Статья. Ален Жибо “ПСИХОАНАЛИЗ ВО ФРАНЦИИ, ИЛИ КАК НАУЧИТЬСЯ ЖИТЬ С НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬЮ “

Статья. Ален Жибо “ПСИХОАНАЛИЗ ВО ФРАНЦИИ, ИЛИ КАК НАУЧИТЬСЯ ЖИТЬ С НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬЮ “

Психоаналитик не должен выражать желание быть англичанином, французом, американцем или немцем прежде, чем желание быть приверженцем психоанализа. Он обязан поставить общие интересы психоанализа превыше национальных интересов.

3. Фройд¹ март 1932 года,

 письмо президентам различных психоаналитических ассоциаций.

Несмотря на то, что, по мнению Фройда, психоанализ должен был приобрести международный характер, история психоаналитического движения наглядно продемонстрировала, что в зависимости от стран и культур психоанализ смог следовать самым разнообразным направлениям. Создание Фройдом в 1910 году Международной психоаналитической ассоциации ставило перед собой цель объединить в первую очередь врачей и специалистов, не имеющих отношения к медицине, собиравшихся заниматься новой дисциплиной, а затем объединить и национальные психоаналитические общества. На заре истории психоанализа Вена, Берлин и Москва были великими столицами, представлявшими это международное психоаналитическое движение. История двадцатого века, пережившая две мировые войны, показала, что этот фундамент может быть поколебленным, но, тем не менее, фройдовское открытие бессознательного и детской сексуальности осталось незыблемым.

Во Франции психоанализ зародился в 1926 году одновременно с учреждением Парижского психоаналитического общества, за которым последовало, в 1927 году, основание Revue Francaise de Psychanalyse — «Французского психоаналитического журнала», — который в наши дни представляет собой одно из самых значительных французских психоаналитических изданий. В те времена, несмотря на то, что в Парижское психоаналитическое общество входили лишь отдельные психиатры, такие как Рудольф Лёвенштайн, и очень узкий круг лиц, не связанных непосредственным образом с медициной, например, известная принцесса, супруга Георгия Греческого, урожденная Мари Бонапарт, общество быстро развивалось, благодаря плодотворной деятельности психоаналитиков, имена которых стали

Исследования проводятся при финансовой поддержке РГНФ (грант №03-06-00078а).

¹  Следуя за Л. В. Качаловым, мы считаем необходимым транслитерировать S, Freud как З. Фройд.

13

известны сразу же после второй мировой войны, а именно — Жаку Лакану (1901-1981), Даниелю Лагашу (1903-1972) и Саше Нашту (1901-1977). Очень скоро Жак Лакан заставил считаться со своей отнюдь не конформистской личностью, которая заинтриговывала, соблазняла и волновала его тогдашних коллег. Хотя в определенные моменты широкая известность Жака Лакана приводила к тому, что многие ассоциировали психоанализ во Франции с его теориями, было бы совершенно неверно отождествлять французский психоанализ с работами это­го исследователя.

Вошедшие в предлагаемую вашему вниманию Антологию статьи Алена де Мижолла и Даниёля Видлёшера наглядно показывают специфику французского психоанализа и отклонения в истории его развития. В 1953 году уход Жака Лакана и Даниеля Лагаша из членов Парижского психоаналитического общества побу­дил последовать их примеру многих коллег и оказал сильное влияние на дальней­шее развитие психоаналитической мысли. Вышедшие из Парижского психоаналитического общества психоаналитики объединяются вначале во Французское психоаналитическое общество, в котором два течения (Лакан и Лагаш) впослед­ствии стали противостоять друг другу. В частности, они придерживались разных мнений относительно подготовки психоаналитиков и условий признания Фран­цузского психоаналитического общества Международной ассоциацией. Одно из этих течений, ведомое Даниёлем Лагашем, способствовало возникновению Фран­цузской психоаналитической ассоциации, позднее вошедшей в состав Междуна­родной психоаналитической ассоциации (МПА). Жак Лакан принял решение со­здать свое собственное общество — Фройдовскую школу, которая так никогда и не была признана МПА из-за существовавших в ней условий практики и подготовки психоаналитиков.

Данная Антология включает в себя до сих пор не издававшиеся на русском языке основополагающие работы французских психоаналитиков — членов Парижского психоаналитического общества и Французской психоаналитической ассоциации, вышедшие в свет, начиная с 1960-х годов, ставших золотым веком психоанализа во Франции. В Антологии нет ни одной статьи Жака Лакана, хотя в течение некоторого времени он был членом Парижского психоаналитического общества, — по той причине, что многие его работы уже переведены и изданы на русском языке¹.

Влечение и репрезентация

Несмотря на то, что психоаналитики Франции очень рано проявили интерес к переводу фройдовских психоаналитических понятий на французский язык, необходимо отметить, что развитие психоанализа во Франции пошло по конкретному руслу благодаря аналитической работе, проведенной Ж. Лапланшем и Ж.-Б. Понталисом, и появлению их знаменитого «Словаря психоанализа», который был переведен на многие языки, в том числе и па русский. Анализ терминов сопровождался углублением смысла психоаналитических понятий. Одно из таких основополагающих понятий — «Тrieb» — во французских работах стало переводиться

¹ См., например: Лакан Ж. Семинары, книга 1 (1998); книга 2 (1990); книга 5 (2002).

как «влечение», хотя оно часто переводится на другие языки как «инстинкт». С этой точки зрения, французский психоанализ отличается постоянными ссылками на произведения Зигмунда Фройда и на его концепции, в то время как другие психоаналитические направления уделяют гораздо больше внимания таким пост-фройдовским авторам, как Анна Фройд, Мелани Кляйн, Вильфред Бион и Дональд Винникотт.

Понятие влечения вошло в творчество Фройда через узконаправленные ссылки на потребность («Bedurfnis») и инстинкт («Instinkt»). Как на это указывает сам термин «Trieb», («treiben» – толкать), влечение служит для обозначения моторной функции в организме: неопределенный «кусочек активности» вынуждает организм осуществлять специфическое действие, способное принести разряд возбуждения. Таким образом, количество движения обретает качество в зависимости от анатомических мест, а цели служат удовлетворению. Именно это обстоятельство заставило Фройда описать влечение в соответствии с четырьмя характеристиками: всегда активный толчок, истоки которого носят соматический характер и направлены на осуществление цели, получение удовлетворения при помощи случайного объекта. Изменчивость источников, целей и объектов приводит к идее частичных влечений, каждое из которых ищет своего собственного удовлетворения. По мнению Фройда, это представляет собой способ описания детской сексуальности — то есть сексуального, не сведенного к генитальному, что, таким образом, ставит под сомнение идею о том, что сексуальность может характеризоваться только лишь ссылкой на твердо фиксированные цели и объект, как и предполагает понятие «инстинкт».

С этой точки зрения, понятие влечения в психоанализе вписывается в общую проблематику живого. Многие французские психоаналитики часто напоминают о том, что Фройд в работе «Влечения и судьбы влечений» дает определение влечения в биологической перспективе как «пограничного понятия между психическим и соматическим, как психическую репрезентацию возбуждения, зарождающегося внутри тела и достигающего психики; как меру требования работы, которая навязывается психике в соответствии с ее связью с телесным» (Freud, 1915 а).

В других работах Фройд описал влечение как соматический процесс, который представлен в психике посредством его репрезентаторов: представление, как и презентатор и квант аффекта. Это определение влечения, действительно, находится в наибольшем соответствии с клиникой, поскольку акцент здесь сделан на материалах лечения — представлениях и аффектах. Эта метапсихологическая формулировка носит более строгий характер и лучше сочетается с идеей о судьбе представлений и аффектов, соотносимой с открытием бессознательного.

Это противоречие во фройдовском определении понятия влечения лежит в основе различных психоаналитических направлений. Всё зависит от того, делают ли они акцент на биологическом подходе, описывая непрерывный процесс влечения к объекту, репрезентированному с момента рождения, как в концепции Мелани Кляйн, или же на метапсихологическом подходе, описывая, напротив, радикальный разрыв между потребностью и влечением, чтобы выделить топическое бессознательное в терминах репрезентаций, в частности, языковых репрезентаций, как это делает Жак Лакан. С одной стороны, биологическая материализация

15

влечения, с другой стороны, разоблачение понятия влечения как одной из уловок, предпринятых Фройдом для преодоления противоречивого и невыносимого параллелизма между органическим и психическим, — критика Фройда Лаканом, которая вынудила последнего исключить из своей теории аффекты и тело.

Это, правда, что стремление Фройда описать влечение, как правило, приводило его к акценту на объективном содержании данного понятия. При этом он терял из виду то, что является его специфическими чертами. Тем не менее, Фройд преодолевал подобный позитивизм в тех случаях, когда описывал влечение в его движении, направленном на отделение от органической потребности и от возник­новения желания. Эпистемологический подход, который присущ многим фран­цузским психоаналитикам, позволяет придать понятию влечение его подлинный смысл как «пограничному понятию между психическим и соматическим» (Freud, 1915 б) и проиллюстрировать на клинических примерах различных психопатоло­гических структур разные судьбы влечений.

Вот почему, несмотря на то, что, по мнению Фройда, метапсихологический подход к психическому феномену зависит от соотносительной топики психических систем судьбы репрезентаций, введение понятия влечения обязывает принять эко­номическую точку зрения, которая, согласно Фройду, должна стараться «следовать за судьбами квантов возбуждения и добиваться, по меньшей мере, их относитель­ной эволюции» (Freud, 1915 б). Другими словами, необходимо принимать во вни­мание те аспекты в судьбах аффектов, которые позволяют организовать или меша­ют развитию процесса символизации связи аффектов в рамках репрезентаций.

Эти топическая и экономическая перспективы являются неразрывными с динамической точки зрения, соответствующей основополагающему понятию конфлик­та. Это психический конфликт, который Фройд всегда основывал на конфликте между двумя главными типами влечений. По мнению французских психоана­литиков, дуализм влечений необходимо рассматривать в соответствии со струк­турой психического объекта. Влечение носит дуальный характер с самого начала благодаря двойственности инвестирования объекта. Амбивалентный конфликт между любовью и ненавистью конституирует рождение объекта. По мнению Фрой­да, этот конфликт проистекает из либидозного влечения к связи с объектом и из разрушительного влечения к разрыву этой связи. Хотя противопоставление между нарциссическим либидо и объектным либидо приносит определенную пользу в клиническом плане, противопоставление между влечением к жизни и влечением к смерти в гораздо меньшей степени направлено на описание конф­ликта, чем на акцент на основополагающей функции влечения: оно подчеркивает фундаментальное противоречие человека, для которого удовольствие, исходящее от объекта, всегда является травматическим в сравнении с удовольствием, кото­рое он стремится доставить себе сам.

