Статья. Жак Лакан. “ЯДРО ВЫТЕСНЕНИЯ”
Именовать желание. Pragung травмы. Забывание забывания. Субъект в науке.
Сверх-Я,рассогласованное высказывание.
Говоря о нашем продвижении вперед в течение этого года, а форма этого продвижения начинает складываться по мере того, как его ход клонится к своему завершению, – я не могу не выразить свое удовлетворение, ведь, как свидетельствуют ваши вопросы, некоторые из вас начинают понимать, что речь в преподаваемом мной материале идет о сути психоанализа, о самом смысле ваших действий. А сказал я это о тех, кто понял, что единственно исходя из постижения смысла психоанализа можно излагать правила техники.
В том, что мы с вами разбираем по складам, нигде еще нет полной ясности. Однако у вас нет сомнений в том, что речь здесь идет ни больше ни меньше как о занятии определенной основополагающей позиции в вопросе о природе психоанализа. И это впоследствии скажется на ваших конкретных действиях, поскольку такая позиция изменит ваше понимание цели аналитического опыта и его места в человеческом существовании.
В прошлый раз я попытался представить вам тот процесс, который всегда бывает задействован в анализе несколько загадочным способом и который называется на английском workingthrough. На французский оно проводится трудно, обычно – как elaboration (разработка) или travail (работа). Именно благодаря этому, на первый взгляд – таинственному, измерению нам приходится по семь раз отмеривать, чтобы свершился определенный прогресс, субъективное преодоление.
В движении мельничного колеса, выражаемого двумя стрелками – от О к О’ и от О’ к О, – в этой игре туда-обратно воплощается отсвечивание того, что находится по эту сторону зеркала, в том, что находится по ту его сторону, и посредством такого отсвечивания мы можем уловить образ субъекта. По мере продвижения анализа речь идет о дополнении такого образа. Одновременно субъект реинтегрирует собственное желание. И при каждом новом шаге в дополнении этого образа субъект видит, как его желание появляется в нем самом в форме крайне острого напряжения. Одним лишь переворотом это движение не исчерпывается. Переворотов совершается столько, сколько их необходимо для того, чтобы различные фазы воображаемой, нарциссической, зрительной – три данных слова равнозначным способом представляют вещи в теории – идентификации оформились в законченном образе.
Феномен тем не исчерпывается, поскольку ровно так же ничего не может быть понято без вмешательства третьего элемента, введенного мной в прошлый раз, – речи субъекта.
В такой момент желание ощущается субъектом – оно не может быть ощутимо без подключения речи. И этот момент являет собой не что иное, как тревогу в чистом виде. Желание обнаруживает себя в конфронтации с образом. Когда данный образ, который был незавершенным, становится законченным; когда появляется воображаемый лик, который не был интегрирован, а был подавлен, вытеснен, – тогда возникает тревога. Появление такого момента сулит нам дальнейший успех.
Некоторые авторы постарались уточнить его. Стрэчи попытался определить то, что он называет интерпретацией переноса, а точнее, преобразующей интерпретацией. Загляните в XV том International Journal of Psycboanatysis, за 1934 год, номера 2 и 3. Он действительно подчеркивает, что лишь в некоторый определенный момент анализа интерпретация может иметь значение прогресса. Такая возможность предоставляется редко и не терпит лишь приблизительного определения. Тут не может быть никаких вокруг да около, ни позже, ни раньше; лишь в строго определенный момент – когда то, что готово вылупиться в воображаемом, в то же время присутствует в вербальном отношении с аналитиком, – должна быть дана интерпретация, чтобы она смогла осуществить свое решающее значение, свою преобразующую функцию.
Что же имеется в виду, если не то, что это момент слияния воображаемого и реального аналитической ситуации? Как раз это я и пытаюсь вам объяснить. Желание субъекта в такой ситуации является одновременно наличным и невыразимым. Вмешательство же аналитика должно, по словам Стрэчи, ограничиваться именованием его. Это единственный пункт, в котором речь аналитика должна быть добавлена к речи, возбужденно произносимой пациентом в ходе его длинного монолога, словесной мельницы – ведь движение стрелок на схеме вполне оправдывает такую метафору.
