Статья. Ален Жибо “ОТКРЫВАЯ НЕВЕДОМУЮ СТРАНУ. Об аналитическом процессе в психоанализе И в психотерапии “

Статья. Ален Жибо “ОТКРЫВАЯ НЕВЕДОМУЮ СТРАНУ. Об аналитическом процессе в психоанализе И в психотерапии “

На конференции «Новые пути в развитии психоаналитической терапии», проходивший в 1918 году в Будапеште, Фройд (1919) утверждал: «Все подводит к выводу о том, что широкое применение нашей терапии заставит нас добавить к чистому золоту психоанализа значительное количество примеси прямого внушения. Разумеется, в особых случаях, как при лечении военных неврозов, мы будем вынуждены использовать гипнотическое влияние. Но, независимо от формы этой популярной психотерапии и ее элементов, самыми важными и самыми активны­ми частями останутся именно те, которые были заимствованы из строгого психоанализа, лишенного постороннего влияния» (Freud, 1919 а, р. 141).

В этих замечаниях Фройд по-своему расставил акценты в споре о взаимоотношениях между психоанализом и психотерапией. Итак, обсуждаемый в этой статье во­прос звучит следующим образом: должна ли граница между этими двумя подхода­ми проходить через искажение открытия психоанализа и его техники или же через компромисс, что в обоих случаях чревато потерей самой специфики психоанализа?

Понимание взаимоотношений между психоанализом и психотерапией связано, в первую очередь, с семантическими трудностями, поскольку эти два термит отсылают к разным значениям. Не составляет никакого труда отличить психоаналитическую психотерапию от неаналитической, так как специфика «аналитической терапии» предусматривает исследование части неизвестного и бессозна­тельного в психической жизни при помощи метода свободных ассоциаций и Предписания заменять действие речью (воздержание от реального удовлетворе­ния), в равной степени относящегося как к пациенту, так и к аналитику. Такая перспектива далека от всякой терапевтической техники, основанной на внуше­нии, гипнозе, воспитании или манипуляции.

Если это различие между психической и внешней реальностью и носит принципиальный характер, то история психоанализа показывает, что не всегда легко оградить специфику психоаналитического подхода от всякого рода вмешатель­ства но внешнюю реальность пациента. Это особенно верно при учете взаимоот­ношений между психоанализом и психоаналитической психотерапией. Еще не так давно различие между этими двумя подходами (и тексты Фройда об этом свидетельствуют) касалось как раз оппозиции между психической и внешней реальностью: если психоанализ четко следовал фундаментальным принципам, откры­тым Фройдом, то психоаналитическая психотерапия смогла появиться как менее жесткая в некоторых моментах техника, которая оставляла место для воспита­тельных и манипуляторных подходов, ставя под сомнение открытие Фройда.

Если оставить в стороне это различие между психоанализом и психоаналитической психотерапией, основанное на оппозиции внутренней и внешней реальности, то тогда можно сослаться на внешние критерии, соответствующие техническим па­раметрам: частота сеансов, их продолжительность, положение лежа и положение лицом к лицу. Но известно, что подобная перспектива может привести к неточно­стям в определении психоанализа: аналитическая работа на кушетке три сеанса в педелю рассматривается во Франции как психоанализ, а в Великобритании как пси­хотерапия; и наоборот, психотерапия во Франции предполагает меньшую частоту сеансов (один или два раза в неделю), в то время как психоанализ в Англии — более высокую частоту (четыре или пять раз в неделю). Известно, что в понимании Фройда психоанализ должен был проводиться шесть раз в неделю. И лишь значи­тельно позже он согласился на пять сеансов в неделю, чтобы взять в анализ своего иностранного коллегу: единственной возможностью для этого было сократить число сеансов со своими пациентами с шести до пяти, на что они согласились!

Из-за нехватки валидных внешних критериев можно попытаться определить внутренние критерии, соответствующие целям аналитической работы. Психоана­лиз использует развитие и разрешение проблемы путем интерпретации регрес­сивного невроза переноса в технической позиции нейтральности. Но это узкое определение не учитывает расширения целей психоанализа и его применения при психопатологических организациях, не ограниченных одними «психоневрозами переноса» в соответствии с развитием самой психоаналитической теории, как в эпоху Фройда, так и в наши дни. Согласно более широкому определению психоанализа, граница между психоанализом и психотерапией становится все более размытой, что может привести к следующему тавтологическому определе­нию¹: «Психоанализ — это то, что делает психоаналитик»².

Рамка и аналитический процесс

Споры о психоанализе/психотерапии порождают также размышления на тему диалектики аналитической формы и содержания. Итак, какие средства и для ка­кой цели? Так как для Фройда конечной целью являлось выздоровление, то его признаки, как известно, он видел в обретенной впервые или вновь обретенной возможности любить и работать. Однако он с недоверием относился ко всякого рода «бегству» в выздоровление, что проявлялось в быстром снятии симптомов при полном сохранении «бессознательной причины». Метапсихологический подход к психическим явлениям предполагает учет изменений в самом лечении в соответствии с топическими, динамическими и экономическими аспектами: речь идет о природе и цели аналитического процесса.

В своем творчестве Фройд сам менял точку зрения по этой проблеме: если в контексте первой топики речь идет об осознании того, что бессознательно, то уже с раз­работкой второй топики он изменил границы противоборствующих сторон: «Там, где было Оно, должно стать Я» (Freud, 1933, р. 110). В двух случаях подчеркива­ется важность взаимодействия между психическими системами благодаря сня­тию вытеснения; но известно и то, что эта эволюция в теоретических воззрениях Фройда произошла благодаря открытию бессознательного сопротивления Я изме­нениям, сопротивления «не только акту, который делает сознательным содержа­ние Оно, но и анализу в целом, ведущему к выздоровлению» (Freud, 1937 а, р. 255),

Таким образом, Фройд подчеркнул значение бессознательных препятствий выздоровлению, о чем свидетельствует негативная терапевтическая реакция. Это означало увидеть не столько оппозицию между осознанием и выздоровлением, сколько их взаимосвязь. С этой точки зрения, любой психоаналитический подход неизбежно становится терапевтическим.

Если рассматривать вслед за Фройдом ситуацию кушетка/кресло как принципиальную модель психоаналитического подхода, то следует заметить, что интер­претация психоаналитика имеет свое мутационное и терапевтическое значение лишь потому, что она появляется в условиях формальной рамки, которая, как из­вестно, берет свое начало в гипнозе: ослабление зрительного восприятия и мото­рики обеспечивает условия для организации регрессии одновременно в топиче­ском, формальном и временном ее аспектах.