Французские психоаналитики всегда были чрезвычайно внимательными в своих оценках различных типов психического функционирования и принимали во внимание те средства, которыми располагает психика для того, чтобы противостоять
травме, связанной с превратностями человеческой сексуальности — в смысле инфантильной, не сводимой к генитальной сексуальности — такой, какой она была
открыта Фройдом. Работы членов Французской психосоматической школы, рав­но как и работы других авторов, посвященные изучению не невротических расстройств личности

(пограничные состояния, психозы), свидетельствуют об этом подходе и стремятся показать, в какой степени сексуальность может либо привести к разрушительному процессу дезинвестиции объекта или объектом, либо, напротив, положить начало процессу отрицания отсутствия, который соответствует организации акта желания в его непрерывности и определяет инвестирование объекта или объектом.

Хотя интерес к эпистемологической критике фройдовских понятий можно отметить и в работах Лакана, тем не менее, очень важно отметить, что французская психоаналитическая школа (не лакановская) ведет работу в области концептуализации, связанной, главным образом, с творчеством Фройда, что отнюдь не исключает обращения к другим пост-фройдовским авторам. Их подход к изучению психического функционирования всегда заключался в том, чтобы показать связи между работой с психическими репрезентациями и необходимость принимать во внимание психическую экономику пациента. Понимание ими психоаналитического процесса и интерпретативной функции привело их к тому, что они начали, скорее, настаивать на конфликтности между эдиповыми и пре-эдиповыми, генитальными и прегенитальными уровнями, нежели размещать их на одной линии с последовательными стадиями развития. В техническом и клиническом плане они внесли очень большой вклад в такую область, как определение различных психоаналитических рамок, способных позволить начать лечение пациентов, которые необязательно могут извлечь пользу от психоаналитических сеансов на кушетке, проводимых несколько раз в неделю. Именно это обстоятельство обуславливает появление многочисленных работ, авторы которых ставят перед собой задачу определить условия проведения психоаналитической терапии: «лицом к лицу», способствующие развитию психоаналитического процесса, без какого-либо нарушения технического нейтралитета психоаналитика, необходимого для психоаналитической работы.

Ребенок дня, ребенок ночи

В анализе, как и в первые годы жизни, знание себя приходит через понимание других — матери, отца, аналитика — «интерсубъектное становится необходимым посредником для осознания интрапсихического» (Green, 1988, р. 588). Это означает, что ходе терапии акценты аналитической ситуации постепенно перемещаются с господства анализа интерсубъектной природы формирований переноса – контрпереноса на исследование более глубоких уровней интрапсихического опыта пациента.

Понимание Андрё Грином интерсубъектного в корне отличается от смысла понятия «интерперсональное», активно используемого одним из направлений американского психоанализа. Во французской психоаналитической школе интерсубъектное означает взаимодействие между двумя бессознательными внутренними мирами; коммуникация при этом во многом основывается на возникающих в ходе игры проекции и интроекции, эмоциях и фантазиях у аналитика и пациента, интрапсихическая реальность каждого из которых тесно связана с бессознательным, влечениями и инфантильной сексуальностью.

Французский психоанализ, как считает Андре Люссьер (1991), фокусируется на исследовании скрытого взаимодействия между двумя бессознательными

17

процессами — переносом и контрпереносом¹. Для описания этого взаимодей­ствия аналитики различных школ часто используют модель отношений матери и ребенка.

Во Франции написано много блестящих психоаналитических работ, показывающих, что мать может помочь своему ребенку стать самостоятельной личностью и «почувствовать, что жизнь — это созидательное и увлекательное приключение» (МакДугалл), только если в своей психической реальности она находится в кон­такте с третьей стороной — психической репрезентацией отца.

Дёниз Брауншвейг и Мишель Фэн (1975) внесли существенный вклад в пони­мание отношений мать – ребенок, описав важное значение для матери поддержа­ния, сохранения и развития любовных отношений со своим мужем. В своей книге «Ночь, день» они утверждают, что в этом случае имеет место пара: жена – муж, которая важна для развития ребенка как отдельного субъекта. Если подобных удовлетворяющих любовных отношений не существует или они чрезмерно конфликтны, то мать рискует бессознательно использовать ребенка как сексуальный и нарциссический объект для самой себя. Он становится «ребенком ночи». Если же мать хочет, чтобы ребенок психически развивался, она должна следо­вать его желаниям, а не он должен удовлетворять ее сексуальные потребности. Для того чтобы иметь возможность делать это, она должна любить и быть люби­мой, то есть быть в достаточно-удовлетворяющих ее сексуальных и нарциссических отношениях с третьей стороной — отцом ребенка. Это присутствие Третьего как раз и дает ей возможность быть матерью для своего ребенка, инвестируя и него как в «ребенка дня».

Фэн рассматривает чередование дня и ночи как ритм присутствия и отсутствия матери для ребенка. Днем — с ним, ночью — с отцом ребенка. Повторение дня и ночи происходит с одновременным постепенным образованием эдиповой струк­туры. Он вводит понятие «цензура любовницы» — дезинвестирование матерью своего ребенка: она укладывает его спать и снова становится сексуальной женщи­ной для сексуального отца — поддерживает развитие у ребенка реальной или во­ображаемой реконструкции родительской эротической пары, что служит, соглас­но Фэну, основным этапом индивидуализации младенца.

«Цензура любовницы» позволяет открыть аутоэротизм (благополучный и недеструктивный, если он следует после первичной нарциссической фазы, в которой мать оказывается в достаточной мере удовлетворяющей) и может послужить вве­дением к любой фантазматической жизни (Бержере, 2001, р. 287).

Для матери, инвестирующей в «ребенка ночи», мальчик или девочка становят­ся бессознательной заменой мужчины-отца как объекта сексуального желания. Джойс МакДугалл отмечает, что в первичной эдиповой организации такая мать может «оставлять у ребенка ощущение, что она относится к нему как к сексуальному дополнению или как к нарциссическому продолжению своего собственно­го Я, тем самым установив особую форму отношения к телесному Я своего ребен­ка. Такая организация часто связана с тем, что образ эдиповой пары занимает

¹ В этой статье и в книге в целом мы будем использовать два вида перевода терминов le transfert (перенос и трансфер) и le contre-transfer (контрперенос и контртрансфер) как полностью взаимозаменяемые.

второе место по отношению к важной единице мать – ребенок» (МакДугалл, 2002, р. 119). Это становится возможным при слишком уступчивом или отсутствующем отце, собственные внутренние конфликты которого провоцируют развитие подобных инцестуозных отношений и подталкивают его к самоисключению из потенциально трехсторонних отношений. Тело и Я ребенка могут в этом случае стать объектами чрезмерных и конфликтных материнских инвестиций, и примитивные желания, страхи и защиты в психике ребенка возьмут верх над фаллически-эдиповым развитием. МакДугалл предлагает свои метафоры для «ребенка дня» –«дитя желания» и «для ребенка ночи» — «дитя потребности». Дитя желания это ребенок, рожденный от любви женщины и мужчины и воплощающий и ожидание, что он так же как и они станет любящим и желающим взрослым и родителем. Дитя потребности — ребенок, предназначенный для той или иной компенсации патологической психической организации матери или отца, у которых в голове, возможно, не существует никаких фантазий относительно будущей самостоятельной и сексуальной жизни их ребенка.

Взрослеющий «ребенок ночи» или «дитя потребности» рискует сохранить неосознанное убеждение, что он действительно сексуальное и нарциссическое продолжение матери и, в конечном счете, не существует как отдельный человек.

Самая ранняя внешняя реальность младенца — физическое присутствие матери, проникающее всюду воздействие ее бессознательного. Последнее включает в себя ее собственный внутренний мир, отношения с реальными и внутренними родителями и, что не менее важно для развития ребенка, — нарциссические и сексуальные инвестиции в его отца. МакДугалл убеждена, что привязанность матери к своему любовному партнеру носит решающий характер как для будущего развития эдиповой структуры, так и для предъявления ребенку нарциссических и либидных ролей, призванных удовлетворить ее бессознательные потребности и желания.

Трансфер – контртрансфер

Описанные выше отношения отец – мать – ребенок это модель трехсторонней ситуации, имеющей прямое отношение к аналитическому сеттингу, в котором присутствуют пациент, репрезентации отца и матери, аналитик и пространство, в котором разворачивается психологическая драма с участием всех персонажей. Метафора театра, на котором бессознательное ставит свою постановку, часто встречается во французском психоанализе. Как отмечает Дюпарк, «это — один из редки случаев согласия между МакДугалл, Грином и… Лаканом!» (Duparc, 2001, р. 161) Концепция аналитического пространства является центральным организующим аспектом в позиции большинства французских авторов, но это происходит не только потому, что перенос и контрперенос образуют пару. Другая причина – то, что аналитическое пространство в целом начало восприниматься как сцена  в психологическом плане. Сцена, на которой топография взаимодействия и ситуация более важны, нежели просто опыт одного или другого участника представления (лечения). Эта концепция возникла как ответ на крайние взгляды, с одной стороны, Саши Нашта, убежденного в необходимости слияния пациента и аналитика, и, с другой стороны, Жака Лакана, который хотел максимально увеличить дистанцию между ними, с тем, чтобы символ возник в этом расширенном

19

пространстве. Один из ее создателей, Морис Буве, начал разрабатывать понятие «расстояния между субъектом и объектом» еще в 1958 году.

Психоаналитическое пространство может быть символизировано посредством кушетки. С одной стороны, пациент лежит на кушетке, что способствует развитию особых регрессивных психических состояний, которые могут быть описаны в терминах модели о первичных взаимоотношениях ребенка и матери. Однако с другой стороны, этот же сеттинг, благоприятствующий нарциссической регрес­сии, не создает абсолютно свободное пространство без границ и пределов. Эти границы символически выражаются во временном сеттинге, ограничениях, свя­занных с основным правилом психоанализа. Кроме того, внутренние аналитиче­ские границы связаны с постэдиповым Сверх-Я — третьей стороной, которая свя­зана с отцом. Мать заботится о ребенке как о ребенке дня, сохраняя в психике связь с его отцом, как с представителем Сверх-Я.

