Клер Рейнер:

(Клер Рейнер, по образованию медицинская сестра — писатель и известная ведущая радио- и телевизионныхпрограмм; автор многих книг о здоровье детей.)

 Когда моей дочери было всего несколько недель, мне позвонила одна родственница и, изменив голос, назвалась официальным представителем Общества защиты детей от жестокого обращения. И очень странно, хотя раньше я всегда распознавала подобные ее попытки разыграть меня, теперь я попалась на это и испытала страшный приступ виноватого страха. Это показалось мне очень интересной реакцией. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя; на самом деле, целый день. У меня не проходило это противное, тошнотворное чувство, что я сделала что-то нехорошее.

Дональд Вудс Винникотт:

Да, понимаю. Но если не говорить о чувстве вины, не сыграло ли здесь роль то, что случилось нечто неожиданное, как раз в тот момент, когда Вы, собственно, только что вернулись в мир? Я имею в виду, что при рождении ребенка и сразу после этого Вы занимаете довольно привилегированное положение и не ожидаете ничего подобного. Разве не заставил бы Вас в это время даже сильный шум или вообще что-то непредвиденное почувствовать страх?

К.Р.: Да, конечно, я согласна, но здесь специфическим было именно чувство вины. Вы же знаете, что существует столько разных страхов, не правда ли? Вы слышите громкий шум и испытываете один вид страха, и страх ожидания, когда предстоит что-то неприятное — такой страх бывает, когда вы собираетесь к зубному врачу. Но это был именно страх виновности. Я сделала что-то плохое, и меня должны вывести на чистую воду, понимаете? Так я себя чувствовала. Как будто меня изобличили в преступлении.

Д.В.В.: Да, я хорошо понимаю, что Вы хотите сказать, и я рад возможности обсудить это с вами. Существует одна вещь, которая меня очень заинтересовала. Выступая как обозреватель, психолог и тому подобное, разговаривая с мамами и папами об их детях, я обнаружил, что как ни старайся быть осторожным, все равно способствуешь возникновению у них чувства вины. Я старался как только мог поставить дело так, чтобы это не было критикой. Я пытался объяснять, а не утверждать, что нечто неправильно и так далее. Но все равно люди постоянно приходят ко мне и говорят: каждый раз, когда я слушаю Вас или читаю что-то написанное Вами, я чувствую себя таким злым; поэтому меня очень интересует проблема вины.

К.Р.: Ну, это только один из видов вины, не так ли? Некто прочитал статью или книгу, в которой говорится, что нужно делать то-то и то-то, и он немедленно почувствует вину, потому что ничего подобного не делал. Но возникают и другие мысли. Я знаю одну молодую женщину, которая, думаю, не прочитала за свою жизнь ни одной подобной статьи, и у нее, сразу после рождения ребенка, появилось навязчивое стремление к чистоте. Я имею в виду, что до того она была обычной домохозяйкой, но как только появился ребенок, она стала мыть все, к чему он может прикоснуться хоть пальцем. Она переодевала его по три или четыре раза в день, не могла вынести на нем даже пятнышка, если оно там вообще было, а по мере того, как он рос, все это разрасталось. Понятно, что пока он был крошечным, все ограничивалось его кроваткой, коляской, его комнатой. Теперь он стал повсюду ползать и это мытье распространилось на другие комнаты, куда он заползает. Ее ковер в гостиной, она чистит его каждую неделю, моет шампунем, хотя это кажется мне совсем уж странным занятием; я не могу избавиться от впечатления, что она чувствует какую-то вину и из-за этого ведет себя таким образом. Я не знаю, Вы согласны со мной?

Д.В.В.: Ну, я думаю, это подходящий пример крайнего случая, потому что он предполагает, что можно чувствовать вину, не зная об этом. В этом крайнем случае большинство наблюдателей могли бы сказать, что у этой матери существует страх, что с ребенком должно произойти что-то плохое и она обязана принять все меры предосторожности. Но я не думаю, что она знает об этом. Она просто чувствует, что ей станет очень плохо, если она не будет постоянно все чистить, и ей, вероятно, плохо даже и когда она занимается своей чисткой. Я думаю, самыми различными путями можно, наблюдая, прийти к пониманию, что кто-то действует под давлением чувства вины и, вероятно, сам этого не знает. Но существует и другая сторона проблемы, когда мы обнаруживаем всеобщее скрытое чувство вины, которое, я думаю, должно заинтересовать нас больше всего.

К.Р.: Да, я много над этим думала. Мне очень интересно было бы знать, как часто это может обусловливаться ревностью матери по отношению к ребенку. Я боюсь показаться занудой, но опять приведу в пример свой собственный случай. Когда родилась моя дочь, я вдруг поняла — я как раз привезла ее домой, — что ревную ее к своему мужу. Я боялась — тогда я не сознавала этого, но теперь понимаю, — что она может украсть у меня часть его внимания ко мне. Мне казалось, что для нее нет места в наших взаимоотношениях. И когда я это осознала, эту вполне реальную ревность, ее не стало. Как только я признала, что это ревность, она тут же исчезла, и мне кажется, это очень интересно. Но мне хотелось бы знать, многие ли из матерей испытывают ревность. Если у них дочь, что они чувствуют по поводу разницы в возрасте? Поскольку в наши дни такой упор делается на женскую молодость и красоту — в журналах и так далее — разве не может случиться, что женщина с маленькой девочкой вдруг очень ясно увидит, что она уже не так молода, как раньше, не так молода, как этот ребенок, и что ее жизнь отчасти уже прошла? Что вот перед ней это молодое существо, чья жизнь только начинается. Может она из-за этого почувствовать ревность? И вину из-за ревности? Как Вы думаете, возможно такое?

Д.В.В.: Я думаю, в своем откровенном рассказе Вы обрисовали одну из очень многих возможностей того, как люди могут почувствовать вину, если у них возникают неожиданные мысли по поводу своих детей. В Вашем случае — Вы сказали, что могли ревновать, потому что у Вас была маленькая девочка и Вам небезразлична реакция вашего мужа на появление ребенка и т.д. — да. Но если бы у Вас был мальчик, все могло бы быть по-другому. У кого-то еще мальчик, но они тоже обеспокоены и чувствуют себя нехорошими, потому что с удивлением обнаруживают, что не хотели мальчика, что по той или иной причине они не сразу начинают любить ребенка, как, казалось им, должны были бы. У всех есть предвзятые представления о каком-то идеальном состоянии, когда мать и ребенок просто любят друг друга, поэтому, я думаю, то, на чем Вы заостряете внимание — только один из примеров причины, по которой каждая отдельно взятая мама могла бы обнаружить у себя неожиданные эмоции и почувствовать себя виноватой, думая, что такого быть не должно. И, например, могло бы оказаться, что она совершенно естественно любит своего ребенка и из-за этого чувствует себя ужасно, потому что, как ей кажется, ее собственная мать не любила ее так, и у нее возникает чувство, что… что она подает своей матери пример. Я вспомнил, как видел маленькую девочку, сидящую на полу и так нежно обращавшуюся с куклой, что любой бы почувствовал, как она говорит своей матери, какой отвратительной матерью она ее считает в данный момент. Я думаю, другими словами, что существует огромное разнообразие всякого рода причин, почему у людей могут возникать не ожидаемые ими чувства и эмоции по отношению к новорожденному ребенку. (К.Р.: Да.) Но я все же думаю, что есть более глубокие, неотъемлемые причины, которые окажутся абсолютно универсальными, если только мы сумеем их раскрыть.

К.Р.: Да, вы знаете, я сейчас вспомнила, что когда я проходила акушерскую практику, я заметила, что очень часто первым вопросом матери было не “Кто это?”, а “С ним все в порядке?” или “Он нормальный?” Меня это тогда заинтересовало, а сейчас интересует еще больше. Я не могу понять, почему мать должна бояться, что с ребенком что-то не так, ведь это очень распространенный страх, правда? Как будто вы должны произвести на свет (Д.В.В.: Да…) какое-нибудь чудище или что-то такое ненормальное.

Д.В.В.: Видите ли, я думаю, это не только обычно, но и довольно нормально. Я хочу сказать, что некоторые люди — конечно, есть самые разные люди, они должны быть, и это хорошо — но некоторые люди, на самом деле, в значительной степени отделяют рождение детей от всей своей остальной жизни. Но нельзя сказать, что это обязательно нормально. У большинства людей — если у них появляются дети — целый мир фантазий о детях присоединяется к действительному рождению ребенка. То есть все те фантазии, которые проявлялись в их играх в папу и маму, когда они сами были детьми, и в их представлениях о рождении. Со всем этим связано значительное количество любви и ненависти, и… агрессии, смешанной с нежностью, поэтому, мне кажется, мы здесь имеем дело с чем-то внутренне присущим человеку, что мы можем найти абсолютно у каждого. Когда появляется ребенок, люди могут прекрасно понимать умом, откуда он взялся, но в то же время в их фантазиях ребенок есть нечто ими созданное, а они не думают, что могут создать что-то совершенное. И они правы. Я имею в виду, что если бы они попытались нарисовать картину, или создать какое-то другое произведение искусства, или даже приготовить обед, они не могли бы быть уверены, что получится нечто совершенное. И все же они могут произвести совершенного ребенка.

К.Р.: Не значит ли это, что если мать задает такой вопрос и ей отвечают, что ребенок нормальный, все в порядке, то ее вина, чувство вины, вызвавшее этот вопрос, исчезает — развеивается?

Д.В.В.: Да, именно это я и имею в виду, что тогда ребенок опять становится ребенком, а фантазии остаются только фантазиями. Но, с другой стороны, если в ребенке есть хоть что-то сомнительное, или сестра даже и скажет, что все в порядке, но чуть-чуть помедлит, у матери оказывается достаточно времени, чтобы все ее фантазии, страхи и сомнения соединились с представлением о ребенке, и она не сможет вновь обрести уверенность. А если действительно что-то не в порядке, ей придется пережить тяжелое время, в течение которого она будет чувствовать себя ответственной за это, из-за связанности ее представления о ребенке с действительной беременностью. (К.Р.: Да.) С ребенком внутри нее. На самом деле, это две совершенно разные вещи, но их не так легко разъединить, если младенец оказывается не вполне нормальным.

К.Р.: Да, понимаю.

Д.В.В.: А с другой стороны, я бы сказал, что если ребенок и оказывается вполне нормальным, то он не так хорош, как некоторые ее фантазии о ребенке.

К.Р.: Да. Однако хотела бы я знать, настолько ли всеобщи эти ощущения вины. Они должны иметь определенное значение. Чувство вины само по себе совсем не так плохо, ведь правда? Разве оно не способствует, в своем роде, укреплению чувства ответственности за ребенка?

Д.В.В.: Да. Я думаю, это ужасно похоже на… ну, возьмите, например, приготовление пищи. Если у кого-то нет совершенно никаких следов сомнения, я не думаю, что этот человек может быть интересным кулинаром. Дело в том, что, например, перед приемом гостей каждый чувствует себя немного на взводе, потому что что-то может не удаться, и на стол, конечно, поставят слишком много еды, а вдруг не хватит и тому подобное… Так бывает почти у всех. Но, как правило, люди приходят, бывают довольны и съедают все — даже если это и слишком много. Мне кажется, Вы хотите сказать, что на самом деле людям необходимы сомнения в себе, чтобы полностью чувствовать ответственность.

К.Р.: Да, да, я это и имела в виду. Если вы не чувствуете себя немного виноватой перед своим ребенком, то у вас и не будет потребности так его оберегать, правда? Я говорю, что если бы вам казалось, что все будет идти отлично и нормально, а у ребенка вдруг поднялась температура, вы бы сказали: “Ну, ничего плохого случиться не может; зачем беспокоиться? Вызывать доктора? Не нужно, ничего страшного, вероятно, из-за этого не произойдет…”

Д.В.В.: Да, и для меня это весьма практический вопрос, так как я провожу массу времени, принимая матерей, которые приносят детей в больницу. И я вижу, что они приходят, беспокоясь за своих детей, а если бы они не беспокоились, то и не заметили бы, что ребенок заболел. (К.Р.: Да.) Они часто приходят, когда ребенок вполне здоров. Мама может мне сказать, что ребенок вчера упал и ушиб голову и: “Я только — я не совсем уверена, хорошо ли он себя чувствует, все ли с ним в порядке?” Она права, что должна была прийти, а от меня требуется, вероятно, сказать: “Да, я осмотрел его, с ним все в порядке.” И затем я понимаю, что дело здесь в чувстве вины по отношению к ребенку, вполне нормальном — оно проходит, раз она сделала, что от нее зависело, она проверила то, что требовалось. Или, возможно, она могла и не приходить к врачу, а понаблюдать, подумать и понять, что все в конце концов обошлось благополучно. Но это именно чувство вины, я думаю, делает ее чувствительной (К.Р.: Да) и заставляет сомневаться в себе. Потому что я хорошо знаю, что бывают родители, которые не способны испытывать чувство вины и даже не замечают, что их дети больны.

К.Р.: Да, это должно быть довольно приятно, если можно так сказать, для ребенка. Я имею в виду, что для него мир и связанные с ним ответственности огромны, ошеломляющи, ведь так? И мать, которая готова возложить на себя вину за происходящее, порицать себя и защищать его таким образом… Это, должно быть, очень приятно для него; вина матери становится подушкой, разве нет? Защищающей от мира во всей его огромности.

Д.В.В.: Да. В общем, я думаю, если бы мы могли выбирать себе родителей, чего мы, конечно, как раз делать не можем, мы выбрали бы маму, которая испытывает чувство вины — по крайней мере, чувствует ответственность и считает, что если произошло что-то плохое, то это ее вина. Мы скорее выбрали бы ее, а не такую мать, которая немедленно обращается за объяснениями к внешним причинам, говорит, что это из-за грозы в прошлую ночь или какого-то еще совершенно постороннего явления и не принимает ни за что ответственности. Я думаю, из двух — разумеется, двух крайностей — мы выбрали бы мать, которая остро чувствует ответственность за все.

перевод Турбиной Н.А

материал с сайта www.psyclinic.org.ua

Участвуя в Коллоквиуме о трансфере, я обсуждал бы особенный аспект этой темы, касающийся влияния, которому подвержена психоаналитическая практика из-за новой манеры понимания помощи, оказываемой маленькому ребенку. Впрочем, эта концепция сама по себе вытекает из аналитической теории.

История психоанализа показывает нам, что часто психоаналитическая метапсихология начинает применяться только спустя время. Фрейд смог сформулировать теорию первого периода аффективного развития индивида в то время, когда она применялась только в лечении избирательных невротических случаев. (Здесь я ссылаюсь на творческий период Фрейда между 1905 и 1914гг).

Так теория первичных процессов, первичной идентификации или первичного вытеснения появляется в аналитической практике только тогда, когда аналитики стали с большим, чем другие, уважением относились к сновидению и психической реальности.

Спустя время мы можем сказать, что случаи были тщательно отобраны и способствовали процветанию анализа, если, начиная с самого начала его жизни, больной получал надлежащую в раннем детстве заботу. Эта с самого начала достаточная адаптация к нуждам позволяла Я индивида формироваться, и аналитик мог тогда считать пройденными эти первые этапы строительства Я. Таким образом, аналитики могли действовать так, как будто бы первая еда была первым опытом маленького ребенка и как если бы объектные отношения между матерью и ребенком, включающие этот опыт, были первыми значимыми отношениями. Эта позиция была, возможно, удовлетворяющей аналитика в его практике, но она не была таковой для наблюдателя, непосредственно наблюдавшего за маленькими детьми, о которых заботится мать.

В это время теория наощупь приближалась к более глубокому пониманию отношений мать-дитя, и в итоге термин «первичная идентификация» отсылает к еще не дифференцированному окружению того, кто в дальнейшем станет индивидом. Если мы посмотрим на мать, которая держит своего ребенка вскоре после рождения, или также на ту, которая вот-вот родит, мы тут же поймем, что существует другая точка зрения – ребенка рожденного или рождающегося. Исходя из нее, можно сказать или то, что младенец не появился и, как следствие, еще не дифференцирован, или сказать то, что процесс дифференциации запущен, и то, что существует абсолютная зависимость от непосредственного окружения и его поведения. С этого момента становится возможным изучение и использование новым и эффективным способом этой существенной части ранее созданной теории в психоаналитической работе, то ли в терапии пограничных случаев, то ли во время психотических фаз или эпизодов, которые случаются в период анализа невротиков или нормальных людей.

Эта работа расширяет концепт трансфера, поскольку в момент анализа этих фаз Я пациента не может быть рассмотрено как нечто существующее: пациент, стало быть, не может в это время развить невроз переноса, т.к. для этого необходимо, чтобы Я существовало, чтобы оно к тому же было неповрежденным, способным сохранить свои защиты против тревоги, исходящей от влечений, после того, как эти влечения были им приняты.

Я пытаюсь говорить о состоянии, которое существует в момент, когда процесс развития позволит появиться первичной идентификации. Прежде всего, это абсолютная зависимость. Существует два возможных исхода: или же адаптация окружения к потребностям будет достаточной для того, чтобы сформировалось Я, которое однажды сможет реализовать в жизни влечения Оно, или же адаптация окружения окажется недостаточной, и тогда здесь не будет никакого формирования аутентичного Я, а наоборот, будет наблюдаться формирование ложной самости (pseudo-self), которое является результатом бесчисленных реакций на череду ситуаций несостоятельности адаптации.

Мне хотелось бы здесь упомянуть статью А.Фрейд «О расширении показаний к психоанализу» (1954). Окружение тогда, когда оно хорошо адаптировалось к этой ранней стадии, не ощущается, даже не распознается, и поэтому на этой первичной стадии нет никакого ощущения зависимости, но тогда, когда среда в своей роли терпит неудачу и не способствует активной адаптации, это автоматически фиксируется, это репрезентирует дефект в ощущении непрерывности существования, которое, в случае, если бы не было такого прерывания, привело бы к появлению Я человеческого существа на пути к дифференциации.

