Статья. Поль Дени “БУДУЩЕЕ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ ИЛЛЮЗИИ”

Статья. Поль Дени “БУДУЩЕЕ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ ИЛЛЮЗИИ”

Контртрансфер, судьба трансфера

Аналитик — это странный собеседник, который одновременно подставляет себя и отстраняется. Озабочен он этим или нет, он будет инвестирован как личность. Каким бы нейтральным и незаметным аналитик ни хотел казаться, одним только гноим присутствием он предлагает себя пациенту в качестве объекта инвестирования. «Главная цель анализа заключается в том, чтобы привязать анализируемого к лечению и личности терапевта», — пишет Фройд (Freud, 1913). Одновременно аналитик встает на путь, следуя по которому, он будет от подобного инвестирования отстраняться и анализировать, то есть вносить в это самое инве­стирование беспорядок, рассматривая его как нечто ирреальное; «путь, на кото­рый аналитик должен встать, принципиально иной, и реальная жизнь не предполагает ему аналогий… Необходимо поддерживать перенос, и при этом относиться к нему как к чему-то ирреальному», — также пишет Фройд. В таком случае паци­ент будет сталкиваться с особой ситуацией ирреальности. Если мы обратимся к понятию «проверки реальности», анализ предстанет как некая внутренняя проверка реальности, которая действует, только лишь, через проверку ирреальности объекта.

Объект и анти–объект

Если объект действительно представляет собой, как утверждает Р. Дяткин, «топическую метафору инвестирования», мы можем рассматривать как объект внешний И, но выражению М. Неро (1974), осязаемый, любого человека, допускающего по отношению к себе некое организующее либидное инвестирование. И, напро­тив, определим как анти-объект¹ любого человека, отказывающегося допускать по отношению к себе подобное длительное и организующее инвестирование.

Здесь приставка «анти-» употребляется в самом привычном своем «политическом» значении; речь идет не о том, чтобы обозначить «не-объект», но «де-объект», объект, тактика которого заключается в избегании организующего инвестирования.

А. Грин использовал этот термин для характеристики элемента, который располагается перед объектом в организации инаковости.

Парадокс ситуации переноса, ситуации психоаналитической, состоит в том, что аналитик ведет себя одновременно как объект и анти-объект. Фактически существует своего рода политика аналитика, состоящая в том, чтобы относиться к направленному на него инвестированию как «к чему-то ирреальному». Матери­альная конструкция рамки отражает противоречивость и двойственность пози­ции аналитика, то обстоятельство, что он одновременно присутствует и отстра­няется. Перенос, этот «qui pro quo¹ бессознательного», по выражению М. Неро, в этом противоречии развивается.

Как пишет К. Пара (1982), «результат в терапии связан с двумя элементами: переносом и отношением… отношение соответствует инвестированию пациентом личности аналитика». Таким образом, аналитик, объект аналитического отношения, не является strict sensu² объектом переноса.

М. Неро предлагает следующую формулировку: «Аналитик не является объектом переноса. Он всего лишь крайняя точка его воображаемого, объектного и нарциссического завершения». Перенос определяется, таким образом, как «точка схода»³, подобно направлению движения.

Мы предполагаем здесь, что эта точка в перспективе организована своего рода «бегством» аналитика, его активным избеганием роли объекта, к которой пациент предпочел бы его привязать. «Речь пациента на кушетке адресована отстраненному слушателю», — замечает А. Грин, занимая позицию слушателя, отстраненного дважды… Функция анти-объекта зачастую прямо упоминается пациентом: «Для меня самое трудное — вынести то, что вы недосягаемы, это сбивает меня с тол­ку», — говорит один. «Я не знаю, что можно ждать от вас, и, чем больше я здесь продвигаюсь вперед, тем меньше знаю», — говорит другой.

