Статья. Мелони Кляйн. Пример нескольких клинических случаев.

Статья. Мелони Кляйн. Пример нескольких клинических случаев.

Сейчас я собираюсь проиллюстрировать некоторые из моих заключений клиническим материалом.39 Мой первый пример взят из анализа женщины. Ее кормили грудью, но обстоятельства, тем не менее, были неблагоприятны, и она была убеждена, что ее младенчество и кормление были полностью неудовлетворительны. Ее обиды на прошлое сплетались с безнадежным взглядом на настоящее и будущее. Зависть к кормящей груди и последовавшие затруднения в объектных отношениях были хорошо проанализированы вплоть до того материала, на котором я хочу остановиться. Пациентка позвонила и сказала, что не сможет прийти на сеанс из-за боли в плече. На следующий день она позвонила мне сказать, что она еще нездорова, но надеется прийти ко мне завтра. Когда на третий день она действительно пришла, она была полна жалоб. Служанка ухаживала за ней, по больше никто не проявил к ней интереса. Она рассказала мне, что был момент, когда ее боль внезапно усилилась вместе с ощущением сильного озноба. Она почувствовала жгучую потребность, чтобы кто-то вдруг пришел и накрыл ей плечо, чтобы оно согрелось, и сразу же ушел, сделав это. Тут ей пришло в голову, что это похоже на то, как она была ребенком и ей хотелось, чтобы за ней ухаживали, по никто не приходил. Все это было характерно для отношений пациентки с людьми и проливало свет на ее ранние отношения с грудью, на то, что она хотела, чтобы за нею присматривали, и, в то же время, отгоняла любой объект, который мог удовлетворить ее. Подозрение к полученному дару вместе с настоятельной потребностью, чтобы о ней заботились, которая, в конце концов, означала ее желание быть накормленной, выражали ее амбивалентное отношение к груди. Я уже рассказывала о младенцах, которые в ответ на фрустрацию переставали в достаточной мере использовать то удовлетворение, которое кормление, даже отложенное, могло им принести. Я подозреваю, что хотя они и не оставляли своих желаний по отношению к удовлетворяющей груди, они уже не могли наслаждаться ею и потому отталкивали ее. Обсуждаемый случай иллюстрирует причину такого отношения: подозрение к дару, который она хотела получить, т. к. объект был уже испорчен завистью и ненавистью, и в то же время глубокое негодование из-за каждой фрустрации. Мы также должны помнить – и это приложимо и к другим взрослым, у которых выражена зависть, – что многие разочарования этой женщины, несомненно, частично обязанные ее собственной установке, также внесли вклад в ее чувство, что желанная забота не удовлетворит ее. В течение этого сеанса пациентка рассказала сон: она в ресторане, сидит за столом, но никто не приходит ее обслужить. Она решает встать в очередь и достать себе что-нибудь поесть. Впереди нее женщина, которая берет два или три маленьких пирожных и отходит с ними. Пациентка тоже берет два или три маленьких пирожных. Из ее ассоциаций я выбираю следующее: женщина выглядит очень решительной, ее фигура напоминает мою. Возникает внезапное сомнение в названии пирожных (в действительности, птифуры – petits fours), которые, как она думает, были маленькие фру (petits fru), которые напомнили ей маленькую фрау (petite frau) и дальше фрау Кляйн. Суть моих интерпретаций заключалась в том, что ее обиды из-за пропущенных аналитических сеансов относились к неудовлетворительному кормлению и несчастью в младенчестве. Два пирожных из <двух или трех> заменяли груди, от которых она дважды была отлучена, пропустив аналитические сеансы. Их было <два или три>, потому что она не была уверена, сможет ли она прийти на третий день. Тот факт, что женщина была <решительная> и что пациентка последовала ее примеру, беря пирожные, указывал как на ее идентификацию с аналитиком, так и на проекцию на нее своей собственной жадности. В контексте данной книги наиболее важен один аспект этого сна. Аналитик, которая ушла с двумя или тремя птифурами, заменяла не только груди, которые убрали, но и груди, которые собирались