Статья. Нина Телицына “Телосочинение”
«…Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки, -Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки». Арсений Тарковский
Тело. Что мы можем иметь кроме него? Этого тяжкого бремени, с которым нельзя договориться, которое невозможно познать… Тяжесть бремени в том, что эта проклятая богами оболочка — единственное доказательство жизни, и в то же время, неоспоримое доказательство смерти. «Тело — это объект, который меня не покидает».[2:106] Объект «меня» или «мой» объект? Вот он, крах мысли. Философия, как впрочем и психоанализ, всегда стремились отделить его от духа, а потом (для чего?) их подружить, примирить. Находится с телом в гармонии — вот главная задача, ставящаяся перед человеком. А что значит находится с ним в гармонии? Как можно находится в гар-монии с кастрированным, чуждым, нелепым и слишком родным? Тело в речевых конструкциях присутствует как дополнение к чему-то или противопоставляется иной сущности и материи: мысль и тело, тело и представление, тело и означающее. А если Тело? Вот так, просто как Тело и больше ничего. Имеет ли возможность существования? Психоаналитики конечно залопочут о Другом, философы о нём же и, скажем, о модусах восприятия. И все будут правы. Во всяком случае, путь мысли, в котором тело обрело бы частичку автономии от текста и Другого, представляется пока недоступным.Тело. Изначально мертвое, чувственные колыхания совершаются лишь словом (вспомним уже пресловутый пример Лакана о выбросе адреналина мыслью). Оно движется, смотрит, слушает, касается другого. Оно ждет — слова, приказа, крика, шепота; оно соблазняется взглядом; оно живет ласками и болью. Раздираемое фантазмами расчленения, разложения, распада, тело всегда в ожидании лучших для себя времен. Уничтожение, упразнение тела происходит ради той иллюзорной свободы духа, что человек на протяжении веков вменяет себе в святую обязанность, в условие производства смысла собственной жизни. Мы пытаемся освободится от призраков, от оков памяти тела. Мы рождены со своим же собственным памятником, с этой потрепанной записной книжкой, в которой только коды, коды, коды.. И лишь некто другой может указать на смысл, сказать что вот это может значить то, а то, вот это. И в этот самый момент гармоничность как-то некстати натыкается на невозможность символизировать, расшифровать, осмыслить свой собственный памятник. И как-то совсем пропадает вера в значение так нами лелеемых интеллектуальных способностей и в адекватность восприятия — вот он, очередной порог нашего могущества. И все мы в отношении тел пребываем в позиции ключников, настойчиво перебирающих увесистую, и казалось бы никогда нас не подводящую связку ключей, и не верящих, что нужного ключа у нас все таки нет. Чем же для нас является тело? Ничем, в сущности, конкретным, стабильным и автономным. Сонм и разрозненность ежесекундных ощущений, биений, царапаний, сжиманий, покалываний, которые мы присваиваем «себе» и которые управляются машиной, беспрерывно дающей сбой. В этих самых сбоях, несостыковках психики и тела, начинается мысль о теле как об объекте и производство творческого жеста, как попытка (зачастую неудачная) мыслить тело за пределами дихотомии субъект-объект.
