Статья. Серж Котте. Весёлое Знание, Печальная Истина

Статья. Серж Котте. Весёлое Знание, Печальная Истина

материал с сайта

Английский текст на сайте Lacanian Circle

Подобно тому, как истине не всегда следует быть произнесенной, так и нам не всегда стоит наслаждаться ею.

В “Сумерках идолов” Ницше предсказывал приход веселого, не обремененного истиной, знания. И если новая философия принесёт с собой некое преобразование, оно не может пройти безболезненно, не без ударов молота. Ницше говорит: “Философия создана для того, чтобы печалить людей. До сих пор она еще никого не опечалила”.

Mutatis mutandis, подобные размышления применимы и к психоанализу. У него также есть свои сумерки идолов, общей формулой которых могло бы быть заброшенность [фр. déserte] Другого и те аффекты, в которых она воплощается. Следует сказать, что психоанализ сохраняет определённую двойственность в отношении печали: с одной стороны, он подозревает “печальные” аффекты в двойной игре, игре соучастия, а, с другой стороны, она становится причиной коллапса тех иллюзий [англ. semblants], что делают глупцов счастливыми. Она приводит в отчаяние тех, кто греется в приятном свете розовых грёз. Мы говорим не о том, что психоанализ приводит к несчастью, но о том, что быть несчастным — это часть опыта, и что нам следует изучить то, в какой степени и когда быть несчастным.

И, более того, можно заметить, что депрессивный аффект “эк-зистирует” [англ. ex-sist] в психоанализе, другими словами, нет первого без второго. Потому психоанализ является не просто “объяснением” печали, а в той же мере и её причиной, и её опровержением. Этот вопрос и требует исследования.

Начнём с истории. Вопреки широко распространенным представлениям, в отношении депрессии психоанализ чувствует себя вполне свободно. Она очень рано была выделена Фрейдом, и является вполне известным аффектом. И, надо признать, не симптомом, но ощутимым, видимым и наблюдаемым знаком аффекта. В отношении её значения все неоднозначно, но в вопросе её причин нет никаких сомнений. Именно депрессию, в своё время, Фрейд использовал в качестве аргумента существования психической причинности, того, что в 1890-х он назвал “душевным лечением”, Seelenbenhandlung ¹. Молодой Фрейд был увлечён состояниями печали, поскольку они свидетельствовали о превосходстве разума над телом, и, соответственно, о силе психического лечения. Фрейда интересовало поседение волос, нервное переутомление, неврастения, беспричинные рыдания, и со скорее дарвинистской стороны его заинтересовал вопрос выражения эмоций. Депрессивный аффект — не является клиническим типом, поскольку, например, слёзы нельзя считать болезнью так же, как и виляющую хвостом собаку нельзя считать истеричкой. Остаётся заметить, что аффекты печали или радости, обнаруживаемые благодаря их знакам, происходят из наблюдения о том, что переживающий их субъект не всегда знает, что послужило их причиной. Этот разрыв должен предостерегать от любых утверждений о том, что депрессия — это “жизненный опыт”.

Более того, Фрейд считал, что эти состояния, знакомые и ему лично (о чём свидетельствует его переписка с Флиссом), являются элементами картины любого невроза, о чём он написал в “Исследованиях Истерии” ².

И потому вызывает удивление уверенность DSM-IV в том, что можно выделить “большое депрессивное расстройство” под предлогом того, что его признаки могут быть объективированы и даже измеримы и количественно определимы в их интенсивности. В то время как Фрейд пытался их скорее расшифровать, чем измерить, DSM-IV считает её элементы свидетельством наличия чего-то по ту сторону психической причинности. То есть некоторые признаки принимаются за болезнь, подобно тому как жар свидетельствует об инфекции.

Определённо можно сказать лишь то, что все депрессивные аффекты свидетельствуют об отводе либидо, и что различные режимы его отвода, отделения, сепарации, вытеснения, скорби будут предоставлять различные клинические симптомы. Мы знакомы, например, с объяснением “актуального” невроза через энергетическую концепцию либидо у Фрейда. В случае истощенного либидо мы имеем дело с неврастенией, в случае с неполностью занятым либидо — невроз тревожности, в случае его удерживания — усталость и замкнутость. В действительности, любое ограничение jouissance приводит к подобным аффектам в соответствии со следующей формулой: либидо = жизненная энергия, и потому утрата либидо равна эффекту омертвения. Конечно же, эта энергетическая и экономическая перспектива будет ретранслироваться в бессознательном конфликте, либидо эго, влечении к смерти. И, тем не менее, всегда будет оставаться часть этой пустоты, этой не насыщаемой Другим дыры, соответствующей остатку незанятого jouissance.