В качестве иллюстрации я напомнил вам в прошлый раз функцию интерпретаций Фрейда в случае Доры, их неадекватный характер, а также ту мысленную стену, застопоривание, явившиеся их результатом. Это был лишь первый этап открытия Фрейда. Нам нужно проследовать за ним дальше. Кто-то из вас, наверно, присутствовал два года тому назад на моем комментарии случая “человека с волками”… да, не очень то вас много. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас – может быть, отец Бернарт? потрудился прочитать для нас этот текст. Вы увидите, сколь показательна предложенная мной схема.
Случай “человека с волками” отнесли бы сегодня к разряду неврозов характера, или нарциссического невроза. Как таковой, этот невроз оказывает большое сопротивление лечению. Фрейд обдуманно решается представить нам одну его часть. В действительности, детский невроз – таково название в немецком издании случая “человека с волками” – сослужил Фрейду большую службу, поскольку благодаря ему в теории были поставлены некоторые вопросы, касающиеся функции травматизма.
Итак, мы переместились в 1913 год, т. е. в самое сердце комментируемого нами в этом году периода 1910-1920 гг.
Без “Человека с валками’ немыслимо понять то, что Фрейд разрабатывал в указанное время, а именно, теорию травматизма, которой предстоит подвергнуться настойчивой критике Юнга. В этом наблюдении присутствует немало вещей, не упомянутых Фрейдом нигде более, и уж конечно, опущенных в его чисто теоретических работах, – как, например, важные дополнения к его теории вытеснения.
Прежде всего я напомню вам, что вытеснение в случае “человека с волками” было связано с травматическим опытом зрелища совокупления родителей в положении a tergo. Данная сцена никогда не могла быть непосредственно припомнена, восстановлена в памяти пациента, она была Фрейдом реконструирована. Положение при совокуплении могло быть воссоздано лишь исходя из травматических последствий в настоящем поведении субъекта.
Безусловно, некоторые из этих терпеливых исторических реконструкций весьма удивительны. Фрейд действует здесь так, как будто он работает с памятниками, архивными документами, прибегнув к методу критики и толкования текстов. Если определенный элемент возникает в некоторой точке продуманным, разработанным, то очевидно, что точка, в которой он появляется менее разработанным, предшествует первой. Таким образом Фрейду удается определить дату обсуждаемого совокупления. Он безоговорочно, с абсолютной строгостью, относит его к дате п+1/2 года. Но п не может превышать 1, поскольку данное событие не могло произойти в два с половиной года по определенным причинам, которые для ребенка мы вынуждены допустить и которые относятся к последствиям такого зрительного открытия. Не исключено, что это произошло в шесть месяцев, однако Фрейд отклоняет данное предположение, так как это ему представляется, на тот момент, едва ли правдоподобным. Замечу мимоходом, он не исключает, что это произошло в 6 месяцев. И по правде говоря, я и сам этого не исключаю. Я даже считаю, что эта дата более подходящая, чем полтора года. Быть может, я теперь же скажу вам, почему.
Вернемся к главному. Травматическое значение взлома в воображаемом, произведенного таким зрелищем, вовсе не обязательно должно было последовать сразу же за событием. Сцена приобретает для пациента травматический характер в возрасте от трех лет и трех месяцев до четырех лет. Мы можем опираться на точные даты, поскольку ребенок родился в Рождество, что стало решающим совпадением в его истории. Именно в ожидании рождественских событий, всегда сопровождаемых для него, как и для всех детей, получением подарков, которые, как считалось, были ниспосланы ему свыше, — он впервые видит страшный сон, ставший для наблюдений Фрейда ключевым. Этот страшный сон является первым проявлением травматического значения того, что я только что назвал взломом в воображаемом. Позаимствовав термин из теории инстинктов, в ее нынешнем виде (а она, конечно, продвинулась вперед со времен Фрейда, в особенности – применительно к птицам), назовем это “Pragung” – а слово это созвучно удару, оттиску, тиснению монеты Pragung травматического события, дающего начало отсчета.
