Статья. (dreamwork) Эстелла Солано-Суарез. “Идентификация с симптомом в конце анализа”

Статья. (dreamwork) Эстелла Солано-Суарез. “Идентификация с симптомом в конце анализа”

материал взят с сайта

Для того чтобы говорить об идентификации с симптомом в конце анализа, нам необходимо принять гипотезу, согласно которой аналитический опыт, на своем завершающем этапе может произвести беспрецедентную связь с симптомом в терминах идентификации.

Лакан за время своего преподавания всего один раз высказывает подобное суждение, 16 ноября 1976 и то, только в форме вопроса. Впрочем, как учил сам Лакан: мы задаем вопросы не для того чтобы получать ответы, а что вопрос уже возникает как последствие ответа, который логически ему предшествует. Таким образом, мы могли бы предположить, что этим вопросом Лакан делится с нами чем-то, что он нашел в своей аналитической практике. В этом плане, если идентификация с симптомом в конце анализа становится для нас вопросом, то возможно как раз из-за ответа, который находится перед ним.

Ответ может происходить только из того чему учит нас аналитический опыт. В этом отношении Фрейд, изобретением психоанализа, пролагает путь для нового типа социальной связи. Если аналитический дискурс был способен возникнуть, то только в силу того что Фрейд, послушный истерику, начал верить что симптом о чём-то говорит. Затем, он подтвердил тот факт, что симптом не только говорит, но что он также реализует цель удовольствия. Психоанализ — это эпистемологическое последствие, выработка (élaboration) знания, произведенного в результате возникновения симптома. И эта выработка является следствием обхождения с симптомом, обхождения, которое является частью практики. В этом смысле, мы можем сказать, что люди приходят на анализ через дверь симптома.

Первый шаг, благодаря которому начинается психоанализ, должен совершаться всякий раз сызнова. Почему люди начинают свой анализ? Потому что они страдают от чего-то такого, от чего им хотелось бы избавиться. То, от чего они страдают переносится как недовольство, как что-то чуждое, что-то что беспокоит, лишает свободы, сковывает, принуждает. То, что они испытывают, замечают за собой, воплощают в своих действиях и от чего страдают навязывается как что-то чуждое наиболее интимному для их я. Это беспокоящая экстимность (extimite), интрузивная воля в я, более сильная чем я, которая “находится вне моего контроля!”

Однако, жалоба, которая обращена к аналитику в качестве запроса, должна быть очерчена в своих мельчайших особенностях в качестве симптома. Изолирование симптома как такового это предварительный шаг, который задаёт аналитической практике ориентировочный принцип. В одних случаях мы можем предложить ориентацию в направлении Реального, в других, мы не должны беспокоить те видимости, которые субъект может использовать под видом идентификации. Здесь, мы рассмотрим только первую ситуацию, когда идентификация с симптомом в конце анализа является результатом достигнутым аналитическим обхождением с невротическим симптомом.

Обходиться с симптомом в рамках аналитического опыта означает его дешифровывать. Как продемонстрировал Фрейд, невротический симптом имеет смысл. Смысл симптома, der Sinn ¹ делает из него языковую сущность ². Симптом говорит в той мере, в которой “нечто проговаривается” ³. Согласно Фрейду, существует и другая сторона симптома, сторона Bedeutung, через которое симптом достигает “нового способа удовлетворения либидо”. Это “реальное удовлетворение” почти всегда не остаётся признано “тем, кто переживает указанное удовлетворение как страдание и выражает его под видом недовольства.” ⁴

На стороне симптома, которая содержит удовлетворение влечений Лакан выделает “отношение к реальному”. Проблема здесь становится еще более сложной: люди обращаются в анализ поскольку они испытывают страдание из-за симптома, однако тяга к наслаждению, возможно даже удовлетворение влечений, при этом, сами достигаются за счёт симптома. Как посредством анализа, мы можем обращаться не только с расшифровкой смысла симптома, но также затронуть его “отношение к реальному”? Данный вопрос требует от нас рассмотрения отношения симптома к тому удовлетворению, которое он в себе несёт всякий раз, когда возникает в аналитическом лечении. Иными словами, какова судьба удовлетворения влечений на этапе завершения анализа? Фрейд задается этим вопросом в “Анализе конечном и бесконечном”, поскольку мы должны знать, говорит он, “можно ли средствами аналитической терапии полностью и окончательно устранить конфликт между инстинктом и Эго или патогенным инстинктивным требованием к Эго?” ⁵.

