Статья. Смулянский “Не-жертва, или паранойя как успешное начинание”
Материал взят с сайт ЛАКАНАЛИЯ
Рецензия на издание: Виктор Мазин. «Паранойя. Шребер-фрейд-лакан». СПб.: Изд. «Скифия-принт», 2009
Случай Шребера до сих пор сладострастно щекочет восприятие читателей. Как и раньше, аналитическая традиция не в силах от него оторваться.Чем подкупает этот судья? По всей видимости тем, чем только и может подкупать свободно демонстрирующий то, в обладании чем другие субъекты не склонны сознаваться. О том, что это такое, можно ответить, рассмотрев расположение, в котором субъектная структура сегодня находится.Привлекает внимание то, что современный субъект, внешне отказываясь от прошлого наивно-метафизического настояния на собственной аутентичности, тем не менее по прежнему ревностно блюдет свою активную расположенность. Противометафизическая коррекция, которую здесь произвели, мало что изменила. Признание невозможности для «я» удерживать однозначную позицию по сути не произвело никаких существенных следствий. Глубинное постоянство установки выдает сама критическая поза — когда на новых основаниях опять выясняется, что гипотеза активного субъекта действительно нуждается в правке, то правку эту совершают в режиме недвусмысленной требовательности, настаивая, что ее результаты должен учесть сам же субъект — как будто это не о нем шла речь. От того, кто как будто субъектом лишь прикидывался, именно как от субъекта требуют в этом факте отчета. Единый центр трансцендентального волеизъявления странным образом заново востребован там, где от него во имя истины требуют отказаться.Дальше всех основания этой ситуации сумел проследить Славой Жижек, описав их в своем известном заявлении, что у европейского субъекта — сколь бы самокритичным в отношении собственной инициативы он ни был — остается пассивным всегда кто-то другой. Именно эта установка, сохраняясь после всех изменений, которым подвергся канон описания субъектности, сохраняет глубинную, настаивающую на себе суть происходящего. Если пассивность и существует, то она должна быть вытеснена и вручена другому. А это означает, что современный субъект, даже поступившись некоторыми характеристиками собственной однозначности, тем не менее призван продолжать проводить настояние так, как будто ничего не случилось. На переописание структуры субъектной активности идут лишь затем, чтобы потребовать от субъекта активности другого рода. Ему вменяют в обязанность разрабатывать стратегии сопротивления, производить подрывную политику, удерживать трезвость сомнения в отно-шении насильственного заступания на территорию его свобод — и все это он должен совершать абсолютно сознательно и в полную силу. Если пассивность и попадает в поле внимания, то лишь как то, в чем субъекта уличают, стыдя за рабскую покорность и требуя, чтобы он немед-ленно этот изъян исправил. Так в среде субъективности повелось — пассивность является тем, что должно быть за рамки ее позиции изгнано.Деликатная тонкость случая Шребера состоит в том, что этот порядок подрывается в нем в самой основе. Субъект Шребера выходит за рамки интриги самоосвобождающегося субъ-екта. Его положение способно указать на то, в чем эта затея сама себя обманывает. Как правило, по поводу «случая Шребера» искушаются указанием на непосредственное участие случая шреберовского бреда в панораме борьбы против насильственной властной логики, которой необходимо решительно воспротивиться. Но сама история эмансипирующей борьбы в ее типическом виде шреберовскому случаю не подходит. Более того, уроки, которые этот случай дает, могут, если их учесть, кое-что в этой истории подправить.