Pragung – со всей ясностью объясняет нам Фрейд – относится сначала к невытесненному бессознательному – позднее мы это приблизительное выражение уточним. Скажем, что Pragung не был интегрирован в вербализованную систему субъекта, что он вообще не достиг вербализации, и даже значения. Такой Pragung, строго ограниченный областью воображаемого, вновь заявляет о себе по мере входа субъекта во все более и более организованный символический мир. Именно это и объясняет нам Фрейд, рассказывая всю историю пациента такой, какой она вытекает из его рассказов, касающихся времени между начальным моментом х и возрастом 4 лет, к которому Фрейд относит вытеснение.
Вытеснение происходит лишь постольку, поскольку события ранних лет пациента исторически развиваются достаточно бурно. Я не могу рассказать вам всю его историю – соблазнение старшей сестрой, которая была мужественнее его и служила одновременно объектом соперничества и идентификации, – он идет на попятную и отказывается от этого соблазнения, для которого у него не было в этом раннем возрасте ни внутреннего стремления, ни необходимых оснований, – затем его попытка сближения и активного соблазнения своей няни, соблазнения, направленного соответственно норме первичной эдиповой генитальной эволюции, но изначально нарушенного соблазном, который он пережил ранее со стороны сестры. И ступив на эту почву, субъект оказывается отброшен к садо-мазохистской позиции, регистр и все элементы которой дает нам Фрейд.
Теперь я укажу вам два ориентира.
Прежде всего, именно введение субъекта в символическую диалектику может дать нам надежду на какие-либо благополучные исходы. Символический мир не потеряет своей направляющей притягательности на всем продолжении развития данного субъекта: впоследствии еще будут моменты счастливого разрешения, обусловленные тем, что в его жизни будут задействованы, в собственном смысле слова, обучающие элементы. Вся диалектика инертного в его случае соперничества с отцом в определенный момент потеряет силу благодаря вмешательству авторитетных лиц – того или иного преподавателя – или еще раньше, благодаря подключению религиозного регистра. Итак, Фрейд показывает нам следующее: в той мере, как субъективная драма включается в некоторый миф, обладающий широкой, даже универсальной, человеческой значимостью, – субъект реализует себя.
С другой стороны, что же происходит в период между тремя годами одним месяцем и четырьмя годами, если не то, что субъект научается интегрировать события своей жизни в определенном законе, в поле символических значений, в человеческом универсализующем поле значений? Вот почему, по крайней мере в эту пору, данный детский невроз представляет собой в точности то же самое, что и психоанализ. Он играет ту же роль, что и психоанализ, т. е. проводит реинтеграцию прошлого и в игре символов задействует сам оттиск Pragung, настигая его лишь в пределе, и притом задним числом, nachtraglich, как пишет Фрейд.
Когда благодаря игре событий Pragung оказывается интегрированным в историю в форме символа, оттиск грозит появиться в любой момент. И когда, спустя ровно два с половиной года после вмешательства в жизнь субъекта – а быть может, согласно сказанному мной, спустя три с половиной года – он действительно проявляется, то из-за того, что форма его первой символической интеграции была потрясением для субъекта, оттиск приобретает в плоскости воображаемого характер травмы.
Травма, в той мере как она оказывает вытесняющее действие, вмешивается задним числом, nachtraglich. В такой момент нечто отделяется от субъекта в том самом символическом мире, в процессе интеграции которого субъект как раз и находится. Впредь это нечто уже не будет относиться к субъекту, не будет присутствовать в его речи, не будет интегрировано им. И тем не менее оно здесь же и останется и будет, если можно так сказать, выговариваться чем-то, субъекту неподвластным. Вот что станет первым ядром того, что впоследствии получит название симптома.
Иначе говоря, между описанным мной моментом анализа и промежуточным моментом, между тиснением и символическим вытеснением, никакой существенной разницы нет.
