Статья. Жак Лакан ЦЕНЗУРА – НЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ(9 февраля 1955 года.)

Статья. Жак Лакан ЦЕНЗУРА – НЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ(9 февраля 1955 года.)

Сообщение как прерванный дискурс, настоятельно о себе заявляющий. Король Англии мудак. Фрейд и Фехнер.

Traumdeutung дает нам не только теорию сновидения. Мы находим там и дальнейшую разработку Фрейдовой схемы психического аппарата. На первом, предыдущем этапе разработки Фрейд подводил итог собственным работам по неврологии. Этот же второй этап соответствует его углубленному интересу к такому частному явлению, как неврозы, и к той области, которую анализу и придется в дальнейшем осваивать.

Речь, таким образом, идет о сновидении, но одновременно, на заднем плане, и о невротическом симптоме, организация которого оказывается на поверку такой же, поскольку задействует в себе структуру языка как целого, а точнее — отношения между человеком и языком. Мой комментарий вам это продемонстрирует, засвидетельствовав тем самым, что термины, которыми мы здесь для понимания работ Фрейда пользуемся, заключены уже в них самих.

Мы собираемся применить к ходу мыслей Фрейда тот же способ истолкования, которым, имея дело с явлениями психического порядка, пользуется он сам. Нам хочется увидеть то, что скрывается за происходящим на наших глазах построением второй модели психического аппарата в действительности. По отношению к системам φ, ψ, ω, на чьи характеристики и парадоксы, о которых Фрейд прекрасно отдавал себе отчет, мы — я и Валабрега — обратили ваше внимание, что-то здесь смещается, происходит какой-то сдвиг.

Я предлагаю вам прочесть сон об Ирме еще раз. Уже в прошлом году, иллюстрируя явление переноса, я просил вас прочесть и объяснить некоторые его этапы. Перечитайте его на предмет того, чем мы заняты с вами теперь; попытайтесь, другими словами, понять, что такое автоматизм повторения, и придать этому выражению какой-то смысл, осознав предварительно, перед какой двусмысленностью в отношениях между Символическим и Воображаемым мы с вами оказались.

Уже та схема, о которой мы говорили здесь в прошлый раз, схема лампового триода, выставляет сновидение об Ирме в совершенно новом свете. В рукописи своей Фрейд сводит его темы к четырем элементам — двум сознательным и двум бессознательным. Мы уже указывали на то, как эти два бессознательные элемента следует понимать: один из них — это откровение творческой речи в диалоге с Флиссом, другой, ему поперечный, высвечивается проходящим потоком. То, что разворачивается в этом сновидении почти бессознательным образом, — это вопрос об отношениях Фрейда с серией женских сексуальных образов, каждый из которых связан каким-то образом с напряженностью в его супружеских отношениях. Но самое поразительное в этих образах — это принципиально нарциссический их характер. Это образы пленяющие, каждый из которых находится с Фрейдом в определенных нарциссических отношениях. Когда врач выстукивает Ирму, она чувствует боль в плече, а Фрейд сам признается, что страдает ревматизмом плеча.

То, как все это рассказано, вызывает восхищение уже тем, что позволяет нам заглянуть куда глубже, нежели мог это в тот момент сделать сам Фрейд. Дело в том, что Фрейд обладал даром исключительной, поистине гениальной наблюдательности. В том, о чем он нам повествует, сам так называемый, для краткости, материал позволяет сориентироваться гораздо лучше, нежели концепции, в которые автор его оформляет, что в истории научной литературы является случаем исключительным.Валабрега приступает к комментированию VII главы Толкования сновидений “Психология процесса сновидения”.

Тут есть две небольшие фразы, которые заслуживают того, чтобы в ходе нашего рассуждения на них обратить внимание. В момент, когда Фрейд вновь пересматривает все предложенные им в предыдущих главах построения касательно образованиясновидений, то есть главной темы Traumdeutung, он неожиданно замечает, что по поводу сновидений возможны любые возражения, в том числе и то, что сновидение является, возможно, лишь сновидением о сновидении.

А это значит, что с нашей стороны было бы ошибкой принимать за Священное писание то, что является, по-видимому, лишь случайной импровизацией, предпринятой в спешке с целью выйти из затруднения.

