Статья. Брюс Финк “Против понимания: почему понимание не следует рассматривать как основную цель психоаналитической терапии”

Статья. Брюс Финк “Против понимания: почему понимание не следует рассматривать как основную цель психоаналитической терапии”

Современный акцент на понимание в психоанализе со стороны анализанда, равно как и аналитика, становится чрезмерным, если мы предполагаем, что основной целью психоаналитической терапии является изменение. Процесс понимания, расположенный в Лаканианском перечне или измерении воображаемого, уменьшает неизвестное в сторону известного, превращает радикально другое в одинаковое и компенсирует трудности слушания у аналитика. Наша способность как аналитиков раскрывать бессознательное через оговорки, неотчетливое произнесение слов, смешанные метафоры и тому подобное, компрометируется нашим акцентом на понимание и может быть исправлена, только если принять как исходное условие, что мы не понимаем того, что нам говорят анализанды. Акцент на понимание также может нанести вред анализандам, которые учатся наблюдать за собой и объяснять свои чувства  и поведение самим себе и другим при помощи сложных терминов, не обязательно меняясь при этом. Но изменение может запросто произойти при отсутствии понимания, которое, кстати, часто затрудняет перемены.
Главной целью психоанализа с невротиками является не понимание, а изменение. Психоанализ невротиков, как и многих других людей, классифицируемых в современных психоаналитических сеттингах как пограничных, озабочен тем, чтобы люди проговаривали вещи, которые имеют значительное влияние на их психическую структуру. Если мы как клиницисты не сможем стимулировать их на самостоятельное проговаривание вещей, то психоанализ заключается в том, что мы говорим им что-то, что произведет эффект, меняющий их жизнь. В лучшем случае, присутствует значимый обмен дать-взять: мы работаем с намеками друг другу, и аналитик или анализанд в конце концов произносят что-то, имеющее серьезное влияние на последнего, при этом авторство и значение часто не полностью понятны.
Мы не должны влиять на понимание анализанда или его самопонимание, чтобы изменить то, как он воспринимает мир, жизнь, отношения и свои собственные импульсы. Наша цель не в том, чтобы изменить то, как анализанд наблюдает и проверяет свое собственное поведение и фантазийную жизнь, но скорее в том, чтобы, например,  радикально трансформировать фантазию, которая была у анализанда о сексуальном акте, кажущемся ему отвратительным – как его заставляют произвести фелляцию (минет) другому мужчине, больше и сильнее его самого – так, что фантазия больше не оккупирует его мысли во время секса или мастурбации, не мучает его в повседневной жизни, и исчезает, чтобы больше не возвращаться.
Наша цель не в том, чтобы попытаться напрямую изменить то, как он думает об этой фантазии, чтобы он сказал себе: «О, вот снова эта омерзительная фантазия, но я должен понять, что у меня есть эта фантазия, потому что я фиксирован на том, что случилось с парнем из моего района, которого я знал, будучи ребенком, так что я должен попытаться выключить ее, пока она меня не захватила». Цель психоаналитической работы, с точки зрения Лакана, в том, чтобы не культивировать эго наблюдателя в анализанде, чтобы он сознательно мог поймать себя в момент прихода этой фантазии, которая мучила его несколько десятилетий и привела к алкогольной зависимости. Цель в том, чтобы он не начал контекстуализировать ее, сознательно преуменьшать ее значение или отговаривать себя от возбужденности ей. Цель в том, чтобы добраться до ее корня путем раскрытия всего материала раннего детства, и всего, что впоследствии на нее наслоилось, что включает в себя выуживание из памяти всего этого материала и проговаривание его.
Проговаривание этого материала вслух кому-нибудь другому – это не то же самое, что понимание, почему эта фантазия возникла. Понимание может иногда сопутствовать изменению, но это не есть необходимая предпосылка к изменению, а во многих случаях может стать препятствием. Чрезвычайно важно именно проговорить эти вещи другому человеку. Как утверждает Лакан (2001), «Неправильно думать, что аналитик приходит к успешной разгадке, когда анализанд сознательно что-то понял… на кону как раз не движение к сознательному, но скорее к речи… и эта речь должна быть кем-то услышана» (стр.139-140). Для анализанда исследование всего этого материала может быть медленным, болезненным и иногда вызывающим тревогу, но когда это сделано, зачастую сама фантазия полностью исчезает. Это случилось с вышеупомянутым анализандом после примерно трех лет аналитической работы. Так как эта фантазия о навязанной фелляции мучила его около двадцати пяти лет и несколько раз почти привела его к самоубийству, то его облегчение было значительным.
Конечно, мы говорили о многих других вещах в течение этих трех лет, но мы, тем не менее, отводили значительное время смущающим, унизительным воспоминаниям, которые изначально анализанд не желал обсуждать. Перед тем, как прийти ко мне, он провел много лет в психотерапии и анализе с несколькими разными практикующими врачами, которые, по-видимому, предпочитали слегка касаться поверхности вместо того, чтобы проникать в глубину; и фантазии, которые его тревожили и вводили в депрессию, продолжались до того дня, когда мы обсудили один его сон.
В этом сне он был в душе. Когда я попросил его поассоциировать об этом душе, он вспомнил сцену из детства, о которой он никогда никому не рассказывал и возможно подавлял до того самого момента, когда мы обсудили ее на сессии. Будучи подростком, он почувствовал, что его заставляют сделать фелляцию в душе мальчику старше его: этот старший мальчик занимал значительное место в его фантазиях на протяжении десятилетий, и мы часто обсуждали его, но сцена из детства никогда раньше не приходила на ум.
До этого момента анализанд всегда считал, что он был глубоко извращенным и дефектным, поскольку хотел сделать такие вещи в таком раннем возрасте. (Он так же чувствовал себя по поводу других сексуальных действий из его прошлого). Неожиданно вспомнив во время сессии сцену из детства с душем, он вспомнил, что он не хотел быть там, что не хотел делать то, что его попросил сделать этот старший сильный мальчик. Хотя изначально ему было любопытно, он в конце концов почувствовал себя принужденным и физически вынужденным сделать это. Спустя неделю анализанд с триумфом отметил: то, что случилось с тем мальчиком, было «в сердцевине моих сексуальных фантазий, а теперь нет». Точка.
Осознавал ли анализанд, что он думал о себе как о гнусном преступнике из-за того что был втянут в это детское сексуальное действо не один, и возможно он хотел видеть себя преступником вместо того, чтобы принять факт, что для танго нужны двое? Осознавал ли он, что возможно он предпочитал видеть себя преступником в этой ситуации, а не в более ранних эдиповых сценариях, перемещая свое чувство вины с последнего на первое? По моему мнению, это не настолько важно, осознавал он эти вещи или нет, и ассоциировал ли он нашу работу над этой конкретной сценой из детства с нашей предшествующей работой над другими сценами из детства. Понимание того, что случилось, почему это случилось и как это изменилось, правильно и хорошо до тех пор, пока оно не мешает самому изменению. Понимание не следует воспринимать как конечный пункт, поскольку оно может быть сопротивлением. В случае с этим анализандом важно было, чтобы он перестал беспокоиться из-за событий прошлого и почувствовал, что огромный груз был снят с его плеч; больше того, энергия, которую он затрачивал на ношение этого груза, вдруг стала доступной для других жизненных действий.
Анализанды редко приходят к таким новым либидным ситуациям без ощущения сильного дискомфорта и смущения от того, что им приходится говорить о сексуальных фантазиях долго и очень детально (иногда снова и снова) до тех пор, пока трансформационные интерпретации (которые не должны никак представлять значение, как мы увидим) не выходят на поверхность. Мы стараемся облегчить им дискомфорт и стеснение, однако они должны сказать все то, что обязательно должны сказать для того, чтобы произошло движение. Ибо лишь проговаривание всего это словами, может привести к длительным изменениям. Мы не должны обманывать себя, думая, что анализанд может сделать прогресс без того, чтобы полностью изведать такие формирующие события и фантазии из детства, ибо тогда мы нанесем нашим анализандам существенный вред.
Ориентированная на Лакана работа с невротиками – позвольте мне еще раз подчеркнуть, что здесь я не говорю о работе с психотиками (я считаю, что к ним требуется другой подход, см. Финк 2007, гл.10) – состоит не в предоставлении значения, но скорее в том, чтобы облечь невысказанное в слова. Эта работа в том, чтобы говорить то, что всегда казалось анализанду труднопроизносимым (см.Лакан 1971-1972), невероятным, недопустимым и/или невообразимым. Она в том, чтобы говорить то, в чем анализанд всегда предпочитал не признаваться себе, озвучивать все те мысли и чувства, которые, по его мнению, лучше бы вообще не существовали.