Здесь могут быть чрезвычайные случаи, где мы не находим ничего, кроме череды реакций недостаточности в адаптации окружения в ходе этого критического периода, когда проявляется первичная идентификация. Уверен, что это состояние совместимо с жизнью и психическим здоровьем. В случаях, которые служили опорой в моей работе, есть те, где истинная самость замаскирована, защищена ложной. Эта ложная самость, без сомнений, существует как аспект истинной. Она ее скрывает и защищает, реагирует на несостоятельность адаптации и устанавливает схему, соответствующую схеме несостоятельности окружения. Таким путем истинная самость не приводится в действие и консервирует ощущение непрерывности существования. При этом спрятанная истинная самость страдает от обеднения из-за нехватки опыта.

Ложная самость может достигать обманчивой интеграции, т.е ложной силы Я, конституированной, отталкиваясь от модели, обеспеченной окружением и средой благоприятной и защищающей, поэтому нельзя сказать, что изначальная материнская несостоятельность обязательно порождает общую нехватку заботы о ребенке. Однако, ложная самость не может создавать опыт жизни и ощущение себя реальным.

В благоприятном случае ложная самость определяет неизменное материнское поведение по отношению к самости истинной и удерживает неразрывно истинную самость как мать держит своего младенца, как только начинается различение, в момент, когда появляется первичная идентификация.

В работе, о которой я докладываю, аналитик следует базовому принципу психоанализа: что важно, так это бессознательное пациента, и это то единственное, что нужно исследовать. Занимаясь регрессивной тенденцией, аналитик, – если он не хочет давать указаний, чтобы это не привело к нарушениям его роли как аналитика, – должен быть готов следовать за бессознательным пациента. Я обнаружил, что нет необходимости отклоняться от роли аналитика, и что возможно в такой категории случаев руководствоваться бессознательным пациента так же, как и в анализе неврозов. Но при этом существуют определенные различия в работе с этими двумя категориями случаев.

Когда мы имеем дело с неповрежденным Я, и когда аналитик может рассматривать в качестве приобретения любые первичные элементы заботы о ребенке, аналитическая ситуация оказывается менее значимой в сравнении с интерпретативной работой (под ситуацией я подразумеваю целый комплекс различных деталей, касающихся ведения анализа). Существуют при этом некоторые базовые правила ведения обычного анализа, которые в большей или меньшей степени приняты всеми аналитиками.

В описываемой мной работе аналитическая ситуация становится более важной, чем интерпретация. Имеет место поворот в противоположном направлении.

Поведение аналитика, которое само составляет часть того, что я назвал аналитической ситуацией, – если этого достаточно в области адаптации к нуждам, – постепенно начинает переживаться пациентом как надежда, надежда увидеть, как истинная самость становится способной принять неизбежные риски в своем становлении в жизни.

В конечном счете ложная самость помещается в аналитика. Это период серьезной зависимости и настоящего риска, и пациент действительно пребывает в это время в состоянии глубокой регрессии (я под этим понимаю возврат к зависимости и примитивному процессу развития). Вместе с тем, это очень болезненное состояние, поскольку пациент осознает риски, которым он подвергается, в то время, как маленький ребенок на этом примитивном этапе остается в бессознательном состоянии. В некоторых случаях столь важная часть личности пациента оказывается погруженной в то, что должно быть пережито на этом этапе. Подобные процессы в случаях, где проблемы более или менее ограничены продолжительностью аналитического сеанса, изучены немного лучше.

Характеристикой трансфера в этой фазе является то, что мы должны позволить прошлому пациента стать настоящим. Эту идею развивает г-жа Sechehaye в своей книге, для которой она выбрала название «Символическая реализация». В качестве невроза переноса прошлое входит в кабинет. Более точно было бы сказать, что в этом типе работы настоящее отсылает в прошлое и становится прошлым. Аналитик т.о оказывается противопоставленным первичному процессу пациента в кадре, даже там, где этот процесс имел свою первоначальную значимость.

Хорошая адаптация аналитика будет в точности производить искомый эффект, это означает, что главное рабочее поле подвергнется модификации, которая позволит пациенту перейти от ложной самости к истинной. Пациент находит т.о впервые в своей жизни возможность развивать Я, интегрировать его, начиная с самого ядра, утвердить его в качестве телесного Я, а также добровольно отказаться от внешнего окружения, инициируя отношения с объектами. Впервые Я может проживать влечения Оно и делая это, чувствовать себя реальным, реальным даже тогда, когда Я перестает ощущать влечения. Начиная с этого момента можно наконец разворачиваться к классическому анализу защит Я против тревоги.

Постепенно пациент становится способным использовать успешную адаптацию, хоть и несколько ограниченную аналитиком, т.о его Я понемногу может восстановить в памяти изначальную несостоятельность окружения, которую оно зафиксировало и которая всегда здесь, всегда наготове.

Эта несостоятельность в свое время стала причиной разрыва в ощущении непрерывности существования и, сказать, что терапия преуспела, можно тогда, когда пациент становится способным выражать свою злость, обнаруживая несостоятельность первичного окружения. Только когда пациент находится здесь [ощущает себя существующим в данный момент[1]], он способен начать подвергать реальность испытанию. Кажется, что нечто вроде первичного вытеснения срабатывает так, что упомянутые травмы оказазались к услугам терапии.

Способ, которым производится изменение – это переход от опыта разрыва к опыту злости, и это то, что особенно меня интересует. Здесь я с удивлением констатировал, что пациент использует проколы аналитика! Всегда существуют проколы, поскольку фактически мы не стремимся к идеальной адаптации. Я сказал бы, что это менее опасно – совершать ошибки с такими пациентами, чем с невротиками. Некоторые будут удивлены, как и я сам, увидев, что крупное упущение может остаться практически без последствий, тогда как маленькая ошибка в суждениях может иметь тяжелые последствия. Секрет состоит в том, что несостоятельность аналитика может быть использована как несостоятельность из прошлого и должна быть проинтерпретирована как таковая. Эта несостоятельность – это то, что пациент может ощущать и описывать и по отношению к которой он может выражать сейчас свою злость. Необходимо, чтобы аналитик был способен использовать свои собственные несовершенства под углом тех значений, которые они имеют для пациента, и если это возможно, обосновывать каждое из них, даже если это предполагает с его стороны необходимость изучения собственного контр-трансфера.

На этом этапе аналитической работы то, что было бы названо сопротивлением у невротического пациента, каждый раз указывает на то, что аналитик сделал ошибку или что он придерживался неудачной тактики. В реальности сопротивление сохраняется до того момента, пока аналитик не обнаружит этого прокола, не попытается его объяснить, чтобы в итоге воспользоваться им в качестве ресурса терапии. Если же он защищается, то пациент теряет возможность ощутить злость по отношению несостоятельности из прошлого в момент, когда впервые его злость стала возможной. Здесь имеет место существенное отличие с работой аналитика, работающего с невротическим пациентом, чье Я не повреждено. Именно здесь мы понимаем смысл утверждения, что всякий неудавшийся анализ репрезентирует несостоятельность не пациента, а аналитика.

Такая работа многого требует от аналитика. Фактически, он должен продемонстрировать свою чувствительность к потребностям пациента, всякий раз желая обеспечить наиболее благоприятную ситуацию, чтобы на эти потребности ответить. Но в любом случае аналитик не является матерью пациента. Вместе с тем, аналитик обязан искать свои ошибки, как только появляются сопротивления. И только путем использования своих собственных промахов в ходе таких периодов он осуществляет наиболее важную часть терапии, а именно ту, которая позволяет пациенту ощутить впервые злость по отношению к небольшим деталям этого провала адаптации окружения, ставшим в свое время причиной разрыва в аффективном развитии. Это также та часть терапии, которая освобождает пациента от его зависимости в отношениях с аналитиком. Таким путем негативный трансфер «невротического» анализа оказывается замещенным объективной злостью на несостоятельность аналитика так, что в этом состоит еще одно важное отличие между феноменами трансфера в двух видах работы.

Мы не должны стремиться к осознанию наших успехов в адаптации, поскольку на глубоком уровне они не переживаются как таковые, даже если мы не можем обойтись без теории, которую мы разрабатываем в ходе наших обсуждений. Если наше понимание потребностей пациента ограничивается тем, что он нуждается в том, чтобы быть интеллектуальным, вместо того, чтобы сосредоточиться на дуализме психика-сома, наша работа неизбежно окажется подтасованной.

В моей практике я доказал, во всяком случае себе самому, что анализ одного типа не исключает другого. Иногда приходится переходить от одного к другому и опять возвращаться назад в соответствии с бессознательным процессом пациента. Тогда, когда та специфическая работа, о которой я пытался сказать, будет завершена, все естественным образом придет к обычной аналитической работе, что означает анализ депрессивной позиции и невротических защит пациента, у которого имеется Я, Я неповрежденное, Я способное проживать свои влечения Оно и принимать последствия этого. Остается изучить в деталях критерии, которые позволяют аналитику выявить момент, когда он должен будет использовать переход от одного к другому и уметь признать появление потребности, которая была описана выше, на которую необходимо ответить через действительное приспособление, по крайней мере – ее засвидетельствовать. Аналитик не перестанет тогда удерживать в голове постоянное присутствие концепта первичной идентификации.

Во время совсем недавнего судебного разбирательства некий ученый судья, как сообщают, сказал (дело касалось пятилетнего ребенка, чьи родители разошлись): “Общеизвестна гибкость детей в этом возрасте.” У меня нет намерения критиковать принятое в данном случае решение, но для нас остается открытой возможность обсудить следующее: так ли бесспорна эта “общеизвестная гибкость” детей в пять лет? Гибкость, как мне кажется, приходит только с ростом и повзрослением, и потому мы можем считать, что в процессе развития ребенка нет такого периода, про который можно было бы сказать, что ребенок в данный период обладает гибкостью. Наличие гибкости предполагало бы, что мы можем ожидать от ребенка податливости, без опасности для личностного роста и формирования характера.

Можно даже утверждать, что для пятилетнего возраста характерны некоторые особенности, в силу которых никак нельзя ослаблять требования к надежности окружения. Сегодня я попытаюсь эти особенности рассмотреть.

Вы смотрите, как ваши дети растут, и изумляетесь. Все идет так медленно, и в то же время происходит молниеносно. Вот что забавно. Всего несколько недель назад это был грудной младенец, потом он стал ходить, сегодня ему уже пять, а завтра он пойдет в школу — или она, смотря по обстоятельствам. А еще через несколько недель он уже будет ходить на работу.

Мы наблюдаем здесь интересное противоречие. Время прошло сразу и медленно и быстро. Или я мог бы сказать, что если бы вы воспринимали вещи с точки зрения ребенка, то время практически стояло бы на месте. Или оно началось с неподвижности и только постепенно стало двигаться. Идея бесконечности происходит из следов воспоминаний у каждого из нас о нашем младенчестве, когда время еще не началось. Но когда вы совершаете прыжок к своим взрослым переживаниям, то понимаете, что пять лет — это почти ничто.

Это приводит к любопытному явлению, касающемуся того, что помните вы и что помнит ребенок. Вы сами совершенно ясно помните, что происходило месяц назад, и вдруг обнаруживаете, что пятилетний ребенок не помнит, как приходила в гости тетя или как родился новый щенок. Он помнит некоторые вещи, даже очень ранние, особенно если о них разговаривали, и он использует семейное “предание”, которое выучивает, как если бы в нем речь шла о ком-то другом, или оно относилось бы к персонажам в книжке. Он стал больше сознавать себя и настоящий момент, и значит, пришло время забывать.

У него теперь есть прошлое, и в его сознании присутствует намек на полузабытые вещи. Его плюшевый медведь засунут в самый дальний угол нижнего ящика комода, или он забыл, как важен был когда-то для него этот медведь, если, конечно, он внезапно не почувствует снова потребность в нем.

Мы могли бы сказать, что он выходит из-за ограды; в стенах ограды появляются промежутки, и они становятся неравномерными по толщине; и вот — о чудо — он уже снаружи. И для него непросто вернуться обратно, или почувствовать себя вернувшимся, если только он не устал или болен и вы, ради него, эту ограду восстанавливаете.

Ограду обеспечиваете вы, его мама и папа — семья, а также дом и двор, привычные пейзажи, шумы, и запахи. Она соответствует его собственной незрелости и доверию к вашей надежности, а также субъективному характеру младенческого мира. Эта ограда является естественным продолжением ваших рук, которыми вы обнимали его в грудном возрасте. Вы приспосабливали себя самым тесным образом к нуждам младенца, а потом — рас-приспосабливались, в соответствии с ростом его способности получать удовольствие от непредвиденного и нового. Поэтому, так как разные дети не слишком похожи друг на друга, оказывается, что вы создали ограду для всех ваших детей — для каждого по одной; и именно из этой ограды ваш сын или ваша дочь теперь выходят — в новое сообщество, новый тип ограды, хотя бы на несколько часов в день. Другими словами, ваш ребенок пойдет в школу.

Вордсворт имел в виду эту перемену, когда написал в своей “Оде к намекам бессмертия”:

Небеса окружают нас в нашем младенчестве,_

Тени тюремных стен начинают смыкаться

Над взрослеющим мальчиком…

Поэт здесь, несомненно, почувствовал это осознание новой ограды, в противоположность неосознанности младенческой зависимости.

Конечно, вы уже способствовали началу этого процесса, если водили ребенка в детский сад (если таковой, и очень хороший, находится рядом с вашим домом). Хороший детский сад предоставляет небольшой группе детей возможности для игры, подходящие игрушки и, возможно, более подходящий пол, чем у вас дома. И всегда кто-то находится рядом, чтобы присматривать за вашим ребенком в его первых проявлениях социальной деятельности, например, попытках трахнуть лопаткой по башке другого ребенка.

Но детский сад не слишком сильно отличается от дома, это специализированное окружение. Школа, которая нас сейчас интересует, есть нечто иное. Начальная школа может быть хорошей или не очень, но она не будет столь адаптированной, как детский сад, или столь специализированной, разве что в самом начале. Другими словами, адаптироваться придется вашему ребенку, ему придется приспосабливаться к требованиям, предъявляемым школой к ученику. И я надеюсь, он готов к этому, так как из этого нового опыта он должен сделать для себя массу важных выводов.

Вы много размышляли о том, как обставить эту большую перемену в жизни вашего ребенка. Вы уже говорили о школе, ребенок видел школу и предвкушал возможность нового обучения, расширяющего тот опыт, который у него уже есть — когда его учили вы или кто-то другой.

На этом этапе возникают трудности, так как изменения в окружении должны соответствовать внутренним изменениям в результате роста ребенка. Мне очень часто приходилось иметь дело с затруднениями в этом возрасте, но я могу сказать, что в подавляющем большинстве случаев не было по-настоящему глубокого расстройства, настоящей болезни. Напряженность возникает из-за того, что одному ребенку приходится стараться быть более быстрым, другому — более медленным. Несколько месяцев разницы могут иметь огромное значение. И вы можете чувствовать, как ваш ребенок, чей день рождения в ноябре, грызет удила, ожидая, когда же его пустят в школу, в то время как ребенку, родившемуся в августе, следовало бы, пожалуй, обождать месяц-другой. В любом случае один ребенок изнывает от нетерпения перейти на глубокое место, а другой ежится на берегу и вообще не хочет войти в воду. И, кстати, некоторые из наиболее смелых вдруг отшатываются обратно, внутрь вашей ограды, и отказываются выйти оттуда на протяжении нескольких дней или недель. Вы знаете, чего можно ждать от вашего ребенка, и говорите с учителями, которым все это хорошо известно и которые готовы подождать, отпуская, так сказать, поводок. Следует понять, что выход за ограду — восхитительное и в то же время пугающее переживание; и что для ребенка ужасающа эта невозможность вернуться обратно. А жизнь — это длинная серия таких выходов за ограду, новых рисков и ответов на новые восхитительные вызовы.

У некоторых детей возникают особые трудности, которые делают невозможным этот новый шаг, и может потребоваться помощь, если это не проходит с течением времени; или если имеются другие указания на то, что ребенок болен.

Но, может быть, что-то не в порядке с вами, с очень хорошей матерью, если ваш ребенок отшатывается от нового. В таком случае не следует об этом умалчивать, и я поясню, что имею в виду.

Некоторые мамы функционируют как бы в двух плоскостях. На одном уровне (можно назвать его верхним) они хотят только одного — чтобы ребенок вырос, вышел из-за ограды, пошел в школу, вышел в мир. Но на другом, более глубоком, как я думаю, и на самом деле, не сознаваемом, они не могут допустить, что ребенок станет свободен. Здесь, в глубине души, где логика не имеет большого значения, мать не может отказаться от самого для нее драгоценного, от своей материнской роли — ей легче чувствовать себя матерью, когда ребенок во всем зависим от нее, чем когда он, по мере роста, становится все более отдельным, независимым и непослушным.

И ребенок очень хорошо это понимает. Хотя ему хорошо в школе, он изо всех сил бежит домой и каждое утро будет кричать и плакать, лишь бы не идти в эту самую школу. Он чувствует, что виноват перед вами, потому что вы не можете смириться с потерей, не можете отослать его прочь, такова уж ваша природа. Для него было бы легче, если бы вы были рады избавиться от него на какое-то время, но также рады увидеть его снова.

Понимаете, многие люди, даже лучшие из них, часть времени (а может быть, и почти все время) пребывают в несколько депрессивном настроении. Они испытывают смутное чувство вины и озабочены своей ответственностью. Оживление, которое ребенок вносил в дом, было своего рода тонизирующим средством. Постоянный шум, пусть даже и плач, был признаком жизни, и придавал необходимую уверенность. Потому что депрессивные люди все время чувствуют, что они, быть может, способствовали смерти чего-то драгоценного и необходимого. Приходит время ребенку идти в школу, и тогда мать пугается пустоты — в своем доме и в себе самой: ее страшит чувство жизненной неудачи, которое может побудить ее к попыткам занять себя чем-то другим. Когда ребенок приходит из школы, а мать нашла себе новое занятие, для него уже не находится места или же ему придется отвоевывать прежние позиции. Эта борьба может стать для него более важной, чем школа.

