структуре, с которой мы имеем дело – ее значение, механизм ее зарождения, ее происхождение из преобладающих побудительных сил в душе пациента.

В качестве исключительно понятного примера я предложу вам один из суицидальных импульсов, которые так часто возникали у нашего пациента. Этот пример практически анализировался сам собой в ходе рассказа. Он рассказал, что однажды он пропустил несколько недель учебы из-за отсутствия его дамы: она уехала ухаживать за бабушкой, которая серьезно заболела. Прямо в середине сложного этапа работы у него появилась мысль: «Если ты получишь команду сдавать экзамены при первой же возможности, ты должен будешь ее выполнить; но если тебе прикажут перерезать горло бритвой, то что тогда?» Он внезапно осознал, что эта команда уже была подана, и поспешил к серванту за бритвой, но подумал: «Нет, это все не так просто, ты должен пойти и убить старуху», после чего он упал на пол, без ума от ужаса.

В этом примере связь между компульсивной идеей и жизнью пациента обнаруживается в самых первых словах его истории. Дама отсутствовала, в то время, как он упорно готовился к экзаменам, как бы приближая срок их возможного брака. Пока он трудился, его переполняло сильное желание по отношению к его отсутствующей даме, и он думал о причине ее отсутствия. А потом на него нашло что-то, и если бы он был нормальным человеком, он, наверно, почувствовал бы что-то вроде раздражения по отношению к ее бабушке: «Почему старуха должна была заболеть именно тогда, когда она мне так нужна?» Мы предполагаем, что нечто подобное, но в гораздо более интенсивной форме, промелькнуло в голове у пациента – бессознательный приступ ярости, который мог совместиться с его желанием и выразиться в восклицании: «О! Я бы хотел убить старуху за то, что она украла у меня любовь!» Вслед за этим последовала команда: «Убей себя в наказание за жестокое преступное желание!» Весь этот процесс отразился в обсессивном  сознании пациента в обратном порядке, в сопровождении жесточайшего аффекта: сперва карательная команда, потом упоминание о вспышке, вызвавшей чувство вины. Не думаю, что эта попытка объяснения покажется натянутой или содержащей много гипотетических элементов.

Другой импульс, который следует определить как косвенно суицидальный, и который существовал дольше, не так легко объясняется. Причина этого в том, что его отношение к переживаниям пациента было успешно скрыто за одной из тех чисто внешних ассоциаций, которые так противны нашему сознанию. Однажды, когда он был летом на отдыхе, ему пришло в голову, что он слишком толстый (по-немецки это dick), и что он должен похудеть. Он начал вскакивать из-за стола до того, как подадут пудинг, и, сняв шляпу, бегать сломя голову по дороге под палящими лучами августовского солнца. Потом он бежал в гору до тех пор, пока, взмокнув от пота, не останавливался в изнеможении. Однажды его суицидальные намерения показались без всякого грима из-под его мании похудания: он стоял у края обрыва, и внезапно получил команду прыгнуть вниз, что означало верную смерть. Наш пациент не мог объяснить свое бессмысленное обсессивное поведение до тех пор, пока случайно не вспомнил, что его дама отдыхала на том же курорте, но в компании кузена-англичанина, который оказывал ей знаки внимания, что вызывало ревность пациента. Имя этого кузена было Ричард, и, как это принято в Англии, его называли Дик (Dick). Наш пациент испытывал желание убить этого Дика, он чувствовал к нему гораздо большую ревность и злость, чем он мог в себе допустить, вот почему он и наказал себя этим курсом похудания. Подобный обсессивный импульс на первый взгляд не имеет ничего общего с явно суицидной командой, о которой упоминалось выше, но у обоих импульсов имеется одна общая черта: оба они возникают как реакция на сильнейшее чувство ярости, неприемлемое для сознания пациента и направленное против того, кто неожиданно возник, как помеха, на пути у любви.

Другие обсессии пациента, однако, хоть и были сосредоточены на личности его дамы, имели другие механизмы и происхождением были обязаны другому инстинкту. Кроме мании похудеть, он производил целые серии других обсессивных действий в тот отрезок времени, когда дама находилась на том же летнем курорте, и по крайней мере часть из них имеет прямое к ней отношение. Как то раз они катались на лодке, дул суровый ветер, и он заставил ее надеть его шляпу, т.к. в его сознании сформулировалась команда, гласящая, что с ней ничего не должно случиться. Это была своего рода охранительная обсессия, и кроме этого она принесла и другие плоды. В другой раз, когда они сидели вместе в грозу, он испытывал, сам не зная почему, обсессивную потребность считать до 40 или 50 в промежутке времени между каждой вспышкой молнии и следующим за ней раскатом грома. В день ее отъезда он споткнулся о камень, лежащий на дороге, и должен был убрать с дороги на обочину этот камень, так как ему внезапно пришла в голову мысль, что ее карета через несколько часов поедет по этой же дороге и может разбиться о камень. Но несколько минут спустя ему открылась абсурдность подобного предположения, и он должен был возвратиться и вернуть камень на его прежнее место посередине дороги. После ее отъезда он стал жертвой обсессии понимания, которая вызывала недовольство всех его товарищей. Он вынуждал себя понимать точное значение каждого слога, обращенного к нему, как будто это было бесценное богатство, которое он боялся потерять. Соответственно он постоянно переспрашивал: «Что вы только что сказали?» После того, как ему повторяли сказанное, он не мог избавиться от ощущения, что в первый раз это звучало по-другому, и таким образом он оставался неудовлетворенным.

Все эти проявления его болезни зависели от одного обстоятельства, которое в это время определяло его отношения с дамой. Когда он собирался уезжать от нее в Вену перед летним отдыхом, она сказала что-то, что было им истолковано, как желание отказать ему на глазах у всех собравшихся, что и сделало его несчастным. Во время ее пребывания на отдыхе, когда у них была возможность обсудить данный вопрос, дама смогла доказать ему, что ее слова, которые он неверно понял, как раз наоборот, были направлены на то, чтобы спасти его, чтобы он не выглядел смешным в глазах других. Это сделало его снова счастливым. Его обсессия понимания была предельно прозрачной аллюзией на этот инцидент. Она была построена таким образом, будто бы он говорил себя: «После такого урока ты не должен никогда более допускать подобного непонимания, если хочешь уберечь себя от ненужного расстройства». Такое решение не было просто обобщением, последовавшим из единичного случая, но оно также сместилось, возможно из-за отсутствия дамы – с важного и высоко значимого индивида на менее значимых присутствующих. Обсессия не могла возникнуть лишь из удовлетворения, которое он получил от объяснения дамы; она выражала что-то помимо этого, т.к. завершалась не несущим удовлетворение сомнением, правильно ли повторили то, что он не расслышал.

Другие упомянутые компульсивные команды наводят нас на след этого другого элемента. Его охранительная обсессия не могла быть просто реакцией – выражавшейся в угрызениях совести и раскаянии – на противоположность, т.е. на враждебные импульсы, которые он чувствовал по отношению к даме до того, как у них случилось выяснение отношений. Его обсессия считать во время грозы может быть истолкована, как защитная мера против страхов, что кому-то угрожает смерть. Анализ обсессии, которую мы рассматривали до этого, уже подвел нас к тому, чтобы относиться к враждебным импульсам пациента, как к неистовым и имеющим природу бессмысленной ярости; а теперь мы обнаруживаем, что даже после их примирения его ярость, направленная на даму, продолжала играть роль в формировании обсессии. Его навязчивые сомнения по поводу правильности услышанного были выражением сомнений, все еще скрывавшихся в нем, по поводу того, правильно ли он понял даму на этот раз и оправданно ли он принял ее слова за проявление чувств по отношению к нему. Сомнение, которое содержалось в обсессии понимания, было сомнением ее любви. Борьба любви и ненависти бушевала в груди влюбленного, и объектом обоих чувств был один и тот же человек. Борьба представлена в подвижной форме компульсивно символическим действием устранения камня с дороги, по которой она должна была ехать, и потом уничтожением сделанного путем возвращения камня на прежнее место, так чтобы карета могла перевернуться, а дама пострадать. Мы не сможем составить верное суждение о второй части компульсивного действия, если будем принимать ее за чистую монету, рассматривая просто как критическое отторжение патологического действия. Тот факт, что она сопровождается чувством навязанности, выдает нам то, что она сама является частью патологического действия, хотя и определяется мотивом, противоположным тому, который вызвал первую часть.

Подобные компульсивные действия, состоящие из двух последовательных этапов, где второй нейтрализует первый, являются типичными для обсессивного невроза. Сознание пациента, естественно, не понимает их, и выдвигает вместо них ряд вторичных мотивов, одним словом, рационализирует их. Но их истинное значение заключается в том, что они отражают конфликт между двумя противоположными импульсами, приблизительно равной силы: и к настоящему времени я окончательно убедился, что в нашем случае мы имеем дело с противопоставлением любви и ненависти. Компульсивные действия такого толка представляют особый теоретический интерес, так как демонстрируют новый способ образования симптомов. При истерии часто случается компромисс, который дает возможность обоим разнонаправленным тенденциям проявиться одновременно, что убивает сразу двух зайцев; в то время, как в нашем случае, каждая из противоположных тенденций удовлетворяется отдельно, сперва одна, а затем другая, однако естественно делается попытка установить что-то вроде логической связи между антогонистами (часто заключающейся в отсутствии всякой логической связи).

У нашего пациента конфликт между любовью и ненавистью проявляет себя также и другими путями. В период пробудившейся благочестивости он молился за себя, что занимало все больше и больше времени, и обычно это длилось полтора часа. Причиной этого было то, что он обнаружил, что что-то каждый раз проникало в его благочестивые изречения и превращало их в противоположные. Например, если он говорил: «Пусть Бог защитит его», злой дух торопливо вставлял «не». Однажды в такой момент ему пришло в голову заменять слова ругательствами, т.к. он думал, что в этом случае противоположные ругательствам слова проникнут в его речь сами собой. Его действительное стремление, которое подавлялось молитвами, прорвалось наружу в последнем его решении. В конце концов он нашел выход из запутанного положения, прекратив молиться и заменив это короткой формулой, составленной из первых букв и слогов различных молитв. Он так быстро проговаривал ее вслух, что ничто не могло в нее проскользнуть.