Симптом, о котором идёт речь, это симптом, который был подвергнут психоаналитическому обхождению: как то, что остается от его настойчивости (exigence), что уже не несёт страдания, от чего можно отделить себя, но и как то, от чего уже не отделаться. Что в принципе может быть произведено для того, чтобы в конце анализа произошла идентификация с симптомом, который изначально представляется как что-то, субъекту наиболее чуждое?

Навязчивые мысли

Для начала рассмотрим отдельный симптом, который характерен для обсессивного невроза. В этом неврозе, навязчивость характеризует симптом в качестве навязчивых мыслей (contrainte de pensée). Обсессивные невротики страдают от своих мыслей, “мыслей, обременяющих душу” ⁶, как выразился Лакан.

Невротик навязчивых состояний довольно редко напрямую выражает свои мысли. Ему намного легче говорить о своих действиях, поступках, которые он чувствует себя обязанным выполнить: сперва он говорит о смущении, о трудностях в связи с выбором, любовью, действиями, он говорит о переживании страдания в целом, своей тревоге, подавленности, торможении. Однако перенос необходим до того, как он сможет распознать что это его собственные мысли и являются симптомом. Вот почему может оказаться сложным начинать анализ с обсессивным пациентом, т.е. добиться [от него] перехода в субъективную позицию, для того чтобы он отказал своим мыслям и принялся за работу. Довольно часто, такие пациенты приходят ведомые субъективной неотложностью (urgence subjective) и говорят свободно, раскрывая свои таланты и свой шарм, очаровывая нас притягательностью формальной красоты. ⁷ Невротик навязчивых состояний хочет быть “ослепляющим чудом” ⁸, открывая перед нами дискурсивные сокровища и отказываясь от учреждения метафоры любви, которая подразумевает обхождение с нехваткой.

Обсессивный невротик сперва предлагает свои доспехи: свою душу, поскольку та тесно связана с симптомом. Это тот случай, в котором симптом, как говорил Фрейд “найден полезным для самоутверждения и становится всё более и более слитым с Эго”, вплоть до того момента, когда невротики навязчивых состояний смогут извлекать нарциссическое удовольствие из “систем, которые они создают ради собственного самолюбия, чтобы ощущать себя лучше других, в особенности не запятнанными или особенно совестливыми (добросовестным)” ⁹. Вот почему, согласно Лакану, обсессивный невроз представляет из себя совесть (conscience).

В стратегии обсессивного субъекта, мужчины или женщины, Эго занимает привилегированное место. Как раз здесь, мы узнаём те самые “фортификации à la Vauban” о которых говорит Лакан, это преобладание воображаемого, свойственного Одному образа тела, в который обсессивный себя драпирует в качестве защиты против эффектов расщепления (effets de division). Но ни этот его наряд, ни бравирование, к которому он прибегает не оберегают его от паразитических мыслей. И не без причины! Навязчивая мысль дисфункциональна, она циклична и если цикличность [сама по себе] может быть свойственна мысли, то в случае невроза навязчивости, мысль свидетельствует о своей сути в облике речи-паразита (parasite langagier).

Следуя Лакану мы можем заметить что мысль — это не причина, а следствие. Мы думаем, поскольку кто-то обратился к нам с речью. Именно это придаёт мыслям их экстимный (extimate) характер, который доходит до крайности в случае обсессивного императива, когда обсессивный невротик отдаёт себе приказания во втором лице, например, в случае Человека-Крысы: “Убей себя за эти дикие и убийственные страсти! ¹⁰

В силу того, что мы живём в lalangue, мы как существа, обладающие речью ¹¹ получаем доступ к бытию только посредством этой речи. Lalangue также оказывает всевозможные эффекты на тело, эффекты разрывов, эффекты jouissance, аффекты. Таким образом тело, lalangue и то что вне-существует им в качестве реального, сплетено в узел в говорящем бытии. Мышление это один из эффектов, оказываемых lalangue на тело: lalangue пронизывает тело, в конечном итоге находит себя в теле, которое воображает себя в качестве единства, которое, это единство, воображает себя мыслящим. ¹² Мышление в качестве эффекта, оказываемого lalangue на тело и в случае если оно становится событием тела, действуя как симптом, может быть расположено на уровне аффекта. Поэтому мы можем быть [аффективно] затронуты мыслями, страдать из-за/от них, что позволяет сделать заключение о том, что l’a-pensée это jouissance. ¹³ Мы наслаждаемся нашими мыслями.