Обычным результатом является то, что ребенок вообще отказывается ходить в школу. И он все время тоскует по школе, а мать страстно желает, чтобы он был как все остальные дети.

Я знал мальчика, у которого в этот период появилась страсть к связыванию различных вещей веревочками. Он все время привязывал подушки к каминной доске или стулья к столу, так что передвигаться по дому становилось опасно. Он очень нежно относился к своей матери, но был всегда неуверен, сможет ли снова найти путь к ее сердцу, потому что она очень быстро впадала в депрессию, когда он покидал ее, и сразу же замещала его чем-то еще, о чем она могла бы беспокоиться.

Если вы в чем-то похожи на эту маму, вам, может быть, поможет сознание того, что это обычное явление. Вам может быть приятно, что ребенок так остро чувствует настроение матери и других людей, но вы сожалеете, что ваша невыраженная и даже несознаваемая тревога заставляет его испытывать чувство вины перед вами. И он не может выйти за ограду.

Может быть, вы встречались с подобными трудностями и раньше. Например, было трудно отлучить ребенка от груди. Может быть, вы осознали эту закономерность в его поведении, увидев его нерешительность перед каждым следующим шагом, перед лицом неизвестности. Каждый такой момент был связан для вас с риском, что ребенок перестанет зависеть от вас. В этом процессе развития возникал независимый, со своим подходом к жизни, ребенок, и хотя вы видели все преимущества этого, вы не могли отказаться от своих чувств. Существует очень тесная взаимосвязь между смутно-депрессивным состоянием души — этой занятостью неопределенными тревогами — и способностью женщины полностью посвящать свое внимание ребенку. Невозможно говорить об одном из этих явлений, не имея в виду другое. Большинство женщин, я думаю, находятся где-то на границе между тем и другим.

Матерям приходится пройти через всевозможные муки, и хорошо еще, если дети не оказываются втянутыми в какие-либо из них. Им хватает и собственных мучений. На самом деле им, пожалуй, нравятся их собственные муки, наравне с новыми умениями, перспективами и возможностями удовольствия.

Так что же Вордсворт назвал “тенями тюремных стен”? Я называю это изменением, когда жизнь ребенка в субъективном мире сменяется жизнью в мире разделяемой реальности, характерной для старшего возраста. Младенец начинает с магической власти — если вы хорошо о нем заботитесь — и создает мир заново, включая вас и дверные ручки. Но к пятилетнему возрасту он становится способен воспринимать вас как самих-по-себе, признавать мир дверных ручек и других предметов, существовавших до его зачатия, и признавать факт своей зависимости, как раз в тот момент, когда он становится действительно независимым. Все дело в том, чтобы не перепутать времена, и я надеюсь, что вы прекрасно с этим справились. Так или иначе, но людям это обычно удается. Но существует множество путей, которыми жизнь вторгается в мир вашего ребенка. Я упомянул плюшевого медведя. Ваш ребенок может иметь пристрастие к какому-то определенному предмету — одеялу, пеленке, вашему шарфу или тряпичной кукле — который стал для него важным больше всего прочего, еще когда ему или ей не исполнился год или около этого. Особенно он важен в моменты перехода, например, от бодрствования ко сну. Он чрезвычайно важен; то, как с ним обращаются, вызывает отвращение; он воняет. Но вам повезло, если ребенок находит такой предмет, а не использует вас, мочку вашего уха или ваши волосы.

Этот предмет соединяет ребенка с внешней, или разделяемой, реальностью. Он одновременно и часть ребенка и часть вас, матери. Некоторые из детей не испытывают нужды в нем в течение дня, но другие должны таскать его с собой повсюду. В пять лет этот предмет перестает быть необходимым, но многие другие вещи могут занять его место — ребенок рассматривает комиксы, у него множество игрушек, мягких и жестких, и весь мир культуры ожидает возможности обогатить его жизнь. Но, когда ребенок идет в школу, могут возникнуть некоторые трудности и, может быть, следует попросить учителя не торопиться и не подвергать абсолютному запрещению этот особенный предмет. Этот вопрос обычно решается сам собой, в течение нескольких недель.

Я сказал бы, что ребенок приносит в школу нечто от взаимоотношений с вами, которое восходит к всецелой инфантильной зависимости, к самым ранним временам, когда он только начинал осознавать вас и мир вокруг как нечто отдельное от своего Я.

Если страхи относительно школы найдут разрешение, то мальчик откажется от своего излюбленного предмета и станет таскать за собой машинку на веревочке или карамель в карманах, а девочка как-то приспособится, комкая носовой платок или, возможно, нося с собой повсюду свое дитя в спичечной коробочке. В любом случае, у детей остается возможность ковырять в носу или грызть ногти. По мере того, как они обретают уверенность, они отказываются от этих привычек. Вы понимаете, что вправе ожидать от детей проявлений тревоги, которые сопровождают каждый отход ребенка от того, чтобы быть неотъемлемой частью вас и вашего дома, к положению “гражданина мира”. И тревога может проявляться в возвращении к инфантильным привычкам, которое, к счастью, возможно и помогает вновь обрести уверенность. Эти привычки становятся чем-то вроде встроенной психотерапии, эффективной потому, что вы существуете и доступны и все время являетесь связующим звеном между настоящим и инфантильными переживаниями, пережитком которых данные привычки являются.

И еще одно. Дети склонны чувствовать себя неверными, если им хорошо в школе и они с удовольствием забывают о вас на несколько часов. Они ощущают смутное беспокойство, подходя к дому, или же медлят с возвращением, сами не зная почему. Если у вас есть причина сердиться на ребенка, не используйте для выражения недовольства этот момент его или ее возвращения из школы. Вы также можете испытывать досаду оттого, что вас забыли, так что следите за своими собственными реакциями на развитие событий. Лучше не спешить с наказанием за чернильные пятна на скатерти, пока вы с ребенком не восстановите контакт.

Все это не будет представлять особых трудностей, если вы понимаете, что происходит. В конце концов, рост ребенка — не сплошь мед для него, а для матери он часто бывает горькой чашей.

[1962]

Было бы легко писать о стрессах, присущих самому раннему возрасту, потому что каждому понятно, что самым маленьким нужна постоянная и надежная забота, иначе они не будут развиваться правильно. На позднейших стадиях развития индивидуальности мы полагаем, что дети уже накопили разнообразнейший опыт хорошей заботы о себе, и они движутся дальше с определенной верой в людей и мир вокруг, и не так-то просто столкнуть их с этой дороги. Однако в более молодом возрасте вера в вещи и доверие к людям находятся в процессе построения.

Главное, что мы замечаем в маленьких детях — что хотя они нам доверяют, их вера легко может пошатнуться. Поэтому нужно быть особенно внимательными, чтобы была обеспечена надежность в существенном.

Следует понять, что нам это удается не потому, что мы прилагаем сознательные усилия, читаем книги или слушаем лекции, но потому что дети вызывают проявление лучшего в нас, и некоторое время мы ведем себя очень хорошо. Мы даже не ссоримся публично — то есть в присутствии детей — и нам может казаться, что сам факт их существования удерживает нас вместе.

Некоторые люди слишком заняты устройством собственной жизни и собственным трудным характером и потому не могут дать детям того, что им нужно, но дети могут проявлять большое понимание при условии, что семья существует, что они видят родителей вместе, что бывает тепло даже в холодную погоду, и можно быть уверенным, что тебя вкусно накормят, и не возникает неожиданно громкого шума, который причиняет физическую боль и необъясним для ребенка. При физических условиях, доступных для понимания, за которые, так сказать, можно ухватиться, дети способны выносить некоторую напряженность в отношениях родителей, так как для них уже неплохо, что родители присутствуют, живы и проявляют человеческие чувства. Но, естественно, развитие детей проходит легче, если родители находятся в хороших отношениях друг с другом. И, на самом деле, межличностный мир родителей символизируется для ребенка стабильностью дома и оживленностью улицы, а никак не наоборот — не дом и улица находят символическое выражение во взаимоотношениях родителей.

Без идеализма

Я должен сделать здесь оговорку. Может легко показаться, что в своих попытках описать, что нужно маленьким детям, я требую от родителей, чтобы они были ангелами во плоти, и предполагаю наличие какого-то идеального мирка, вроде сада за городом, где папа подстригает травку, мама готовит воскресный обед, а собака лает на чужую собаку через изгородь. О детях, даже грудных, можно сказать, что им не слишком подходит обстановка механического совершенства. Им нужно, чтобы рядом были человеческие существа, которые могут как достигать успеха, так и терпеть неудачу.

Мне нравится использовать слова “достаточно хороший”. Детям подойдут достаточно хорошие родители, а достаточно хорошие — это вы и я. Чтобы быть последовательными и, следовательно, предсказуемыми для детей, мы должны быть собой. Если мы — это мы, наши дети могут постепенно узнавать нас. Естественно, если мы играем роль, то нас тут же разоблачат, как только застанут без грима.

Опасность учения

Передо мной встает проблема, как найти способ научить чему-то, не давая инструкций. Ценность того, чему можно научиться, ограничена. И, конечно, очень важно, чтобы родители, ищущие совета в книгах, понимали, что они не обязаны знать все. Большинство из происходящего с каждым ребенком в процессе развития происходит, понимаете вы это или нет, просто потому, что у ребенка есть врожденная тенденция к развитию. Не нужно прилагать никаких усилий для того, чтобы ребенок проголодался, сердился, был счастлив, печален, нежен, был хорошим или капризничал. Все это происходит само собой. Вы уже сделали в этом отношении все от вас зависящее и заложили определенные тенденции развития, когда выбрали своего партнера и когда один сперматозоид соединился с одной яйцеклеткой. В этот судьбоносный момент генеалогическая книга закрывается и все начинает идти своим чередом, в смысле развития тела, ума, личности, характера вашего ребенка. Это вопрос физиологии и анатомии. Пути этого процесса чрезвычайно сложны, и вы, если хотите, можете посвятить всю свою жизнь интересному научному исследованию развития человека; но это ничем не поможет вам и вашему собственному ребенку, которому на самом деле нужны вы.

Что следует знать

Что же в таком случае полезно знать родителям? Я полагаю, что есть две главные вещи, о которых следует иметь представление. Первая связана с процессом роста и относится к ребенку, а вторая имеет отношение к обеспечению окружения, за которое главным образом ответственны вы.

Процесс роста

Как только вы обратите на это свое внимание, становится совершенно очевидным, что ваш младенец имеет естественную склонность жить, дышать, есть, пить и расти. Вы поступите благоразумно, если будете иметь это в виду с самого начала.

Очень полезно представлять себе, что вам не требуется делать из грудного младенца ребенка, не нужно заставлять ребенка расти, не нужно делать вашего подросшего ребенка хорошим или чистоплотным, не нужно делать вашего хорошего ребенка великодушным и не требуется делать великодушного ребенка умным, чтобы он выбирал правильные подарки для правильных людей.

Если вы отойдете в сторонку и посмотрите, то вскоре увидите, как происходит процесс развития, и испытаете чувство облегчения. Вы дали начало чему-то, у чего есть встроенная динамо-машина. Вы станете искать тормоза.

Каждое замечание, которое я делаю, должно приниматься с поправкой на другое обстоятельство — что никакие два ребенка не похожи друг на друга, так что вы можете встретиться с затруднениями из-за медлительности ребенка в одном случае и подвижности в другом. Но главный принцип сохраняется всегда — что изменения, которых вы ждете, обусловлены собственными процессами развития ребенка.

Так что первый полезный принцип относится к внутренним тенденциям, присущим каждому маленькому ребенку.

Окружение

Второй полезный принцип связан с вашими особыми функциями как окружения и ответственного за окружение. Не нужно доказывать, что ребенок, когда он только родился, нуждается в осторожном обращении и тепле. Вы и так это знаете, а если кто-то выразит сомнения по этому поводу, то пусть покажет, что вы не правы.

В конце концов, вы сами были ребенком, и ваши воспоминания будут направлять вас, и, кроме того, вы могли чему-то научиться, наблюдая и помогая в уходе за детьми.

Окружение, которое вы обеспечиваете, — это в основном вы сами, ваша личность, ваш характер, ваши особенные черты, которые помогают вам чувствовать, что вы — это вы. Это, конечно, включает в себя и все, что собирается вокруг вас: запах, та атмосфера, что вас сопровождает; и тот мужчина, который впоследствии будет называться папой, и, может быть, другие ваши дети, так же, как и бабушки, дяди и тети. Другими словами, я пытаюсь описать семью, — семью, как ее постепенно открывает для себя ребенок, включая и те черты домашней обстановки, которые делают ваш дом не похожим на другие.

Взаимодействие

Итак, перед нами два различных принципа: врожденные тенденции ребенка и создаваемая вами обстановка. Жизнь состоит во взаимодействии их между собой. Поначалу это взаимодействие происходит под самым вашим носом, но затем продолжается за пределами непосредственных окрестностей — в школе, в дружбах или в летнем лагере. И, конечно, внутри души и в личной жизни вашего мальчика или девочки.

Можно, конечно, при желании, тратить время на то, чтобы сравнивать поведение вашего ребенка с теми стандартами, которые у вас существуют, основанными или на ваших семейных образцах, или заимствованных у кого-то, кем вы восхищались. Но вы можете извлечь для себя гораздо больше пользы, если станете сравнивать борьбу ребенка — как личности — за независимость, и актуальную зависимость, которая возможна благодаря доверию ребенка к вам и к общей обстановке в вашем доме.

Два рода стресса

Я обрисовал развитие таким образом, чтобы легче было перейти к описанию стресса. Можно сказать, что стресс может возникать из двух различных источников; хотя естественно думать, что на практике мы встретимся с их сочетаниями.

Внутренний процесс

Первый источник обусловлен исключительной сложностью внутреннего процесса развития человеческого индивидуума; нарушения могут происходить внутри. Весь психоанализ описывает как раз это. Для родителей или тех, кто ухаживает за детьми, нет никакой нужды знать, какие именно напряжения и стрессы внутренне присущи процессу утверждения индивидуальной личности и характера, развитию способности к установлению взаимоотношений с семьей и социумом, и, наконец, превращению ребенка в члена общества, без особых потерь для спонтанности и творческих возможностей.

Родители и работающие с детьми люди могут найти, что эти вопросы представляют чрезвычайный интерес; но гораздо важнее суметь представить себе все это образно, чем понять интеллектуально.

Ваш ребенок, играя под столом, резко встает и получает удар по голове. Он бежит к вам и собирается от души поплакать. Вы издаете соответствующие звуки и кладете руку на ушибленное место, а может быть, залечиваете его с помощью поцелуя. Через несколько минут все снова хорошо и игры под столом возобновляются. Что получилось бы, если бы вы написали статью о различных аспектах данного события?

1. Таким способом дети приобретают опыт в процессе игры. Прежде чем прыгать, нужно осмотреться….

2. Конечно, это не стол ударил ребенка по голове, но в этом возрасте его первое ощущение будет именно таким, и один ребенок будет склонен больше, чем другой, цепляться за такую теорию “преследования”; это связано с трудностью восприятия факта собственной агрессии, а возможно, с яростью, которая пропала впустую, так как была слишком мучительным переживанием для ребенка, не обретшего еще полной способности к сохранению интеграции перед лицом возникающих сильных эмоций….

3. Является ли это хорошим поводом для прочтения лекции: “Вот видишь, если ты будешь прыгать, как дурак, то ушибешься, а когда-нибудь….”

Нет, я думаю, будет лучше, если все завершится целительным поцелуем, просто потому, что вы представляете, как чувствовали бы себя на месте ребенка, которого ударил по голове этот гадкий, твердый, мстительный стол. Это называется эмпатией, и если у вас ее нет, то вы нигде ей не научитесь.

Но, конечно, вы можете быть одиноки, и эта шишка на макушке может стать ниспосланной свыше возможностью для человеческого контакта, и тогда вы целуете, обнимаете, укладываете ребенка в постель и расчувствуетесь; возможно, вы первым делом вызываете врача, чтобы удостовериться, что нет никаких внутренних повреждений!

В этом случае ребенок явился поводом для реакции, связанной с вашими собственными проблемами и такой результат его ошеломляет. Эта реакция выходит за пределы его понимания, но при рассмотрении данного эпизода мы уже не сможем ограничиться внутренними процессами жизни и развития. Повезло тому ребенку, который имеет возможность каждый день приобретать новый опыт общения с вещами, входящими во все расширяющуюся сферу его досягаемости.

Масса различных превращений происходит в темных прожилках ваших японских ландышей, если вы их разводите, и вы можете ничего не понимать в биологии, но ваши ландыши будут славиться на всю улицу своей красотой и чистыми здоровыми листьями.

Нет более захватывающего занятия, чем изучать, как ребенок вырастает из грудного возраста, становится подростком и взрослым, но изучение того, что об этом известно, не имеет отношения к тому, что нужно детям от родителей. Возможно, для учителей и всех тех, кто несколько более отстранен от ребенка, чем его родители в повседневном общении, найдется больше доводов в пользу изучения того, что известно и что неизвестно о процессах развития. И, конечно, для тех, кто работает с аномалиями и кто собирается заниматься лечением детей с нарушениями эмоционального и личностного развития, совершенно необходимо глубокое изучение именно этого предмета.

Трудно удержаться от того, чтобы не углубиться в описание внутренних конфликтов. Приведем только два примера. Первый — универсальная проблема амбивалентности, одновременного присутствия любви и ненависти в отношении к одному и тому же лицу. Другая проблема связана с переживаниями, через которые должен пройти каждый ребенок, чтобы чувствовать, в большей или меньшей степени, свое единство с инстинктивными влечениями, как они проявляются в его органах, или, наоборот, ощущать, как более привычный себе пол, противоположный полу своего тела.

Существует много других конфликтов, от которых страдают и которые пытаются решать наши дети, и мы знаем, что многие из них заболевают из-за того, что не могут найти приемлемого решения. Но не дело родителя становиться психотерапевтом.