Есть лишь одно различие, а именно: в такой момент рядом нет никого, кто мог бы субъекту дать в помощь слово. Конституировав свое первое ядро, вытеснение начинает действовать. Теперь уже существует центральная точка, вокруг которой позже может произойти организация симптомов, последующих вытеснений и в то же время – поскольку вытеснение и возврат вытесненного, одно и то же – возврат вытесненного.
Лакан: – Вы нисколько не удивлены тем, что возврат вытесненного и вытеснение – это одно и то же?
Д-р X: – О/меня уже ничто не удивляет.
Лакан: – Есть люди, которых это удивляет. Хотя Х и говорит нам, что его уже ничем не удивишь.
О. Маннони; – Этим снимается встречающееся порой понятие удачного вытеснения.
Лакан: – Нет, оно тут не снимается. Чтобы объяснить вам это, пришлось бы разобрать всю диалектику забывания. Всякая удавшаяся символическая интеграция привносит своего рода нормальное забвение. Но это увело бы нас слишком далеко от фрейдовской диалектики.
О. Маннони: – В этом случае забывание обходится без возврата вытесненного?
Лакан: – Да, без возврата вытесненного. Интеграция в историю явно подразумевает забвение целого мира теней, которые не получают доступа к символическому существованию. А если такое символическое существование удается субъекту и полностью им принимается, оно не влачит за собой никакого груза. Тут уместно было бы обратиться к хайдеггеровским понятиям. Во всяком вступлении существа в его словесное жилище существует дополнительное по отношению к любому a^Oeia поле забвения, ).
Ипполит: – В формуле Маннони мне остается непонятным слово “удачное”.
Лакан: – Это выражение терапевта. Удачное вытеснение – это суть.
Ипполит: – “Удачное “могло бы означать самое глубокое забывание.
Лакан: – Об этом я и говорю.
Ипполит: – Тогда “удачное” в некотором смысле будет означать полный провал. Чтобы достичь интегрированности бытия, необходимо, чтобы человек забыл суть. “Удачное” – это “провал”. Хайдеггер не принял бы слова “удачное “.Лишь с терапевтической точки зрения можно говорить здесь об “удачном”.
Лакан: – Это точка зрения терапевта. Тем не менее, такое поле ошибки, наличное во всякой реализации бытия, Хайдеггер, похоже, возводит к своего рода основополагающей Х^Э^, тени истины.
Ипполит: – Для Хайдеггера удача терапевта — это самое худшее. Это забвение забвения. Хайдегеровская подлинность состоит в том, чтобы не погрузиться в забвении забвения.
Лакан: – Да, поскольку Хайдеггер создал из такого возвращения к истокам бытия своего рода философский закон.
Вернемся к нашему вопросу. В какой мере забвение забвения может быть удачным? В какой мере всякий анализ должен приводить к возвращению в бытие? Или к определенному отступлению в бытие, предпринятому субъектом по отношении к собственной судьбе? Поскольку я всегда стараюсь поймать мяч в полете, я хотел бы опередить те вопросы, которые могли бы быть заданы. Если субъект исходит из точки О, точки неясности и наивности, то какому же направлению должна следовать диалектика символической реинтеграции желания? Достаточно ли для завершения анализа, чтобы субъект просто назвал свои желания, чтобы он получил разрешение их назвать? Вот вопрос, который, возможно, будет поставлен в конце сегодняшней встречи. Вы увидите также, что на этом мы не остановимся.
В конце, в самом конце анализа, совершив определенное количество кругов и осуществив полную реинтеграцию своей истории, субъект все еще останется в точке О? Или же где-то поблизости, около А? Иначе говоря, остается ли что-нибудь от субъекта на уровне той точки налипания, которую называют эго? Имеет ли психоанализ дело лишь с тем, что рассматривается как данность, то есть с эго субъекта, внутренней структурой, которую можно усовершенствовать посредством упражнения?