Тем легче представить трудности, которые ставит перед нами симптом навязчивости, будучи по природе своей мыслительным. Попробуем перейти на уровень особенностей такого симптома. Чему учит нас расшифровка навязчивых мыслей? В анализе, мы всегда можем обозначить смысл навязчивых мыслей, каким бы абсурдным он не был. В этом состоит первый урок, который Фрейд извлекает из случая Человека-Крысы. Фрейд учит нас о сложности того набора аргументов (échafaudage), проистекающих из ложных связей, перестановок, эллипсов. Мы имеем дело с чем-то наподобие чертежа, поверх которого набросаны другие чертежи и так ad infinitum, что, само по себе связано с природой цепи означающих. Однако особенность такого рода мышления состоит в том, чтобы “замести следы” посредством операции, которая состоит в изолировании звеньев этой цепи, в разрыве означающих импликаций (implications signifiantes) и расположении на их месте серии не связанных последствий.

Вполне возможно, что в конечном итоге мы остановимся на том, что обнаружим в этом какой-то смысл. В действительности, субъект навязчивости был бы рад этому. Он с охотой готов вступить в игру, ведь смысл — это как раз то, что ему нужно. Он может получать удовольствие от такого поиска, он души не чает в субъекте означающего. И всё же, становится очевидным, что чем больше значения он добавляет (смысла он придает), чем больше ассоциирует, тем больше он себя умерщвляет (cadaverise) и парализует (petrifie). В конечном итоге, это убеждает его что нет ничего помимо означающего, он может оставить свое тело вне игры прикинувшись святым духом (faire l’ange). На этом уровне, он может разыгрывать свою партию без особого риска. В лечении невротика навязчивых состояний, задача состоит в том, чтобы вовлечь его тело в анализ; эффект тревоги при этом гарантирован. Это условие, при котором анализ может затронуть jouissance. Вопрос, который занимал Лакана в период позднего преподавания, в том, что достигается это посредством обхождения с эффектами смысла/значения. Начиная с идеи о том, что в анализе работа происходит за счёт эффектов смысла, его интерес вызывал необходимый эффект смысла в анализе для того чтобы добраться до эффекта jouissance симптома.

Каким образом посредством эффектов смысла, которые являются результатом артикуляции означающих, производимой в языке, можно оказывать влияние на jouissance симптома, который как таковой вне-смысла (hors-sens)? Иными словами, если смысловые эффекты имеют отношение к воздействию символического на воображаемое, как можно оперировать в анализе таким образом, чтобы затронуть реальное, которое ускользает от этого измерения? Таким образом, вопрос, который ставит интерпретация оказывается за пределами речи, ¹⁴ в направлении реального, которое играет ключевую роль, когда приходится иметь дело с обсессивным симптомом.

Страсть к невозможному

Психоаналитическая практика, будучи, как указывает Лакан, практикой языковой оказывается действенной, оперируя путём «Witz» ¹⁵ Найти применение экивоку означает обратиться к звучанию слов, с целью придания практической ценности не задействованному смыслу (sens inédit), т.е. смыслу вне установленных рамок его применимости. Таким образом, за счёт редукции смысла становится возможным внезапное появление jouis-sens, или наслаждения смыслом. Благодаря этому, субъект навязчивости может расслышать ту ненависть, которая звучит в самом основании его вежливых и благонамеренных речей, или распознать желание смерти, которое превалирует в основе его поступков по отношению к другому, вплоть до обнажения функции симптома, которая коренится в невозможном. Невротик навязчивых состояний испытывает страсть к невозможному, он делает невозможное своим фундаментальным партнёром. Субъективировать это партнёрство он может только в том случае если откажется от бессилия, на которое обрекает себя собственными мыслями.

Как известно, невротик навязчивых состояний еще в детстве сталкивается с ранним сексуальным развитием благодаря тому любопытству, которое пробуждает в нём желание распознать и разгадать загадку сексуальности. В своих изысканиях, в надежде найти связь между jouissance и видимостями (semblants), субъекты навязчивости становятся особенно восприимчивы к тем знакам, которые исходят от родительской пары. Они обнаруживают ложь поступков, обманчивость идеала, несущественность (démérite) функции. Иными словами, случайность делает очевидной непоправимую несостоятельность отца, оставляя субъекта навязчивости беззащитным перед лицом безграничного jouissance матери. В итоге, он воспринимает себя поглощенным безграничностью дыры S (баррированое A), на что отвечает характерной стратегией, которая заключается в желании редуцировать баррированого A к Одному посредством своих мыслей.