Обеспечение окружения

Совсем по-другому, в отличие от механизмов внутреннего процесса, обстоят дела с обеспечением окружения. Это вы, я, школа, общество, и тут наш интерес совсем другого рода, так как мы несем ответственность.

Потому что либо обеспеченное нами окружение открывает возможности для внутреннего процесса роста, либо оно лишает младенца этих самых возможностей.

Ключевым словом может служить “предсказуемость”. Родителям, а особенно матери в самом начале стоит больших трудов укрыть ребенка от того, что непредсказуемо.

Впоследствии мы увидим, как — быстро или медленно — но тот или иной ребенок становится способен сложить вместе два и два и нанести поражение непредсказуемости. Здесь возможны значительные вариации, в соответствии со способностями маленького ребенка к отражению неожиданного. Но все равно мать остается необходимой. Низко над головой пролетает самолет. Это может быть болезненно даже для взрослого. Для ребенка же не годится никакое объяснение. Ему необходимо единственно то, что вы будете крепко держать его, и для него имеет значечие, что вы не перепуганы до потери чувств, и вот он уже убежал и снова играет. А если бы вас не оказалось рядом, он мог бы испытать непоправимое потрясение.

Это грубый пример, но я пытаюсь показать, что с этой точки зрения стресс можно описать как аварию в обеспечении окружения, как раз там, где требуется надежность.

То же самое происходит, когда мать вынуждена оставить маленького ребенка на несколько дней в больнице, как это показано в сильном фильме “Двухлетний малыш в больнице”. В этом возрасте ребенок начинает по-настоящему воспринимать ее как личность, и ему нужна именно она сама, а не ее забота и защита. Стресс здесь возникает оттого, что мать отсутствует дольше, чем то время, в течение которого ребенок способен удерживать ее живой мысленный образ или чувствовать ее живое присутствие в образном мире сновидения и игры, который называют иногда “внутренней психической реальностью”. Доктора и сестры занимаются телом ребенка, и они часто не знают или у них нет времени подумать о возможности того, что в результате слишком долгой оторванности от матери совершенно изменится личность — из-за разрушения окружения — и будет заложена основа для такого расстройства характера, излечить которое будет невозможно.

Это происходит всегда одинаково: существует достаточно обеспеченное — с точки зрения предсказуемости и соответствия способностям к предвидению у ребенка — окружение, а затем он сталкивается с ненадежностью, которая автоматически нарушает непрерывность процесса развития. У ребенка остается провал между “сейчас” и корнями в прошлом. Приходится начинать снова. Если таких начал окажется много, то у ребенка отказывает чувство, что Я есть, это я, я существую, это я люблю и ненавижу, это меня видят люди и это то, что я вижу в лице матери, когда она подходит ко мне, или в зеркале. Процессы роста оказываются нарушены, потому что разрушена цельность ребенка.

Так получается, что многие дети, особенно из самых простых и необразованных, проходят сквозь раннее детство, не испытав ни разу этого опасного разрыва в потоке своей жизни. Такие дети имеют возможность развиваться (по крайней мере, на начальных стадиях), следуя своим врожденным склонностям в развитии. Им повезло.

Но, к сожалению, некоторой части детей, особенно в утонченных культурах, приходится всю жизнь таскать с собой определенный груз этих искажений развития, вызванных непредсказуемостью окружения и вторжениями непредсказуемого извне, и они теряют ясное ощущение того, что Я есть, я — это я, я существую здесь и теперь, на этом основании я могу входить в жизнь других людей, не опасаясь, что потеряю основание собственного чувства Я.

Изучение факторов окружения

Я, как мог, пытался разочаровать читателя в мысли, что родителям следует изучать процессы развития, внутренне присущие росту индивидуума, и основывался на унаследованных тенденциях. Для меня не так очевидно, что нет никакой пользы и от изучения обеспеченного взрослыми окружения. Конечно, если мать будет знать, что то, как она поступит, для ребенка жизненно важно — она займет более твердую позицию и будет отстаивать свои права, если ей с легкостью предложат разлучиться на какое-то время со своим ребенком. Чаще всего это означает, что с ним будут обращаться безлично.

Людям предстоит многому научиться в этом отношении, особенно врачам и медсестрам, которых прежде всего интересуют телесные аспекты здоровья и болезни. Матерям и отцам придется самим бороться за свое дело, потому что никто за них этого делать не будет. По-настоящему в этом никто, кроме родителей, не заинтересован.

Это и приводит меня к последнему пункту в моих рассуждениях, к тому, что даже такие вопросы — обеспеченности окружения, надежности, адаптации к потребностям ребенка — не нужно изучать специально. В самом факте рождения ребенка (и даже в том, что вы только готовитесь кого-то усыновить) есть что-то такое, что меняет родителей. Они становятся ориентированы на определенную задачу. Мне хотелось дать этому явлению определенное имя, и я назвал это “первичной материнской поглощенностью”, но что толку в именах?

Эта ориентация на нужды младенца обусловлена многими факторами, в частности, тем, что родители на самом деле носят в себе скрытые воспоминания о тех временах, когда они сами были совсем маленькими и о них самих заботились, обеспечивая надежность, защиту от непредвиденного и возможность непрерывного продолжения личностного роста.

Так что природа позаботилась об этих острейших или даже абсолютных потребностях младенцев и сделала для родителей естественным временное, всего на несколько месяцев, сужение их мира, такое, что мир существует для них вот здесь, в середине, а вовсе не там, снаружи.

Заключение

Возможны, таким образом, две точки зрения на стресс. Один подход ведет нас к внутренним стрессам и напряжениям, неотъемлемым от эмоционального роста. Другой подход имеет большее практическое значение (если только мы не занимаемся психоанализом), так как здесь решающей является относительная или полная неудача в обеспечении окружения. Эти неудачи могут быть описаны как ненадежность, разрушение доверия, допущение непредсказуемого или как разрушение целостности (однократное или повторяющееся) линии жизни индивидуума-младенца.

В целом, тех, кто ухаживает за ребенком, находят в результате тщательного отбора, а не обучают в классе.

Дети очень неплохо выбирают себе матерей, по крайней мере, с точки зрения этой первичной материнской поглощенности. За исключением этого, вряд ли они заслуживают высоких оценок. Но им приходится довольствоваться тем, кого они получили в качестве родителей.

[1969]

. В данной лекции я буду говорить о коммуникации младен­ца и матери.

Вы, наверное, уже обратили внимание, что слово “бессозна­тельное ” может употребляться только применительно к матери. Что касается младенца, для него пока не существует сознания и бес­сознательного в той области, которую я хотел бы рассмотреть. Пе­ред нами пока лишь анатомия с физиологией, да впридачу потен­циальная возможность развиться в человеческую личность. Есть общая тенденция к физическому росту и к развитию психической составляющей психосоматического единства. И в физической об­ласти, и в области психики имеются врожденные тенденции, при­менительно к развитию психики их суть можно определить как интеграцию, или обретение целостности. Все теории развития человеческой личности исходят из основного представления о не­прерывности — непрерывности линии жизни, начинающейся, как мы допускаем, еще до фактического рождения ребенка. Непрерыв­ность означает, что даже мельчайшая крупица личного опыта ни­когда не утрачивается и не может быть утрачена для индивидуума, даже если становится недоступной для сознания.

Для реализации врожденных потенциальных возможностей, то есть для проявления заложенного в индивидууме, необходимы со­ответствующие окружающие условия. Распространено выражение “достаточно хорошее материнство”. В данном случае речь идет о лишенном какой-либо идеализации взгляде на материнскую фун­кцию; кроме того, важно принимать во внимание идею абсолют­ной зависимости ребенка от окружения, впрочем, зависимости, быстро теряющей абсолютный характер, меняющейся на относи­тельную зависимость и всегда устремленной к противоположному полюсу (никогда не достигаемому) — независимости. Независи­мость означает автономию: индивидуум становится жизнеспособ­ным как отдельная личность, а в физическом смысле — как отдель­ная единица.

Эта схема развития человека предполагает, что вначале младе­нец не отличает то, что “не-Я”, от “Я”. Таким образом, в кон­тексте ранних связей поведение окружения предстает частью мла­денца в той же мере, в какой им является и поведение самого младенца, с присущими ему врожденными тенденциями к интег­рации, автономии, к объектным отношениям и к удовлетворитель­ному психосоматическому единству*.

Наиболее случайной составляющей комплекса, называемого “ребенком”, является его совокупный жизненный опыт. Он суще­ственно различается в зависимости от того, рожден ли я в семье бедуина, кочующего по горячим пескам, или мой отец политичес­кий заключенный в Сибири, или же торговец, свыкшийся с веч­ной сыростью прекрасного западного побережья Англии. Я могу быть провинциалом. Или незаконнорожденным. Могу быть един­ственным ребенком в семье, или старшим, или средним из пяти, или же третьим из четверых мальчиков. Все это имеет значение и является моей составляющей.

Подобно Уолдеру Офт-Борну, ребенок рождается из разных ис­токов, хотя с одним и тем же врожденным потенциалом. Но со старта он переживает и накапливает опыт в соответствии со вре­менем и местом своего появления на свет. Разный опыт дети по­лучают даже в процессе рождения — в одном случае мать села на корточки, и в силу тяготения ребенок устремляется к центру зем­ли; в другом случае мать в неестественной позе лежит на спине, будто приготовившись к операции, и должна тужиться, как при стуле, потому что земное притяжение только тянет ребенка в сто­рону. В этом случае мать иногда устает тужиться и откладывает все до завтрашнего утра. Она хорошо выспится, но ребенку, который уже готов к большому прыжку, придется ждать вечность. Послед­ствия будут ужасны: всю жизнь человек будет страдать клаустрофо­бией, мучиться из-за каждого непредвиденного перерыва в разви­тии событий.

Смысл сказанного может быть в том, что некая коммуникация очень мощно проявляется в точке отсчета человеческой жизни, и при любом потенциале действительно переживаемый опыт, форми­рующий личность, является случайным; развитие может быть за­держано или нарушено в любой момент, может вообще не про­явиться; вначале зависимость фактически абсолютная.

Подчеркну: я веду вас туда, где вербализация не имеет смыс­ла. Какое же тогда это может иметь отношение к психоанализу, построенному на словесной интерпретации облеченных в слова мыслей и представлений?

Я бы сказал, что психоанализ был вынужден начать с вербали­зации и такой метод очень хорошо подходит для лечения пациен­тов, не являющихся шизофрениками и психотиками, то есть тех, чей ранний опыт мы признаем как нечто само собой разумеющее­ся. Обычно мы называем таких пациентов “невротиками”, пред­полагая, что они прибегли к психоанализу не с целью коррекции или восполнения отсутствующего очень раннего опыта. Невроти­ческие пациенты уже прошли стадию раннего опыта достаточно хорошо, и поэтому имеют “привилегию” страдать от внутрилич-ностных конфликтов и причиняющих неудобство защит, которые им пришлось построить, чтобы справляться с тревогой, порожда­емой инстинктами А главным защитным механизмом здесь явля­ется вытеснение. В психоаналитическом лечении они находят облегчение через новый упрощенный опыт.

Наши аналитические исследования сосредоточены на первич­ных явлениях очень раннего периода жизни, которые можно наблю­дать двумя способами: во-первых, в шизофренных фазах, возмож­ных в истории любого пациента, или в лечении настоящих шизофреников (это не то, что я описываю здесь и сейчас); и, во-вторых, при изучении актуального раннего опыта младенцев на­кануне рождения, в процессе родов, когда за ними ухаживают после рождения и когда о них заботятся и общаются с ними на протяжении первых недель и месяцев жизни, задолго до того, как вербализация приобретет какой бы то ни было смысл.

Здесь я попытаюсь рассмотреть одну-единственную вещь — ран­ний жизненный опыт младенца при коммуникации.

Согласно моей гипотезе, вначале зависимость действительно абсолютная и характер окружения действительно имеет значение. В таком случае каким образом любой младенец преодолевает ран­ние фазы развития со всей их сложностью? Нет сомнения, что ребенок не может развиться до уровня человеческой личности при отсутствии человеческого окружения, — даже лучшая из лучших машина не обеспечит ему необходимого. Для этого необходимы люди, а людям свойственно несовершенство и не свойственна механическая надежность.

Как же мы можем описать жизненный опыт ребенка на началь­ной ступени развития, когда он находится в абсолютной зависи­мости?

Мы можем постулировать особое состояние матери* — состоя­ние психики, подобное уходу в себя или концентрации, — харак­теризующее ее (в случае здоровья) на завершающем этапе беремен­ности и в продолжении нескольких недель и месяцев после родов. (Я писал об этом в статье “Главная материнская забота”**).

Мы должны допустить, что младенцы в прошлом и в настоя­щем, рождаясь, оказывались и оказываются в “достаточно хоро­шем” человеческом окружении, то есть в таком, которое приспо­сабливается к потребностям младенца.

Матери (или люди, замещающие матерей) способны достичь такого состояния. Однако многие женщины боятся, что оно об­ратит их в умственно отсталых, и поэтому изо всех сил цепляются за работу и никогда, даже на краткий срок, не позволяют себе полностью в него погрузиться. Им можно помочь, если разъяс­нить, что это состояние временное.

В описываемом состоянии матери способны поставить себя на место ребенка, то есть они почти теряют себя в идентификации с ребенком, и поэтому знают о его потребностях в любой момент. В то же время они остаются самими собой и осознают свою по­требность в защите, пока пребывают в состоянии, делающем их очень ранимыми. Матери переживают ранимость, свойственную ребенку. Однако они понимают, что через несколько месяцев смогут выйти из этого состояния.

Таким образом, младенцы обычно проходят через опыт благо­приятного окружения, когда являются абсолютно зависимыми. Ясно, что какая-то часть из них не знает такого опыта. Я хочу сказать, что младенцы, не получающие достаточно хорошей забо­ты, не реализуют свой потенциал даже как младенцы. Гены ре­шают не все.

Не развивая темы, я должен указать на один момент, усложня­ющий для меня аргументацию. Речь о сущностном различии меж­ду матерью и ребенком.

Мать, конечно, сама была ребенком. Эта смесь переживаний, связанных с зависимостью и постепенным обретением самостоя­тельности, сохранилась где-то в ее памяти. Кроме того, она игра­ла в маленького ребенка и в дочки-матери, возвращалась в состо­яние ребенка, когда болела, возможно, она видела, как ее мать ухаживала за младшими детьми в семье. Она могла пройти курс занятий для будущих матерей, могла ознакомиться со специальной литературой и составить представление о хорошем и плохом уходе за ребенком. И, конечно же, она испытывает влияние местных обычаев, которые принимает — или не принимает, если намере­на проявить независимость или даже инициативу.

Ребенок никогда не был матерью. Он не был даже еще и ребен­ком. Для него все — впервые, все является первоначальным опытом. Отсутствуют мерки. Время для него измеряется не часами или дви­жением солнца с востока на запад, а дыханием матери и тем, как бьется ее сердце, ростом и спадом инстинктивных желаний и дру­гими немеханическими “приборами”.

Следовательно, в описании общения младенца и матери, при­сутствует эта существенная дихотомия: мать способна “ужаться” до инфантильного способа переживания опыта, но младенец не спосо­бен подняться до взрослой сложности. И в данном случае неважно, говорит мать с младенцем или не говорит — речь еще не важна.

Вы, вероятно, хотели бы, чтобы я сказал кое-то о модуляции речи, пусть самой сложной по контуру? В аналитической работе принято говорить, что пациент облекает содержание в слова, а ана­литик интерпретирует. Но это не просто вербальная коммуникация.

Аналитик чувствует общее направление материала, представля­емого в данный момент пациентом и вызвавшего вербализацию. Очень многое зависит от того, как аналитик использует слова, и от отношения, лежащего за интерпретацией. Например, одна пациентка ногтями впилась мне в руку в момент переживания силь­ных чувств. Моя интерпретация была: “Ой!” Едва ли мне для это­го потребовался мой интеллектуальный багаж, но интерпретация оказалась полезной, потому что последовала немедленно (без пау­зы, необходимой на размышление) и означала для пациентки, что моя рука живая, что это часть меня и что я здесь для того, чтобы мною пользоваться. Или, лучше сказать, мной можно пользовать­ся, если я останусь в живых.

Хотя психоанализ подходящих пациентов основан на вербали­зации, тем не менее, каждый аналитик знает, что наряду с содер­жанием интерпретации важное значение имеет отношение, лежа­щее за словами и отражающееся в нюансах речи, в ритме и в тысяче других способов, которые можно сравнить с безграничным мно­гообразием поэтической речи.

Например, неморализаторский подход, являющийся основой основ психотерапии — и социальной помощи вообще, — выража­ется не словесно, а в том, что психотерапевт или социальный ра­ботник не морализируют. Как это поется в припеве одной песен­ки? “Неважно, что она говорит, важно, что тон у нее предерз­кий”, — то же самое, только в позитивном смысле.

Что касается заботы о ребенке, то мать может проявить мора-лизаторскую позицию задолго до того, как слова вроде “дрянной” станут понятны ребенку. Она может получить удовольствие, лас­ковым голосом произнеся: “Черт бы тебя побрал, маленькая сво­лочь!” — так что сама почувствует облегчение и ребенок, доволь­ный, что к нему обращаются, улыбнется ей в ответ. Или еще пример — более тонкий. Вот такие строчки:

“Баю-баюшки-баю,

Не ори, а то убью”.

Не очень хорошие слова, но получилась премилая колыбельная.

Мать даже может показать ребенку, еще не понимающему речь, что она имеет в виду, когда говорит: “Гром тебя разрази, если пеленки испачкаешь, ведь я ж тебя только помыла!” Или совсем другое: “Не смей так делать, не смей!” — что включает прямую конфронтацию воли и личности двоих.