кормить сами себя. (Вместе с другим материалом <решительный> аналитик не только представлял грудь, но и человека, с качествами которого, как хорошими, так и плохими, пациентка идентифицировала себя). К фрустрации пациентки добавилась зависть к груди. Эта зависть дала толчок жестокому негодованию, т. к. пациентка представила свою мать эгоистичной и подлой, любящей лишь себя, а не ребенка. В аналитической ситуации она подозревала меня в том, что я получаю удовольствие, в то время когда она отсутствует, или отдаю это время пациентам, которых ей предпочитаю. Очередь, в которую решила встать пациентка, означала многих других более удачливых соперников. Ответом пациентки на анализ сновидения было разительное изменение ее эмоционального состояния. Пациентка стала переживать чувство счастья и благодарности более ярко, чем на предыдущих аналитических сеансах. У нее на глазах показались слезы, что было необычно для нее, и она сказала, что чувствует себя так, как будто бы ее накормили и она получила от этого полное удовольствие.40 Ей также пришло в голову, что ее грудное вскармливание и младенчество, возможно, были лучше, чем она предполагала. Также она почувствовала больше веры в будущее и в результаты своего анализа. Пациентка полнее осознала одну из своих частей, которая была, несомненно, неизвестна ей в других ситуациях. Она осознала, что завидовала и ревновала к разным людям, но была неспособна осознать это в достаточной степени в отношениях с аналитиком, поскольку ей было очень больно почувствовать, что она завидует аналитику и портит ее, так же, как и возможный успех анализа. На этом сеансе, после упомянутых мной интерпретаций, ее зависть уменьшилась, способность к удовольствию и благодарности стала возрастать, и она стала способна воспринимать аналитическую ситуацию как счастливое кормление. Эта эмоциональная ситуация была проработана нами снова и снова как в позитивном, так и в негативном переносе, пока не был достигнут более стабильный результат. Это произошло благодаря тому, что я помогла ей постепенно собрать вместе отщепленные части себя в отношениях с аналитиком, и благодаря ее осознанию того, насколько завистливой и, следовательно, подозрительной она была ко мне и, в первую очередь, к своей матери. Все это привело к появлению переживания счастливого кормления. Оно было сплетено с чувством благодарности. В течение анализа зависть уменьшилась, и чувство благодарности стало намного более частым и продолжительным.

Мой следующий пример взят из анализа пациентки с сильными депрессивными и шизоидными чертами. Она в течение длительного времени страдала от депрессивных состояний. Анализ продвигался и достиг некоторого успеха, хотя пациентка снова и снова выражала сомнение по поводу нашей работы. Я интерпретировала это как деструктивные импульсы, направленные против анализа, родителей и сиблингов, и анализ привел ее к осознанию особых фантазий о деструктивных атаках на тело матери. Такие инсайты у нее обычно завершались дегрессиями, однако не слишком сильными. Удивительно, что в первой части лечения глубина и серьезность затруднений пациентки не были заметны. Социально она производила впечатление приятного человека, хотя и склонного к подавленности. Ее тенденции к репарации и готовность помочь друзьям были совершенно искренни. Однако, серьезность ее болезни стала все же в определенный момент заметна частично из-за предыдущей аналитической работы, частично из-за внешних обстоятельств. Она пережила несколько разочарований; но был и неожиданный успех в ее профессиональной карьере, который высветил то, что я анализировала уже несколько лет, а именно, ее интенсивное соперничество со мной и чувство, что она в своей области станет равной мне или даже превзойдет меня. Как она, так и я пришли к осознанию важности ее деструктивной зависти ко мне; и всегда, когда мы достигали этого глубокого уровня, оказывалось, что какие бы деструктивные импульсы ни появлялись, они переживались как всемогущие и поэтому неудержимые и разрушающие до основания.