Несостоятельность отцовской функции оставляет субъекта навязчивости беззащитным, он оказывается лишен убежища видимости перед лицом невозможного. В отличии от истерика, в распоряжении у которого для защиты от реального есть любовь отца, у невротика навязчивых состояний ничего подобного нет. Поэтому он прибегает к [навязчивым] мыслям, чтобы хоть как-то обходиться с невозможным. С этим также связана его склонность размышлять на темы, о которых нельзя толком помыслить (pensée impensables), будь то отцовство, конечность жизни, жизнь после смерти ¹⁶. Посредством такого рода мышления, которое делает исключение (fait exception), невротик навязчивых состояний мыслит вне-существование, чтобы заменить исключение Одним (suppléer à l’Un de l’exception), для того чтобы сохранить Всё мышления, которое [для него] коррелирует с фаллической функцией.

Вот где берет свое начало фаллицизм (phallicisme) субъекта навязчивости. Затычка, [которую он образует] при помощи Одного состоит в непрестанной бдительности по поводу присутствия фаллоса, даже если при этом приходится самому стать агентом производства фаллического. Для этой цели, сгодится всё: его тело, образ, мысли, работа, достижения. Также, нам хорошо известно о фаллической ценности, которую у невротика навязчивых состояний может приобретать мышление, он может играть и наслаждаться (jouer et jouir) своим мышлением как органом. Подобная эротизация мышления у субъекта навязчивости является следствием вторжения фаллического jouissance в воображаемое.

Фаллическая стратегия в равной степени преобладает и в случае женского невроза навязчивости. И хотя отношение к кастрации будет отличным от мужского, особенности “penisneid” делают её отношение к фаллосу более сложным. Она не хочет фаллос дабы изображать из себя мужчину (она знает, что фаллоса у неё нет), но ее долг состоит в том, чтобы фаллосом себя приукрасить, инвестировать себя в фаллический маскарад для того чтобы заполнить нехватку в Другом ¹⁷. Чем сильнее она хочет создать впечатление, что она это есть, тем больше это порождает в ней ненависть ¹⁸. Более того, она склонна полагать что фаллос более приличествует мужчине не на уровне обладания, а на уровне бытия, откуда и проистекает типичная для неё запутанность, которая характеризует ее отношение с нехваткой. Её партнёр будет воплощать для неё непонимание фаллического соперничества, тогда как она, своим мышлением, будет делать так, чтобы любовь вне-существовала через мужчину, которого она себе надумала ¹⁹, доходя до транса эротоманического мышления.

Несостоятельность Другого

То, что всегда представляет проблему для невротика навязчивых состояний, проблему логического свойства, это не столько неполнота Другого, сколько его несостоятельность (inconsistance). Поэтому его стратегия, переполненная ненавистью, заключается в унижении Другого до уровня обесцененного объекта, в сведении его к Одному. Здесь можно вспомнить ругательства, которые Человек-Крыса адресовал своему отцу: “Ах ты, лампа! Полотенце! Тарелка!” ²⁰. Отметим что если оскорбление нацелено на бытие, то оно тем самым, уподобляет Другого объекту, что скорее приводит к проблеме нежели к решению, поскольку подобный манёвр уничтожения Другого наносит вред желанию субъекта и безвозвратно заточает его в тоске Одного. В связи с чем, становится понятной необходимость для субъекта в поддержании Другого, всевозможными мерами предосторожности, вплоть до поручительства за него. Вдобавок, сведение Другого к Одному подразумевает что он должен все начинать заново, когда находится очередное означающее, связанное с Одним, поскольку оно указывает на имеющийся зазор между Одним и Другим. В таком случае, невротик навязчивых состояний должен буквально надрываться чтобы аннулировать второе означающее через изъятие/повторение (par la reprise) первого, равно как и изнурять себя непрестанным подсчетом, чтобы иметь возможность затыкания зазора между двумя означающими Одним, как в случае Человека-Крысы, который считал в промежутке между громом и молнией ²¹.

Для симптома невротика навязчивых состояний, необходимость, которая “не прекращает записываться” состоит в том, чтобы увязывать Одного с Другим (faire Un avec l’Autre). Симптом вписывает себя как некий оберег, призванный удерживать на дистанции невозможное структуры. Невозможное, в свою очередь, само “не прекращает записываться” в форме, которой можно было бы связать Один с «двумя» пола ²².