Чем же является коммуникация, если мать приспосабливается к нуждам ребенка? Я обращусь к выражению “холдинг”, оно пред­полагает значительную экономию в лингвистическом и понятий­ном смысле при описании условий, в которых главным образом происходит общение, когда ребенок только начинает жить. Итак, объясняя понятие “холдинг”, мы имеем в виду два момента: мать осуществляет холдинг, держит ребенка и ребенок, которого дер­жат, окруженный заботой, быстро проходит фазы развития, чрез­вычайно важные для формирования личности. Матери нет необ­ходимости знать, что происходит в ребенке. Но развитие ребенка находится в прямой зависимости от человеческой надежности в холдинге и уходе за ним*.

Выбирая между рассмотрением ситуации в норме или патоло­гии, для простоты предпочту норму.

Способность матери отвечать на меняющиеся и растущие потреб­ности конкретного ребенка обеспечивает ему относительно непре­рывную линию жизни: благодаря хорошему холдингу ребенок мо­жет спокойно переживать как состояние неинтегрированности и расслабления, так и часто повторяющиеся фазы целостности, представляющие собой часть врожденной тенденции развития. Ребенок легко переходит от интеграции к смягченному расслабле­нием состоянию отсутствия интеграции — и обратно. Накаплива­ясь, подобный опыт формирует паттерн основных ожиданий ребен­ка. Ребенок начинает верить в надежность внутренних процессов, ведущих к интеграции в отдельную единицу*.

С развитием и обретением “внутреннего” и “внешнего” про­странств ребенок приобретает и уверенность в надежности окруже­ния, иными словами, перед нами интроекция, основанная на опы­те надежности (человеческой, несовершенной, немеханической).

Разве не будет справедливым утверждать, что мать передала ребенку сообщение: “Я надежна не потому, что я машина, а по­тому что знаю, в чем ты нуждаешься. Я забочусь о тебе. Я хочу, чтобы ты имел то, что тебе нужно. Вот так я люблю тебя, пока ты такой маленький и беспомощный”.

Эта коммуникация происходит в тишине. Ребенок не слышит слов, не замечает коммуникации как таковой — в нем закрепляет­ся самовоздействие надежности. Ребенок не знает, что ему сооб­щили, он узнает об этом, только когда почувствует недостаток надежности. В этом и состоит различие между совершенством машины и человеческой любовью. Люди постоянно ошибаются, делают что-то не так. Обычная забота матери о ребенке предпола­гает, что мать постоянно исправляет свои ошибки. Эти относитель­ные изъяны, немедленно исправляемые, многое добавляют к со­общению, так что ребенок в конце концов узнает и об удачах. Таким образом, успешное приспособление матери к нуждам ребен­ка сообщает ему чувство защищенности, ощущение, что он лю­бим. Как аналитики мы знаем об этом, потому что постоянно ошибаемся, а значит, ожидаем ответного гнева и получаем его. Если мы выжили — нами можно воспользоваться. Именно бесчис­ленные промахи в соединении с заботливым стремлением испра­вить их коммуницируют любовь, то есть сообщают, что рядом есть человек, который о вас заботится. Когда промахи не исправляются за необходимое время — за секунды, минуты, часы, — мы исполь­зуем термин депривация (лишение). Депревированный ребенок — это ребенок, познавший вслед за исправленными промахами опыт неисправленных. И тогда трудом жизни ребенка становится созда­ние таких условий, в которых исправленные промахи вновь будут формировать модель жизни.

Вам, наверное, ясно: тысячи этих относительных изъянов и промахов, присущих нормальному ходу жизни, несравнимы с неудачей приспособления в целом, она не провоцирует гнев, по­тому что ребенок еще не способен гневаться из-за чего-то — гнев предполагает наличие воображаемого идеала, затем подвергшего­ся разрушению. Неудача приспособления в целом или отсутствие необходимой поддержки вызывают у ребенка невообразимую тре­вогу, и содержание этой тревоги таково:

1. Распад на куски.
2. Бесконечное падение.

3)  Полная изоляция из-за отсутствия каких бы то ни было спо-
собов коммуникации.

4)  Разъединение психики и сомы.

Все это результаты лишения, или оставшегося неисправленным общего изъяна окружения.

(Я не располагаю временем, чтобы говорить об общении на уровне интеллекта — имея в виду зачаточный интеллект младен­ца, — и должен ограничиться обращением к психическому компо­ненту психосоматического единства.)

Невозможно представить общий изъян окружения как коммуни­кацию. Ребенка не нужно учить тому, что такое “очень плохо”. Когда все идет очень плохо и промахи окружающих всякий раз остаются неисправленными в кратчайшее время, ребенок посто­янно страдает, его развитие будет нарушаться, а коммуникация прерывается.

Развитие темы

Вероятно, я сказал достаточно, чтобы обратить ваше внимание на основные формы ранних невербальных коммуникаций. Кое-что добавлю в качестве рекомендаций.

1. Живое общение между матерью и ребенком поддерживается особым образом. Речь идет о ритме и тепле материнского дыхания и конечно — о запахе матери, чрезвычайно ощутимо меняющем­ся. А также о биении ее сердца — звуке, хорошо известном ребен­ку, насколько он может что-то хорошо знать до рождения.

В качестве иллюстрации физической коммуникации матери и ребенка приведу укачивание, когда мать приспосабливает свои движения к движениям ребенка. Укачивание спасает от деперсо­нализации, или утраты психосоматического единства. А разве дети не различаются по ритму подходящего им укачивания? И разве не бывает так, что матери кажется слишком быстрым или слишком медленным ритм, в котором ей надо укачивать ребенка, подстра­иваясь под него? Описывая эту группу явлений, скажем, что об­щение осуществляется в рамках единого для матери и ребенка фи­зического опыта.

• Затем есть игра. Я не имею в виду всякие затеи и шутки. Взаимная игра матери и ребенка открывает область, которую можно назвать “общей землей”, или “ничьей землей”, и которая являет­ся землей каждого — это место, где зарыт секрет, потенциальное пространство, способное стать переходным объектом*, символом доверия и союза между ребенком и матерью, союза, не нуждаю­щегося в интерпретациях. Поэтому не забывайте про игру, в ко­торой рождаются приятные волнения и радость.
• А теперь несколько слов о том, как ребенок может “восполь­зоваться” лицом матери. Лицо матери можно рассматривать как прообраз зеркала. В материнском лице ребенок видит самого себя. Если мать подавлена, депрессивна или занята чем-то другим, ре­бенок увидит только лицо**.
• От этих невербальных коммуникаций мы можем перейти к способам, с помощью которых мать реализует созревшие потреб­ности ребенка и таким образом сообщает ему мысль о том, к чему он готов. Ребенок говорит (разумеется, без помощи слов): “Мне бы хотелось … ” — и сразу же мать спешит перевернуть его или по­кормить, так что ребенок способен закончить предложение — “…чтобы перевернули … чтобы дали грудь и т.д. и т.д.”. Следова­ло бы сказать, что “ребенок создает грудь”, но он не смог бы это­го сделать, не появись в нужный момент располагающая грудью мать. Сообщение, адресованное ребенку, будет таким: “Подходи к миру творчески, твори мир; только то, что ты создал, имеет смысл для тебя”. Дальше следует такое сообщение: “Мир подчи­няется тебе, ты его контролируешь”. От первоначального опыта всемогущества у ребенка появляется способность переживать фру­страцию и однажды даже достичь противоположного всемогуществу полюса, то есть чувства, что он, ребенок, пылинка во вселенной, существовавшей до того, как его пожелали и зачали родители, которым было приятно друг с другом. Не оттого ли, что он был Богом, человек обретает черты, присущие человеку?

Вы можете спросить: зачем все эти рассуждения о ребенке и матери? Хочу вас заверить: вовсе не для того, чтобы научить мате­рей, что им делать или какими им быть. Если они не могут сами, мы их не научим. Хотя в наших силах удержаться от вмешатель­ства. Однако в подобных рассуждениях есть смысл. Если мы спо­собны учиться у матерей и младенцев, то начнем понимать, в чем нуждаются наши пациенты-шизофреники, с их особым переносом. Существует и обратная связь: от пациентов-шизофреников мы можем узнать, как понимать отношения матери и ребенка, яснее увидим суть этих отношений. Впрочем, именно мать с ребенком помогают нам узнать о потребностях пациентов-психотиков или пациентов в психотических фазах.

Повторю: на ранних ступенях взаимодействия мать закладывает основу будущего душевного здоровья своего ребенка, и в процес­се лечения душевнобольных мы неизбежно наталкиваемся на час­тности, характеризующие неудовлетворительность окружения на раннем этапе развития. Мы обнаруживаем изъяны, благополучие же — не забывайте! — соответствует развитию личности, обуслов­ленному удачным окружением. Ведь мать, если она достаточно хорошо справляется, делает не что иное, как облегчает ребенку процесс развития и в определенной мере позволяет ему реализо­вать заложенный в нем потенциал.

В ходе успешного психоаналитического лечения мы устраняем задержки развития и помогаем осуществить процесс развития и реализовать врожденные тенденции конкретного пациента. Мы можем фактически изменить прошлое пациента, так что человек, когда-то лишенный достаточно хорошей материнской заботы, мо­жет стать человеком, у которого было достаточно хорошее поддер­живающее окружение, а значит, и развитие личности становится возможным — пусть и поздно. Когда происходит нечто подобное, аналитик бывает вознагражден: не благодарностью пациента — наградой ему будут почти те же чувства, которые испытывает ро­дитель, когда его ребенок обретает самостоятельность. Можно сказать, что в контексте достаточно хорошего холдинга и ухода новый индивидуум теперь начинает осознавать свои возможности.

Каким-то образом нам удается — без слов — сообщить человеку, что мы надежны, и в ответ человек развивается, осуществляя то, что обычно происходит на самых ранних ступенях жизни в случае должной заботы со стороны окружающих.

Остается рассмотреть вопрос, какова польза для матери в тех сообщениях, которые она получает от ребенка. Я по-прежнему имею в виду самые ранние ступени жизни. Конечно, что-то про­исходит с людьми, когда перед ними предстает полная беспомощ­ность в лице грудного ребенка. Это ужасно, если отзываясь на беспомощность ребенка, вы будете вынуждены отказаться от всех своих планов. Я говорю об очевидных вещах, но относительно зависимости необходимо кое-что уточнить: с одной стороны, ребе­нок беспомощен, а с другой — обладает неизмеримыми возможно­стями развиваться и реализовывать свой потенциал. Можно даже сказать, что те, кто заботится о ребенке, так же беспомощны пе­ред беспомощностью ребенка, как он — перед ними. Возможно, в этом случае происходит столкновение двух беспомощностей.

Продолжая рассуждать о том, что ребенок сообщает матери в процессе их взаимодействия, я предлагаю обозначить его “посла­ния” понятиями “творчество” и “подчинение”. Здоровье означа­ет приоритет творчества над податливостью. По мере приобрете­ния опыта и умения видеть мир и подходить к миру творчески ребенок становиться способен уступать, не теряя при этом лица. В случае обратной модели, когда доминирует подчинение, мы склонны предполагать душевную болезнь и плохую основу для раз­вития индивидуума.

В конечном счете, мы должны признать, что коммуникация ребенка является в высшей степени творческой и со временем он сможет пользоваться тем, что нашел. Большинство людей воспри­нимают как высшую похвалу, если их обнаружили и использова­ли так, как им этого хотелось. Поэтому, я думаю, смысл посла­ния ребенка матери передают вот эти слова:

Я нахожу тебя.

Ты пережила то, что я делал с тобой,

когда я учился понимать что ты — это не-я.

Я использую тебя.

Я забываю тебя.

Но ты помнишь меня.

Я же все больше забываю тебя.

Я теряю тебя.

Мне очень грустно.

Безопасность

Всегда, когда предпринимается попытка сформулировать основные потребности ребенка, мы слышим слова: “Детям необходима безопасность.” Временами нам кажется это разумным, но иногда закрадываются сомнения. Можно спросить, а что означает слово безопасность? Конечно же, родители, оберегающие детей сверх всякой меры, причиняют им страдание, точно так же, как родители, на которых нельзя положиться, приводят своих детей к запутанности и страху. Значит, по-видимому, родители могут обеспечивать чрезмерную безопасность, но, с другой стороны, мы знаем, что дети очень в ней нуждаются. Как в этом разобраться?

Родители, которым удается сохранять целостность семьи, на самом деле дают своим детям что-то чрезвычайно важное, и, естественно, когда семья разваливается, это сказывается на детях. Но если нам говорят только, что детям нужна безопасность, вы почувствуете, что в этом утверждении чего-то не хватает. Дети находят в безопасности, в защите нечто вроде вызова и стремятся показать, что они могут вырваться. Доведенная до крайности идея “защита — это хорошо” означала бы, что самым удачным местом для роста является тюрьма. Это было бы абсурдом. Конечно, свобода духа везде возможна, даже в тюрьме. Поэт Лавлейс написал:

Стенам из камня не создать тюрьмы_

И прутьям из железа — клетки,

подразумевая, что и то, и другое — не просто крепкие запоры. Но люди должны жить свободно, чтобы жило воображение. Свобода есть существенный элемент, она раскрывает лучшее в людях. Тем не менее нам приходится признать, что некоторые не могут жить на свободе, потому что боятся и самих себя, и окружающего мира.

Чтобы разобраться в этих понятиях, я думаю, мы должны рассмотреть развитие младенца, ребенка, подростка, взрослого и проследить эволюцию не только отдельных личностей, но и требования этих индивидуумов к окружению по мере их развития. Очевидно, это признак здорового роста, когда дети начинают получать удовольствие от свободы, которая им дается во все возрастающих количествах. Какую цель мы преследуем, когда растим детей? Мы надеемся, что каждый ребенок постепенно приобретет чувство безопасности. Внутри каждого ребенка должна созидаться вера во что-то; не только в то, что хорошо, но что надежно и долговечно или может быть подвергнуто риску и восстановлено после того, как было повреждено. Вопрос в том, как возникает чувство безопасности? Что приводит к такому благополучному положению дел, когда ребенок доверяет людям и вещам вокруг? Что формирует то качество, которое мы зовем уверенностью в себе? Является ли этот важный фактор внутренним, личным или это моральное обучение? Должен ли существовать пример, который нужно копировать? Необходимо ли обеспечить внешнее окружение, чтобы проявился желаемый эффект?

Мы могли бы рассмотреть этапы эмоционального развития, которые должен пройти каждый ребенок, чтобы стать здоровой и со временем взрослой личностью. Это заняло бы много времени, но все же возможно. В ходе такого обзора мы могли бы говорить о внутренних процессах роста индивидуума и о пути (конечно, очень сложном), который каждое человеческое существо должно пройти, чтобы стать полноправной личностью. Здесь, однако, я буду говорить об обеспечении окружения, о роли, которую играем мы, и роли, которую играет общество по отношению к нам. Именно обстановка делает возможным рост каждого ребенка, и без обеспеченного нами адекватного окружения не может быть личностного роста, или же этот рост будет извращен. И так как нет в точности похожих друг на друга детей, от нас требуется, чтобы мы приспосабливались к каждому ребенку особо. Это означает, что кто бы ни воспитывал ребенка, он должен знать его и действовать на основе личных жизненных взаимоотношений с этим ребенком, а не на основе чего-то изученного и применяемого механически. Если мы надежны, доступны и последовательны по отношению к себе, то мы обеспечиваем не ригидную, но живую и человеческую стабильность, в которой младенец чувствует защищенность. Это именно такое окружение, в отношениях с которым он может расти и которое он может впитывать и копировать.

Когда мы предлагаем безопасность, то делаем сразу две вещи. С одной стороны, благодаря нашей поддержке ребенок защищен от непредвиденного, от бесчисленных нежелательных вторжений и от мира, еще непонятного и неизвестного. А с другой стороны, ребенок защищен нами от его или ее собственных импульсов и последствий, к которым они могут привести. Вряд ли мне нужно напоминать вам, что очень маленькие дети нуждаются в уходе абсолютно и не могут существовать сами по себе. Им нужно, чтобы их держали, перемещали, мыли, кормили, чтобы поддерживалась определенная температура и чтобы их защищали от сквозняков и ушибов. Им нужно, чтобы их побуждениям шли навстречу. Они нуждаются в нас, чтобы их спонтанность имела смысл. На этой ранней стадии не встречается особых затруднений, потому что в большинстве случаев у младенца есть мать, а мать в это время почти целиком связывает себя с потребностями своего младенца. На этой стадии младенец в безопасности. Если мать достигает успеха в этом деле, за которое она отвечает с момента рождения, то в результате трудности ребенка оказываются связанными не с покушениями внешнего мира, а с самой жизнью и конфликтами, сопровождающими живые чувства. В наиболее благоприятных обстоятельствах защищенный достаточной материнской заботой младенец начинает жить как личность и индивидуальность.

Очень скоро младенец становится способен защитить себя от неуверенности, но в первые недели и месяцы он еще очень слабо определился как личность и поэтому без поддержки его развитие искажается, если случается что-то непредвиденное. Младенец, который познал безопасность на этой — ранней стадии, начинает повсюду носить с собой ожидание, что его не подведут. Разочарования — ну, да, они неизбежны; но чтобы тебя подвели, покинули в беде — ну, нет! Все это довольно просто.

Вопрос, который нас здесь занимает — что происходит, когда устанавливается чувство безопасности? Я хочу сказать, что тогда начинается сплошная долгая борьба против защиты, так сказать, против безопасности, обеспеченной окружением. Мать, после начального периода защиты, постепенно допускает мир внутрь ограды, и теперь маленький ребенок-индивид набрасывается на любую новую возможность свободного выражения и импульсивного действия. Родители продолжают быть наготове с дисциплинарными рамками, каменными стенами и железными прутьями, но поскольку они знают, что представляет собой каждый ребенок, и поскольку они заинтересованы в эволюции детей как личностей, они приветствуют вызывающее поведение. Они продолжают быть хранителями спокойствия, но готовы к беззаконию и даже революции. К счастью, в большинстве случаев и родители, и дети получают облегчение от жизни в воображениии, от игры и культурного опыта. Со временем здоровые дети становятся способны сохранять чувство безопасности перед лицом открытой небезопасности, как в случае, например, когда родитель заболевает или умирает, когда кто-то ведет себя непорядочно, или когда по тем или иным причинам семья распадается.