Перед этим я много анализировала ее орально-садистские желания, и благодаря этому мы также пришли к частичному осознанию ее деструктивных импульсов к матери и ко мне. В анализе мы также имели дело с уретрально- и анально-садистскими желаниями, но в отношении них я не чувствовала, что мы сильно продвинулись, и видела, что понимание ею этих импульсов и фантазий имело в основном интеллектуальную природу. В один из периодов работы, который я хотела бы обсудить, уретральный материал появился с возросшей силой. Вскоре у нее развилось чувство сильного ликования по поводу ее успеха, проявившееся во сне, который показывал ее триумф надо мной и спрятанную за этим разрушительную зависть ко мне, как замене ее матери. Во сне она летела по воздуху на волшебном ковре, который поддерживал ее, и была выше верхушек деревьев. Она находилась на достаточной высоте, чтобы заглянуть в окно комнаты, в которой была корова, жевавшая что-то, что казалось бесконечной полоской одеяла. В ту же ночь у нее был кусочек сна, в котором у нее были мокрые трусы. Ассоциации к этому сну прояснили, что быть на верхушке дерева означает превзойти меня, т. к. корова обозначает меня, на которую она смотрела с презрением. Довольно рано в ее анализе у нее был сон, в котором я представала апатичной, похожей на корову женщиной, тогда как она была маленькой девочкой, которая произнесла блестящую и успешную речь. Мои интерпретации, сделанные тогда – что она превратила аналитика в человека, достойного презрения, в то время как сама выступила так успешно, будучи при этом намного моложе, – были приняты лишь частично, несмотря на то, что она полностью осознавала, что маленькой девочкой была она сама, а женщиной коровой – аналитик. Этот сон постепенно привел ее к большему осознанию своих деструктивных и завистливых атак на меня и на свою мать. Поскольку еще прежде того корова-женщина, заменяющая меня, стала явно появляться в материале, то стало ясно, что в новом сне корова в комнате, в которую глядела пациентка, была аналитиком. Пациентка ассоциировала, что бесконечная полоса одеяла представляла бесконечный поток слов, и ей пришло в голову, что это все те слова, которые я когда-либо сказала ей во время анализа и которые я теперь должна проглотить. Полоска одеяла была саркастическим выпадом по поводу спутанности и бессмысленности моих интерпретаций. Здесь мы видим полное обесценивание первичного объекта, представленного коровой, а также обиду на мать, которая кормила ее неудовлетворительно. Наказание, накладываемое на меня – принуждение съесть все мои слова, проливает свет на глубокое недоверие и сомнение, которые снова и снова мучили ее в течение анализа. После моих интерпретаций стало вполне попятно, что аналитик, к которому плохо относятся, не заслуживает доверия, и что у нее не может быть веры в обесцененный анализ. Пациентка была удивлена и шокирована своим отношением ко мне, которое она в течение долгого времени отказывалась признать во всей его полноте. Мокрые трусы во сне и ассоциации на них выражали (среди прочего) ядовитые уретральные атаки на аналитика, которые должны разрушить ее психические силы и превратить ее в женщину-корову. Очень скоро у нее появился еще один сон, иллюстрирующий этот особенный момент. Она стояла у подножия лестницы, смотря вверх на молодую пару, с которой что-то было не в порядке. Она бросила им клубок шерсти, который она сама определила как <доброе волшебство>, и ее ассоциации показали, что злое колдовство, а именно отравление, вызвало необходимость использовать впоследствии доброе волшебство. Ассоциация с парой позволила мне интерпретировать глубоко отрицаемую ситуацию ревности в настоящем и привела нас от настоящего к раннему опыту и, в конце концов, к родителям. Деструктивные и завистливые чувства к аналитику, а в прошлом к матери, оказались подоплекой ревности и зависти к паре в сновидении. Тот факт, что этот легкий клубок никогда не достигал этой пары, подразумевал, что ее репарация не достигала успеха; и тревога по поводу этой неудачи была важным элементом в ее депрессии. Это только выдержка из материала, который убедительно доказал пациентке ее ядовитую зависть к аналитику и своему первичному объекту. Она впала в депрессию такой глубины, какой у нее никогда прежде не было. Главной причиной этой депрессии, последовавшей за ликованием, было то, что она осознала полностью отщепленную от нее часть себя, которую она не могла признать. Как я сказала ранее, было очень трудно помочь ей осознать свою ненависть и агрессивность. Но когда мы подошли к этому особому источнику деструктивноеT, к ее зависти как движущей силе повреждения и уничтожения аналитика, которого она другой частью своей души высоко ценила, она не вынесла того, что увидела себя