Однажды он принес мне сон, который представлял собой тот же конфликт, но связанный с переносом на доктора. Ему приснилось, что моя мама умерла, он хотел высказать мне соболезнования, но боялся, что во время этого он начнет дерзко смеяться, как случалось не раз в подобных ситуациях в прошлом. Поэтому он предпочел оставить мне открытку, написав в ней PС (по-французски – мои соболезнования), но когда стал писать, то буквы превратились в PF (по-французски – мои поздравления). Взаимный антагонизм между чувствами к его даме был слишком отчетлив, чтобы избежать осознания полностью; хотя мы можем заключить из обсессий, в которых он проявлялся, что пациент неверно оценивал глубину своих негативных импульсов. Дама отвергла его первое предложение 10 лет назад. После чего он, по его собственным словам, прошел несколько чередующихся периодов, когда он либо верил, что очень сильно ее любит, либо чувствовал к ней безразличие. Как только во время лечения он сталкивался с необходимостью сделать шаг, который бы приблизил его к успешному завершению ухаживания, его сопротивление начинало проявляться в форме убежденности в том, что вообще-то она не так сильно его волнует – однако, надо сказать, что сопротивление это очень быстро сходило на нет. Однажды, когда она тяжело заболела, он очень сильно был этим обеспокоен, но у него появилось желание, чтобы она навсегда осталась бы лежать больная. Для объяснения подобного желания он использовал искусный софистский оборот: уверяя, что он всегда хочет видеть ее больной, для того, чтобы избавиться от невыносимого страха за возможные повторы приступа. В то время он взял в привычку занимать себя фантазиями, которые называл «фантазиями мести», и которых стыдился. Например, веря, что дама придает большое значение социальному положению поклонника, он фантазировал, будто она замужем за служащим государственного управления. Он сам устраивается на работу в тот же отдел и гораздо успешнее делает карьеру, нежели ее муж, который по случайности оказывается у него в подчинении. Однажды этот человек совершает бесчестный поступок. Дама бросается к ногам нашего героя и заклинает его спасти ее мужа. Он обещает помочь и говорит, что лишь из любви к ней он поступил на службу, и предвидел, что подобный час настанет, и что ее муж спасен, а он, выполнив миссию, увольняется с должности. У него рождались и другие фантазии, в которых он оказывал даме великие услуги, а она и не догадывалась об этом. В этих фантазиях он видел лишь любовь, не стремясь оценить источник возникновения и цели своего великодушия, которое предназначалось для подавления жажды мести, повторяя манеры героя Дюма графа Монте-Кристо. Более того, он признавался, что иногда его переполняли четко опознаваемые импульсы сделать даме, которую он обожал, какую-нибудь гадость. Эти импульсы временно прекращались в присутствии дамы и возобновлялись, когда ее не было рядом.

Причина, которая ускорила течение болезни

Однажды пациенты вскользь упомянул о событии, в котором нельзя было не увидеть причину, ускорившую болезнь, или в крайнем случае – прямую причину приступа, который начался 6 лет тому назад и продолжался до настоящего времени. Пациент сам даже и не подозревал, что сообщил что-то важное. Он не помнил, чтобы придавал какое-нибудь значение этому событию, и все же он его не забыл. Такое отношение с его стороны влечет за собой некоторые теоретические соображения.

Правилом в случае истерии является то, что причины, ускорившие возникновение болезни, подвергаются амнезии, равно как и детские переживания, благодаря которым ускоряющие причины способны трансформировать энергию аффектов в симптомы. А там, где амнезия не может быть полной, она тем не менее подвергает недавнюю травмирующую причину заболевания процессу разрушения и лишает ее по меньшей мере наиболее важных составляющих. В амнезии такого рода мы видим доказательство вытеснения, которое имело место. В случае обсессивного невроза все происходит по-другому. Амнезия может охватывать детские предпосылки невроза, и в этом случае она является неполной, непосредственные причины заболевания, напротив, остаются в памяти. Вытеснение использует другой, более простой механизм. Травматическая ситуация, вместо того, чтобы быть полностью забытой, лишается своего эмоционального катексиса; т.е. то, что остается в сознании, есть ни что иное, как идиоторное содержание, которое совершенно бесцветно и не принимается во внимание. Разница между тем, что происходит при истерии и при обсессивном неврозе, заключается в психологических процессах, скрывающихся за феноменом, но поддающихся восстановлению. Результат, как правило, одинаковый, т.к. бесцветное амнестическое содержание редко воспроизводится и не играет никакой роли в психической жизни пациента. Желая отличить один вид вытеснения от другого, мы не находим на поверхности ничего, на что можно было бы опереться, кроме уверенности пациента, что он чувствует – в одном случае, что всегда знал и помнил о чем-либо, в другом – что давно об этом забыл. По этой причине нередко встречается, что обсессивные невротики, страдающие от самообвинений и связывающие свои переживания с ложными причинами, попутно рассказывают врачу истинные причины, не подозревая, что их самообвинение просто отделилось от этих событий. Рассказывая о подобном инциденте, они иногда добавляют с удивлением, а то и с гордостью: «Да я на этот пустяк даже внимания не обращал!». Вот что случилось в том первом случае обсессивного невроза, который много лет назад привел меня к инсайту о природе этого расстройства. Пациент, государственный чиновник, страдал от бесчисленных сомнений. Это тот человек, чьи компульсивные действия с веткой в парке Шанбрё я уже описывал. Я был потрясен тем, что банкноты, которыми он оплачивал свои консультации, были всегда гладкими и чистыми (это было до того, как в Австрии была введена в обращение серебряная монета). Я как-то заметил по этому поводу, что государственного чиновника можно определить по новеньким флоринам, которые он достает из государственной казны, а он объяснил, что эти флорины вовсе не новые, просто он отглаживает их дома. Это дело чести, объяснил он, не расплачиваться грязными бумажными флоринами, т.к. они содержат огромное количество разнообразных опасных бактерий и могут нанести вред реципиенту. К этому времени у меня уже имелись подозрения, что существует связь между неврозом и сексуальной жизнью, и при случае я рискнул спросить, что он сам об этом думает. «О, с этим все в порядке. Мне совсем неплохо живется в этом отношении. Я играю роль дорогого старого дядюшки в определенных уважаемых семьях, и порою пользуюсь своим положением, чтобы пригласить какую-нибудь девочку поехать со мной на однодневную экскурсию за город. Потом я подстраиваю все так, что мы опаздываем на обратный поезд и вынуждены провести ночь за городом. Я всегда заказываю две комнаты – я все делаю на широкую ногу. Но, когда девочка ложится спать, я вхожу к ней и мастурбирую ее своими пальцами».

«А вы не боитесь причинить ей вред, запуская в ее гениталии свои грязные руки?».

Тут он вспыхнул: «Вред? Почему? Как это может ей навредить? Пока это еще не одной из них не повредило, всем им это нравилось. Некоторые из них сейчас замужем, и это не принесло им никакого вреда». Он воспринял мое возражение с плохой стороны и больше не появлялся. Но я могу лишь объяснить контраст между привередливостью, касающейся бумажных денег, и его недобропорядочностью в отношении девушек, доверенных ему, тем, что аффект самообвинения сместился. Цель подобного смещения довольно ясна, ведь если бы самообвинение осталось там, где и должно было быть, он должен был бы отказаться от формы сексуального удовлетворения, к которой его побуждали предпосылки из детства. Таким образом, смещение обеспечило ему извлечение значительной выгоды из его болезни.

Но я вынужден вернуться к более подробному рассмотрению причины, побудившей болезнь нашего пациента. Его мать воспитывалась в богатой семье, с которой состояла в отдаленном родстве. Семья владела огромным промышленным концерном. Отец пациента одновременно со свадьбой был взят в дело и, таким образом, женитьбой обеспечил себе прекрасное положение. Пациент догадался по шуткам, которыми обменивались родители (чей союз был удивительно счастливым), что его отец незадолго до того, как сделал предложение его матери, имел виды на красивую, но бедную девушку низкого происхождения. Вот такое длинное вступление. После смерти отца мать пациента как-то сказала ему, что обсуждала его будущее с богатыми родственниками, и что один из ее кузенов изъявил готовность отдать за него замуж одну из своих дочерей, когда он завершит образование, а деловые связи с фирмой обеспечат ему блестящий дебют в карьере. Этот план семьи возродил в нем конфликт – остаться ли честным по отношению к бедной, но любимой даме, или вслед за отцом жениться на красивой, богатой девушке, с хорошими связями, предназначенной для него. И он разрешил этот конфликт, который по сути дела существовал между его любовью и настойчивым влиянием отцовских желаний, через свою болезнь. Или, точнее сказать, заболев, он избежал необходимости решать проблему в реальной жизни. Доказательством подобного рассмотрения является тот факт, что главным результатом его болезни является упрямое нежелание работать, что позволяет откладывать ему окончание образования на долгие годы. Но результаты такой болезни никогда не являются непреднамеренными; то, что кажется следствием болезни, на самом деле является причиной или мотивом заболевания.

Как и можно было ожидать, пациент не принял мое истолкование материала. Он никак не мог представить себе, что план женитьбы мог повлечь за собой подобные последствия: тогда это не произвело на него никакого впечатления, но в дальнейшем, по ходу лечения, он должен был поверить в состоятельность моего подозрения, причем самым удивительным образом. При участии фантазии переноса он пережил тот самый эпизод прошлого, который забыл или который никогда не осознавал, как если бы он происходил в настоящем. Подошел наиболее темный и сложный период лечения; случайно выяснилось, что как-то он встретил молодую девушку на ступенях моего дома и решил для себя, что это моя дочь. Она понравилась ему, и он вдруг подумал, что единственной причиной моего хорошего отношения и великого терпения, является мое желание выдать замуж за него мою дочь. Одновременно он вознесся в богатстве и положении моей семьи на уровень, который соответствовал имевшейся у него модели. Но против этого выступила невозможность разлюбить даму. После того, как мы прошли сквозь жесточайшие проявления сопротивления и злобных нападок с его стороны, он не мог оставаться слепым по отношению к непреодолимому действию практически полной аналогии между фантазией переноса и действительным состоянием дел в его прошлом. Я перескажу один из снов, которые снились ему в этот период. Ему снилось, что он видит мою дочь прямо перед собой; а вместо глаз у нее два куска кала. Тот, кто знает язык сновидений, не затруднится проинтерпретировать сон, который символизирует, что он женился на моей дочери не за «красивые глаза», а из-за денег.

***

Комплекс отца и разрешение идеи о крысе

От причины, ускоряющей течение болезни во взрослом возрасте отходит ниточка, которая уводит нас в детство.

Он обнаружил, что находится в сходной ситуации с той, в которой, как он подозревал, находился отец перед его женитьбой. И поэтому он имел возможность идентифицироваться с отцом. Но его умерший отец повлиял на недавний припадок (приступ) и с другой стороны.