Детям все еще надо выяснять, могут ли они полагаться на своих родителей, и эти проверки могут продолжаться, пока дети не научатся сами обеспечивать безопасные условия для своих собственных детей, и даже дольше.

Очень характерно подростки проводят испытания всех мер безопасности и всех правил, предписаний и дисциплины. Обычно получается, что дети принимают безопасность как исходное предположение. Они понимают как должное раннюю родительскую заботу, потому что получали ее. Они носят с собой чувство безопасности, и эта черта постоянно подкрепляется через их испытание родителей, семьи, школьных учителей, своих друзей и самых разных людей, которые им встречаются. Обнаружив, что замки и засовы надежно заперты, они продолжают их отпирать и взламывать — они вырываются. Снова и снова они вырываются наружу. А иначе они сворачиваются калачиком на постели, заводят тоскливый джаз и ощущают тщетность всего.

Почему особенно подростки так любят проводить эти проверки? Вам не кажется, что это оттого, что они находят в себе пугающе новые и сильные чувства, и им хочется убедиться, что внешний надзор еще на месте? Но в то же время они должны доказать, что могут прорваться через этот надзор и упрочить себя как личность. Здоровым детям необходимы люди, продолжающие распоряжаться, но требование дисциплины должно исходить от лиц, которых можно любить и ненавидеть, которым можно бросить вызов или сдаться; от механических распоряжений нет никакой пользы, так же, как страх не является хорошим мотивом для согласия. Только живые взаимоотношения между личностями создают необходимое пространство для истинного роста. Настоящий рост прямо приводит ребенка и подростка к взрослому чувству ответственности, особенно ответственности за безопасность маленьких детей следующего поколения.

Разве трудно увидеть, как все это происходит в работе художников любого рода? Они дают нам нечто очень ценное, потому что постоянно создают новые формы и, разрушая их, прорываются к еще более новым формам. Художники дают нам возможность сохранить ощущение, что мы реально живы и действительность вокруг нас на самом деле существует, когда однообразные впечатления реальной жизни грозят уничтожить это ощущение. Из всех людей художники лучше всего умеют напомнить нам, что борьба между нашими импульсами и чувством безопасности (и то, и другое для нас жизненно необходимо) — вечна и продолжается внутри нас, пока длится наша жизнь.

Здоровые дети в результате приобретают достаточно веры в себя и людей, чтобы возненавидеть внешний контроль любого рода; контроль сменился самоконтролем. В самоконтроле конфликт был проработан личностью заранее. Так что я понимаю это таким образом: хорошие условия на ранних этапах ведут к чувству безопасности, чувство безопасности ведет к самоконтролю, а когда самоконтроль становится фактом, навязанная безопасность становится оскорблением.

[1960]

Важно признавать факт существования зависимости. Зависи­мость — реальная вещь. Младенцы и дети вообще не способны справляться сами, и это настолько очевидно, что сам факт зави­симости легко упустить из виду.

Всю историю роста ребенка можно представить как переход от абсолютной зависимости к ее постепенному уменьшению и к по­искам независимости. У большого ребенка или взрослого незави­симость удачно уравновешивается всевозможными потребностями и любовью, явной в случае утраты, повергающей в печаль тех, кто понес утрату.

Абсолютную зависимость ребенка до рождения понимают глав­ным образом как физическую зависимость тела от тела. Последние недели внутриутробной жизни ребенка определяют его физическое развитие; есть основание также думать, что чувство безопасности (или, наоборот, небезопасности) возникает еще до рождения в соответствии с состоянием ума ребенка, разумеется, функциональ­но чрезвычайно ограниченном из-за недостаточного развития моз­га на этом раннем этапе. Можно также говорить о многообразии уровней осознанности до и в процессе рождения у ребенка в соот­ветствии с состоянием матери, с ее умением перенести тяжелые, вызывающие страх и обычно вознаграждаемые муки завершающе­го периода беременности.

Будучи в крайней степени зависимыми в начале жизни, ново­рожденные неизбежно подвержены воздействию всего происходя­щего. Младенец не воспринимает происходящее так, как воспри­нимаем мы, но постоянно впитывает опыт, накапливающийся в его памяти и порождающий либо доверие к миру, либо недоверие и чувство, будто он щепка в океане, игрушка в руках обстоя­тельств. При неблагоприятном окружении — чувство непредска­зуемости событий.

Чувство предсказуемости закрепляется и укореняется у младен­ца благодаря приспособлению матери к потребностям младенца. Это очень сложный процесс, трудно поддающийся словесному описанию, можно только сказать, что приспособление может быть хорошим или достаточно хорошим, если мать на время полностью посвятит себя уходу за ребенком. Ни обучение, ни чтение книг не помогут ей в этом. Для этого необходимо особое состояние — и большинство матерей достигают его в конце девятимесячного срока беременности, когда они естественным образом ориентированы на главное — на ребенка, постигая, что он чувствует.

Некоторые матери не достигают такого состояния при первых родах, иногда с каким-то ребенком им тоже не удается достичь этого, хотя с предыдущим у них все получалось. Здесь ничем нельзя помочь. И нельзя ожидать от человека всегда только успехов. Кто-нибудь обычно восполняет недостаток материнской заботы — отец ребенка, бабушка или тетушка. Но если обстоятельства благопри­ятны и сама мать чувствует себя достаточно защищенной, она, как правило, настраивается нужным образом (возможно, после того, как первые несколько минут или даже несколько часов отвергала своего ребенка) и постигает, как приспособиться к потребностям ребенка, при этом понимание вовсе не обязательно. Ей было нуж­но то же самое, когда она сама была ребенком. Она не вспомина­ет, но никакой опыт не утрачивается. И как-то так получается, что мать воспринимает зависимость новорожденного с чрезвычай­но сензитивным чувственным пониманием, что и дает ей возмож­ность приспособиться к настоящим нуждам ребенка.

Теоретические знания абсолютно не требуются, миллионы лет матери с радостью выполняют свою задачу и вполне справляются. Разумеется, если какие-то теоретические знания можно добавить к тому, что происходит естественным порядком, тем лучше, осо­бенно если мать должна защищать свое право делать по-своему и, конечно же, допускать ошибки. Доброжелательные помощники, включая докторов и медсестер, необходимые в случае несчастно­го случая или болезни, не могут знать так, как мать (благодаря девяти месяцев “ученичества”), в чем состоят неотложные нужды ее ребенка и как удовлетворить их.

Эти нужды чрезвычайно многообразны и не сводятся только к периодически испытываемому ребенком голоду. Нелепо приводить примеры — разве только для того, чтобы убедиться: лишь поэты сумели бы словами передать их безграничное многообразие. Однако несколько моментов, возможно, позволят читателю представить потребности ребенка в состоянии полной зависимости.

Во-первых, это телесные потребности. Возможно, ребенка надо взять на руки, или положить на другой бочок, или завернуть, чтобы ему было теплее, или развернуть, чтобы не потел. Возможно, его кожа требует более мягкого контакта, например с шерстью. А может быть, у ребенка что-то болит, например животик, и надо немного поносить его на руках. Кормление тоже следует включить в перечень физических потребностей.

В перечень, само собой разумеется, попадает необходимость защиты от сильных воздействий: не должно быть низко пролетаю­щих самолетов, солнце не должно светить прямо в глазки, коляс­ка не должна опрокидываться.

Во-вторых, есть потребности очень тонкой природы, которые могут быть удовлетворены только при человеческом контакте. Воз­можно, ребенку нужно войти в ритм дыхания матери или даже услышать или почувствовать, как бьется сердце взрослого. Или младенцу необходимы запахи матери и отца, или звуки, которые обозначают живое, или краски, движение. Ребенка не следует предоставлять самому себе, когда он еще слишком неразвит и не способен отвечать за собственную жизнь.

Эти потребности свидетельствуют о том, что маленькие дети подвержены чувству тревоги, которую нам трудно вообразить. Оставленные надолго (речь идет не только о часах, но и о мину­тах) без привычного человеческого окружения, они переживают опыт, который можно выразить вот такими словами:

• распад на куски
• бесконечное падение
• умирание… умирание… умирание
• утрата всякой надежды на возобновление контакта*.

Очень важно, что большинство детей проходят через раннюю стадию полной зависимости, вообще не испытывая такого рода переживаний. Это им удается, потому что их зависимость призна­ют, их базовые нужды удовлетворяют, и мать (или человек, заме­няющий ее) приспосабливает свою жизнь к их нуждам.

Необходимо заметить, что при хорошем материнском уходе эти ужасные чувства заменяются позитивными эмоциональными пере­живаниями, которые, “суммируясь”, формируют базовое доверие к людям и миру. Например, вместо “распада на куски” будет удо­вольствие от расслабленности и покоя на материнских руках; вме­сто “бесконечного падения” — радость от того, что взяли на руки, приятное возбуждение от движения; “умирание… умирание… уми­рание” станет блаженством ощущения себя живым; “утрату всякой надежды на возобновление контакта” в случае непрерывного откли­ка на зависимость ребенка заменит чувство уверенности в том, что, даже оставленный один, он не брошен, и есть кто-то, кто о нем заботится.

О большинстве детей “достаточно хорошо” заботятся и более того, забота исходит от одного и того же лица, постоянно находя­щегося при них, пока дети не смогут с радостью узнать и принять других, чья любовь вызовет доверие и будет дополнительным ис­точником поддержки.

В основе этого фундамента лежит опыт признанной окружени­ем зависимости — и у ребенка появляется способность отвечать на требования, которые рано или поздно начинают предъявлять к нему мать и другие люди из его окружения.

В противоположность этому, некоторые маленькие дети узна­ют опыт несостоятельности окружения в то время, когда их зави­симость является неоспоримой, что наносит им с трудом попра­вимый вред. В лучшем случае взрослеющий ребенок, — а затем уже взрослый человек — будет постоянно носить похороненную память о пережитом им несчастье и много времени и сил будет тратить на то, чтобы организовать свою жизнь так, чтобы никогда больше не испытать такой боли.

В худшем случае развитие ребенка постоянно нарушается, что ведет к деформации его личности или отклонениям характера.

Эти симптомы часто могут восприниматься как непослушание и испорченность, и ребенок будет много страдать от людей, пола­гающих, что наказания и соответствующее обучение могут испра­вить то, что на самом деле является глубинным нарушением, свя­занным с неудовлетворительностью окружения. Или нарушения оказываются столь существенными, что диагностируется психичес­кое заболевание, и ребенка лечат от отклонений, которые долж­ны были быть предупреждены.

Затрагивая эти действительно серьезные проблемы, успокоим себя тем, что большинство маленьких детей не знают этих страда­ний и вырастают без потребности тратить время и силы на возве­дение крепостных стен вокруг своего “я” — чтобы защититься от врага, на самом деле сидящего в крепости.

Для большинства младенцев сам факт того, что они желанны и любимы своими матерями, отцами и семьей, в более широком

смысле слова обеспечивает им окружение, в котором каждый ре­бенок вырастает индивидуальностью, не только выполняющей свое предназначение в соответствии с доставшимися ей по наследству способностями и талантами (насколько позволяет окружающая действительность), но и знающей счастье от возможности иденти­фицироваться с другими людьми, животными и предметами ок­ружения, и с обществом в его постоянной реорганизации.

Причина, по которой это оказывается возможным, заключает­ся в том, что зависимость, вначале абсолютную, но шаг за шагом стремящуюся смениться независимостью, принимают как факт люди, которые безотказно приспосабливаются к потребностям формирующегося человека — в силу некоего первозданного чув­ства, для удобства называемого словом “любовь”.

Следует помнить, что искусство акушерки, основанное на на­учном знании физических процессов, вселяет в ее пациенток уве­ренность, в которой они так нуждаются. Без этого основного уме­ния, без знании о физической стороне родов, акушерка напрасно возьмется за изучение психологии, ведь психологический инсайт не заменит знания о том, что предпринять в случае предлежащей плаценты, осложняющей роды. Однако, обладая требуемыми зна­ниями и умением, акушерка, несомненно, станет действовать намного профессиональнее, если достигнет также понимания своей пациентки как человека.

Место психоанализа

Каким образом психоанализ может соприкасаться с акушер­ством? Прежде всего надо учесть, что психоанализ — это средство изучить мельчайшие детали опыта конкретных людей, проходящих долгое и трудное лечение. Психоанализ начинает прояснять при­чины всевозможных нарушений — таких, как меноррагия, повто­ряющиеся выкидыши, тошнота беременных, первичная вялость сокращений матки при родах. Одной из причин этих и многих других физических состояний иногда является конфликт в бессоз­нательной эмоциональной жизни пациентки. О таких психосома­тических расстройствах немало написано. Я же постараюсь обозна­чить в целом влияние психоаналитических теорий на отношения между доктором, акушеркой и пациенткой в ситуации родов.

Психоанализ уже способствовал большой перемене в роли, которую акушерка играет сегодня по сравнению с тем, что было двадцать лет назад. Сегодня предполагается, что акушерка, помимо необходимых познаний в своей области, имеет представление о пациентке родильного отделения как о человеке — о женщине, которая была грудным ребенком, потом играла в дочки-матери, пугалась перемен в себе в подростковом возрасте, эксперименти­ровала в юные годы под влиянием новых побуждений, сделала решительный шаг и, может быть, вступила в брак, и — намерен­но или случайно — забеременела.

Находясь в больнице, она знает, что вернется домой, а рожде­ние ребенка во многом переменит ее личную жизнь, отношения с мужем, с собственными родителями и родителями мужа. Часто также усложняются отношения матери и отца с другими детьми в семье и чувства детей друг к другу.

Работа для каждого из нас стала бы намного интереснее и при­носила бы больше удовлетворения, если бы мы выполняли ее не только как профессионалы, но и как люди. В данной ситуации перед нами четыре человека и четыре точки зрения. Прежде все­го, перед нами женщина в особом состоянии, очень напоминаю­щем болезнь, если бы оно не являлось нормальным состоянием. Отец, до некоторой степени, находится в похожем состоянии, и если его не учитывать, мы крайне упростим ситуацию. Младенец в момент рождения — уже человеческое существо, и с его точки зрения, уже существует разница между плохим и хорошим обра­щением. И, наконец, акушерка. Она не просто лицо, прошедшее специальную подготовку, она — человек, она испытывает разные чувства, бывает в разном настроении, приходит в волнение, ра­зочаровывается, возможно, в какую-то минуту ей хотелось бы побыть матерью, или отцом, или младенцем, а возможно, и все­ми по очереди. Обычно она радуется тому, что она акушерка, но иногда это ее фрустрирует.

Основные естественные процессы

Главная мысль, которую я собираюсь высказать, такова: в осно­ве происходящего при родах лежат естественные процессы, и мы хорошо выполняем свою работу как врачи и сестры-акушерки, если уважаем эти естественные процессы и помогаем им осуществиться.

Матери рожали детей тысячи лет, прежде чем появились аку­шерки, и, вероятно, первоначально с работой акушерки были связаны представления о каких-то магических функциях. Наука покончила с суевериями, предлагаемый ею подход основан на объективном наблюдении. Современная подготовка акушерок, базирующаяся на научном подходе, поставила заслон перед вся­ческими суевериями.

Что сказать об отцах? У отцов были четко определенные функ­ции до того, как появились доктора и социальное страхование: они не только сами испытывают чувства, переживаемые их женами, часть из которых очень мучительна, но также ограждают матерей от внешних, непредсказуемых препятствий, позволяя им сосредо­точиться на одном — на заботе о ребенке, независимо от того, находится ли он в ее теле или в ее руках.

Новый взгляд на младенца

Можно говорить об эволюции взглядов на новорожденного. Я думаю, родители всегда воспринимали новорожденного как инди­видуума и торопились увидеть в нем маленького мужчину или ма­ленькую женщину. Наука вначале отрицала такой взгляд, подчер­кивая, что ребенок — это не просто маленький взрослый, и на протяжении долгого времени, придерживаясь объективного наблю­дения, соглашалась признать нечто человеческое разве что в ребен­ке, который уже осваивал речь. С недавнего времени наука видит в новорожденном человека, хотя и находящегося на ранней ступени развития.

Психоанализ показал, что даже процесс рождения сохраняется в ребенке, и с точки зрения младенца, рождение может быть нор­мальным или ненормальным. Возможно, каждая деталь процесса рождения, как она воспринимается чувствами младенца, запечат­левается у него в мозгу; подтверждением этому служит удоволь­ствие, которое люди получают в играх и развлечениях, символи­зирующих различные моменты, переживаемые новорожденным: переворот, падение, смена ощущений, связанных с пребывани­ем сначала в жидкости, затем “на суше”, сначала в одном темпе­ратурном режиме, затем при перепаде температуры, сначала с полным жизнеобеспечением через некий провод, затем — с дос­тупом к воздуху и пище посредством личных усилий.

Здоровая мать

Одна из трудностей, подстерегающих акушерку, состоит в не­обходимости оценить состояние матери (я имею в виду не физи­ческое состояние, которое диагностируют доктор и медсестра, и не физическую патологию; речь идет о здоровой или нездоровой психике). Давайте прежде всего рассмотрим норму.

На здоровом полюсе перед нами не пациентка, а психически здоровая и зрелая женщина, вполне способная принимать реше­ния по важным вопросам и, возможно, более зрелая, чем акушер­ка, помогающая при родах. Женщина оказалась в зависимом по­ложении в силу самой ситуации. На какое-то время она поручает себя заботам медсестры-акушерки, и уже сама способность к та­кому поступку предполагает здоровье и зрелость. В подобном слу­чае акушерка уважает независимость матери настолько, насколь­ко это возможно, — даже в продолжении родов, если они проходят нормально и легко. Точно так же акушерка готова к полной зави­симости многих матерей, которые способны пережить опыт родов, только предоставив контроль за процессом лицу, находящемуся при них для помощи.