Проговаривание всех этих вещей – это не то же самое, что их понимание, равно для анализанда и аналитика. Их нужно произнести, прежде всего. Понимание – если оно вообще придет – может подождать. Анализ не должен предоставлять значение: ибо значение – это то, вокруг чего кристаллизуется эго, эго использует значение для построения истории о том, кем человек является и почему он делает то, что делает. Одним словом, значение способствует рационализации, которая загоняет бессознательное в угол. Упор аналитика на значение и понимание часто приводит к тому, что анализанд становится знатоком в поиске психологических объяснений своего поведения, но делает мало или ничего для того, чтобы стимулировать изменение в анализанде, радикальное изменение, при котором он даже не будет пытаться чувствовать или действовать так, как в прошлом.
Часть работы аналитика заключается в том, чтобы разобрать значение на части, чтобы разрушить понимание, показав что оно не объясняет все, что оно всегда частично, не целостно и оставляет многое за рамками. Так же как работа мастера Дзен основывается на понятии, что просветление происходит не от понимания, а скорее является состоянием, так же психоаналитик осознает, что поиск анализандом понимания есть часть современного научного ошибочного поиска превосходства над природой и самим собой через знание (см.Лакан, 1953-1954, гл.1). Аналитический процесс, наоборот, подразумевает напоминание анализандам (хоть и не явно), что они не являются хозяевами в своих собственных домах, и что часть психического здоровья обеспечивается отказом от одержимости властью.
Наша цель – исследовать бессознательное, как можно больше вывести бессознательное в речь, сделать так, чтобы анализанд услышал, как произносит вслух все невообразимые, непозволительные вещи, которые он думал, чувствовал и желал. Но это не позволяет анализанду как-либо овладеть своим бессознательным. Поверить, что это возможно, значит согласиться с желанием анализанда полностью контролировать все, что он говорит и делает, никогда не делать то, что он не планировал делать и никогда не говорить ничего, о чем он впоследствии может пожалеть. Хотя психоанализ ясно нацелен на установление новых отношений между эго и бессознательным, при которых эго больше не отрицает и не подавляет так много вещей, он со всей вероятностью не старается сделать бессознательное рабом эгоистического хозяина.
Следовательно, у нас нет необходимости подводить в конце каждой сессии итог проделанной в ходе сессии работы, подчеркивая значимые связи, которые мы видим в ней.  Мы там, чтобы перетрясти значение и напомнить анализандам, пусть не так многословно, что они не знают, что они говорят, потому что в них живут разные голоса или беседы, зачастую соревнующиеся и противоречивые. Наша работа «создана, чтобы делать волны» (Лакан, 1976, стр.35), раскачивать лодку, а не преуменьшать их.
Я, конечно, могу привести много примеров кризисных ситуаций, которые переживали мои невротические анализанды, где я определенно не хотел создавать лишние волны, помимо тех, что уже охватывали берега их жизней. Так что я, очевидно, не говорю, что мы должны пытаться раскачать лодку на каждой сессии с каждым невротиком. Но в большинстве случаев, когда работа продвигается быстро, я нахожу, что нет необходимости подводить итог или собирать вместе все нити. С вышеупомянутым анализандом мы провели какое-то время за обсуждением его ассоциаций ко сну, включая его воспоминание о сцене из детства со старшим мальчиком в душе, и я закончил сессию, когда он сказал о какой-то субстанции на полу душа во сне, которую он отодрал ногой и смотрел, как она бесследно изчезает: «Это так, словно все это исчезло бесследно, не просто исчезло, а больше чем исчезло и стало кристально чистым внизу».
Я не видел необходимости говорить очевидное, что желание анализанда, чтобы эти сцены вообще никогда не происходили в первую очередь, чтобы его детство было свободным от сексуальной эксплуатации и знания. У него было чувство, что все это бесследно исчезает, так почему просто не позволить этому бесследно исчезнуть? Я прервал сессию на этом месте (практикуя различное время сессий) без каких-либо объяснений, и случилось именно это: все это бесследно исчезло.
Поступив таким образом, подогревая одержимость, даже если «субстанция» на полу душа была белой, а не коричневой, я взбудоражил анализанда, и он генерировал новый материал. Хотя мы и не знали, что это было взаимосвязано, одна из тем, которую анализанд поставил на рассмотрение на последующих сессиях, касалась того, как он, будучи мальчиком, стал в какой-то момент оставаться дома и не ходить в школу, притворяясь больным. Когда я попросил больше деталей о том, когда он стал прогуливать школу, выяснилось, что это было в то же время, когда он почувствовал себя ввязанным в сексуальный опыт с тем старшим мальчиком, которого он время от времени видел в школе. До этого момента анализанд был отличником, но с тех пор стал  ужасным учеником, и, в конце концов, его выгнали, так что он получил диплом об общем (среднем) образовании лишь спустя много лет и сражался с ВУЗом, который он так и не закончил.
Неожиданное изменение в его отношении к школе казалось было вызвано, хотя бы отчасти, этим детским сексуальным опытом, и его неспособность получить степень бакалавра в течение десятилетий явно задерживала его профессиональный рост. Даже в сорок лет он часто хотел сачкануть (прогулять) от работы, притворяясь больным, толком не зная, зачем. Его отношение к академической работе стало меняться лишь недавно в ходе анализа, но оно все равно было преисполнено тревоги. После нашего обсуждения сцены в душе, оно (отношение) изменилось быстрее, и он перестал бояться ходить на работу и прекратил вкладывать огромное количество энергии в поиски способов избежать работы или быть освобожденным от нее.
В большинстве подобных случаев я нахожу, что анализанд рано или поздно сообщает о том, что у него появилось больше энергии или в ответ на вопрос, который я задаю о работе,  он отвечает, что некоторое время назад у него пропало желание заболеть или притвориться больным и остаться дома, но он не знает точно, когда это произошло. В этом случае анализанд утверждал, что не имел понятия, когда и почему все изменилось, и он даже не проявлял интереса к этим вопросам. Мне кажется, что ответственностьлежит на тех, кто хочет сказать, что он понял что-то, что-то о своем прошлом или определенной связи между его прошлым и настоящим, прояснить, из чего может состоять это понимание, если сам анализанд не может ничего сказать об этом. Я бы предположил, что анализанду и не нужно знать, не нужно быть способным сформулировать  почему или когда, если я прав в предположении, что он не желал видеть старшего мальчика в школе и начал искать причины, чтобы не ходить туда. Анализанду нет необходимости знать, для того, чтобы чувствовать себя лучше, чтобы перестать саботировать свою жизнь и свою карьеру.

Воображаемое сосредоточено на понимании значения

Подчеркнув факт, что психоанализ должен выходить за рамки предписания Сократа «знать себя» – сознательное, отчетливое знание, которое часто стоит на пути у изменения вместо того, чтобы стимулировать его, проект Сократа поощряет иллюзию возможности эгоистического самообладания – я бы хотел вкратце объяснить концепции Лакана о воображаемом и символическом. (Читатели, знакомые с другим Лаканианским использованием этих концепций в ранних 1950-х и более поздних работах, могут быть недовольны моим поверхностным рассмотрением в рамках такой статьи, имеющей явное практическое значение.)
Лакан проводит существенное различие между воображаемым и символическим, т.е. между диапазоном или измерением воображаемого и диапазоном или измерением символического. Работа в диапазоне воображаемого – которое в словаре Лакана относится строго к области образов, визуальных, тактильных или других, не к иллюзии как таковой – подразумевает попытку понять других людей так, словно они такие же, как я, думают, как я, или воспринимают вещи так же, как и я. Воображаемое включает в себя то, что я смотрю на других и вижу себя, верю, что у других такие же мотивы, привязки и тревоги, как и у меня. (Это, мы можем сказать, наш режим по умолчанию как у человеческих существ, что требует с нашей стороны значительных усилий, чтобы попытаться начать видеть вещи с точки зрения другого.) Когда я работаю в диапазоне воображаемого, я сравниваю все, что другие говорят, с моим собственным способом мышления: я верю, что это имеет смысл, когда это сообразно моему собственному способу мышления и действия в окружающем мире, и я верю, что это не имеет смысла, если оно не сообразно моему способу мышления и действия в окружающем мире. Я беру свои убеждения и чувства за стандарт, с которым я сравниваю все остальное, и рассматриваю все различные убеждения и чувства как глупые, неразумные или откровенно малопонятные.