Конфликт на начальных стадиях болезни по существу являлся борьбой между настойчивым влиянием желаний отца и собственными любовными пристрастиями. Если мы примем к сведению, что рассказывал пациент в первые часы лечения, у нас появится подозрение, что борьба эта очень древняя и началась далеко в детстве. С любой стороны отей пациента был выдающимся человеком. До женитьбы он был офицером без звания, и тот период жизни оставил на нем свой след: прямолинейную солдатскую манеру общения  и склонность использовать простой язык. Помимо этих добродетелей, которые отпевают над каждым надгробием, он отличался здоровым чувством юмора и добрым расположением к своим друзьям. То, что он мог быть опрометчив и жесток отнюдь не противоречило другим его качествам, а лишь являлось необходимым их дополнением, но из-за этого дети порой подвергались жестоким телесным наказаниям, пока они были маленькими и капризными. Однако, когда они подросли, то он в отличие от других отцов не возносил себя до священной неприкосновенности, а с присущей ему искренностью делился с ними житейскими неприятностями и неудачами.

Его сын не преувеличивал, говоря, что они были лучшими друзьями, во всем, кроме одного единственного момента. И не может быть никакого сомнения в том, что именно с этим моментом связано то, что мысли о смерти его отца занимали с его с неоправданной чрезмерной силой, когда он были маленьким, и то, что эти мысли вновь появились в словесном выражении обсессивных идей из его детства. И только с тем же самым моментом могло быть связано то, что он был способен желать смерти своего отца для того, чтобы вызвать симпатии какой-то девочки, которая должна стать более добрее к нему.

Очевидно, что в сексуальной сфере что-то стояло между отцом и сыном, и отец находился в своего рода оппозиции по отношению к рано проявившейся эротической жизни сына. Несколькими годами позже смерти отца, когда он впервые испытал приятные ощущения от полового акта, возникла мысль: «Это божественно. Можно убить даже родного отца за такое». Это было одновременно и отражением и объяснением обсессивной идеи детства. Более того, отец незадолго до смерти напрямую противостоял той, кто позже станет основной пассией нашего пациента. Он заметил, что сын постоянно находится в ее компании и посоветовал держаться от нее подальше, сказав, что это неблагоразумно, и он только позволит себя одурачить.

К этой безупречной массе доказательств мы будем в состоянии добавить свежий материал, если обратимся к истории мастурбационной части сексуальной активности пациента.

Существуют расхождения между мнениями докторов и пациентов на этот предмет, значение которого до настоящего времени не было должным образом оценено. Пациенты единодушны в своей вере, что мастурбация, под которой они подразумевают мастурбацию во время пубертата, является источником и причиной всяких несчастий. Доктора так и не могут прийти к единодушному мнению, какой позиции придерживаться, но находясь под влиянием клинических знаний о том, что помимо невротиков большинство нормальных людей проходят период мастурбации во время пубертата, большинство из них склонны отвергать утверждение пациентов, как сильно преувеличенное. На мой взгляд пациенты снова находятся ближе к верному пониманию, чем врачи, т.к. пациенты имеют смутные представления о правде, а врачи могут вовсе не заметить наиболее существенного момента. Предлагаемый пациентами тезис, конечно, не соотносится с реальными фактами в том смысле, в котором они его истолковывают, называя мастурбацию во время полового созревания (что является обычным явлением) причиной дальнейших невротических расстройств. Их тезис нуждается в истолковании. Мастурбация в период полового созревания является ничем иным, как возобновлением мастурбационной активности детского периода, обсуждение чего до сегодняшнего дня всячески избегалось. Инфантильная мастурбация, как правило, достигает пика в возрасте от 3 до 5 лет; и она является чистым проявлением детской сексуальной конституции, в которой следует искать этиологию последующих неврозов. Таким скрытым путем пациенты перекладывают вину за болезнь на детскую сексуальность, и они правы при этом.

С другой стороны, проблема мастурбации делается неразрешимой, если мы попытаемся обращаться с ней как с клиническим проявлением, забывая, что она может выполнять разгрузочную функцию для различных сексуальных компонентов и любых фантазий, к которым эти компоненты приводят. Пагубные последствия мастурбации лишь в очень небольшой степени автономны – то есть обусловлены ее собственной природой. В сущности, они являются просто частью и группой с патогенным значением в сексуальной жизни субъекта в целом. Тот факт, что столько людей переносят мастурбацию в определенных количествах без вреда для здоровья, просто показывает, что и сексуальная конституция и ход развития их сексуальной жизни позволяют им применять свою сексуальную функцию в пределах, которые допускает культура; в то время как другие, имея более слабую половую конституцию или нарушенное развитие, заболевают из-за своей сексуальности – то есть, они не могут добиться или достаточной сублимации или вытеснения сексуальных компонент, не прибегая к запретам и субститутам.

Поведение нашего пациента в отношении мастурбационной активности весьма примечательно. Он не практиковал ее в период пубертата (абсолютно, что стоит отметить (р.158)) и поэтому, следуя одной из установок, он мог ожидать освобождения от невроза. С другой стороны побуждения к мастурбационной активности появились у него на 21 году жизни, вскоре после смерти отца. Ему было стыдно каждый раз, когда он достигал удовлетворения таким образом, и вскоре он зарекся от этой привычки.

Начиная с этого времени, это случалось редко, лишь в исключительных случаях. Мастурбация вызывалась ситуациями, когда он переживал особенно приятные моменты или когда он читал особенно приятные отрывки в книге. Это произошло, например, прекрасным летним днем, когда в центре Вены он услышал, как форейтор очень красиво играл на рожке, пока полицейский не остановил его, т.к. игра на рожке в центре города запрещена. В другой раз это случилось, когда он прочитал в Dichtung und Wahreit как молодой Гете освободился в порыве нежности от проклятия ревнивой любовницы, которая наложила на следующую женщину, которую он поцелует в губы после нее, проклятие; он долго почти суеверно страдал от проклятия, которое его сковывало, но теперь он разорвал путы и радостно целовал свою любимую снова и снова.

Пациент не находил странным, что побуждение мастурбировать появилось у него именно на фоне прекрасных и возвышенных ситуаций, подобных описанной. Но я не могу не отметить, что эти два случая имеют нечто общее – запрет и открытое неповиновение приказу (команде). Мы должны принять во внимание в связи с этим его любопытное поведение, когда он работал над экзаменами и обыгрывал любимую фантазию, что его отец все еще жив и в любой момент может появиться. Он таким образом планировал время, что рабочие часы приходились на ночь. Между 12 и часом он прерывал работу, открывал входную дверь квартиры, как будто там стоял его отец. Затем, возвращаясь в холл, он доставал пенис и рассматривал его в зеркало. Это странное поведение становится ясным, если мы предположим, что оно вызвано тем, что он ожидал прихода отца в час, когда духи повсюду бродят. Он обычно бездельничал на работе, пока отец был жив, что вызывало раздражение у последнего. А теперь, когда он возвращался уже как дух, то ему было приятно обнаружить сына усердно работающим.

Но невозможно даже помыслить, что отец остался бы доволен второй частью поведения, этим он, возможно, бросал ему вызов. Таким образом, в едином непонятном обсессивном действии, он выразил 2 стороны отношений с отцом, так же, как он это делал впоследствии относительно дамы путем обсессивных действий с камнем. Используя эти данные и сведения подобного рода, я рискнул выдвинуть предположение о том, что когда ему еще не исполнилось 6, он был виноват в сексуальном преступлении, связанным с мастурбацией и был сурово наказан отцом. Это наказание, согласно моему предположению, на самом деле положило конец мастурбации, но с другой стороны, оставило за собой неискоренимое недовольство по отношению к отцу и отвело ему навсегда роль помехи сексуальному удовольствию пациента. К моему великому удивлению, пациент позже рассказал, что его мама несколько раз описывала ему похожее событие из его раннего детства, которое явно не было ею забыто из-за весьма замечательных последствий. У пациента же какие-либо воспоминания об этом полностью отсутствовали. История была следующая. Когда он был очень маленьким, – дату возможно установить более точно, т.к. она совпадала со смертельной болезнью старшей сестры, – он сделал что-то гадкое, и отец его выпорол. Маленький мальчик впал в страшную ярость и начал орать ему в лицо ругательства, несмотря на удары. Но так как он не знал плохих слов, то он стал обзывать его всеми нарицательными существительными, которые приходили на ум: «Ты – лампа! Ты – полотенце! Ты – тарелка!» и т.д. Его отец, потрясенный подобной вспышкой гнева, прекратил его бить и вслух заявил: «Ребенок будет либо великим человеком, либо великим преступником». Пациент верил, что сцена произвела неизгладимое впечатление как на него самого, так и на отца. Он сказал, что его отец никогда не бил его больше; и он также приписывал этому переживанию изменения, которые произошли в его собственном характере. С этих пор он стал трусом – так как боялся собственной же жестокой ярости. Всю жизнь, более того, он ужасно боялся побоев, он обычно незаметно уходил и в ужасе прятался, когда наказывали его братьев и сестер. Впоследствии пациент еще раз расспросил мать. Она подтвердила историю, добавив, что это случилось, когда ему было 3-4 года, и его наказали, т.к. он кого-то побил. Она не помнила других подробностей, за исключением той, что возможно пострадавшей была няня мальчика. В ее рассказе не было ничего, что указывало бы на сексуальную природу поступка.

Обсуждение сцены детства вы найдете в сноске, а здесь я лишь отмечу, что ее проявление впервые поколебало упорное отрицание пациентом того, что в раннем детстве его охватила ярость (которая впоследствии стала латентной) по отношению к отцу, которого он так сильно любил. Должен признаться, что рассчитывал на более грандиозные результаты, так как об инциденте рассказывали ему настолько часто, в том числе и отец, что не могло возникнуть сомнений в его достоверности. Но с той способностью быть нелогичным, которая не перестает удивлять нас в таких в высшей степени разумных людях, как обсессивные невротики, он продолжал выдвигать против такого неоспоримого доказательства, как рассказанная история, тот факт, что он сам ничего не мог вспомнить об этой сцене. И только ценой болезненного переноса он пришел к убежденности в том, что его отношения к отцу действительно нуждались в обуславливании этим бессознательным дополнением. Вскоре все дошло до того, что в своих снах и фантазиях, а также в ассоциациях он начал посыпать гадкой и мерзкой бранью меня и мою семью, хотя сознательно он относился ко мне с огромным уважением. То, как он вел себя, когда повторял мне эти ругательства, напоминало мне поведение отчаявшегося человека: «Как может такой джентльмен, как вы, – спрашивал он обычно, – допускать подобные оскорбления в свой адрес от такого никчемного и низкого человека, как я? Вы должны просто выгнать меня, это все, чего я заслуживаю». Во время такого разговора он обычно вставал с кушетки и начинал бродить по комнате, объясняя эму привычку тонкостью чувства: он не мог заставить себя произнести такие ужасные вещи, удобно лежа на кушетке. Но вскоре он сам нашел более убедительное объяснение, сказав, что избегает моего соседства, т.к. боится, что я начну его бить.