ЭТОТ СЛАДКИЙ ЯД ОБМАНА
Тело пронизано ложью. Его всегда обманы-вают, оно безропотно обманывается.Средсва обмана — все что ему предлагается в качестве эрзаца, жалкого утишительного приза. Причем, что именно подвергается замене, также остается неведомым. Сигареты, алкоголь, наркотики, еда, немыслимые дозы кофеина. Его убеждают в том, что отсутствие сна, еще не повод капризничать, что терпеть боль — признак воли, увечье — признак жизни. Пульсирующие, трепещущие, раненные тела, так далеко и так близко, но все до одного, включенные в общую машинерию желаний.Плоть вписана в культуру словно по трафарету, вписана репрезентациями наслаждения.Культура обводит контуры кастрации, закона, структуры, она же и определяет те места, (светлые или тёмные, это уж кому как) болезненного наслаждения. Поведение на этой «святой» земле беззакония и определяет, формирует, симптом как таковой. Для различения этих контуров достаточно взять любое искусство, которое принято считать современным или даже постсовременным своему времени. Кино, литература, художественное творчество, фотография. О чём же они нам говорят? Что мы знаем, фантазируем, думаем, (а еще точнее — стараемся не знать, не думать, не фантазировать) о теле, мы, дети века ХХ? Мы, создатели и почитатели визуальной культуры? Любая репрезентация, как правило, начинает с некого посыла, который можно охарактеризовать как «вот так мы думаем об этом» или «вот так мы наслаждаемся», и затем идёт процесс срывания маски, показ некого «истинного» смысла, структуры, мотива, желания. Современные деятели искусства, причем не только визуального, но и литературного, в качестве средства для воспроизводства творческого жеста, акта надреза реальности, используют именно тело. Возможно потому, что тело стало последним оплотом никак не поддающемся рационализации, безоговорочному встраиванию в современное капиталистическое общество. У художников и писателей тело предстаёт исписанной доской, показывающей «все ещё» и «уже не» человеческое. С телами случаются события. События психические, разворачивающиеся на поверхности тел, мимо которых дух так и норовит проскользнуть. Но именно тела — арена, места представлений, памятники несбывшемуся. Поломка тела — знак трусости и предательства духа, причём не всегда в негативном смысле этого слова, иногда предательства-необходимости, которое само ста-новится событием структурирующим, которое творит в нас субъективность. БОЛЬ«Существует ли какое-нибудь проявление, которое обеспечивает гарантии (страхует) в случае отказа этих устройств? Я полагаю, что это боль»З. Фрейд. Набросок одной психологии.Боль… Её ведь не представишь. Недаром при попытке описания боли используются означающие — колющая, режущая, острая, тупая. Представлению боли (как и смерти) не обойтись без инструментария символических опосредований. Боль пронизана фантазмами. (Даже если Вас никогда не резали, вы все равно скажете, что боль режущая). Мы говорим «как будто по мне проехали катком», будто бы знаем, каково это. Что и говорить, мы любим фантазировать о боли, ее измерять, чуть-чуть преувелчивая или преуменьшая ее силу и значение, когда предъявляем боль другому. Попытка мыслить об истоках восприятия боли, натыкается на предположение о первичном материнском законе, а в сущности, на беззаконие.Вопрос состоит в том, почему для описания таких разных явлений как скажем головная боль и боль души, мы пользуемся одним словом — боль. Что между ними общего? Для ребенка боль связана с отсутствием другого, или его отсутствующим присутствием, с всемогоществом другого, который ликвидирует боль, с беспомощностью другого, который не в состоянии ничего сделать. Боль, так или иначе, завязана на жалости, тревоге, панике, сочувствии, равнодушии Другого. Потеря другого (а душевная боль — это всегда потеря другого), обессмысливание, порождает боль вне локаций телесности, создавая разветвленную сеть отсылок к возможностям представления смерти. Состояние перевода боли тела в боль души и обратно, может быть означено словом непереносимость или невыносимость. Если тело не в силах вынести боль, оно анестезируется шоковым состоянием, которое блокирует вос-приятие боли. Душевная боль, становясь невыносимой, требует телесного увечья разной степени тяжести и осознанности. Подобно проворным маклерам мы меняем одну боль на другую. В процессе обмена, репрезентации представлений, подвергаясь законам смещения и сгущения, плетут ткань наслаждения. У каждого из нас свой неповторимый рисунок, свое полотно с вплетеными нитями боли.