Такой способ утверждения, конечно, уже предполагает, что я способен осознать, что мысли и убеждения других отличаются от моих собственных, но факт в том, что когда я действую в диапазоне воображаемого, я склонен игнорировать различие между нашими взглядами и просто видеть и слышать, что я ожидаю увидеть и услышать, а не то, что на самом деле видно и слышно. В диапазоне воображаемого я сконцентрирован на том, что я считаю другой человек говорит и пытается сказать, в отличие от того, что на самом деле говорит другой. В той мере как я действую в диапазоне воображаемого, я не могу услышать оговорку, поскольку я мгновенно исправляю ее у себя в уме на то, что я считаю, что другой подразумевал, мне на самом деле не требуется слышать, что говорит другой, потому что я думаю, что я уже знаю, что он собирается сказать, я верю, что я понимаю его точку зрения даже до того, как услышу ее.
С тех пор все, что говорит или делает другой, интерпретируется в свете уже сделанных мной выводов: все действия другого интерпретируются как укладывающиеся в негибкие рамки, никакие его утверждения или действия не способны поставить под вопрос эти рамки. В таких случаях мои рамки затвердевают в «установленную парадигму» и, как мы помним из истории науки (см.Кун 1962), прочно установленные парадигмы часто приводят к тому, что мы игнорируем факты, не вписывающиеся в эти парадигмы, или подвергаем сомнению или пытаемся свести на нет подразумевающиеся факты, которые могут поставить под вопрос эти парадигмы.
Диапазон воображаемого привносит рамки или парадигму только этого сорта, парадигму, основанную на собственном определенном видении мира аналитиком. Следовательно, он включает в себя некую неотъемлемую слепоту и глухоту: слепоту к различию, ко всему радикально Отличному, что не вписывается в предубежденные рамки аналитика, и глухоту к неопределенностям (двусмысленностям) в речи или оговорках, которые препятствуют пониманию и могут мешать попыткам аналитика уложить то, что он слышит, в существующие до этого рамки значения.
Одним словом, воображаемое концентрируется на понимании, которое практически всегда подразумевает выводы о вещах, которые мы еще не до конца понимаем, если вообще когда-нибудь поймем (и я буду спорить, что не поймем): и оно концентрируется на значении, которое практически всегда включает заранее проанализированные, заготовленные значения, происходящие от наших собственных взглядов на мир, а не от взглядов анализандов. Понимание – это в большинстве случаев попытка сузить что-то к тому, что мы уже знаем (или думаем, что знаем), попытка, от которой в психоанализе мы должны уметь отказаться. Лучше всего начать с предположения, что мы, скорее всего, не понимаем, что говорят наши анализанды или что с ними происходит и попытаться отложить понимание на как можно больший срок, как Лакан часто предписывает нам (1955-1956, гл.1: 1966, стр.471).
Нет ничего сложнее того, чтобы постичь специфику того, что отдельный анализанд подразумевает под определенной формулировкой, часто независимо от того, насколько простой кажется эта формулировка. Если мы наивно верим, что знаем, что женщина-анализанд имеет в виду, что у нее было соитие, когда она говорит «был секс» с кем-то, то нам достаточно спросить: «Был секс?» или «Что конкретно вы подразумеваете под этим?», то наше наивное убеждение разлетается в клочья от ее ответа. «Знаете, мы целовались и обнимались» или «Ну, знаете, оральный секс». Последний ответ, естественно, все еще не проливает свет на то, кто кому делал оральный секс и даже на то, что анализанд действительно подразумевает под «оральным сексом». Если мы предположим, что мы знаем, что она имеет в виду, мы, скорее всего, ошибемся девять раз из десяти. Следовательно, язык – это средство, через которое мы можем потенциально передавать что-то другому, но это также стена – стена между нами – ибо мы никогда полностью не говорим на языке другого (Лакан 1966, стр.282).

Подчеркнув факт, что психоанализ должен выходить за рамки предписания Сократа «знать себя» – сознательное, отчетливое знание, которое часто стоит на пути у изменения вместо того, чтобы стимулировать его, проект Сократа поощряет иллюзию возможности эгоистического самообладания – я бы хотел вкратце объяснить концепции Лакана о воображаемом и символическом. (Читатели, знакомые с другим Лаканианским использованием этих концепций в ранних 1950-х и более поздних работах, могут быть недовольны моим поверхностным рассмотрением в рамках такой статьи, имеющей явное практическое значение.)
Лакан проводит существенное различие между воображаемым и символическим, т.е. между диапазоном или измерением воображаемого и диапазоном или измерением символического. Работа в диапазоне воображаемого – которое в словаре Лакана относится строго к области образов, визуальных, тактильных или других, не к иллюзии как таковой – подразумевает попытку понять других людей так, словно они такие же, как я, думают, как я, или воспринимают вещи так же, как и я. Воображаемое включает в себя то, что я смотрю на других и вижу себя, верю, что у других такие же мотивы, привязки и тревоги, как и у меня. (Это, мы можем сказать, наш режим по умолчанию как у человеческих существ, что требует с нашей стороны значительных усилий, чтобы попытаться начать видеть вещи с точки зрения другого.) Когда я работаю в диапазоне воображаемого, я сравниваю все, что другие говорят, с моим собственным способом мышления: я верю, что это имеет смысл, когда это сообразно моему собственному способу мышления и действия в окружающем мире, и я верю, что это не имеет смысла, если оно не сообразно моему способу мышления и действия в окружающем мире. Я беру свои убеждения и чувства за стандарт, с которым я сравниваю все остальное, и рассматриваю все различные убеждения и чувства как глупые, неразумные или откровенно малопонятные.
Такой способ утверждения, конечно, уже предполагает, что я способен осознать, что мысли и убеждения других отличаются от моих собственных, но факт в том, что когда я действую в диапазоне воображаемого, я склонен игнорировать различие между нашими взглядами и просто видеть и слышать, что я ожидаю увидеть и услышать, а не то, что на самом деле видно и слышно. В диапазоне воображаемого я сконцентрирован на том, что я считаю другой человек говорит и пытается сказать, в отличие от того, что на самом деле говорит другой. В той мере как я действую в диапазоне воображаемого, я не могу услышать оговорку, поскольку я мгновенно исправляю ее у себя в уме на то, что я считаю, что другой подразумевал, мне на самом деле не требуется слышать, что говорит другой, потому что я думаю, что я уже знаю, что он собирается сказать, я верю, что я понимаю его точку зрения даже до того, как услышу ее.
С тех пор все, что говорит или делает другой, интерпретируется в свете уже сделанных мной выводов: все действия другого интерпретируются как укладывающиеся в негибкие рамки, никакие его утверждения или действия не способны поставить под вопрос эти рамки. В таких случаях мои рамки затвердевают в «установленную парадигму» и, как мы помним из истории науки (см.Кун 1962), прочно установленные парадигмы часто приводят к тому, что мы игнорируем факты, не вписывающиеся в эти парадигмы, или подвергаем сомнению или пытаемся свести на нет подразумевающиеся факты, которые могут поставить под вопрос эти парадигмы.
Диапазон воображаемого привносит рамки или парадигму только этого сорта, парадигму, основанную на собственном определенном видении мира аналитиком. Следовательно, он включает в себя некую неотъемлемую слепоту и глухоту: слепоту к различию, ко всему радикально Отличному, что не вписывается в предубежденные рамки аналитика, и глухоту к неопределенностям (двусмысленностям) в речи или оговорках, которые препятствуют пониманию и могут мешать попыткам аналитика уложить то, что он слышит, в существующие до этого рамки значения.
Одним словом, воображаемое концентрируется на понимании, которое практически всегда подразумевает выводы о вещах, которые мы еще не до конца понимаем, если вообще когда-нибудь поймем (и я буду спорить, что не поймем): и оно концентрируется на значении, которое практически всегда включает заранее проанализированные, заготовленные значения, происходящие от наших собственных взглядов на мир, а не от взглядов анализандов. Понимание – это в большинстве случаев попытка сузить что-то к тому, что мы уже знаем (или думаем, что знаем), попытка, от которой в психоанализе мы должны уметь отказаться. Лучше всего начать с предположения, что мы, скорее всего, не понимаем, что говорят наши анализанды или что с ними происходит и попытаться отложить понимание на как можно больший срок, как Лакан часто предписывает нам (1955-1956, гл.1: 1966, стр.471).
