Статья. Даниель Видлешер “Эволюция практики психоанализа во Франции”
| Мысль о том, что практика психоанализа эволюционирует с течением времени, Не нова. Фройд высказал ее еще в 1918 году на Международном конгрессе, проходившем в Будапеште. Из его мыслей, высказанных в этом году — двадцать лет спустя после рождении психоанализа, следуют два важных вывода. Фактор изменения является внешним для психоанализа, он обусловлен влиянием общества. В данном случае мы имеем в виду распространение показаний к анализу на более обширную часть населения. С другой стороны, модель терапевтического процесса не ставится под сомнение, если к ней не добавляются техники, чуждые психоаналитическому методу. Отсюда непрестанно цитируемое предложение о необходимом сплаве между молотом психоанализа и медью внушения. Фройд, тем не менее, заметил впоследствии, что молодая наука, которой в его глазах был психоанализ, открыта для прогресса. Незадолго до начала конгресса в Мариенбаде он отвечал своим ученикам, которые выбрали тему процессов изменения в ходе лечения, что эти процессы достаточно хорошо известны и им лучше заняться сопротивлением изменению. Мысль Фройда постоянно прогрессировала благодаря исследованию сопротивления, о чем свидетельствуют такие его основные произведения, как «По ту сторону принципа удовольствия», приложение к «Торможению, симптому и страху» и, наконец, «Конечный и бесконечный анализ». Для углубления изучения сопротивления и для лучшего его понимания следует придерживаться рамок и совокупности правил, которые создают условия, необходимые для анализа переноса. Ситуация коренным образом изменилась в середине века после окончания Второй мировой войны, и произошло это по двум причинам. Первая причина — это смерть Фройда, которая вызвала к жизни различные дивергентные тенденции движения, примером которых служит крупная дискуссия в британском обществе (1941-1945). Вторая причина связана с ожиданиями Фройда: это важное место, которое быстро занял психоанализ в области психического здравоохранения, а в более общем смысле — в оптимистической идеологии нового победоносного, демократического и пацифистского общества. Психоанализ казался в то время важным терапевтическим средством для создания этого общества,стремящегося обеспечить всеобщее благосостояние и искоренить насилие. За последние сорок лет эти два условия стали причиной решающих изменений в практике. В то время как внешние факторы в той или иной степени одинаковы в различных странах, от одного континента к другому, внутренние споры были и остаются тесно связанными с местными ситуациями, так как под влиянием внешних воздействий местная история давала различные ответы и способы приспособления. С этих позиций мне и хотелось бы показать этот процесс на примере истории психоанализа во Франции за последние пятьдесят лет. Внешние факторы Рассмотрим сначала факторы, которые были обусловлены влиянием технического и социального развития на практику психоанализа. Занявший по всеобщему убеждению признанное и важное место в новейшей истории, психоанализ подвергся многообразным запросам со стороны политики в области психического здравоохранения, экономической политики в области здравоохранения, университетской науки и образования и, наконец, коллективных представлений общества. Я не ставил в данной статье своей целью предпринять новую попытку изучения этих внешних факторов. Они отличаются исключительным разнообразием от одной страны к другой, от эпохи к эпохе, однако создается впечатление, что они всегда подчиняются двум фазам одного и того же эволюционного процесса. Первая из них характеризуется все возрастающим требованием к психоанализу предлагать новые виды обслуживания, обучения, поиска и распространения идей. Вторая характеризуется спадом, где соединились различные факторы — конкурирующие терапевтические техники, необходимая экономия и рационализация обслуживания, потеря интереса к дисциплине со стороны молодых профессионалов, а также со стороны широких кругов общественности. Следствием этой тенденции явились ограничения и отказы. Подобная эволюция типична для различных стран, а то, что для США и Западной Европы стала характерной окончательная стабильность, перешедшая рубеж спада, в то время как другие страны (страны Восточной Европы) находятся только в начале процесса, объясняется сдвигом во времени. Первое замечание: последствия для практики были отчасти одинаковыми. В фазе подъема — развитие психотерапевтических