в таком свете. Она не казалась особенно хвастливой или самонадеянной, но с помощью множества процессов расщепления и маниакальных защит она держалась за идеализированный образ себя. Как следствие этого осознания, которое на этой стадии анализа она не могла больше отрицать, она почувствовала себя недостойной и плохой, идеализация рухнула, и недоверие к себе и вина за невосполнимый вред, который она нанесла в прошлом и в настоящем, вышли наружу. Ее вина и депрессия сфокусировались на ее чувстве неблагодарности к аналитику, которая, как она знала, помогла и продолжает помогать ей, и к которой она чувствовала презрение и ненависть. В конце концов, так выражалась ее неблагодарность матери, которую она бессознательно считала испорченной и поврежденной своей завистью и деструктивными импульсами. Анализ ее депрессии привел к улучшению, которое через несколько месяцев сменилось новой глубокой депрессией. Она была вызвана более глубоким осознанием пациенткой ее яростных анально-садистских атак на аналитика, а в прошлом на свою семью, и подтверждало ее чувство собственной болезненности и ненормальности. Это был первый случай, когда она смогла увидеть, какие сильные уретрально и анально-садистские черты были от нее отщеплены. Каждая из них включала в себя важные части личности пациентки и ее интересов. Шаги к интеграции, которые были сделаны после анализа депрессии и подразумевали возвращение этих потерянных частей и необходимость встретиться с ними, стали причиной ее новой депрессии.

III Следующий пример – это пациентка, которую я бы описала как вполне нормальную. Она с течением времени стала все больше осознавать зависть, переживаемую как к своей старшей сестре, так и к матери. Зависть к сестре уравновешивалась чувством сильного интеллектуального превосходства, которое было действительно обоснованно, и бессознательным чувством, что сестра очень сильно невротична. Зависть к матери уравновешивалась очень сильными чувствами любви и признательности за ее доброту. ^ Пациентка сообщила о сне, в котором она была в вагоне поезда с женщиной, у которой она могла видеть только спину, которая наклонилась к дверям купе так, что вот-вот могла выпасть. Пациентка крепко схватила ее, держа одной рукой за пояс; другой рукой она написала записку – объявление, что доктор занимается в этом купе с пациенткой и просит их не беспокоить, и повесила эту записку на окно.

Из ассоциаций ко сну я выбрала следующее: у пациентки есть сильное чувство, что фигура, которую она схватила мертвой хваткой, была ее собственной частью, частью безумной. Во сне у нее было убеждение, что она не должна позволить ей вывалиться через дверь, но должна удержать ее в купе и поладить с ней. Анализ сна обнаружил, что купе заменяло ее саму. Ассоциации к волосам, которые только и были видны сзади, навели на старшую сестру. Следующие ассоциации привели к признанию соперничества и зависти по отношению к ней, возвращая к тому времени, когда пациентка была еще ребенком, а за ее сестрой уже ухаживали мужчины. Затем она заговорила о платье, которое носила ее мать, и которым, будучи ребенком, пациентка восхищалась и которого жаждала. Это платье очень четко подчеркивало очертание грудей, и поэтому для нее стало гораздо более очевидным, чем раньше, хотя и не совершенно новым, что то, чему она первоначально завидовала и что портила в своих фантазиях, были материнские груди. Это осознание увеличило ее чувства вины как перед сестрой, так и перед матерью и привело к дальнейшему пересмотру ее ранних отношений. Она пришла к более сочувственному пониманию недостатков своей сестры и ощутила, что не любила ее в достаточной мере. Она также обнаружила, что она любила ее в раннем детстве больше, чем помнила до этого. Я проинтерпретировала, что пациентка почувствовала, что она должна крепко держать безумную отщепленную часть себя, которая была также связана с интернализацией невротической сестры. Следуя интерпретации сна, пациентка, у которой были причины относиться к себе, как к вполне нормальной, испытала чувства сильного изумления и шока. Этот случай иллюстрирует вывод, который становится все более привычным, а именно, что остатки параноидных и шизоидных чувств и механизмов, часто отщепленные от остальных частей Я, существуют даже у нормальных людей.41 Чувство пациентки, что она должна крепко держать эту фигуру, подразумевало, ‘что ей следовало также больше помогать сестре, предотвращая ее падение; и это чувство было сейчас пережито вновь в связи с ней как с интернализованным объектом. Тот факт, что ее сестра также представляла безумную часть ее самой, оказался частичной проекцией ее собственных импульсов и параноидных чувств на сестру. Именно вместе с этим осознанием уменьшилось расщепление ее Эго.