Это специфически французский путь размышления об аналитическом сеттинге в терминах символической репрезентации, способности для ребенка (пациента) развивать процессы вытеснения, способности думать, мечтать и выстраивать свой собственный внутренний мир. Подобно тому, как это имеет место между матерью и ребенком, пациент также не является одиноко лежа­щим на кушетке рядом с абсолютно нейтральным аналитиком. Трансферентно-контртрансферентный процесс происходит между ними обоими. Как точно заме­тила Юртюбей, «аналитические отношения — это феномен, принадлежащий двоим. И если сейчас пациент уже не является объектом наблюдения, то и аналитик так­же не простое зеркало. Более того, в анализе всегда имеется “третий” — об­щее пространство на двоих, сотканное из их бессознательных» (De Urtubey, 2002, р. 9).

Аналитик, находясь в ситуации необходимости репрезентировать и отцовский и материнский образы, с одной стороны, способствует процессу взаимодействия пациента с первичными объектами с неизбежной аффективной вовлеченностью всех участников. Однако с другой стороны, он же содействует определенному выходу пациента из нарциссической регрессии, сохраняя связь с третьей стороной, которая устанавливает границы. Поэтому нарциссическая регрессия, нахо­дящаяся под контролем Я и являющаяся важнейшей частью общего процесса аналитической работы, возможна до тех пор, пока аналитик репрезентирует ро­дительские образы в терминах постэдипова Сверх-Я. Это означает, что он ставит границы отыгрыванию — это Сверх-Я, которое запрещает, но также и защищает от опасностей, связанных с нарциссической регрессией, способной приводить к слиянию, деструктивности и смерти.

В соответствии с этим, аналитический процесс является асимметричным. Эта
асимметрия существует всегда, так как пациент рассказывает о себе все, что приходит ему в голову, в то время как аналитик сохраняет инкогнито. Мы видим такую же
асимметричную ситуацию во взаимодействии матери с ребенком. И конечно — во взаимодействии с ним отца. Это не взаимные и обоюдные отношения в духе равноправия и симметричности. Асимметрия имеет важнейшее значение для психического развития, как ребенка, так и пациента психоанализа. Она символизирует эдипову си­туацию— неустранимое различие полов и поколений, Существующая в аналитическом сеттинге асимметрия не означает, что аналитик автоматически занимает авторитарную позицию или становится кем-то, кто находится вне

процесса — чисть зеркалом без каких-либо чувств.

Аналитический процесс — это трансферентные и контртрансферентные взаимоотношения, и, в этом смысле, они могут быть абсолютно симметричными только в случае полного ролевого отыгрывания. Для понимания процесса психического функционирования пациента необходимо принимать во внимание, что непосредственно переживает аналитик, когда он является объектом проективных идентификаций. Эвелин Кестемберг (2003) проводит различие между контрпереносом и контрпозицией. Контрперенос, с ее точки зрения, является способностью аналитика переживать, испытывать аффекты и связывать их своими психическими репрезентациями, имеющими отношение к психическому функционированию пациента. Такой контрперенос служит позитивным инструментом аналитической работы. В то же самое время, в анализе может возникнуть ситуация, когда пациент проецирует аффекты, аналитик переживает их и развивает соответствующую им реакцию. Это и есть контрпозиция — контрперенос в отрицательном (фройдовском) смысле. В таком случае работа аналитика состоит в осознании своей контрпозиции и попытке ответить на вопрос: почему пациент подталкивает его к подобной реакции. Связывание аффектов пациента с психическими репрезентациями позволяет трансформировать контрпозицию в позитивный контрперенос, служащий целям анализа.

Парадоксально, но оригинальные французские взгляды на проблему взаимодействия переноса и контрпереноса образовались под влиянием Жака Лакана, крайне негативно относившегося к самому термину контрперенос. Последний, в представлении Лакана, слишком симметричен с переносом, внушая воображаемую, типично зеркальную связь между пациентом и аналитиком. Он ассоциируется больше с диадными взаимоотношениями, в то время как в анализе они опосредствованы языком, а, следовательно — трехсторонние. Кроме того, психоаналитики кляйнианской школы, разрабатывавшие это понятие в 1950-е и 1960-е годы, делали акцент преимущественно на превербальной коммуникации и материнской модели контрпереноса. Лакан же всегда отстаивал роль, которую играет отец — поддержка желания; имя Отца, гарантирующее символический порядок, средство ухода из-под материнского господства.

Приверженность Лакана «смыслу Фройда», его недоверие очарованию архаического и превербального, идея о существовании триангуляции даже на ранних этапах жизни — все эти факторы повлияли на тех французских аналитиков, которые менее других были подвержены влиянию Лакана. Эти факторы подталкивали их к сохранению в своих концепциях контрпереноса всей эдиповой структуры, ее компонентов, первофантазий (Duparc, 2001).

Луиза Юртюбей (2002), предлагая свою классификацию теорий контрпереноса, относит работы большинства современных французских аналитиком (и себя) к четвертой группе, в которой контрперенос рассматривается как один из важнейших элементов аналитического пространства. Здесь он не является ни следствием непроанализированных конфликтов аналитика (первая группа), ни совокупностью всех чувств, испытываемых им по отношению к пациенту (вторая группа), ни материалом для самоанализа (третья группа). Перенос и контрперенос, согласно Юртюбей, являются элементами, составляющими единое целое,

21

процесс совместной работы. Тем не менее, как мы уже обсуждали выше, в данной динамической паре роли аналитика и пациента все же асимметричны, так как ре­грессия является прерогативой анализируемого в большей степени, нежели анали­тика, стоящего на страже границ и целостности психоаналитической ситуации.

Перенос и контрперенос рассматриваются французскими аналитиками не только с точки зрения дуальной связи в ситуации «здесь и сейчас». Это всегда неотъемлемые элементы более широкого трехстороннего, топографического и временного пространства, которое на психоаналитической сцене ограничено на­дежной оболочкой — сеттингом. Три различные модели трансферентно-контртрансферентных взаимоотношений очень важны во французском психоанализе. Это работы Мишеля Неро, Франсиса Паша и Мишеля де М’Юзана.

С точки зрения Мишеля Неро, перенос пациента строится на основании контр­переноса со стороны аналитика. В свое книге «Перенос» (1974) он утверждает, что контрперенос первичен по отношению к переносу, логически и по времени пред­шествует ему. Для Неро асимметрия переноса и контрпереноса является основным элементом для сохранения аналитических отношений, ситуации и пространства.

Вместо того чтобы рассматривать контрперенос в ограниченных рамках как реакцию на перенос, он предпочитает экстенсивную теорию, которая расширяет понятие контрпереноса, включая в него все фантазии, идеи, чувства, интерпрета­ции и реакции аналитика в продолжение всего времени, пока динамическая и конфликтная связь с лечением не утрачена. Как пишет об этом Дюпарк, если пе­ренос и контрперенос рассматриваются как переплетающиеся в диалектическом ноле, это не означает, что они смешиваются. Один из важнейших аспектов при этом — пересечение аффекта и репрезентации в трансферентно-контртрансферентном поле, в результате чего аффект одной стороны встречает психическую репрезентацию другой. Это гарантирует, что взаимодействие бессознательное-бессознательное не примет психотической формы зеркального подтверждения, не превратится folie a deux (безумие вдвоем). Все же, несмотря на все необходимые усилия по сохранению асимметрии переноса и контрпереноса, первый не являет­ся чистым повторением прошлого, так как в противном случае, согласно Неро, это приведет процесс к полной остановке: именно благодаря реальности контрпереноса «аналитик представляет собой не объект переноса, но всего лишь край­нюю точку его воображаемого, объектного и нарциссического завершения»¹.

Франсис Паш, в отличие от Мишеля Неро, не делает столь же революционных высказываний и придерживается доминирующей в современном психоанализе модели трансферентного невроза. Вместе с тем, он вносит новый оригинальный смысл в так часто критикуемую Фройдовскую метафору зеркала. Зеркало — по­зиция аналитика в отношении пациента — не должно быть холодным и очень от­даленным. Пара аналитик-пациент некоторым образом напоминает конфликт Персея и Медузы. Персей смог избежать превращения в камень от ужасного вида Медузы потому, что не смотрел на нее прямо, а только на ее отражение в своем щите, который и был зеркалом. Смотря как бы на ее психическую репрезентацию, он смог победить. В этом открывается важнейший смысл психоаналитической

¹ См. также статью в этой книге: П. Дени «Будущее избавления от иллюзии: контрперенос, судьба переноса».

метафоры зеркала для позиции аналитика — принятие во внимание мира репрезентаций. Это не прямые и непосредственные восприятия, которые иногда могут быть вторгающимися и причиняющими боль обеим сторонам. Мы здесь снова видим трехстороннюю модель и очередное напоминание об асимметричности психоаналитической ситуации, отличии аналитика от пациента. В модели Паша перенос и его воздействие очень важны, но аналитик должен быть способным, используя щит Персея, принимать аффективные проекции пациента без чувства нарциссической раны и быть в состоянии продолжать взаимоотношения, чтобы способствовать трансформации аффектов пациента, их связыванию посредством собственных психических репрезентаций и передаче последних пациенту в вид интерпретаций.

Химера

Мы можем видеть, что модели Неро и Паша занимают крайние позиции с соответствующими акцентами на контрпереносе (Неро) и переносе (Паш). В определенном смысле, промежуточной между ними является концепция психологической химеры Мишеля де М’Юзана.

Любовь М’Юзана к творчеству помогает ему выйти за пределы дихотомии Я – Другой, пациент – аналитик, субъект – объект, перенос – контрперенос. Опираясь на идеи выдающегося французского философа Мерло-Понти (1999), в своей экзистенциальной феноменологии предложившего выйти за пределы противопоставлений субъекта и объекта путем описания того, что располагается между ними, мы можем сказать, что М’Юзан находит нечто глубоко важное, новое и потенциально более целостное между переносом и контрпереносом — по ту сторону их диадного противостояния. Это новое предстает перед нами в виде нового организма, который он называет «психологической химерой» (de M’Uzan, 1994). Это монстр, с помощью которого конструируются особенные аспекты невроза переноса. Последний уже не может тогда рассматриваться как перенос инфантильных конфликтов в аналитическую ситуацию. М’Юзан утверждает, что в химере психическая структура и деятельность аналитика во время сеанса выполняют решающую роль в построении невроза переноса. Мы видим здесь отчетливые связи его концепции, как с точкой зрения Мишеля Неро, так и с моделью Франсиса Паша.

