Биография Эрнест Джонс “Фрейд. Образ жизни и деятельности”
Следует коротко рассказать о том образе жизни, который был присущ Фрейду. Мы можем начать с описания окружающей его обстановки. Берггассе[149], называемая так, потому что круто спускалась вниз относительно главной улицы, состояла из массивных типично венских домов XVIII века. На цокольном этаже дома под номером 19 располагался мясной магазин. Фамилия мясника была Зигмунд, и табличка с его именем, висящая на одной стороне огромных входных дверей, немного забавно контрастировала с другой табличкой, висящей на противоположной стороне входной двери, — проф. д-р Зигм. Фрейд. Вход на территорию главного здания был очень широким, так что через него могла проехать лошадь с коляской прямо в сад и остановиться там. Налево от входа жили консьержки. В то время мне казалось странным, что, подобно другим венским бюргерам, Фрейд не имел входного ключа от своего дома, и, если он возвращался позднее десяти часов, ему приходилось будить консьержку. Направо находился ряд ступеней, примерно полдюжины, ведущих в рабочую квартиру из трех комнат, которую Фрейд занимал с 1892 по 1908 год. Окна этих комнат выходили в сад внутри двора; величественный ряд низких каменных ступеней вел на следующий этаж, называемый мезонином, именно здесь жил Фрейд со своей семьей.
В 1954 году Всемирная федерация психического здоровья установила на этом доме табличку в память о проживании здесь Фрейда в течение столь многих лет.
В 1930 году городской совет предложил переименовать Берггассе в «Sigmund Freudgasse», следуя, таким образом, приятной венской традиции увековечения памяти знаменитых врачей. Фрейд назвал эту идею «бессмысленной». Выполнению этого предложения помешали политические конфликты, и оно было снято. Однако 15 февраля 1949 года городской совет решил назвать жилищный массив в девятом районе Вены «Sigmund Freudhof».
Весной 1907 года[150] Фрейд преобразовал свои домашние апартаменты. Отказавшись от своей небольшой квартиры из трех комнат на цокольном этаже, в которой располагался его личный кабинет, он занял бывшую квартиру своей сестры Розы, находящуюся на первом этаже, примыкающую к его собственной жилой квартире, так что теперь он занимал весь этаж. Вход в нее был сделан так, что он мог пройти из своей новой квартиры в старую, не открывая входную дверь, и он постоянно пользовался этой возможностью в немногие минуты отдыха. Еще одно изменение Фрейд сделал для того, чтобы позволить своему очередному пациенту уходить, минуя приемную, так что пациенты редко сталкивались друг с другом. В нужный момент горничная приносила шляпу и пальто и подавала их уходившему пациенту.
А вот как выглядели комнаты Фрейда. Сначала шла небольшая приемная с окном, выходящим в сад. Она была достаточно просторной, чтобы в ней проводить собрания Венского общества по средам в течение нескольких лет, пока число его членов не стало слишком большим. Посередине располагался продолговатый стол внушительных размеров, а сама комната была украшена различными антикварными вещами из коллекции Фрейда. Между этой комнатой и соседним кабинетом для приема пациентов находились двойные двери, обитые сукном, по обеим сторонам которых висели тяжелые шторы; все это обеспечивало полнейшее уединение. В этом кабинете, с кушеткой для аналитических приемов в углу, Фрейд сидел, выпрямившись, на не очень удобном стуле, глядя в окно, которое выходило в маленький сад; в более поздние годы он пользовался высоким стулом как подставкой для ног. В этом кабинете также находилось много антикварных вещей, включая рельефное изображение знаменитой «Градивы». Эта комната вела во внутреннее святилище, личный кабинет Фрейда. Он был наполнен книгами и шкафами с большим количеством антикварных вещей. Стол, за которым он писал, был не очень больших размеров и всегда содержался в чистоте. Протирать его, должно быть, было мучением, так как на нем стояло множество небольших статуэток, по большей части египетских, которые Фрейд имел обыкновение заменять время от времени.
Мы уже касались той важной роли, которую в его эмоциональной жизни играла любовь к собиранию греческих, ассирийских и египетских древних вещей.
К счастью, ему удалось в целости перевезти всю коллекцию в свой дом в Лондоне, где она, к нашей большой пользе, представлена для обозрения. Для Фрейда было величайшим наслаждением дарить различные предметы из своей коллекции, и некоторые из нас хранят эти драгоценности. Его сын Эрнст, который обладает несколькими ценными подборками из его коллекции, естественно, отбирал их в соответствии с их художественной ценностью; для Фрейда это всегда имело вторичное значение по сравнению с их историческим или мифологическим значением.
Квартира, в которой они жили, состояла из трех гостиных комнат и спален. В целом в ней насчитывалось не менее двенадцати старомодных изящных венских печек, и дети гордились тем, что никто в их кругу не имел в доме одиннадцать рабочих столов.