техник, вызванное психоанализом, отвечает потребностям все большего числа потенциальных клиентов. В фазе упадка — поддержка присутствия психоанализа в медицинских учреждениях. В первом случае чистое золото психоанализа получает защиту от распространения практик и, кроме того, приток кандидатов на получение образования, в то время как на втором этапе ему необходимо обеспечить выживание. Другими слонами, на первом этапе психоаналитики обучают других психоаналитиков и психотерапевтов, а на втором этапе они выживают, практикуя различные виды психотерапии. Эта эволюция, представленная в схематичном виде, хорошо иллюстрируется различием между психоаналитической и психотерапевтической практиками. Для Фройда вопрос так не ставился. Существовала новая психотерапия — психоанализ, и новые пути считались открытыми для психоаналитического лечения. Так, например, можно было предложить психоанализ психозов (в существование которого Фройд совершенно не верил), преступников, меланхоликов и т. д. Суть более известной дискуссии о детском психоанализе заключалась в том, возможно ли применение психоанализа с самого начала или ему должно предшествовать вмешательство педагогического характера. После войны, наоборот, возникла проблема изобретения новых психоаналитически ориентированных методов посредством изменения технических параметров и способов вмешательства. Появились новые виды техник, отличавшиеся от психоанализа, сохраняющего свои строгие рамки. Подобное отклонение усиливалось институциональным дроблением. Психотерапевтические практики применялись и давали толчок исследованиям и специфическим образованиям. Иго привело к развитию во Франции, как, впрочем, и в других местах, частных Клиник и государственных медицинских центров. Для подобных исследований и для образования создавались научные общества (Общество аналитической групповой психотерапии, семейной терапии и т. д.). Психоаналитические общества в точение всей фазы подъема совершенно безучастно относились к этой области практики. Когда же наступил спад, и возникла необходимость большего подчинения государственной власти, то все вопросы были обращены к психоаналитическим обществам. Отказываясь рассматривать вопрос о подготовке психотерапевтом, они создавали для своих кандидатов трудности следующего рода: последние готовились в психоаналитических учреждениях по дисциплине, дававшей им определенный статус, но которая не всегда соответствовала их практике. Опасность «включалась в том, что в учебное учреждение они приходили за чистым золотом психоанализа, а затем, работая в медицинских учреждениях и в различных обществах, они вынуждены были добавлять к этому чистому золоту примеси, то есть пользоваться сплавом с медью. Еще один горестный парадокс: все эти годы важнейшие открытия в психоанализе совершались в области лечения серьезных патологий (вспомним, например, Кохута или Биона). Подобная ситуация обусловлена, по моему мнению, одной важной причиной. Вопрос о статусе психоаналитической психотерапии непосредственно связан с Вопросом о статусе психоанализа. Постоянная проблема состоит в следующем; что же побуждает чистое золото психоанализа отгораживаться от примеси меди, которое считалось нужным в него добавить. На этот вопрос было бы легко ответить, если бы мы придерживались взглядов Фройда, когда он говорил о меди прямого внушения. Приведенный им клинический пример является очень понятным: речь идет об уточнении для пациента того, что он должен делать и о чем он должен думать. Директивность, однако, не является единственным критерием, который мы считаем удовлетворительным. Ссылка на чистое золото, бесспорно, имеет метафорический смысл. Будучи в высшей степени драгоценным металлом, золото напоминает нам о ценности, которую мы придаем психоаналитическому слушанию и психической работе, осуществляемой не только пациентом, но и аналитиком. Это также идея об отказе или о компромиссе, которая продолжает влиять на психотерапию и на ее практику. Интересоваться ей — не означает ли довольствоваться малым (психотерапия)и тем самым расписываться в неумении удовлетворяться тем, что должно было бы нас щедро одарить (психоанализ)? Если выйти за рамки метафоры, то из чего образуется золото? Определение чистого психоанализа, так сказать, психоанализа без психотерапевтических искажений, остается неопределенным. Критерии технического характера, определение аналитической рамки по-прежнему остаются предметом дискуссий. Ни один параметр (частота, продолжительность