Химера, являющаяся смесью обоих участников диады — продуктом, полностью не принадлежащим ни одному, ни другому, создается аналитиком во время сеанса посредством «парадоксального способа функционирования», когда он становится периферией сознания пациента. По меткому выражению Жерара Бель «химера создается в зонах тени, там, где идентичность ревниво не охраняется, Это место слипания» (Вау1е, 1996).

Бернар Шерве (1998) описывает, как переживаемый пациентом прошлый опыт обновляется в аналитической ситуации, если и сам анализируемый, и его аналитик начинают чувствовать колебания своих Я — колебания идентичности, сопровождаемые странным беспокойством; более или менее легкую деперсонализацию; иногда переживать еще более примитивные состояния, когда ребенок мог чувствовать себя как чисть Другого. Аналитик но время сеансов стремится исследовать различные аспекты психической реальности пациента: сексуальную, нарциссическую, Я-идентичности. Однако, согласно де М’Юзану,

23

встретить их, узнать и вступить с ними во взаимодействие для аналитика становится возможным при условии, если он позволит себе самому войти в симметричное колебание иден­тичности, вплоть до состояния инфантильной растерянности, близкой к травма­тической ситуации, а, следовательно, и к опасности.

Точное место для аналитика в этом случае — место слушателя у «уст бессозна­тельного». Психоанализ осуществляется тогда от сказанного к услышанному в идентификационном соединении, смешении. Как остроумно заметил Мишель Неро, аналитику платят за то, что он отказывается от своих мыслей и восприни­мает ассоциации другого человека.

Де М’Юзан описывает, как два психических аппарата (пациента и аналитика), стремящиеся создать нечто целостное, создают некую разновидность неореализма, чудовища химеры, оживленной особыми процессами, происходящими в пара­доксальной системе¹.

Парадоксальной ее делает отчуждение, предложенное в целях получения свободы. Эта система функционирует как совместный аппарат для двух психик с точным разделением вкладов каждой стороны: анализируемый предоставляет со­держание, аналитик — процессы. Функциональные способности аналитика одал­живаются анализируемым. Этот гибридный аппарат, созданный двоими и для дво­их, де М’Юзан рассматривает одновременно чудовищным и живым, обладающим пророческими способностями, способностями к предвосхищению и предсказа­нию, что помогает интерпретациям аналитика рождаться изнутри химеры. Как отмечает Бернар Шерве, рассматриваемая таким образом функциональная взаи­модополняемость аналитика и пациента показывает ценность идентификацион­ной близости — определенной симметрии между ними. Именно в это первое вре­мя — время химеры — интерпретационная работа психоаналитика не направлена на получение рационального знания. Это время глубокого аффективного и инту­итивного познания психического функционирования пациента изнутри совмест­ной химеры. Аналитик, дающий интерпретации из химеры, воспринимается ана­лизируемым как его другое Я. Когда наступает второе время интерпретации, она направляется на лучшее понимание всех аспектов взаимодействия, происходив­ших в первое время, в том числе и на интерпретации, осуществленные изнутри химеры. Это второе время раскрывает фундаментальную диссимметрию между аналитиком и анализируемым.

Джойс МакДугалл (1978) не говорит о химере, но в ее теории примитивной коммуникации эта химера приобретает новые и интересные очертания. Ранние, пре-вербальные травматические нарушения не регистрируются в предсознательном и поэтому недоступны для памяти. Младенцы не способны ни говорить, ни организовывать свои эмоциональные переживания. Они нуждаются в матери для того, чтобы справиться с ними и впоследствии назвать их. Пациенты, не имеющие подобного положительного опыта, стараются заставить аналитика пережить то, что для них невозможно не только осознать, но даже назвать. Примитивная коммуникация служит для эвакуации фрагментов первичного аффективного опыта в фундаментальный перенос, целью которого является стирание любых

¹ См. статью М. де М’Юзана и этой книге.

различий между Я и Другим. Если аналитик принимает это, он получает доступ к самым ранним переживаниям своего пациента — к «универсальной фантазии в психических переживаниях младенца, где есть только одно тело и только одна психика на двоих» (МакДугалл, 1999, с. 177).

Если МакДугалл описывает химеру как одно тело и одну психику на двоих, то Жан Гийоман видит психоаналитическую ситуацию как сближение двух цефаллических¹ пространств, двух голов, теряющих свои границы, проникающих друг в друга и в некоторой степени смешивающихся.

Их голоса и речь постепенно сливаются и превращаются в нечто единое, понятное только изнутри этой химеры, — одна голова и два разных тела.

Как отмечает Франсуа Дюпарк, воспринимающую способность аналитика определяет глубина регрессии, которой он достиг, будучи пациентом, в ходе своего личного анализа, и умение выходить из химеры без потери идентичности. Согласно де М’Юзану, создание химеры на двоих зависит от того, сможет ли аналитик выдержать определенную степень деперсонализации. Аналитик любого пол должен уметь переносить «сумасшествие контрпереноса» — первичное материнское сумасшествие, не теряя полностью своих границ и оставаясь способным к быстрому восстановлению. Состояния деперсонализации, пережитые будущим аналитиком в качестве пациента, одновременно с формированием профессионального аналитического свойства сохранять при этом определенную активной своего Я, будут, в конечном счете, определять способность аналитика работать в химере, быть в состоянии переживать подобные моменты потери идентичности уже со своими пациентами.

Различные описания химер — гибридов «бессознательное – бессознательное» – дают представление о тех сложностях, с которыми сталкивается аналитик в своей работе. Совместное с пациентом создание такой химеры на двоих может легко превратиться в безумие вдвоем, когда оживший в целях терапии монстр пожирает своих создателей. В случае, если аналитик полностью утрачивает свои собственные границы в работе с пациентом, химера может превратиться в поглощающего его монстра. Подобные переживания, протекающие под контролем аналитического Я, напротив, помогают аналитику лучше понять психическое функционирование своих пациентов и подчеркивают чрезвычайную важность воображения для развития внутреннего мира.

Морис Бувё подробно описал опыт деперсонализации, который необходимо пережить на кушетке будущему аналитику и, благодаря этому, впоследствии – его пациентам. Это определенная потеря границ своей личности, но под контролем Я (при полной деперсонализации мы будем иметь психотического пациента). Такое переживание создает предпосылки для интернализации женственности. Фройд говорил об одной биологической мертвой точке, как для мужчин, так и для женщин — это отказ от женственности, пассивности. В этом смысле женственность — способность быть пассивным в отношении объекта, способность к получению чего-то извне без опасения подвергнуться разрушению, атакам, исчезновению. Аналитическая работа является во многом подобным опытом, в ходе которого пациент приходит к пониманию того, что отказ от такой женственности

¹ От греч. kerhale — голова.

25

связан с нарциссическими страхами, необходимостью защищать собственный нарциссизм. Аналитический опыт переживания деперсонализации, который собственно и представляет собой нарциссическую регрессию под контролем Я, означает слияние с первичным объектом, примитивным имаго Матери — в то же время опасным и деструктивным.

А. Грин (1975) также убежден, что достаточная связь психоаналитика с собственными «бесформенными состояниями» дает ему возможность улавливать их у пациента. Работа контрпереноса, которую он должен выполнить, состоит в том, чтобы допустить эти состояния пациента и трансформировать их в «пригодную для размышления» форму. Она компенсирует неспособность пациента проделать такую работу для самого себя. Когда психоаналитик успешно справляется с этой задачей, «то, что ранее переживалось им как беспокойство, трансформируется в чувство удовлетворенности». Бесформенные состояния, согласно Грину, запол­нены ощущениями, которые не принимают форму образов или воспоминаний и здесь недостаточно ограничиться одним только осмыслением — необходимо мо­билизовать все рефлексивные способности психоаналитика. Только психоанали­тик путем придания внутреннего значения этому «бесформенному» материалу может трансформировать его в «пригодные для размышления» психические про­дукты, которые затем он сможет сформулировать в словах-интерпретациях для своего пациента.

Следуя идеям А. Грина, Педро Бошан предполагает, что когда психоаналитик способен выполнить необходимую работу контрпереноса, трансформируя «бесформенное состояние» в мысль, а затем в интерпретацию, он способствует мик­ро-идентификации пациента с функцией «объекта, который интегрирует диссо­циированное» (Boschan,1987, р. 116). Осуществление подобной задачи, сего точки зрения, накладывает на психоаналитика тяжелую обязанность: быть терпимым в отношении собственных диссоциированных аспектов и контейнировать их, сохраняя контакт с диссоцированными аспектами пациента. Если эта цель достигнута, то пациенту удастся избежать повторения прежних отношений и пе­режитый терапевтический опыт обогатит обе стороны.

Интерпретация

Понятие мутационной интерпретации впервые было введено британским аналитиком Джеймсом Стрэчи (Стрэчи, 2000). Начиная с этой ставшей уже давно клас­сической статьи (1934), в англоязычном психоаналитическом мире качество мутационности имеют только систематические трансферентные интерпретации. Давая трансферентную интерпретацию, аналитик интерпретирует то, что проис­ходит в данный момент между ним и пациентом («здесь и сейчас»), и в то же вре­мя показывает, как это связано с объектами из прошлого пациента. Для Стрэчи эти интерпретации являются мутационными¹.

Мы можем видеть, что, сформулированные таким образом, эти интерпретации являются очень «вторичными» интерпретациями (опирающимися на вторичный

¹ См, его статью в: Антология современного психоанализа/ Под ред. А. В. Россохина. — М., 2000,с. 81 -106.

процесс) — не такими творческими, как «первичные». Они больше связаны с конструкцией. Фройд в своей работе о конструкции в анализе говорит о различии между интерпретацией и конструкцией. Для него конструкция связана с тем, что происходит сейчас, но одновременно связано и с прошлым. Это означает, что мутационная, по Стрэчи, форма интерпретации будет связана с конструкцией в смысле  Фройда — то есть со вторичным процессом.