Потому сегодня действительно необходимо исследование, в котором случай Шребера получит описание, заинтересованное только в его особенности и превозмогающее все тенденциозные сравнения. Сегодня, когда тема власти и ее все утоньшающегося репрессивного характера сама становится предметом новой паранойи субъекта, следует указать, что «подлинный параноик», Шребер, в данном случае держит себя как раз с исключительным достоинством. Можно проследить все перипетии его взаимодействия с постоянно домогающимися его бре-довыми — а, значит, пришедшими из самого Реального — сущностями, чтобы убедиться: ни о каком прямом и слепом протесте в его случае и речи нет. Все, что Шребер предпринимает в отношении подавляющей его воли — все его реакции и решения — отмечены признаками полного самообладания и даже хитроумия. Так, Шребер в предосновной стадии болезни, в период своего пребывания перед контролирующим его Богом и одновременно перед его психиатрическим представителем, никогда не выра-жает протеста напрямую, но всегда умеет поста-вить дело так, что подавляющий агент сам окажется в комической ситуации. Тот, кто рассчитывал распорядиться Шребером (распря, про-изошедшая в великолепном инциденте со ср…ньем) выказывает свою полную неприспособленность для управления живым телом. Все заходы, предпринимаемые против Шребера как жертвы, встречаются последним с обдумывающей иронией, которая следует вместо бессильного и задыхающегося возмущения. Так, на бесконечные вопросы со стороны насильственной инстанции, о чем он сейчас думает и если думает о «правильном», то почему не произносит этого вслух, следует ответ «Потому что я тупой». Шребер полагает, что ответ дает не он сам — за него, всегда с ответом опаздывающего, говорят некие «лучи», также подвластные богу. Но не так ли обстоит дело, что говорит это именно он — да и кто кроме него мог бы так сказать? При встрече с чужой капризно-требовательной волей незаметно ироническое самоумаление является самым наилучшим выходом. Потому при взаимодействии с ней Шребер без труда добивается эффекта того, что много позже, не без косвенного участия его случая назовут синтомом. Последний же можно было бы определить как эффект обращения уязвляющей нехватки в преимущество. Симптом запускает механизм однообразного притязания на некоторые возможности, и потому он позво-ляет Другому столь же однообразно фрустрировать требующего, показывая, что все его усилия тщетны. Синтом же, напротив, обезоруживает Другого, потому что заключается в том, чтобы играть не на возможностях, но самими невозможностями как таковыми. Трюк этот, несомненно, носит юридический характер — только на этом поле из бессилия, которое во всех других случаях было бы признано банальным провалом, можно сделать средство. И совершается это в процессе тяжбы одной только игрой на позициях означающих, которые станут позициями тех, кто в отношение к ним себя поставит, вручив им долю собственной активности и таким образом поручив им обустройство своих дел.
Тонкость авторской постановки вопроса, несомненно, состоит в том, что ему удалось эту синтоматичность позиции Шребера передать. Соблазнительность случая Шребера — а соблазнительность эта у него не единственная — состоит прежде всего в возможности легко героизировать Шребера на основании его протестной позиции в отношении властного контроля со стороны Другого. Но автору удается эту позицию придержать и развернуть в ином направлении. Он показывает, как то, что Шребером предпринимается вопреки чужой требовательной воле совершается посредством предуготовления себя к исполнению миссии представление о которой только в общении с Богом у него и образовалось представление. Потому популярное разведение «собственного личного проекта» и «насилия со стороны манипулирующего Другого» в этом случае ока-зывается абсолютно невозможным. Шребер не борется против насилия, но эксплуатирует саму направленную на него эксплуатацию. Если ему и удается настоять на своем, то лишь в связи с полученным вызовом — все ресурсы, к которым он прибегает, получены им оттуда, откуда надвигается власть. Пассивности, которая образуется посредством подобного рода экономики, он и не думает скрывать — напротив, она является его рабочим состоянием. Именно это и не может быть понято интерпретаторами, требующими в случае Шребера анализа сцены восстания и про-теста. Как было указано, причина упорствования современного индивида не в том, что предположение о самотождественной субъектности все еще не преодолено им до конца. Само оно оказывается лишь производным отказа признаваться в наслаждении, происходящем из возможности