«Тело получает наслаждение и в боли (и это абсолютно чуждо тому, что принято называть мазохизмом). Оно остается в ней протяженным, выставленным напоказ — так оно и есть, вплоть до непереносимого отторжения. Эта неразделяемая разделенность наслаждения подтачивает, сводит мысль с ума». [4] Боль находится на границе тела Смысла, тела трансцендентального и тела множественного, то есть имеющего вес и плотность. Граница порождающая наслаждение. Наслаждение, поскольку репрезентация боли, своеобразным образом сочленяется с возбуждением эрогенных зон. Где проходит та грань, когда сексуальное возбуждение сплетается с неудовольствием, и почему в иных случаях так важно присутствие последнего для достижения удовлетворения? Боль выписывает тело, прорисовывая карту порогов восприятия и ощущений, куда первым делом вписывается невозможность идеальности и вечности. Именно боль является тем сигналом который говорит одновременно о жизни и смерти. А в итоге — о смертной жизни. Боль есть предел, порог о который запинается субъект, утопая в мегаломанических фантазиях.Неудивительно, что в урбанистическую эпоху машин боль стала неуместна. Иногда может создаться впечатление, что единственная забота власти — это обезболивание. Чудесный порошок спрессованный в незамысловатую окружность, с приложенной инструкцией к забвению боли. Дабы боль не мешала инвестициям твоего тела на благо тела экономического, не мешала наслаждаться радостями избыточного потребления вещей, названных кем-то благами. «То, что боль проходит по всем отводящим путям, легко понять. Согласно нашей теории в *(пси) она оставляет после себя Q, осуществляющее пролагание пути, это длительно сохраняющееся пролагание путей, как если бы они пробивались молнией, пролагание путей, по возможности, полностью уничтожающее сопротивление контактных границ и учреждающее там проводящий путь в том виде, в каком он существует в *(фи)».[3]Боль влечет за собой сопротивление. Отсутствие боли — отсутствие сопротивления, а точнее отсутствие необходимости сопротивляться чему-либо. Боль формирует мир, возделывает различение и Другого. Заставляет тестировать реальность, спотыкаться, падать и снова идти; идти на поиски Другого, того, кто скажет, что ты есть, что мир существует.
КРОВЬ И КОСТЬНА ИЗНАНКЕ ДИСКУРСА
Формальность тела, его «объективность», под-водит нас к истоку эстетики, к мысли о теле как об объекте эстетическом, о теле как о творении, его становлении в попытках возделывания. Современное искусство, несомненно спорное, похоже на мясника, принуждающего наблюдать за капающей кровью, созерцать как отделяется друг от друга каждая кость.Субъект современной общественной системы, озабоченный вопросом собственной «нормальности», собственного образа в глазах другого и яро противостоящей всему что вторгается как радикально иное, субъект, создающий нормы «правильного» восприятия и поведения, навряд ли когда-нибудь мыслил абсурдность своего отношения к собственному телу. Чего стоит выражение «я боюсь крови». Чего, чего ты боишься? Не редко, каждый из нас испытывал это неприятное чувство, комок подкатывающий к горлу, при виде того, как капля за каплей твоя кровь падает в прозрачную ёмкость, на пол, или как ей постепенно пропитывается бинт. И что в конце концов это значит — «я боюсь крови»? Что значит «боюсь»? Мы ведь априори боимся чужого. И неважно, идёт ли речь о человеке или предмете. Но ведь здесь речь идёт о части себя самого. Если человек скажет, например, я боюсь волос, ногтей, ресниц, ушей — психиатрического диагноза ему не избежать. Но когда говорят «я боюсь крови», это никому не покажется необычным или сумасшедшем. Мы боимся части себя самих и это мало у кого вызывает удивление. Нам же это открывает новый горизонт для мысли о расщеплении и децентрации. Кровь — жизнь и смерть, святость и нечистоты. Мы подписываемся кровью (пускай лишь фигурально) в доказательство абсолютной преданности, верности слову, клятве — жест господина. Мы мараемся чьей-то кровью, разбивая сердца, нарушая законы слова и смысла.