Вот каким путем Балинт и целое направление в психоанализе приходят к мысли что либо эго сильно, либо оно слабо. И если эго слабое, то внутренняя логика их позиции наводит на мысль, что оно должно быть усилено. С тех пор как в момент выстраивания иерархии нервных функций аналитики принимают эго за простое господство субъекта над самим собой, они уже непосредственно вступают на путь, где речь идет о том, чтобы научить эго быть сильным. Откуда и возникает понятие обучения путем упражнений, learning, и даже, как пишет человек со столь ясным умом, как Балинт, понятие результативности.
Говоря об усилении эго в ходе анализа, Балинт даже отмечает, сколь велики возможности для совершенствования собственного Я. То, что несколько лет тому назад, пишет Балинт, рассматривалось в том или ином виде упражнений или спорте как мировой рекорд, теперь хорошо лишь для квалификации среднего атлета. Дело в том, что человеческое Я, соревнуясь с самим собой, достигает все более и более необыкновенных результатов. Посредством чего делается вывод – у нас нет тому никаких доказательств, и не без оснований, – что такое упражнение, как психоанализ, могло бы структурировать собственное Я, применить к его функциям обучение навыкам, которое укрепило бы его и позволило бы ему выдерживать большее количество возбуждения.
Однако каким же образом психоанализ – словесная игра мог бы служить какому бы то ни было обучению навыкам?
Основополагающим фактом, который открыл нам психоанализ и который я излагаю вам, является то, что эго – функция воображаемая. Те, кто не видят этого факта, попадают на тот же путь, какому следует сегодня всякий, или почти всякий анализ с первых же шагов.
Если эго является воображаемой функцией, то оно не сливается с субъектом. Но что же мы называем субъектом? Да то самое, что в развертывании объективации находится вне объекта.
Можно сказать, что идеал науки состоит в сведении объекта к тому, что может быть заключено и заперто в системе взаимодействия сил. В конечном итоге, объект таковым является лишь для науки. И всегда существует лишь один субъект – субъект, взирающий на совокупность и надеющийся однажды свести все к определенной игре символов, охватывающей все взаимодействия объектов. Однако, когда речь идет об организованных существах, ученый принужден всегда подразумевать, что имеется действие. Организованное существо можно, конечно, рассматривать как объект, но, приписывая ему значение организма, мы тем самым имплицитно сохраняем представление, что оно является субъектом.
Например, в ходе анализа инстинктивного поведения можно некоторое время пренебрегать субъективной позицией. Однако такой позицией совершенно нельзя пренебречь, если речь идет о говорящем субъекте. Говорящего субъекта мы принуждены принимать в качестве субъекта. Почему? По очень простой причине: он может наврать. То есть он отличен от того, что говорит.
Вот это измерение говорящего субъекта, говорящего субъекта как обманщика, и открыл нам Фрейд в бессознательном.
В науке субъекта полагают, в конечном итоге, лишь в плоскости сознания, поскольку х субъекта в науке по сути является самим ученым. Измерение субъекта сохраняет тот, кто обладает системой науки. Субъектом он является постольку, поскольку представляет собой отражение, зеркало, носителя объектного мира. Фрейд же, напротив, показывает нам, что в человеческом субъекте существует нечто говорящее, говорящее в полном смысле слова, то есть лгущее – лгущее со знанием дела и вне участия сознания. Вот что значит – в явном, напрашивающемся, экспериментальном смысле термина – реинтегрировать измерение субъекта.
Но тогда измерение это не сливается больше с эго. Собственное Я лишается в субъекте своей абсолютной позиции. Собственное Я получает статус миража и наряду с остальным является лишь элементом объектных отношений субъекта.
Это вам понятно?