В Вене жизнь Фрейда заполняла в основном работа. Она начиналась с первым пациентом в восемь часов утра, а это означало, что Фрейд вставал около семи. Разбудить его столь рано всегда было трудно, так как ложился он поздно, а работал много, в результате чего ему требовался более длительный отдых. Холодный душ, однако, освежал его. Каждое утро приходил цирюльник, чтобы привести в порядок его бороду и, в случае необходимости, также волосы. В Америке на него произвела впечатление необычность собственной заросшей внешности, и, вернувшись в Европу, он начал выбривать свои щеки, но через несколько месяцев решил бросить эту привычку; однако вскоре после этой поездки он пожертвовал пышностью своих усов и бороды, которые в более поздние годы сделал значительно короче. После туалета следовали завтрак на скорую руку и просмотр «Neue Freie Presse». Каждому пациенту уделялось ровно 45 минут, между пациентами имелся интервал в пять минут, во время которого Фрейд мог подготовиться для восприятия новых впечатлений либо подняться наверх и узнать о последних домашних новостях. Однако он взял себе за правило быть пунктуальным со своими пациентами.
Второй завтрак в семье проходил в час дня. Это было единственное время, когда вся семья обычно собиралась вместе; вечерняя трапеза часто бывала настолько поздно, что юные члены семьи к этому времени уже ложились спать. Это была самая существенная трапеза за весь день, состоявшая из супа, мяса, сыра и т. д. и сладкого. Фрейд наслаждался едой и сосредоточивался на ней. Он очень мало разговаривал во время еды, что иногда служило источником смущения для гостей, которым приходилось вести разговор с его семьей. Фрейд, однако, никогда не пропускал ни слова из разговора членов семьи и из семейных новостей. Если за едой отсутствовал кто-либо из детей, Фрейд безмолвно показывал ножом или вилкой на пустующий стул и вопросительно глядел на жену, сидевшую на другом конце стола. Она объясняла, почему этот ребенок не должен выходить к столу, или называла причину, которая его задержала. Фрейд, чье любопытство было удовлетворено, кивал и молчаливо продолжал есть. Все, чего он хотел, — это держать в поле зрения все семейные события.
Кроме тех случаев, когда Фрейд бывал чрезмерно занят, с часу до трех он делал перерыв, поэтому после нескольких минут отдыха он отправлялся на прогулку по окрестным улицам. В это время он имел возможность сделать незначительные покупки. Ходил он очень быстро, поэтому за время, имеющееся в его распоряжении, преодолевал значительное расстояние. Часто ему приходилось передавать корректуру своим издателям, Дойтике и позднее Геллеру, он также посещал табачный магазин около церкви Св. Михаила, чтобы пополнить запас сигар. С трех часов начинались консультации, для этой цели Фрейд надевал сюртук. После этого следовала непрерывная терапевтическая работа до девяти вечера, времени его ужина. Когда Фрейд бывал чрезмерно занят, он работал со своими пациентами до десяти вечера, что означало двенадцать-тринадцать часов аналитической работы в день.
Промежуток без еды с часу дня до девяти часов вечера кажется очень большим, но лишь после 65 лет Фрейд позволил себе роскошь выпивать чашку кофе в пять часов вечера.
Отдых в кругу семьи во время вечерней трапезы доставлял ему больше удовольствия, чем в середине дня, когда он был крайне занят. После ужина он совершал еще одну прогулку, на этот раз с женой, свояченицей или позднее с дочерью. Иногда в таких случаях они шли в кафе: летом — в кафе Ландманна, зимой — в кафе «Центральное». Когда его дочери шли в театр, Фрейд встречал их около театра и сопровождал домой.
Его старшая дочь рассказывает следующую историю о почтительности Фрейда к членам своей семьи. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, ей было разрешено идти по правую руку от отца во время совместных прогулок. Одна ее школьная подруга, заметив это, сказала, что отец всегда должен быть по правую сторону. На что его дочь гордо ответила: «С моим отцом это не так. С ним я всегда чувствую себя леди».
По возвращении домой Фрейд сразу же удалялся в кабинет, чтобы заняться сначала своей корреспонденцией, на которую неизменно отвечал собственноручно, а затем той работой, которую он писал в данное время. Кроме этого, его ожидал кропотливый труд по подготовке новых публикаций и внесения поправок в корректуру, не только собственных работ, но также работ, печатающихся в тех журналах, редактором которых он являлся. Он ложился в постель не раньше часа ночи, а часто и намного позднее.