Биполярность объекта и анти–объекта, организующая рамку и развитие переноса

Если аналитическая установка с очевидностью выступает как прием, делающий возможной игру упомянутой биполярности аналитика, объекта и анти-объекта одновременно, значит, аналитическая рамка именно этой самой биполярностью организуется: каждый из составляющих ее элементов расположен в силовом поле, порожденном необходимостью этой двойной роли.

Многие авторы упоминали эту неустранимую двойственность аналитической функции: М. Фэн (1982) говорит о макиавеллизме, К. Давид о двусмысленности (1974). Мы могли бы еще сказать об антиномии, двойной связи, парадоксе. Один пациент выразился так: «Странно, я говорю вам о себе, обо всем, что во мне происходит, о моей сексуальной жизни, говорю, что хочу вами обладать, а вы через такие-то десять минут скажете: «хорошо», — и я сейчас же уйду вот так просто… Можно сойти с ума от такой штуки!» Однако этот парадокс противостоит расщеплем то, поскольку главной в аналитической функции является связь между дву­мя се сторонами, приводящая к проявлению обеих составляющих в их обоюдном взаимодействии, тогда как расщепление нацелено на исключение любых связей между двумя модальностями психического функционирования. Функция ана­литика направлена на восстановление обеих сторон противоречия и создает воз­можность переработки, которая шаг за шагом препятствует «первертному разре­шению».

Парадоксальный и травмирующий характер ситуации вынуждает пациента находить пути переустройства. Для М. Неро результатом этого является перенос. Он рассматривает перенос «как попытку овладеть возбуждением, развязанным Hik et nunk¹».

«Перенос отклоняет слишком грубое действие так называемых возбуждений, бессознательно заменяя их теми, которыми в прошлом человек уже более или менее овладел, или, по меньшей мере, которые ему были знакомы». Для аналитической ситуации характерна длительная дестабилизация усилий пациента, на­правленных на организацию, провоцирование развертывания переноса, выде­ление переноса в качестве особого феномена, своего рода оболочки, в которую им ключей пациент в его обыденном отношении к внешнему объекту.

Здесь необходимо отметить, что аналитическая функция анти-объекта фактически вводит триангуляцию, отсылая и аналитика, и пациента к третьему, живу­щему в мыслях аналитика; таким образом, эдипова организация аналитического курса вписана в саму его рамку.

Анализ переноса состоит в дезорганизации его последовательных приспособлений, что поддерживает продвижение, позволяет разворачиваться совокупно­сти феноменов переноса, препятствуя постоянному повторению одного-единственного. Здесь еще раз процитируем М. Неро: «Между прямым отношением к объекту в переносе и переносом как таковым существует даже не различие, а про­тивопоставление».

В таком случае мы можем рассматривать то, что обычно обозначают термином «сопротивление через перенос», как фиксацию на аналитике как на объекте непосредственного инвестирования. Движению в этом направлении может способствовать сопротивление аналитика тому, чтобы выступать как анти-объект; тогда в процессе анализа наступает своего рода задержка на образе, снять которую может только интерпретация.

Противопоставление объект/анти-объект позволяет по-другому рассматривать движения либидо, трансакцию, переводящую в ходе анализа объектное инвестирование в инвестирование нарциссическое. Один из парадоксов анали­тического предприятия в том, что оно включает в себя одновременно ресексуализацию и десексуализацию. Отношение между желающим получить помощь субъектом и тем, кто его принимает, изначально обыденно социальное, становится отношением аналитическим, только благодаря ресексуализации; С. Лебовиси (1980) настаивает на «жизненной необходимости» такой «релибидизации», с тем чтобы «вызывать во взаимодействии оживляющие перенос последствия». Коль скоро в анализе всякое прерывание молчания может быть, по мнению М. Неро, квалифи­цировано как интерпретация, допустимо и предположение, что всякая интерпре­тация переноса одновременно является декларацией готовности к любви, встре­че, принятию влечений пациента, утверждением: «Я слышу, что вы именно мне это говорите», в сочетании с избеганием, соответствующим формуле: «Я не тот или не та, за кого вы меня принимаете». Дж. Стрэчи (1934) удачно показывает этот аспект интерпретации переноса и возникающее в таком случае сопротивление аналитика. По его словам, сопротивление «становится понятно, если мы задума­емся о самом моменте интерпретации: аналитик готов к тому, чтобы сознательно стимулировать какую-то часть энергии влечений пациента, живую, реальную, однозначную и направленную непосредственно на него. Представляется, что именно в этот момент его отношение к собственным бессознательным влечениям должно подвергнуться испытанию». В рамках данного подхода Стрэчи также подчеркивает необходимость двойной роли аналитика: «Вероятно, возможность делать разнообразные интерпретации могла бы целиком и полностью зависеть от того факта, что в аналитическом отношении автор интерпретации и объект влечения — это одно и то же лицо». Аналитик — объект, объект влечения, и аналитик — анти-объект, автор интерпретации.