Что из этого следует? Известно, что галлюцинаторное измерение сновидений явилось основой психоаналитической теории: имеется в виду галлюцинаторное удовлетворение, возникающее в опыте ребенка, сосущего грудь матери. Речь идет о непроверяемом опытом постулате, согласно которому галлюцинация является удовлетворением, что определяет, в действительности, психоаналитический подход к психическому функционированию. С этой точки зрения, регрессия, не бу­дучи идентичной онейроидной регрессии, которой свойственно галлюцинаторное оживление, в аналитической ситуации позволяет вернуться к истокам психиче­ского функционирования и, возможно, запустить динамику.

В соответствии с моделью сновидения (Freud, 1900), речь идет о ситуации, в ко­торой регрессия носит топический характер, поскольку в функционировании пси­хического аппарата бессознательное возбуждение, которое не может найти выхода и движении, регрессирует до системы восприятие – сознание по траектории, иду­щей от воспоминания до галлюцинации. Также речь идет о формальной регрес­сии, так как это возвращение назад предполагает изменения в психическом мате­риале: переход от идентичности мышления к идентичности восприятия, то есть от мысли к мнемическому образу, а именно к галлюцинаторному образу. Фунда­ментальное правило психоанализа — говорить то, что приходит в голову, соглас­но методу свободных ассоциаций, предполагает также одновременную работу двух психических систем — системы дня, идентичности мысли, и системы ночи, идентичности восприятия, что связано с чувством потери контроля и с тревож­ной странностью. С этой точки зрения, аналитическая работа сможет прогрессивно

интегрировать топическую и формальную регрессию, конфликты и выходы, найденные для того, чтобы противостоять возникшей таким образом тревоге.

Регрессия, будучи топической и формальной, является в равной степени и временной, в той мере, в которой эти условия ассоциативной работы вызывают, как это замечает Фройд, «возвращение пациента к пройденным этапам своего разви­тия» (Freud, 1916-1917, р. 322). Это переживание прошлого происходит в трех модальностях, поскольку временная регрессия может быть одновременно объектной, либидной и нарциссической: возвращение к первым инвестированным объек­там и к первым либидным организациям вплоть до первичного нарциссизма. Регредиентное движение происходит либо как возвращение к предшествующему состоянию, либо к фантазму возвращения к первоистокам происхождения. Аналитическая ситуация сразу отсылает пациента на поиск абсолюта, который не дает покоя человеческому существу и где предвосхищается возможность тоталь­но удовлетворяющего слияния с самим собой и с другим. Так аналитический про­цесс вписывает индивида в конфликт, где речь пойдет о всестороннем обсужде­нии этого искушения и ностальгии по абсолютному удовлетворению.

В этой перспективе регрессия в лечении не может быть оторвана от параметра прогрессии, а испытание переносом не может быть сведено к его функции повторения, наоборот, оно содержит в себе часть новизны. Аналитическая регрессия развивает­ся в психоаналитическом процессе, на самом деле, не в прошлом, а в настоящем, что не позволяет видеть в ней идентичное возвращение в прошлое; речь, скорее, идет, о встрече двух протагонистов, аналитика и анализируемого, которая под защитой тре­тьего параметра — рамки — позволяет конституирование категории прошлого, а не восстановление отношений с прошлым в нем самом. С этой точки зрения речь не идет о выборе между реконструированием или конструированием прошлого, ско­рее — о поддержании диалектического взаимодействия этих двух перспектив.

Поэтому необходимо понимать аналитическую регрессию в ее одновременно топическом, формальном и временном аспектах как предоставленную пациенту возможность интегрирования пассивности или рецептивности, то есть такую возможность, которая необходима для человеческого опыта и которая соответствует активной психической работе. Возможность переживать регрессию, не те­ряя себя, вероятно, и является оценкой для показания к анализу. Именно этот момент и навел Фройда на мысль о «биологическом камне преткновения», недоступном для изменения: скорее, речь идет о психическом камне преткновения — из-за встречающейся в некоторых анализах трудности интегрировать эту первич­ную пассивность, которую Фройд описал одновременно как сопротивление Оно и отказ от женственности у двух полов.

Этот опыт переноса неотделим от прогредиентной функции контрпереноса, которая должна обеспечить доступ к свободной игре регрессии. Именно в этом пун­кте теория каждого аналитика и его собственная психическая гибкость могут под­талкивать или, наоборот, тормозить доступ к этому опыту, который может дать положительные изменения при условии принятия колебаний идентичности, не­обходимых для интеграции пассивности. Свободно плавающее внимание ана­литика откликается на психическое движение свободных ассоциаций у пациента.

Это именно те моменты, которые являются решающими при первой встрече аналитика с человеком, обратившимся к нему с целью аналитической работы.

На основе каких критериев осуществляется выбор работы на кушетке или лицом к лицу? Об одном ли и том же процессе идет речь, когда предлагают работу не Кушетке или лицом к лицу? Для углубления этого вопроса я предлагаю вам проследить случай со взрослым пациентом Марком, который свидетельствует об усло­виях аналитического процесса как в психоанализе, так и в аналитической психо­тирании. А также мы вспомним и о другой форме психотерапии, индивидуальной психоаналитической психодраме с подростком Паскалем, который имел более серьезные расстройства психического функционирования.

Таким образом, специфика аналитической работы будет иметь фундаментальные параметры и свои цели, подчеркивая различия в предлагаемых рамках, наиболее благоприятствующих восстановлению отношений пациента с самим собой и с другим. Речь всегда идет об отношениях с будущим, где, при сугубо личной встрече двух индивидов, не исключаются, а даже требуются строгие критерии оценки.

Психоанализ на кушетке Марк: начало анализа

Анализ Марка, молодого человека двадцати шести лет с невротической организа­цией, позволит мне вначале проиллюстрировать условия аналитической работы на кушетке. При первой встрече он сообщил мне, что в течение трех месяцев про­ходил релаксационную психотерапию с моим коллегой-аналитиком; успешно продвигаясь, эта работа не удовлетворяла его, потому что он желал заниматься психоанализом, чтобы понять свою тревогу. Он описал мне классическую карти­ну тревожной истерии с многочисленными и разнообразными симптомами: ипо­хондрическая тревога и нозофобия, которая сосредоточивалась вокруг рака же­лудка; он страдал от деперсонализации, особенно от чувства невозможности установить контакт с другими; однажды у него возникло ощущение потери яич­ка; у него была булимия, бессонница и иногда преждевременная эякуляция. Он говорил быстро, порывисто, не замолкая ни на секунду, отчетливо демонстрируя возбуждение, которое не давало ему никакой передышки.