Нет ничего сложнее того, чтобы постичь специфику того, что отдельный анализанд подразумевает под определенной формулировкой, часто независимо от того, насколько простой кажется эта формулировка. Если мы наивно верим, что знаем, что женщина-анализанд имеет в виду, что у нее было соитие, когда она говорит «был секс» с кем-то, то нам достаточно спросить: «Был секс?» или «Что конкретно вы подразумеваете под этим?», то наше наивное убеждение разлетается в клочья от ее ответа. «Знаете, мы целовались и обнимались» или «Ну, знаете, оральный секс». Последний ответ, естественно, все еще не проливает свет на то, кто кому делал оральный секс и даже на то, что анализанд действительно подразумевает под «оральным сексом». Если мы предположим, что мы знаем, что она имеет в виду, мы, скорее всего, ошибемся девять раз из десяти. Следовательно, язык – это средство, через которое мы можем потенциально передавать что-то другому, но это также стена – стена между нами – ибо мы никогда полностью не говорим на языке другого (Лакан 1966, стр.282).

Символическое концентрируется на бессмысленном и нонсенсе

Сложнее всего понимание специфики того, что имеет в виду анализанд под определенной формулировкой. По крайней мере, у нас есть диапазон символического, чтобы помочь нам перестать пытаться понять так безудержно. Когда мы действуем в диапазоне символического, мы способны слышать, что на самом деле говорит анализанд и рассматривать его на его собственных условиях, а не просто на наших собственных условиях. Это требует свободно плавающего внимания, не плавающего и концентрирующегося на мне внимания, тип которого мы так привыкли использовать в повседневной жизни. Мы натренированы на всю жизнь искать значение (смысл) в том, что говорят люди, заполнять пробелы в том, что говорят люди и искать смысл там, где его и вовсе нет (строго с семантической или синтаксической точки зрения), и эту привычку очень сложно побороть. Этот тренинг делает нас привычно глухими к реально проговариваемым людьми звукам.
Ибо смысл, который мы пытаемся распознать в повседневной жизни, касается того, что он значит «для нас». Мы редко озабочены тем, что он означает сам по себе – мы озабочены в первую очередь его последствиями для нашей жизни. Например, когда другой говорит что-то эллиптически (опуская что-либо) или отчасти двусмысленно, мы главным образом озабочены тем, что это значит для его или ее чувства к нам, его или ее любви к нам или ее недостатка. Мы обычно не интересуемся точным синтаксическим значением, точной семантической важностью его или ее фразеологии. Мы только хотим знать, как это отразится на нас: воздействует ли это на нас, и если да, то каким образом?
Когда вводится новый закон или налог, мы обычно хотим знать, применимо ли это к нам: ограничит ли это наши действия? Если да, то как? Увеличит ли это наши налоги? Если да, то насколько? Наша озабоченность смыслом в повседневной жизни очень прагматична: когда мы говорим, что ищем смысл сказанного кем-либо, мы в целом хотим знать, что это значит для нас, о нас, по отношению к нам. Наш интерес заключается не в значении самом по себе, но во влиянии, не в том, что оно означает по правде, но в эффекте, который оно окажет на нас.
И наоборот, когда мы действуем в диапазоне символического, мы не рассматриваем постоянно, что значит заявление для нас, о нас, но скорее в первую очередь рассматриваем то, что оно утверждает об излагающем его субъекте. Мы изо всех сил стараемся услышать в точности то, что говорит анализанд (буквальное значение его беседы), даже если мы уделяем внимание смыслу, который он пытается передать. Это позволяет нам отмечать двусмысленности в речи анализанда, которые предполагают, что говорит одно, в то же время, по видимости, имея в виду другое, или говорит две противоречивые вещи одновременно. Внимательное слушание имеет величайшую важность в психоанализе; если мы сконцентрированы только на понимании (слушании в диапазоне воображаемого вместо символического), мы позволим многому ускользнуть от нас.
Один из моих анализандов в какой-то момент говорил об определенных признаках в его жизни того, что он, возможно, хотел играть покорную роль по отношению к женщинам. Он сказал: «Когда бы я ни познакомился с женщиной, которая хочет, чтобы ее r….». Звук, с которым он оборвал предложение, ясно звучал как r, поэтому я сказал «Слово на r?». Он ответил, «да, и слово после него должно было быть up». Поскольку я был знаком с нежеланием этого мужчины говорить что-либо вслух, что не будет воспринято как политически корректное, моя невысказанная догадка с самого начала была, что он почти сказал «грубо обращаться» (от англ. «roughed up»), но счел это слишком непристойным или агрессивным.
Я дал ему некоторое время, чтобы заполнить опущения, но когда он этого не сделал, я просил, «Грубо обращаться?». Он ответил, что это на самом деле вертелось у него на уме (естественно, не всякая догадка попадает прямо в цель), но также «обуздать, как для лошади» (от англ. «reined»). Он сказал, что «обуздывать (укрощать лошадь)» (словосочетание, которого я никак не ожидал), не имело большого смысла, но что два этих выражения соревновались за вербализацию в одно и то же время. Тем не менее, «обуздать» привело к набору ассоциаций, которые я никак не мог предугадать: его катание на лошади в летнем лагере, доминирование животных, сексуальные позы и т.д.
Если бы я не услышал и не повторил букву R, которая предшествовала обрыву предложения, анализанд скорее всего выбрал бы совершенно другое слово или выражение, сказав что-то типа: «Когда бы я ни познакомился с женщиной, которая не хочет, чтобы с ней обращались учтиво (вежливо)»., его озабоченность грубым обращением с женщиной и обуздание женских страстей могла вообще быть оставлена на обочине.
Они могли бы выйти на поверхность позднее в другом контексте, но я не вижу достаточных причин ждать недели или месяцы, если не годы, когда материал есть прямо здесь перед нами, просто ждущий, чтобы его услышали и выделили, «подчеркнули (акцентировали)», как выразился Лакан (1966, стр.313-314). Действительно во многих случаях анализанд ходит вокруг да около различными способами, подбрасывая аналитику подсказки того или иного рода, ожидая увидеть, действительно ли аналитик искренне хочет услышать о вещах, которые сам анализанд считает отвратительными. Если аналитик никогда не подхватывает подобные подсказки, анализанд часто вообще оставляет эту тему. Что может быть хуже этого?
Работа аналитика – слышать в диапазоне символического, другими словами, уделять тщательное свободно плавающее внимание, чтобы слышать то, что на самом деле говорит анализанд, а не только то, что он намеревался сказать или то, что мы считаем, он предполагал выразить. Ибо то, что мы считаем, что он хотел выразить – это, в конце концов, есть проекция с нашей стороны, и проекция является частью диапазона воображаемого. Так же как анализанд может считать, что в точности знает то, что мы имели в виду, несмотря на то, что мы намеренно сделали поливалентную интерпретацию (которая синтаксически и/или контекстуально позволяет несколько различных чтений), проецируя на нас и нашу речь единственное намеренное значение, мы тоже проецируем всякий раз когда мы воображаем, что знаем то, что он имел в виду. Мы формируем образы себя как типа людей, способных выполнить сложную задачу понимания других. Но, строго говоря, все, что мы можем знать, это то, что было сказано на самом деле и, скорее всего, имели место соревнующиеся преднамеренности, которые привели к тому, что слова были в действительности произнесены, и вся речь по существу содержала компромиссное формирование видов.
Одна из первых вещей, которые мы замечаем, когда уделяем тщательное свободно плавающее внимание, состоит в том, что очень многие люди редко заканчивают свои предложения, не только в анализе, но и в повседневной жизни. Очень важно сделать так, чтобы они заканчивали свои предложения хотя бы в анализе! Почему они вообще их обрывают? Очень часто это происходит, потому что они не хотят облекать в слова то, что они в тот момент думали. Но именно это мы и хотим заставить их делать: облечь в слова, привести в речь как можно больше вещей, которые проходят через их сердце и разум.
Мы знаем, что невротические анализанды неохотно облекают многие вещи, происходящие у них в сердце и разуме, в слова, и мы, как правило, называем это сопротивлением. Но если у нас не получится помочь им полностью выразить то, что они сделали первым шагом на пути к произнесению, тогда мы сами препятствуем терапевтическому процессу. Как говорит Лакан, единственное сопротивление в анализе – это сопротивление аналитика.
Анализанды дают нам бесчисленное множество возможностей подхватить то, что пропускается в историях, которые они рассказывают нам (и возможно даже самим себе), нам нужно только подставить ухо. Эти возможности включают (1) паузы, указывающие на то, что в уме анализандов происходят процессы, о которых они не говорят и о которых мы должны спросить; (2) речь, которая внезапно прерывается; и (3) необычные или поливалентные вербальные образы или фразы, использованные носителями языка, на котором происходит анализ.