Мы говорили об интерпретациях переноса, которые Стрэчи противопоставляет так называемым «лексическим» интерпретациям, не имеющим упомянуто­го дезорганизующего отношения действия. В ходе анализа правомерно в ка­кой-то момент отдавать предпочтение отношенческой составляющей «объекта», а в какой-то момент составляющей «анти-объекта» аналитической ситуации. Например, К. Пара указывает, что в психотерапии пациентов, страдающих соматозами, «принимая во внимание дезорганизующее действие классической ин­терпретации переноса, ее использование будет ограничено в пользу поддержки, или даже в пользу развития культуры отношения». Интерпретации, не связан­ные с переносом, могут использоваться в управлении отношением, но, с другой стороны, отсутствие ссылок на перенос может переживаться пациентом как дистанцирование, отказ от того, что он чувствует. Точно так же все обстоит с ко­личеством интерпретаций. Остается еще рассмотреть воздействие принятой ус­тановки на то, как разворачивается перенос. Молчание аналитика может дать возможность организоваться стабильному отношению с неким объектным об­разом, фиксированным на аналитике или, напротив, иметь дезорганизующий эффект. Давать «присутствие», по выражению С. Нашта (1958), — этот процесс может в определенные моменты подтолкнуть объектное отношение, направлен­ное непосредственно на аналитика или, напротив, привести к расстройству систе­мы отношений, диалектизируя противоречия объект/анти-объект, и позволить интерпретацию переноса. Употребление таких терминов, как фрустрация и вознаграждение, также могло бы быть пересмотрено под тем же углом зрения. Воз­вращаясь к противопоставлению внушения и анализа, которое есть у Фройда, мы Могли бы предположить, что аналитик, будучи инвестирован в качестве объекта, действует per via di porre, а в своей особой роли анти-объекта он действует per via di levare¹.

Нарциссическая трансакция

Но если бы роль аналитика ограничивалась установлением двойной связи, парадокса отношения, мы могли бы иметь ситуацию депрессии или ситуацию, прово­цирующую психоз, а вовсе не аналитический процесс. Характеристикой анали­тического процесса является именно то, что он исходит из некоей трансакции в пользу нарциссической экономии пациента. Разворачивание этой трансакции могло бы происходить следующим образом: поведение аналитика как анти-объек­та с его отстранением во втором периоде интерпретации переноса, переадресу­ющим сообщение пациента к объектам его прошлого, вынуждает пациента сме­стить инвестирование с аналитика на свои собственные внутренние объекты, то есть на собственное нарциссическое функционирование. Так в процессе анализа происходит развитие нарциссизма, который отделен от аналитика как объекта и является результатом политики аналитика, плодом инвестирования аналитика в психическое функционирование и нарциссизм пациента. Ф. Паш (1964) в таком случае говорил бы об «антинарциссическом» инвестировании со стороны анали­тика. У пациента едва различимое волнение, которое следует за интерпретацией переноса, если эта интерпретация «хорошая», является свидетельством этой самой нарциссической контринвестиции, а также скрытой надежды: эдипова маска аналитика была только что снята и вместе с ней была снята какая-то часть запрета, связанная с его персоной; вновь оживились надежды в связи с объек­том; движению был дан новый импульс, для выражения которого мы могли бы воспользоваться несколько маниакальной формулировкой, позаимствованной у Федо: «Ещё чего, не о моём отце речь!»