Воспользуемся на ходу этой метафорой, потому что метафоры у Фрейда поистине драгоценны — он действительно подходил к тексту как к Священному писанию. Священное же писание толкуется по совершенно особым законам, и каждому известно, что толкования эти порой удивительны. Важно здесь также и само слово писание, текст. Мы приближаемся здесь к тому самому, что пытается вам показать Валабрега, — говоря о процессе сновидения, Фрейд подходит к проблеме забвения.

Так вот, Фрейд утверждает, что порча, даже забвение текста сновидения значат столь мало, что пока остается у нас хоть один-единственый элемент, пусть сомнительный, лишь самый кончик сновидения, тень тени его, мы можем по-прежнему придавать ему смысл. Ибо перед нами послание.

Порча эта отнюдь не обусловлена случайностью, она вовсе не связана с угасанием, стиранием послания, с затерей его в фоновом шуме. Послание не забывается просто так. Пресловутому понятию цензуры, о котором столь часто забывают, пора вернуть его новизну и свежесть: цензура — это намерение.

Суть аргументации Фрейда в том, что она перекладывает бремя доказательства на другую сторону: В элементах, на которые опираются ваши возражения, в явлениях забвения и порчи сновидения я продолжаю видеть смысл, более того, вижу в них новый смысл. Явление забвения, когда оно налицо, лишь стимулирует мой интерес. Я и в нем вижу часть сообщения. Эти отрицательные явления дают мне новый материал для прочтения смысла, я признаю и за ними функцию сообщения. Причем Фрейд не просто открывает это новое измерение, он даже, не без некоторой предвзятости, изолирует его, игнорируя при этом все остальное.Ему возражают, говоря, что речь у него идет лишь о сновидениях желания, в то время как существуют и другие их типы — сновидения тревоги, сновидения самонаказания. Одна из фаз его ответа заключается в том, что сновидения тревоги, конечно, бывают, но то, что функционирует, вызывая тревогу во сне, это то же самое, что спровоцировало бы тревогу и во время бодрствования. Его интересует не все, что есть в сновидении, а исключительно семантический элемент, передача смысла, артикулированная речь, то, что он называет мыслями, Gedanken, сновидения.

Что Фрейда действительно интересует — и нигде это не бросается в глаза с такой очевидностью, как в начале седьмой главы, — так это сообщение как таковое, больше того, сообщение как прерванная и настоятельно заявляющая о себе речь. Именно это и подводит нас вплотную к проблеме, которая в данный момент стоит для нас на повестке дня, — что же находится по ту сторону принципа удовольствия? Что представляет собой механизм повторения?

Придавать слову Gedanken психологический смысл в этом тексте нельзя. Фрейд трижды или четырежды в разных местах напоминает нам: не думайте, будто все наши объяснения принадлежат тому, что о психике хорошо известно — напротив, перед нами явления совсем не психического порядка.

Возьмем пример, который, представляя собой крайний случай, является тем более показательным, — пример с женщиной, в памяти которой осталось от сновидения лишь одно слово — канал. На этом примере Фрейд и показывает нам, как понимает он истолкование сновидения.

Что может представлять собой воспоминание о чем-то таком, что до такой степени стерлось, воспоминание о воспоминании? Или, ставя этот вопрос в более общей форме: действительно ли, вспоминая о сновидении, мы вспоминает о чем-то таком, о чем мы можем говорить как о мысли? Ведь не исключено, что перед нами здесь типичный случай иллюзорного воспоминания. Но Фрейда это не волнует, ему важно не это; то, что занимает его, не принадлежит к явлениям психологического порядка. Вспоминаем ли мы о сновидении как о событии, которое действительно где-то имело место? В буквальном смысле вопрос этот неразрешим. Философов всегда это интересовало— почему пережитое во сне никогда не является столь же важным и подлинным, сколь пережитое во время бодрствования? Если человеку снится каждую ночь, что он бабочка, правильно ли будет сказать, что ему мечтается, будто он бабочка? Но Фрейду это совершенно не важно.

Этот психологический реализм, этот поиск существенной субъективности нимало не интересует его. Ему важно не то, что человеку снится, будто он бабочка, а то, что это сновидение значит, что этот человек кому-то хочет сказать. В этом для него весь вопрос.