Вот почему я оговорил мимоходом то, на что указал Маннони. В самом деле, вопрос состоит в следующем: идет ли в анализе речь лишь о расширении соотносительных объективации эго, рассматриваемого как некий заранее данный центр, но более или менее сжатый – так выразилась Анна Фрейд. Когда Фрейд пишет: “Там, где было Оно, должно быть эго,” – нужно ли думать, что речь здесь идет о расширении поля сознания? Или же речь идет об определенном перемещении? “Там, где было Оно” – не думайте, будто оно там. Оно занимает различные места. Например, в моей схеме субъект смотрит за игрой в зеркале из точки А. Отождествим на мгновение Оно с субъектом. Нужно ли думать, что там, где было Оно, в точке А, должно быть эго? Что эго должно переместиться в А и в самом конце идеального анализа исчезнуть вовсе?
Что ж, вполне возможно, поскольку все относящееся к эго должно быть реализовано в том, что субъект в себе признает. Во всяком случае, это вопрос, который нам еще предстоит с вами решить. Надеюсь, я тем самым достаточно обозначил направление, которому следую. Эта тема еще не исчерпана.
Как бы то ни было, вернувшись к тому, о чем шла речь в моем замечании к случаю “Человек с волками”, вы, я думаю, видите пользу моей схемы. Она увязывает, в соответствии с лучшей аналитической традицией, исконное образование симптома, его значение как такового – с тем, что происходит в ходе анализа, рассматриваемом как диалектический процесс, по крайней мере, в его начале.
Ограничившись таким простым вступлением, я попросил бы преподобного отца Бернарта перечитать случай “Человек с волками” и представить нам как-нибудь его резюме; я также надеюсь, что он сформулирует определенные вопросы, сопоставив элементы, которые я сообщил вам относительно данного текста.
Поскольку мы останавливаемся на теме “человека с волками”, я хочу несколько разъяснить то, чем в анализе является терапевтическая процедура, пружина терапевтического воздействия. А именно, что означает именование, признание желания в той точке, которой оно достигает, – в точке О? Что же, на этом дблжно остановиться? Или же требуется еще один шаг за этот предел?
Я постараюсь дать вам услышать смысл этого вопроса.
В процессе символической интеграции субъектом своей истории есть одна существеннейшая функция – функция, в отношении которой аналитик, что стало уже давно общепризнанным, занимает показательную позицию. Такая функция была названа сверх-Я. В ней невозможно что-либо понять, не обратившись к ее возникновению. Сначала сверх-Я появляется в истории фрейдовской теории в виде цензуры. Я мог бы теперь же проиллюстрировать сделанное замечание, сказав, что с самого начала мы находимся в измерении речи, как в отношении симптома, так и всех бессознательных функций обыденной жизни. Цензура предназначена для обмана посредством лжи. Неслучайно ведь Фрейд выбрал слово цензура. Речь идет об инстанции, которая раскалывает символический мир субъекта, разбивает его надвое, притом одна часть остается доступной, распознаваемой, а другая – недоступной, запретной. И ту же самую функцию, едва измененную и сохранившую почти те же акценты, мы обнаруживаем в регистре сверх-Я.
Я хотел бы сразу же указать вам, в чем противопоставлено понятие сверх-Я, такое, каким я представил его с одной из его сторон, – расхожему о нем представлению.
Обычно сверх-Я мыслится в регистре определенного давления, и это совершенно верно, если только подобное давление не относить на счет таких чисто инстинктивных явлений, как, например, первоначальный мазохизм. Такое понимание не чуждо Фрейду. Фрейд даже идет дальше. В статье “dos Ich und das Es” он высказывает мнение, что чем больше субъект подавляет свои инстинкты, т. е. если хотите, чем более морально его поведение тем сильнее становится давление сверх-Я, тем более суровым, требовательным, настоятельным оно становится. Таково клиническое наблюдение, но оно далеко не всегда верно. Однако объектом исследования Фрейда был невроз, что и обусловило в данном случае его позицию. Он даже рассматривает сверх-Я как один из тех токсичных продуктов, которые выделяют в процессе жизнедеятельности другие токсичные вещества, способные в определенных условиях прекратить цикл их воспроизведения. Фрейд заходит тут слишком далеко. Но имплицитное присутствие такой идеи легко обнаруживается в господствующей аналитической концепции сверх-Я.