В только что описанный распорядок его жизни изредка вносились изменения. По средам в его доме проводилось регулярное собрание венского общества, на котором он всегда зачитывал какую-либо свою работу либо принимал участие в обсуждении других. Каждый второй вторник он посещал собрания еврейского объединения «Бнай Брит», где время от времени также зачитывал свои работы. Субботний вечер был для Фрейда очень дорог, так как он крайне редко пропускал приятное времяпрепровождение, играя в свою любимую карточную игру тарок. Вечер, проведенный в театре, был редким событием. Чтобы он оторвался от работы, должно было идти нечто, представлявшее для него особый интерес, например пьеса Шекспира или опера Моцарта.
Воскресенье, конечно, было особым днем. В этот день он не принимал ни одного пациента. Утром Фрейд, сопровождаемый одним или двумя членами семьи, всегда наносил визит своей матери. В это время у нее могли находиться кто-то из его сестер, и сообщалось много семейных новостей. Семейные узы для Фрейда всегда были очень важны, он вникал во все затруднения и, несомненно, давал мудрые советы. Во время этих визитов он больше слушал, чем говорил, и, когда возникала какая-либо серьезная проблема, например финансовая, он предпочитал спокойно обсудить ее дома со своим братом Александром. Время от времени он навещал какого-либо из своих друзей, или к нему домой мог прийти какой-либо гость, но такое случалось всего несколько раз в году. В более поздние годы воскресенье стало любимым днем Фрейда для встреч со своими друзьями из-за границы, которым он мог посвящать многие часы. Несколько раз я разговаривал с ним до трех часов утра, но, несмотря на мои угрызения совести по поводу того, что я столь укорачиваю его ночной отдых, ему было трудно прерывать наши интересные беседы. В воскресенье вечером мать Фрейда и его сестры собирались на семейную трапезу, но, как только она подходила к концу, Фрейд уходил в свою комнату. Если какая-либо из сестер хотела с ним побеседовать с глазу на глаз или получить совет по какому-нибудь вопросу, ей приходилось следовать за ним. В воскресенье, по подсчетам Фрейда, он писал больше, чем в любой другой день.
Общеизвестно, что Фрейд являлся заядлым курильщиком. В среднем он выкуривал двадцать сигар в день. Скорее это может быть названо пагубным пристрастием, нежели привычкой, поскольку он крайне страдал, когда был лишен возможности курить. А такое случалось в последние годы войны, в более поздние годы по причине болезни. Когда ему пришлось смириться с табаком, лишенным никотина, у него был очень мрачный вид. С другой стороны, у него никогда не было склонности к чрезмерному употреблению спиртного. Как он однажды написал своей невесте, у него «нет предрасположенности к питью». В молодости он любил вино, но никогда не пил пиво или крепкие напитки. Во время своих путешествий по Италии Фрейд взял себе за правило отведывать местное вино. В Вене, однако, он никогда ничего не пил, и в доме хранилось очень мало вина. Он вполне мог придерживаться этого правила не из-за какого-либо принципа, а, скорее, из-за отвращения даже к небольшому помутнению сознания, которое вызывается даже слабым спиртным напитком: Фрейд всегда хотел иметь ясную голову.
Одежда Фрейда была неизменно чистой и опрятной, хотя и не изящной или модной. Перед войной он носил темную пиджачную пару с коротким жестким белым воротником и черным галстуком-бантом, сюртук надевал только по особым случаям. Он носил широкую черную шляпу, обычную тогда для Вены; шелковые шляпы надевались им для очень редких церемониальных событий, которых Фрейд по большей части успешно избегал.
Хотелось бы сказать несколько слов о супружеской жизни Фрейда, так как различные странные легенды об этой стороне его жизни, по-видимому, вошли в моду. Его жена, несомненно, являлась единственной женщиной в любовной жизни Фрейда, и он всегда отдавал ей предпочтение перед всеми другими людьми. Вполне вероятно, что страсть в супружеских отношениях утихла в нем быстрее, чем это обычно случается с многими мужчинами, однако, и мы знаем об этом со столь многих слов, она сменилась непоколебимой привязанностью и совершенной гармонией взаимного понимания. И конечно, все было абсолютно не так, как сказал один писатель, будто «Марта Фрейд — это воплощение чистящей, протирающей, моющей домохозяйки, которая ни на минуту не помыслит о чем-либо другом, пока есть хоть одна соринка в доме». Она, несомненно, была прекрасной хозяйкой, но намного справедливее то, что для нее на первом месте была душевная жизнь семьи, а не домашняя работа. И она отнюдь не являлась разновидностью гувернантки, она была очень образованной леди, для которой много значило все многообразие жизни. Вечер она посвящала чтению и интересовалась современной литературой до конца своей долгой жизни. Она получала особое удовольствие, когда великий Томас Манн, один из ее любимых писателей, бывал у них в гостях, а он являлся одной из многих видных фигур в литературе в те дни, которые посещали дом Фрейда. У нее имелось мало возможности или, может быть, желания предаваться чисто интеллектуальным занятиям, и она едва ли была знакома с деталями профессиональной работы своего мужа. Но в его письмах ей встречаются косвенные намеки на его труды о «Градиве», Леонардо, Моисее и т. д., которые явно предполагают знание ею этих работ.
