Статья. Нина Телицына “Эльфрида Елинек.Тело текста и Тексты тела”
«Мысль и само ее существование, начиная от самых ранних форм, является уже действием, и действием опасным. Де Сад, Ницше, Арто и Батай это знали и за себя и за тех, кто предпочел бы не видеть всего этого» Мишель ФукоЭльфрида Елинек пишет тела. Пишет, затрагивая все возможные репрезентации представлений о теле. Пишет нелицеприятно, гротескно, скандально. Может создаться впечатление, что Елинек только тем и занимается, что разрушает тела, обесценивает их, выворачивает плоть наизнанку. Но её позиция, созданный ею путь, пролегающий параллельно в качестве антитезиса общественным фантазмам Идеала, служит именно жизни. Разворошить, раскурочить, раскрошить, чтобы собрать заново, безостановочно пытаясь вновь вписать тело. Ведь как однажды сказала сама Елинек, в современной нам культуре «смысл без-различен, тело бесцельно».Она пишет о теле вне временного континуума и одно-временно о теле нашей культуры. Об этом парадоксе она сама говорит в романе «Дети мёртвых»: «Часы идут! Только о времени этого не скажешь». [2:151]«С тех пор как эти страны закрыли свои фабрики мертвых, они переключились на чувства, это медийное лекарство, которое нам каждый вечер закапывают в глаза». [2:50]Она пишет о телах во всех возможных представлениях и действиях, перефразируя Нанси, — о телах наслаждающиеся, раздирающие друг друга, увечащих другие тела, сожженных в печах крематория и развеянные по ветру, телах калечащих сами себя, тела пресытившихся, жаждущих, оргазмических — все они занимают одно место, все они распластались на её строках и там обрели равное значение, ценность и бесцельность. И ДУХУ ИХ НЕ СТАЛО«Молчание — золото. Пословицу эту господин Витковски знает с самого детства, а также по лагерным баракам Освенцима. Знает он и фразу о том, что, мол, береги честь смолоду. <> Тогда в сорок пятом, история ещё раз решила начать всё заново, к тому же решению пришла и Невиновность. <…> А золото, много золота умолкло (и, увы, навсегда): зубные протезы, оправы очков, цепочки и браслеты, кольца, монеты, часы; золото безмолвствует, ибо берёт оно своё начало в молчании — и в молчании воз-вращается вновь. Безмолвие рождает безмолвие» [1:38]В своих произведениях она придает мёртвым телам статус живых. Живее всех живых — вот кто такие для Елинек мёртвые. Она их одушевляет дабы на них обра-тили внимания, услышали через них скорбное молчание вечности. Она пишет о груде мертвых тел в романе «Дети мёртвых», о телах невинно убиенных узников, которым она даёт жизнь на своих страницах.Позиция Елинек относительно массовых убийств — это позиция слова, но слова особенного. Она не занимает позицию вопроса о том «как же такое могло случится?», она занимает позицию ответа до самого вопроса — то, что случилось есть и в тебе, ты мог бы оказать по любую сторону баррикад, это сделали не мифические «они», это делали и делаем «мы». Возможно поэтому строки о мёртвых перетасовываются со строками о телах наших, пока ещё живых, но всегда умирающих. Только понимание зла, зла в том числе и в тебе самом, подводит к границам истинной этики, разума, сострадания. Тема мёртвых, насилия, концентрационных лагерей также разворачивается в качестве второго плана в романе «Перед закрытой дверью». Прослеживается через судьбу офицера фашисткой армии, служившего в Освенциме, его и его семьи. «Человеческий пластик, который в качестве начинки, втекает в пустоту творения, но не в состоянии её заполнить, поскольку огонь мечется по всем ходам высоко-мощных печей (с тремя и восьмью муфелями!), рыщет по всем углам, ищет, не упустил ли он кого» [2:185]«…сильные ощущения переполнявшие его в молодости на покорённых восточных территориях, в последние годы очень слабы и притуплены. Кому довелось видеть целые горы обнажённых