Если он оставался на кушетке, то вел себя как человек, который в отчаянном ужасе пытается спастись от безжалостного и жестокого насилия. Он защищал голову руками, прикрывал лицо ладонями, внезапно вскакивал и срывался с места с искаженным лицом и т.д. Он припомнил, что у отца был весьма необузданный характер, и порою в своей жестокости он не знал меры. Так, мало-помалу, в этой синкопе страданий пациент приобрел уверенность, которой ему не хватало – однако, для любого незаинтересованного лица истина лежала на поверхности и не требовала бы дополнительных доказательств.

Теперь путь к решению проблемы с крысой был открыт. Лечение достигло поворотной точки и информация, которая до настоящего времени утаивалась, стала доступной, что в свою очередь сделало возможным восстановление целостной взаимосвязанной картины событий.

В своем описании я, как и говорил, ограничусь, по возможности, кратким изложением обстоятельств. Очевидно, что 1 проблема, которая должна была быть решена, это, почему два разговора с чешским капитаном, – его история про крысу и требование отдать долг лейтенанту А, – могли подействовать на него таким волнующим образом и привести к появлению грубопатологических реакций. Мы исходим из того, что дело в «чувствительности комплексов» (термин Юнга), и что истории случайно затрагивают и раздражают сверхчувствительные участки его бессознательного. Так и было на самом деле.

Как и во всем, что касалось военных дел, находясь в армии, пациент был в состоянии бессознательной идентификации с отцом, который отслужил много лет и хранил в памяти множество армейских историй. Сейчас играл роль случай – а случай может участвовать в формировании симптома, как формулировка помогает рождению шутки, – что одно из маленьких приключений его отца содержало важный элемент, соотносящийся с просьбой капитана. Его отец, будучи (прапорщиком?) отвечал за хранение небольшой суммы денег и однажды проиграл ее в карты (т.е. он был Spielratte). Он бы оказался в незавидной ситуации, если бы один из его товарищей не занял ему эту сумму. После отставки он стал зажиточным человеком и пытался найти друга, чтобы отдать долг, но не мог его нигде отыскать. Пациент был не уверен, вернул ли отец когда-либо деньги. Воспоминания об отцовском проступке, совершенном в молодости, были для него болезненными, так как, несмотря на внешнее выражение, его бессознательное было заполнено враждебными элементами в отношении к отцовскому характеру. Слова капитана: «Вы должны отдать 3,80 крон лейтенанту А.» прозвучали для него как намек на невозвращенный долг отца. Но информация о том, что молодая особа на почте в Z взяла на себя необходимые расходы, связанные с пересылкой, и притом сделала в его адрес приятное замечание, усилила его идентификацию с отцом еще в другом направлении. На данной стадии анализа он выдал новую информацию следующего содержания, что у владельца постоялого двора в местечке, где находился почтовый офис, есть красавица-дочь. Она вселяла надежны в умного молодого офицера, и он даже подумывал вернуться туда по окончанию маневров и попытать с ней счастья.

Сейчас, однако, у нее появилась соперница в лице молодой женщины на почте. Как и отец в своем рассказе о женитьбе, он сомневался, на какую из них обратить свое благосклонное внимание по окончанию военной службы. Теперь мы уже видим, что его странная нерешительность, ехать ли ему в Вену или вернуться на почту и постоянно испытываемые им порывы повернуть обратно, не доехать до конца, не так уж бессмысленны, как казались нам вначале. Для его сознания необычайная привлекательность местечка Z, где находилась почта, объяснялась необходимостью увидеть лейтенанта А и с его помощью исполнить клятву. Но в действительности его привлекала молодая особа на почте, и лейтенант был просто хорошим прикрытием для нее, т.к. жил там же и отвечал за армейскую почту.

И когда впоследствии он услышал, что это не лейтенант А., а другой офицер В. Дежурил на почте в тот день, он и его включил в свою комбинацию. После этого он мог воспроизводить в своем бреде, связанном с двумя офицерами, колебания между двумя девушками, так приветливо к нему расположенными.

Выясняя последствия рассказанной капитаном истории про крыс, мы должны более близко следовать ходу анализа. Вначале пациент выдавал огромное количество ассоциативного материала, который сперва, однако, не объяснял обстоятельств, при которых сформировалась его обсессия.

Идея наказания крысами стимулировала в нем целый ряд инстинктов и вызвала многочисленные воспоминания, таким образом, за короткий промежуток времени между историей капитана и его просьбой вернуть деньги крысы приобрели серию символических значений, которые в последующем пополнились новыми. Должен признаться, что могу предоставить лишь неполный отчет о всех этих делах. Больше, чем что-либо, наказание крысами возбудило в нем анальный эротизм, который играл важную роль в его детстве и продолжал активно существовать на протяжении многих лет, благодаря раздражению, вызванному глистами. В этом случае крысы получили значение «денег». Пациент обнаружил эту связь, отреагировав на слово «Ratten» (крысы) ассоциацией «Raten» (вложение). В своем обсессивном бреде он выпускал постоянную крысиную наличность (крысиные деньги).

Когда, например, в ответ на вопрос я сказал о стоимости лечения за час, он сказал себе (о чем я узнал 6 месяцев спустя): «Так много флоринов, так много крыс». Мало-помалу он перевел на этот язык всю совокупность денежных интересов, сконцентрированных вокруг отцовского наследства: другими словами, его мысли были перенесены в обсессивную жизнь и отданы во власть бессознательного.

Более того, просьба капитана взять на себя почтовые расходы укрепила денежное значение слова «крысы» через словесную связку «Spielratte», которая отсылала его к карточному долгу его отца.

Но пациент также знал, что крысы являются носителями опасных инфекционных заболеваний, следовательно, он мог использовать их как символ страха (достаточно обоснованного в армии) заразиться сифилисом. Этот ужас скрывал всякого рода сомнения о том, какую жизнь вел его отец во время военной службы. Опять же, в другом смысле, сам пенис является носителем сифилитической инфекции; в таком случае мы можем рассмотреть крысу как мужской половой орган. Есть и еще одно обоснование для этой связи, т.к. пенис (особенно у ребенка) можно сравнить с глистом, а история капитана была о крысах, протискивающихся в чей-то анус, подобно крупным круглым глистам, которые были у него в детстве.

Так, обнаружение для «крыс» значения «пенис» основывается опять на анальном эротизме.

Кроме всего перечисленного, крыса – это вредное животное, поедающее экскременты и живущее в канализационных трубах. Наверное, не надо указывать, какое грандиозное расширение бреда о крысах стало возможным, благодаря этому новому значению. Например, «столько много крыс, столько много флоринов» может послужить прекрасной характеристикой определенной женской профессии, к которой он питал особенное отвращение. С другой стороны, немаловажно, что подмена крысы пенисом в истории капитана вылилась в ситуацию сношения через анус, что не могло не вызвать его возмущения, будучи рассмотренным в связи с его отцом и женщиной, которую он любил. А когда нам станет ясно, что ту же самую ситуацию он воспроизвел в компульсивной угрозе, которая появилась в голове после того, как капитан обратился с требованием, мы вынуждены будем вспомнить об определенных ругательствах в обиходе южных славян. Более того, весь этот материал и многое помимо него было вплетено в ткань обсуждения крысиной темы под прикрытием ассоциации «Huraten» (жениться).

История наказания крысами, как стало видно из отчета об этом предмете самого пациента и по внешним проявлениям его чувств, когда он рассказывал мне историю, разожгла преждевременно подавленные импульсы жестокости, как эгоистические, так и сексуальные. Несмотря на все обилие материала, значение обсессивной идеи так и не проявилось до тех пор, пока однажды в анализе не появилась крыса-жена из Little Eyolf Ибсена, в связи с чем стало невозможно избежать заключения, что среди множества обликов, которые они принимали в обсессивном бреду, крысы имели еще одно значение – а именно, дети.

Вопрос о происхождении этого нового значения сразу привел меня к ранним и наиболее важным источникам. Однажды, когда пациент навещал могилу отца, он увидел, что по могиле крадется огромное животное, которое он принял за крысу.

Он заключил, что оно на самом деле появилось из могилы отца и только что поедало его труп. Представление о крысе неразрывно связано с фактом, что у нее есть острые зубы, при помощи которых она грызет и глодает. Но крысы не могут быть жадными и грязными, с острыми зубами безнаказанно: их жестоко преследуют и безжалостно уничтожают люди, что пациент неоднократно с ужасом наблюдал. Ему часто было жалко несчастных созданий. Но он и сам был просто противным и грязным маленьким негодником, который мог покусать в ярости и был страшно за это наказан.

Можно было бы определенно сказать, что он нашел живое себе подобие в крысе. Как будто бы судьба, послав ему капитана с его рассказом, провела на нем ассоциативный тест: она выдала ему «слово-стимул для комплекса» (см. стр. 210), а он отреагировал на него обсессивной идеей.

В соответствии с ранними, наиболее важными переживаниями, крысы были детьми. Тут он привел информацию, которую достаточно долго держал вне контекста, но которая теперь полностью объясняла интерес, который он чувствовал по отношению к детям. Дама, которую он обожал все эти годы, но на которой все не решался жениться, была обречена на бесплодие гинекологической операции, заключающейся в удалении обоих яичников. Именно это – т.к. он очень сильно любил детей, – было основной причиной его колебания. И только в этот момент стало возможным понять необъяснимый процесс, в результате которого сформировалась обсессивная идея. Используя знания детских сексуальных теорий и символики (которая нам открылась при толковании сновидений), все это может быть расшифровано и наделено смыслом. Когда во время дневной остановки (во время которой он потерял пенсне) капитан рассказал о наказании крысами, пациент в первый момент был потрясен сочетанием жестокости и сладострастности в описанной ситуации. Но сразу же после возникла связь со случаем из детства, когда он кого-то понукал.

Капитан, человек, поддерживающий подобные наказания, стал для него заменителем отца и навлек на себя часть возрожденной враждебности, которая внезапно проявилась, в данном случае против жестокого отца. Мысль, которая возникла в сознании на мгновение, была о том, что что-то подобное может случиться с дорогим ему человеком и, вероятно, перешло в желание: «Ты заслуживаешь, чтоб с тобой поступали так же», – имея в виду рассказчика истории, но через него направленное на отца. Полтора дня спустя, когда капитан передал ему посылку, за которую был долг, и попросил отдать 3,80 крон лейтенанту А., он уже понимал, что его «жесткий» начальник ошибался, и единственный человек, которому он должен, была молодая особа с почты. Он мог легко по этой причине выдумать какой-нибудь ироничный ответ типа: «А не дали?» или «Заплати своей бабушке!» (или «Конечно, спорим, я отдам ему деньги!»), ответы, которые — по компульсивной силе. Но вместо этого, из возбуждения отцовского комплекса и из воспоминаний о сцене из детства у него сформировался следующий ответ: «Да, я отдам деньги А., когда мой отец и дама смогут иметь детей», или «С таким же успехом, как тот, что отец и дама могут иметь детей, я верну деньги». Одним словом, ироническое утверждение, зависящее от абсурдного условия, которое не могло быть выполнено.