К одному из моих анализандов на неделю приехала мать, и он сказал, что в течение ее визита он «сделал свидание» (притворился, что у него свидание, которого на самом деле не было); затем он погрузился в молчание. «Что происходило у вас в уме»,- спросил я. «Я не знаю почему, но слова «заставить ее ревновать» почти вырвались у меня изо рта». Он не хотел проговорить их, поскольку перед этим моментом у него не возникало идеи, что он мог хотеть заставить свою мать ревновать, и слова, таким образом, не имели для него смысла.
Но, как известно большинству опытных врачей, что именно с теми вещами, которые не имеют смысла, которые анализанд склонен характеризовать как глупые, неуместные или возникшие ни с того ни с сего, мы и проводим анализ. Мы должны быть бдительными в поиске таких вещей, ибо анализанд естественным образом склонен не облекать их в речь, поскольку он их не понимает. Для большинства невротиков характерны способности к самоцензуре и отфильтровыванию большого количества вещей, которые приходят на ум и которые они считают глупыми, неважными или совершенно глупыми. Но как говорит Лакан, именно с этими глупостями мы и проводим анализ (Лакан 1972-1973, стр.11-13).
Мы не должны рассматривать это как умышленное нарушение или сопротивление со стороны анализанда: социальные соглашения в светском обществе диктуют определенное количество самоцензуры, и именно мы должны избавить анализанда от укоренившейся привычки не произносить большое количество вещей, которые приходят ему на ум. Недостаточно попросить анализанда один или два раза попытаться озвучить все, что приходит ему в голову, и успокоить себя, что он будет свободно ассоциировать следующие пять или десять лет без дальнейших подсказок с нашей стороны. Свободная ассоциация – это одна из самых сложных задач, которые можно вообразить, и наша работа заключается в том, чтобы помочь анализанду  ассоциировать как можно свободнее. Когда у нас не получается помочь ему в этом, мы сами, с точки зрения Лакана, сопротивляемся терапевтическому процессу.
Если бы мы сами не сопротивлялись процессу, мы бы побудили анализанда и он бы сказал нам в большинстве случаев то, что мы хотим знать или настолько много из того, что мы хотим знать, сколько он знает сам. Конечно, есть определенные анализанды, которых из-за их собственных комплексов придется гораздо больше других убеждать, подбадривать и даже упрашивать говорить начистоту; или те, которые постоянно тестируют искренность аналитика, могут превратить это в игру, вроде бы говоря откровенно только при побуждении, т.е. только, когда они уверены, что аналитик действительно и искренне хочет услышать это. Мы должны дать им понять, что мы действительно и искренне хотим услышать это, даже и особенно тогда, это не особенно приятно или лестно нам. Даже и особенно тогда, когда это может быть неучтивая мысль, ужасный образ или оскорбительная тирада против нас.
Мы едва ли можем ожидать, что большинство анализандов будут спонтанно говорить вещи типа, «Я тут подумал, что хотел бы видеть вас мертвым на дне колодца, как человек в моем сне!». Такие вещи не произносятся в приличной компании и кажутся абсурдными анализанду, который сознательно верит, что вы изо всех сил пытаетесь ему помочь, и у него нет «логической» причины злиться на вас. Мы должны дать ему понять, что он может сказать что угодно в терапевтическом сеттинге, что мы готовы услышать и даже хотим услышать все, что приходит ему в голову, независимо от того, насколько это невежливо, нелепо (дерзко), пошло, грубо или социально неприемлемо. Не потому что мы мазохисты, а чтобы способствовать проработке.
Невротик часто боится враждебности, живущей в нем, но если мы открыто с этим столкнемся, часто он тоже может это сделать, то это откроет дверь к исследованию ее (враждебности) через речь, не разрушая ни его, ни кого-либо другого в процессе. Его враждебность, не обязательно становясь «логичной» , «рациональной» или «понятной», имеет неплохой шанс быть более или менее тщательно сформулирована, что является неотъемлемым в процессе проработки. Проработка требует, чтобы его враждебность была проговорена во всех ее различных вариациях и ключах, чтобы она была ясно выражена в отношении всех различных фигур в его жизни, по отношении к которым он ее почувствовал (не все их них будут обязательно проецированы на аналитика) в великом множестве контекстов. Для того, чтобы его враждебность снизилась, недостаточно неоднократно выплеснуть ее или «понять» ее, предполагая, что она означает что-то иное в случае аффектов, чем просто признать ее источники; скорее она должна быть отчетливо произнесена наиболее исчерпывающим образом.
Анализанды очень часто прерывают то, что они начали говорить. Они начинают мысль, «Ну….» и затем меняют тему; в риторике это называется апозиопесис – прерывание высказывания (намеренная незавершенность мысли в письме или речи или переход в грамматической конструкции). Например, одна женщина-анализанд сказала: «Моя мать была типа – ну, как я говорила ранее, она в тот день пошла с моим отцом в магазин и…». Мы должны обязательно поощрять анализанда к завершению изначальной мысли. Мы должны сказать: «Ваша мать была типа… что?» прежде чем она слишком углубится в следующую мысль, ибо в противном случае, она скорее всего не вспомнит, что она собиралась сказать. Другая женщина-анализанд недавно говорила о своем отце и сказала: «Я чувствую…» и погрузилась в молчание. «Вы чувствуете?», осведомился я, чтобы поощрить ее к завершению мысли. «Я чувствую, что хочу убить его!», ответила она.
Я, безусловно, не мог предвидеть, что последует за «я чувствую», и я спросил не для того, чтобы лучше понять ее (хотя я не знаю, как один может даже пытаться понять, не побудив ее закончить предложение), а чтобы она озвучила аффект, живущий в ней.
Анализанды, которые являются носителями или практически носителями языка, на котором проводится анализ, часто используют необычные или поливалентные вербальные образы или фразы, которые, безусловно,  составляют компромиссные конструкции (очевидно, как и вся речь). Один мой анализанд, который часто жаловался на эректильную дисфункцию, рассказывал об образе женщины во сне и предъявил: «То, что бросается в мне в глаза по поводу нее, это…»  (бросаться в глаза – англ. stick out (букв. «торчать»). Большинство носителей языка узнают выражение «выгодно отличаться» (англ. stand out) как самое близкое по подразумеваемому значению. Если аналитик повторит «sticks out» (торчит), он или она могут вызвать что-то иное: что-то, что, скорее всего, и было при выборе выражения, которое не очень корректно или идиоматично, даже если большинство людей, скорее всего, пропустят «искажение» более стандартного или более привычного выражения. Анализанд может поначалу отрицать любое значение таких формулировок, так же как он отрицает смысл оговорок и двусмысленностей в начале анализа, записывая их на счет привычно небрежного образа мыслей. Но с небольшим поощрением большинство невротиков (опять же здесь я говорю только о тех, кто проходит анализ на родном языке или языке, на котором они говорят исключительно хорошо) можно убедить исследовать возможные значения оговорок, двусмысленностей и вербальных компромиссных конструкций. Значение, таким образом, рассматривается здесь не как неуместное, а как многослойное, амбивалентное (противоречивое, неоднозначное) и слишком сложное и многопричинное для полного изучения (овладения).
Другой анализанд, который, в определенном контексте, как будто бы искал словосочетание «сохранить лицо» (англ. to save face), выступил с заявлением компромиссной конструкции «прикрыть (защитить лицо)» (англ. to cover face), предполагая возможное сопряжение с просторечием «прикрыть чью-то задницу» (англ. to cover one’s ass). То, что означает такая компромиссная конструкция,  вовсе не очевидна сразу, но мы не можем даже начать разбирать такую нелепость (чепуху) пока мы не услышим ее и не заметим, что в формулировке присутствует что-то неподобающее.

Чье понимание?

Чтобы удержать нас от попадания в ловушку понимания, от поспешных выводов о значении вещей на основании нашего собственного опыта и концепций, и от передачи нашего собственного воображаемого понимания нашим анализандам, мы должны избегать навязывания слов нашим анализандам. Проговаривание от их лица позволяет нам выразить наш собственный опыт, но мешает их проговариванию собственного опыта. Для нас лучше всего, насколько это возможно, использовать только те слова, которые анализанды внедрили сами. (Хотя я не считаю, что Лакан сам когда-либо говорил это открыто, это кажется мне простым развитием его предупреждения о том, что не следует слишком поспешно считать, что мы поняли то, что они говорят. (см.Лакан 1955-1956, гл.1).) Мы должны стараться уменьшить наш собственный словарь, поскольку даже повседневные слова такие как «личность» и «отношения» предполагают целый мыслительный процесс о людях и жизни, что может быть чужеродным образу мыслей наших анализандов о них. Молодые анализанды, которые мыслят только через призму «закадрить» (завести интрижку, замутить) кого-то, и которые избегают обязательств, как чумы, будут отдаляться от терминов типа отношения, и либо будут считать, что мы навязываем им что-то, или что мы просто не говорим на том же языке, что и они (что, конечно, правдиво на более глубоком уровне, ибо никто из нас на самом деле не говорит на одном и том же языке, в том смысле, чтобы быть способным моментально и полностью понять друг друга; многие из нас, тем не менее, имеют подобную иллюзию, например, на ранней стадии влюбленности).