Если мы останемся в этой транс-психологической перспективе, то есть вне перспективы душевных состояний, то мы придём к клинике пустоты или же к модальностям переживаний пустоты. Что же, в действительности, скрывается за этой метафорой, если в DSM-IV это означающее принимается за чистую монету, как если бы оно означало себя? Не проводится никакого различения между сумрачными состояниями психоза и различными ощущениями нехватки в невротическом субъекте.

Психоз придаёт этому клиническому подходу к пустоте или дыре реальный вес, лишенный любых метафорических истолкований, и любых толкований в контексте чувств. Частичное представление о подобном подходе может дать начало XX века, в котором мы обнаруживаем целое клиническое поле пустоты и ощущений пустоты, которыми отмечены различные стадии и различные психические состояния пролегающие, по выражению Жане, от “тревоги до экстаза” ³, и достигающих финальной стадии в блаженстве. Также мы там видим известные психастенические стадии, такие как: беспокойство, апатия, скука, “мрачную нечувствительность и усталость”, как это описывали в то время, иллюзию бездеятельности, сдерживание и тд. Мы сталкиваемся, конечно же, и с меланхолическим бредом и сумрачными состояниями, прекрасно описанными Котардом ⁴ и Сегля, мыслями о нереальности и конце света. В итоге  были определены некоторые виды пустоты: пустота, которая находит своё воплощение в печали без аффекта, и контрастирующая с ней апатия, которая является не смертью желания, но желанием отвлечения ⁵.

Словом, у нас есть основания для выделения клинической картины пустоты в противоположность клинической картине нехватки. DSM-IV неявным образом спекулирует на этом различии, когда указывает на наличие депрессивных состояний лишенных чувства вины, “состояний души”, и боли характерной для скорби. В DSM-IV нам предлагают поверить в то, что это вопрос совершенно независимый или же вспомогательный в отношении скорби и меланхолии, что не связан ни с неврозом и ни с психозом. В действительности же, эта клиническая картина пустоты, которая подразумевает также и обеднение чувств, является ничем иным как клинической картиной психоза и меланхолии, в частности. Одна из пациенток Жане на похоронах её мужа обвиняла его близких в обмане. Он мёртв, и она переживает горе, но это не скорбь по ушедшему мужу, но скорее горе от того, что она не может переживать скорбь и потому порицает себя за это ⁶. То, что Жане связывает с утратой функции реальности, мы, напротив, объясняем через реальное, которое было очищено от символической связи брака. Пациентка говорила, что она горюет, потому что не может быть столь же счастливой, как все остальные. Обман сосредоточен на стороне маленьких других. Что же в отношении её, она столкнулась с пустотой, а не с нехваткой. Напоминаем, что, согласно Фрейду, который не считал жалобы меланхоликов театральными, этим и определяется ядро истины в меланхолии. Эта вина фальшива — да, но эту боль существования нельзя опровергнуть никакой аргументацией. “В своей самокритике меланхолик прав,” — говорит Фрейд. Это, конечно же, истина, но не вся истина. Субъект ошибается в том, что порывает с Другим. Он не знает, что его жалобы адресуются Другому, в этом и заключается его ошибка, его отвержение этого знания и является причиной страданий.

Давайте сопоставим это состояние психоза, которое представляет нам структурную модель депрессии, с теми душевными состояниями, которые имеют место в неврозе, что свидетельствуют о закрытии бессознательного, но не о его отвержении. Примером этому нам послужит Ференци, который в своей переписке с Фрейдом в 1916 год анализирует свой депрессивный симптом. Ференци снова и снова связывает колебания своей депрессии с отсутствием его будущей жены, Гизеллы. В момент высшей точки своей нерешительности в отношении брака он пишет: “В воскресенье, во вчерашний полдень, прежде чем мадам Г. пришла ко мне, я столкнулся с состоянием сильнейшей депрессии с непреодолимым стремлением кричать… Этот симптом, который можно назвать истерическим, следует интерпретировать как знак скорби; он был выражением моих чувств в случае прощания с Гизеллой” ⁷. Внимательный наблюдатель, выдающийся врач души, Ференци перечисляет свои симптомы в объёмном списке, заслуживающем место в DSM-IV: тахикардия, глубокая печаль, нарушения дыхания, неустойчивая жажда и голод, отвращение от интеллектуальной активности. И, чтобы завершить этот список, следует еще упомянуть расстройство щитовидной железы, базедову болезнь. Но, в то же время, Ференци замечает, что  “наедине с Гизеллой я чувствую себя намного лучше, и одновременно ощущаю заинтересованность в науке”. Он не без удовольствия признаёт, что sciendi либидо и генитальное либидо плывут в одной лодке, и что возвращение желания сопровождается желанием знать. Несмотря на всё, колебания продолжаются. Что позволило Ференци вернуться к его доктрине маниакально-депрессивных состояний. Он пишет Фрейду: “Я верю, что вы поддержите мою идею о связи между колебаниями маниакально-депрессивного состояния и периодичностью половых циклов у наших предков”.