сеансов, положение пациента, оплата и т. д.) не является решающим. Обычно придерживаются совокупности переменных величин, чтобы определить не один, а несколько минимальных критериев. Однако, несмотря на то, что они необходимы для нашей институциональной прочности, они имеют ограниченную пригодность. Некоторые аналитики, придерживаясь жестких критериев, не оставляют места никакой работе мысли, отвечающей нашим ожиданиям, и, наоборот, подлинный и богатый психоаналитический опыт может развиваться в условиях, которые отличаются от этих строгих критериев. Определение критериального минимума подразумевает, что ниже этого минимума невозможно рассчитывать на психическую работу, которая удовлетворяла бы критериям психоаналитического процесса. Вся трудность заключается в слове «возможный». Говоря о минимуме, мы должны были бы заменить его словом «оптимум». При запросе на анализ, какая рамка дает больше шансов для того, чтобы пациент прошел через подлинный и полноценный аналитический опыт? На какой риск мы идем, предлагая ему рамку, которая располагается ниже этого оптимума? Рамка служит аналитическому процессу, то есть психическим трансформациям, осуществление которых мы ожидаем увидеть в ходе лечения. Такой процесс, прежде чем возникнуть в психике пациента (или же одновременно с возникновением в его психике), развертывается и в психике аналитика. Способны ли мы вместе с пациентом мыслить «психоаналитически», то есть развивать ассоциативную деятельность, которая бы позволяла нам отслеживать действие переноса и контрпереноса, продукцию бессознательного, наших сопротивлений и сопротивлений пациента? «Психоаналитическое» определяется как со-мышление, которое выстраивается между нами. Отсюда следует, что «чистый психоанализ» не может быть установлен, прежде чем он начнет развиваться. Только в ходе самого лечения (в каждом случае индивидуально и в зависимости от наших собственных диспозиций) мы можем определить степень «чистоты» нашей психоаналитической практики. Очень часто определение психотерапии, противопоставляемое психоанализу, представляется не как «больше», а как «меньше». Психотерапевтические техники определяются тогда как облегченные формы психоанализа. Эта облегченность относится как к рамке (частота, продолжительность сеансов), так и к способу вмешательства (все меньше и меньше отсылок к переносу, к внутренним бессознательным конфликтам), а также и к процессу (меньше абстиненции, меньше переноса). На самом деле речь идет о компромиссе, вызванном внешними причинами: слабость мотивации, нехватка времени и денег. Опасность заключается в претензии на такие же результаты, как и в психоанализе, но при избавлении самих себя от предписаний, являющихся неотъемлемой частью последнего. Во многих случаях результаты не соответствуют ожиданиям. В этом смысле мы говорим о «легком» психоанализе. Однако государственные власти с большим интересом относятся к такого рода поправкам. Зачем нужен длительный и зачастую дорогой анализ, если ожидаемые результаты оказываются практически одинаковыми? Идет ли речь о более директивном характере вмешательства или о смягчена условностей рамки, в каком же из этих случаев мы покидаем специфическое поле Психоанализа? В тот момент, когда мы перестаем обращаться к Фройдовской парадигме невротического конфликта? Или же, наоборот, мы должны вслед за Лаканом считать, что «психоанализ, будь он типичным или нет, представляет собой лечение, которого ждут от психоаналитика» (Ecrits, р. 329)? Уже видно, насколько теоретические цели могут влиять как на индивидуальную, так и на институциональную практику. Более общий аспект этой эволюции практики, связанный с влиянием внешних факторов, это частота сеансов. Вернемся снова к чистому золоту и к цене, которую приходится заплатить за доступ к нему. Именно во Франции в пятидесятые годы укоренилось правило практиковать психоанализ и, в частности, учебный психоанализ, три раза в неделю. Это не было зафиксировано ни в письменных текстах, ни в административных документах, но приобрело широкое распространение, за исключением кружка Лакана, который устанавливал по своему усмотрению время сеансов, но поддерживал обычно четырехразовый ритм. Обычай распространился настолько широко, что когда в 1973 году Международная психоаналитическая ассоциация (МПА) своим письменным распоряжением постановила, что для учебного психоанализа требуется четыре-пять сеансов в неделю, потребовалось принять особое исключение в отношении