Марк не замыкался на своих настоящих симптомах и мог эмоционально и точно вспоминать свою собственную историю. У него началась серьезная деперсонализа­ция четыре года назад, когда умерла его мать от рака легких. За два года до этого ее оперировали от рака груди, что было для него совершенно невыносимым: он был вынужден оставить ее и бросить институт, чтобы стать преподавателем в маленьком провинциальном городке. После смерти матери ему становилось все хуже и хуже: тревожный и подавленный, он стал страдать булимией и поправился па тридцать килограммов. Его тревога стала настолько сильной, что он уже не мог работать и был госпитализирован в психиатрическую больницу на десять месяцев. В связи с этим он начал психотерапевтическое лечение лицом к лицу с психоаналитиком-лаканистом, поэтому и у меня уточнил, не являюсь ли я тоже таковым. Хотя работа с этим анали­тиком оказалась успешной, ему не хотелось проходить анализ с лаканистом, посколь­ку он не выносил сеансов с разной продолжительностью. Я объяснил ему по этому случаю, что не являюсь лаканистом, и что мои сеансы длятся 45 минут. В это же вре­мя я спросил себя, не собирался ли он сам поддаться искушению сокращать сеансы, чтобы избежать тревоги, связанной с трансферентным инвестированием.

Марк продолжил рассказ о себе, вспоминая детство. Будучи старшим в семье из двух детей, он родился, когда его отец сражался в колониальной войне, которую вела Франция. Отец сам записался в добровольцы сразу же после свадьбы, «чтобы доказать своему отцу, на что он был способен», поскольку тот сомневался в способности сына стать настоящим отцом семейства! Когда отец вернулся с войны, мать сразу же забеременела младшим сыном, который был на два года моложе Марка. Для Марка возвращение отца явилось травмирующим событием: он за­плакал, увидев отца, и отвернулся от него.

В Марке отчетливо проявлялась внутренняя свобода и интерес к своей психической жизни, что говорило в пользу его способности заниматься аналитической работой. Встал вопрос о психоанализе или психотерапии. Если я мог почувство­вать подлинность его желания вступить в отношение с другим и с самим собой, я так­же мог спросить себя, в состоянии ли он выдержать положение лежа на кушетке. Парадоксально, но я подумал, что его возбуждение в позиции лицом к лицу будет еще более невыносимым, как для него, так и для меня. В пользу кушетки говорили и другие факторы: его возможности психической мобилизации в ситуации беседы при учете моей нейтральной позиции и моих вмешательств; качество истории, которую он мне рассказал о себе; его онейроидные и фантазматические возможности. По это­му поводу ему приснился сон между нашими предварительными встречами: его мать лежала на диване. Перспектива лечь на кушетку вызывала у него желание занять место матери, так же как и положить ее между собой и мной, чтобы избежать гомо­сексуальных фантазий. Наконец, в контрпереносе я чувствовал одновременно жела­ние и возможность проводить аналитическую работу с этим пациентом.

Учитывая эту оценку, которая была связана скорее с качеством психического функционирования этого пациента, чем с нозографией, я предложил ему анализ четыре раза в неделю, на что он согласился без видимых колебаний. В день, о котором мы договорились заранее, я предложил ему лечь на кушетку в первый раз. Его первое замечание было неожиданным: «Вы меня застали врасплох, я и не думал начинать сегодня». Установка аналитической рамки могла лишь застать врасплох этого пациента, который рассматривал аналитический процесс как насто­ящую «полосу препятствий». Уже на первом сеансе на кушетке он заявил, что перед уходом поцеловал свою подругу, как перед уходом на фронт; у него даже был сексуальный контакт с ней, хотя он настаивал, что оргазм приносил ему не удовлетворение, а ощущение вытекания жидкости, как «воды, которая течет». До­стижение удовлетворяющего оргастического переживания предполагало выдер­живать нарциссическую регрессию, свойственную оргазму, и интегрировать свою пассивность в аналитической ситуации.

К тому же, он являлся поклонником военного искусства и пеших видов спорта, которые он уподоблял смелым поступкам своего отца и которые в действительности являлись защитной гиперактивностью против его пассивности. В течение этого первого сеанса ассоциации по поводу своей агрессивности привели его к тому, что он начал оборачиваться, чтобы проверить мое присутствие и реакции, которые вызывали у меня его слова; это отреагирование, как и некоторые другие в дальнейшем (он приносит мне почитать книгу, пропускает несколько сеансов) свидетельствовали о его трудностях принять вначале условия аналитической работы па кушетке. Этими ремарками он показывал, как визуальная и двигательная

 опора могли содействовать удержанию возбуждения, в частности, когда очень большое значение имеют разъединение влечений и деструктивность.

Я начал анализ с этим пациентом, который, несмотря на возможные трудности, казался мне оптимальным случаем для организации аналитического процесса, могущего дать позитивные изменения. Последующие события подтвердили это Мое предположение. Первое сновидение, возникшее уже с первых сеансов, появи­лось как рабочая программа для всего анализа и было эффективно проработано в переносе на третий год работы.

Вот оно: «Я ждал у входа в кинотеатр. Военные стояли в очереди позади меня. Затем и пошел в кинотеатр: там показывали порнографические фильмы. В зале какой-то муж­чина захотел соблазнить женщину, затем отошел от нее и поднялся на сцену. Я бросился к нему и захотел ударить кулаком, но моя рука остановилась, не дав мне его ударить».

Эдипово соперничество с аналитиком-отцом, представленное здесь в желании уда­рить этого человека, маскирует на самом деле желание занять место эдиповой мате­ри, и особенно преэдиповой матери, всесильной и всемогущей, где пенис является лишь парциальным объектом матери: желание не пениса, а вагины, что позволило бы насладиться нескончаемым возбуждением. С самого начала своего анализа Марк дос­таточно легко выражает свою зависть к вагине и к женскому наслаждению.

Тема изнасилования была вездесущей в начале анализа, и Марк испытал сильное волнение на кушетке при воспоминании о своей матери, которой угрожали нем­цы во время Второй мировой войны: с этой точки зрения опора на третичную функцию аналитической рамки и на интерпретативную работу на уровне предсознательных представлений позволили Марку выдержать аналитическую регрессию.