Отношения матери, доктора и медсестры-акушерки

Я думаю, именно в силу своей развитости и зрелости здоровая мать не может предоставить акушерке или доктору, которых она не знает, право контролировать ситуацию. Женщина прежде должна узнать их, и это важный момент на этапе подготовки к родам. Она либо доверяет доктору и акушерке (и в таком случае простит им даже ошибку), либо не доверяет — и тогда опыт для нее будет бо­лезненным: боясь помощи, она старается справиться сама, ей вну­шает страх уже ее положение; если что-то пойдет не так, она об­винит их, независимо от того, кто на самом деле окажется виноват. Женщину нельзя упрекнуть, я считаю просчетом доктора и акушер­ки то, что они не дали ей возможности узнать их.

Этот момент я ставлю на первое место — мать, доктор и акушер­ка должны знать друг друга и контактировать, по возможности, на протяжении всего срока беременности женщины. Если данное условие недостижимо, необходимым является контакт женщины с лицом, которое будет принимать роды, в течение хотя бы неко­торого времени до ожидаемого срока родов.

Больничный распорядок, не позволяющий женщине заранее знать, кто будет ее доктор и ее акушерка при родах, плох, даже если речь идет о самой современной, великолепно оснащенной больнице в стране. Именно поэтому у многих женщин возникает желание рожать дома под наблюдением домашнего врача и обра­щаться за помощью в больницу только в случае серьезных ослож­нений. Лично я думаю, что женщин следует всецело поддержи­вать, если они хотят рожать дома, и обеспокоен тем, что может наступить время, когда из-за стремления к идеальным условиям с медицинской точки зрения роды на дому станут недоступными.

Будущая мать должна получить подробную информацию о про­цессе родов от лица, которому она доверяет, что поможет ей из­бавиться от необоснованных страхов и ложных сведений, возмож­но, усвоенных ею. Именно здоровая женщина больше всего нуждается в этом — женщина, которая сможет извлечь максимум пользы из достоверных фактов.

Да, здоровая и зрелая женщина, имеющая здоровую семью и здоровые отношения с мужем, в момент родов нуждается в уме­лой и опытной акушерке. Ей необходимо присутствие акушерки, способной оказать квалифицированную помощь, если что-то пой­дет не так. И все равно женщина владеет положением — естествен­ным образом участвует в процессе, который так же непроизволен, как глотание пищи, пищеварение и выделение; чем больше дело предоставлено природе, тем лучше для женщины и для ребенка.

Одна из моих пациенток, родившая двоих детей и теперь посте­пенно осуществляющая очень трудную работу в своей терапии, в которой ей нужно начать все заново — чтобы освободиться от вли­яния, оказанного на ее раннее развитие сложностями ее матери, — написала: “…Даже у довольно зрелой в эмоциональном отношении женщины процесс родов разрушает столько механизмов внутрен­него контроля, что необходимы забота, внимание, поддержка и доброта кого-то, кто помогает вам, — так ребенку необходима мать, которая поддерживает его, когда он, развиваясь, каждый раз стал­кивается с новыми переживаниями”.

Как бы то ни было, говоря о естественном процессе родов, не следует забывать: у новорожденного человеческого существа неве­роятно большая голова.

Нездоровая мать

Противоположностью здоровой, зрелой женщине, доверяющей себя заботам акушерки, является женщина больная, то есть эмо­ционально незрелая, или не ориентированная на роль, отведен­ную женщине в комической опере природы, или же депрессивная, тревожная, подозрительная, может быть, просто с помраченным сознанием. В таком случае акушерка должна быть способна поста­вить диагноз, и в этом заключается еще одна причина, по кото­рой акушерке необходимо знать пациентку до того, как она дос­тигнет весьма специфической и неспокойной стадии последних недель беременности. Акушерке необходимо пройти специальное обучение психиатрической диагностике, чтобы она могла относить­ся соответствующим образом к здоровым и больным. Разумеется, эмоционально незрелые или в каком-то ином смысле нездоровые матери нуждаются в специальной помощи, отличной от той, ко­торую оказывают женщинам, способным отвечать за себя: там, где нормальной женщине нужна инструкция, больной потребуются уговоры; больная мать будет испытывать терпение акушерки и про­сто надоест ей. А возможно, такую женщину придется сдерживать, если она войдет в маниакальное состояние. Впрочем, все решает здравый смысл, и конкретная потребность вызывает либо соответ­ствующее действие, либо обдуманное бездействие.

В обычном случае со здоровыми матерью и отцом акушерка является нанятым лицом, которое получает удовлетворение от сво­ей способности оказать помощь, ради которой ее нанимали. В случае, если мать в какой-то степени больна и не способна быть взрослой, акушерка является медсестрой, вместе с врачом обслу­живающей пациентку, то есть ее практически нанимают для боль­ничного обслуживания. Ужасно, если это приспособление к не­здоровому состоянию воспрепятствует естественному процессу приспособления к жизни, а не к болезни.

Разумеется, многие пациентки находятся между двумя полюса­ми, которые я придумал в целях научного описания. Я хочу под­черкнуть: несмотря на то, что женщины часто бывают истеричны, нервозны, самодеструктивны, акушерка, тем не менее, обязана воздавать должное здоровью и эмоциональной зрелости; ей не сле­дует всех пациенток считать инфантильными, ведь большинство из них — вполне самостоятельные женщины и только при родах вы­нуждены предоставить себя заботам медсестры-акушерки. Здоро­вых — большинство. Именно у здоровых женщин — матерей, жен (и акушерок) — простое умение становится творчеством, они до­бавляют нечто позитивное там, где рутина считается удовлетвори­тельной просто потому, что не приносит несчастья.

Обращение с матерью и младенцем

Давайте теперь рассмотрим обращение с матерью после родов, при ее первых отношениях с новорожденным ребенком. Почему, позволяя матерям свободно говорить и вспоминать, мы так часто сталкиваемся с комментариями, подобными приводящемуся ниже? (Я цитирую клинический материал моего коллеги, но сам тысячу раз выслушивал похожие истории.)

“У него было нормальное рождение, и он был желан­ным ребенком. Он явно хорошо брал грудь сразу же после родов, но ему деле не давали сосать в течение 36 часов. И тогда он стал капризным, вялым, в последующие две недели были большие осложнения с кормлением. Мед­сестры казались матери равнодушными, она считала, что они слишком торопятся унести от нее ребенка. По сло­вам матери, они насильно заставляли его брать грудь, держали его за подбородок, чтобы сосал, и зажимали нос, чтобы забрать его от груди. Когда мать вернулась с ним домой, ей без труда удалось наладить нормальное кормление грудью”.

Не знаю, известны ли медсестрам такие жалобы матерей. Воз­можно, они никогда не удосуживаются выслушивать их, и уж, конечно, матери вряд ли осмеливаются высказать жалобы медсес­трам, которым очень обязаны. Я также не должен верить, что матери всегда точно описывают ситуацию. Я должен быть готов обнаружить работу воображения, как оно и должно происходить, поскольку мы являемся не просто скопищем фактов; и наши пере­живания, и то как они переплетаются с нашими снами… все это — часть целого, называемого “жизнью”, или “личным опытом”.

Повышенная послеродовая чувствительность

В нашей специализированной психоаналитической работе мы обнаружили, что мать сразу после родов находится в состоянии повышенной чувствительности и в течение недели—двух склонна верить в существование преследующей ее женщины. Я думаю, что соответствующая тенденция сделаться в это время такой господству­ющей фигурой существует у акушерки. Конечно, эти две тенден­ции нередко совпадают: мать, которая чувствует, что ее пресле­дуют, и прикрепленная к ней на месяц медсестра-акушерка, воздействующая страхом, а не любовью.

Такая сложная ситуация часто разрешается тем, что мать, вер­нувшись домой, отказывает медсестре, и этот момент является болезненным для всех. Худшим вариантом будет, так сказать, победа медсестры: мать от беспомощности сдается и шаг за шагом уступает, — а значит, у нее не наладятся отношения с ребенком.

Мне трудно подыскать название силам, действующим в этот критический момент, но попытаюсь кое-что объяснить. Происхо­дит любопытнейшая вещь: мать, возможно, физически истощен­ная и неуверенная, зависимая от медсестры и доктора во многих от­ношениях, в то же время является единственным человеком, способным представить ребенку мир так, чтобы это имело для него смысл. Она знает, как взяться за это,— не потому, что ее учили, и не потому, что она очень умная, а просто потому, что она мать. Но ее материнский инстинкт не сможет включиться, если она ис­пугана, или не видит рожденного ею ребенка, или же если ребен­ка ей приносят только в установленные для кормления часы. Так дело не пойдет. Выделение материнского молока не сравнимо с эк­скрецией, это реакция на стимул, а стимулом в данном случае является вид, запах ребенка, прикосновение к нему и плач ребен­ка, означающий потребность. Все это неразделимо — материнская забота о ребенке и периодическое кормление, которое развивает­ся как средство коммуникации между ними — как песня без слов.

Противоположные качества

Итак, с одной стороны, перед нами мать как чрезвычайно за­висимое существо, с другой — она же как эксперт в деликатном процессе начала кормления грудью со всеми сложностями заботы о ребенке. Некоторым медсестрам трудно увязать названные про­тивоположные качества матери, и в результате они пытаются по­влиять на процесс кормления, как будто речь идет дефекации в случае перегруженного кишечника. Они стремятся достичь невоз­можного. Такая ситуация часто ведет к задержке процесса корм­ления, и даже если наконец осуществляется переход к искусствен­ному вскармливанию, эта последняя процедура не соединяется у ребенка со всем, что принято называть “заботой о ребенке”. Я как практик постоянно стараюсь исправлять такого рода сдвиг, вызван­ный действиями медсестры в первые дни и недели после родов, — медсестра часто не понимает, что хотя она и является специалис­том, не ее дело сводить ребенка и материнскую грудь.

Помимо прочего, медсестра-акушерка, как я уже говорил, тоже испытывает различные чувства и настроения, возможно, ей труд­но стоять и смотреть, как ребенок, поднесенный к груди, впус­тую тратит время. Ей не терпится сунуть сосок в рот ребенку или

ткнуть ребенка ртом в материнскую грудь, а ребенок в ответ на это отворачивается.

Есть еще один момент. Почти все матери в большей или мень­шей степени испытывают ощущение, что они украли ребенка у своей собственной матери. Это ощущение связано с игрой в доч­ки-матери, со снами и фантазиями, которые у нее были в детстве, когда ее отец был ее beau ideal*. Поэтому женщина может испы­тывать — а в некоторых случаях должна испытывать — чувство, что медсестра-акушерка — это мстящая мать, которая пришла, чтобы отнять у нее ребенка. Медсестре не нужно ничего делать с этим, но будет очень полезно, если она постарается не брать (в прямом смысле слова) ребенка у матери, лишая мать естественного кон­такта с ним, — или еще лучше — только приносить матери завер­нутого ребенка для кормления. Последнее в наши дни не приня­то, но еще недавно было обычным явлением.

Сны, фантазии, опыт игры, лежащие за этими проблемами, все равно присутствуют, даже если медсестра-акушерка действует так, что у матери есть возможность восстановить свое чувство ре­альности, что она обычно и делает за несколько дней или недель. Однако медсестра должна быть готова к тому, что в ней — пусть и очень редко — видят преследовательницу, хотя на самом деле это не так, и она исключительно внимательна к матери и терпима. Мириться с этим фактом является частью ее работы. В конце концов, мать обычно восстанавливается и начинает видеть в мед­сестре лицо, стремящееся к взаимопониманию, но, конечно же, не способное, как и все люди, к беспредельному терпению.

Для матери, особенно если она сама еще не достаточно взрос­лая или не знала должной заботы в раннем детстве, очень трудно остаться без заботы медсестры, оказаться одной, чтобы заботить­ся о своем ребенке именно так, как ей нужно, чтобы заботились сейчас о ней самой. Потеря поддержки хорошей медсестры может вызвать большие затруднения на следующей фазе — когда мать от­пускает медсестру или медсестра покидает мать.

Таким образом, психоанализ, как я его понимаю, вносит в аку­шерство и во все профессии, связанные с взаимоотношениями между людьми, больше уважения к чувствам людей друг к другу и к личным правам человека. Обществу необходимы специалисты, но там, где работают с людьми, а не с машинами, специалистам нужно изучать то, как люди живут, пользоваться воображением и обретать опыт.

______________                                                                                                (1957)

Важно признавать факт существования зависимости. Зависи­мость — реальная вещь. Младенцы и дети вообще не способны справляться сами, и это настолько очевидно, что сам факт зави­симости легко упустить из виду.

Всю историю роста ребенка можно представить как переход от абсолютной зависимости к ее постепенному уменьшению и к по­искам независимости. У большого ребенка или взрослого незави­симость удачно уравновешивается всевозможными потребностями и любовью, явной в случае утраты, повергающей в печаль тех, кто понес утрату.

Абсолютную зависимость ребенка до рождения понимают глав­ным образом как физическую зависимость тела от тела. Последние недели внутриутробной жизни ребенка определяют его физическое развитие; есть основание также думать, что чувство безопасности (или, наоборот, небезопасности) возникает еще до рождения в соответствии с состоянием ума ребенка, разумеется, функциональ­но чрезвычайно ограниченном из-за недостаточного развития моз­га на этом раннем этапе. Можно также говорить о многообразии уровней осознанности до и в процессе рождения у ребенка в соот­ветствии с состоянием матери, с ее умением перенести тяжелые, вызывающие страх и обычно вознаграждаемые муки завершающе­го периода беременности.

Будучи в крайней степени зависимыми в начале жизни, ново­рожденные неизбежно подвержены воздействию всего происходя­щего. Младенец не воспринимает происходящее так, как воспри­нимаем мы, но постоянно впитывает опыт, накапливающийся в его памяти и порождающий либо доверие к миру, либо недоверие и чувство, будто он щепка в океане, игрушка в руках обстоя­тельств. При неблагоприятном окружении — чувство непредска­зуемости событий.

Чувство предсказуемости закрепляется и укореняется у младен­ца благодаря приспособлению матери к потребностям младенца. Это очень сложный процесс, трудно поддающийся словесному описанию, можно только сказать, что приспособление может быть хорошим или достаточно хорошим, если мать на время полностью посвятит себя уходу за ребенком. Ни обучение, ни чтение книг не помогут ей в этом. Для этого необходимо особое состояние — и большинство матерей достигают его в конце девятимесячного срока беременности, когда они естественным образом ориентированы на главное — на ребенка, постигая, что он чувствует.

Некоторые матери не достигают такого состояния при первых родах, иногда с каким-то ребенком им тоже не удается достичь этого, хотя с предыдущим у них все получалось. Здесь ничем нельзя помочь. И нельзя ожидать от человека всегда только успехов. Кто-нибудь обычно восполняет недостаток материнской заботы — отец ребенка, бабушка или тетушка. Но если обстоятельства благопри­ятны и сама мать чувствует себя достаточно защищенной, она, как правило, настраивается нужным образом (возможно, после того, как первые несколько минут или даже несколько часов отвергала своего ребенка) и постигает, как приспособиться к потребностям ребенка, при этом понимание вовсе не обязательно. Ей было нуж­но то же самое, когда она сама была ребенком. Она не вспомина­ет, но никакой опыт не утрачивается. И как-то так получается, что мать воспринимает зависимость новорожденного с чрезвычай­но сензитивным чувственным пониманием, что и дает ей возмож­ность приспособиться к настоящим нуждам ребенка.

Теоретические знания абсолютно не требуются, миллионы лет матери с радостью выполняют свою задачу и вполне справляются. Разумеется, если какие-то теоретические знания можно добавить к тому, что происходит естественным порядком, тем лучше, осо­бенно если мать должна защищать свое право делать по-своему и, конечно же, допускать ошибки. Доброжелательные помощники, включая докторов и медсестер, необходимые в случае несчастно­го случая или болезни, не могут знать так, как мать (благодаря девяти месяцев “ученичества”), в чем состоят неотложные нужды ее ребенка и как удовлетворить их.

Эти нужды чрезвычайно многообразны и не сводятся только к периодически испытываемому ребенком голоду. Нелепо приводить примеры — разве только для того, чтобы убедиться: лишь поэты сумели бы словами передать их безграничное многообразие. Однако несколько моментов, возможно, позволят читателю представить потребности ребенка в состоянии полной зависимости.

Во-первых, это телесные потребности. Возможно, ребенка надо взять на руки, или положить на другой бочок, или завернуть, чтобы ему было теплее, или развернуть, чтобы не потел. Возможно, его кожа требует более мягкого контакта, например с шерстью. А может быть, у ребенка что-то болит, например животик, и надо немного поносить его на руках. Кормление тоже следует включить в перечень физических потребностей.

В перечень, само собой разумеется, попадает необходимость защиты от сильных воздействий: не должно быть низко пролетаю­щих самолетов, солнце не должно светить прямо в глазки, коляс­ка не должна опрокидываться.

Во-вторых, есть потребности очень тонкой природы, которые могут быть удовлетворены только при человеческом контакте. Воз­можно, ребенку нужно войти в ритм дыхания матери или даже услышать или почувствовать, как бьется сердце взрослого. Или младенцу необходимы запахи матери и отца, или звуки, которые обозначают живое, или краски, движение. Ребенка не следует предоставлять самому себе, когда он еще слишком неразвит и не способен отвечать за собственную жизнь.

Эти потребности свидетельствуют о том, что маленькие дети подвержены чувству тревоги, которую нам трудно вообразить. Оставленные надолго (речь идет не только о часах, но и о мину­тах) без привычного человеческого окружения, они переживают опыт, который можно выразить вот такими словами:

• распад на куски
• бесконечное падение
• умирание… умирание… умирание
• утрата всякой надежды на возобновление контакта*.

Очень важно, что большинство детей проходят через раннюю стадию полной зависимости, вообще не испытывая такого рода переживаний. Это им удается, потому что их зависимость призна­ют, их базовые нужды удовлетворяют, и мать (или человек, заме­няющий ее) приспосабливает свою жизнь к их нуждам.