Но преступление уже свершилось, он оскорбил двух самых дорогих ему людей – отца и даму. Поступок заслуживал наказания, которое состояло в том, что он дал невыполнимую клятву, которая повлекла за собой беспрекословное подчинение необоснованной просьбе начальника, и клятва звучала следующим образом: «Теперь ты действительно должен отдать долг А.». Своим конвульсивным послушанием он вытеснил понимание того, что просьба капитана имеет ложную посылку: «Да, ты должен отдать деньги А., как тебе приказал заместитель твоего отца. Отец не может ошибаться». Король тоже не может ошибаться: если он называет человека не его титулом, то подданный несет его пожизненно.

Только спутанные сведения об этих событиях достигли сознания пациента. Но и его бунт против приказа капитана, и внезапная трансформация бунта в свою противоположность были в нем представлены. Сперва пришла мысль, что он не будет отдавать деньги, или это (то есть наказание крысами) произойдет; потом произошла трансформация мысли в клятву к противоположным смыслом (содержанием), как наказание за бунт.

Позвольте далее обрисовать основные условия, благодаря которым сформировалась великая обсессивная идея пациента.

Его либидо возросло из-за долгого периода воздержания, а в дополнение к нему и приветливого приема, на который молодой офицер мог всегда рассчитывать, когда появлялся в обществе женщин.

Ко времени начала маневров между ним и его дамой имело место определенного рода холодность. Усиление либидо возродило древнюю борьбу против авторитета отца, и он посмел подумать о сексуальных отношениях с другими женщинами. Верность памяти отца ослабла, сомнения в достоинствах дамы увеличились, и из этих соображений он позволил себе оскорбить их обоих, а потом наказал себя за это. Поступая подобным образом, он воспроизводил старую модель. И когда после маневров он так долго сомневался, поехать ему в Вену или выполнить клятву, это было общим олицетворением двух конфликтов, которые разрывали его на части – следует или нет выказывать послушание отцу и оставаться ли верным возлюбленной.

Могу добавить кое-что к истолкованию «санкции», которая, мы помним, была следующего содержания: «В противном случае наказание крысами будет приведено в исполнение для них обоих». Основанием для этого служили детские сексуальные теории, которые уже обсуждались. Первая из них заключается в том, что дети рождаются из ануса. А вторая, логически продолжая первую, что мужчины, как и женщины, способны к деторождению. Согласно правилам толкования сновидений, представление о выходе из прямой кишки может быть заменено на противоположное, т.е. о проникновении в нее (в качестве наказания крысами) и наоборот.

Некоторые общие характеристики обсессивных структур

В 1896 году я определил обсессивные идеи как «преобразованное самообвинение, которое повторно возникло из вытеснения и которое всегда связано с некоторым сексуальным действием, которое производилось с чувством удовольствия в детстве». Теперь мне кажется, что это определение не выдерживает критики, но только со стороны формы, тогда как его составляющие не вызывают возражений. Оно было слишком сильно ориентировано на объединение, и в качестве модели использовало практику самих обсессивных невротиков, когда, с характерной для них любовью к неопределенности, они группируют под названием обсессивные идеи самые гетерогенные психические структуры.

В действительности, более правильно говорить об «обсессивном мышлении» и разъяснить, что обсессивные структуры могут соответствовать любому психическому акту. Их можно классифицировать как желания, искушения, импульсы, размышления, сомнения, приказания или запреты. Пациенты стараются в общем сглаживать эти различия и рассматривают то, что осталось от этих психических актов, после того, как они лишились своего аффективного индекса, как «обсессивные идеи». Наш настоящий пациент привел пример подобного поведения на одной из первых сессий, когда он попытался свести желание к уровню простого «хода мыслей».

Более того, следует признать, что даже феноменологии обсессивного мышления до сих пор не уделено должного внимания. Во время второго этапа оборонительной борьбы, который пациент ведет против «обсессивных идей», которые проложили себе путь к сознанию, появляются психические структуры, нуждающиеся в специальном названии (например, череда мыслей, которые занимали нашего пациента на протяжении поездки после маневров). Разумные умозаключения не только стоят в оппозиции обсессивным мыслям, но существуют и гибриды между двумя видами размышления, они допускают некоторые посылки обсессии, с которой борются, и таким образом, хотя используют в качестве оружия разум, их основой является патологическая мысль. Мне кажется, что такие структуры заслуживают названия «бред». Чтобы объяснить разницу, я приведу пример, который нужно рассматривать в контексте истории болезни нашего пациента. Мною уже описывалось ненормальное поведение, которому он дал волю во время подготовки к экзаменам. Тогда, закончив работу далеко за полночь, он обычно открывал парадную дверь духу отца, а потом рассматривал свои гениталии в зеркале. Он пытался образумить себя, спрашивая, что бы сказал отец, если был бы жив. Но этот довод не имел никакого действия, пока был обличен в рациональную форму. Привидение не было изгнано, пока он не преобразовал ту же самую мысль в бредовую «угрозу», что если он еще раз повторит эту глупость, какая-нибудь беда приключится с его отцом на том свете.

Разница между первичной и вторичной оборонительной борьбой хорошо просматривается, но ее важность сильно изменится, когда мы обнаружим, что пациенты сами не знают формулировки их собственных обсессивных идей. Это звучит парадоксально, но это именно так. За время прогресса в анализе не только пациент, но и его болезнь набирается храбрости; она может выражаться яснее, чем до того. Говоря обычным языком, происходит следующее: пациент, который до этого отворачивался с ужасом от своей патологической продукции, проявляет к ней внимание и приобретает более ясное и подробное о ней представление.

Помимо этого, существует два специфических пути, которыми могут быть получены более точные знания об обсессивных структурах. Во-первых, опыт показывает, что обсессивная команда (или что-то подобное), которая в бодрствующем состоянии предстает лишь в урезанной, сокращенной форме, как искаженный текст телеграммы, может привести подлинный свой текст в сновидении. Такие тексты появляются во снах в виде прямой речи и являются исключением из правила, что речь во сне является производной от речи в обыденной жизни. Во-вторых, во время аналитического изучения истории болезни, крепнет убеждение, что если обсессии сменяют одна другую, то, как правило, даже если вербальное их выражение (формулировка) неодинакова, это одна и та же обсессия. От обсессии на первый взгляд довольно легко избавиться, но она возвращается второй раз в измененной форме, не узнанной, а потом, возможно, способна более эффективно постоять за себя в защитной борьбе, благодаря изменениям в своей форме. Но правильной является изначальная форма, и она часто открыто демонстрирует свое значение. Когда нам с большим трудом удается прояснить неразборчивую обсессивную идею, часто случается, что пациент сообщает, что именно такое понятие, желание или искушение, как то, которое мы «сочинили», имело место как-то однажды до появления обсессивной идеи, но не сохранилось в его памяти. Если мы начнем приводить примеры такого рода из истории нашего пациента, то увы, наше отступление сильно затянется. То, что официально описано как «обсессивная идея», демонстрирует, будучи искаженной относительно первоначальной формулировки, следы первичной защитной борьбы. Ее искажение дает ей возможность существовать, так как сознательное мышление, таким образом, обречено на превратное ее понимание, как если бы это был сон, т.к. сны также являются продуктом компромисса и искажения, и ошибочно понимаются бодрствующим мозгом.

Это ошибочное понимание роли сознания можно наблюдать на деле не только на примере обсессивных идей как таковых, но и по отношению к продуктам вторичной защитной борьбы, например, защитным формулам. Приведу два хороших примера. В качестве защитной формулы наш пациент обычно быстро произносил слово aber (но), сопровождая его жестом отрицания. Как-то он заявил, что эта формула недавно изменилась; он больше не говорит aber, а произносит aber с ударением на втором слоге. Когда я попросил его объяснить причину новшеств, он заявил, что непроизносимое e во втором слоге не дает ему ощущения безопасности против вторжения, которого он панически боится, вторжения чужеродных и противодействующих элементов, что и является причиной того, чтобы сделать е ударным. Подобное объяснение (прекрасный образец обсессивного невротического стиля) тем не менее явно неадекватно; самое большее, на что оно может претендовать – это рационализация. Правда заключалась в том, что aber приближается по звучанию к abvear (с немецкого – защита), термину, который он усвоил из наших теоретических обсуждений психоанализа. Таким образом, он бредовым и незаконным путем использовал лечение для укрепления защитной формулы.

В другой раз он рассказал мне о главном магическом слове, которое противостояло любому злу; он сложил его из первых букв наиболее действенной и мощной из его молитв, а в конце хлопал в ладоши на слове «аминь».

Я не могу воспроизвести само слово по причинам, которые вскоре станут ясными. Когда он назвал мне его, я не мог не заметить, что слово фактически является анаграммой имени его дамы. В ее имени присутствовала буква «s», которую он поместил в конце, то есть прямо перед «amen». Следовательно, мы можем сказать, что он соприкасается своим «samen» [«semen» – семя] с женщиной, которую любит; что означает, что в воображении он мастурбировал с ней. Он сам, однако, никогда не замечал столь очевидной связи; его защитные силы позволили вытесненному одурачить себя. Это также хорошо иллюстрирует правило, что объект, подлежащий охранению, неизменно находит выход в тех же средствах, которые использовались для его отгораживания.

Я уже заявлял, что обсессивные мысли подвергаются тем же искажениям, что и мысли во сне, перед тем, как они становятся манифестным содержанием сновидения. Следовательно, нас должен интересовать механизм искажения, и нам ничто не мешает раскрыть его разнообразные виды посредством расшифровки и объяснения серии обсессий. Но снова условия, определяющие публикацию этого случая, позволяют мне привести лишь несколько образцов. Не все обсессии пациентов настолько сложны по своей структуре и трудно разрешимы, как великая идея о крысах. В ряде других использовалась очень простая техника – а именно, искажение путем опущения или эллипсис. Этот механизм превосходно подходит для шуток, но в нашем случае он принес пользу в качестве способа защиты от понимания.

Например, одна из наиболее старых и любимых обсессий пациента (которая соответствовала предупреждению и наставлению) звучит следующим образом: «Если я женюсь на даме, какое-нибудь несчастье случиться с моим отцом (на том свете)». Если мы восстановим пропущенные шаги, о которых стало известно из анализа, то получим следующий ход мыслей: «Если мой отец был бы жив, он бы разгневался на мое решение жениться на даме, как это случалось в детстве, а значит я вынужден буду на него разъяриться и пожелать ему зла, и благодаря всемогуществу моих мыслей, это зло его обязательно настигнет».