Интерпретация переноса играет, таким образом, двойную роль: нарциссизирующая, с одной стороны, она также способствует ресексуализации аналитической ситуации, внося травмирующий элемент, который вызывает новые переустрой­ства, движение переноса.

Предшественник переноса

Ранее мы уже обсуждали, что аналитику необходимо инвестировать нарциссизм пациента для того, чтобы процесс происходил. Была ли когда-то в детстве ситуа­ция, которая предвосхищала перенос, как бы предсказывая судьбу? Даже если в детстве не было «маленького переноса, который затем становится большим», по выражению М. Неро, была, тем не менее, ситуация, имевшая что-то общее с ситуацией переноса. Это ситуация, когда в начале латентного периода родители уда­ляют детей, ограничивая телесные взаимодействия с ними (П. Дени, 1985). Пришел конец возбуждающим телесным играм, длительным ласкам, ребенок меньше сидит на коленях: «Ты слишком большой». Последнее утверждение не верно, по­скольку взрослая сексуальность ему запрещена, а эротические взаимодействия ограничены именно потому, что он слишком мал. Родители остаются объектами, активно отстраняясь от того, чтобы быть объектами сексуальными. Из поставщи­ков эротических вознаграждений они превращаются в поставщиков вознаграж­дений по преимуществу нарциссических. «Ты уже большой», «ты красивый» за­менены на «это хорошо». Внутри упоминаемой М. Фэном двойственности целей любовного отношения, цели оргастической и цели нарциссической, отныне поддер­живается только нарциссическая цель. Эдипов запрет, таким образом, неизбежно приводит к тому, что родители ведут себя как объект и анти-объект одновремен­но. Именно это новое противоречие является отправной точкой для особого нарциссического и фантазматического функционирования: уже получивший свое выра­жение эдипов проект оставляется в пользу романа. Родители становятся в таком случае опорой переноса, транскрипцией отношения, для которого они сами вы­ступили в качестве организующих объектов.

Возвращение переноса в контрперенос

Но если детство проходит, а что-то из первого опыта переноса вновь появляется в анализе, то что означает для аналитического переноса прошлый анализ?

Первое, что приходит в голову вслед за вопросом о судьбах переноса, это попытаться ответить просто, и упрощенный ответ, в конечном счете, мог бы быть таким: «Судьба переноса — это контрперенос».

Жалкий характер подобного предложения почти сразу же подкрепляется воспоминаниями: от недавних сеансов до чтения клинического журнала Ш. Ференци (1932). Возможно ли удержаться от рассмотрения попыток взаимного анализа Ференци как прямого перемещения его трансферентного устремления, направ­ленного на Фройда? Возможно ли не замечать у наших пациентов квазиприсутствия некого «пациента пациента»? Одна анализируемая, например, заявля­ет: «Молодая женщина приходит ко мне каждый вторник вечером и говорит, говорит мне о себе, и мне кажется, я ей помогаю, а вот у вас я не нахожу выхода». Кто-то другой выслушивает коллегу по работе или делает себе аналитика из парт­нера. У многих пациентов иногда очень рано в анализе мы видим подобные про­явления, когда в противовес развитию переноса у пациента появляется своего рода латеральное использование контрпереноса. Эта ранняя судьба переноса дви­гаться в направлении контрпереноса, очевидно, имеет особое значение в анализе тех, кто берет на себя функцию заботиться о других или хочет посвятить себя анализу.