Британский аналитик Дёниз Дункан, чья точка зрения близка идеям французского психоанализа, описывает интерпретации, которые нарушают процесс свободных ассоциаций пациента. Интерпретация, адресованная предсознательному пациента, прерывает поток ассоциаций, так как в ответ на объяснение, данное на основе вторичного процесса, пациент может думать только в терминах вторичного процесса. Напротив, интерпретации, обращенные к бессознательному материалу, находятся в едином потоке со свободными ассоциациями, оказывают динамический аффект и ведут к новым для пациента и аналитика открытиям (Duncan, 1989).

Интерпретации-объяснения имеют важное значение в анализе, однако, с точки зрения французских психоаналитиков, они необязательно являются мутационными. Так, в частности, М’Юзан считает, что «интерпретации, сконструированные логично, формируют знание, полностью лишенное какой-либо мутационной возможности» (de M’Uzan, 1994)¹.

Интересна эволюция, которую прошла концепция трансферентной интерпретации в англосаксонском психоанализе. Британский аналитик Дана Биркстэд Врин² уверена, что «интерпретации – “здесъ-и-сейчас” могут рассматриваться как характеристика британской школы, так как эти интерпретации применяются всеми тремя группами» [Фройдовской, кляйнианской и средней] (Birksted–Breen, 2003, р. 1502)³.

Вместе с тем она признает, что не все британские аналитики согласны с доминирующим использованием этих интерпретаций, и приводит в качестве пример King, Couch, Mollon.

С точки зрения Перл Кинг, одной из наиболее выдающихся и старейших членов Британского психоаналитического общества, современный акцент на «интерпретацию переноса как текущих отношений между пациентом и аналитиком “здесь и сейчас” исключает использование многих ключевых технических понятий Фройда» (King, 1996, р. 1). Она добавляет: «Понятие переноса, посредством которого аффекты, воспоминания пережитого в прошлом переносятся на настоящее и по-прежнему присутствуют в сознании пациента, игнорируется и заменяется уравниванием переноса и отношений⁴. Таким образом, если аналитик интерпретирует отношения, считается, что он интерпретирует перенос» (King, 1996, р. 3).

Во французском психоанализе мутационная интерпретация в большей мере основывается на первичном процессе и необязательно связана с переносом. Для Мишеля де М’Юзана такие интерпретации — аллюзивные, намекающие. Он

¹ Курсив наш. — А. Жибо, А. В. Россохин.

² Ее интерес к французскому après–coup, как и саму эту концепцию, мы рассмотрим ниже,

³ Курсив наш. — А. Жибо, А. В. Россохин,

⁴ Курсив наш. — А. Жибо, А, В. Россохин,

27

описывает их как конденсированные, состоящие из изолированных слов, неполных предложений, даже из иллогических конструкций, использующие аналогии и, в этом смысле, в большей степени связанные с образом, который в них рождается. Он уверен, что классическое «свободно парящее внимание» является точным, но, в то же время, слишком узким термином для обозначения состояния психоанали­тического мышления, которое дает возможность осуществляться неуловимым моментам в процессе общения между двумя бессознательными. Эти неуловимые моменты находят свое выражение в коротких, иносказательных, заряженных аф­фектом интерпретациях при отсутствии каких-либо рациональных, вторичных объяснений.

А. Грин (1974) обращает внимание, что анализ, выполненный исключительно с использованием интерпретаций переноса, часто подвергает пациента непереносимому давлению. Он может принимать форму расследования, даже если эти ин­терпретации призваны помочь пациенту понять, что происходит внутри него. Де М’Юзан соглашается с Грином: «во всех этих случаях пациент находится в пози­ции обвиняемого: это он наделен аффективностью, лишен способности к адапта­ции, имеет слишком вязкое либидо и подчинен дьявольскому бессознательному» (De M’Uzan, 1994).

Уважение к сопротивлению пациента — одно из условий развития процесса психоанализа. В этом смысле одна из главных забот и М’Юзана, и Грина – понять, при каких условиях интерпретация будет интроецирована пациентом без чувства нарциссической раны и уязвленности. «Иногда необходимо, чтобы паци­ент проецировал себя на аналитика, то есть входил в него для понимания того, что происходит здесь, но в равной мере существенно, чтобы время от времени оба “смотрели” вместе на третий объект¹» (Green, 1974, р. 416).

Это — причина того, почему французские психоаналитики делают различие между интерпретацией переноса и интерпретацией внутри переноса². Последняя осуществляется внутри ситуации переноса-контрпереноса — из химеры. В этом случае аналитик не обозначает перенос, то есть не связывает то, что происходит «здесь и сейчас», с тем, что происходило в прошлом пациента. В противном случае, подобная интерпретация будет разделять его и пациента. В аллюзивной ин­терпретации аналитик не называет также и себя или пациента, они оба просто находятся в химере, которая является их смешением. Если интерпретация рождается в химере, неизвестно, откуда она приходит: или от аналитика, или от паци­ента, — сепарации не происходит и интерпретация будет нести в себе материал, прямо и непосредственно связанный с бессознательным пациента. Именно такая интерпретация и будет мутационной.

Клинический пример де М’Юзана³ показывает, как аналитик в своем «парадоксальном контрпереносе» получает некий образ, который не имеет ничего об­щего с предыдущим рассказом пациентки об отношениях с матерью.

¹Курсив наш. — А. Жибо, А. В. Россохин.

² В статье  Ж.-Л. Донне «Хорошо темперированная кушетка» в этой книге она называет­ся «интерпретацией по поводу трансфера»,

³ См. его статью в этой книге.

Он видит очень фаллическое выражение ног и дает интерпретацию, основанную на его спонтанных ассоциациях. Пациентка немедленно отвечает появлением нового материала более высокого уровня психической организации. В своей интерпретации аналитик не использовал слово «пенис», но после нее пациентка, до этого в течение многих сессий говорившая о слиянии с матерью, о прегенитальных, архаических конфликтах, внезапно впервые начала говорить о кастрации. Данная спонтанно интерпретация оказалась очень динамической без какого-либо использования вторичного процесса. Эта интерпретация была сделана внутри переноса и исходила из химеры.

Интерпретация, сконструированная на основе вторичных процессов, может иногда оказаться для пациента настолько длинной, сложной и многоплановой, что он может просить аналитика повторить ее, так как для него невозможно даже просто запомнить все смыслы, которые она включает. Пациент может не понять ее, потерять или забыть часть смысла, и в результате слова аналитика останутся на поверхности сознания пациента, несмотря на возможно глубокий аналитический смысл, заключенный в интерпретации. В случае очень конденсированных аллюзивных интерпретаций такого произойти не может. В ответ на них пациент может погрузиться в молчание, но не потому, что пытается понять то, что сказал аналитик. Он будет чувствовать удивление и озадаченность, что поможет ему более спонтанно ассоциировать. Именно на получение такого эффекта и направлена «первичная» интерпретация. Мы можем даже сказать, что такая интерпретация приостанавливает работу вторичных процессов у пациента и открывает дверь свободным ассоциациям. Это можно сравнить с воздействием дзэн-буддийского коана, который невозможно понять, используя рациональное мышление.

В то же время, если для аналитика единственное значение будет иметь взаимодействие бессознательное-бессознательное, может иметь место опасность, что он будет или чрезмерно молчаливый и отсутствующий, или его интерпретации будут казаться слишком мистическими, подобно скупым репликам буддийского наставника.

Слишком систематические интерпретации переноса в «здесь и сейчас» иногда могут превращаться в «стерильные». Флоранс Картье-Френ замечает, что когда слова в интерпретации слишком «подходящие», формулировки просты и часто повторяются, язык может еще иметь смысл, но этот смысл неспособен приводит к каким-либо изменениям, так как он более не свидетельствует о психической работе, производной которой он является. Аналитическая работа может быть красиво выстроена с языковой точки зрения, но повторяться круг за кругом, не принося ничего принципиально нового. Анализ здесь рискует стать бесконечным.

Когда аналитик начинает думать по-другому, а точнее позволяет своему мышлению приостановиться и открывается странным образам из химеры бессознательного, его речь в интерпретации становится живой (Green, 1973) и наполненной аффектами. В этом случае формулировка интерпретации становится прямо и производимый ею эффект удивления приводит к появлению новых, необычных связей между словами и проявляющимися аффектами. Речь идет о творческом движении мысли, свойственном психоаналитическому мышлению в целом.

Аналитические моменты, связанные с внезапным возникновением чувства удивления у пациента или аналитики, трудно переоценить. Удивление — это верный

29

признак того, что аналитический процесс определенно дает пациенту воз­можность переживания внезапного нового опыта относительно собственной пси­хической реальности. Быть способным удивляться — это значит быть в состоянии принимать неопределенность. Мы не знаем, что произойдет, и открыты новому не­известному переживанию. Если субъект боится такого непредсказуемого буду­щего, он будет развивать защитные механизмы, которые смогут обеспечить ему «предсказуемое будущее», несмотря на всю его возможную непривлекательность. Вместо того чтобы оставить свое психическое пространство свободным, откры­тым для нового, в том числе и позитивного опыта, такой субъект, твердо зна­ющий, что будущее может быть негативным, трансформирует свою жизнь во что-то негативное. В этом случае он уверен, что не может произойти ничего, чтобы удивило его.

Трансформируя реальность в знакомые смыслы, не оставляющие никакого промежутка, пространства для неопределенности, субъект старается защитить себя от вторжения неизвестного объекта. Для него все имеет его значение — ника­кой неопределенности и никакого удивления. Мы иногда встречаем пациентов, ко­торые каждый шаг своей жизни соотносят с астрологическими прогнозами. Аст­ролог может все объяснить — придать всему ясное и определенное значение. В мире, где нет неопределенности, — нет творчества, неожиданности и развития. В таком мире не может родиться время, приносящее удивление.

В аналитическом процессе одна из важнейших задач аналитика — помочь пациенту быть удивленным в ответ на даваемые ему интерпретации. Конечно, такое воз­можно в первую очередь при аллюзивных интерпретациях, изначально связанных с идеей удивления, которое сначала может возникать у аналитика в ответ на прихо­дящие ему образы и затем передаваться пациенту. В любом случае необходимо вре­мя, чтобы дать возможность удивлению открыть дорогу творческим процессам.