С ними жила около сорока двух лет ее сестра, «тетя Минна». Она определенно знала больше о работе Фрейда, и он однажды заметил, что в годы одиночества последнего десятилетия прошлого века Флисс и она являлись единственными людьми в мире, с симпатией относящимися к его работе. Ее колкий язык породил множество эпиграмм, которые цитировались в семье. Фрейд, несомненно, ценил общение с ней, но сказать, что она каким-либо образом заменяла свою сестру в его любовных чувствах, — значит сказать сущий вздор.
Его дети были поражены, прочитав в одной книге американского автора о двух предполагаемых характерных чертах в их взаимоотношениях с отцом. Сначала они, к своему удивлению, узнали, что не в обычае Фрейда проявлять по отношению к своим детям непосредственно выраженную любовь и что он держал свое естественное чувство к ним «наглухо замурованным». Я вспоминаю одну его дочь, которая тогда была старшеклассницей, прижавшейся к его колену таким образом, что не оставалось никаких сомнений как в его любви, так и в его готовности проявить ее. Находиться со своими детьми и разделять их развлечения было для него величайшим счастьем, и он посвящал свое свободное время, когда они вместе находились на отдыхе, детям. Еще более удивительным для них было узнать, какого строгого отца они, должно быть, имели. Рисовались картины той патриархальной жестокости, при которой благоговейный страх перед отцом и удовлетворение его малейшей прихоти составляли основу его воспитания. Наоборот, единственно, в чем можно было бы упрекнуть Фрейда, — он был необычно мягким по отношению к детям. Позволять личности ребенка свободно развиваться при минимуме ограничений или замечаний было в то время редким явлением, и Фрейд, возможно, дошел даже до крайностей в этом отношении — однако с самыми счастливыми результатами для будущего развития своих детей. И это справедливо как для его сыновей, так и для его дочерей.
Семейная жизнь Фрейда на Берггассе отличалась замечательной атмосферой и гармонией. У детей, подобно их родителям, присутствовало высокоразвитое чувство юмора, так что их жизнь была наполнена шутками, не исключающими элементов колкостей и поддразнивания. Но в семье никогда не было чего-либо дурного. Никто из его детей не может вспомнить чего-либо похожего на ссору между ними и в еще меньшей степени на ссору с кем-либо из родителей. У них никогда не наблюдалось чего-либо похожего на «сцену». Атмосфера в семье была свободной, дружеской и хорошо сбалансированной. Фрейд сам по себе был сдержанным человеком, он, например, никогда не проявлял своих чувств по отношению к жене перед незнакомыми людьми, но любовь, которая исходила от него, вдохновляла всю семью.
Лишь в одном Фрейд был убежден в вопросах воспитания своих детей, а именно в том, что, поскольку это в его возможности, они не должны испытывать какого-либо затруднения относительно денег, которое наложило столь тяжелый отпечаток на его юность. Согласно его плану, они должны иметь все, что пожелают, как для своего удовольствия, так и для своего образования, до тех пор, пока не смогут зарабатывать себе на жизнь сами; после этого они не должны были больше рассчитывать на какую-либо его помощь. Все деньги, которые он мог оставить, предназначались для многих зависевших от него людей. Перед тем как навсегда покинуть Вену, он дал деньги своим сестрам и оставил те немногие средства, что у него были, в семейном фонде, из которого при желании могла брать деньги его жена. Тем временем его дети не только не должны были испытывать какого-либо беспокойства относительно денег, но им следовало даже знать о них как можно меньше — на деле ничего, кроме мелких расходов. В этом он скорее дошел до противоположной крайности, и для них, вероятно, было бы легче, если бы они знали кое-что о той роли, которую деньги волей-неволей играют в жизни. Но плохих последствий такого воспитания детей не было.
Фрейд говорил, что существуют три вещи, на которых никогда не следует экономить: здоровье, образование и путешествия. Он также заметил, что для воспитания у детей уважения к себе важно, чтобы они всегда были хорошо одеты.
Фрейд особенно внимательно следил за тем, чтобы во время каникул и путешествий его дети не испытывали материальных затруднений. Он давал им все, что они хотели, и ни один из них никогда не злоупотреблял такой его щедростью. Кроме того, обладая тактичностью и чувством справедливости, он всегда принимал в соображение финансовые обстоятельства любого сопровождавшего их друга. Например, самый близкий друг его старшего сына был из плохо обеспеченной семьи. Когда они вдвоем захотели отправиться в поход на гору, Фрейд сначала заставил сына узнать, сколько денег берет с собой в дорогу его друг, а затем дал своему сыну ровно такую же сумму, чтобы его друг не был обижен.