Даже в работе аналитика, поворотах и превратностях аналитического отношения, мы замечаем процессы, которые могут свидетельствовать о присутствии ана­литика самого аналитика. Приведем в пример следующую зарисовку: аналитик, еще бывший в то время пациентом, в своем собственном личном анализе столкнулся с длительными периодами, когда молчание его

аналитика казалось ему непроницаемым, похожим на отказ, отказ от всякого взаимодействия. Однако на фоне молчания высветилось одно преимущество: его аналитик любил юмор и, прибегая к шутке, смешной истории, можно было в случае удачи вызвать у него легкий смешок.

Несколько слов о том, кто находится на кушетке: он обратился за консультацией из-за труднопереносимых приступов тревоги, страха по вечерам или но ночам, приступов дрожи, сопровождающихся чувством, что он может уме­реть. Симптомы практически исчезли после нескольких лет анализа, но затем и течение последних месяцев в анализе развился особый симптом: как только фантазм агрессивного содержания появлялся в переносе, пациент погружался и непреодолимое оцепенение, прекращал говорить, а иногда и вовсе засыпал на несколько мгновений.

Во время дополнительного сеанса последовало возобновление приступов тревоги, на этот раз менее интенсивной: «Можно сказать, всего несколько месяцев назад я думал, что вылечился и мой анализ закончен, ведь скоро будет пять лет, как я встречаюсь с вами… Но на другой день в Тарбе со мной случился этот приступ и с тех нор мне кажется, я снова в самом начале… Когда я пришел к вам, я заметил на входной двери какое-то небольшое объявление; я решил, что это сообщение о вашей смерти, или что вы упали, или с машиной что-то… Я чувствую себя усталым… Это тяжело…» Он проявляет обычные признаки оцепенения. Аналитик дает ему новый импульс, и пациент продолжает: «Я хотел бы исчезнуть…» Аналитик: «Все же вы, а не я?» И за этим следует: «Иногда я думаю, что вы могли бы умереть, десять раз я думаю о своей смерти и один раз о вашей». Аналитик: «Это очень несправедливо». Пациент смеет­ся и добавляет: «В анализе бывают и хорошие моменты… Я возвращаюсь в моих мыс­лях к тому разу, когда видел, как предаюсь с вами содомии и разрываю ваш анус…» Оцепенение пропало и сеанс продолжался: «У меня желание вами овладеть, нало­жить на вас руку». На последующих сеансах появился совершенно новый отмечен­ный насилием материал на тему убийства матери, а затем в начале сеанса следующее: «Мне необходимо вам кое-что рассказать… Двадцать лет назад я занимался музыкой и никак не мог правильно петь. Вообще-то я пою правильно, но всякой раз, когда я хотел взять до, я не был уверен, что это именно до. В другой раз я спел ноты с начала отрывка, над которым тогда работал… Я сказал себе: это до и есть до, проверил па пианино и это действительно было мое до! С тех пор я так пробовал и каждый раз это на самом деле было мое до! Это на самом деле было мое до!» Он говорит это с чув­ством восторга.

У аналитика же возникло движение контрпереноса, имеющее прямое отношение к одному из периодов в его собственном анализе, некое продолжение в контрпереносе движения переноса. В приведенном отрывке мы выделяем два аспекта функционирования аналитика. Один можно рассматривать под углом зрения тех­ники, он включает вмешательство по поводу сопротивления, приводит к появле­нию влечения, направленного на аналитика, представляя в сумме осуществление аналитической функции; и речь здесь могла бы идти о контрпереносе в самом широком смысле, каким он представлен у М. Неро. Другой аспект, имеющий от­ношение к контрпереносу в более узком смысле, предполагает активную установ­ку аналитика по отношению к оцепенению, угрозе молчания пациента, а также выбор принимающей садизм интервенции в выражении, вызывающем у анализируемого смех: так раньше смеялся аналитик аналитика.