IV Сейчас я хочу обратиться к пациенту-мужчине и рассказать сон, который имел сильное воздействие на то, чтобы заставить его признать не только деструктивные импульсы к аналитику и матери, но и зависть как очень специфический фактор в своем отношении к ним. До этого с сильными чувствами вины он уже осознал до определенной степени свои деструктивные импульсы, но пока еще не осознавал завистливые и враждебные чувства, направленные против творческих способностей аналитика и своей матери в прошлом. Однако он осознавал, что испытывает зависть к другим людям и что, помимо хороших отношений с отцом, у него также были чувства соперничества и ревности. Этот сон принес ему гораздо большее понимание своей зависти к аналитику и пролил свет на его ранние желания обладать всеми женственными атрибутами матери. Во сне пациент рыбачил; он не знал, следует ли ему убить рыбу, которую он поймал, чтобы съесть ее, однако он решил положить ее в корзинку, пока она не умрет. Корзинка, в которой он нес рыбу, была женской корзинкой для белья. Рыба внезапно превратилась в красивого младенца, причем в одежде ребенка было что-то зеленое. Затем он заметил – и в этот момент почувствовал себя очень озабоченным, – что у младенца торчат кишки, т. к. они были повреждены крючком, который тот проглотил, будучи рыбой. Ассоциация на зеленое оказалась обложкой книг <Международной психоаналитической библиотеки>, и пациент заметил, что рыба в корзине заменяла одну из моих книг, которую он, очевидно, перед этим украл. Последующие ассоциации однако, показали, что книга была не только моей работой и моим ребенком, но замещала и меня саму. То, что я проглотила крючок, т. е. наживку, выражало его чувства, что я думаю о нем лучше, чем он того заслуживает, и не осознаю, что в его отношениях ко мне проявляются также и очень деструктивные его части. Хотя пациент пока еще не мог полностью признать, что То, как он относится к рыбе, младенцу и ко мне, означает разрушение меня и моей работы из зависти, бессознательно он понимал это. Я также проинтерпретировала, что корзина для белья в этой ситуации выражает его желание быть женщиной, иметь детей и лишить их свою мать. Результатом этого шага по интеграции был сильный приступ депрессии, вызванный его встречей с агрессивным компонентом своей личности. Хотя предвестники этого и раньше появлялись в его анализе, в тот момент он пережил это как шок и ужас от самого себя. На следующую ночь пациенту приснилась щука, с которой у него ассоциировались киты и акулы, но во сие он не чувствовал, что щука – опасна. Она была старой, выглядела усталой и измученной. Там еще был китенок, и пациент вдруг предположил, что китенок не сосет щуку или кита, но сосет свою шкуру, и это защищает его от нападения других рыб. Пациент осознал, что это объяснение было защитой от чувства, что он сам был китенком, а я была старой и измученной щукой, потому что он так плохо отнесся ко мне во вчерашнем сне и чувствовал, что высосал меня дочиста. Это превратило меня не только в поврежденный, но и в опасный объект. Другими словами, персекуторные и депрессивные тревоги вышли на поверхность; щука, ассоциировавшаяся с китами и акулами, выражала персекуторные аспекты, в то время как ее старое и измученное обличье выражало чувство вины пациента из-за вреда, который он нанес и продолжал наносить мне. Сильная депрессия, которая последовала за этим инсайтом, продолжалась несколько недель более или менее непрерывно, но не мешала работе или семейной жизни пациента. Он описывал эту депрессию, как отличающуюся от того, что он испытывал раньше, и как намного более глубокую. Импульс к репарации, выражавшийся в физической и душевной работе, усилился благодаря депрессии и проложил дорогу к ее преодолению. Результаты этой фазы анализа были очень заметны. И в тот момент, когда депрессия после проработки исчезла, пациент был убежден, что он никогда не будет смотреть на себя прежними глазами, и этот новый взгляд больше не подразумевал чувства уныния, а означал большее знание себя и большую терпимость к другим. Анализ достиг того, что был сделан важный шаг в интеграции, связанный с тем, что пациент смог взглянуть в лицо своей психической реальности. В ходе его анализа, однако, были моменты, когда он не мог сохранять эту установку, поскольку очевидно, что проработка – это постепенный процесс. Хотя его наблюдения и суждения о людях и раньше были вполне нормальны, в