Статья. Жак Лакан О механизмах психоза.
С общепринятой ныне психиатрической точки зрения, мы по-прежнему остаемся у разбитого корыта.
Чтобы понять, как с пониманием механизма психозов действительно обстоят дела, советую почитать любой до клад о кататонии, сделанный где-нибудь около 1903 года. Попробуйте, причем выберите, естественно, работу по лучше: вы убедитесь, что в понимании этого явления с тех пор не было сделано ни шагу вперед. Неужели особенность психоаналитического подхода состоит в том, чтобы допы тываться у страдающего вербальной галлюцинацией, как много тот слышит, говорят ли голоса тихо, громко, или же оглушительно, воспринимает ли он их действительно ухом, или, скажем, нутром, сердцем, желудком?
Все эти интересные вопросы возникают оттого, что мы – очень по-детски, разумеется – изумляемся, когда пациент слышит то, чего не слышим мы сами. Как если бы не случалось нам самим то и дело иметь видения, как если бы не вспыхивали порою у нас в голове формулы, которые воспринимаются нами как откровение. Другое дело, что мы используем их совсем по-другому – не так, как психотик.
Феномены эти происходят в речевом регистре и ощущаются субъектом как нечто им воспринятое. Когда мы, как нас учили,интересуемся в первую очередь тем,имеем ли мы дело с ощущением, восприятием, апперцепцией, или интерпретацией, то есть, доверившись явно несовершенной теории познания, останавливаемся, как того требует академическая наука, на вопросе об элементарной связи субъекта с реальностью, мы неизбежно упускаем из виду главное. Вопреки теории, которая начиная с ощущения, восходит, через восприятие, к причинно-следственной организации реального, философия, с некоторых пор, начиная с Канта, во всяком случае, настойчиво старается нам внушить, что в реальности есть различные области и что проблемы, со ответственно, формируются, ставятся и формулируются в совершенно различных регистрах. Поэтому пытаться узнать, действительно ли речь услышана, не так уж, пожалуй, и интересно.
Сказать нам пока что нечего. Что мы, как правило, выслушиваем от пациентов львиную долю времени? То самое, что мы собирались от них потребовать, то, что мы им фактически подсказали. В переживания пациентов мы привносим различия и категории, которые интересуют нас, а не их. Внешний, вынужденный характер вербальной галлюцинации требует, чтобы мы рассматривали ее исходя из того, как больной на них реагирует. Впечатление на него про изводит не то, что он слышит – как говорят обычно, имея в виду, что слышать обязательно надо ушами – лучше все го. Очень яркие галлюцинации остаются для него порою только галлюцинациями и признаются за таковые, тогда как другие, столь же ясно ощущаемые как внутренняя речь, имеют для него порою решающее значение и внушают ему уверенность.
Различие, которое я провел с самого начала, различие между убежденностью и реальностью, – вот что важно, вот что помогает нам разглядеть отличия не в надстроечных явлениях, а в самой структуре. Причем значение это действительно имеет место только для нас, поскольку, в отличие от других клинических специалистов, только мы, аналитики, знаем, что, независимо от того, прозвучала речь или нет, она уже налицо, уже артикулирована, уже имеет историю, уже включена в сеть символических оппозиций и пар.
Иные воображают, будто нашей задачей является полностью восстановить недифференцированное переживание субъекта, всю последовательность спроецированных на экран его переживания образов – только так сможем мы, как говорил Бергсон, постичь субъекта в его длительности. На самом деле, в клинике мы сталкиваемся с совершенно иным. Непрерывная последовательность всего, что субъ ект с момента своего рождения пережил, на поверхность никогда не выходит – и нам она совершенно неинтересна. А интересны нам решающие пункты символической арти куляции, истории субъекта, но в том смысле, в котором мы говорим об истории, например, Франции.
В один прекрасный день мадмуазель де Монпансье оказалась на баррикадах. Оказалась она там, быть может, случайно, и с определенной точки зрения это совершенно не важно, но зато достоверно, что именно это вошло в историю. Для истории она была там, и ее присутствию там был предан некий, истинный или же превратный, смысл. Вначале смысл всегда придается более верный, но принимается в расчет и функционирует только то, что признала верным история. Эта историческая правда либо возникает в результате позднейших манипуляций, либо начинает складываться непосредственно в момент события.