Работа над фантазией о его рождении вызвала воспоминание о связи со свое и матерью, существовавшей до возвращения отца, как об источнике постоянного возбуждения, не прерываемого отцом. Важным моментом в лечении, по случаю одного сновидения («Мужчина повис на груди женщины») и его интерпретации, явилось восстановление отношений с фантазмом материнской груди, не в качестве критического объекта, а в качестве нежного отношения с кормящей грудью: в то вре­мя, как он настаивал на эротическом значении груди, я заметил, что «грудь была тем, что давало молоко». Эта интерпретация имела немедленный динамический эффект снятия возбуждения, что относилось, конечно, не к ее однозначному информативному смыслу, а к ее метафорическому и полисемическому значению: это был образ аналитической работы и ее функции противовозбуждения, что и позволи­ло почувствовать объект не как вторгающийся и пережить фантазматизацию и интерпретацию как нечто иное, чем взаимное деструктивное изнасилование.

Пассивность и гомосексуальность

Анализ в переносе пассивных гомосексуальных желаний явился важным поворо­том к изменениям в ходе третьего года анализа. Это было движение, которое позволило сместить зависть к материнской вагине на зависть к идеализируемому пенису отца, после чего можно было найти опору для проработки различных ас­пектов Эдипова конфликта. В то время Марк сделал научное исследование, эй которое ом получил оценку «хорошо», хотя и надеялся на «отлично», Так как во время проведения этой научной работы он мечтал получить Нобелевскую премию по литературе, можно представить себе его разочарование, когда был постав­лен под сомнение его Идеал-Я и вытекающее отсюда либидное следствие — как об этом сказал Фройд (1914) — усиление нарциссической гомосексуальной связи и борьба против подчинения объекту, на который проецируется этот Идеал нарциссического Я.

В контексте научной работы, которую он только что сделал, Марк упоминает о двух товарищах по учебе, восхищаясь их физической и интеллектуальной силой. Он сам удивлен, что расстался с ними, не пытаясь вновь увидеться: «У меня сложилось впечатление, — говорит он, — что я ушел, как вор». Выражение «как вор», подчеркнутое мною, привело его к тому, что весь материал стал разворачиваться вокруг темы денег и их многозначной символики (оральной, анальной, фалличе­ской). Он боялся, что я увеличу плату за лечение, поскольку ему недавно повысили зарплату; вопреки своей привычке, он платит не на последнем, а на предпослед­нем сеансе, что я интерпретирую как потребность как можно скорее удовлетво­рить мою жадность по отношению к нему (в предыдущем сновидении он дал мне сумму, эквивалентную его зарплате и зарплате его подруги) и считать меня вором.

Очевидно, что проекция его орально-садистических и анально-садистических влечен ни на меня спровоцировала опасность уступить своим пассивным желаниям и потребность побороть их за счет удвоения активности как в поведении, так и в речи. Он выражает желание сократить число сеансов и перейти от четырех к трем в неделю. Затем он меняет свой проект; он стремительным образом занимает ассо­циативное поле и сам предается интерпретациям, оперируя довольно верно пси­хоаналитическими терминами, что свидетельствует о его культуре в этой области.

Анализ его собственнических и захватнических желаний приводит Марка к сновидению, которое поражает его своим гомосексуальным содержанием.

Он вместе со своим дядей Жан-Пьером (младшим братом матери) в кровати последнего. В руках у Марка револьвер, направленный на дядю. Раздается стук в дверь, и Марк хочет выстрелить из револьвера; но револьвер заклинило. В другой сцене Жан-Пьер мертв, он убит ударом ножа. Приходит мать и, потрясенная, во всем об­виняет сына.

Это заставляет Марка вспомнить о своем восхищении и зависти ко всему, чем обладал дядя (труба, велосипед, мопед), и о страхе гомосексуальности по отношению к нему, хотя в действительности ему несколько раз приходилось в детстве делить с ним постель. Так как на следующем сеансе он упоминает о своем жела­нии пырнуть меня ножом и о страхе подвергнуться нападению сзади с моей сто­роны, я показываю ему его потребность защититься, таким образом, от желания анального вторжения с целью овладения пенисом аналитика.

Эта трансферентная интерпретация позволила справиться с вытеснением его пассивных гомосексуальных тенденций и придать смысл тревоге, связанной с его женской идентификацией и со страхом гомосексуальности. Это движение подтверждает значение гомосексуального влечения как влечения, растущего в ходе ана­литического процесса, и важность интеграции анальности (Fain et Marty, 1959). Он сам возвращается к своему первому сновидению в анализе и идентифицирует солдат позади него с аналитиком и отцом-солдатом в Индокитае. Таким образом, он понимает происхождение сноси тревоги, возникшей после смерти матери, что

привело его к госпитализации на длительный срок. В то время он не мог выносить Присутствия своего отца, который готовил для него и заменял ему мать: неуверенность в собственной сексуальной идентичности могла разрешиться только при ус­ловии физического отделения от отца в стенах психиатрической Клиники.

Его ипохондрические страхи, сконцентрированные на желудочных болях и боязни рака, заставили его пройти многочисленные медицинские обследования: эта ипо­хондрия начала отчетливо исчезать с того момента, когда она была проработана как фантазм беременности по отношению к аналитику-отцу. В то время он снова начал страдать булимией, как и после смерти матери: он поправился, на этот раз лишь на десять килограммов, что он понял как реализацию его фантазма беременности.

Работа траура

11ачиная с этого момента можно представить всю силу деструктивных влечений Марка по отношению к матери и травматическое воздействие ее смерти, рассматриваемой как реализация его негативных эдиповых желаний. Возможность реор­ганизовать целостный отцовский образ, образ отца, который являлся не только парциальным объектом матери, позволила Марку вновь открыть любовь к мате­ри и начать работу траура.

Эта работа траура предполагает разрыв связей с потерянным объектом и проявляется, как это очень точно показал Абрахам, как выброс испражнений, движение, являющееся следствием оральной инкорпорации объекта, после его исчезновения (Abraham, 1924, р. 272).

Сновидение Марка на четвертом году анализа свидетельствует об этом важном дви­жении в лечении: «Этой ночью мне приснился странный, необычный сон, который трудно рассказать. Я накакал на серебряное блюдо и показал его Катрин (его под­ружке), которая говорила по телефону со своей матерью. Затем я собирался поставить блюдо под кровать; потом я пошел на кухню и хотел накрыть его индийским покрывалом. И тут-то я понял, что это была грязь; она лежала повсюду».