С женщиной этой он имел беседу еще прежде, и сновидение служит лишь ее продолжением. По видимости, она со многими рассуждениями Фрейда согласна, но то, что она хочет сказать в сновидении, выясняется с помощью ассоциаций. Давайте же, мадам, давайте! И вот она рассказывает, наконец, один маленький высмеивающий англичан анекдот. Между возвышенным и смешным всего один шаг (pas). — Знаю, Па-де-Кале. Все ваши истории хороши, но, в сущности, нелепы, над ними вот-вот станут смеяться, — вот что она хочет сказать.

Мы не собираемся утверждать, правильно это или нет, мы комментируем Фрейда и пытаемся понять, какова же функция сновидения как бессознательного процесса. Одно из измерений желания сновидения заключается в том, чтобы чему-то позволить сказаться. Выявить это всегда кажется для Фрейда достаточным, чтобы считать свою теорию лишний раз подтвержденной. Ему нет нужды ни добираться до воспоминаний, ни задумываться о регрессии. Что вынудило Фрейда создать теорию регрессии? Следующий шаг дает ответ на этот вопрос. Теперь же нам важно усвоить вот что: Фрейд не удовлетворен, не чувствует себя на верном пути и не делает вид, будто доказать желаемое ему удалось до тех пор, пока ему не удается продемонстрировать, что главное желание сновидения состоит в том, чтобы высказать сообщение.

Валабрега: — А следовательно, забвение сновидения — это препятствие.

Лакан: – Это не препятствие, это часть текста. Сомнение, например, в перспективе своей представляет собой едва ли неemphasis — во французском нет подходящего слова: его можно перевести как подчеркивание. Сомнение как психологический феномен Фрейда не интересует — да и можно ли вообще говорить о сомнении в сновидении как явлении психологическом?

Феномен сомнения — говорит Фрейд — нужно истолковывать как часть сообщения. Если субъект сомневается — говорите себе вы — дело в сопротивлении. Но давайте пока забудем о сопротивлении. Сомнение представляет собой часть сообщения. Когда субъект говорит вам, что он сомневается, будьте уверены: он обращает ваше внимание на тот факт, что именно этот элемент сновидения особенно знаменателен. В нашем священном писании сомнение — особая, привилегированная коннотация. Согласны?Валабрега: — Да… Но Фрейд, однако, подчеркивает слово сопротивление, когда говорит, что всякое препятствие истолкованию порождается психическим сопротивлением, Widerstand

Лакан: – Это не совсем так. Вы обратили внимание на примечание? Если во время анализа отец пациента умирает, говорит Фрейд, и при этом не возникает, тем не менее, мысли о том, что пациент позволил ему умереть исключительно для того, чтобы анализ прервать, — это сопротивление. Все, что противостоит истолкованию, мы называем сопротивлением — это вопрос определения. И данный случай мы будем истолковывать исходя из того, насколько благоприятствует или не благоприятствует он ходу работы по истолкованию, другими словами — прохождению сообщения. Согласитесь, что подобное обобщение темы сопротивления позволяет нам предполагать, что в психологический процесс Фрейд его не включает. Сопротивление оценивается лишь по отношению к работе. Под углом зрения психических свойств субъекта она не рассматривается вовсе.

Конечно же, сопротивление существует. Мы знаем о существовании воображаемого и психологического трения, которое тому, что Фрейд называет течением бессознательных мыслей, препятствует. Примечание это свидетельствует в пользу того, что вам говорю я: сопротивление рассматривается Фрейдом некак нечто, присущее субъекту внутренне, в плане психологическом, а исключительно по отношению к работе истолкования. Валабрега: — Но Widerstand — это еще и цензура. Лакан: – Нет, это как раз не цензура. Валабрега: — Конечно, цензура.

Лакан: – Нет, не цензура. Цензура располагается на ином уровне, нежели сопротивление. Она разделяет с дискурсом его прерывность.

Я чувствую, что тут между нами принципиальное разногласие, чувствую какое-то непонимание с вашей стороны, и мне придется мою мысль образно проиллюстрировать.