французских психоаналитиков. На самом деле, подобная практика обнаруживается и в другом месте — в американских обществах, которые не являются членами Американской психоаналитической ассоциации (АПА). Можно предположить, что она началась еще до войны и объясняется влиянием некоторых психоаналитиков, как эмигрантов, так и иммигрантов. Процесс, имевший место в отношениях между некоторыми независимыми обществами, с одной стороны, и МПА и АПА, с другой, привел к оживлению дискуссий по этому вопросу. Правило четырех-пяти сеансов укрепилось еще больше в качестве критерия («стандарта») в рамках МПА, оставив исключение французам. Тем не менее, всем известно, что данное правило не соблюдается, несмотря на решение, а недавно Латинская Америка подвергла пересмотру эти правила. Какое бы организационное решение ни было принято, данный вопрос заслуживает того, чтобы поставить его во всей его сложности: с чем связана тенденция к уменьшению частоты сеансов? Какие доводы ее подтверждают или опровергают? На какой методологии может основываться поиск решения? Интересно отметить, что если практика учебного анализа три раза в недели совпала с фазой подъема психоанализа, то в настоящее время, в фазе спада, она еще больше укрепляется. В период подъема небольшое число психоаналитиков отвечали на многочисленные запросы в подготовке кадров и лечения. С наступлением периода экономического спада уже и так резко сократившийся спрос на психоанализ сократился бы еще больше, если бы он стал опираться на большую частоту сеансов. В тех странах, где для психоанализа создана страховая система, доводы государственной власти о том, чтобы погашать только небольшое количество сеансов, привели к тому, что никакие «эмпирические» исследования не показали, что большее количество сеансов помогает достичь лучших результатов. Правда, рассуждая подобным образом, можно согласиться с двумя или даже с одним сеансом в неделю! Мы видим, что отсутствие какой-либо методологии для эмпирически обоснованного возражения создает большое препятствие как для ответа государственным органам власти и консультантам, так и самим психоаналитикам. На основании сравнительных исследований коротких и длительных курсов психотерапии создается основа для оценки результатов применения психотерапевтических техник, в зависимости от одного до трех сеансов в неделю. За невозможностью приложить эти исследования к психоанализу мы рискуем прибегнуть к ответам административного характера. Французские психоаналитики часто отмечают, что если частота сеансов уменьшается, то лечение становится более длительным. Данный аргумент покажется многим признанием слабости, однако сторонники принципа трех сеансов ответят, что именно качество психоаналитической работы, совершенной за более длительное время, и позволяет такое сокращение количества сеансов. По-моему, единственный основной критерий, который можно принять, — это критерий вероятности. Большая частота предоставляет больше шансов для того, чтобы аналитический процесс осуществлялся в лучших условиях. Уменьшение количества сеансов вызывает риск большей неудачи. Остается в каждом отдельном случае измерять степень этого риска и особенно сопоставлять его с условиями ситуации. Извращенным аргументом было бы считать, что сокращение частоты сеансов можно возместить замечет профессионализма психоаналитика или группы. Проблема частоты сеансов, как мы видели, тесно связана в периоды спада и потери влияния с денежным вопросом. Влияет ли он на изменение практики? В данном случае нужно отличать одно от другого: справедливую оплату работы (кто платит?), место финансовых условий в договоре (как платить?) и место денег в фантазмах и переносе (деньги как символ?). Вспомним, что бесплатный анализ, о котором Фройд писал в «Путях психоаналитической терапии», уже проводился в двадцатые годы в Венской амбулатории и в Берлинском институте. Разнообразие практик, точек зрения находит свое выражение во Франции в работах психоаналитического центра при Центре психического здоровья (в частности, Э. Кестемберг, А. Жибо)1. Если некоторые психоаналитики придерживаются строгого соблюдения правил, то другие практикуют более гибкие рамки. Но, как правило, французские психоаналитики находятся в оппозиции ко всякого рода договоренностям по этому вопросу с органами государственной власти и с системами страхования. Таким образом, во Франции психоаналитики должны были дать ответ относительно внешних факторов. Мы увидим, что ответы, данные