Если аналитик вводит неопределенный (неясный) термин, например, плохое обращение (насилие) (от англ. abuse), чтобы охарактеризовать опыт анализанда, то это может вызвать короткое замыкание всех попыток со стороны анализанда исследовать любой потенциально субъективный вклад в этот опыт. Одна из моих анализандов долгое время жаловалась, что, будучи ребенком, она чувствовала себя вынужденной делать все, что говорили ей родители, и вынужденной покориться (подвергаться) их наказаниям. В ее взрослой жизни она схожим образом чувствовала себя вынужденной присутствовать на совещаниях (встречах), на которых ее коллеги выражали много гнева в адрес друг друга, из-за чего у нее начинались ужасные мигрени, хотя она и знала наверняка, что ее не уволят, если она не будет присутствовать на этих совещаниях. Она сказала, что чувствовала ответственность ходить на совещания и выражать свою точку зрения, но из ее дискуссии было ясно, что никто не слушал то, что она говорила, и что ее участие, казалось бы, только ухудшало ситуацию для нее самой и ее мотивов. В этой взрослой рабочей ситуации, казалось, было что-то мазохистское, так же как, казалось, было что-то мазохистское в ее отношении к родителям.
Ее мать откровенно злилась на нее за многое, и, вероятно, считала свою дочь хотя бы частично ответственной за свои страдания, но я никогда никоим образом не передавал, что я согласен с ней, что в этой ситуации она не могла ничего сделать или изменить, никакой другой подход, который ребенок мог бы использовать в таком затруднительном положении, чтобы избежать криков и шлепков. Я, безусловно, слышал о случаях, когда дети реагируют совсем иначе на очень схожее обращение – некоторые уходят, некоторые убегают, а другие внешне подчиняются, но внутренне бунтуют. Я мог отнестись к поведению ее матери по отношению к ней как к «вербальному насилию» и «физическому насилию», что анализанд могла изначально принять во внимание, поскольку это бы возложило всю ответственность на ее мать и обосновало ее собственное чувство, что ее мать была абсолютно виновной. Но я никогда этого не сделал. Я побудил ее рассказать обо всех тех инцидентах и выпустить свой гнев на мать во время сессий, что она изначально делала неохотно, и я даже сделал акцент на ее гнев на мать, особенно потому что она вообще так редко выражала какие-либо эмоции. Но я совсем не пытался приписывать вину кому-либо.
Анализанд в итоге сказала мне, что после одной определенной сессии она вспоминала некоторый свой опыт из раннего детства, когда ее наказывали, и она содрогнулась при осознании, что был момент, когда она знала, даже будучи маленькой девочкой, что она могла убежать или бороться или объявить свою невиновность, но вместо этого подчинилась воле своей матери, добровольно пройдя через всю комнату к тому месту, где стояла мать – она, таким образом, дала согласие принять наказание. Ее мать не ловила ее силой, чтобы отшлепать, но скорее, требовала, чтобы она сама позволила себя отшлепать.
Когда анализанд вспомнила это, ее больше всего испугало ее собственное покорное отношение, ее согласное подчинение себя воле матери. Это открыло возможность для исследования, почему она могла сделать подобное, что предоставило великое множество предположений: Может быть, она считала, что если не подчинится, то наказание будет только хуже? Может быть, она верила, что заслужила наказание? Или она каким-то образом принимала наказание в качестве знака любви и внимания со стороны ее матери? Вообще говоря, принимала ли она гнев людей на нее и то, что она воспринимала как их наказание, как знак заботы?
Это мне казалось очень возможным. Мне показалось, что она делала выводы и создавала множество ситуаций в своей жизни таким образом, что она могла быть подвергнута наказанию, поруганию, критике и указаниям, что в точности надо сделать, потому что это были единственные известные ей знаки любви. Если бы я согласился с ее изначальной характеристикой ее затруднительного положения беспомощного ребенка и использовал бы такие термины, как насилие – которые она сама не использовала, но намекала, – мы бы могли вообще не прийти к этой точке, которая, я подозреваю, была абсолютно ключевым элементом ее пребывания в мире, ее позиции в жизни.
Термины типа насилие из популярной психологии и даже повседневного языка привносят с собой целую метапсихологию, которой нам следует избегать, необязательно даже повторяя их, когда анализанды сами внедряют такие термины. Ибо эти термины часто сбивают с толку, запутывают ситуацию: они, в общем, упрощают и уменьшают вещи, значительно более сложные, чем предполагает термин. Они освобождают анализанда от ответственности, в то время как анализанды часто чувствуют себя хотя бы немного виноватыми. Даже если мы считаем, что их не надо винить, их чувство вины – это обычно показатель того, что они чувствуют свою вину по другому поводу и что их вина была смещена с одного события или желания на другое.
Как полагает Фрейд (1909, стр.175-176), мы должны принять их вину как явный симптом преступления, которое они считают, что они совершили, и попытаться не оправдывать их, но скорее определить исконное преступление, о котором идет речь, исконный источник вины. В случае вышеупомянутого обсессивного анализанда, которому снился сон о том, как он был в душе со старшим мальчиком, его общая тенденция заключалась в том, чтобы обвинять только себя за всю сексуальную активность раннего детства, в которую он вовлекался, с детьми старше или младше его самого, никогда не перекладывая вину на оппонента. Его «исконное преступление» лежало где-то в другом месте, в ранних обстоятельствах включая членов семьи, не соседей; он скорее хотел вовлекаться в действия с соседями, за что он бы мог себя потом упрекать, чем столкнуться с эдиповыми преступлениями, из-за которых он чувствовал себя безнадежно виноватым. В случае этой женщины-анализанда все было еще сложнее: она была склонна обвинять в своих страданиях своих родителей и позднее своих коллег, не видя себя субъективно вовлеченной в свою жизненную историю. В то время как обсессивный анализанд видел себя и свою деятельность повсюду, она нигде не видела себя и свою деятельность. И тем не менее, она открыто признала требование своей матери, что ее дочь была ответственна за разрушение ее жизни, и что мать была бы намного более счастливой, вообще не имея детей.
Эта женщина- анализанд часто желала, как Эдип, чтобы она сама никогда бы не рождалась и она сильно гневалась на свою мать – и даже желала ей смерти – за то, что она завела ребенка, которого могла обвинять в разрушении своей жизни. Потому ли дочь разрешала себе быть наказанной за незначительные вещи, из-за которых мать взрывалась, и за которые она чувствовала себя невиновной? Кажется, дочь пыталась загладить свою вину за то, что желала смерти матери, позволяя своей матери получить злобное и жестокое удовлетворение, которое последняя испытывала при наказании своего ребенка.
Анализанд не могла понять свою покорность перед таким наказанием, поскольку связь (между ее безупречностью в отношении тех вещей, за которые она была наказана, и ее самобичеванием за что-то большее и тяжелое) была бессознательной. Я настаиваю, что сознательное понимание этой связи в любом случае было более полезным для аналитика в рамках последующего направления терапии, чем для анализанда. Анализанд сама должна была вступить в борьбу с ее гневом на мать, негодующую по поводу самого существования ее дочери, и она начала это делать вскоре после шока от осознания ее вовлеченности в ситуацию с наказанием, поняв, «для танго нужны двое». То, что анализанд сознательно начала понимать , что превратила себя в жертвенного ягненка, заглаживая свое желание смерти матери,  не продвинуло бы ее дальше, чем то, что могло быть достигнуто через опору на наблюдающее эго: она бы научилась отслеживать свое поведение и попыталась бы неоднократно остановить подчинение наказанию при помощи мысли. «Я делаю это (иду на это совещание, смиряюсь с таким обращением моих коллег) лишь потому, что я желала смерти своей матери». Это бы почти ничего не изменило в устранении искушения изначально подвергнуться наказанию, проработке направленного на ее мать негодования, которое было движущей силой повторения.