Возможно несколько преувеличивая, Картье-Френ полагает, что аналитику необходимо «изобретать, поддаваться, быть одновременно ловким, хитрым и наивным, не бояться ошибиться, давать себя удивлять, но — без дезориентации и потери границ даже на короткое время. Именно так создаются языковые связи, удивля­ющие своей необычностью и взаимной асимметрией. Аналитик и анализируемый стараются говорить о мучительном и счастливом в жизни, поддерживая при этом процесс, единственная забота которого — найти беспокоящие, чуждые или знако­мые слова, которые позволили бы связать мысли и чувства, постепенно прибли­жая их друг к другу, хотя и различными способами, на пути к новым открытиям» (Quartier-Frings, 1995, р. 45).

Основываясь на теории языка Андре Грина и рассматривая ее как теорию интерпретации, Картье-Френ убеждена, что описанное им функционирование Я в анализе изменило понимание интерпретации, которая должна быть не столько облегча­ющей, устраняющей напряжение, сколько — творческой. В результате психоана­литическое мышление и практика оказываются перед неизведанным пространством, где связаны воедино язык, мысли и аффекты.

Французская психоаналитическая традиция — слушать то, что следует за речью – беретсвое начало с работ Ж. Лакана, на которого повлияли лингвистиче­ские идеи Ф. де Соссюра. То, что следует за речью, — смысл, и аналитик, по мнению Жюлии Кристевой (1988), должен следовать за пациентом на уровне его речи,

оставаясь открытым всем значениям, скрывающимся за ней. Это довольно трудный вид внимания, и аналитику необходимо более глубокое переживание состояния пациента, чтобы быть способным понимать смыслы от его имени. Как и Морис Бувё и Мишель де М’Юзан, Кристева убеждена, что такая работа требует сформированности у аналитика умения регрессировать, следуя за регрессией пациента и сохраняя при этом достаточное присутствие своего Я. Результатом может стать сжатая, лингвистически и аффективно насыщенная интерпретация, прямо входящая в контакт с бессознательным пациента, сосредотачивающая на скрытых семантических аспектах психоаналитической коммуникации, на узловых точках, в которых бессознательные значения могут быть выражены с использованием метафоры или метонимии.

Как признает Отто Кернберг (1999), эти развиваемые во французском психоанализе «сохраняющие “загадочный” аспект интерпретации» не могут быть пря мо соотнесены с трансферентными интерпретациями «здесь и теперь» и «там тогда», являющимися главным техническим инструментом англосаксонских аналитиков различных школ.

Перенос для эго-психологов, кляйнианцев, независимых и интерперсональных психоаналитиков продолжает во многом оставаться «исключительным произведением пациента, бессознательным повторением в ситуации “здесь-и-теперь” патогенных конфликтов и объектных отношений из прошлого, причем аналитик оставит за пределами этих конфликтов, что облегчает выяснение этих конфликтов последующим анализом схем переноса. Эта позиция часто связывается с традиционным понятием невроза переноса, который заключается в последовательном развертывании в переносе бессознательных конфликтов пациента, с постепенной большей концентрацией этих конфликтов в переносе по сравнению с другими областями жизни пациента, и с возможностью постепенного разрешения этих конфликтов систематической интерпретацией переноса»¹ (Kernberg, 1993, р. 666).

Кернберг сравнивает этот подход с анализом переноса во французской школы, уделяющей, как он пишет, значительное место глубокому наблюдению переноса, но интерпретирующей его подчеркнуто несистематически в противовес систематичности английских подходов, чтобы избежать авторитарного искажения переноса из-за слишком частых интерпретативных вмешательств.

Вместе с тем, как мы видели выше, — это верная, но не единственная причина несистематического анализа переноса. Главное различие заключается в ответе на вопрос, какие интерпретации являются мутационными: трансферентные интерпретации, опирающиеся на вторичные процессы, или творческие интерпретации внутрипереноса, имеющие в своей основе первичные процессы, занимающие свое место в потоке свободных ассоциаций и отпускающие на свободу развитие полисемии.

Ответ французского психоанализа на этот ключевой вопрос, однако, не заключается в выборе одной возможности из двух представленных. Психоаналитический процесс — это всегда диалектическая связь между первичным и вторичным процессом; иносказательными и трансферентными интерпретациями; химерой бессознательное-бессознательное и  взаимодействием аналитического Я и наблюдающего Я; приостановкой рефлексии и активностью психоаналитического

¹ Курсив наш. — А. Жибо, А, В. Россохин,

31

мышления; деперсонализацией и интеграцией, в конечном счете, — между вневременностью бессознательного и ограниченным временем анализа.

Мы должны научиться терять время, для того чтобы его обрести. Это еще один парадокс Мишеля де М’Юзана, впрочем, прямо согласующийся с рассмотренным выше: научиться терять идентичность для того, чтобы обретать цело­стность.

Де М’Юзан (1988) различает интерпретативную тактику и стратегию. Первая имеет в качестве цели ближайшие и последовательные действия и направлена на анализ содержания и переноса. Вторая уделяет больше внимания ожиданию, оберегает моменты молчания, прибегает к интерпретации лишь время от времени и направлена в большей степени на психическое функционирование.

Во французском психоанализе проводится различие между интервенцией и интерпретацией. Интервенция, — например, объяснение внутреннего конфликта пациенту — может играть важную роль в аналитической ситуации. Аналитик в своей работе с пациентом должен сохранять баланс между различными вида­ми интерпретации, используя их в зависимости от развития психоаналити­ческого процесса, принимая во внимание интерпретативную тактику и страте­гию.

В одних ситуациях интерпретация внутри переноса создает условия для анализа самого переноса. В других сначала необходимо использовать интерпретации, которые будут помогать пациенту понять собственные конфликты, противоречия. И только впоследствии будет возможно использовать аллюзивные интерпрета­ции с их более глубоким динамическим эффектом.

В этом смысле психоаналитический процесс — это развитие отношений аналитика и пациента на двух уровнях: уровне первичной идентификации (химеры) и на уровне вторичных процессов, связанных, в том числе, и с постэдипальным Сверх-Я, наблюдающим за сохранением границ аналитического сеттинга. Одновременно с этим, одна из важнейших задач аналитика — не просто сохранять осо­знание этих двух уровней взаимоотношений с пациентом и наблюдать за их развитием, но и способствовать их диалектическому взаимодействию друг с другом сначала в своей психической реальности, затем постепенно в совместной химере и после этого все больше и больше — в психической реальности пациента. Иметь свободно парящее внимание для аналитика не означает быть полностью затерянным в собственных спонтанных ассоциациях и в соответствующих им ин­терпретациях.

Еще одна известная оппозиция — выбор между интерпретациями архаического (прегениталъного и доэдипова) материала и интерпретациями, относящимися к более зрелой (генитальной и эдиповой позиции). И в этом случае — это не выбор или-или, а скорее проблема анализа противоречий между производными частич­ных влечений, с характерной для них раздробленностью влечения, и более интегрированными желаниями. Тревога происходит из неадекватного разрешения это­го конфликта и не может быть отнесена целиком только к одной из его сторон. Как отмечали Рене Дяткин и Жанин Симон (1987), интерпретация должна при­давать смысл в меньшей мере содержанию, «одному или нескольким элементам», чем «психическим противоречиям, спровоцированным аналитической ситуацией» (R Diatkine, J. Simon, р. 30).

В целом для французского психоанализа характерно пристальное внимание к архаической сексуальности, особенно к архаическому Эдипову комплексу, который рассматривается в тесной связи с преэдиповыми симбиотическими отношениями мать-ребенок.

Жанин Шассгё-Смиржёль¹ показывает, что есть особенный архаичный Эдипов комплекс, в котором принцип реальности вступает в борьбу с принципом удовольствия, представленным материнской маткой, в которую ребенок мечтает вернуться.

Принцип реальности, в свою очередь, характеризуется всеми препятствиями, с которыми ребенок сталкивается в его желании вернуться в материнское тело: отец, пенис, родной брат или сестра. Все эти препятствия к возврату в материнское тело являются частью отцовской сущности и связаны с реальностью с тех пор, как эта реальность мешает ребенку вернуться в материнскую вагину. Все это — путь вступления реальности в мир принципа удовольствия. Не стоит думать, что есть кто-то, кто не имеет препятствий. Отец тесно связан с архаической матерью Эдипова комплекса. Он весь в оппозиции к этому мягкому миру удовольствия, растворенному беспрепятственно в материнском теле. Отец не может существовать в нем (Chasseguet–Smirgel, 1986).

Акцент французского психоанализа на тесной взаимосвязи между преэдиповыми и эдиповыми конфликтами и структурами, по свидетельству О. Кернберга (1993), приводит ко все более возрастающим сомнениям в ценности линейной концепции развития от оральной к анальной и далее к генитальной и эдиповой стадии.

Подлинно эдипово структурирование реальности, архаическая Эдипова ситуация, указывает на исходную функцию отца как третьей стороны, — «отцовской надписи» в доэдипальных стадиях развития (Ж. Кристева), — служащей препятствием для симбиотических отношений между матерью и младенцем, так что при движение вперед от архаических эдиповых к продвинутым эдиповым психическим структурам совершается одновременно с развитием оральных и анальных конфликтов.

Крайнюю позицию здесь занимает Мишель де М’Юзан, который придерживается взгляда, что психические изменения возможны в классическом психоанализе без интерпретации прегенитальных конфликтов. Он считает, что многие аналитики говорят о «нарциссической слабости» пациентов, но этого не следует преждевременно опасаться. Для каждого типа пациентов де М’Юзан ставит перед аналитиком задачу проработки кастрационного комплекса и выхода на эдипов уровень — преодоление прегенитальной фиксации и освоение нового уровня развития либидо. В конечном счете, он уверен, что, следуя его методическим рекомендациям, можно осуществить подлинный психоанализ продолжительностью не более трех лет, однако он не рекомендует свою методику «обоснованных рисков» начинающим аналитикам.

Не в такой радикальной форме, но в том же духе французские психоаналитики рассматривают интерпретативный процесс как прогрессивный вектор, указывающий основное направление — от архаичных к более зрелым аспектам Эдипова комплекса.

¹ См. также статью и этой книге.