В противовес такому пониманию, нам следует сформулировать следующее. Бессознательное, в принципе, представляет собой раскол, ограничение, отчуждение, вызванное в субъекте символической системой. Сверх-Я является аналогичным расколом, который совершается в символической системе, интегрированной субъектом. Такой символический мир не ограничен субъектом, поскольку он реализуется в языке, который является общим языком, универсальной символической системой поскольку он господствует в определенном сообществе, к которому принадлежит субъект. Сверх-Я является таким расколом, возникающим для субъекта – но не только для него – в его отношениях с тем, что мы назовем законом.
В качестве иллюстрации я приведу вам пример; ведь то, чему вас в психоанализе учили, не позволило вам хорошенько свыкнуться с данным регистром, и вы, пожалуй, думаете, что я выхожу за его границы. Ничего подобного.
Речь пойдет об одном из моих пациентов. Он уже проходил анализ у кого-то другого, прежде чем обратился ко мне. Он страдал весьма своеобразными симптомами, связанными с работой руки – органа, характерного для известного рода развлечений, на которые психоанализ пролил достаточно света. Анализ, проводившийся согласно классической линии, безуспешно усердствовал в том, чтобы любой ценой упорядочить различные симптомы пациента вокруг детской, конечно же, мастурбации и связанных с ней запретов и наказаний, исходивших со стороны окружения ребенка. Такие запреты существовали, поскольку они существуют всегда. К сожалению, это ничего не объясняло и не решало никаких проблем.
Этот пациент исповедовал – данный элемент его истории нельзя утаить, хотя сообщение частных случаев в ходе преподавания всегда является очень деликатным моментом – ислам. Однако одним из самых поразительных элементов истории его субъективного развития было его отвращение, неприязнь к закону Корана. Этот закон является чем-то бесконечно более всеобъемлющим, нежели все, что мы можем представить себе в нашем культурном мире, который был определен правилом “кесарю – кесарево, а богу – богово”. В исламском мире, напротив, закон обладает тотальным характером, совершенно не позволяющим выделить юридическую плоскость из плоскости религиозной.
Итак, этот пациент не признавал закона Корана. Для субъекта, принадлежащего культурному миру ислама всем своим прошлым и будущим, всеми своими функциями – это было совершенно поразительно, если учитывать вполне здравую, на мой взгляд, мысль, что мы не в силах не признавать символическую принадлежность субъекта. Что открывает нам прямую дорогу к тому, о чем шла речь.
А закон Корана гласит, в действительности, следующее: тому, кто повинен в краже, – “будет отрезана рука”.
В детстве мой пациент пережил события, которые можно сравнить разве что с вихрем, пронесшимся как в его домашней жизни, так и в общественном мнении, а дело было примерно в следующем: он слышал – и это было настоящей драмой, когда его отец, бывший чиновником, потерял свое место – что его отец проворовался и должен был, соответственно, лишиться руки.
Конечно, уже давно такое предписание не приводится больше в исполнение – ровно как и законы Ману: “тот, кто совершил инцест со своей матерью, да вырвет свой детородный орган и, неся его в руке, отправится к Западу”. Однако такое предписание остается вписанным в символический порядок, который закладывает основу межчеловеческих отношений и который называется законом.
Итак, данное высказывание оказалось для субъекта выделено среди остального содержания закона совершенно особым образом. И оно перешло в его симптомы. Остальная часть символических соотнесений моего пациента, его исконных тайн, вокруг которых организовывались для этого субъекта его существеннейшие отношения к универсуму символа, – несла на себе оттиск резкого преобладания для него данного предписания.
Оно оказалось в центре целого ряда симптоматических бессознательных выражений, недопустимых, конфликтных, связанных с этим основополагающим опытом его детства.