Естественно, основной доход Фрейд получал от своей терапевтической работы. Перед войной его гонорар был равен сорока кронам (1 фунт 13 шиллингов), что являлось высокой платой для Вены. Все, что он зарабатывал своими консультациями, он считал своей премией и чувствовал себя вправе откладывать эти деньги для своего хобби — собирания античных вещей. Авторские гонорары, которые в течение многих лет составляли небольшие суммы, распределялись среди детей на подарки. Дарить подарки было одним из величайших наслаждений для Фрейда. Настолько сильным, что у него не хватало терпения ждать подходящего момента. Несмотря на протесты жены, подарок ребенку на день рождения дарился вечером перед этим днем. Между прочим, это не единственный пример нетерпеливости в страстной натуре Фрейда. Ежедневный приход почтальона был событием, которого он ожидал с огромным нетерпением. Он не только очень любил получать письма, но также проявлял беспокойство по поводу своих друзей, если они не так скоро, как он, отвечали на письма.
В те дни для жителей Австрии не было принято скрупулезно платить налоги со своих доходов, и Фрейд, вероятно, не составлял исключения из этого правила; нет ничего удивительного в том, что он ставил потребности своей семьи выше, чем заботу об императоре. Однажды в 1913 году департамент, в котором он проживал, адресовал ему письмо, в котором выражалось удивление, что его доход является столь небольшим, «тогда как все знают, что слава о нем простирается далеко за пределы Австрии». На что Фрейд едко ответил: «Проф. Фрейд очень польщен получением известия от правительства. Это первый случай, когда правительство обратило на него какое-то внимание, и он признает это. Однако он не может согласиться с одним пунктом в присланном ему письме: что его слава простирается далеко за пределы Австрии. Она начинается на ее границе».
Фрейд никогда не интересовался финансовыми сделками. Те деньги, которые ему удавалось сэкономить, он вкладывал в страховые полисы и в государственные облигации, но никогда в ценные бумаги фондовой биржи. Все эти вклады были потеряны во время инфляции, наступившей после окончания войны. Когда Фрейд смог оправиться от такого удара, он снова начал вкладывать деньги в государственные облигации, но большую часть денег посылал за рубеж, чтобы они хранились на более безопасном банковском счете. К концу жизни Фрейда его сын Мартин, который был банкиром, взял на себя заботу о его финансах, и Фрейд полностью доверил ему этот вопрос. Его отношение к деньгам было абсолютно нормальным, если учесть то, как сильно он страдал в юности от их недостатка. Деньги имели свое значение в мире реальности, но не обладали для него никакой эмоциональной значимостью. Он был щедрым не только по отношению к многочисленным родственникам, но также по отношению к бедным студентам, ибо его собственные финансовые затруднения в юности заставляли его с сочувствием относиться к их трудностям.
Фрейд следил за местными новостями и современной политикой, но не ощущал себя глубоко вовлеченным в них. Он симпатизировал прогрессивным реформам, предлагаемым социалистической партией, но не являлся приверженцем социализма. Его брат Александр, который вращался в правительственных кругах, был яростным противником социализма, но Фрейд имел обыкновение просто выслушивать его тирады со спокойной улыбкой. Он никогда не голосовал за социалистическую партию на выборах и, конечно же, никогда не голосовал за их оппонентов, яростную антисемитскую социал-христианскую партию. Была также еще небольшая либеральная партия, которая один или два раза выдвигала своего кандидата в районе, где жил Фрейд; когда это случалось, Фрейд голосовал за этого кандидата.
Почти до семидесяти лет Фрейд ни разу серьезно не болел. С другой стороны, его постоянно беспокоили те или иные расстройства здоровья. Его письма к своим друзьям полны намеков на расстройства кишечника, хронический запор, что в различные времена диагностировали как колит, воспаление желчного пузыря, простое расстройство желудка или хронический аппендицит. Все это вполне могло наблюдаться у человека, ведущего сидячий образ жизни, но, вероятно, частично такие симптомы являлись также психосоматическим остатком невроза, который беспокоил Фрейда в период его самоанализа.