Вот другой пример, в котором решение может быть достигнуто путем заполнения эллипсиса. Он снова имеет природу предупреждения или аскетического запрета. У пациента была очаровательная маленькая племянница, которую он обожал. Однажды ему пришла в голову следующая мысль: «Если ты получишь удовольствие от полового сношения, что-то случиться с Эллой (т.е. она умрет)». Если правильно восстановить все опущения, то получится следующее: «Каждый раз, когда ты занимаешься сексом, даже с незнакомкой, ты не сможешь избежать мысли о том, что твои интимные отношения в браке не принесут тебе ребенка (из-за стерильности дамы). Это огорчит тебя настолько, что ты станешь завидовать своей сестре из-за маленькой Эллы и будешь ревновать к ней ребенка. Эти завистливые импульсы неизбежно приведут к смерти ребенка».

Техника искажения путем эллипсиса является наиболее типичной для обсессивных неврозов. Я сталкивался с этим в обсессивных мыслях других пациентов. Наиболее прозрачным является следующий случай, который представляет интерес за счет определенной схожести в структуре с идеей о крысах. Это произошло с женщиной, которая страдала от сомнений и, главным образом, от навязчивых действий. Эта женщина однажды вышла с мужем на прогулку в Нюрнберге и попросила его зайти с ней в магазин, где бы она могла приобрести различные необходимые вещи для ребенка, в том числе и расческу. Муж, решив, что долгое хождение за покупками не в его вкусе, сказал, что заметил кое-какие монеты в антикварной лавке по пути сюда, которые могут там долго не залежаться, добавив, что после того, как купит их, заберет ее из магазина, в котором они сейчас находятся. Но он отсутствовал, как ей показалось, слишком долго. Когда он вернулся, она соответственно спросила, где он был.

***

***

И они достаточно часто встречаются у других обсессивных пациентов. Наш пациент был крайне суеверным, несмотря на то, что являлся высокообразованным, просвещенным и весьма проницательным человеком, и временами он убеждал меня, что не верит и слову из всей этой ерунды. Так, он был одновременно суеверным и нет. Существует четкая разница между его позицией и суеверием необразованных людей, которые чувствуют себя единым целым со своей верой. Казалось, он понимает, что его суеверие зависит от обсессивного мышления, несмотря на то, что временами он давал ему полную волю. Значение этого неустойчивого и нерешительного поведения может быть раскрыто, если посмотреть на него в свете гипотезы, которую я приведу ниже. Я без малейших колебаний допускаю, что правда заключается не в том, что пациент сохраняет непредубежденность к этой теме, а в том, что он имел два раздельных и противоречивых убеждения на этот счет. Его колебания между этими взглядами совершенно явно зависят от сиюминутной позиции по отношению к обсессивному расстройству. Как только он избавился от одной из обсессий, он стал снисходительно улыбаться при воспоминании о своей собственной доверчивости, и никакие дальнейшие события не могли поколебать его; но с того момента, когда он попадал во власть другой, еще не проясненной, обсессии, или, что равнозначно этому, под влияние сопротивления, случались странные совпадения, укреплявшие его в его наивной вере. Его суеверия, однако, были суевериями образованного человека, и он избегал таких предрассудков, как страх пятницы, числа 13 и т.п. Но он верил в предчувствия и пророческие сны: он обязательно встречал человека, о котором по необъяснимым причинам только что думал; или он получал письмо от того, о ком внезапно недавно вспомнил по прошествии долгих лет. В то же время он был достаточно честен с собой, или скорее достаточно верен своей формальной убежденности, чтобы не забывать случаи, в которых его странные предчувствия не оправдались. Например, однажды, когда он отправился на летний отдых, он был полностью уверен, что живым в Вену не вернется. Он также признал, что большинство его предчувствий связано с вещами, не представляющими для него какой-то особенно личной важности, а также, что когда он встречал знакомого, о котором несколько минут назад вспомнил вдруг, спустя долгое время, в дальнейшим ничего между ним и этим чудесным призраком не происходило. И он, естественно, не мог отрицать, что все важные события в его жизни случались без предчувствий, так, например, смерть отца, очень удивившая его. Но подобные аргументы не имели воздействия на разногласия его убеждений. Они были не более чем доказательствами обсессивной природы его суеверий, о которой мы уже могли догадаться, исходя из того, что эти суеверия появлялись и пропадали параллельно с нарастанием и спадом его сопротивления.

Я был, конечно, не в состоянии дать рациональное объяснение всем чудесным историям его далекого прошлого. Но что касается подобных вещей, имевших место во время лечения, я смог доказать ему, что он сам однозначно прикладывал руку к производству этих чудес, и смог указать на методы, которые он для этого применял. Он пользовался методами периферического зрения и чтения, забывания, а превыше всего – ошибками памяти. В конце он сам помогал мне обнаруживать небольшие трюки, с помощью которых эти чудеса вершились. Я могу упомянуть об одном интересном детском источнике его убеждений, что предчувствия и предзнаменования должны были свершиться. Этот источник показался на поверхности, благодаря тому, что он вспомнил, что часто, когда какое-либо дело назначалось на определенную дату, мать говорила: «Я не смогу в такой-то и такой-то день. Я должна буду лежать в постели». И действительно, когда день наступал, она неизменно лежала в постели.

Не возникает сомнений, что пациент чувствовал потребность в поиске подобных случаев, которые поддерживали бы его суеверие, и поэтому он так сильно был озабочен непостижимыми совпадениями в повседневной жизни, с которыми мы все сталкиваемся, и восполнял их недостаток собственной бессознательной деятельностью. Я сталкивался с подобной потребностью у других своих обсессивных пациентов, и подозревал ее присутствие у пациентов с другими расстройствами. Это кажется мне легко объяснимым, принимая во внимание психологические характеристики обсессивного невроза. В этом расстройстве, как я объяснял, вытеснение осуществлялось не посредством амнезии, а при помощи отдельных причинных связей, которые появляются вследствие отделения аффектов. Эти вытесненные связи, по всей видимости, сохраняются в смутной форме (которую я где-то сравнивал с эндопсихической перцепцией), и таким образом перемещаются, путем проекции, во внешний мир, где они являются свидетельством того, что было стерто из сознания.

Другой психической потребностью, свойственной всем обсессивным невротикам, которая в некоторых смыслах соотносится с вышеуказанной, является их потребность в неопределенности относительно своей жизни или потребность сомнений. Детальное изучение этой характеристики уводит нас в глубины исследования инстинкта. Создание неопределенности является одним из способов, которыми пользуется невроз для отвлечения пациента от реальности и изоляции его от мира, что свойственно любому психоневротическому расстройству. Хорошо видно, какие усилия делаются самими пациентами для избежания определенности и пребывания в состоянии сомнения. Некоторые из них, на самом деле, ярко выражают подобную тенденцию нелюбовью к наручным и настенным часам (т.к. они по меньшей мере дают уверенность во времени суток), и бессознательными уловками, к которым они прибегают, чтобы обезопасить себя от действий этих инструментов, устраняющих сомнения. Наш пациент развил любопытный талант избегать любых знаний, способных оказать помощь в разрешении конфликта. Он находился в неведении относительно дел, связанных с дамой, которые имели прямое отношение к вопросу о женитьбе. Он, якобы, не в состоянии был сказать, кто ее оперировал, односторонняя эта операция или двусторонняя. Его приходилось заставлять вспоминать забытое и обнаруживать то, на что он всегда смотрел сквозь пальцы.

Склонность обсессивных невротиков к неопределенности и сомнениям приводит к тому, что они предпочитают размышлять над темами, по поводу которых человечество не составило однозначного мнения, и в отношении которых наши знания и суждения обязательно подвергаются сомнениям. Главными темами такого рода являются отцовство, продолжительность жизни, жизнь после смерти, память, сюжеты, относительно которых мы привыкли просто верить, даже при неимении малейшей гарантии истинности нашей веры.

В обсессивных неврозах неопределенность памяти используется в полной мере, как помощь в образовании симптомов, и мы должны выяснить, какую роль в мыслях пациента играют вопросы продолжительности жизни, и жизни после смерти. Но сначала, чтобы перейти к этой теме, я рассмотрю одну из характерных суеверных черт нашего пациента, на которую я ранее уже ссылался, которая, без сомнения, приводила в замешательство не одного моего читателя.

Я имею в виду всемогущество, свойственное его мыслям и желаниям, как хорошим, так и злым. Я должен признать, что определенно заманчивой была бы перспектива объявить эту идею бредом, выходящим за пределы обсессивного невроза. Я, однако, встречался с подобным убеждением и у другого обсессивного пациента; он уже давным давно обрел душевное здоровье и ведет нормальную жизнь. На самом деле, все обсессивные невротики ведут себя так, как будто разделяют подобное убеждение. Нашей задачей будет пролить свет на подобную переоценку пациентами своих возможностей. Допуская, без дальнейших хлопот, что подобное убеждение является бесспорным свидетельством сохранившихся остатков детской мегаломании, в продолжение этого мы должны спросить нашего пациента об основаниях его убежденности. В ответ он привел следующие два случая. Когда он во второй раз возвратился в водо-лечебное учреждение, где в первый и последний раз его состояние улучшилось, он попросил, чтобы его поселили в комнату, которую он занимал в прошлый раз, т.к. ее расположение облегчало связь с одной из медсестер. Ему сказали, что комната уже занята старым профессором. Эта новость значительно уменьшила его надежду на успешное лечение, и он отреагировал на это угрюмой мыслью: «Чтоб у него за это случился удар». Через две недели ночью он вдруг проснулся, т.к. его преследовала мысль о трупе; а утром он услышал, что у профессора случился удар, и что того несли в комнату примерно тогда, когда он проснулся. Второй случай связан с незамужней женщиной, уже немолодой, но с огромным желанием быть любимой, которая обращала на него слишком много внимания, а однажды напрямик спросила, сможет ли он ее любить. Он дал ей отрицательный ответ. Несколькими днями позже он услышал, что она выбросилась из окна. Он стал обвинять себя в случившемся, и сказал себе, что в силах был спасти ей жизнь, если бы он только отдал свою любовь. Таким образом он убедился во всемогуществе своей любви и ненависти. Не отвергая всемогущество любви, мы указываем на то, что оба примера касались смерти, что объясняется тем, что, как и все обсессивные невротики, наш пациент был вынужден переоценивать эффект, которые оказывали его чувства на внешний мир, т.к. значительная часть их внутренних психических эффектов не осознавалась. Его любовь – или, скорее, ненависть –  на самом деле были всемогущими, т.к. именно они породили обсессивные мысли, источника которых он не мог понять, и от которых он тщетно пытался защититься.