В своих ассоциациях он увидел, что в этих экскрементах было что-то агрессивное против его подруги, с которой он накануне поссорился, упрекнув ее в неумении выслушать его в момент, когда это было для него очень важно. После того, как я ему заметил, что эти экскременты были также «чем-то ценным», он упомянул о равнодушии Катрин в своем сновидении, что я тогда же связал с равнодушием, в ко­тором он мог также упрекнуть ее и меня, поскольку мы не поняли, что он пережил в связи со смертью матери; я добавлю, что он также боялся, что его подруга или я не хотим заменить ему умершую мать. Следует отметить, что мать его подруги умерла, когда девочке было шесть лет, и что не случайно в сновидении она говорила как раз с матерью, которая была воскрешена в сновидении, так как Марк своей тревогой продолжал поддерживать образ живой матери в себе. Эта проработка позволила Мар­ку впервые с начала анализа вспомнить об обстоятельствах смерти матери.

Эта работа траура проходила не без осложнений, так как впоследствии Марк неожиданно бросил работу преподавателя, чтобы стать торговым представите­лем, и начал часто пропускать сеансы, и я опасался, что анализ прервется. Интер­претация его желания остаться близким матери через отсутствие, напоминание о разнице между прерыванием и завершением анализа привели его к настоящему процессу завершения в ходе шестого и последнего года анализа, когда в неделю было от четырех до трех сеансов. Благодаря этой проработке Марк смог рассмотреть свои эмоциональные и профессиональные обязательства, на которые он никак не мог решиться раньше; он решает жениться на своей подруге, с которой он жил с само­го начала анализа, и завести ребенка; он вновь получает место преподавателя, соответствующее его способностям. Он расстается со мной не без сожалений, переживая в последние месяцы острые приступы тревоги, которые будут поняты и интер­претированы как способ защитить меня от предстоящей утраты. Несколько ме­сяцев спустя после окончания анализа, который в общей сложности продолжал­ся шесть лет, он напишет мне письмо, чтобы сообщить о рождении сына; в письме он упомянет о пользе аналитической работы и выразит мне свою признатель­ность.

Психотерапия лицом к лицу

Очевидно, анализ Марка относился к одному из самых плодотворных, о чем свидетельствовали топические, динамические и экономические реорганизации. В пла­не контрпереноса он был для меня пациентом, которого я особо инвестировал за его интеллектуальные и человеческие качества и его способности к психической работе; я рассматривал его анализ как особенно удовлетворительный, несмотря на трудные моменты, так как были найдены возможности для творческого подхо­дя как в аналитической работе, так и во внешней жизни.

Еще когда он был у меня в анализе, я намеревался написать о нем, что я и сделал семь лет спустя в докладе для одного конгресса (Gibeault, 1989); этот текст я разослал по почте всем участникам за два месяца до начала конгресса. Каково же было мое удивление, когда вдруг раздался телефонный звонок от Марка как раз в ту неделю, когда был разослан текст. Не поняв вначале этого удивительного со­впадения, я подумал, что ему представился случай прочитать мой текст, и он уз­нал себя в одном из описанных клинических случаев и захотел поговорить со мной на эту тему.

Я принял его неделю спустя, и, к моему большому удивлению, он ничего не знал. Он пришел ко мне, поскольку вновь почувствовал тревогу, особенно после ухода одного коллеги по работе, с которым он был очень тесно связан и который сыграл важ­ную роль в его профессиональном росте; этот коллега ему также помог справиться с депрессией его жены в течение последних лет, в связи с чем она тоже начала анализ. К тому же, ему было теперь почти сорок лет, примерно столько, сколько было его матери, когда она умерла, что не случайно вызвало его страх пережить подобную судьбу. Наконец, он хотел познакомить меня с написанными им текстами.

Так как он не желал возобновлять анализ, я предложил ему работать один раз в неделю лицом к лицу. Работа, теперь уже в такой форме, все еще продолжается. В то время я спрашивал себя, не стоит ли дать ему прочитать то, что я сам написал на его счет; наконец я решил не делать этого, чтобы избежать ситуации нарциссического сговора, что могло бы помешать продолжению нашей работы. Я поздравил себя за это, когда он сам принес мне текст, который он хотел, чтобы я прочитал и прокомментировал; я заметил ему, что если он желает продолжать аналитиче­скую работу со мной, я бы предпочел не читать, что вовсе не мешает ему говорить

со мной об этом. Испытывая уважение к условиям нашей работы, Марк легко смирился с этим.     

В действительности, эта встреча семь лет спустя при обстоятельствах совпадения выставила меня пережить чувство тревожной странности. Следовало ли видеть в этом случайность или закономерность, которая совершилась без моего ведома и без ведома моего пациента? Можно было поддаться искушению посмотреть на эту одновременность, как на магическую встречу, которая отсылала к связи с матерью до возвращения с войны отца. Как объяснить, что этот пациент, эволюцию которого в ходе анализа я оценивал очень положительно, смог вновь столкнуться с феноменами повторения? И не являлась ли моя тревожная странность контртрансферентным признаком неразрешенного аспекта переноса? Это навело меня на мысль о сообщении Сезара и Сары Ботелла¹ (1984), сделанном несколькими годами ранее на коллоквиуме Парижского психоаналитического Общества на тему «бессознательная гомосексуальность». Там они связывали феномен тревожной странности с опасностью не-репрезентации, относящейся к формальной регрессии, присущей аналитической ситуации, и с работой нарциссического двойника, как возможного разрешения этой опасности; согласно мнению этих авторов, гомосексуальная бессознательная динамика и предсознательная работа Я могут стирать эту работу двойника и образовывать слепое пятно в трансферентно-контртрансферентных отношениях.

С этой точки зрения интерпретация гомосексуального объектного переноса, какой бы правильной она ни была, может помешать появлению этого странного переживания, повторяющиеся фигуры которого обнаружил Фройд (1919 Ь). Это странное переживание конституирует, действительно, главный, ведущий к изменениям, момент аналитической ситуации; стремление к репрезентации могло явиться для Марка и для меня успокоительным решением для удаления тревоги, которую вызывала опасность потерять способность инвестировать и представлять. Эта «безымянная тревога» (Бион), семь лет спустя, откликнулась в момент странного совпадения. Можно было бы сослаться на телепатию, чтобы объяснить этот опыт, но при этом существовала опасность уклониться от контртрансферентной проработки; именно последняя и позволила мне почувствовать еще действующую психическую цель моего пациента и определить, таким образом, как преимущества, так и риск взаимного нарциссического восхищения, которое снимает пассивность, необходимую для открытия и принятия инаковости. Чередование речи и молчания в данном случае является существенно важным для проработки этой проблематики двойника на сеансе.