Заметим также, что у пациента данная интервенция повлекла за собой интроективный процесс, включающий целый ансамбль влечений, что указывает на ин­теграцию некой функции, имеющей отчетливо выраженное нарциссическое зна­чение; она выражается в восторженном восклицании «это действительно мое до!» и через полисемию всех этих «до».

Прошлый перенос мог бы таким образом выражаться в настоящем контрпереносе в двух регистрах. Один представлен тенденцией аналитика повторять что-то, присущее его непосредственному объектному отношению к личности собственного аналитика, как бы ни было проработано впоследствии это отно­шение, а другой, осуществлением самой аналитической функции, наследника анализа переноса.

Две стороны наследства переноса

Анализ переноса начинается, как утверждают, с самой первой интерпретации; завершение же этого процесса часто описывается в терминах «ликвидации» пере­носа и идентификации с аналитиком. По выражению Мориса Буве, имеет место «идентификация наблюдающей части Я с самим терапевтом» или «с наиболее регрессивными формами идентификации, такими, как инкорпорация», которые затем эволюционируют в направлении «более проработанных и гибких разновид­ностей идентификации» и, наконец, «через увеличение силы и индивидуаль­ности Я такая едва уловимая форма идентификации становится, в свою очередь, ненужной, и субъект живет своей собственной жизнью, это и будет то, что назы­вается ликвидацией переноса». «Говоря по правде, — продолжает он, — вопрос о возможности подобной целостной и полной ликвидации остается открытым. Можно ли вообще избежать необходимости следовать моделям? И не лучше ли определить ликвидацию переноса, прибегнув к утверждению, что она позволяет существовать идентификации с некой моделью, которая точно не нуждается в идентификации» (Bouvet, 1954). Но предлагаемая нам М. Буве завершающая «повергнутая» идентификация останется ли, все же, идентификацией? Она хоро­шо выражает постепенное исчезновение аналитика в качестве объекта и происхо­дящее в ходе переработки искажение, которое приводит от идентификации к интроекции некой функции. Но совокупность рассуждений М. Бувё отражает также трудность определения самого понятия ликвидации. Д. Брауншвейг (1970) и дру­гие авторы говорят об «идентификации со способом мыслить, который аналитик претендует представлять». Но даже в этом случае допустимо ли говорить именно об идентификации?

Следуя логике противопоставления двух сторон аналитика, объектной и антиобъектной, мы можем и судьбу переноса представить в двух регистрах, из кото­рых один, идентификация в собственном смысле, мог бы принадлежать объект­ной составляющей, а другой, нарциссический регистр, проводящий к интроекции аналитической функции, принадлежал бы «антиобъектной». Здесь мы снова встречаемся с концепцией М. Неро, который описывает объектный и нарцисси­ческий полюса переноса.

Регистр объектный мог бы включать две известные характеристики идентификации: с объектом и с объектом объекта. Идентификация с личностью аналитика осуществлялась бы в самом анализе, воплощаясь в своего рода «скорби in presentia¹», По выражению А. Грина, вызванной ее же утаиванием.

Эта идентификация могла бы продолжаться в постаналитической «скорби». Здесь мы имеем возможность вновь встретиться со всеми теми элементами, которые обычно не вполне удачно описываются термином «остатки переноса»: при­нятие образа жизни аналитика, образа его действий, предполагаемых интересов…

Идентификация с объектом такого объект, а, как аналитик, в случае если последний обеспечивает необходимые условия нейтральности, будет строиться вокруг некоего предполагаемого объекта: объекта, из-за которого аналитик ус­кользает; то есть в конечном счете аналитика аналитика, идеальным нагляд­ным изображением которого является Фройд. Данный процесс способствует построению аналитического Сверх-Я, которое затем очень активно использу­ется в контрпереносе. К этой идентификации вторично могут быть привлече­ны в качестве элементов:

• идентификация с известными или предполагаемыми друзьями аналитика;
• усвоение аналитической идеологии, теоретических или технических подходов.