Наш пациент имел весьма любопытное отношение к смерти. Он демонстрировал глубокие соболезнования, каждый раз, когда кто-нибудь умирал, и с набожностью приходил на похороны; таким образом, среди братьев и сестер он завоевал прозвище «черная ворона». В своем воображении он также постоянно убивал кого-нибудь лишь для того, чтобы выразить соболезнования родственникам, лишившимся родного человека. Смерть старшей сестры, которая случилась, когда ему было где-то между 3 и 4 годами, сыграла важную роль в его фантазиях и оказалась тесно связанной с детскими проступками того периода. Мы, более того, знаем, что в раннем детстве его занимали мысли о смерти отца, мы можем рассматривать его болезнь как реакцию на это событие, которого он обсессивно желал 15 лет назад. Тот странный факт, что его обсессивные страхи распространялись и на «загробную жизнь», был ничем иным как компенсацией за желание смерти, которое он испытывал по отношению к отцу. Это «расширение» случилось по прошествии 18 месяцев со дня смерти отца, как раз тогда, когда возобновлялось горе утраты, и оно было предназначено, вопреки действительности и вопреки желанию, прежде проявлявшемуся во всевозможных фантазиях, для того, чтобы аннулировать смерть отца. В некоторых местах нам представлялась возможность перевести фразу «на том свете» словами «если мой отец был бы жив».

Поведение других обсессивных невротиков не сильно отличается от поведения нашего пациента, если даже им было не суждено столкнуться с фактом смерти в столь ранним как у нашего пациента возрасте. Их мышление постоянно загружено вопросами о продолжительности жизни других людей, и их возможностях умереть; их склонность к суевериям не нашла никакого лучшего содержания и, возможно, не имела никакого другого источника, но помощь, в которой нуждаются эти невротики, со стороны возможности умереть, необходима большей частью из-за того, что она может выступить в качестве решений конфликтов, которые они оставили неразрешенными. Их главной чертой является то, что они не в состояние принять решение, особенно в любовных делах. Они прилагают усилия для того, чтобы отложить любое решение и, сомневаясь, кого им выбрать, какие меры им принять против человека, вынуждены избрать в качестве модели старинную немецкую систему судопроизводства, где судебное дело завершалось задолго до вынесения приговора в связи со смертью участников. Так, в любом конфликте, с которым они сталкиваются в жизни, они ожидают смерти того, кто им важен, обычно того, кого они любят, например, родителей, соперника или одного из объектов любви, по отношению к которым они проявляют нерешительность. Но в данный момент наше обсуждение комплекса смерти в обсессивных неврозах затрагивает проблему инстинктивной жизни (жизни инстинктов) обсессивных невротиков. К этой проблеме мы сейчас и обратимся.

Жизнь инстинктов (инстинктивная жизнь) у обсессивных невротиков и источники компульсий и сомнений

Если мы хотим бросить взгляд на психические силы, чье взаимодействие производит на свет этот невроз, мы должны вернуться к тому, что мы узнали  от пациента о причинах, побудивших его заболевание в детстве и во взрослом состоянии. Он заболел, когда ему было чуть больше 20, т.к. столкнулся с искушением жениться на другой женщине вместо той, которую так долго любил; и он избежал решения этого конфликта, отложив все необходимые предварительные действия. Способ для этого предоставил ему невроз. Его колебания между девушкой, которую он любил, и другой девушкой, можно свести к конфликту между отцовским влиянием и любовью к даме, или, другими словами, конфликтному выбору между отцом и сексуальным объектом, аналогичном тому, который уже существовал (судя по его воспоминаниям и обсессивным идеям) в далеком детстве. Более того, на протяжении всей жизни, он, бесспорно, был жертвой конфликта между любовью и ненавистью в отношении и отца, и своей дамы. Его фантазии о возмездии и такие обсессивные феномены, как его обсессия понимания, его битва с камнем на дороге (с. 190), явились доказательством раздвоенности чувств; и они до определенной степени понятны и нормальны, т.к. обусловлены отказом дамы (с. 194) и непосредственно ее холодностью, что объясняет враждебность. Но его отношения с отцом обусловлены похожей раздвоенностью чувств, как мы видим при интерпретации его обсессивных мыслей; и его отец тоже должен был наверняка дать ему повод для враждебности еще в его далеком детстве, что мы практически безошибочно смогли восстановить. Его отношение к даме – смесь нежности и враждебности – распространилось в рамках его сознательных представлений; особенно он обманывался в степени и ожесточенности отрицательных чувств. Но его враждебность по отношению к отцу когда-то, напротив, остро осознавалась, и с тех пор вышла за пределы познания, и только справившись с жесточайшим сопротивлением, можно было вновь вынести ее на свет сознания. Мы можем рассматривать вытеснение детской ненависти к отцу как событие, которое отдало весь его последующий жизненный путь во власть невроза.

Конфликты в чувствах пациента, которые мы перечислили раздельно, не являются независимыми друг от друга образованиями, но связаны между собой попарно. Ненависть к даме нераздельно связана с привязанностью к отцу, и, наоборот, его ненависть к отцу связана с преданностью даме. Два этих конфликта в чувствах, которые явились результатом такого упрощения, а именно, противостояние между отношениями к отцу и к даме и противостояние любви и ненависти в обоих отношениях, не имели связи между собой, даже по содержанию и по происхождению. Первый из этих двух конфликтов связан с обычным колебанием между мужчиной и женщиной, который определяет выбор любым человеком объекта любви. Это начинается с вечного вопроса, который задают ребенку: «Кого ты любишь больше: папочку или мамочку?», и сопровождает его на протяжении всей жизни, вне зависимости от относительной интенсивности чувств к обоим полам и вне зависимости от сексуальной цели, на которой окончательно фиксируется. Но в норме такое противостояние вскоре утрачивает характер непоколебимого противоречия, безжалостного «или-или». Появляется пространство для удовлетворения неравных потребностей обеих сторон, ведь даже у нормального человека высокая оценка одного из полов обычно ставится в контраст с обесцениванием противоположного.

Другой конфликт – между любовью и ненавистью – кажется еще более поразительным. Мы знаем, что зарождающаяся любовь часто воспринимается как ненависть, и любовь, которая отрицает удовлетворение, может легко частично обратиться в ненависть, поэты говорят, что на самых бурных стадиях любви эти два противоположных чувства могут сосуществовать бок о бок, будто бы соперничая друг с другом, но хроническое сосуществование любви и ненависти, направленных на одного человека, и обладающих высокой степенью интенсивности, не может не вызвать у нас удивления. Мы в таком случае предположим, что страстная любовь давно бы победила ненависть или сама была бы поглощена ею. На самом деле, такое длительное сосуществование двух противоположностей возможно лишь при наличии специфических психологических условий и способствующего этому положения дел бессознательного. Любовь не смогла уничтожить ненависть, но сослала его в бессознательное; в бессознательном ненависть, не подвергаясь угрозе уничтожения со стороны сознания, имеет возможность существовать и даже развиваться. В подобных обстоятельствах сознательная любовь приобретает, как правило, путем реагирования особенно высокую степень интенсивности, как будто, чтобы быть достаточно сильной для выполнения вечного задания держать оппонента в вытесненном состоянии. Необходимым условием для появления такого странного состояния дел в эротической жизни человека служит доисторический период жизни его детства, когда две противоположности расщепились, и одна из них, чаще ненависть, вытеснилась. Если мы рассмотрим анализ некоторого количества случаев обсессивных невротиков, мы обнаружим, что невозможно избежать впечатления, что отношение между любовью и ненавистью, какие мы обнаружили у настоящего пациента, является одной из наиболее частых, значительных, а следовательно, и самых важных характеристик обсессивного невроза. Но как бы соблазнительно не было связать проблему выбора невроза со сферой инстинктов, существуют достаточные причины избегать такого пути. Надо помнить, что в любом неврозе мы находим за симптомами одни и те же подавленные инстинкты. Прежде всего ненависть, вытесненная в бессознательное любовью, играет важную роль в патогенезе истерии и паранойи. Мы не так много знаем о природе любви, чтобы прийти к какому-либо определенному выводу; и, в частности, отношения между негативным фактором в любви и садистическими компонентами либидо остаются полностью непонятными. Таким образом, нижеследующие объяснения следует рассматривать только как предварительные. Мы можем предположить, следовательно, что в случае бессознательной ненависти, с которой мы имеем дело, садистические компоненты любви чрезвычайно сильно развились из конституциональных предпосылок и как следствие подверглись преждевременному и тщательному подавлению, и, что невротический феномен, наблюдаемый нами, происходит, с одной стороны, от сознательных нежных чувств, сильно преувеличенных в качестве реакции, и с другой стороны, от садизма, существующего в бессознательном в форме ненависти. Но в любом случае, эти замечательные отношения любви и ненависти должны отсняться, их присутствие не подвергается малейшему сомнению, благодаря наблюдению данного случая; приятно обнаружить , насколько легко мы можем следовать за ходом запутанных процессов обсессивного невроза, соотнося их всего лишь с одним этим фактором. Если сильная любовь противостоит практически такой же по силе ненависти, и в то же время они между собой неразрывно связаны, то непосредственным результатом этого являются частичная обездвиженность воли и неспособность принятия решения, что касается всех действий, которые любовь должна обеспечить мотивацией. Но нерешительность не ограничивается долго одной группой действий. Т.к., во-первых, существуют ли такие действия влюбленного человека, которые не связаны с его единственным основным мотивом? И, во-вторых, отношение человека к сексуальным вопросам имеет статус модели, к которой стараются приспособиться все другие его реакции. И, в-третьих, психологической характеристикой, присущей обсессивным невротикам, является механизм смещения. Т.е. ослабление его способности к принятию решения постепенно распространяется на все поле деятельности пациента.

И тут мы снова видим доминирование компульсий и сомнений, которые мы уже встречали при рассмотрении обсессивного невротика.

Сомнения соответствуют внутреннему восприятию пациентом своей собственной нерешительности, которая вследствие подавления любви ненавистью охватывает его при любом намеренном действии. Сомнение в действительности является ничем иным, как сомнением в собственной любви, в которой он прежде всего и более всего должен быть уверен. Оно распространяется на все остальное и, особенно, склонно смещаться на самое незначительное. Человек, сомневающийся в своей любви, может, а скорее должен сомневаться и во всех остальных, менее важных случаях.