Еще один необычайно аффектированный для нас объект представления и восприятия — кость. А выражение «скелет в шкафу», которое обычно относится к жизни психической, к некой «грязной тайне» твоего бытия, приобретает почти комический смысловой оттенок, когда понимаешь, что скелет не только психический, но и физиологический всегда находится в шкафу (в шкафу собранного из крови, мяса и пульсирующих органических масс). И ведь мало у кого вид не только крови, но и человеческих костей, вызовет равнодушное созерцание, наподобие созерцания скелета курицы, оставшегося на тарелке. Если придерживаться тезиса Фрейда о том, что психика всегда является проекцией телесной поверхности, то не является ли психический «скелет в шкафу» той самой структурой, которую психоаналитики называют фантазмом? Мысль эта почти тривиальна, но всё же вызывает «удивление» (в очередной раз) в одном аспекте, а именно — укрытия, тайны, спрятанности от чужих глаз. Скелет — это условие функционирования материи, её остов. Скелет психический, фантазм — условие возникновения и функционирования психики. Что же заставляет нас боятся (испытывать отвращение) костей? Почему косность, просвечивающая через кожу, будь то больные тяжелой формы нервной анорексии, или узники концентрационных лагерей, вызывает ощущение жуткого? Кость — это объект смиренной и тихой жути на грани отвратительного. Объект, от которого бывает сложно отвести взгляд как от некой перверсивной истины. Кость — это самая чистая и ничем незамутненная репрезентация смерти, ведь именно на костях когда-то покоилась и бунтовала чья-то жизнь.«Безусловно влажные оболочки напоминают об
ормальность тела, его «объективность», под-водит нас к истоку эстетики, к мысли о теле как об объекте эстетическом, о теле как о творении, его становлении в попытках возделывания. Современное искусство, несомненно спорное, похоже на мясника, принуждающего наблюдать за капающей кровью, созерцать как отделяется друг от друга каждая кость.Субъект современной общественной системы, озабоченный вопросом собственной «нормальности», собственного образа в глазах другого и яро противостоящей всему что вторгается как радикально иное, субъект, создающий нормы «правильного» восприятия и поведения, навряд ли когда-нибудь мыслил абсурдность своего отношения к собственному телу. Чего стоит выражение «я боюсь крови». Чего, чего ты боишься? Не редко, каждый из нас испытывал это неприятное чувство, комок подкатывающий к горлу, при виде того, как капля за каплей твоя кровь падает в прозрачную ёмкость, на пол, или как ей постепенно пропитывается бинт. И что в конце концов это значит — «я боюсь крови»? Что значит «боюсь»? Мы ведь априори боимся чужого. И неважно, идёт ли речь о человеке или предмете. Но ведь здесь речь идёт о части себя самого. Если человек скажет, например, я боюсь волос, ногтей, ресниц, ушей — психиатрического диагноза ему не избежать. Но когда говорят «я боюсь крови», это никому не покажется необычным или сумасшедшем. Мы боимся части себя самих и это мало у кого вызывает удивление. Нам же это открывает новый горизонт для мысли о расщеплении и децентрации. Кровь — жизнь и смерть, святость и нечистоты. Мы подписываемся кровью (пускай лишь фигурально) в доказательство абсолютной преданности, верности слову, клятве — жест господина. Мы мараемся чьей-то кровью, разбивая сердца, нарушая законы слова и смысла.