результате этой фазы лечения возникло заметное улучшение. Следующим последствием было то, что воспоминания детства и отношения с сиблингами с силой поднялись на поверхность и повели его назад, к ранним отношениям с матерью. Во время состояния депрессии, на которое я ссылалась, ему удалось вернуть во многом утраченное удовольствие от анализа и интерес к нему; он полностью восстановил их, когда депрессия прошла. Вскоре он принес сон, который, как он сам считал, говорит об умалении аналитика, но который при анализе превратился в выражение сильного обесценивания. Во сне он имел дело с мальчиком-правонарушителем, но не был доволен тем, как себя вел. Отец мальчика предложил довезти пациента на машине, куда тому нужно. А он стал замечать, что его увозят все дальше и дальше от того места, куда он хотел попасть. Через некоторое время он поблагодарил отца и вышел из машины; но он не заблудился, потому что сохранил, как обычно, чувство общего направления. Проходя, он глядел на довольно необычное здание, которое, как он думал, подходило для выставки, но не для жилья. Его ассоциации связали это с одним из аспектов моей внешности. Затем он сказал, что у здания были два крыла, и он вспомнил выражение <брать кого-то под крыло>. Он понял, что мальчик-правонарушитель, к которому он проявил интерес, был он сам, и продолжение сна показывало, почему он был правонарушителем: когда отец, представлявший аналитика, увозил его все дальше и дальше от места назначения, это выражало сомнения, которые он использовал для обесценивания меня: он спрашивал, везу ли я его в правильном направлении, нужно ли заходить так глубоко, и не нанесу ли я ему вреда. Когда он сослался на свое чувство направления и на то, что он не чувствует себя заблудившимся, это подразумевало нечто, противоположное обвинению против отца мальчика (аналитика): он знал, что анализ очень ценен для него, и что это его зависть ко мне привела к возникновению сомнений. Он также понял, что интересное здание, в котором он не хотел бы жить, представляло аналитика. С другой стороны, он чувствовал, что, анализируя его, я беру его к себе под крыло и защищаю от его конфликтов и тревог. Сомнения и обвинения в мой адрес во сне использовались как обесценивание и относились не только к зависти, но и к его отчаянию из-за зависти и его чувству вины из-за своей неблагодарности. Была еще одна интерпретация этого сна, которая также подтвердилась последующими и которая была основана на том факте, что в аналитической ситуации я часто заменяла отца, затем, быстро превращаясь в мать, временами представляла обоих родителей одновременно. Эта интерпретация была обвинением отца за то, что он вел в неправильном направлении, и была связана с его ранним гомосексуальными влечением к отцу. Это влечение оказалось, по данным анализа, связанным с интенсивными чувствами вины, поскольку я смогла показать пациенту, что сильная отщепленная зависть и ненависть к матери и ее груди внесла вклад в его обращении к отцу, и что его гомосексуальные желания были враждебным союзом против матери. Обвинение, что отец вел его в ложном направлении, связалось с общим чувством, которое мы так часто обнаруживаем у пациентов, что ом был соблазнен к гомосексуальности. Здесь мы видим проекции собственных желаний пациента на своего родителя. Анализ его чувства вины имел различные результаты: он стал испытывать большую любовь к своим родителям, он также понял – и эти два факта тесно связаны, – что есть компульсивный элемент в его потребности репарации. Чрезмерная идентификация с поврежденным в фантазии объектом – первоначально матерью – нарушила его способность к полному наслаждению и поэтому до определенной степени обеднила его жизнь. Стало ясно, что даже в своих ранних отношениях с матерью, хотя не было оснований сомневаться, что он был счастлив в ситуации сосания, он не мог полностью наслаждаться ею из-за своего страха истощить грудь или лишиться ее. С другой стороны, препятствие наслаждению стало причиной обид и возросшего чувства преследования. Это пример того процесса, который я описала в предыдущем разделе, посредством которого на ранних стадиях развития вина – и в особенности вина из-за деструктивной зависти к матери и аналитику – может заменяться на преследование. Через анализ первичной вины и соответствующее уменьшение депрессивной и персекуторной тревог, его способности к наслаждению и благодарности значительно выросли.