принять пассивную роль. Автор обращает внимание: «В борьбе с машинами производства психиатрического субъекта судья Шребер переживает не только жуткие муки, но и сексуальное наслаждение, которое достигает своего предела во время превращения в женщину…» (С. 109). А для этого ему следует овладеть ресурсом пас-сивности в совершенстве. Далее замечается, что «душегуб амбивалентен» (С. 150). Но это положение требует прояснения. Как можно увидеть, амбивалентность его не только в том, что он вызывает одновременно с ненавистью и любовь. Речь идет вовсе не о мазохизме, как здесь можно наскоро решить, приведя тем самым вопрос в полную эвристическую ничтожность. Душегуб не является амбивалентным изначально, а становится им, и делается таковым именно потому, что ответная политика в его отношении при-несла свои плоды. Шребер не только не путается в своем интеллектуально-сложном бреде, но, напротив сам запутывает населяющих его инквизиторов. В итоге «не Шребер превращается в женщину, а Бог» (С. 137). Невозможно различить, кто приобретает пассивную сущность. Упорство в отношении «желания другого» этого другого совершенно обезоруживает.Все эти обстоятельства неохотно учитыва-ются критикой, которая предпочитает пользо-ваться Шребером с пропагандистскими целями. Следует указать на то, что и эту возможность Шребер предоставляет критикам исключи-тельно по собственной кротости, которая стилистически перешла в его личный нарратив, а также нарратив того, кто стал его первым популяризатором, попечителем и доверителем, аналитиком при этом так и не став. Беззащитность Шребера состоит не в болезни, которой он отвечает на взбесившееся в его случае Имя-Отца. Напротив, нигде она не выказывает себя более, чем в терпимости, с которой его случай пере-носит все предприятия, затеваемые коммента-торами на его основе. Случай этот изначально размягчен, непристрастен в отношении любых заходов на его счет. Здесь открыты пути любым (зло) употреблениям. Притом зло относится лишь к самому безудержному разгону судящих использований — последние же полагают, что, напротив, служат одному только благу. Благом же в первую очередь представляется возможность использовать случай для извлечения недвусмысленного урока того или иного рода — например, видеть в нем универсальное сред-ство вскрытия логики властных манипуляций или обоснование необходимости с эмансипирующими целями практиковать массовую психотическую трансгрессию. Но аналитик — позицию которого сам автор работы занимает не только профессионально, но и структурно — подобными заходами не пользуется. Его дело, как показывает Лакан, состоит совершенно в другом. Аналитик вовсе не обязан сказать все до конца во что бы то ни стало, но, напротив, он не рискует итожащей сказанностью без повода. Потому аналитик не желает судить; напротив, именно там где суд становится воз-можен — то есть в области блага — аналитику пристало отмалчиваться. Структура его участия такова, что в отношении блага он ничего обещать не может. Именно для аналитика очевидно, что безза-щитен не Шребер, который более чем успешно прошел через все его постигшее, но сам записанный им текст. Но также именно ана-литик знает: Шребер со своей саморепрезентацией не просто попал в некое, предположительно неловкое, положение — скорее, напротив, он всех в него поставил. Иронический ресурс этого положения безграничен — он угрожает поглотить не только тех, кого опо-знают политическими персонажами шреберовского бреда, но и тех, кто слишком откровенно уверен, какого рода критиче-ским потенциалом этот случай обладает и исчерпывается. Данная ситуация ставит перед комментаторами и исследователями препят-ствия совершенно особого рода — они не могут принять однозначно гуманистическую или революционно-воззвательную позу. Есть вещи — и описанная тонкость, несомненно, к ним при-надлежит — которые можно показать только специфическим способом сказывания, определенным лукаво-уклончивым тоном, удержанием сочувственной, но неаффектированной позиции. Именно такой интонацией, не принуждая ее, но позволив ей самой овладеть его письмом, и пользуется Виктор Мазин в данной работе.