Еще один необычайно аффектированный для нас объект представления и восприятия — кость. А выражение «скелет в шкафу», которое обычно относится к жизни психической, к некой «грязной тайне» твоего бытия, приобретает почти комический смысловой оттенок, когда понимаешь, что скелет не только психический, но и физиологический всегда находится в шкафу (в шкафу собранного из крови, мяса и пульсирующих органических масс). И ведь мало у кого вид не только крови, но и человеческих костей, вызовет равнодушное созерцание, наподобие созерцания скелета курицы, оставшегося на тарелке. Если придерживаться тезиса Фрейда о том, что психика всегда является проекцией телесной поверхности, то не является ли психический «скелет в шкафу» той самой структурой, которую психоаналитики называют фантазмом? Мысль эта почти тривиальна, но всё же вызывает «удивление» (в очередной раз) в одном аспекте, а именно — укрытия, тайны, спрятанности от чужих глаз. Скелет — это условие функционирования материи, её остов. Скелет психический, фантазм — условие возникновения и функционирования психики. Что же заставляет нас боятся (испытывать отвращение) костей? Почему косность, просвечивающая через кожу, будь то больные тяжелой формы нервной анорексии, или узники концентрационных лагерей, вызывает ощущение жуткого? Кость — это объект смиренной и тихой жути на грани отвратительного. Объект, от которого бывает сложно отвести взгляд как от некой перверсивной истины. Кость — это самая чистая и ничем незамутненная репрезентация смерти, ведь именно на костях когда-то покоилась и бунтовала чья-то жизнь.«Безусловно влажные оболочки напоминают об
ангеле; косность тела, лишенная связи со своими чувствительными оболочками, — о падшем теле или о трупе». [1:22]Наш взгляд, прикованный к костям, это, по сути, взгляд обращенный внутрь нас самих. Пытаясь вывернуть своё тело наизнанку, мы всматриваемся в перспективу смерти, рассматриваем свой собственный труп.Фантазм структурирован вокруг Das Ding, мифической дыры, на подступах к которой субъект проваливается в символическую смерть. Возможно поэтому, тело — это единственный путь, к которому прибегают творцы, дабы достучаться до медийного субъекта, лишившего себя мыслей о теле, смерти, тайнах своего бытия, при-чинах своих желаний. Ведь на этих маленьких грязных тайнах, что структурируют нашу психику и держится этот прекрасный образ самих себя, эта нелегким трудом сконструированная поверхность воображаемого. И если раньше выражение «Momento Mori» имело оттенок благородности и смелости, то сегодняшнее отрицание, эта даже не позиция отрицания, это психотический механизм отбрасывания. Нашу культуру можно охарактеризовать (в одном из её проявлений) как тягу к забвению смерти, которая формирует особый способ обращения с истиной. Есть знание, которое существует априорно, которое известно всем, но которое «так хочется не знать», поскольку подобное знание зачастую портит оболочку воображаемого, потрошит идеалы. Однако знание это отрицать невозможно, учитывая его очевидность. Пребывание в режиме «хочется не знать» отличается от «не хочется знать». Во втором варианте знание лишь предполагается, оно существует как гипотетически возможная альтернатива имеющимся представлениям, но, поскольку, наличие такой альтернативы при-ведёт к неудовольствию, оно избегается даже в качестве мысли о существовании альтернативы. В первом же варианте знание находится на более сознательном уровне, оно уже существует, но предается забвению (всегда, впрочем, неуспешному). Главное в современном статусе знания, как у всего вытесненного и отрицаемого, это его максимальная либидинальность. Знание, которое «хочется не знать», заменяется согласно логике капиталистического дискурсана знание научное и/или медийное. Оно обволакивает субъекта словно коконом, сотканным из предлагаемых цивилизацией удовольствий, в которых мысль терпит крах, поскольку отныне ей суждено ходить от края до края проторенных удовольствием путей.Медийный субъект, лишенный тела, у кото-рого тело вписано согласно путям и законом виртуального, направляет своё либидо по дорожкам опоясывающим тело, но никогда его не принимающим, не слышащим его голос, не видящим его разлад, его раны и его трагедии. И тем более неудивительно, что косметическая индустрия является на сегодняшний день одной из самых прибыльных сфер бизнеса. Магический бизнес по наведению лоска, скрыванию даже мельчайших трещинок и пятнышек проступающих на поверхность и говорящих о том, что внутри тело представляет собой нечто непредставимое, а при попытках представить всегда вызывает чувство отторжения, поскольку изнанка его не более чем «зловонный мешок», как сказал однажды