Это то же сомнение, которое ведет пациента к неуверенности в своих защитных мерах и их длительному повторению для устранения этой неопределенности; и это то сомнение, которое вызывает невозможность довести до конца защитные действия, также как и подавленное решение, связанное с его любовью. В начале моих исследований я обнаружил другой, более общий источник, подобный неуверенности, свойственный обсессивным невротикам, и еще один, который показался мне близким к нормальному. Если, например, пока я пишу письмо, кто-то прерывает меня, задавая вопрос, то после этого чувствую законную неуверенность по поводу того, что я что-то забыл написать из-за того, что меня прервали и, чтобы убедиться в обратном, мне нужно перечитать письмо после его завершения. Можно предположить, что подобным образом неуверенность у обсессивных невротиков в то время, когда они, например, молятся, обязана своим появлением бессознательным фантазиям, которые смешиваются с молитвой и беспокоят их. Эта гипотеза правильная, но она может быть легко приведена в соответствие тому, о чем я говорил. Правда, что неуверенность пациента в том, завершил ли он выполнение защитной меры, обязана вмешательству бессознательных фантазий, но содержание этих фантазий – прямо противоположный импульс, оградить от которого и было целью молитвы. Это видно на примере нашего пациента, когда однажды мешающий элемент прекратил быть бессознательным, а открыто себя проявил. Слова, которые он хотел произнести в молитве, звучали как: «Господи, храни ее!», но враждебное «не» внезапно всплыло из бессозательного и встроилось в предложение, и он понял, что это была попытка проклятия. Если бы «не» не прозвучало, он бы оказался в состоянии неуверенности и на неопределенное количество времени увеличил свои молитвы. Перед этим, тем не менее, он, как все обсессивные пациенты, попробовал бы много разных путей, препятствующих проникновению в себя противоположного чувства. Он сократил, например, свои молитвы и стал проговаривать их быстрее. Другие пациенты также попытались бы изолировать все эти защитные действия от других вещей. Но ни одна из этих технических процедур не пригодится для долгого использования. Если любовный импульс более или менее удачно заменяет себя на тривиальное действие, то импульс враждебности довольно скоро последует за ним на новое место и еще раз попытается уничтожить им сделанное.

Когда обсессивный пациент затрагивает слабое место в безопасности психической жизни – ненадежность нашей памяти – это открытие дает ему возможность распространить сомнение на все, даже на действия, которые уже выполнены или которые до сих пор не имели ни малейшего отклонения к комплексу любовь-ненависть и на все прошлое. В качестве примера могу привести женщину, которая только что купила расческу маленькой дочери в магазине и, заподозрив своего мужа, начала сомневаться, не была ли эта расческа уже долгое время ее собственностью. Эта женщина, сказав прямо: «Если я могу усомниться в твоей любви» (что было только проекцией ее собственных сомнений в своей любви к нему), «тогда я могу усомниться и в этом тоже, тогда я во всем могу усомниться», – не раскрыла ли она нам тем самым скрытого значения невротического сомнения?

Компульсия, с другой стороны, является попыткой компенсации сомнения и исправления нестерпимых условий запрета, свидетелем которых является сомнение. Если пациент с помощью замещения в конце концов сумеет превратить одно из своих запретных намерений в решение, тогда намерения должны быть выполнены. Правда, это намерение не является исходным, но энергия, накопленная недавно, не может упустить возможности найти выход для разрядки путем замещающего действия. Таким образом, эта энергия ощущается то в командах, то в запретах, в зависимости от того, какой импульс – любовный или враждебный – перехватит контроль на пути, ведущем к разрядке. Если случается, что компульсивная команда не может быть выполнена, напряжение становится нестерпимым и воспринимается пациентом как чрезвычайно сильная тревога. Но путь, ведущий к замещающему действию, даже если произошло замещение на что-то незначительное, настолько активно отвергается, что такое действие, как правило, может проявиться как защитная мера, внутренне ассоциативно связанная с тем самым импульсом, который ей предназначено устранить. Более того, путем регрессии подготовительные действия заменяются на окончательное решение, мышление заменяет действие, и вместо замещающего действия какая-нибудь мысль предварительно заявляет о себе со всей силой компульсии. В зависимости от того, насколько выражена регрессия от действия к мышлению, в случае обсессивного невроза будет отображать характеристики обсессивного мышления (обсессивные идеи) или обсессивные действия в узком смысле слова. Подлинные обсессивные действия, как эти, однако, возможны лишь потому, что вводят в действие что-то вроде примирения в форме компромисса между двумя антагонистическими импульсами, так как обсессивные действия имеют тенденцию к приближению – чем дольше длится расстройство, тем более очевидно это становится, – к детским сексуальным действиям мастурбационного характера. Так, в такой форме невроза, любовные действия доведены до конца, несмотря ни на что, но только при помощи нового вида регрессии; так как эти действия больше не относятся к другому человеку, объекту любви и ненависти, они являются автоэротичными, что случается в детстве.

Первый тип регрессии, от действия к мышлению, облегчает фактор, имеющий отношение к продуктам невроза. В историях обсессивных пациентов однозначно обнаруживается раннее развитие и преждевременное вытеснение сексуального инстинкта, проявляющегося в том, чтобы подглядывать и знать (скопофилия и инстинкт эпистемофилии); и, как мы знаем, часть детской сексуальной активности нашего пациента направлялась инстинктами.

Мы уже упоминали, какую важную роль играют садистические инстинктивные компоненты в генезе обсессивного невроза. Если эпистемофилический инстинкт становится господствующей чертой у обсессивного пациента, размышление становится основным симптомом невроза. Мыслительный процесс становится сексуализированным, т.к. сексуальное удовольствие, которое в норме соотносится с содержанием мысли, сдвигается непосредственно в сторону самого акта размышления, и удовлетворение, получаемое при достижении умозаключения, переживается как сексуальное удовлетворение. В разнообразных проявлениях обсессивных неврозов, в которых присутствует эпистемофилический инстинкт, его отношение к мыслительным процессам обуславливает его индивидуальную способность притягивать энергию, которая тщетно пытается найти выражение в действии, и направлять ее в мыслительную область, где существует возможность достижения приятного удовлетворения другого характера. Таким образом, при помощи эпистемофилического инстинкта замещающее действие в свою очередь может быть заменено на подготовительное действие мысли. Но промедление в действии вскоре заменяется запаздыванием мыслей, и, в конечном счете, весь процесс со всеми его особенностями трансформируется в новую обстановку, что напоминает ситуацию в Америке, когда целый дом переносится с одного места на другое.

Продолжая обсуждение, я отважусь определить психологические характеристики, которые так долго отыскивал и которые придают продуктам обсессивного невроза их «обсессивное или компульсивное» качество. Мыслительный процесс становится обсессивным или компульсивным тогда, когда впоследствии запретов (проистекающих из конфликта противоположных импульсов) на моторном конце психической системы он берет на себя расходование энергии, которое (количественно и качественно) в норме зарезервировано только для действий; или, другими словами, обсессивная или компульсивная мысль – это такая мысль, функцией которой является представление регрессивного действия. Никто не усомнится в моем предположении, что мыслительные процессы обычно сопровождаются (в целях экономии) меньшим перемещением энергии, наверняка, на более высоком уровне (катексис), чем действия, которые являются причиной разрядки или преобразуют внешний мир.

Обсессивная мысль, которая проложила путь в сознание с излишней ожесточенностью, должна тут же надежно защититься от попыток сознания устранить ее. Мы знаем, что защиту обеспечивает искажение, которому подвергается обсессивная мысль перед тем, как стать осознанной. Но это не единственное участвующее в процессе средство. Кроме того, каждая отдельная обсессивная идея неизменно извлекается из ситуации, которой была изначально обусловлена и в которой, несмотря на искажение, является наиболее для нас понятной. С этой стороны, во-первых, интервал времени вставлен между патогенной ситуацией и обсессией, который из нее вырастает, чтобы направить по ложному пути поиск причинных связей, а, во-вторых, содержание обсессий выводится посредством обобщения. «Обсессия понимания» у нашего пациента служит хорошим тому примером. Но лучше рассмотреть это на примере другого пациента. Речь идет о женщине, которая запрещала себе носить какие-то ни было украшения, несмотря на то, что запрет матери распространялся на одно лишь украшение; она завидовала матери, обладавшей им, и питала надежды, что когда-нибудь оно перейдет к ней по наследству. В конечном счете, если мы хотим отличить словесное искажение от искажения содержания, то существует еще одно средство, с помощью которого обсессия защищается от попыток сознания разрешить вопрос. Оно заключается в выборе неопределенных и двусмысленных формулировок. После того, как формулировка была неправильно понята, она может включиться в «бред» пациента, и дальнейшие процессы развития или замещения, которые будут происходить с обсессией, будут основаны на неправильном понимании, а вовсе не на истинном смысле сказанного. Наблюдение показывает, что бред постоянно пытается образовать новые связи с этой стороной вопроса и формулировкой обсессии, которая не представлена в сознании.

Хотелось бы вернуться еще раз к жизни инстинктов (инстинктивной жизни) обсессивных невротиков и сделать еще одно дополнение. Оказалось, что наш пациент, помимо всех его других черт, был renifleua. Сам пациент считает, что будучи ребенком, он различал все по запаху, как собака, и даже, когда он вырос, оставался более восприимчивым к запахам, чем большинство людей. Я встречал ту же черту у других невротиков, как у обсессивных, так и у истеричных пациентов, и выяснил, что тенденция находить удовольствие в запахе, которая исчезает в детстве, может играть роль в генезе невроза. Тут я должен поднять важный вопрос, может ли атрофия обонятельной способности у человека (что явилось неизбежным результатом прямохождения) и последующее органическое вытеснение у него получения удовольствия от обоняния не играть роли в восприимчивости к невротическому заболеванию. Это дает нам возможность объяснить, почему, с развитием цивилизации, сексуальная жизнь определенно стала жертвой подавления. Мы давно знали о глубокой связи у животных между сексуальным инстинктом и органом обоняния.

В заключении я выражу надежду, что наше общение не завершено в любом случае. Оно должно, как минимум, вдохновить других исследователей на освещение обсессивного невроза, глубокое изучение этой темы. Что характеризует невроз – что отличает его от истерии – не может быть, по моему, найдено в жизни инстинктов (или инстинктивной жизни), но лишь в области психологии.  Я не могу оставить пациента, не включив в работу свое представление об его дезинтеграции или разложении на три составные части: бессознательную личность и две предсознательные, между которыми его сознание и колебалось. Его бессознательное включало те импульсы, которые были подавлены в раннем детстве, и которые могли быть описаны как необузданные и злые. В своем нормальном состоянии он был добрым, веселым и чувствительным – просвещенный и добрый человек – тогда как его третья психологическая составляющая отдавала предпочтение суеверию и аскетизму. Таким образом, у него было два различных кредо и два различных мировоззрения. Вторая предсознательная личность включала в себя реакционные образования против его подавленных желаний, и было легко предвидеть, что она поглотит нормальную личность, если болезнь продлится еще дольше. Я в настоящем имею возможность заниматься женщиной, страдающей от обсессивных действий. Она подобным образом дезинтегрирована и разложена на две составляющие – приятную и живую личность и безысходно мрачную и аскетичную. Она рассматривает первую как официальное эго, в то время как преобладает у нее вторая. Обе этих психических организации имеют доступ в сознание, но за аскетичной личностью можно разглядеть бессознательную часть ее существа – достаточно неизвестную ей и содержащую древние и давно вытесненные томящиеся импульсы.