Причем эти элементы могут иметь большее значение, если развитие аналитической функции не было решающим.

В нарциссическом регистре, достигаемом в процессе анализа переноса в столкновении с аналитиком анти-объектом, речь могла бы идти о развитии некоей функции и ее интроекции, а не об идентификации в собственном смысле слова. Коли мы рассматриваем метафору аналитика не как объект переноса, а как «точ­ку схода», работу аналитика можно сравнивать с использованием перспективы и живописи эпохи Возрождения. Точка схода помогает организовать картину. Как только произведение закончено, эта точка больше не появляется, но композиция продолжает существовать. Так могло бы все обстоять в случае идеального образа, который как таковой невероятен, когда в конце анализа исчезновение реальности аналитика могло бы оставить позади себя одну только интроекцию аналитиче­ского функционирования и его нарциссическую инвестицию. У большинства авторов мы находим формулировки, подтверждающие важность возникновения или развития этой функции. Например, ассоциативная свобода пациента, соглас­но Мишелю де М’Юзану, является критерием вступления в завершающий пери­од анализа, даже если этот последний может еще долго продолжаться. Такие, на­пример, формулировки, как «психическое функционирование в рамках первой топики» или «развитие предсознательного», обе связанные со способностью сво­бодно ассоциировать, иногда преподносятся в качестве идеала аналитического функционирования.

Ассоциативная свобода, таким образом, инвестируется как связь с аналитиком, как способ функционирования, не только имеющий сходство с собственным, но скорее общий с ним; после разлуки с аналитиком он и будет тем, что останется от «химеры», описанной М. де М’Юзаном (1978).

Границы контрпереноса и их сдвиг

Как только бывший пациент занимает кресло¹, он начинает ощущать в себе разнообразные противоречия, отчасти симметричные тем, в которые он погружался, будучи пациентом. В рамках объектной составляющей ситуации переноса/контрпереноса он встречает в качестве объекта инвестирования собственного пациен­та, и последний одновременно является объектом запрещенным, в результате аналитик не может и не должен организовывать свою работу иначе, чем через инвестирование собственной функции аналитика. Однако пациент вовсе не со­бирался вести себя как анти-объект и ищет возможность усилить прямое ин­вестирование со стороны аналитика. Последний в таком случае сталкивается с некой обязанностью торможения конечной цели, своего рода сублимацией по обязанности, вполне сравнимой с родительской позицией по отношению к детям, которая создает атмосферу нежности. В деятельности аналитика есть некий пси­хоаналитический эквивалент нежности, внимательности к нарциссизму паци­ента. «Замечания по поводу такта в технике психоанализа», — так озаглавлена одна из статей Р. М. Лёвенштайна (1930). Необходимый аналитику такт является единственным возможным проявлением этой нежности. Для аналитика, так же как и для родителя, речь идет о том, чтобы совершать преобразование предлагае­мого пациентом либидного отношения в нарциссическое взаимодействие. Аналитик обязан производить торможение цели, опираясь на нарциссическое инвестирование собственного функционирования на сеансе и нарциссическое инвестирование всех сторон своей деятельности как аналитика; и, с этой точки зре­ния, разве не мог бы один аналитик быть аналитиком одного-единственного пациента.

Наследник запрета на инцест, запрет в отношении пациента открывает аналитику доступ к трансферентному преобразованию. Именно воссоздавая пациента как анти-объект, аналитик чувствует, что приходит к переживанию по отноше­нию к нему чего-то от прежнего своего переноса: движение контрпереноса. Контрперенос — это, прежде всего, перенос переноса, и его определение должно было бы включать эту ссылку на опыт предшествующего переноса аналитика. Пара­доксальным образом установки, которые мы обычно называем реакциями контр­переноса, предполагают одномоментное или более длительное инвестирование аналитиком пациента как объекта. В таком случае существует нечто, что мы мог­ли бы назвать сопротивлением контрпереноса (или менее удачно, «через» контр­перенос, по аналогии с неудачным выражением, «сопротивление через перенос»), то есть это сопротивление аналитика внутреннему развитию и переработке, не­кое проживание переноса вновь.

