Статья Джорджо Агамбен О «главном секрете» политики

Статья Джорджо Агамбен О «главном секрете» политики

Цель исследования, которое я провел для книги «Царство и слава» (которая сейчас опубликована в России, а в Италии была опубликована 10 лет назад), — рассмотреть, какими способами и по каким причинам власть на Западе приняла форму управления вещами и людьми, то есть форму экономики.

Первая часть представляет собой теологическую генеалогию экономики и управления. Она основана на обнаружении того обстоятельства, что учение о Троице Отцы Церкви разработали в форме экономики божественной жизни, или, иными словами, понимали триединство как экономику божественной жизни. Например, в посланиях апостола Павла упоминается «домостроительство» — οἰκονομία — тайн Божиих. Эта экономика тайны в рассуждениях Отцов Церкви становится тайной экономики: божественное управление миром принимает форму провиденциальной машины.

Мое исследование показало, что эта машина — двойная структура: во-первых, она воплощает сами законы мироздания, во-вторых, регулирует отдельные события в жизни общества. В политическом плане эта двойная структура соответствует паре «царство — правление», то есть различию между царем, который правит, но не управля

ет, и фигурой управления, которая оказывает фактическое действие на отдельные явления. Другими словами, речь идет о разграничении между властью законодательной и властью исполнительной.

И вот один из выводов, которые я сделал: парадигма действия управления в своем чистом виде есть побочный эффект — управлять означает позволять свершаться побочным и частным эффектам, проистекающим из общей ситуации. Традиционная политическая философия всегда концентрировалась на основополагающих понятиях — «закон», «суверенитет», «государство». Но, как показало мое исследование, самая подлинная тайна политики — не суверенитет, а управление; не Бог, а ангел; не царь, а министр; не закон, а полиция. Или, выражаясь точнее, та управленческая машина, которую конституируют эти два элемента.

Во второй части я попытался исследовать политическое значение тех церемониальных, славословных, литургических аспектов власти, которые всегда неизменно ее сопровождали. Почему власть, которая в сущности своей есть эффективность, нормативность, действенность, нуждается в этом элементе торжественности, бездеятельности, неподвижности, которым является слава? Я пытался найти ответ на этот вопрос, анализируя структурные отношения между символами власти религиозной и власти светской, — мое исследование показывает, что между ними происходит непрерывный обмен. Оно также показало, что все эти аспекты церемониальности, торжественности, величия власти не только являются частью прошлого, но их присутствие сильно ощутимо и в современных обществах — в форме общественного мнения и массмедиа, которые организуют и контролируют нечто такое, что можно определить как «безмолвное славословие».

Зачем это нужно? Все мои исследования направлены на то, чтобы пересмотреть ключевые понятия теории политики. Не думаю, что сами по себе они имеют политическое значение, — не моя задача указывать, как надо действовать. Но, возможно, если источником политики оказывается не учредительная власть, а «разучредительная», нам стоит пересмотреть свои политические стратегии.

В заключительной части книги я попытался исследовать связь между славой и бездеятельностью. Моменты торжественности власти — это как раз те моменты, когда власть не действует, а прославляет себя. Слава представилась мне некой завесой, своим церемониальным блеском покрывающей бездеятельность власти — недоступную для осмысления в нашей политической и религиозной культуре. Одним из показательнейших свидетельств этой невозможности являются последние страницы трактата «О граде Божием» Блаженного Августина. Он пытается представить себе, каким будет положение людей, когда наступит конец света после Страшного суда, чтό будут делать блаженные в раю, когда делать уже будет нечего, — но ему ничего не остается, кроме как бормотать: «Будет вечная суббота, незаходящая суббота; мы сами будем этой субботой, и в эту субботу сам Бог будет бездеятелен». Для культуры политической не менее показателен пример Маркса, который пытался помыслить ситуацию людей в бесклассовом обществе, — ни ему, ни последующим мыслителям не удалось определить, в чем действительно заключается подлинно политическое измерение человечества вне форм государственной политики.