Были также и другие расстройства, такие, как частый «ревматизм», который много раз поражал его правую руку и сильно мешал при письме. Удивительно, что у человека, привыкшего пользоваться ручкой, наблюдались спазмы кисти рук. На протяжении всей своей жизни он страдал от сильной мигрени и периодических инфекций анальных пазух, а позже также — от болезни предстательной железы. Всю жизнь Фрейд был поглощен мыслями о смерти. У него встречаются размышления о значении, страхе смерти, а позднее и желание ее. Он часто говорил и писал многим из нас об этом, причем основным лейтмотивом его замечаний всегда было то, что он становится старым и что ему недолго осталось жить. «Периодические» вычисления Флисса давали Фрейду 55 лет жизни. Как только без каких-либо происшествий прошел этот срок, Фрейд стал придерживаться другого суеверия — что ему суждено умереть в феврале 1918 года. А когда благополучно миновала и эта дата, он высказал характерное для него сухое замечание: «Это показывает, как мало можно верить сверхъестественному». Периоды отдыха означали совершенно иную жизнь для Фрейда. Уже в поезде, увозящем его из ненавистной Вены, он, должно быть, испытывал большое чувство облегчения и удовлетворения. За много месяцев, часто начиная даже с января, в его семье и с его друзьями обсуждался выбор самого привлекательного места для отдыха в приближающееся лето. Часто на Пасху он совершал разведывательные маршруты и посылал оттуда своей семье забавные отчеты. В таких вопросах все члены его семьи являлись знатоками, и требования к месту отдыха были очень специфическими: это должен был быть комфортабельный дом с уютной комнатой, в которой Фрейд мог писать, местность должна быть возвышенной, достаточно солнечной, с чистым воздухом, с сосновыми лесами для прогулок, где водится много грибов, с чудесным видом, и, самое главное, расположена в тиши и отдаленности от туристских стоянок или любых других скоплений туристов.
Перед войной Фрейд во время отдыха носил тирольский костюм с подтяжками, шорты и зеленую шляпу с небольшой замшевой лентой, обрамляющей шляпу. Крепкая палка для прогулок, а в сырую погоду — плотная альпийская накидка с капюшоном завершали его снаряжение. В более поздние годы этот наряд сменили брюки-гольф, а еще позднее более степенный серый пиджачный костюм.
В юности Фрейд любил развлекаться игрой в шары, но в основном его моцион заключался в длинных прогулках. Он был замечательным ходоком, быстрым, легким в ходьбе и неутомимым.
Характерной особенностью Фрейда была его страсть к собиранию грибов. Он обладал удивительным чутьем к угадыванию тех мест, где они могли расти, и даже указывал на такие места, когда ехал в вагоне поезда. На прогулке он часто, оставив детей, углублялся в лес, и дети были уверены, что вскоре услышат его радостный крик. Увидев гриб, Фрейд молча подкрадывался и внезапно делал резкий выпад, чтобы «поймать» гриб своей шляпой, как если бы это была птица или бабочка. Он мог также часами искать дикие лесные цветы, тщательно определяя их названия на досуге. Одна из его дочерей сказала мне, что отец больше всего хотел обучить своих детей трем вещам: знанию диких цветов, искусству находить грибы и технике карточной игры тарок. И он имел полнейший успех во всех этих занятиях.
На отдыхе у Фрейда проявлялись два качества, которые чаще связывают с женской половиной человечества, — он не обладал чувством ориентировки и никогда не мог найти дорогу в сельской местности. Его сыновья рассказывали мне, что во время длинных прогулок они сильно удивлялись, когда он поворачивал домой в абсолютно неверном направлении, но, сам хорошо зная об этом, Фрейд с готовностью подчинялся их руководству в этом вопросе. И еще, он был очень непрактичным относительно деталей путешествия. Расписания поездов были выше его понимания, и сложные поездки всегда подготавливались сначала его братом Александром, а позднее сыном Оливером, оба они являлись экспертами в этой области. Чтобы найти нужный им поезд, приходилось приезжать на станцию за много часов до его отправления, и даже в этом случае багаж мог быть неправильно направлен либо положен не на место.
Фрейд обычно проводил таким образом около шести недель, а затем начинал ощущать потребность в более утонченных удовольствиях. А это почти всегда означало поездку в Италию.
Кое-что можно сказать и о том, как писал Фрейд. Если судить по огромному количеству его трудов, а также по его переписке, он, должно быть, наслаждался самим физическим актом писания и всегда писал собственноручно. Только в преклонные годы, когда ему шел восьмой десяток, его младшая дочь иногда помогала Фрейду в этом занятии. Фрейду никогда не приходилось заставлять себя писать. Его работам присуще свойство поэтического беспорядка. Он мог неделями или даже месяцами не испытывать какой-либо потребности писать. Затем возникало желание творить, тяжелые муки творчества, старание написать хотя бы две или три строчки в день и наконец следовал взрыв работоспособности, когда какое-либо важное эссе появлялось в течение нескольких недель. Не следует думать, что в это время он писал непрерывно: наоборот, это были те немногие часы, которые он мог сэкономить в конце дня своих тяжких трудов.