Наверное, было бы преувеличением говорить о возможности «невроза контрпереноса» у аналитика, который организуется избирательно по отношению к па­циенту, но у него, вероятно, существует глобальный «невроз контрпереноса», сво­его рода результирующая отношений со всеми пациентами в совокупности, несущий в себе возможность драматического развития в каждом

отдельном случае. В моменты остановки переработки контрпереноса в отношении с таким па­циентом аналитик теряет способность предвосхищать и интерпретировать, утрачивая, таким образом, функцию нарциссического преобразователя, и пациент также останавливается в своем движении.

В другом потоке, на анти-объектном полюсе аналитической функции, искушение заключается уже не в том, чтобы избрать пациента в качестве объекта, а в том, чтобы создать с пациентом ситуацию чистого анализа, анализа идеального. Внутренние процессы, которые могут привести аналитика к этой позиции, по всей вероят­ности, не единообразны, но если мы ищем возможность соотнесения с единствен­ным предшествующим переносом аналитика, то можем думать, что подобный план будет результатом слишком долгого сохранения у него идеализирующего переноса или особенностей его постаналитической психической работы. Пусто­та, оставшаяся в результате разделения с его собственным аналитиком, никак не наполняясь в процессе обычной интроекции и идентификации, в ходе развития, сравнимого с переживанием скорби, должна все же быть заполнена созданием некоего идеального аналитического объекта, возвеличенной тени объекта-анали­тика, призванной исцелить раны от его потери. Неизбежная нарциссическая рана, переживание незавершенного анализа с несовершенным аналитиком, была бы в таком случае более глубокой, и приводила бы не к реалистическому плану быть лучшим психоаналитиком, чем он, а к установке быть более психоаналитиком, чем он. Речь шла бы тогда о создании с таким пациентом ситуации, соответствующей идеалу аналитической чистоты. Чистое золото анализа и ничего более. Аналитик в таком случае стремится быть только анти-объектом. Пациент, каков ом есть, особенности его деятельности, его «отличия» могут дезинвестироваться анали­тиком, и он попытается увлечь пациента к некоему химерическому горизонту со­единения двух психических функционирований, далекому и едва ли достижимо­му. Подобное предприятие может стать для пациента своего рода нарциссическим соблазнением, «неким усилием сделать другого психоаналитиком», по выраже­нию Ракамьё. Или, перефразируя Серль (1959), тем, что приводит пациента, в ко­нечном счете, к запрету быть пациентом и развивать собственный процесс. Это то, что относят к «болезням идентичности» (Chasseguet-Smirgel, 1973) в анализе. Конечно, усилия сделать другого психоаналитиком свойственны любому анали­тику и составляют часть «желания толкователя» (Мишель Фэн). Именно трак­товку этого желания необходимо рассматривать. Все происходит по-разному в зависимости от того, имеет ли аналитик фантазию сделать в каком-то случае пси­хоаналитика из собственного пациента по завершении общей работы или он ищет возможность сделать из него здесь и теперь собственный психоаналитический двойник.

Будучи воскрешением «в последействии» переноса, движение контрпереноса также располагается в рамках противоречия объект/анти-объект, но в нем необходимый для развития полюс анти-объекта менее обеспечен, поскольку опирается только лишь на нарциссическое инвестирование психоаналитиком его аналити­ческого функционирования. Это инвестирование является наследником прошло­го переноса точно так же, как Сверх-Я является наследником Эдипова комплек­са. Судьбы переноса и судьбы Эдипова комплекса в конечном счете могут быть сопоставимы, они черпают силу из собственного угасания. И только расставшись с большей частью своего иллюзорного содержания, перенос может стать в своей перезаписи контрпереноса организатором функционирования аналитика в его единстве.