трупов, в том числе и женских, того лишь в незначительной степени сможет возбудить своя домохозяйка». [1:143]Именно его сын, Райнер, и есть главный герой романа, именно он впоследствии убьет отца и всю семью, превратив их тела в месиво. Интересно, что история написания этого романа чем-то схожа с романом Достоевского «Бесы». Однажды Елинек читает о подростке, с невероятной жесто-костью убившего родителей и сестру, и решает впоследствии написать роман, используя этот случай как иллюстрацию того, каким образом то непредставимое зло, вершившееся в массовых убийствах — абсолютное обесценивание жизни, жутчайшая механистичность, которая превращает когда-то бившееся сердца в горы трупов сваливаемых в ямы при помощи экскаваторов — как всё это, проявляется у поколения их детей и внуков, которые в массе своей предпочитают не помнить, не знать, не задумываться.Райнер считает себя интеллектуалом и мечтает вырываться из пошлости и обыденности пролетарской среды, в которой существует. Он читает Сартра, Камю, Батая, а по вечерам вместе с сестрой и друзьями нападает на прохожих, жестоко их избивая и отнимая деньги. — К чему излишняя жестокость по отношению к беззащитному!? — произносит Софии, вцепляясь нелепо скрюченной жертве в волосы так что клочья летят. — В излишестве вся прелесть — заявляет Райнер у которого ещё не прошел боевой зуд.. — Ведь мы так догова-ривались. В излишестве вся прелесть. [1:7] Райнер хочет сохранить своё нарциссическое начало, считая, что предпринял нечто незаурядное» [1:378]Елинек создаёт на своих страницы пространство для мёртвых, чтобы стряхнуть с них забвение, дать право на смысл. Она приравнивает тела Духа и Смысла (трансцендентальные тела или утопии или атопии, в терминологии Нанси) к телам множественным, телам, которые весят. Лишенные места Смысл и Дух находят место в телах, а множественные тела гонимые страхом и болью забираются в очередные у-топии.Вспомним Лакана, который говорит на семинаре «Этика психоанализа»: «вопрос этики ставится как вопрос об ориентации человека по отношению к реальному» [6:20]Опыты тела — бессмысленная проверка на прочность тела уже анестезированного. Обезболенные мысли о теле приводят к тому, что боль этих опытов в их сексуальном и насильственном аспектах уже не являются прикосновением к реальному. Тело превращается в фантасмагорию. Оно настолько заселено образами, что становится механизмом, боль и трепет которого отбрасываются, между представлением о теле и самим телом стирается различие именно в регистре реального. Тело-машина — это тело-труп, населённый призраками. «Райнер вещает о том, как прекрасно насилие, когда слышишь как трещат чужие кости, как рвутся сухожилия, как лопается туго натянутая кожа, и ты причина всех этих событий». [1:87] Структура отношений с другим задана воображаемыми отношениями и если тело становится оплотом воображаемого как никогда раньше, в каком месте нам искать пре-словутое реальное? Что в современным обществе имеет его отголоски? Откуда это реальное даёт о себе знать?О ТЕЛАХ НАСЛАЖДЕНИЯ, РАБАХ И ГОСПОДИНЕ«Можно смотреть на всё, особенно на то что нельзя!»Е.ЕлинекПроза Елинек — интеллектуальное чтение для любителей порнографии и порнографическое чтение для интеллектуалов. Психоаналитик же найдет в хитросплетениях порнографического, патологического и интеллектуального дис-курсов всю гамму иллюзий постсовременной культуры, основанной на идеях «капиталистической свободы».