Мне кажется неправильным считать, что понять связь (между чувством вины из-за желания смерти своей матери и покорность перед наказанием в настоящем) будет достаточно для наступления изменений. Само по себе это всего лишь размахивание абстрактным знанием перед анализандом, вокруг которого ее сознательное ощущение себя может рекристаллизоваться, но это редко, по моему опыту, приводит к фундаментальному изменению, чему-то ощущаемому интуитивно. Больше того, эта связь не больше, чем частичное объяснение, ибо анализанд (как я упомянул ранее) также стала рассматривать наказание другими как знак любви, заботы или, по крайней мере, внимания. Она могла также вообразить себя своей матерью, когда она покорялась наказанию от рук матери, фантазируя, что роли поменялись, и дочь мстила матери. Все наши «понимания» следует рассматривать как условные, подверженные исправлению и даже временами реверсии, и – учитывая сверхдетерминированную природу человеческого опыта – частичные, т.е. только часть истории. Фиксация на каком-то определенном понимании в качестве всеохватывающего опасна как для аналитика (который становится бесконечно зациклен на одних и тех же интерпретациях), так и для анализанда (фиксирование которого предполагает, что здесь может быть что-то слишком удобное, эгоистичное или удовлетворительное, касательно понимания, о котором идет речь).
Некоторые терапевты могут возразить, что то, что они подразумевают под пониманием, это то, что человек чувствует затылком. Я просто выделю, что то, что обычно подразумевается под пониманием – так или иначе, за пределами психоаналитических кругов – это сознательная умственная деятельность, включающая интеллектуальное понимание чего-либо (Вебстер  (1989) определяет это как то, что понять, значит «постигнуть смысл, понять идею, осмыслить; хорошо знать, ясно воспринять характер, природу, тонкости; присвоить значение; истолковать  определенным образом и т.д.»).  умственная деятельность такого рода явно продолжается во время бесчисленного множества психоаналитических сессий, но не приводит к каким-либо заметным трансформациям в симптомах анализанда. С другой стороны, когда установка связи сопровождается значительным аффектом – будь то удивление, тревога или эйфория – то мы смеем надеяться на изменение, которое чувствуется затылком (интуитивно), на изменение, которое исключает необходимость бдительного самонаблюдения. В таких случаях я бы сказал, что мы задели то, что Лакан именует «реальное» (нечто): мы оказали воздействие на аффективном, либидиозном уровне, воздействие на уровне доступных анализанду  удовлетворений, одним словом, на уровне наслаждения анализанда. Самые глубокие эффекты случаются на этом уровне, что подразумевает изменение либидиозного устройства аналитика, не просто самопонимание анализанда. Действительно во многих случаях глубокое либидиозное изменение случается без затрагивания самопонимания анализанда – в таких случаях сознательное понимание прерывается или обходится как неуместное для процесса изменения.
Кто-то, несомненно, будет утверждать, что изменяющее жизнь влияние и/или либидиозная трансформация – это то, что понимается под «истинным пониманием» в отличие от простого, неполного, частичного или ложного понимания, которое остается на интеллектуальном уровне; я бы поспорил, что здесь мы имеем дело с двумя абсолютно разными действиями или процессами и что большая часть замешательства создается, когда исключительно интеллектуальное понимание связи или интерпретации называется  «ложным пониманием», в то время как изменяющее жизнь влияние речи на анализанда называется «истинным пониманием», когда неясно, что анализанд мог бы сформулировать об этом что-то выразимое словами, кроме как сказать, что теперь все по-другому! Фрейд заявлял, что анализанды, успешно прошедшие анализ, часто не могли впоследствии сказать, что произошло или почему, что предполагает, что для того, чтобы поправиться, они не должны были быть способными понять что-либо в привычном смысле слова (например, определить что-то логически так, что это можно было бы объяснить или описать другому человеку). До той степени, что трансформация может запросто произойти без понимания, можно запутаться, по моему мнению, если обозначать оба действия одним и тем же словом, всего лишь определяя один как «истинный», а другой как «ложный».
Чтобы сделать шаг вперед, я бы поспорил, что все понимание может быть рассмотрено как обманчивое, если не абсолютно ложное, поскольку понимание всегда частичное, условное, многоуровневое, неполное и воображаемое. Если верить, что понимание никогда не может быть полным, то можно впасть в неосуществимую мечту Гегеля об абсолютном знании, мечту, которую ставит под сомнение практически любая современная философия и область науки (будь то, в так называемых тяжелых науках, чьи «научные революции» привели к отрицанию предыдущих попыток объединить знание в конкретной области, или социальные/гуманитарные науки). Нет такой вещи, как «полное знание» – на этот счет могут быть лишь фантазии. Также не является полным знанием сказать, что «не существует такой вещи, как полное знание»; это всего лишь признание границ человеческого знания. Сам я временами говорил и писал так, словно я точно постигал то, что привело к определенному изменению у конкретного анализанда, но я, тем не менее, заявляю, что именно в тот момент, когда мы полностью убеждены, что обладаем полным пониманием, мы, с наибольшей вероятностью, будем сбиты с толку. На самом деле я склонен сказать, что само существование бессознательного делает любое наше понимание незаконченным; другими словами, бессознательное приводит к теореме принципиальной незаконченности в психоанализе, родственной арифметическим теоремам  незаконченности Гегеля.
Аналитик работает только в пределах ограниченного знания и неизбежно частичного понимания. Тем не менее, этого должно быть достаточно для продолжения работы. Отметим, что аналитик, как и анализанд, часто находится в затруднении при необходимости точно сказать, что привело к какому-то определенному изменению, реконструируя вероятные аспекты аналитического процесса, которые осуществили изменение. Другими словами, аналитику не надо понимать – не больше чем анализанду – происходящее в точности, для того, чтобы обеспечить эффективную аналитическую работу. Следовательно, понимание – не обязательный элемент для обеих сторон в аналитическом приключении.
Если значение и понимание не будут нашей путеводной звездой, то что должно руководить нашей аналитической работой? Хотя Лакан изначально был захвачен важностью понимания, поощряемой Карлом Ясперсом в психиатрии, позже он предложил, чтобы мы взяли свои ориентиры от jouissance (наслаждения), и в точности внимательно слушая то, что анализанды действительно говорят (со всеми оговорками, запинаниями, двусмысленностями и компромиссными конструкциями, присущими речи в аналитической ситуации), в противовес тому, что они имеют в виду, мы сможем обосновать удовлетворенность и неудовлетворенность наших анализандов. «Зачем аналитику лишнее ухо?», -спрашивает Лакан, «если иногда кажется, что два – это уже слишком много, поскольку он стремглав мчится к фундаментальному недопониманию, навлеченному отношениями понимания? Я неоднократно говорю своим студентам: не пытайтесь понять!… Пусть одно ваше ухо станет глухим в той же степени, в какой другое будет тонким. И именно это ухо вы должны подставить, чтобы слушать звуки, фонемы (звуковые галлюцинации), слова, обороты речи и предложения, не забывая паузы, скандирования, срезы, точки (промежутки) и параллелизмы, ибо именно в них может быть подготовлена дословная транскрипция, без которой аналитическая интуиция не имеет основы или объекта» (стр.471).Слушание всего этого позволяет нам локализировать jouissance анализанда и в итоге возыметь над ним эффект, возыметь эффект над реальным – а именно, их либидиозной структурой (см.Лакан 1973, стр.30). Слушание только ради одного значения (смысла) заключает нас в уровень воображаемого, уровень понимания; слушание на уровне символического того, что портит речь – будь то если наступает молчание, когда мысль, слишком тревожная для озвучивания, не закончена, или формируется компромиссная структура, когда множественные и иногда противоположные желания или точки зрения одновременно конкурируют за выражение – помогает нам получить доступ к реальному, для которого понимание (воображаемое с его подобием объяснения) служит больше, чем укрытие и рационализация.
В связи с этим мы не начинаем понимать jouissance анализанда, но всего лишь обнаруживаем его и работаем с ним. В конце концов, jouissance – это то, на что аналитики часто жалуются в начале терапии: они чувствуют, что не получают достаточно удовлетворения в жизни или обнаруживают, что в первую очередь стремятся получить формы удовлетворения, которые они считают неприятными и болезненными, одним словом, неудовлетворительными.
Лакан считает, что интерпретация должна быть неожиданной, толкающей и тревожащей – «загадочной (пророчащей)», как он выразился (см.Лакан 1970-1971, 13 января 1971; 1966, стр.106, 588; 1973, стр.37; 1975, стр.16). «Аналитическая интерпретация не предназначена для понимания; она предназначена для создания волн» (Лакан, 1976, стр.35). интерпретация – примененная в случаях невроза, не психоза – должна, по его мнению, стремиться встряхнуть значение и разрушить самопонимание анализанда (для более детального обсуждения подхода Лакана к интерпретации см.Финк 2007, гл.5).