При помощи любви у невротика навязчивых состояний появляется шанс выпутаться из своего союза с Одним. Любовь, под видом переноса, дает ему возможность уйти от Одного и обратиться к баррированому Другому, прежде всего, поскольку тот должен говорить. Другой речи способен децентрировать аутизм Одного его мышления, чего, однако недостаточно, поскольку не исключено, что он тут же не ударится в аутизм речи. Действенность Другого любви в переносе измеряется на уровне возможности, которая вводится посредством аналитического акта, придавая для субъекта ценность баррированному Другому как тому, чего недостает Одному (l’Un-en-moins).

Именно функция любви под трансфером позволяет невротику навязчивости преодолеть то “головокружение”, которое он испытывает перед лицом означающего, которого не хватает в Другом. Посредством трансфера, у него появляется шанс встретиться с модальностями возможного и случайного. Благодаря чему он сможет отказаться от jouissance симптома и перестать выстраивать заграждения за счёт своего мышления (cesser de penser pour faire un barrage contre le Pacifique).

Таким образом, в ходе анализа, невротик навязчивых состояний может найти решение против тирании необходимости. Благодаря реорганизации (remaniement), результатом которой является разграничение и упорядочивание реального, символического и воображаемого. Вследствие чего, фаллическая функция отступает обратно на своё место: между реальным и символическим, освобождая воображаемое от необходимости восполнять (suppléer) ее посредством мысленных усилий. В результате, благодаря снятию торможений и исчезновению тревоги, тем самым освобождая тело от налагаемых ими оков, наступает существенное облегчение. Впредь, субъект может распоряжаться своим телом ввиду дизъюнкции и различения, которые производятся между устойчивостью (consistance) воображаемого с одной стороны, и вне-существованием функции с другой. Подобным образом, символическое освобождает себя от необходимости заполнять немыслимое собственной дыры необходимостью мышления. Это приводит к тому, что наслаждение невозможным, в качестве такого вот упражнения, которое поддерживается за счёт паразитарности мыслей прекращается. Невозможное, в качестве реального, располагается вне символического, образуя тем самым его лимиты. За счёт этого также достигается ограничение и стягивание границ симптома. В действительности, “за счет образования узла с телом (se nouer), т.е. с воображаемым, с реальным, и бессознательным в качестве третьего [элемента]” симптом встречает свои границы ²³.

Невротик навязчивых состояний способен довести свой анализ до завершения, не выходя при этом за пределы реального и не пересекая непреодолимые области невозможного, которыми так заняты его мысли. Тем не менее, он сможет обнаружить для себя лучший способ обхождения со своими мыслями в рамках возможного. Выход из запутанности своих мыслей позволит ему не находиться в постоянном замешательстве на уровне своих действий и решений. Он сможет управляться со своими делами без того чтобы всё время переносить их на следующий день, позволять себе что-либо, не нуждаясь в существовании Другого разрешения. Также, обладая знанием о той изнанке jouissance, которая скрывается за его достоинствами и качествами, он cможет быть более добродетельным, не воспринимая свою добродетельность чересчур всерьез, принимать удовольствие и отойти от тирании обязательств. Его воля, отделенная от императива, обретёт согласие с его желанием.

Однако, он будет догадываться о том, что эта экономическая реорганизация под видом установления границ симптома вовсе не подразумевает того, что с симптомом своим он может распрощаться. У невротика навязчивых состояний будет возможность констатировать, что симптом для него более не чужд и что он его уже достаточно хорошо знает, вплоть до знания о том, что это его перманентный способ бытия, неизбежный, непересекаемый. Куда бы он ни отправился, чтобы он ни делал, он будет носить его с собой, это не маска, а само лицо. Его видимость бытия — ничто иное как бытие симптома подобное узлу (être de nœud du symptôme), который связывает его тело, манеру говорить и реальное. Таким образом он приходит к выводу, что он и есть та конструкция (échafaudage), которая соединяет и удерживает всё это вместе.

В случае, если невротик навязчивых состояний женщина, она будет знать, что узел не только поддерживает и связывает её с теми, кому она небезразлична, но также, более единично, с теми, кто делает её своим партнёром. Она знает в чем состоит для неё функция партнёра-симптома, благодаря любви, которая, как это всегда случается, происходит как встреча между двумя бессознательными знаниями. Она также может знать, в смысле либидинального элемента, формулу случайности встречи и затем уже, необходимости симптома. Она также будет иметь представление о том, как обходиться с симптомом, которым сама является.