По мере продвижения анализа, как я вам указывал, именно при приближении к травматическим элементам – укорененным в образе, который так и не был интегрирован, – в упорядочении истории субъекта, синтезе ее, возникают дыры, точки разлома. Как я вам указывал, именно этими дырами и обусловлена для субъекта возможность вновь объединиться относительно различных символических детерминант, которые творят из него субъекта, имеющего свою историю. И точно так же, для каждого человеческого существа именно по отношению к закону, с которым человек себя связывает, соориентировано все, что может отличать его как личность. История человека упорядочивается законом, символическим универсумом закона, который не одинаков для всех.
Традиция и язык обуславливают разнообразие отнесенностей субъекта. Высказывание не законосообразное, не подзаконное, выведенное на первый план благодаря травматическому событию и сводящее закон к чему-то недопустимому, неприемлемому, наподобие занозы – вот что представляет собой та слепая, нудная инстанция, которую мы обычно определяем термином сверх-Я.
Я надеюсь, что это небольшое наблюдение достаточно впечатлит вас, чтобы сформировать представление об измерении, к которому размышление аналитиков обращается не часто, но которое не может быть им вовсе не известно. В самом деле, все аналитики свидетельствуют, что не существует никакого возможного разрешения анализа, каковы бы ни были разнообразие и переливы задействуемых им архаических событий, – разрешения, которое в конечном итоге не завязывалось бы вокруг той законной, узаконивающей направляющей, которая называется эдиповым комплексом.
Комплекс Эдипа настолько существенен для самого измерения аналитического опыта, что его преимущественность проявляется уже в самом начале творчества Фрейда и сохраняется вплоть до его завершения. Дело в том, что на данный момент комплекс Эдипа занимает привилегированное положение в нашей культуре, в западной цивилизации.
Только что я упомянул о многоплановом делении регистра закона в нашем культурном мире. Видит Бог, многоплановость не делает жизнь человека легкой, поскольку бесконечные конфликты противопоставляют эти планы друг другу. По мере того, как различные языки цивилизации усложняются, привязанность человека к более первичным формам закона сводится к центральной точке эдипова комплекса (теория Фрейда утверждает это со всей строгостью). Это то, что в индивидуальной жизни является отголоском регистра закона, как это и подтверждает картина неврозов. Это наиболее постоянная точка пересечения, представляющая собой необходимый минимум.
Однако это не значит, что дело тем только и ограничивается и мы вовсе не выходим из поля психоанализа, когда обращаемся к совокупности символического мира субъекта – а такой мир может быть крайне сложным, даже противоречивым, – или к его личной позиции, которая зависит от его социального уровня, от его будущего, его проектов в экзистенциальном смысле, от его воспитания и его традиции.
Мы отнюдь не избавлены от проблем, которые ставятся отношением желания субъекта – что возникает в точке О – к совокупности символической системы, где субъект призван, в полном смысле слова, занять свое место. Тот факт, что структура эдипова комплекса является необходимой, не должен, тем не менее, помешать нам заметить, что другие структуры того же уровня, то есть относящиеся к плоскости закона, могут в каждом отдельном случае играть роль столь же решающую. Именно с этим мы и сталкиваемся в приведенном мной клиническом случае.
Дело не ограничивается тем, чтобы было совершено однажды определенное количество оборотов, необходимых для появления объектов субъекта; чтобы воображаемая история субъекта оказалась восполнена, когда непрерывные, напрягающие, подвешенные, томящие его желания субъекта будут именованы и реинтегрированы. То, что сначала было там, в О, затем тут, в О’, потом снова в О, должно перейти в завершенную систему символов. Сам исход анализа того требует.
Где же конец этой вечной переброски туда-сюда? Должны ли беседы в духе широкой диалектической традиции, затрагивающие существо понятий справедливости и отваги, стать частью нашего аналитического вмешательства?
Это вопрос. Решить его нелегко, поскольку современный человек стал поистине на редкость не способен затронуть такие значительные темы. Он предпочитает разрешать вопросы в терминах поведения, адаптации, групповой морали и прочего вздора. Откуда и вытекает вся серьезность проблемы подготовки аналитика, с точки зрения формирования его как человека.
Остановимся сегодня на этом.
Опубликовано:17.04.2019Вячеслав Гриздак