33

Для аналитика иногда бывает важно признать, что необходимо приводить анализ к завершению — даже в том случае, если у него есть чувство, что он не проана­лизировал еще все, что возможно¹. Потребность проведения максимально полного анализа всех аспектов психического функционирования пациента — это прояв­ление фантазии о всемогуществе.

Один из научных коллоквиумов, проходивших в Парижском психоаналитическом обществе, был посвящен проблеме завершения анализа. На нем подчерки­валось, что окончание анализа должно оставлять пациенту психическое пространство, в котором он будет внутренне работать в постаналитический период. Если допустить, что возможно проанализировать все, то такой анализ не даст пациенту такой перспективы и сделает невозможным его дальнейшее личностное развитие.

В случае, когда личная концепция психоаналитического процесса у аналитика (может быть, даже неосознанно для него самого) основана на модели «младенца, находящегося у груди матери», он будет склонен к работе с высокой частотой сессий, например, 5 сессий в неделю, и проработке всего, что возникает на прегенитальном уровне анализа. Если его пациент имеет прегенитальную фиксацию, то такой анализ рискует стать бесконечным — в реальности, а не в смысле вневременности бессознательного.

Когда внутренняя концепция анализа основана не на контейнировании любой ценой и полной проработке прегенитальной ситуации, а выстроена вокруг главной идеи — от архаического к зрелому Эдипову комплексу — аналитик может уста­навливать сеттинг с меньшим числом сессий. Его интерпретации в этом случае не блокируют пациента на прегенитальном уровне, но сфокусированы на помощи ему в движении от переживаний преэдипова уровня к эдипову опыту. Такая работа создает возможность более быстрого терапевтического прогресса и может приводить к сокращению времени анализа без потери его эффективности.

Все сказанное не означает, что мы должны игнорировать прегенитальный материал. Психотические пациенты, например, могут предъявлять материал, кото­рый производит впечатление эдипова, но, в действительности, является прегенитальным. Интерпретация его как эдипова будет вызывать ощущение вторжения у пациента, внося дополнительное напряжение и возбуждение. В подобных ситуа­циях необходима тщательная работа с прегенитальным материалом при одновре­менном постоянном размышлении о возможности пусть даже самого незначитель­ного продвижения к эдипову уровню.

В своем вступительном докладе к 42-му конгрессу Международной психоаналитической ассоциации (Ницца, 2001) Жан-Люк Донне, различал две полярные модели аналитического процесса: (1) отказ от чрезмерных интерпретаций в пользу «молчаливого слушания» аналитиком пациента — широко распространенную во Франции; и (2) интенсивную и систематическую объяснительную актив­ность, выявляющую внутреннюю обязанность интерпретировать. Соглашаясь, что молчание аналитика способствует получению пациентом важного опыта оди­ночества в присутствии объекта, Донне, тем не менее, замечает, что оно — в зави­симости от пациента и хода психоаналитического процесса – может приводить к разным, часто очень противоположным результатам.

¹ См, также статью м этой книге: Р. Дяткии «Судьбы трансфера».

Интерпретативная концепция Андрё Грина, сформулированная им еще в 1974 го­ду, представляет из себя динамический баланс между этими двумя крайними моделями, описанными Донне. Анализ, согласно Грину, «определяется не столько самой регрессией, сколько процессом регрессия—прогрессия, движениями вперед и назад, вызванными сопротивлением пациента. Этот процесс нужно поддержи­вать, чтобы помочь пациенту найти оптимальный для него ритм. Это подразуме­вает не только молчание со стороны аналитика (разрешающее молчание), но и прогрессирующий интерпретативный подход в отношении регрессии пациента» (Green, 1974, р. 416). По его мнению, цель анализа состоит в том, чтобы подгото­вить пациента к самоанализу, что согласуется с Винникоттом (2000), утверждав­шим, что способность использовать объект тесно связана с его выживанием после разрушения. «Пациент должен быть способен использовать аналитика и его ин­терпретации как объекты, которые помогут ему в достижении способности быть в одиночестве (без аналитика) — сначала в присутствии аналитика, а позднее и без него, как будто бы он потенциально присутствует, в то время как фактически его пет. Таким образом, молчание может сначала восприниматься как пустое про­странство, которое по мере продвижения анализа становится заполненным — пространством, полным фантазийных объектов: анализ не заинтересован в его разрушении, но скорее в его преобразовании таким образом, чтобы это приноси­ло пользу пациенту» (Green, 1974, р. 416).

Грин подчеркивает, что молчание в психоанализе — не просто отсутствие речи, как в повседневной жизни — оно наделяется аффектом. Эти аффекты могут быть проявлениями слияния или разрушения и поэтому дозирование молчания очень важно. «Иногда молчание может репрезентировать общение, присутствие аналитика. В других случаях — отсутствие, смерть или пустоту. Важно не столько «количество» молчания, сколько его «качество» — свойство, определяемое исключительно аналитиком. Нет жестких правил относительно молчания: каждый конкретный случай требует соответствующего отношения. Здесь уместна идея Винникотта о «способствующей атмосфере». Молчание должно оцениваться с точки зрения помощи, которая в нем предлагается пациенту, и от него необязательно отказываться в попытке избежать фрустрации. Язык, в противополож­ность молчанию, играет посредническую роль между удовольствием и недоволь­ством, а не только между слиянием и разрушением» (Green, 1974, р. 418).

В соответствии со своей концепцией химеры, Мишель де М’Юзан предлагает рассматривать молчание аналитика как способ создания химеры. С его точки зрения, если аналитик много говорит, он будет говорить вдоль линии вторичного процесса и использовать соответствующие интерпретации. Молчание становит­ся необходимым для создания пространства, в котором могут рождаться аллюзивные интерпретации, способные приносить динамический мутационный эф­фект. С другой стороны, слишком много молчания может провоцировать чрезмерно сильную регрессию. Концепция молчания прямо связана с идеей об аналитике, который не слишком присутствует и не слишком отсутствует. Мы снова возвра­щаемся к модели отношений между матерью и ребенком. Согласно Фройду, Винникотту и Биону, если мать слишком присутствует, то у ребенка нет пространства для развития, все его желания удовлетворяются, и он не имеет возможности ду­мать самостоятельно. Но если Мать чрезмерно отсутствует, он может сначала

35

пребывать в галлюцинаторном удовлетворении, которое постепенно будет приводить к росту неудовольствия и порождать различные травматические пережива­ния. Аналогично этой модели, аналитик должен находить для каждого пациента достаточно хорошую дистанцию между своим присутствием и отсутствием. Если он слишком отсутствует с пациентом, который сам склонен к этому, они не смогут найти контакт друг с другом. Если же аналитик чрезмерно присутствует со слишком присутствующим пациентом, анализ может превратиться в арену для нарциссической борьбы.

В терапии аналитики часто сталкиваются с пациентами, которые не выдерживают малейшего молчания, потому что боятся появления какой-либо пустоты. Когда такой пациент становится более молчаливым, это может иногда свидетель­ствовать о значительном прогрессе в анализе и дать аналитику возможность быть более восприимчивым к тому, что происходит во внутреннем мире пациента.

В аналитической работе, как и в отношениях мать-ребенок, важно сохранять хороший баланс между отсутствием и присутствием, между пассивностью и активностью. Для матери, как мы уже описывали это выше, достижение такого ба­ланса становится возможным, если она сохраняет связь с третьей стороной — отцом ребенка; для аналитика такая третья сторона — постэдипово Сверх-Я.

Время и «après–coup»

Проблема времени лежит в самом сердце психоаналитической теории и практики. Понимание времени и отношение к нему в терапии является, возможно, наи­большим различием французского и англосаксонского психоанализа. В то время как последний опирается на линейную, эволюционную модель прошлое – насто­ящее – будущее, первый акцентирует нелинейность времени и диахронную гете­рогенность психического аппарата.

Грин (2000) ясно показывает существование «расколовшегося времени», приво­дя в качестве примера собственные ассоциации по поводу сновидения, увиденно­го им накануне. Он описывает это особое время, которое имеет мало общего с непрерывной временной последовательностью: прошлое – настоящее – будущее. Все в его сне происходит в настоящее время, явное содержание сновиде­ния кажется подчинено определенной линейности. Однако это — только поверх­ностное впечатление, сразу же исчезающее при незначительной ассоциативной работе. Грин обнаруживает сложные временные комбинации, состоящие из вос­поминаний, принадлежащих самым разным периодам его прошлого, — от относи­тельно недавних событий до других, уходящих в его раннее детство.

Этот простой опыт свободных ассоциаций ставит главный вопрос о связи времени и бессознательного. Ответ на него заставляет психоаналитиков пересмотреть старые концепции времени, построенные на основе связи времени и со­знания.

Грин демонстрирует, как распространенное в некоторых психоаналитических направлениях желание «отменить Оно» забирает у времени самую мощную диалектическую силу, порождая и лучшем случае «наивный генетический подход» с потерей самой сути психоанализа. Последователи различных школ, ориентиро­ванные на анализ «объектных отношений», имплицитно (а иногда и явно) устанавливают символическое равенство: аналитик = объект (или другой

субъект). Подобный подход, направленный на исследование взаимодействия аналитиче­ской двоицы, кажется им совершенно достаточным для осуществления психоанализа, и нет необходимости обращаться к интрапсихическим измерениям обоих участников терапии. Отношения здесь лишены влечений, и, следовательно, вле­чений нет ни у субъекта, ни у объекта. За идеей субъекта (интерсубъективность) или личности (интерперсональность) скрывается идея партнеров, чья психическая структура никак не связана с Оно и, конечно, с инфантильной сексуальностью.

Грин продолжает: «Как бы они ни различались, все подобные подходы: от объектных отношений до психологии Самости или интерперсональности, ставя­щие акцент на объекте или на его комплементарной паре, как бы последнюю ни называли: Я, Самость, субъект — все они основаны на общем для них постулате, следствием которого является не только отказ от теории влечений, но и нечто гораздо более серьезное. Все они предполагают возврат к концепции времени, порожденной генетической психологией, и порывают с основными элемента­ми теории, содержащейся в работах Фройда, возвращаясь к времени, которое развертывается в традиционных координатах: прошлое – настоящее – будущее» (Green, 2000, р. 143).