Что интересно: в текстах теологов, которые я читал, утверждается, что в раю любая деятельность будет прекращена. Ни Богу, ни людям нечего будет делать, кроме как заниматься прославлением, — но есть место, где экономика, деятельность и управление продолжаются: это ад. И если в раю ангелы отстранены от всех своих функций, падшие ангелы в аду продолжают осуществлять свои печальные обязанности. Есть один забавный момент у святого Фомы, когда он говорит, что блаженные в раю будут наблюдать муки ада и c упоением предадутся просмотру этого телевизионного зрелища. Примечательно, что бесконечным продолжением божественной экономики оказывается дьявол (об этой проблеме задумывался Ориген, который считал, что дьявол тоже в конце концов спасется, потому что ничто не может быть исключено из любви Бога, — но эта теория была осуждена Церковью). Именно в такой ситуации мы с вами пребываем прямо сейчас, ведь то понимание управления, которое у нас сегодня существует, есть секуляризация теологической истории спасения.

Я хотел бы уточнить: та бездеятельность, о которой я говорю и которая в конце моей книги предстает как некая политическая парадигма, — это не праздность и инертность, а скорее операция, которая состоит в том, чтобы отключить, дезактивировать все другие операции. Пример такой операции для языка — поэзия: она дезактивирует его информативные, денотативные, коммуникационные функции и таким образом открывает язык для иного возможного использования. В этом смысле можно сказать, что поэзия Данте и Леопарди — это дезактивация и созерцание итальянского языка, равно как поэзия Пушкина и Мандельштама — дезактивация и созерцание русского языка, демонстрация языка как такового. И вот то, что поэзия делает для языка, для его способности говорить, тό политика и философия должны делать для способности действовать: дезактивируя функции религии, экономики, власти, политика и философия показывают, на что способно человеческое тело, и открывают его для нового возможного использования.

Реконструкция торжественного аспекта власти была направлена на то, чтобы показать, что власть обособляет моменты своей бездеятельности в особое пространство церемониальности, торжественности; она структурирует бездеятельность внутри себя как аспект самой себя. Та операция, которую я проделал, как раз обратная: речь идет о том, чтобы вырвать эту бездеятельность из пространства торжественности власти. Это похоже на рассуждения Беньямина о чрезвычайном положении: считается, что чрезвычайное положение — это законная приостановка действия законов (на этой идее основана теория национальной безопасности), но Беньямин показывает, что приостановка действия закона ввергает государство в состояние полного беззакония, аномии. То же самое касается бездействия.

Через несколько лет после завершения этого исследования я начал археологическое исследование понятия воли. По мнению историков культуры, воля — это христианское изобретение. У древних греков не существует понятия, которое бы соответствовало нашему понятию воли; грубо говоря, греки говорят скорее о силе, возможности («мочь»), а не о воле («хотеть). То есть античный человек — это человек, который может; современный же человек — это человек, который хочет.

Нечто вроде понятия воли впервые появляется в греческом мире у Аристотеля — в тот момент, когда он мыслит переход от потенции к акту (от возможности к действию), от δύναμις к ενέργεια. В целом я согласен, что христианская религия — это религия праксиса, действия (не будем забывать, что суть христианской религии — это литургия, по-гречески это слово означает «действие народа»). Но с волей у христианских теологов возникла другая проблема, связанная с догматом о всемогуществе Бога. Если Бог всемогущ, значит, может совершать самые абсурдные, немыслимые вещи — воплотить Сына не в человеке, а в червяке, вернуть невинность женщине, которая ее потеряла. Чтобы этот абсурд как-то сдержать, вводится понятие воли Бога: Бог абсолютно всемогущ, но это всемогущество ограничено его собственной волей. Здесь воля выступает как диспозитив.

При этом воля/праксис и бытие в христианской теологии разграничены. Если аристотелевский Ум творит мир потому, что такова его природа, то христианский Бог делает это, проявляя свою волю. Мне кажется, современная философия наследует это первенство действия и в современной онтологии преобладает именно праксис.

Говоря о диспозитиве, нельзя не отметить его этимологическую связь с экономикой. Упоминавшееся выше понятие οἰκονομία — «домостроительство» — в средневековых латинских текстах переводится как dispositio. Даже Карл Линней в своей «Экономике природы», говоря о замысле Творца в отношении естественных явлений, употребляет именно dispositio. Тем не менее в XVIII веке греческий термин триумфально возвращается — появляется экономическая теория, в рамках которой развиваются идеи управления и власти. И мне кажется важным показать связь этих идей с изначальной богословской концепцией: когда Адам Смит говорит о невидимой руке рынка — что это, как не метафора Бога, тайно управляющего людьми?