Возрастание дискомфорта, вместе с различными другими симптомами общего недомогания, всегда предшествовало лучшим работам Фрейда. Когда он хорошо себя чувствовал и пребывал в эйфорическом настроении, у него не возникало и отдаленной мысли о написании чего-либо. Он объяснял мне, что необходимость выслушивать других и вести беседу по столь много часов каждый день вызывает потребность создать что-либо, сменив, таким образом, состояние пассивного восприятия на состояние активного творчества. Во время летнего отдыха часто зарождались его новые идеи, несомненно, как результат тех многочисленных впечатлений, которые он получал от своих пациентов в предшествующие месяцы работы. По возвращении в Вену в октябре он часто ощущал желание с головой погрузиться в работу. Он считал, что лучшие периоды его творчества случаются каждые семь лет; это, несомненно, являлось остатком его веры в периодические законы Флисса
Любая работа была для Фрейда как хлеб насущный. Он нашел бы жизнь в безделье невыносимой.
Я не могу и помыслить о каком-либо жизненном комфорте без работы. Творческое воображение и работа идут для меня рука об руку; ни в чем другом я не нахожу удовольствия. Это стало бы рецептом счастья, если бы не мысль, довольно мучительная, что продуктивность человека целиком зависит от его неустойчивых настроений. А что делать человеку в тот день, когда мысли перестают приходить в голову, а нужные слова не идут на ум? От такой возможности невольно вздрогнешь. Вот почему, несмотря на покорность судьбе, что является некоторой опорой человеку, я тайно молюсь: сохрани меня Бог от какой-либо немощи, от паралича моих способностей вследствие какого-либо телесного недуга. Мы умрем на своем посту, как сказал король Макбет.
Было бы притворством, на которое Фрейд никогда не был способен, отрицать, что после столь многих лет дурной славы он наконец, после великой войны, действительно стал знаменитым. Фрейд принял это как факт, ничем не выделяющийся среди прочих, и, конечно, его радовали возрастающие знаки признания. Но он не сделал ничего для того, чтобы достичь славы: она явилась следствием той работы, которую он делал по другим мотивам. Он однажды сказал: «Никто не пишет ради достижения славы, которая, так или иначе, является преходящей или иллюзией бессмертия. Несомненно, мы прежде всего пишем для удовлетворения, лежащего внутри нас, а не ради других людей. Конечно, когда другие люди оценивают наши усилия, это увеличивает внутреннее удовлетворение, но тем не менее мы пишем в основном для себя, следуя своему внутреннему побуждению».
Хотя он исходил из своей системы писать о том, что хочет выразить, он не придавал большого значения своим записям. Такое беззаботное отношение наиболее проявлялось в вопросе переводов его работ, на что он давал права до некоторой степени необдуманно и неразборчиво. Его сыну Эрнсту стоило большого труда годы спустя распутать обнаружившиеся сложные и противоречивые контракты.
Фрейд давал себе довольно скромные оценки. Вот одна из них: «У меня очень ограниченные способности или таланты. Нет вообще каких-либо талантов к естественным наукам, ни к математике, ни к чему-либо, что имеет дело с вычислениями. Но то, что у меня есть, и природа чего крайне ограниченна, является, вероятно, очень интенсивным».
Меня несколько раз просили высказать мнение, насколько важным являлось еврейское происхождение Фрейда для развития его идей и творчества, причем этим в основном интересовались люди, которые желали получить в высшей степени положительный ответ на этот вопрос. В одном отношении его происхождение, несомненно, сыграло важную роль, о которой он сам часто говорил. Наследственная способность евреев отстаивать свою точку зрения и защищать свое положение в жизни перед лицом окружающей их оппозиции или враждебности была очень заметно выражена у Фрейда. Он был прав, приписывая этой способности ту твердость, с которой он сумел сохранить свои убеждения непоколебленными перед лицом господствующей оппозиции. Эго также сыграло свою положительную роль для его последователей, которые большей частью были евреями. Когда над психоанализом разразился шторм оппозиции перед первой мировой войной, неевреями, выдержавшими его, были только Бинсвангер, Оберхольцер, Пфистер и я.
Фрейд считал, что неизбежная оппозиция поразительным новым открытиям психоанализа значительно усугублялась антисемитскими предрассудками. В своем письме к Абрахаму о первых признаках антисемитизма в Швейцарии Фрейд сказал: «По моему мнению, если мы, евреи, хотим сотрудничать с другими людьми, нам отчасти придется развивать в себе мазохизм и быть готовыми выносить в той или иной степени несправедливость. Нет никакого другого пути работать вместе. Вы можете быть уверены, что, будь мое имя Оберхубер, мои новые идеи, несмотря на все другие факторы, встретили бы намного меньшее сопротивление». Трудно сказать, сколь много правды заключается в таком суждении. Ибо оно не всецело подтверждается моим собственным опытом, полученным в Англии, где у нас было вполне достаточно «сопротивления», хотя в течение первых двенадцати лет в нашем обществе было только два еврея.