Сопротивление субъекта как таковое связано с регистром Я и представляет собой один из эффектов этого Я. В данной главе оно фигурирует как некоторый X, обозначающий все, что препятствует работе анализа, — независимо от того, имеет оно психологическую природу или нет, идет от реальности, или же от случая . Цензура не имеет с сопротивлением ничего общего, ни в первом смысле, ни — хотя и не в такой степени — во втором.

Здесь возникает вопрос о том, что носит у нас название Сверх-Я. Я уже говорил вам о прерывности дискурса. Так вот, одна из самых поразительных форм прерывного дискурса — это закон, в той мере, в какой он остается непонятым. По определению предполагается, что закон знают все, но он всегда остается непонятым, ибо никто никогда не постигает его в целом. Первобытный человек, связанный законами родства, союза, обмена женщинами, не в состоянии, сколь бы знающ он ни был, охватить взором все то, что эти законы как целое ему предписывают. То, что служит цензурой, всегда связано с тем, что соотносится — внутри дискурса — с законом, поскольку этот последний остается непонят.

Это наверняка кажется вам немного заумным, и я попытаюсь сейчас это проиллюстрировать.

Существует одна порнографическая книжка, написанная человеком, в литературе известным, ныне членом Гонкуровской академии, Раймоном Кено. В книге этой, в нашей литературе одной из самых замечательных, некая юная машинистка, которая в дальнейшем оказывается замешанной в ирландской революции, а также другие злоключения крайне скабрезного свойства, делает, будучи заперта в уборной, открытие, схожее как две капли воды с тем, что знакомо нам из уст старика Карамазова.

Как вы помните, сын Иван, заманив его на опасные тропы, которыми движется мысль человека цивилизованного, заводит речь о том, что если Бога, мол, не существует… — если Бога нет, подхватывает отец, тогда все позволено. Мысль, конечно, наивная, ибо мы, аналитики, прекрасно знаем, что если Бога нет, то не позволено вообще ничего. Невротики каждый день дают тому наглядный пример.

Так вот, машинистка, сидя в уборной, делает по поводу Его Величества открытие еще более сногсшибательное. Некое событие, незадолго до того серьезно пошатнувшее общественный порядок в Дублине, навело ее на размышления, которые вылились в конце концов в следующую формулу: Если король Англии — мудак, тогда все позволено. И с этого момента все приключения ее — которым события только способствуют — свидетельствуют о том, что она ни в чем больше себе не отказывает. Книжка называется, кажется, Мы вечно слишком снисходительны к женщинам.

И это действительно так: для подданных Его Британского Величества — не подумайте только, что я хочу обидеть наших английских союзников, — действительно очень важно, чтобы их короля не называли вслух мудаком. Это может найти выражение в каком-нибудь законе типа: “Назвавший короля Англии мудаком подлежит смертной казни через отсечение головы”, Следите за моей мыслью. Что из этого воспоследует?

Вам смешно, а мне хотелось бы, чтобы вы прониклись трагизмом ситуации. И я хочу показать вам, что всякий подобный закон, всякий важнейший закон, несущий в себе предписание смертной казни, одновременно, в силу частного своего характера, предполагает принципиальную возможность остаться непонятым. Человек всегда находится в положении, которое лишает его возможности понять закон полностью, ибо ни один человек не может освоить закон дискурса в его целом.

Если запретить под страхом усечения головы называть короля Англии мудаком, то говорить, что он мудак, никто, конечно, не станет, но в силу этого факта придется умалчивать и о множестве других вещей — то есть обо всем, что способно открыть глаза на тот очевидный факт, что король Англии — мудак.

О том, что он мудак, говорит абсолютно все. У нас полно тому примеров. А тому королю Англии, который мудаком не был, очень скоро пришлось от престола отказаться. От прочих он отличался тем, что падал иногда с лошади и имел намерение жениться на женщине, которую полюбил, — то, что он не мудак, стало ясно как день, и решать свои интимные проблемы ему было предложено в другом месте. Что отсюда следует? Достаточно ли для спасения не быть мудаком? Увы, отнюдь не достаточно. Я не готов утверждать, что король Англии был прав, подписав отречение, потому что он не был мудаком. Но это к слову.