ими на поставленные вопросы, неотделимы от теоретических предположений, связанных с тем, что 1 Центр психоанализа и психотерапии Эвелины и Жана Кестембергов (Ассоциация психического здоровья ХIII округа Парижа). — Прилит. А, В. Россохина. я назвал бы своего рода психоаналитической культурой, характерной для французской ситуации и истории местного движения. Французская психоаналитическая культура? Рассматриваемые извне особенности практики и специфика теории подвергались те критике, то похвале, но в них всегда отмечалась чисто французская манера. Можем ли мы говорить об исключении? История международного психоаналитического движения создается историями местных движений. Эта история отмечена конфликтами между школами и направлениями мысли. Противники психоанализа часто с иронией отзываются об этих «ссорах в часовне». Сами психоаналитики сожалеют иногда о «плюрализме школ». Я же полагаю, что независимо от всех патологических факторов, от которых не защищены пи психоаналитики, ни их организации, это разнообразие и вытекающие из него дискуссии, а точнее, борьба мнений, являются важным моментом прогресса психоанализа как в теории, так и в практике. Подлинное развитие наших методов возможно лишь благодаря этому теоретическому плюрализму. Столкновение моделей является, несомненно, самым плодотворным средством, которым мы располагаем в настоящее время, чтобы развивать и оттачивать нашу практику. Психоанализ — это современная наука. Мы имеем в виду науку двадцатого века, являющуюся одной из тех, которые вписываются, по выражению Лакана, «в ядро всеобъемлющего концептуального движения, которое в нашу эпоху, реструктурируя науки, неудачно называемые “социальными” (наделяя смыслом некоторые области самой точной науки — математики — с целью закладки фундамента науки человеческого действия, пока еще строящейся на догадках), переходит в новый разряд, называемый гуманитарными науками, корпус наук о межсубъективности» (Ecrits, р. 361). Эта наука возникает не из новых техник, а из техник, которые применяются в социальной практике. Подобно политической и луке, экономической науке или науке о воспитании, психоанализ развивается на базе взаимодействия теоретической модели, построенной для описания наблюдаемых процессов, и практики. Взаимное движение, которое тесно связывает модель и практику, не ограничивается только психоанализом. Способ, по которому развиваются и эволюционируют модель и практика, в точности соответствует и другим наукам современности. Развитие этих дисциплин характеризуется столкновением моделей друг с другом. Теоретический плюрализм порождает модели, которые, то дополняют, то наменяют Фройдовскую модель, и, следовательно, приводят к изменениям в практике. Конечно, основная рамка и фундаментальные технические правила остаются, однако манера слушания, интерпретации и их возможные формулировки варьируются от одной психоаналитической школы к другой. В качестве иллюстрации этого движения я предлагаю, например, рассмотреть влияние лакановской культуры во Франции. Подобный выбор продиктован, очевидно, моим личным опытом, а также интересом и критикой в адрес «французской модели», которую часто представляют как смесь лакановской модели с другими течениями мысли и практики. Термин «культура» кажется мне более уместным, чем термины «теория», «практика» или «модель», поскольку он применяется к более широкому кругу, чем группа последователей Лакана. Он также более предпочтителен, чем «школа», так как достаточно объемен, чтобы детально рассматривать сильно различающиеся практики, обязанные, однако, своим появлением Лакану, а также потому, что он учитывает позитивные и негативные влияния, оказанные последним и его учениками на корпус французских аналитиков. Я не собираюсь давать здесь сокращенную и схематичную версию теории лечения Лакана, а хочу остановиться на ее основных аспектах, чтобы показать последствия ее влияния на клиническую практику. Ограничимся тремя аспектами, касающимися целей лечения, переноса и интерпретации. Во Фройдовской модели основной целью является проработка внутрипсихического конфликта. Этот принцип лежит в основе всех моделей, вышедших из теоретического плюрализма. Лакановская модель окончательно порывает с ним. Заменяя концепт влечения концептом желания, Лакан вводит нечто большее, чем простой семантический нюанс. Объект желания не имеет ничего общего с объектом влечения. Последний — это то, что ищет влечение. Удовлетворить влечение — значит найти объект