Ответ Фрейда был бескомпромиссен: “Вы используете психоанализ для того, чтобы запутать и затянуть ваш роман”. Фактически, как бессознательное, так и перенос использовались для того, чтобы сделать решение невозможным, Ференци хотел высвободиться самостоятельно, без какого-либо влияния со стороны Фрейда. Являющийся жертвой обмана бессознательным, но не переносом, его депрессивный аффект можно истолковать в контексте предательства желания: и тут лакановское определение нравственной трусости практически совпадает с фрейдовым. Фрейд противостоит усложнениям бессознательного и диким интерпретациям, и ставит Ференци прямо перед его желанием. Он заставляет его действовать, прийти к решению, в свете, в данном случае, транс-психологической перспективы.

Возвращаясь к нашему основному вопросу: является ли любая печаль нравственной трусостью? Является ли любая нравственная боль jouissance? Следует отметить, что было бы неверным проводить следующие соотношение “боль = наслаждение” не проводя при этом определенных разграничений, сведений и различий, поскольку для того, чтобы оправдать такое соотношение, необходимо признать, что влечение всегда соединяется с тем, что оставляет дыру в реальном: требованием смерти, мазохистским удовлетворением, причастностью к некоторому наслаждению уныния. Может так случиться, что Другой отсутствует, и психоаналитический акт является свидетельством тому, что его отсутствие — это также и его покинутость [фр. lâchage], и его трусость [фр. lâcheté]. Именно по этой причине для бессознательного другой виновен. И, напротив, отвержение бессознательного в меланхолии вызывает бредовую вину и jouissance, возникающее из выражений недовольства по факту этого.

Опять же, мы можем провести различение между скорбью и меланхолией. В характерной для скорби боли определённо существуют зоны неверного истолкования: это нехватка, которую мы поддерживаем в отношении того, что было утрачено. И, тем не менее, “сепарация” возведённая до психоаналитической концепции не является чем-то неаутентичным, поскольку сепарирование либидо от присоединенных к объекту означающих направляет не влечение, а реальность. И потому невозможно спутать болезненный труд с вытеснением знания в отношении нашей нехватки.

Случаи патологической скорби свидетельствуют о невозможности отделения нехватки объекта от радикальной нехватки в Другом, и не случайно примеры этому часто и общеизвестно связаны с реальной смертью отца, о чём Лакан писал в “Семейных комплексах” ⁸. Фрейд также приводит в пример художника Кристофа Хайнцмана, а также периодические состояния печали у Гофмана, писателя-сказочника. Жестокость покинувшего нас человека придаёт особое значение неисправимому совершенному Другим предательству, которое субъект пытается преодолеть в своей работе. В итоге, скорбь становится работой, подобно анализу. Эта характерная для сепарации непоправимость (что противоположно позиции Мелани Кляйн) и определяет структурные основания депрессии.

И потому важно не путать депрессивный аффект как с нарциссической страстью, так и с феноменом заброшенности [фр. déserte], собственно с различными свидетельствами колебаний существования Другого. Можно ли сказать, что скорбь является свидетельством момента истины, фатальной истины, в том смысле, что субъект сталкивается с переживанием того места, которое он занимает для Другого? Подобно Гамлету, стоящему у мертвого тела Офелии, субъект понимает, что он и был этой нехваткой, нехваткой другого, и потому идентифицирует свою пустоту с пустотой Другого. Он был его нехваткой, и теперь идентифицируется с его дырой.

Клиническое обсуждение сепарации приводит нас к вопросу стратегии субъекта: каким образом он превращает свою нехватку в эффект или же модальность нехватки другого? Каким образом ему удаётся осуществить это диалектическое совпадение двух пустот для того, чтобы дать новое начало желанию, вместо того, чтобы идентифицироваться с пустотой Другого, что происходит в меланхолии? На одном из своих семинаров Жак-Ален Миллер разрабатывал эту диалектику двух совпадающих нехваток, чтобы определить логические основания концепции сепарации. Определённо из этого можно вывести ряд заключений и в отношении феноменологии депрессивных состояний ⁹.

Если вы хотите отличить аутентичную скорбь и моменты истины от других состояний души, связанных с продемонстрированными мной ошибочными распознаваниями реального, то вам необходимо заняться этой диалектикой пустоты субъекта в отношении пустоты другого.