В результате, таким образом, все, что согласуется в дискурсе с тем реальном фактом, что король Англии — мудак, придерживается за зубами. Субъект оказывается вынужден извлекать, исключать из дискурса все, что имеет отношение к тому, о чем говорить законом запрещено. Так вот, запрещение это остается, как таковое, совершенно непонятым. На уровне реальности никто не способен понять, почему за то, что он эту правду выскажет, ему отрубят голову: никто не понимает даже, где именно сам факт запрета имеет место. И тогда бесполезно уже рассчитывать на то, что любой, кто выскажет то, что говориться не должно и возомнит, будто все позволено, сможет тем самым просто-напросто упразднить закон как таковой.

Я надеюсь, что дал вам почувствовать тот последний, не получающий и не имеющий объяснения приговор, на котором существование закона утверждено. Аналитический опыт сталкивает нас с тем суровым, но непреложным фактом, что закон — он есть. Как сталкивает он нас и с тем, что ни в каком законоведческом и законническом дискурсе не может быть высказано сполна, — с тем предельным, что его существование объясняет.

Так что же из нашей гипотезы вытекает? У подданного английского короля очень много поводов пожелать высказать вещи, имеющие самое прямое отношение к тому факту, что его король—мудак. Предположим, что высказывание это реализуется в сновидении. Что же именно этому подданному снится? Ведь речь идет о чем-то, что выразить крайне трудно, – не только о том факте, что король Англии мудак, но обо всем, что имеет кэтому отношение, обо всем, в силу чего он ничем иным, как мудаком, и быть-то не может, о структуре всего режима, более того — о всеобщем потворстве господствующему в английском королевстве идиотизму. И вот нашему подданому снится, что у него отрублена голова.

В данном случае ломать голову над вопросом изначального мазохизма, самоистязания, желания понести наказание и т. д. нет никакого смысла. В данном случае тот факт, что у него отрублена голова, означает, что король Англии — мудак. Вот она, цензура. Это закон, поскольку он остается непонятым.

На уровне нашего сновидения это лишь маленькая детская проблема — почему человеку снится, что у него отрублена голова? Почему вам так весело? Обратите внимание — в стране, где правят мудаки, голова у подданного никогда не сидит на плечах очень прочно. И это находит свое выражение в симптоме.

Вы можете принять то, что я говорю, за речь в свое оправдание, но я действительно знал одного субъекта, у которого спазмы руки при письме были связаны, как показал его анализ, с тем фактом, что, согласно законам ислама, в котором он вырос, вору отрубали руку. И вот этого он так и не смог переварить. Почему? Потому что отец его был обвинен в воровстве. Все детство свое он провел в состоянии глубокой отчужденности по отношению к закону Корана. Все его отношения со своей первоначальной средой, все опоры от базы до капители, все главнейшие координаты мира, где он жил — все оказалось для него перечеркнуто, ибо была во всем этом единственная вещь, которую он отказывался для себя понять — почему у вора должна быть отрублена рука. Именно поэтому, кстати сказать, и именно потому, что он этого не понимал, у него-то как раз рука и была отрублена.

Вот что такое цензура в том виде, в котором Фрейд поначалу обнаруживает ее на уровне сна. Вот оно, Сверх-Я, действительно терроризирующее субъект, действительно конструирующее в нем эффективные, развернутые, переживаемые и мучительно повторяемые им симптомы, берущие на себя задачу представлять ту точку, где закон не понимается субъектом, а им проигрывается. Они берут на себя задачу воплотить его как таковой, и они же придают ему видимость тайны.Это совсем не то же, что нарциссические отношения с себе подобным, это отношения между субъектом и законом в его целом в условиях, когда отношений с законом в его целом в принципе быть не может, ибо полностью закон не принимается никогда.

Цензура и Сверх-Я должны располагаться в том же регистре, что и закон. Это конкретный дискурс — не только в качестве того, кто господствует над человеком и вызывает к жизни всякого рода вспышки, неважно какие, все, что случается, все, что представляет собой дискурс, но и в качестве того, что наделяет человека его собственным миром, который мы, более или менее точно, именуем культурным. Именно в этом измерении имеет место то, что является цензурой, и вы видите теперь, чем отличается она от сопротивления. Цензура имеет место не на уровне субъекта и не на уровне индивида, а на уровне дискурса – дискурса, образующего замкнутую в себе и законченную вселенную и в то же время содержащего в любой части своей какую-то неустранимую несогласованность. И сущего пустяка, вроде того, что вас заперли в туалете или отца вашего обвинили бог знает в каком преступлении, оказывается достаточно, чтобы закон неожиданно предстал перед вами в своей яростной форме. Вот что такое цензура, и с Widerstand Фрейд ее никогда не путает.