для достижения цели влечения. Объект желания, в лакановском смысле слова, является не дополнением, которого ищет желание, а его означающим. В примере сновидения «несостоявшийся обед», который Фройд приводит в работе «Толкование сновидений», копченый лосось является символом объекта, которого желает соперница, а икра — символ ее самой. Эта икра, которую она не просит у мужа, символизирует аспект отношения с последним, как и обед, который она не может дать, символизирует подарок, в котором она отказывает своей подруге, которую муж находит очень хорошенькой, а факт вынужденного отказа от обеда служит выражением как ее соперничества, так и ее желания идентифицироваться с ней. С точки зрения Лакана, икра и кусок лосося являются означающими нехватки фундаментального бытия, не самодостаточности. Кусок лосося является символом не объекта желания, а самого желания: он его обозначает, или точнее, представляет его во сне, субъект с ним идентифицируется. Целью анализа больше не является поиск иллюзорных объектов (тех, которые не могут удовлетворить сексуальное влечение) — она заключается теперь в осознании пациентом этой нехватки фундаментального бытия и в осознании этого через означающее, которым является риторическая фигура, в данном случае, метонимия. Перенос при подобном подходе рассматривается вне связи с неврозом переноса, так сказать, по ту сторону игры объектов влечений, смещенных в психоаналитическую ситуацию с целью создания фундаментального отношения с другим, кому адресует свой вопрос пациент. Перенос теперь является абсолютным обманом, так как запрос, адресованный другому, может лишь выразить то, что никакой объект не сможет ответить на эту недостаточность бытия. С тех пор интерпретация переноса не имеет цели отслеживать объекты, которые дает влечениям психическая реальность, а означает — «заполняет обманом пустоту этой мертвой точки», отмечает мгновение, когда пациент, за неимением осознания этой пустоты в означающем, которое ее выражает, пытается подкармливать иллюзию объекта. При соблюдении абстиненции аналитик посредством своего решительного не-ответа дает пациенту понять тщетность его требования. Подобный не-ответ должен пониматься не только как ответ переносу, а как Молчание в самой своей материальности. Интерпретации во фройдовском смысле слова не существует в лакановской модели. «Каким образом интерпретировать бессознательное, — задавал несколько лет назад вопрос Ж.-А. Миллер, — если бессознательное само является интерпретацией, означающим дискурса, приходящим откуда-то, выражением нехватки фундаментального бытия, от которого каждый индивид получает послание в речи, которое ему адресовано другим?» Когда в начале шестидесятых годов мы оказались среди тех учеников Лакана, которые с ним порвали и вступили в Международную психоаналитическую ассоциацию, мы это сделали для того, чтобы отмежеваться от практики, которую мы считали несовместимой с психоаналитической этикой, но мы отделяли практику от теории. Те же, кто остался верен Лакану, наоборот, полагали, что для того, чтобы остаться в согласии с теорией, нужно было признать эти недостатки. Он терпел и этические нарушения и технические отклонения, чтобы защитить свою приверженность теории. Лишь один Лакан пытался оправдать свою практику собственной теорией. В этот период мы рационально объясняли свою позицию, тем более что Лакан обещал нам представить доказательства, но всегда откладывал это на потом. Мы были неправы. Действительно, в пятидесятые годы во многих его фундаментальных текстах и в устных наставлениях мы могли найти аргументацию, которую я только что изложил в нескольких фразах. Сегодня мы обнаруживаем тс же самые размолвки, возникающие иногда среди приверженцев Лакана: отодвинем технические разногласия на второй план и обратим свой интерес к теоретическому развитию. Лакановская культура сегодня оставляет в себе то, что в свое время и мы принимали к ней, минимизируя клиническое значение теоретической модели. Однако одно от другого неотделимо. Заменяя анализ внутрипсихических конфликтов осознанием нехватки фундаментального бытия, сводя объекты влечения к статусу иллюзии, как если бы речь шла о вскрытии обмана в аналитическом опыте ради осознания этой нехватки, такая клиническая практика оказывается сегодня радикально модифицированной. Перенос теряет свое значение, и интерпретация не имеет больше смысла. Остается только рамка, которая принуждает пациента к опыту потери иллюзии, к освобождению