На вопрос о том, не мог ли психоанализ быть изобретением исключительно только кого-либо из евреев, ответить, очевидно, намного труднее. С одной стороны, можно сказать, что, в конце концов, психоанализ действительно изобрел еврей, но, с другой стороны, с такой же справедливостью можно сказать, что миллионы евреев до этого не изобрели ничего похожего на психоанализ.
Та твердость, с которой Фрейд отстаивал свои тяжелым трудом завоеванные убеждения, и его непоколебимость перед лицом внешней критики, порожденной неверием и невежеством, позволили многим оппонентам считать Фрейда самоуверенным догматиком, не желающим допускать какие-либо сомнения. Что такое заявление определенно несправедливо, видно не только из его многочисленных работ, в которых он допускает крайнюю гипотетичность своих суждений, их несовершенство как окончательных утверждений, но главным образом из многих его писем. Как справедливо утверждал Фрейд, он являлся самым строгим критиком своей работы.
Фрейд никогда не сомневался, что у его работы есть будущее, хотя не мог сформулировать какого-либо определенного мнения, насколько важной она может оказаться впоследствии. Его все время вдохновляла мысль о том, что рано или поздно скажется правильность его открытий. Еще в 1906 году, говоря о своем оппоненте Ашаффенбурге, Фрейд писал: «Им движет наклонность подавления всего сексуального, этого нежелаемого фактора, столь непопулярного в хорошем обществе. Здесь борются между собой два мира, и всякий, кто находится в гуще жизни, без малейшего колебания знает, какой из этих двух миров будет побежден, а какой выйдет победителем».
В 1910 году Фрейд с присущей ему откровенностью обсуждал этот вопрос в своем ответе на новогодние пожелания и поздравления Ференци.
Напрасно я стал бы утверждать, что те слова, которыми Ваше письмо возвещает приход Нового года, не доставили мне величайшего наслаждения. Яне настолько нечувствителен к признанию, как к различным обвинениям. Что же касается вопроса о ценности моей работы и ее влияния на будущее развитие науки, мне затруднительно сформировать свое мнение по этому вопросу. Иногда я в это верю; иногда испытываю сомнения. Мне кажется, что нельзя каким-либо образом предсказать ее будущее; возможно, это неизвестно пока еще самому Господу Богу. Во всяком случае, эта работа имеет ценность для нас в настоящем, и я сердечно рад, что более не в одиночестве занимаюсь этой работой. Я не получу от нее ничего, кроме лишней седины, но я, конечно, работаю не из-за какого-либо ожидания награды или славы; ввиду неизбежной неблагодарности человечества я не жду чего-либо впоследствии также для моих детей. Но все такие соображения должны играть для нас малую роль, если мы серьезно придерживаемся глобальной веры в неизбежность и железную необходимость.
Фрейд дал окончательную оценку своей деятельности в «Автобиографии». «Так что, оглядываясь на дело своей жизни, я могу сказать, что проделал разнообразную работу и проложил немало новых путей, из которых в будущем что-то должно получиться. Но мне самому не дано знать, много ли это или мало. Однако позволю себе высказать надежду, что я открыл дорогу важному развитию нашего познания».
Фрейда считали и продолжают считать мастером немецкой прозы, а присуждение ему высокой награды, премии Гёте в области литературы во Франкфурте в 1930 году, говорит само за себя. Вероятно, будет более справедливо говорить о его австрийской прозе, нежели о германской, так как Фрейд оказывал значительное предпочтение тому, что он называл Geschmeidigkeit[151] австрийской манеры письма, столь отличной от тяжеловесной немецкой.
Судя по количеству его научных трудов и по его обширной переписке, Фрейд был очень быстро пишущим автором, что, однако, никогда не приводило к расплывчатости; напротив, легкость и изящество его венского стиля можно охарактеризовать лишь как сжатость выражения. Однако, как должен признать всякий добросовестный переводчик его трудов, Фрейд не был очень аккуратным автором; временами, когда его спрашивали относительно какой-либо его двусмысленной фразы, он со смехом укорял себя в Schlamperei[152] — суровый термин даже при его готовности к самокритике. Была ясность, но также элизия в его быстром письме.
Он обладал огромнейшим словарным запасом, но обращался с ним очень вольно. Когда я, например, спросил, почему он написал слово «нарцизм» вместо более правильного слова «нарциссизм», то оказалось, что его эстетическое чувство сильнее его филологической совести, и он просто ответил: «Мне не нравилось звучание этого слова». Для него казалось невозможным писать даже обыкновенные предложения без внесения в них духа своей оригинальности, элегантности и достоинства. То же самое справедливо для его разговора: ему была чужда банальность в любом самом избитом вопросе, и каждое его замечание являлось острым, хорошо обоснованным и оригинальным.