Нанси. Современное тело настолько символично, обозначено, разобрано по частям, по означающим, и, вместе с тем, настолько фантазматично, что границы дозволенной боли и наслаждения отдвигаются все дальше и дальше. Таким образом, само знание о теле, сами репрезентанты, вместо того, чтобы служить тропой ведущей к телу, занимают место самой плоти, сами становятся либидинальным объектом. Объектом, со всеми вытекающими отсюда последствиями относительно отношений объекта и влечения. То есть, оно (знание) подвергается отрицанию, по отношению к нему разворачивается диалектика наслаждения объектом и желания его уничтожить. Та отбрасываемая истина, которую знание несёт, влечет за собой меланхолию, желание аннулировать уже состоявшуюся встречу, прекратить наслаждение из-за гнетущего чувства стыда и вины… Это есть виртуальное тело, в самом полном смысле этого слова.По форме данный процесс похож на сублимацию, по сути — нечто совсем иное. Если это и сублимация, то такая, которая стоит на стороне отнюдь не жизни. Знание человека о смерти фундаментально. Оно и есть скелет фантазма, дающий впоследствии жизнь собственным дериватам, при столкновении с которыми субъект непременно застынет, на мгновение, обездвиженный ужасом, что заставит впоследствии так старательно их камуфлировать. Незнание смерти — это утрата времени, утрата того, что позволяет нас называть себя гомосапиенсами, утрата того, что нас субъективирует. «Не думай о смерти» — почти что приказ сегодняшней культуры. Ты, конечно, всё знаешь, но знание это можно каждый раз невзначай забыть, словно ключи от дома. Встреча случится, однажды твой взгляд натолкнётся на тело смерти.Современное искусство отличается налётом перверсивости, которая уже и не воспринимается как перверсивность. И акты тотальной, разрушительной агрессии, и визуальное искусство, берущее на себя порнографическую форму репрезентации, сконструированы одним механизмом. Они не имеют статус реального, не служат изнанкой воображаемого, они вписаны в иное место, имеют иной статус. Они представляют собой алиби. Причем речь идет не столько о творцах, разрушителях, агрессорах, сколько о статусе восприятия этих событий обществом. «Скоро наверняка появится художники, которые сами станут наносить себе раны, и это будут наиболее современные модернисты, из всех, какие только есть. Например, весь окровавленный, переходишь улицу и демонстрируешь свои глубокие раны полицейскому — как произведение искусства, естественно, тот ничего не понимает, и пропасть между ним и художником, который в то же время, есть собственное произведение искусства, становится непреодолимой». [5:161]Кровь и кость — когда-то оплоты реального, и, казалось бы, их гротескное, до тошноты гротескное представление, возможно единственное, что может вбить клин, поцарапать, вечно юную поверхность, застывшую в пленении и ненависти к собственному образу. Мы восхищаемся смелости, отворачиваемся, в смеси наслаждения и отвращения. Но действительно ли понимаем, осознаем то, что видим или читаем? Так или иначе, дальше тела нам всё равно не уйти и остаётся неясным будущее представлений и репрезентаций тела. Что даст нам эта «изнаночность» дискурса искусства и науки? Тело представлено в научном дискурсе в виде формул, химических соединений, генетических кодов, описаний физических процессов. Искусство пытается посеять в субъекте жуть, делая невидимое видимым. Тело пытаются вписать со всеми его потрохами, каждую частичку макромира и микромира материи, но значения как будто повисают в воздухе, лишний раз напоминая о пределах человеческого разума. Научное сообщество после расшифровки генетического кода пребывало в состоянии полного недоумения. Вместо предполагаемой власти над человеческой материей, возникли тысячи вопросов о том, что же теперь делать с данной информацией. Это показало, что важна не сама информация, значения как таковые, а присвоение им статуса, нужно понимать как с ними обращаться. И как оказалось, расшифровать код телесной материи, даже несмотря на установление значений, не удалось. Возможно потому, что истина субъекта, как любил повторять Лакан, — на поверхности и всегда по ту сторону знания.