Поэтому то, что мы, говоря о восстановлении памяти, называем чувством реальности,по природе своей довольно двусмысленно. Заключается оно в том, что некое воспоминание, или всплывшее в памяти впечатление, организуется в историческую последовательность. Вкус реальности переживанию придает, на самом деле, ни то или другое – это, скорее, и то и другое, определенное соединение двух этих регистров. Скажу больше, чувство нереальности тоже ни больше, ни меньше, как результат определенного соединения все тех же регистров. В области чувств, чувство реальности – это как раз и есть чувство нереальности. Чув ство нереальности возникает исключительно как сигнал о том, что в реальность необходимо попасть и что для этого чего-то, какой-то малой толики, не хватает. Иллюзия уже виденного, о которой так много спорят психологи, для нас лишь случай омонимии – доступ к ее внутренним пружинам даст лишь символический ключ. Иллюзия уже виденного возникает, когда переживаемая ситуация наполняется символическим значением, воспроизводящим гомологичную ей, некогда пережитую, но забытую символическую ситуацию, которая, таким образом, оживает вновь, притом что субъект об этой закулисной связи не ведает. Именно поэтому и создается у него впечатление, что контекст, картину происходящего он уже видел. Иллюзия «уже виденного», дежавю, – явление, очень близкое тому, с чем мы встречаемся в опыте психоанализа – иллюзии «уже рассказанного». Только явления эти обратного порядка. «Уже виденное» не аналогично «уже рассказанному» – скорее, это никогда нерассказанное. Но расположены они в одном и том же регистре.
Если мы признаем существование бессознательно го в том виде, в котором ему дал определение Фрейд, нам придется предположить, что эта фраза, эта символическая конструкция, распространяется на всю ткань пережитого субъектом опыта, что она, в более или менее прикровенной форме, всегда налицо, оставаясь одним из элементов, необходимых для адаптации человека к среде. Было время, когда тот факт, что это происходит без участия сознательной мысли, показался бы чудовищным вздором, но для нас это уже не так – идея бессознательной мысли, этого грандиозного обнаруженного Фрейдом практического парадокса, лежит именно здесь. Формулируя термин бессознательная мысль и запечатляя в Толковании сновидений это открытие словами sit venia verbo, Фрейд как раз это самое и говорит: мысль для него – это вещь, которая артикулируется в языке. На уровне Traumdeutung другого толкования этому термину дать нельзя.
Этот язык – мы можем назвать его внутренним, но это прилагательное сразу все портит. Ведь пресловутый внутренний диалог продолжает диалог внешний, что как раз и дает нам право сказать, что бессознательное является дискурсом другого. Но хотя непрерывность существует, налицо она отнюдь не всегда. Здесь тоже приходится сначала говорить то, что хочешь сказать, держаться определенного направления и уметь в то же время это направление корректировать. Существуют собственно символические законы задержки, паузы, разрешения, в музыкальном смысле, существуют задержки и ритмические членения, которые задают структуру любого счета и в силу которых эта внутренняя фраза не пишется, так сказать, непрерывно. Эта структура, связанная с обычными человеческими возможностями, и есть структура, или инерция, языка.
Задача человека – приспособиться к этой постоянной модуляции так, чтобы можно было не обращать на нее внимания. Вот почему получается так, что сознание его от нее отвращается. Но признавать существование бессознательного как раз и значит считать, что даже когда сознание от нее отвращается, модуляция, о которой я говорю, внутренняя фраза во всей ее сложности, не прерывается. Другого способа понимать фрейдовское бессознательное просто нет. Если это не так, то оно всего лишь какое-то чудовищное насекомое, абсолютно для нас непонятное – во всяком случае, с психоаналитической точки зрения.
Поскольку нас интересует функция собственного я как такового, отметим сразу, что одна из главных его забот и состоит как раз в том, чтобы не позволить этой фразе, которая вечно ходит по кругу, вновь и вновь стремясь, в самых замаскированных и беспокоящих формах, вынырнуть на поверхность, себя отравить. Другими словами, евангелскую фразу имеют уши, чтобы не слышать, следует здесь понимать буквально. Не дать каждый раз расслышать артикуляцию, которая формирует из наших поступков речь – это одна из ролей, которые Я на себя берет. Это не вывод из
анализа психозов, не очередная демонстрация постулатов фрейдовой концепции бессознательного.
В тех характерных для психоза явлениях, которые я на зову, условно, тератологическими, это лежит на поверхности. Я не считаю их, как и воображаемые элементы вообще,главной для психоза чертой, но мы действительно склонны забывать, что в психозе мы наблюдаем, как фраза, монолог, внутренний дискурс, о котором я вам только что говорил, выходят, безупречно артикулированными, на поверхность. Мы первыми смогли уловить это, ибо, в какой-то мере, первыми оказались готовы слышать.
Так что теперь, когда субъект рассказывает нам об этих голосах как о чем-то таком, что вплетено в самый текст пережитого им опыта, нам не нужно больше от них открещиваться.