Для женщины, идентификация с симптомом в конце анализа будет чем-то совсем иным, по сравнению с тем, в чём отказывает себе истеричка, когда интересуется Другой женщиной, [как] симптомом мужчины. Такое решение, также идет вразрез с отказом женщины с неврозом навязчивости, которая во всём хочет быть равной мужчине, чтобы самой не быть симптомом. Напротив, идентификация с симптомом (относительно тела мужчины), предполагает знание о том, как иным образом обходиться с женственностью, признавая, что поддерживать своё бытиё женщины, можно не иначе как достигая его через Другого, как симптом ²⁴.

Идентификация с симптомом в конце анализа – признание наслаждения [jouis], которое лежит в основе “я есть” [suis], представляет синтом в его чистом виде. Можно сказать, что такая идентификация открывает горизонт возможного по ту сторону надежды. В действительности, мы знаем, что всегда будем иметь дело с невозможным, с чем, однако справляемся, благодаря правильному использованию симптома. Как только граница невозможного найдена, субъект может разыгрывать свою партию с безграничностью S(Ј). Это то, с чем субъект может взаимодействовать при острой необходимости (exigence) в том, чтобы как-то ограничивать реальное, раз за разом, пуская в работу  мышление, когда оно уже освобождено от “греховности”.

Этот небольшой текст — напоминание о моём опыте в качестве анализанта, “пассанта” и члена картеля пасса. Он занимает своё место — среди других работ Школы об окончании анализа и Лакановской ориентации, заданной Жаком-Аленом Миллером.

Перевод Алексей Мелихов

Примечания:

1. Фрейд З. “Лекции по введению в психоанализ”
2. entité langagiere — букв. ангажированную языком сущность.
3. J. Lacan, “Conférences et entretiens dans des universités nord-americaines” in Scilicet No. 6/7, p. 46. См. также J.-A. Miller, “The Seminar of Barcelona on die Wege der Symptombildung” в Psychoanalytical Notebooks No. 1 (London, 1998), p. 28.
4. Freud, Sigmund, *op. cit.*, p. 464.
5. Фрейд З. Анализ конечный и бесконечный
6. “pensée dont l’amé s’embarrasse” J. Lacan, Television (London & New York: Norton, 1990), p. 6
7. «faire entrer sous le coup de la fascination, fascination de la bonne forme”.
8. «la merveille à nous éblouir». J. Lacan, “Proposition of 9 October 1967 on the Psychoanalyst of the School” in Analysis No. 6 (Melbourne: Centre for Psychoanalytic Research, 1995), p. 7.
9. в переводе из собрания сочинений: “Системы невротиков, страдающих навязчивостью, льстят их самолюбию, создавая им представление о себе, как об особенно чистых и совестливых людях, лучших, чем все другие.”
10. Фрейд З. собр. соч. в 10 томах, том 7, “Заметки об одном случае невроза навязчивости.”
11. nous sommes faits êtres de parole — букв. сделанные речью.
12. “La pensée est un des effets de la lalangue sur le corps: la lalangue traverse le corps, d’ou le corps s’imagine comme unité qui, elle, s’imagine penser”. J. Lacan, Séminaire XX: Encore p. 139; см. также J.Lacan “Conférences et entretiens dans des universités Nord-Américaines” в Scilicet №. 6/7, p. 40
13. C’est pourquoi l’on peut être affecte par la pensée, en pâtir, ce qui revient à dire que «l’a-pensée» est jouissance. Nous sommes jouis par nos pensées.
14. “Il serait alors question que l’interprétation porte plus loin que la parole” J. Lacan, Le Seminaire XXII: R.S.I., 1974–1975, не опубликован.
15. J. Lacan, Le Séminaire XXIV: L’insu que sait de l’une-bйvue s’aile a mourre, 1976–1977, неопубл.
16. Фрейд З., собр. соч. в 10 томах, том 7. стр. 91.
17. J. Lacan, Le Séminaire IV: La relation d’objet, op. cit., pp. 449–456.
18. в оригинале игра слов: есть (l’est) и ненависть (l’hait) имеют похожее звучание
19. elle fera ex­sister l’amour à travers l’homme de ses pensées – букв. она будет делать так чтобы любовь вне-существовала через мужчину её мыслей.
20. Фрейд З. ibid стр.71.
21. Фрейд З. ibid стр. 60.
22. en tant que chiffre susceptible de faire Un avec les «d’eux» du sexe – игра слов d’eux (они) и deux (два, двое).
23. J. Lacan, “Joyce le symptфme” in Joyce avec Lacan (Paris: Seuil, 1985), p. 29
24. Ibid., p. 35.