За пределами понимания

В нашем стремлении избежать навязывания нашего собственного понимания (т.е. воображаемые проекции) анализандам, мы должны попытаться удерживаться от наводящих вопросов – т.е. от побуждения анализандов характеризовать их опыт таким образом, каким бы они их не характеризовали, если бы мы задавали более открытые вопросы (вопросы, допускающие разные ответы). Если анализанд говорит: «И вот я пошла на свидание с этим парнем, и затем мы провели ночь вместе», и мы хотим знать, что произошло той ночью, проведенной вместе, то мы получим совсем разные ответы, если спросим «У вас было половое сношение?» или если спросим что-то вроде, «Провели ночь вместе?» или просто «Что вы имеете в виду?». В первом случае, если сношение в самом деле было в меню, нам просто могут сказать «да», даже если сношение было всего лишь пунктом меню и отнюдь не самым важным с точки зрения анализанда. Внедрение термина сношение предполагает, что мы интересуемся лишь сношением – т.е. было ли у них сношение или нет – тогда почему анализанд должен рассказывать обо всех других вещах, которыми они могли заниматься?
Когда мы задаем открытые вместо наводящих вопросов, то мы, скорее всего, услышим намного больше подробностей, и обычно косвенные и поверхностные комментарии, которые люди делают – как в анализе, так и в повседневной жизни – являются самыми показательными.  Конечно, есть случаи, когда нужно задать очень целенаправленные вопросы (см.Финк 2007, гл.2) – например, когда анализанд неохотно говорит о фантазии или сексуальном опыте из раннего детства – но даже эти вопросы не должны быть наводящими. Ибо весь смысл в том, чтобы поощрить и побудить анализанда облечь в слова то, что раньше никогда не было произнесено, и мы разрушим цель этого упражнения, если вложим наши собственные слова в уста анализанда.
Молодой человек пришел ко мне пожаловаться на много вещей, наиболее тревожной из которых был постоянный звон в ушах, который не давал ему ночью заснуть, так что весь день он чувствовал себя изнуренным. Он считал, что этот звон был из-за того, что он систематически играл на музыкальных инструментах слишком громко, даже когда осознавал, что это причиняет ему боль. Состояние было диагностировано врачом как тиннитус (ощущение постоянного шума в ушах, одной из причин которого является поражение слухового анализатора вследствие воздействия внешнего шума), и анализанд осознавал, что здесь вполне может быть и определенный психологический компонент – он сказал мне, что читал о том, что музыканты, склонные к паническим атакам и сепарационной тревожности, имели больше шансов страдать от такого состояния, чем другие музыканты, которые играли свою музыку так же громко – но несколько лет он обращался только за медицинской помощью и лекарствам) в связи с его состоянием, прежде чем связаться со мной.
Довольно долгое время мне не удавалось извлечь из него никакое описание этого феномена, кроме как то, что у него был звон в ушах, звон был священным словом, используемым большинством людей. Когда мне, наконец, удалось его разговорить детально о шуме или звуке, который не давал ему заснуть ночью, он определил его, как «ударный  звук». Когда я повторил «ударный» с вопросительной интонацией в голосе, он добавил, что это было похоже на звук дробящихся зубов или костей. «Дробящихся зубов или костей?», спросил я. Ему на ум моментально пришло библейское выражение «скрежет зубовный», которое он ассоциировал с адом, где, как он сказал, будут «вопли и скрежет зубовный». Ад (англ. hell), добавил он, рифмуется с первым слогом одного из имен его матери.
«Когда, по вашему мнению, люди скрежещут зубами?», -спросил я.
«Когда они злятся», -ответил он. В тот момент я завершил сессию и месяц спустя обнаружил, что он больше не слышал то же звук в ушах, и на самом деле теперь слышал звук только в одном ухе, а не в двух. Звук, который беспокоил его много лет, казалось, изменился, благодаря нашему обсуждению его, ибо он больше никак его не лечил в этот промежуток времени, и сам он упомянул, что звук изменился вскоре после сессии, на которой мы его обсуждали. (Это все еще не позволяет нам в точности знать, что конкретно произошло во время сессии, что привело к переменам).
«Как он теперь звучит?»,- спросил я его.
«Он больше не звучит, как Дантов ад»,- сказал он. Он указал, что это больше как «звук насекомого»,- мимоходом упомянув, что ему не нравилось слово «жук» (англ. bug) из-за его связи со словом «развратник» (англ. bugger), которое, как он знал, было сленговым выражением, хотя он открыто признал, что не уверен почему, но он слышал в этом «доканай ее» (англ. bug her) (хотел ли он доканать или даже опустить отиметь свою мать, я задавал себе вопрос, по причинам, которые откроются, или в этом был задействован его нос и/или слизь?).
«Какого рода насекомое?», -спросил я.
«Я думаю, они называются «акады» (англ. acadas)», ответил он, и я мог моментально попытаться исправить его, предложив «цикады», но вместо этого я спросил его, когда он слышал их раньше, что привело нас к обсуждению его детства на Юге.
На следующей сессии он отметил, что вскоре после окончания предыдущей сессии он осознал, что правильное слово было цикада, и он ассоциировал несколько вещей с этим, включая «больной» (англ. sick) и «СПИД» (англ. AIDS), которым он боялся заразиться многие годы, хотя у него почти никогда не было сексуального контакта. Чуть позднее во время сессии я спросил его, когда цикады производят звук, который он слышит в своем ухе, моим предположением было, что это происходит, когда на улице жарко. Тем не менее, я это не высказал, но скорее задал открытый вопрос. К моему великому удивлению, он ответил, что он думал, что они производят этот звук в «брачный период»!
Я предположил, что мы рано или поздно дойдем до темы секса, как у меня было со многими другими симптомами анализанда, но мы перешли к ней намного быстрее, чем я ожидал. Анализанд вырос на юге и спал на кровати бок о бок с постелью родителей в их спальне каждую ночь вплоть до позднего пубертатного периода. Он делал это по массе разнообразных причин, включая тот факт, что ребенком он «боялся» спать один, и мать постоянно приглашала его в родительскую спальню. Бесспорно, он также делал это, чтобы помешать родителям заниматься сексом и сделать еще одного ребенка, который бы узурпировал его особую роль единственного ребенка. Его присутствие в их спальне сильно ограничило их, но на протяжении лет они, тем не менее, несколько раз занимались любовью, когда думали, что он спит. Однако он бодрствовал, по крайней мере, в нескольких таких случаях и пытался лежать неподвижно и изо всех сил пытался внимательно слушать, его сердце колотилось, пока они этим занимались. Эти обстоятельства были основополагающими во многих других его симптомах, включая то, что он часто был убежден, что у него вскоре случится сердечный приступ, что его сердце пропускало удар, и что если он будет заниматься спортом и его сердце будет стремительно биться, то у него случится инфаркт и он умрет.
Вполне может быть, что цикады терлись своими маленькими лапками в попытке охладиться, так же как его родители ощущали эффект благоухающего летнего воздуха и пытались спариваться, не разбудив его. Возможно, зубы его родителей стучали или скрежетали, и возможно он думал, что они давят друг друга или злятся друг на друга – эти гипотезы предстоит подтвердить или опровергнуть в ходе анализа.
В любом случае я не мог предсказать заранее, ни  то, что «звон у него в ушах» будет доступен для психоаналитической терапии, ни то, он будет ассоциироваться со всеми этими вещами. Только задав бесчисленное количество вопросов, которые не предлагали никакого ответа с моей стороны, я смог убедить анализанда предоставлять материал, необходимый для того, чтобы ослабить нажим этого симптома и поставить его на путь, который может привести хотя бы к частичному его прекращению.
Это не означает, что он когда-нибудь точно поймет, почему сформировался симптом, или что пойму это я. Как учил нас Фрейд (1909, стр.213-214) в случае «человека-крысы» – где слова Raten, Ratten и Spielratte объединяются, чтобы создать ослабляющий «комплекс крысы» – часто есть что-то бессмысленное и случайное в формировании симптома, в результате чего фонемы (звуковые галлюцинации), слова, фразы и даже буквы, которые звучат или выглядят похоже, развивают связи («вербальные мосты») между собой. Лакан (1972-1973, стр.44) ввел термин lalangue (переводимый на английский отчасти неловко как «llanguage»), чтобы обозначить уровень, на котором бессознательное собирает такие звуки и буквы, единственная связь которых друг другом может быть аллитерирующей (например, sick, AIDS, cicadas) – т.е. не многозначительной, осмысленной или узнаваемой. Полное понимание или абсолютное знание, если такая вещь вообще могла существовать, не является необходимым ни для анализанда, ни для аналитика, ибо нечего понимать в таких бессмысленных совокупностях.