Валабрега: — В конце этого параграфа он приходит к выводу, что забвение сновидения является намеренным. Именно здесь мы находим у него психоаналитическую теорию забвения. Вместо того, чтобы объяснять образование сновидения разрядкой напряжения в том виде, в каком она предстает у него еще в Entwürfe, он выдвигает теперь идею, согласно которой сон ослабляет цензуру, позволяя к тому же обойти сопротивление. Между двумя этими концепциями возникает, возможно, некоторая путаница, но..

Лакан: – Да, Вы правы, потому что речь теперь идет о том, чтобы разработать психологию сна. До сих пор Фрейд сном не занимался, теперь же приходит время обратиться к его первоначальному измерению. Между Я и сном существует принципиальная связь. Во сне Я ведет себя иначе, нежели в состоянии бодрствования. Когда теория либидо будет завершена, Фрейдвыскажет предположение, что во сне происходит отступление и вбирание либидо внутрь Я. И по мере того, как это происходит, сопротивления его — я говорю о сопротивлении собственного Я, о сопротивлении, связанном с Я, которое составляет лишь малую часть сопротивления вообще, — можно миновать, через них можно проникнуть или просочиться, а сами условия, в которых возникает такой представляющийся нам непрерывным феномен, как последовательность дискурса, оказываются измененными. И о чем же еще идет речь в этих двух главах, как не о том, что дискурс сновидения согласован с дискурсом бодрствования? Фрейд постоянно поверяет их друг другом — что сказал субъект в сновидении, учитывая, что наяву он говорил то-то и то-то? Именно на этом соотношении вся диалектика этой главы и построена. Отношения, различия, все те оставшиеся незамеченными и игнорировавшиеся процессы, которым Толкование сновидений, собственно, посвящено, заявляют о себе именно на этом уровне

Валабрега: — Потому-то и усматривает он динамическое соотношение между сопротивлением и притворством. Он пишет, к примеру, что под давлением цензуры — он пользуется таким выражением сопротивление цензуры…

Лакан: – Что как раз и доказывает, что это вещи разные. А иначе говорить о сопротивлении цензуры ему бы не пришлось. Цензура действует на том же уровне, что и перенос. Есть сопротивление цензуры и есть сопротивление переноса. Речь в каждом из этих случаев идет о цензуре и переносе как препятствиях в аналитической работе. Когда два слова эквивалентны, как, скажем, слова цвет и цвет, цвет цвета сказать нельзя.Замечания по ходу доклада Валабрега

Фрейд испытал настоящее потрясение, познакомившись с концепцией, выдвинутой Фехнером в рамках его психо-физики. Психофизика Фехнера не имеет отношения к тому элементарному психологизирующему измерению, в которое вульгаризаторы пытаются ее втиснуть. Строгость занятой Фехнером позиции заставляет его предположить, что ввиду параллелизма между сознанием, с одной стороны, и областью, поддающейся физическим измерениям, с другой, следует — по крайней мере абстрактно, в порядке предположения — распространить возможность явлений сознания далеко за пределы одушевленных существ. А это свидетельствует о том, что идеи, даже те, что появляются поначалу в качестве правдоподобных гипотез, уводят их создателей далеко от рутинных стереотипов. Когда Фрейд упоминает о теории Фехнера, перед нами не просто удачная аналогия или прием стиля. Фрейд никогда таких вещей не допускает. Фрейд не Юнг. Он не развлекается поиском перекличек. Когда Фрейд о чем-то в своем тексте упоминает, это всегда чрезвычайно важно. И если он пишет Флиссу, что мысль Фехнера о невозможности представить себе сновидение иначе как расположенное в другом психическом месте стала для него откровением, мы должны отнестись к этому замечанию с полной серьезностью.