V Сейчас я хотела бы упомянуть случай другого пациента, у которого тенденция к депрессии также сопровождалась компульсивный потребностью в возмещении вреда; его амбиции, соперничество и зависть, сосуществуя со многими хорошими чертами характера, постепенно анализировались. Однако потребовалось несколько лет 42, пока зависть к груди, ее творческой силе и желание испортить их, которое было значительно отщеплено, были полностью пережиты пациентом. Перед этим в анализе у него был сои, который он описывал как <забавный>: он курил трубку, которая была набита моими статьями, вырванными из одной из моих книг. Вначале он выразил большое удивление из-за этого, потому что <печатные страницы не курят>. Я проинтерпретировала это как малозначительную особенность сна; главное же его значение в том, что он вырвал мои статьи и уничтожил их. Я также указала, что разрушение моих статен имело анально-садистскую природу, выразившуюся в выкуривании их. Он отрицал эти агрессивные атаки, поскольку, наряду с сильными процессами расщепления, у него была большая склонность к отрицанию. Другим аспектом этого сна было то, что персекуторные чувства вошли в связь с анализом. Предыдущие интерпретации вызвали негодование и ощущалось как что-то, что нужно <положить в трубку и выкурить>. Анализ сна помог пациенту осознать свои деструктивные импульсы к аналитику и то, что они были простимулированы ситуацией ревности, возникшей днем раньше; они вращались вокруг чувства, что кто-то другой более ценен мне, чем он. Но полученный инсайт не привел к пониманию его зависти к аналитику, хотя она ему и была проинтерпретирована. У меня, однако, не было сомнений, что это проложило путь материалу, в котором деструктивные импульсы и зависть постепенно становились все более и более ясными. Кульминация возникла на поздней стадии анализа, когда все эти чувства в отношении аналитика вернулись к пациенту во всей их силе. Пациент рассказал сон, который он опять описал как <забавный>: он мчался с большой скоростью, как будто на автомобиле. Он стоял на полукруглом необычном устройстве, сделанном им из проволоки или из <атомного вещества>. Как он сказал, <оно поддерживало мое движение>. Внезапно он заметил, что устройство, на котором он стоит, разваливается на части, и это привело его в замешательство. Он проассоциировал на полукруглый предмет, что это грудь и эрекция пениса, подразумевая свою потенцию. Его чувство вины из-за неправильного использования анализа и из-за деструктивных импульсов, адресованных мне, вторглось в этот сон. В своей депрессии он почувствовал, что меня нельзя защитить, и там было много материала, связанного с другими сходными тревогами, частично даже сознательными, что он не был способен защитить свою мать, когда его отец отсутствовал во время войны и после этого. Его чувство вины по отношению к матери и ко мне к тому времени было во многом проанализировано. Но незадолго перед этим он подошел как раз к тому, что именно его зависть была разрушительной для меня. Его чувства вины и несчастность были еще сильнее, потому что одной частью своей души он был благодарен аналитику. Фраза <оно поддерживало мое движение> показывала, как важен был для него анализ, что он был предварительным условием его потентности в широком смысле слова, т. е. условием успеха всех его желаний. Осознание им зависти и ненависти ко мне пришло, как шок, и имело следствием сильную депрессию и чувство никчемности. Я считаю, что шок такого рода, о котором я сейчас рассказываю в нескольких случаях, является результатом важного шага в исцелении расщепления между частями Я и, таким образом, стадией в продвижении к интеграции Эго. Более полное осознание им своих амбиций и зависти пришло к нему на сеансе, последовавшем за вторым сном. Он говорил, что знает свои пределы и, как он выразился, не ожидает, что покроет себя и свою профессию славой. В этот момент, все еще под влиянием сна, он понял, что то, как он это сказал, показывает силу его амбиций и завистливое сравнение себя со мной. После первоначального удивления это осознание стало для него полностью убедительным