Причиной подобного отказа от влечений, как полагает Грин, стал возврат к «на­учно ориентированной» идее о необходимости проведения наблюдений. Именно она и заменила подлинную психоаналитическую мысль, согласно которой полиморфизм психоаналитического отношения, основанного на слушании, рассмат­ривается в тесной связи с многомерным измерением расколовшегося времени.

Сознание подразумевает причинность. Время в мире сознания является основой «той причинности — основой связи между причиной и следствием. Безвременность бессознательного портит всю картину. Влечения начинают играть важней­шую роль в организации времени — выполнять функцию, полностью противопо­ложную той, которая связывала время и сознание.

Все эти размышления приводят Грина и многих других французских аналити­кой к отказу от старой концепции времени, в пользу новой, основанной на фено­мене après-coup.

В своей недавней статье «Time and the après-coup» британский аналитик Дана Биркстэд-Брин предпочитает использовать французский термин après-coup¹, а не его немецкий оригинал — фройдовское понятие Nachtraglichkeit «для того, чтобы Подчеркнуть именно третье значение Nachtraglichkeit — ретроспективное припи­сывание смысла— фокусирование на котором основывается на целом корпусе французских психоаналитических работ» (Birksted-Breen, 2003, р. 1502).

Она ссылается на особенный интерес некоторых британских психоаналитиков к французским концепциям. Это очень известные имена— Kohon, Mitchell, Perelberg, Parsons, Bollas, Kennedy, Rose.

Вместе с тем, серьезные теоретические и технические различия между двумя школами сохраняются. Критикуя психоаналитическую концепцию развития

¹По тем же самым причинам, что и Дана Биркстэд-Брин, мы будем использовать французский термин après-coup вместо русского перевода немецкого Nachtraglichkeit (отсроченное действие).

37

и ссылаясь с иронией на «знаменитое здесь и сейчас», Андрё Грин отмечает, что оригинальность французская позиция обрела во многом под влиянием Жака Лакана. Последний всячески противостоял любой форме генетического, считая его несовместимым с диалектическими идеями. Грин полагает, что необходимо поблагодарить Лакана за то, что «ценность Фройдовской концепции Nachtraglichkeit снова была выдвинута и стала фундаментальным теоретическим стержнем для французского психоанализа. Потребовалось много времени для того, чтобы зарубежные коллеги признали наш интерес, но кажется, совсем недавно они стали особенно успешны в этом. Без преувеличения, можно рассматривать эту концеп­цию как подрывающую классическую временную модель и, в то же время, обес­печивающую основу — по крайней мере, частично — для специфики психической нелинейности в психоанализе» (Green, 2000, р. 7).

Наше интуитивное понимание настоящего как процесса между прошлым и будущим, согласно Грину, является иллюзорным. Различные стороны предшеству­ющего опыта связаны вместе во времени. В отличие от линейной концепции вре­мени, настоящее может влиять на прошлое. Это означает, что с человеком может произойти некоторое событие, которое не будет иметь для него серьезного смыс­ла и последствий в тот момент — только «оставит свои отметки на психике» (Грин). Эта «психическая матрица» получит повторное пробуждение и новое зна­чение позже — ретроспективно, — когда спустя определенное время другое более или менее случайное событие внезапно придаст новый смысл прошлому событию. Это модель après-coup.

Таким образом, ретроспективно второе событие придает первому значение, которое существовало до этого лишь в состоянии виртуальности, наряду с целым рядом других возможностей. Это фиксирует только одну из различных возможностей развития психической матрицы первого события. Этот новый смысл первого события прогрессивно влияет уже на потенциальные значения второго события (третьего, четвертого…), снова выбирая и пробуждая одно из них. Так создается ретроспективное эхо.

В анализе при регрессии пациент не возвращается в исторически реальное состояние прошлого, он развивает в определенной степени новый опыт. В этом смысле перенос является чем-то новым, приносящим нечто иное, путем механиз­ма après-coup, в прошлый опыт и придавая ему тем самым новый смысл. Таким образом, après-coup — это подлинное переживание, придающее прошлому ретро­спективный смысл. Что-то из того, что уже было сказано в анализе, может изме­нить свое значение в свете более нового движения. Как говорит Жан-Люк Донне (2001): «фактически интерпретация, когда она мутационная — происходит ли она от пациента или от аналитика, — приходит, когда хочет: это дело après-coup и ее появление неочевидно и непредсказуемо».

Как следствие нового понимания времени, Грин (2000) предлагает свой взгляд на происхождение психической травмы. Он предполагает, что серьезные расстрой­ства возникают в ситуациях, когда психические травмы из различных временных периодов жизни сталкиваются, придавая новый смысл друг другу. В нелинейной модели психического развития Грина эти травмы не существуют в последовательном временном континууме. Время взрывается и раскалывается на осколки, которые продолжают оставаться в состоянии напряжения по отношению друг к другу.

Психическая организация не перестает менять себя Стечением времени. Травма происходит не только в прошлом, она может случиться во взаимодействии настоящего момента с прошлым. Таким образом, психическая причинность не яв­ляется регрессивной — проблемы человека необязательно заложены в прошлом, И концепция времени является прогрессивной в той же степени, насколько и рег­рессивной, и представляет собой древовидную структуру, которая постоянно пробуждает невыраженные ранее потенции, производящие ретроспективное эхо.

«Кто сможет сказать, сколько времени будет продолжаться анализ? С начала этой конкретной практики длительность терапии заметно возросла. Таким обра­зом, увеличивающийся опыт не влияет на сокращение времени лечения. Требую­щееся время — которое стало неопределенной протяженности — для анализа с финалом, не поддающимся предвидению, стало разубеждающей причиной для того, чтобы не подвергаться анализу. На вопрос: «Как много времени это зай­мет?», часто задаваемый людьми, думающими подвергнуться анализу, психоаналитик ответить не может — не потому, что он желает усилить ощущение мистики, но потому, что правда заключается в том, что он просто не в состоянии на него ответить. Это происходит именно потому, что пациент еще не находится в анали­тической ситуации (Жан-Люк Донне), но еще и потому, что аналитик не может контролировать время и не может знать, в каком ритме бессознательное будет раскрываться в истинном свете, а также какие препятствия могут возникнуть. Вол ее того, постоянно наблюдается, что этот вопрос теряет свою актуальность и для анализируемого с момента начала анализа… Когда аналитический процесс уже начался, он сопровождает жизнь человека определенное количество лет, Его окончание — болезненная тоска, по сравнению с которой мировая скорбь почти ничто» (Green, 2000, р. 45).

Завершение — важнейшая часть аналитического процесса, в ходе которого аналитик является хранителем времени — знания, что анализ имеет как вневремен­ную природу, так и начало и конец, так же как и каждая сессия. Хранитель времени, хранитель границ внешних и внутренних — Третий в лице постэдипова Сверх-Я — останавливает всегда существующий симбиоз, folie a deux. Бернар Шерве (1998) тик говорит об этом: “Аналитик — страж времени, он все время смотрит на часы, И то время как анализируемый занят тем, чтобы сделать динамичной вечность своего бессознательного. Предполагается, что он забыл о времени».

Всегда присутствующие в психической реальности аналитика внутренние гра­ницы и их хранитель, постэдипово Сверх-Я — одно из его главных приобретений и ходе собственного психоаналитического образования (Green, 2002). Другое при­обретение – парадоксальная способность забывать о времени вместе с пациен­том, теряя свою идентичность, создавая химеру вдвоем. Сочетание этих двух по­длинно аналитических способностей может принести в анализ время, рожденное двумя для удивления, творчества и жизни.

Французская психоаналитическая школа — это процесс-ориентированное направление психоанализа, главная цель которого — освобождение ассоциативного процесса с его вневременным характером, что представляется краеугольным камнем аналитического усилия (Донне, 2001). Приоритетом при этом является развитие творческих возможностей человека, прямо связанных со способностью психически функционировать без вытеснения и расщепления, способностью принимать

39

раз

личные аспекты своей личности и, что, возможно, самое важное, — самостоятельно поддерживать и продолжать внутренний аналитический процесс уже после окончания работы с аналитиком, делая его тем самым для себя по-насто­ящему вневременным.

В области объектных отношений психоанализ направлен на развитие индивидуальной способности получать больше удовольствия во взаимоотношениях с другими людьми, что требует признания Другого в его отличии и принятия амби­валентности, связанной с этим. В соответствии с гипотезой о всемогуществе, ам­бивалентность обусловлена самим фактом существования отличного от субъек­та Другого, что на эдиповом уровне означает существование половых различий, различий поколений. «Возвращение к себе происходит окольным путем, через Другого»- (Грин). Это всегда представляет собой угрозу индивидуальному нар­циссизму. Соответственно развитие личности — это выход за пределы желания быть Одним к стремлению стать больше, чем Одним. Эвелин Кестембёрг говорила, что человек всегда или Один или Три. В то же время признать, что Я есть Три озна­чает принятие различия полов и поколений, что достигается в ходе непростого психического развития и серьезной внутренней работы.

Ференци отмечал, что по-настоящему свободные ассоциации в действительности возможны только в конце анализа, так как только тогда становится возможным достаточно свободное сообщение между различными психическими системами — между сознательным и бессознательным через предсознательное. Учитывая ос­новную роль, которую играет свободная ассоциация, Андрё Грин (2002) даже вво­дит понятие аналитической ассоциации в качестве главной характеристики ана­литической ситуации.

Развитие внутренней свободы, проявляющей себя через открытость новому опыту, встречи с неопределенным и удивительным в жизни без слишком сильных аффективных переживаний, волнений и тревог, сохранение постоянного контакта с внутренней и внешней реальностью, использование аналитического мышления и аналитической ассоциации для личностного развития — это важ­нейшая постаналитическая задача.

Литература

Бержере Ж. Психоаналитическая психопатология / Пер. А. Ш. Тхостова -М.: МГУ, 2001.

Винникотт Д. В. Использование объекта // Антология современного психоанали­за / Под ред. А. В. Россохина. М.: Институт психологии РАН, 2000. — С. 447-454.

МакДугалл Дж. Театр Души: иллюзия и правда на психоаналитической сцене — СПб., 2002.

МакДугалл Дж. Тысячеликий Эрос. — СПб., 1999.

Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. — СПб., 1999.

Стрэчи Дж. Характер терапевтической работы в психоанализе // Антология современного психоанализа / Под ред. А. В. Россохина. — М.: Институт психоло­гии РАИ, 2000. – С. 81-1.06.

40