Возможно, что именно этот опыт Фройд и предвидел тогда в «Конструкции и анализе». Он заметил, что сообщение конструкции может привести к «случайному участию настоящих галлюцинаций в случаях, которые вовсе не были психотическими» (Freud, 1937 Ь, р. 278). Не поставил ли анализ Марка проблему одновременной работы по воспоминанию и реконструкции прошлого, как борьбы против формальной дневной регрессии мышления и против галлюцинаторного оживления, которые являются источником искажения чувства идентичности;и необходимости важнейшей работы по конструкции для того, чтобы дойти до завершения анализа? Это вопрос, который можно поставить, исходя из гипотез, предложенных С. и С. Ботелла. Можно полагать, что вызывание в памяти тревоги, связанной с молчанием — агрессивным молчанием, молчанием смерти — и с физической и психической неподвижностью, было изъято Марком из лече­ния, так же как было изъято посредством отыгрываний возрождение его изобра­зительности, в частности через его многочисленные отсутствия, когда он прора­ботал траур по своей матери.

Я вспомнил, как на пятом году анализа я очень внимательно отнесся к этой цели анализа, а именно к конфронтации с переживанием деперсонализации, соответствующем интеграции пассивности по отношению к женско-материнскому объекту. Но именно тогда пропуски сеансов настолько участились, что я испугал­ся прерывания анализа. К тому же раньше он сказал, что на первом сеансе в поло­жении лежа он боялся сойти с ума и увидеть галлюцинации во время анализа. Возможно, именно эта угроза, пережитая тогда в переносе, и ускорила процесс окончания анализа (приемлемый тогда для нас обоих компромисс), вызвав это чувство незавершенности, которое привело его ко мне семь лет спустя.

С этой точки зрения, можно увидеть задним числом в первом сновидении анализа, принесенном Марком, свидетельство не только фантазматического содер­жания, но также и модальности его психического функционирования. Речь идет о сновидений, в котором пациент идет в кино, что уже предвосхищает защитную функцию изобразительности; к тому же он поднимается на сцену, что означает прибегание к отыгрываниям. В двух случаях речь идет о защитных мерах, направляемых на предохранение от риска не-репрезентации, связанного с формальной регрессией, которую порождает аналитическая ситуация на кушетке.

Тогда встает следующий вопрос: актуальные условия аналитической рамки, а именно — лицом к лицу, они способствуют или мешают проработке этого страха неподвижности и защитного прибегания к нарциссическому двойнику? Тера­пия лицом к лицу изменяет возможности работы со свободными ассоциациями и со свободно плавающим вниманием, которые только и способны вызвать нарциссическую регрессию, что и позволяет проработку этой первичной пассивности. Однако перед этой опасностью недифференцированности Марк находит выход в работе лицом к лицу; он может, таким образом, лучше, чем во время своего анали­за, понимать смысл этой проблематики. Он настаивает на значимости этой трево­ги, которая временами приковывает его к креслу и мешает двигаться и говорить. И кто-то должен прийти и дотронуться до него, чтобы он сумел выйти из состоя­ния, которое он называл «кататоническим».

Он также вспоминает о том, как его мать, страдавшая в течение всего его детства от мигрени, заставляла всю семью и, в особенности его, молчать. О нем гово­рили, что это — «умный и послушный ребенок». Под защитой работы лицом к лицу он смог понять, что материнское молчание, к которому его отсылало¹ молча­ние аналитика, должно было вызвать у него «ужасную тревогу», соответствующую отмене инвестиций. Можно предположить, что в течение всего своего анализа он должен был бороться с угрозой вновь столкнуться с этим молчанием, которое является источ­ником отсутствия смысла.

С этой точки зрения, сверхинвестиция аналитика как внешнего двойника позволяет действительно временно снять эту угрозу; но в этом решении таится од­новременно и главное сопротивление, которое может тормозить проработку про­цессов вторичной идентификации на благо инкорпорации объекта-аналитика (Roussilion, 1991); отсюда феномены имитации аналитика вместо его интериоризации, как внутреннего двойника — единственной гарантии автономии по отно­шению к объекту и подлинной креативности. В плане контрпереноса ситуация лицом к лицу в некоторые моменты казалась мне требованием Марка обездви­жить меня самого в моем свободно плавающем внимании, чтобы побороть собственную тревогу перед неподвижностью.

Психоаналитический случай Марка свидетельствует о целях психоанализа и психотерапии. Очевидно, что аналитическое лечение на кушетке позволило Марку опереться на свои возможности объектного инвестирования, чтобы доста­точно удовлетворительно проработать сексуальную проблематику с ее кортежем аффектов стыда и вины. Но его возвращение через семь лет и возобновление ана­литической работы в форме психотерапии лицом к лицу один раз в неделю пока­пали, что положение на кушетке не позволило ему безбоязненно встретиться с деструктивностью, связанной с завистью к женско-материнскому. Если эта проблематика подразумевает опору на нарциссического двойника и организацию первичной гомосексуальности, то не всегда возможно при лечении на кушетке проработать эту рецептивность по отношению к другому, которую Фройд назвал «биологическим камнем преткновения». Если деструктивность и разъединение пленения значительны, то остается риск возврата к «невидимому материнскому», источнику тревоги и невыносимых страхов, а также возникает возможность трансферентных и даже контртрансферентных отыгрываний. Отсюда и необходимость работы, которая дает место визуальной и моторной опоре, позволяя про­тивостоять страху не-репрезентации, сопоставимому с потерей способности инвестировать объект.

Пациенты, которым предлагается работа лицом к лицу, это такие пациенты, которые, имея недостаточно устойчивую идентичность, заставляют нас думать, что они не выдержат конфронтации с опытом потери границ, коррелятом которо­го является работа на кушетке, без дезорганизации и потери себя. Аналитическая работа в этом случае состоит в предоставлении им положения, позволяющего убе­диться в собственной идентичности, исходя из границ и дистанции с объектом, — положения, которое обеспечивает визуальное восприятие и двигательную воз­можность; это также и средство для того, чтобы убедиться, что объект может со­противляться их деструктивности (Roussilion, 1991). Благодаря этой перцептив­ной поддержке, эти пациенты могут отыскать или вновь обрести способности к репрезентации и символизации, коррелирующие с топической и формальной ре­грессией.