К этому я как раз мысль и веду: психическое место, о котором здесь идет речь, вовсе психологическим не является, это измерение просто-напросто совершенно иного порядка — измерение символическое (уже Ангелус Силезиус играет словами Ort и Wort, к чему мы еще вернемся). Говоря, что сновидение помещается в другом психическом месте, мы утверждаем, что в скобки сна оно просто не вписывается. Оно располагается и определяется в другом месте, чьим местным законам и подчинено. Я говорю о том месте символического обмена, которое отнюдь не смешивается (в нем воплощаясь) с тем пространственно-временным измерением, где имеют для нас место все человеческие поступки. Законы структуры сновидения, как и законы языка, вписываются в другое место, и не так важно, назовем мы это место психическим, или нет.

Валабрега.• — Перейдем к схеме на страницах 442-443, важная особенность которой состоит в том, что сориентирована она наподобие рефлекторного аппарата. Фрейд поясняет, что ориентация эта идет от требования объяснять психические процессы на модели процессов рефлекторных.

Лакан: – Погодите немного. Если Вы помните, Фрейд оправдывает введение этой ориентации, опираясь задним числом насобственную схему рефлекторного аппарата. В конце концов, говорит он, рефлекторный аппарат имеет то свойство, что движение происходит в одном-единственном направлении. Но замечательно то, что внимание на этот факт он обращает только теперь. До сих пор в его рассуждениях об аппаратах φ, ψ и ω речь шла о явлениях равновесия, которые предполагают обратимость процесса, — ведь положение равновесия всегда достигается возвращением, в каком бы направлении они ни происходили. И вот Фрейд постулирует — и, к слову сказать, совершенно неожиданно, — что все происходящее совершается в определенной и необратимой последовательности. Слова необратимой у него нет, но понятие это недвусмысленно содержится — на мой и, надеюсь, на Ваш взгляд — в выражении Zeitlichfolge (временная последовательность) и в слове Richtung. Но это еще не все. Введя временную последовательность, Фрейд тут же вынужден, по соображениям внутренней, концептуальной связности, заговорить о прямо противоположном, о том парадоксальном явлении, которое он называет регрессией и которому суждено в дальнейшем оказать на развитие психоаналитической теории решающее влияние.

Кстати, ведь именно об этом шла речь вчера вечером при обсуждении доклада Швайха — как мы, вторгающиеся в такие неисследованные покуда области, как область психозов, должны понятие регрессии воспринимать? Что мы должны иметь в виду, говоря о факте регрессии субъекта к оральной стадии?

Далее Фрейд запутывается в серии антиномий, не самая маловажная из которых состоит в том, что чем теснее связано желание со своими биологическими корнями, с биологическим порывом, тем сильнее оказывается в нем тенденция к проявлению в форме галлюцинаторной. Согласитесь, что здесь заключен парадокс. Далее в тексте мы находим, например, мысль о том, что сновидение проливает для нас свет на первобытное состояние человечества. Получается, что первобытный человек, при том, что средств к добыванию себе пропитания у него было меньше, нежели у нас, занимался этим погруженный в грезы. Впрочем, о первобытных людях нам рассказывали и не такое — говорили, например, что мышление у них было дологическое. Такие вещи принимать за чистую монету не стоит.Короче говоря, объяснение сновидений через регрессию приводит Фрейда к принципиальным противоречиям на всех уровнях, и возражений он встречает ровно столько же, сколько этой регрессии придает форм. Нуждаясь в том, чтобы найти своего рода первоначальный план восприятия, он заводит речь о регрессии топической, откуда и та якобы галлюцинаторная форма, которую желание, при определенных условиях, принимает. Но нейронная цепочка передает движение только в одном направлении, распространение нервного возбуждения в обратном направлении невозможно. Понятие топической регрессии приводит, следовательно, к многочисленным затруднениям. В антиномии не менее серьезные упираются и понятия о регрессии формальной и темпоральной.

Чтение этой работы указывает нам то направление, в котором мысли Фрейда суждено было пойти в дальнейшем. Теория Я, например, сформулированная в 1915 г. исходя из нарциссического либидо, как раз и разрешает проблемы, поставленные в этой схеме регрессий в различных ее формах.

Это и станет предметом нашего следующего занятия, которое состоится через две недели. Вы видите теперь те ограниченные условия, в которых мы вправе пользоваться такими терминами как сопротивление, цензура и регрессия.