Идеальное тело современности — выставленное на показ в своей нарочитой сексуальности, тело механического удовольствия, вменяемая тиранией требрвания как обязанность. По-видимому анестезирующее влияние потребления, ведущие к отсутствие боли как сигнала границ дозволенного, вынуждает прибегать к другим способам чувствования и очерчивания тела, в которых Другой отбрасывается, а точнее превращается в инструмент, в функциональную машину достижения ощущения предела себя, но уже не через другого (оргазм, по мнению Нанси, это крайний предел тела). Другой присутствует лишь в качестве органа-инструмента. Секс как полное отсутствие интимности и как чистая, стопроцентная экстимность. Обнаженное тело выбрасывается в водоворот удовольствия, но удовольствия сопряженного не межсубъектным таинством и проникновением другого как максимально возможной идентификации, как максимальной допустимой мимикрии и подходу к пределу эмпатических и рефлексивных границ, когда достигаются мгновения неразличенности между мной и другим, а как физиологическое удовольствие которое борется с постоянным страхом собственного истощения. «Как бы образована она не была, в данный момент, он ничто иное как тело, придется снизойти до уровня всех остальных тел, она станет лишь одной из многих. <…>Анна всё понимает и это отличает её от миллионов других девушек, но снаружи, к сожалению, Ханс видит лишь точь-в-точь такую же девушку, как и миллион других». [1:123]«Софи — это нечто такое, внутрь чего нужно втиснуться, одно непонятно — как, поручней на ней нет, не ухватишься» [1:59]Тема кастрации наслаждения, неудачного призыва символического отца в качестве закона, появляется практически во всех произведениях Елинек, особенно ярко проявляясь в «Пианистке» — ранение себя ножом и очередное возвращение главной героини к матери.«У Эрике Когут всё завершается пародией на судьбу героя Кафки в «Процессе», завершается в её неудачной, беспорядочной попытке нанести себе рану, рану символическую (она, так сказать, добавляет себе ещё одну рану, ведь, пол женщины — это рана Амфортоса, которая никогда не закрывается, и она не обладает той степенью репрезентации, как пол мужчины)».[5:226]Попытка действительно неудачная, ещё раз подтверждающая особую роль тела, а ещё точнее, лишение этого тела сколько-нибудь значимых ролей.Елинек говорит о сексе используя иногда настолько комичные, саркастичные выражения и метафоры, что утрачивается связь этого процесса с каким бы то ни было представлением о любви. Таким образом, она пытается обнажить, в очередной раз обнажить трагедию тела. Теперь уже не мертвого и умирающего, а тела «любовного», наслаждающегося. Письмо о сексуальности неизбежно сплетается с письмом о власти. «Властный» дискурс Елинек — квинтесенция жесткости и неподражаемой иронии её стиля. «Дети из мелкобуржуазной среды и из среды пролетарской могут потерять всё, они, так сказать, вынуждены выло-жить на стол истории своё тело, как выкладывают фишки на игральный стол в казино» [5:220]В нашем мире всё имеет свою стоимость в денежном эквиваленте, единственное что бесценно и абсолютно — это сама мера ценности (деньги, власть)«Такое вот тело, лишь скоропортящейся довесок к чело-веку, а вовсе не его суть. Хотя есть много чего в продаже, что можно запихнуть внутрь этого тела или навешать на него» [1:28]«Платье выйдет из моды в следующий сезон. Деньги-никогда». [4:9]Тема денег оборачивается показом тела господского, господина, который наслаждается всеми благами цивилизации. Для Елинек между магнатами и пролетариями нет никакой разницы, бессмысленную сторону жизни она показывает и у тех и у других. Фигура господина как правило в тени: это молодая девушка Софи, ездящая с собственным водителем в романе «Перед закрытой дверью» и влюблённый в нее юноша из пролетарской среды. Богатые дома, родовых гнёзда, с домашними концертами классической музыки, в романе Пианистка; это завсегдатае дорогих лыжных курортов в романе «Дети мёртвых». Лишь в романе Похоть (Lust), те кто имеет открытый и бесконечный доступ к материальным благам цивилизации становятся главными героями. Культура потребления маячит деньгами и славой, self made man — вот он главный герой постсовременности. О том каким образом люди достигают кабинетов на вершинах небоскрёбов никто не задумается. Ведь победителей не судят. «Масса вознаграждает «я» за то, что оно отказывается от себя, становиться благодаря этому больше, чем оно есть, да, оно жаждет того, чтобы отказавшись от себя, раздуть себя да непомерной величины, стать больше всего, что только существует» [5:186]Все остальные отдают своё время по крупицам — в душных офисах или фабриках, грезя об автомобилях класса люкс, экзотических странах и взглядах в виде вспышек фотоаппаратов, что увековечат их статус, в надежде что когда захлопнется крышка гроба, их величие будет напоминать о себе обложками глянцевых журналов. На этой мечте и зиждутся трудовые отношения между начальником-господином и рабом-клерком. Не даром взбунтовавшийся клерк стал любимым сюжетом писателей конца XX века. «Ваши начальники хотели бы всегда оставаться рядом с вами. Всегда. Потому что ваши мерзкие лица, спрятанные в ладошки, доставляют им удовольствие». «Надо бы поджечь себя вместе с газетными страницами, на которых тебе никогда не появится» [2:18]«Куда ни кинь взор, подавленные люди, словно потоки воды, падают вниз по ступеням и разукрашенным кры-лечкам в неизвестность и бездну безразличия своих пове-лителей. Обращенные в робкие шкуры, они не выбиваются за пределы установленной цели. Утром радио кричит во всю глотку, что пора просыпаться» [3:117]Надо отметить, что Елинек пишет и о бунтарях, о тех, кто как будто бы не завязал себе глаза, описание этих героев, единственное место, где можно разглядеть симпатию к пер-сонажам. Они — тела, которые подобно телам тексов Кафки, при-обретают прибежище в смысле сопротивления, но лишь для того, чтобы в очередной раз покорится уделу его заложников. «Странно, хоть у некоторых людей и нет решетки, в которой они заключены, но там, где все хотят светится, чтобы эти рекламные ролики, эти нежные леденцы любви, посыпались на них, там другие хотят лишь вырваться из этого аккуратно расчерченного на квадраты плана. Они хотят только прочь, даже если к ним приставлен кто-то, рыцарь в железных доспехах или Аннелизо Психо» [2:132]Однако и им уготована горькая судьба, единственное, что им может предложить Елинек, так это подарить на своих страницах достойную смерть.
ШЕПОТ РЕАЛЬНОГО
«Пишущий пребывает вовне и его позиция служит жизни» Эльфрида Елинек, Нобелевская лекция Мы говорим — тело текста, тело мысли, мы называем телом всё, что имеет определённую структуру. Что же ищет человек, открывая свой взор на строчки из букв? Что за ожидания, что за наслаждение им движет?Единственное требование у читателя к автору и тексту, к речи вообще — это требование соблазна. Соблазни меня, дай мне поддаться, дай поверить в твою историю, и в конце концов — дай мне тобой насладится. Тело текста сегментируется в процессе чтения как и тело, с которого слой за слоем снимается одежда. Мы жаждем сорвать с текста все его покровы, в надежде обнаружить отблески истины и в наслаждении найти смысл. «Я сыплю соль на дорожки, по которым идут люди, я бросаю её горстями, чтобы растопить их лёд…» [5:12]Писатель безусловно, вынужден вытряхнуть себя из собственного и общественного фантазма, хотя бы на мгновение оказаться взглядом, и с помощью формирования тела текста написать текст о теле. Позиция писателя чем-то напоминает биение: можно писать только о том, во что ты включен так же как те, кто является твоими героями и твоими истинами. но будучи включенным невозможно писать, если хотя бы на мгновение ты не оказываешься вне этого фантазма и не обращаешься в чистый взгляд. На что же надеется Елинек, на какой изворот дискурсивной петли? Что еще можно произвести в речи, чтобы оказать сопротивление, которое будет не на службе у дискурса господина. На речь она накладывает самые смелые надежды: «Только речь делает человека самостоятельным, благодаря ей он может спросить у других дорогу а сам пойти в другую сторону».