Но следует, вероятно, принять границы этого положения, предохраняющего от переживания деперсонализации на кушетке и в самом лучшем случае свидетельствующего об истинном изменении в лечении, связанном с интеграцией психической бисексуальности. В этом заключается и смысл эффективности ана­лиза с любым кандидатом, которому предлагается положение лежа, вызывающее дереализацию, являющуюся одновременно и источником тревоги, и привилегированным средством для проработки встречи с «невидимым материнским». С этой точки зрения можно предположить, что некоторые концепции аналитического процесса и техники, в зависимости от установки на кушетку, также выполняют функцию уклонения от проработки этого опыта потери границ и потери идентич­ности. При этом, однако, нельзя отрицать их терапевтический эффект.

Психоаналитическая индивидуальная психодрама и цель игры

С точки зрения визуальной и моторной поддержки такая форма психотерапии как индивидуальная психоаналитическая психодрама вводит другой вариант рамки и техники. Парадокс аналитической психодрамы состоит в систематиче­ском предписании в форме игры того, что в других местах рассматривается как препятствие для развития аналитического процесса, в частности, — латеризация переноса и действие, моторное и вербальное. Действительно, повторение в игро­вой форме позволяет избежать сопротивления, свойственного этим защитам, которые в классическом анализе были бы отыгрыванием, и сделать из них привилегированное средство проработки для пациентов, неспособных выдержать трансферентное отношение, организованное вокруг одного аналитика. Если перенос и его цель являются движущей силой классического лечения, то в психодрмме отличия касаются, на самом деле, рамки.

Аналитическая психодрама, разработанная в 1950-х годах Сержем Лебовиси, Рене Дяткиным, Эвелин и Жаном Кестембергами и позднее Жаном Жилибером и Филиппом Жаммэ, обеспечивает в действительности экономические и топи­ческие условия, позволяющие интерпретации быть услышанной без ощущения вторжения и, тем самым, быть интроецированной. Речь идет о психодраме, цент­рированной вокруг одного пациента, с группой терапевтов, состоящей из ведуще­го, который берет на себя интерпретативную роль, и из со-терапевтов, которых должно быть не менее четырех человек — с одинаковым количеством представи­телей обоих полов, — являющихся потенциальными игроками. Сеанс должен проходить раз в неделю и продолжаться около получаса.

Специфическая рамка индивидуальной аналитической психодрамы адресова­на взрослым пациентам или детям, которые предъявляют основные феномены возбуждения или торможения, характерные для психотического функциониро­вания или для фазы важной перестройки, свойственной предподростковому и подростковому возрасту. Различие между ведущим игру и другими членами ко­манды позволяет фрагментировать массивное трансферентное инвестирование и облегчить экономическую тяжесть этого возбуждения: чередующаяся интерпре­тация в игре и вне игры приводит в большинстве случаев к концентрации движе­ния, смещенного и амбивалентного, на личность ведущего, и в этом пункте про­рабатываемого так же, как и в аналитическом лечении с одним аналитиком.

.Лечение Паскаля психоаналитической психодрамой позволит мне показать важность рамки, которая обеспечивает не только визуальную и моторную опору,

но и отыгрывание через игру, Паскалю — десять лет, когда его приводят к вам на психодраму. Мы его знаем с пяти лет, когда его родители пришли на консультацию по поводу двух конвульсивных приступов, явившихся результатом двух возвращений в детский сад после летних каникул. Он отказывается говорить. Во вре­мя консультации он довольствуется тем, что разыгрывает сцены яростной борьбы животных друг с другом, после чего застывает в неподвижной и безразличной позе. Индивидуальная психотерапия, которая была ему предложена с частотой два сеанса в неделю и продолжающаяся два с половиной года, не дает повода говорить об истинных переменах: он повторяет те же сцены грубых выпадов и остается нечув­ствительным к словам его психотерапевта, в частности, по поводу различных ин­терпретаций его ярости в первосцене. Терапия прекращается, когда Паскаль не хо­чет больше приходить, а у терапевта появляется чувство вялости и неподвижности. Два года спустя, родители вновь просят о консультации. На этот раз команда, организованная Р. Дяткиным и мной, пробует провести психодраму. Паскаль де­монстрирует и с нами массивное торможение; он никогда не предлагает во что-нибудь сыграть, не распределяет роли. Каждый раз он отвечает одно и то же; «Я не знаю», «Мне все равно». Очевидно, он находится во власти фантазма трав­матического соблазнения, который ему не оставляет другого выхода, кроме как принять мегаломаническую позицию отказа от игры. Невозможна никакая про­работка кроме игры в двойника, который говорит голосом от первого лица, что позволило бы ему обрести фантазматическую проективную репрезентацию — под взглядом третьего лица, ведущего игры, который выполняет функции противовозбуждения и связывания через интерпретативную деятельность. Чтобы проил­люстрировать это, я расскажу о двух сеансах, состоявшихся с интервалом в не­сколько месяцев, после двух лет психодрамы.

Как обычно, Р. Дяткин, который является ведущим игры, спрашивает Паскаля: «Во что играем?» Он отвечает как всегда однообразно: «Я не знаю». В соответствии с приме­няемой с самого начала психодрамы модальностью работы я вмешиваюсь, чтобы сыграть его двойника, и говорю ему: «Сегодня ночью мне приснился странный сон. Я был в красивом доме, более красивом, чем мой собственный, а где же был мой дом? Ты ведь знаешь, как это бывает в сновидении, не всегда все понятно. Затем я откры­ваю дверь и вижу мертвого человека, которого зарезали. Меня могли бы обвинить в этом». Тогда Паскаль меня спрашивает: «И что же ты сделал?». Я ему отвечаю; «Я проснулся, это был кошмар». Выходя из состояния мутизма, он начинает меня все больше и больше спрашивать про мое сновидение: «А каким он был физически?» И я ему говорю: «Я точно не знаю, но это был кто-то с седыми волосами». Тогда ведущий приглашает одну коллегу сыграть роль третьего человека, подруги или матери: «Пре­крати его пугать, — говорит она мне, — твоя история ужасна, я не выношу подобных сно­видений, потому что после я не знаю, правда это или нет». Тогда я ей отвечаю: «Я тоже их не выношу; из-за этого я и проснулся». Р. Дяткин прерывает сцену и спрашивает Паскаля: «Итак, тебе это понравилось?» «Не очень», — отвечает тот. Р. Дяткин добавля­ет: «Я это видел. Ты отдалился во время этой игры от двух других игроков. У тебя тоже бывают ночные кошмары?» «Да, — отвечает Паскаль, — но хуже, чем этот». Поскольку ему не удается вспомнить свои сновидения, Р. Дяткин делает переход, говоря ему: «Н жизни бывают страшные вещи: это смерть и ситуация, когда два человека причиняют друг другу зло, приводящее к смерти», Тогда у Паскаля возникает ассоциация, и он говорит: «Иногда мне снится, что я мертв, и что это происходит не во сне». Очевидно, у Паскаля есть страх перестать существовать, потерять себя и потерять объекты, которые он инвестирует: торможение лишь воплощает эту невоз­можность инвестировать объект, который является источником такого возбужде­ния, которое не позволяет никакого смещения, никакого движения и которое является скорее разрушителем психического функционирования, чем его носи­телем. Вот почему пациенту, у которого нет двойника в сновидении и нет пред­ставления о себе самом, являющегося результатом нарциссической регрессии сновидения, важно предоставить изображение этого нарциссического двойника. Он-то и позволит ему установить связь с объектом, дистанция с которым могла бы быть выносимой. С этой точки зрения, психодрама является попыткой совме­стного сновидения, гарантом которого является ведущий игры.