от воображаемого психического мира ради осознания того, что мы обречены быть субъектом желания, которое никогда не находит своего удовлетворения, а просто должно быть осознано как означающее этой нехватки. В практике тех, кто объявляет себя носителями лакановской культуры, строгое применение его модели смягчилось под влиянием постоянства Фройдовской модели. Последняя остается даже иногда основным полем ссылок: лакановские принципы представляют, скорее, имплицитную тенденцию, чем общепризнанное правило. Однако мы хотели бы обратить большее внимание на обратный эффект, то есть влияние лакановской модели на практики тех, кто не объявляет себя его приверженцами, а даже занимает по отношению к нему откровенно враждебную позицию. Рассмотрим сначала цели лечения. На первый взгляд, между «лаканистами» и «иелаканистами» нет ничего общего. Речь идет об основном вопросе психоаналитической этики, да и расхождение в плане практики кажется окончательным и бесповоротным. Однако мы уже видели, что в лакановских кругах оппозиция не носила резко выраженного характера, а интерпретация межличностного или внутрипсихического конфликта не исключалась полностью, и ее необходимость признавалась на предварительном этапе; интерпретация области обмана позволяла «запустить процесс» (Int. Sur le transfert, Ecrits, р. 225). Зато для тех психоаналитиков, которые не принадлежат к лакановским кругам, анализ внутрипсихических конфликтов остается основным принципом. Он даже позволяет четко отделить психоанализ от прочих видов психотерапии. Афоризм Лакана, согласно которому выздоровление происходит как побочный эффект, понимается в широком смысле, ставшем уже банальным: имеется в виду не непосредственное вмешательство в симптом, а доверие к процессу. Они так же недоверчиво относятся к практикам, которые слишком прямо направлены на симптом и которые им кажутся слишком «психотерапевтическими». Слишком быстрая интерпретация зашиты Я, архаических страхов или потребности в нарциссической поддержке означает для них стать глухими к улавливанию психических образований бессознательного происхождения, к психической реальности. Точно так же для них остаются приоритетными анализ переноса и сама рамка аналитической работы, и в этом плане они резко отличаются от лакановских практик, которые считают перенос одной из форм манипуляций косвенной формой внушения. Но тем не менее, они недоверчиво относятся к интерпретациям переноса, сформулированным, а, следовательно, и осмысленным в терминах межличностного отношения (думая об этом, вы думаете обо мне…), откуда сегодня и возникает резкая оппозиция направлению, называемому интерсубъективным. Ссылка па взаимоотношения между пациентом и аналитиком кажется им ограничением и недопониманием присутствия символического третьего — триангулярного параметра фантазматической жизни, вписывающегося в рамки эдиповой структуры. Речь не идет о том, чтобы отбросить фигуры воображаемого в пользу категории символического, как предлагал Лакан, а о том, чтобы признать диалектику их взаимодействия, категорию символического, обеспечивающую структурирующую проработку Эдипа. Правда, эта проработка связана с индивидуальной историей пациента, с его отношением к требованиям влечений, а не с игрой означающих, приходящих из дискурса Другого. В конечном счете, упреки непосредственно практического характера состоят в отказе от интерпретации и в почти полном молчании, которым окружает себя лакановский аналитик. Но подобный упрек часто высказывается в адрес всего французского психоанализа в целом. Молчание французских психоаналитиков снизывается с практикой 3-х сеансов в неделю — утверждается, что они не осмеливаются сообщить интерпретацию, так как не имеют возможности «возвращения» в сеанс, который был достаточно давно. Это замечание я охотно принимаю, но ведь его можно понять и по-другому: аналитик удовлетворяется меньшей частотой сеансов, если он «меньше интерпретирует». Многие теоретические конструкции, не говоря уже о собственно лакановских, поддерживают эту «мало интерпретирующую» практику. Гораздо предпочтительнее оставить пациенту привилегию отыскания смысла, чем подсказать ему его. Нужно открыть дорогу пациенту, а не идти по ней вместо него. Наконец, при взаимосвязи рамки и интерпретации акцепт «се же больше ставится на первой. Практика супервизий часто показывала мне, что «молодые» психоаналитики заботятся, прежде всего, о создании рамки — гарантии, которая кажется им почти достаточной для