Любой объект, который мы впускаем в поле нашего восприятия — объект нашей истории эротического. Раскрывая текст, предположительно прекрасный или ужасный, мы жаждем найти в нём подтверждение наших иллюзий, найти очередную подпорку для воображаемого, новый элемент наших теорий и концепций. Однако именно это тело текста и является по сути одним из немногих символических пространств, где возможна встреча, которая будет протари-вать новый путь мысли, именно искусство берёт на себя функцию возвышенно-прекрасного, жуткого, ужасного, но лишь для встречи вне имеющихся представлений о благе, удовольствии, боли. Именно в тело мы распаковываем смысл, как распаковываем архивы, именно наделяя тело тем или иным значением, мы создаем то, что Фрейд назвал представителями представлений, но лишь для того, чтобы заархивировать и вновь вернуть телу.Наше я, подлинное человеческое я, всегда стремится куда-то еще, в другое место. Здесь необходимо напомнить, что реальное определятся только в последействии, тем эффектом, которое производит. Место реального лишь в Ином, производящим сомнение, в несоответствии, которое обнажают запутавшиеся мысль и дух. Лишь оттуда доносится тихий голос реального. «И почему мы вообще стремимся туда, и чем плохо — уютно устроится в себе самом, там, где всё так прекрасно и не требует никаких усилий?» — спрашивает Елинек, рассуждая о мотивах своего письма.«Мы пишем о том, что происходит и написанное тает у нас в руках, как истаивает и сочится сквозь пальцы время, потраченное на то, чтобы описать все происходящее, — время отнятое у жизни». [5]Писатели хоронят себя в своих же собственных строках, давая жизнь кому-то другому, чему-то иному. «Я кричу и бегу вперёд, кричу из своего угла, топаю по могилам ушедших в мир иной, ведь уж если я мчусь по обо-чине, мне не уследить за тем, куда я ступаю и на что наступаю своей тяжёлой стопой, я стремлюсь туда, где уже обретаются мои слова, издевательски посмеиваясь в мою сторону. Им же известно, что, попытайся я хоть раз зажить этой жизнью, они бы непременно устроили мне холодный душ». [5:12]Дискурс Елинек лишен обыденных представлений о добре и зле, истине и лжи. Тот мир, который она создаёт из кусочков тела непременно узнаваем в мире фантазмов каждого. Её творчество это максимальное лишение про-екций зла, или как говорит Лакан — лжи относительно зла. Симптомы встроены в речь, вместо симптомов — наслаждение письмом. Наслаждение в которое уже вписана боль, в котором растворяются идеалы, но которое парадоксальным образом приводит к многоплановой, «топологической», очерченности тела, к его возрождению через постановку вопросов, через мысль, через слово.
Литература
Елинек Э. Перед закрытой дверью: Роман/Под ред. А. Белобратова. — Спб. Симпозум, 2004. — 382с.Елинек Э. Дети мёртвых: роман/пер. с немецкого Т. Набатниковой. — Спб. Амфора, 2006. — 622с.Елинек Э. Похоть (Lust): роман/пер. с английского А. Белобратова. — Спб. «Симпозиум», 2006. — 320с.Елинек Э. Пианистка: роман/пер. с немецкого А. Белобратова. — Спб. «Симпозиум», 2006. — 448с.Елинек Э. Клара Ш. — Серия Crème de la crème/Изд. «Митин журнал», изд. Kolonna Publications. — 227с.Лакан Ж. Этика психоанализа. Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.:Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2006. 416с.Дополнительная литератураНанси Ж-Л. Corpus. М.: Ad Margirern, 1999.Мазин В. Введение в Лакана. М.: «Прагматика культуры», 2004Лакан Ж. Семинары, Книга 11: Четыре основные понятия психоанализа (1964). М.: Гнозис-Логос, 2004. — 304с.Лакан Ж. Телевидение. М.: Гнозис-Логос, 2000. — 160с
Опубликовано:20.10.2019Вячеслав Гриздак