Другой сеанс, состоявшийся несколько месяцев спустя, свидетельствует о возможностях психодрамы в установлении особого пространства, являющегося по­средником для закладки опыта фантазматизации.

Р. Дяткин встречает Паскаля, замечая ему: «Я всегда задаю тебе одни и те же вопро­сы, и ты всегда нам отвечаешь одно и то же. Я предлагаю тебе сыграть в двух персо­нажей, один из которых удивляет другого». Паскаль соглашается, и тогда я подхожу к ному, чтобы сыграть этого персонажа, не имея при этом ни малейшего представле­ния, что я буду играть. Тогда я придумываю следующую сцену: «Вон там внизу — яма», — и указываю на пространство, отделяющее нас от других психодраматистов. «Я уже перепрыгнул через нее. Ты ведь мне не поверишь, не так ли?» «Нет», — отве­чает он. Тогда я ему говорю: «Хочешь, я тебе покажу, как я это сделал?» «Да», — говорит он. Я разыгрываю прыжок, отдаляясь от него и приближаясь к другим психодраматистам, потом спрашиваю у него: «Ну, ты тоже попробуешь?» Паскаль, оставаясь неподвижным с самого начала психодрамы и стоя возле стены, стремительно сдвигается с места, делает прыжок и присоединяется ко мне, явно довольный сво­им подвигом. Я замечаю: «Видишь, то, что казалось невозможным, стало возмож­ным». И к удивлению всех он начинает ассоциировать и говорит: «Тогда была бы радуга без дождя или дождь без облаков. Мы — на другой планете».

С этой сцены и началось путешествие «по ту сторону зеркала» и с тех пор не прекращалось, что позволило Паскалю вступить в игру воображения, свидетельствуя о его новых возможностях выносить первосцену, которая не будет немедленно стано­виться источником деструкции и неминуемой смерти. Именно таким образом можно попять обращение к радуге, появляющейся после грозы и являющейся аллегорией соединения двух противоположных элементов — земли и солнца. Паскаль стремит­ся, конечно, их разъединить, но отныне он может себе позволить представлять их на этой «другой планете», которой является сцена психодрамы. Опора на изобразительный двойник, который смог пережить испытание времени и ярости, стала, вероятно, рычагом этого лечения, позволившим ему безбоязненно столкнуться с «прыжком» над смертью и кастрацией, не испугавшись уничтожения.

Заключение

В этой перспективе аналитическая работа производится, как нельзя лучше, через предложение игры, позволяющей выйти из повторения самим фактом диа­лектики между полем иллюзии и разочарования. Только при этом условии может

сформироваться сознание, которое в данном случае сопоставимо с открытием» Коррелятом которого является объект (найденный/созданный) и которое способно преодолеть ярость, вписанную в саму сердцевину влечения.

На самом деле, предполагается, чтобы аналитик был тем, кто благодаря рамке и своей интерпретативной функции способствовал бы развитию такой «творческой иллюзии», коррелятом которой является способность переживать топиче­скую и формальную регрессию мысли, а значит, и временную регрессию. В зави­симости от пациентов, эта формальная регрессия переносится ими по-разному, и именно это служит для нас показанием к психоанализу, психоаналитической психотерапии или индивидуальной психоаналитической психодраме. Аналити­ческий процесс находит свою основу в самой концепции психического функцио­нирования: во всех случаях речь идет о трансформации тенденции к немедленной разрядке в действии в способность и удовольствие фантазировать и мыслить без риска слома и распада. Аналитическая рамка, какой бы ни была степень материализации ее формы, всегда направлена на создание условий для установления ком­муникации с другим, свидетельствуя об организации психического пространства и времени и о циркуляции между психическими системами.

С этой точки зрения, аналитическая рамка, какими бы ни были ее модальности — в большей или меньшей степени основанные на визуальном восприятии и моторике, — направлена на создание оптимальных условий для того, чтобы такое «исцеление» было возможным. Да и как бы это исцеление могло быть другим при возможности рассказывать о своей жизни и составлять историю, соотно­симую с открытием инаковости. Речь всегда идет об аналитике и пациенте, которые под защитой рамки избегают сговора и нарциссической борьбы — ис­точника деструктивности — посредством, скорее, непрямого взгляда на исто­рию, чем взгляда лицом к лицу. Этот путь может быть долгим или не очень, далеким или близким, но он всегда идет в направлении исследования бессоз­нательного и детской сексуальности, которые составляют два фундаменталь­ных аспекта открытия Фройда. Учет условий психического функционирова­ния позволяет сделать это путешествие-посвящение во внутренний мир более или менее легким.

Если выразиться словами поэта Ива Бонфуа, речь идет о поисках «неведомой темной страны», о недоступном пространстве контрастных образов и противоречивых чувств: это, конечно, «гордыня», — говорит он, но также «неудовлетворен­ность, надежда, легковерие, разрыв, всегда неистовая страсть». И добавляет не без доли истины: «Но не мудрость и не благоразумие. А может быть, кто знает, что-то гораздо лучше этого» (Bonnefoy, 1972, р. 26). Как могло бы быть иначе, если человеческая психика устроена так, что «длительным чаяниям» соответ­ствует «смутная интуиция». Искушение состоит в том, чтобы оставаться в ви­димой и непосредственной определенности; но не является ли аналитическая работа с нашими пациентами даруемой возможностью научиться жить с нео­пределенностью, «слышать, — как говорит Бонфуа, — в определенности посто­янный, разрастающейся, животворный ноток ирреальности», путешествуя с ними по этим далеким странам, о которых можно мечтать и которые обладают, по выражению поэта, «как ничто другое в этом мире достоинством быть дале­кими, непредсказуемыми и неизведанными».