того, чтобы аналитический Процесс шел. И меньше заботятся о сообщении пациенту о происходящей внутри них интерпретационной работе. Влияние Винникотта и Биона на французских психоаналитиков еще больше укрепляет понятие «контейнирующей функции» аналитика. Таким образом, вне зависимости от радикальных различий, существующих между «Фройдовскими» и «лакановскими» практиками и отчетливо усвоенных французскими психоаналитиками, неуклонно движущаяся вперед эволюция привела последних к менее оппозиционным практикам, чем могло бы показаться на первый взгляд. Для французского психоанализа заслуга Лакана состояла более в постановке вопросов, нежели в умении дать на них ответы. Прямое влияние Лакана и его учеников неоспоримо. Не будем забывать, что в течение более десятилетия это влияние осуществлялось под девизом «назад к Фройду», что должно было найти свое главное оправдание в самой практике. Однако, помимо прямого влияния, нужно также учитывать и некую общую благодатную почву в истории психоанализа. Не следует забывать, что французский психоанализ, когда он возрождался в конце второй мировой войны, был «осиротевшим», поскольку его главные представители к тому времени либо умерли (Е. Сокольницкая, С. Моргенштерн), либо покинули страну до нацистской оккупации (X. Хартманн, Р. Лёвенштайн). Честолюбивые устремления Лакана берут свое начало в движении, не имевшем никакой особенной харизмы. Старый шовинизм, присущий психоанализу на французский манер, легко возрождался из пепла. Быстрая интеграция Фройдовской мысли в культуру эпохи, ее место, достаточно быстро получившее свое признание в психиатрии и клинической психологии, благоприятствовали эволюции практик и относительной изоляции французского психоанализа от крупных течений международной психоаналитической мысли, в частности, от англоговорящего мира. Я выбрал пример влияния, оказанного лакановской культурой на психоаналитические практики во Франции. Одни подверглись прямому влиянию лакановской модели, другие же пытались отмежеваться от нее, даже встать в жесткую оппозицию к ней. История французского психоаналитического движения не сводится только к Лакану. Детский психоанализ, групповой психоанализ, психосоматика привели к появлению оригинальных моделей, признанных в международном масштабе. Однако хотя они и оказали плодотворное влияние на техническое новаторство и открыли новые клинические перспективы, но они так не довлели над практикой, как лакановская культура. Это влияние можно обсуждать с двух противоположных точек зрения. Те, кто не признает данную культуру, могут оспорить то значение, которое придаю ей я. В конце концов, взгляды Лакана появились не на пустом месте. И другие задавались подобными вопросами (о влечении, о переносе или об интерпретации), но никогда не вставали на такой радикальный путь. Что же касается аналитиков, принадлежащих к лакановскому направлению, то они, возможно, будут оспаривать не сами теории, которые я поддерживаю, а их место в лакановской модели в целом. Моя цель заключалась не в том, чтобы обсуждать модель в целом, а в том, чтобы подвергнуть рассмотрению влияние некоторых элементов этой теории на клиническую работу, элементов, которые кажутся мне очень важными для понимания модели и ее технического приложения. Французских психоаналитиков часто упрекают за их «фиксацию» на работах Фройда. Подобное стремление, у каждого по-своему, вновь пройти путь Фройдовской мысли и его открытий, по моему мнению, тесно связано с Лаканом — и не потому, что он выступал за «возвращение к Фройду», а главным образом потому, что это возвращение позволило освободиться от лакановских решений вопросов, которые ставил и сам Фройд. Эволюция психоаналитических практик во Франции отмечена смелым столкновением Фройдовской модели, которая видит в лечении «бесконечный» поиск индивидуальных патологических выражений бессознательного мышления, с лакановской моделью, которая представляет лечение как опыт, разоблачающий неполноту субъекта, находящегося во власти желания. Мне хотелось показать, что это фундаментальное противоречие привело к менее противоречивым по своему характеру техническим подходам, чем можно было бы подумать. Хорошо это или плохо? В какой степени, подчеркивая сходства, я недооценил различия? Я всего лишь стремился показать, что психоаналитическая практика жива благодаря теоретическим и техническим дискуссиям, плюрализму школ, а также плюрализму моделей. Отмечая различия, важно понимать, зачем это делается. |