Необходимо заметить, что при хорошем материнском уходе эти ужасные чувства заменяются позитивными эмоциональными пере­живаниями, которые, “суммируясь”, формируют базовое доверие к людям и миру. Например, вместо “распада на куски” будет удо­вольствие от расслабленности и покоя на материнских руках; вме­сто “бесконечного падения” — радость от того, что взяли на руки, приятное возбуждение от движения; “умирание… умирание… уми­рание” станет блаженством ощущения себя живым; “утрату всякой надежды на возобновление контакта” в случае непрерывного откли­ка на зависимость ребенка заменит чувство уверенности в том, что, даже оставленный один, он не брошен, и есть кто-то, кто о нем заботится.

О большинстве детей “достаточно хорошо” заботятся и более того, забота исходит от одного и того же лица, постоянно находя­щегося при них, пока дети не смогут с радостью узнать и принять других, чья любовь вызовет доверие и будет дополнительным ис­точником поддержки.

В основе этого фундамента лежит опыт признанной окружени­ем зависимости — и у ребенка появляется способность отвечать на требования, которые рано или поздно начинают предъявлять к нему мать и другие люди из его окружения.

В противоположность этому, некоторые маленькие дети узна­ют опыт несостоятельности окружения в то время, когда их зави­симость является неоспоримой, что наносит им с трудом попра­вимый вред. В лучшем случае взрослеющий ребенок, — а затем уже взрослый человек — будет постоянно носить похороненную память о пережитом им несчастье и много времени и сил будет тратить на то, чтобы организовать свою жизнь так, чтобы никогда больше не испытать такой боли.

В худшем случае развитие ребенка постоянно нарушается, что ведет к деформации его личности или отклонениям характера.

Эти симптомы часто могут восприниматься как непослушание и испорченность, и ребенок будет много страдать от людей, пола­гающих, что наказания и соответствующее обучение могут испра­вить то, что на самом деле является глубинным нарушением, свя­занным с неудовлетворительностью окружения. Или нарушения оказываются столь существенными, что диагностируется психичес­кое заболевание, и ребенка лечат от отклонений, которые долж­ны были быть предупреждены.

Затрагивая эти действительно серьезные проблемы, успокоим себя тем, что большинство маленьких детей не знают этих страда­ний и вырастают без потребности тратить время и силы на возве­дение крепостных стен вокруг своего “я” — чтобы защититься от врага, на самом деле сидящего в крепости.

Для большинства младенцев сам факт того, что они желанны и любимы своими матерями, отцами и семьей, в более широком

смысле слова обеспечивает им окружение, в котором каждый ре­бенок вырастает индивидуальностью, не только выполняющей свое предназначение в соответствии с доставшимися ей по наследству способностями и талантами (насколько позволяет окружающая действительность), но и знающей счастье от возможности иденти­фицироваться с другими людьми, животными и предметами ок­ружения, и с обществом в его постоянной реорганизации.

Причина, по которой это оказывается возможным, заключает­ся в том, что зависимость, вначале абсолютную, но шаг за шагом стремящуюся смениться независимостью, принимают как факт люди, которые безотказно приспосабливаются к потребностям формирующегося человека — в силу некоего первозданного чув­ства, для удобства называемого словом “любовь”.

(1970)

Есть люди, которые испытывают своего рода шок, когда обнаруживают, что могут испытывать к маленьким детям какие-то иные чувства, помимо любви. Если вы послушаете нижеследующий разговор, то обнаружите, что эти мамы вполне уверены в своей любви. Для них это нечто само собой разумеющееся, но они не стесняются говорить о темных сторонах семейной жизни. Их прямо попросили поговорить о том, что наиболее для них тягостно, и они, по-видимому, не испытывали затруднений в ответе на поставленный вопрос. Вот начало.

МАМЫ:

— Итак, я попросил вас прийти сегодня сюда рассказать о том, что бывает особенно неприятным для вас как матерей. Миссис В., прежде всего, сколько у Вас детей?

— У меня семеро детей, от двадцати до трех лет.

— Находите ли Вы, что быть матерью на самом деле довольно надоедливая работа?

— Ну, думаю, в общем да, если быть вполне честной. Я думаю, главную трудность в семье представляют досадные мелочи, вроде постоянной неприбранности или тщетных попыток уложить их всех в кровать — это, я считаю, раздражает.

— Миссис А.?

— У меня только двое детей — один уже ходит, а другой совсем малыш, и, конечно, раздражает меня старший. Как у миссис В., это все мелочи… А еще недостаток времени, чтобы справиться с детьми — все время спешка. А мой сын всегда находит себе какое-то занятие, как раз когда у нас есть ровно две секунды, чтобы собраться и выйти из дому.

— Миссис С.?

— Да. У меня две девочки, одной три, а другой всего год, и я думаю, что согласна с предыдущими: время — это большая проблема, его никогда не бывает достаточно для того, чтобы сделать все, что хотелось бы.

— Вы имеете в виду, что существует нечто помимо ухода за детьми, чем Вам хотелось бы заняться, но Вы не можете? Что-то для себя?

— Ну, наверное, да. Я очень люблю заниматься детьми и, в целом, это очень благодарное занятие, но очень суматошное. Это особенно тяжело, когда я устала. Я пытаюсь сделать так, чтобы этого не было, но это не очень-то просто…

— А что, как Вы думаете, вызывает у матери усталость? То, что нужно сделать слишком много дел за ограниченное время, или какого-то рода борьба с ситуацией?

— Нет, я думаю, слишком много дел за ограниченное время. В шесть часов, скажем, одному пора будет в кровать, а нужно попить чаю с детьми, вымыть чайную посуду, другого ребенка надо кормить, и еще приготовить ужин для мужа — и все сделать примерно за час. (Смех)

Дональд Вудс Винникотт:

Ну вот, хорошее начало. Когда у вас несколько детей, дом не может выглядеть прибранным, да и невозможно поддерживать порядок в собственной голове. Все время суета, потому что вам нужно следить за часами, и так далее. А дети — по крайней мере те, что поменьше — не достигли возраста, когда становится интересно помогать взрослым и копировать их. Мир создан для них, и дети ведут себя в соответствии с этим предположением. Далее, проблема усталости, которую всегда следует иметь в виду. Когда вы устали, обычно интересные вещи могут стать тягостными, а если вы не выспались, то приходится еще бороться со сном. И вас не хватает на то, чтобы получать удовольствие от всего интересного, что делают дети и от того, как они день за днем развиваются.

Вы заметили, что на этот раз я говорю больше о мамах и их чувствах, чем о детях, за которыми они присматривают. Слишком легко идеализировать положение матери. Мы отлично знаем, что в каждой работе свои разочарования, рутина и иногда она кажется последним делом, которым кто-то захотел бы заниматься. Ну, а почему нужно думать по-другому об уходе за детьми? Я думаю, через несколько лет эти мамы уже не будут отчетливо помнить, что они чувствовали, и им будет очень интересно послушать эту запись, когда они достигнут тихой гавани — станут бабушками.

МАМЫ:

— … И все сделать примерно за час.

— Каждый вечер, от половины шестого до полвосьмого у нас полный хаос… Просто не верится, что это может кончиться… Все должно происходить в положенное время, но никогда не происходит, потому что случается еще что-нибудь ужасное — кто-то проливает свое молоко, или что похуже… или даже — кот залез к кому-то в кровать, и они не могут лечь спать, потому что там кот… или его там нет… они спускаются вниз по шесть раз, чтобы посмотреть, что я делаю, в общем, полный хаос. (Смех)

Дональд Вудс Винникотт:

Мне понравилась эта фраза про кота, который то ли там, то ли его нет! Вопрос не в том, делаете ли вы что-то правильно или неправильно. Неправильно — это именно то, как идут дела в данный момент, поэтому кажется, что наоборот было бы правильно. Конечно же, не было бы. А может быть, вы не замечаете того, что идет как надо. Но все, что хоть чуть-чуть не так, становится ужасным происшествием, вызывающим плач и вопли.

В следующем фрагменте мама говорит об ощущении, которое, должно быть, весьма обычно — что какие-то искусства, которыми владеет мать, покрываются ржавчиной, не находя себе применения; или она с удовольствием училась бы чему-то, но это приходится отложить на неопределенный срок.

МАМЫ:

— Есть ли у Вас что-то, чем Вам хотелось бы заниматься для себя, ну, например, написать роман или испечь какой-нибудь особенный пирог, или что-то другое, что Вы не можете делать из-за детей?

— Ну, меня, например, очень интересует социальная работа и вообще что-то подобное. Мне хотелось бы заниматься тем, что, как мне говорили, я могу делать… И мне предлагали такую работу, а я не могла, потому что нет времени… Мне очень обидно, что я не могу всем этим заниматься, потому что должна сидеть дома.

— Да, я занималась на курсах кройки и шитья в прошлом году и мне это чрезвычайно нравилось. Но когда появился второй ребенок, я поняла, что просто не могу закончить все вовремя, и в восемь часов я думала: “Нет, хоть убейте, сегодня вечером я никуда из дома не выйду.”

— Есть вещи, которыми Вам хотелось бы заняться?

— Да, я очень люблю шить, но это очень нервная работа, когда дети… (Смех) …Мне действительно это нравится, но я настолько бываю поглощена работой, что забываю про время, и тогда может случиться что-то ужасное. Я вообще плохо слежу за временем. Я слишком люблю забывать про него.

— Меня ужасно раздражает то, что утром мне приходится бросать все, чем я занимаюсь, и готовить обед… Я сама прекрасно бы обошлась чем-нибудь вроде крутого яйца, но… К тому же у меня есть муж, поэтому нужно… (Говорят одновременно)

Дональд Вудс Винникотт:

Тут, вдобавок к детям, на сцене появляются мужья со своими ожиданиями, и начисто уничтожают все усилия жены — матери — выкроить время для самой себя, для занятий, которые требуют сосредоточенности. Именно здесь жена может вдруг открыть, что желала бы жить, как мужчины — с хорошей опрятной работой, определенным рабочим временем или профсоюзными правилами, которые как раз защищают их от всего того, что для нее тягостно. Я думаю, в это время она не способна понять, как это некоторые мужчины могут завидовать женщинам — потому что те сидят дома, заваленные домашней работой, в великолепной кутерьме, создаваемой кучей детей. Здесь мы возвращаемся к беспорядку и неприбранности.

МАМЫ:

— Я думаю, неприбранность — кошмарная проблема… Хотя у меня есть прислуга, все равно… Пусть я прошлась по всему дому и все привела в порядок, через двадцать пять минут вы подумали бы, что я не притрагивалась ни к чему уже года два или три… Повсюду валяются игрушки, которые им нужны, и кусочки бумаги, которые им нужно изрезать. Не следует на это жаловаться — они дожны, конечно, это делать. Но иногда очень хочется устроить скандал, а вместо этого приходится им позволять.

— Когда мои были еще маленькими, лет до четырех, оказалось, что им обязательно нужно было быть там же, где и я. Если я была на кухне и готовила, то они тоже были на кухне и готовили. Если я что-то делала наверху, то они тоже были наверху. Они не отходили от меня, все время крутились вокруг, и это, я считаю, временами жутко раздражает.

Дональд Вудс Винникотт:

А как насчет того, чтобы удерживать беспорядок в каком-то одном месте?

МАМЫ:

— Как Вы считаете, проще позволить им бродить по всему дому, или попытаться их ограничить собственным помещением?

— Нет, у меня есть одна комната, в которой, как я молюсь и надеюсь, они не устроят кавардак… Но они неизбежно устраивают кавардак в каждой комнате — они пролезут повсюду.

— А как Вы думаете, возможно как-то ограничить их?

— Ну, я не знаю, может быть, мне повезло, но Кристофер, кажется, понимает, что ему полагается играть в детской.

— Сколько ему?

— Два года — чуть больше.

— Он может видеть вас из детской?

— Нет-нет, она далеко от кухни, но у нас такая квартира, все на одном этаже, поэтому он может просто прийти ко мне, и заодно поиграть в кухне. Конечно, многие считают, что это неправильно. Я не подумала о том, чтобы поставить загородку, пока не стало слишком поздно. В гостиной и столовой у нас старомодные дверные ручки, и ему непросто открыть дверь, поэтому эти комнаты пока в порядке.

Дональд Вудс Винникотт:

Тут ничего не поделаешь; нужно смириться с тем, что маме с маленькими детьми, скорее всего, придется жить в конюшне. В настоящее время им неизвестно, как с этим бороться. Может быть, когда дети подрастут, опять воцарятся спокойствие и порядок, а может быть, и нет.

МАМЫ:

— У нас каждый вечер происходит одно и то же грандиозное сражение по поводу собачьего ужина: кто будет кормить собак. Есть расписание, вы понимаете, но всегда находится причина, почему именно тот, чья сегодня очередь, именно сегодня не будет кормить собак. (Смех) И проходит минут двадцать пять, а собаки выстроились и ждут, когда же им дадут хоть что-то… Из-за этого ужасного спора, который — я сейчас вдруг почувствовала, как это тягостно — типичен для больших семей. Не только о собачьем ужине. Вы садитесь за стол, и кто-нибудь что-нибудь скажет, и прежде чем вы поймете, что происходит, уже каждый пытается перекричать всех остальных, потому что тут дело принципа… Вы понимаете — и такие споры возникают у нас по любому поводу.

Дональд Вудс Винникотт:

Все эти примеры показывают, как по многим причинам забота о маленьких детях может становиться обузой, вне зависимости от того, насколько дети любимы и желанны. Одной из проблем является незащищенность матери от вторжения в ее частный мир. Должна же быть какая-то ее часть, святая святых, куда не может иметь доступа даже ее ребенок? Должна она защищать себя или сдаться? Ужасно то, что если у нее что-то где-то спрятано, то как раз этого ребенку хочется больше всего. Если есть секрет, то именно секрет должен быть отыскан и вывернут наизнанку. Ее сумочка все знает об этом. На следующей неделе мне хотелось бы рассмотреть подробнее эту особенность положения матери.

* * *

В конце прошлой недели, после того, как эти женщины поговорили о том, что тягостно для матери, я особо выделил один вопрос: как личная жизнь матери подвергается вторжению и выворачивается наизнанку. Я хочу развить эту мысль, так как она имеет самое прямое отношение к тому, что может быть тягостным для родителей, и особенно для матери.

Вы, конечно, вспомните, что это — матери, которым нравится замужество и нравится иметь детей, и что они с нежностью относятся к своим детям, и по-другому для них быть не может. Однако когда их прямо попросили поговорить о том, что является для них источником досады, они сделали это с удовольствием.

Найдутся и такие, у кого нет опыта подобных переживаний. Некоторым, с одной стороны, пришлось тяжелее, они оказались совершенно сбиты с толку, запутаны и нуждаются в помощи. Здесь победила неразбериха, и мать стала болезненно чувствительной. Так или иначе, но она уже не способна быть тем, чем ей хотелось бы быть. У некоторых, с другой стороны, не возникало ощущений беспорядка и вторжения. Им удалось сохранить гостиную в аккуратности и чистоте, каким-то образом их младенцы и маленькие дети вписались в установленный распорядок и большую часть времени царило спокойствие. Здесь возобладала мать и ее весьма жесткая система “хорошо” и “плохо”, а детям пришлось приспособиться, готовы они к тому или нет. Конечно, многое могло бы быть сказано в пользу спокойствия и порядка, если бы его можно было достичь без чрезмерной задержки в развитии спонтанности ребенка.

Мы все время должны помнить, что бывают самые разные родители и самые разные дети и, исходя из этого, мы можем обсуждать различные вариации, не оценивая одни как хорошие, а другие как плохие. Но не кажется ли вам, что крайности, в ту или другую сторону, обычно являются знаком того, что где-то что-то не так?

Часто родители говорят, что в викторианские дни все было намного проще, ребенка отсылали в детскую и никто не думал, поступив так или иначе, что он укрепляет или подрывает его душевное здоровье. Но даже в викторианскую эпоху огромное большинство людей растили детей, ползающих на полу у них под ногами, создающих повсюду шум и беспорядок, и без помощи нянек в накрахмаленных передниках. У каждого века свои обычаи, но я думаю, что-то оставалось неизменным, а именно эта ужасная склонность маленьких детей залезать в самую середину тех мест, где матери держат свои секреты. Вопрос в том, может ли мать успешно защитить себя и сохранить свои секреты, не лишив в то же время ребенка существенного элемента — чувства, что мать доступна? Сначала ребенок полностью владел ею, а на полпути между обладанием и независимостью обязательно должно быть место для доступности.

Сторонний наблюдатель может легко заметить, что только на некоторое время мать совершенно открыта для своих детей. У нее были свои секреты и они снова у нее будут. И когда-нибудь она будет считать себя счастливой оттого, что было время, когда ей бесконечно досаждали беспредельные притязания собственных детей.

Для матери же, которая находится внутри этой ситуации, нет ни прошлого, ни будущего. Для нее есть только настоящее, с ощущением, что не осталось ни одного неисследованного места; нет ни Северного, ни Южного полюса, потому что какой-то бесстрашный исследователь нашел и подогревает их; никакого Эвереста, потому что какой-то альпинист достиг вершины и разрушает ее. Дно океана исследуется батискафами, а если у нее и была одна загадка, обратная сторона Луны, то и ее достигли, сфотографировали и низвели с положения тайны до научно установленного факта. Нет ничего святого.

Кто захотел бы быть матерью? Кто же, как не действительная мать ребенка! И некоторые особые люди — это няни, которые находят способ занять место рядом с настоящими родителями.

Вы можете спросить, какой смысл пытаться выразить словами, что тягостно в положении матери? Я думаю, матерям легче, если они могут высказать вслух, что их мучает, в тот момент, когда они испытывают муки. Закупоренное чувство обиды наносит вред любви, которая стоит за всем этим. Я думаю, именно поэтому мы ругаемся. Слово в нужный момент собирает вместе все негодование и делает его достоянием гласности, после чего мы успокаиваемся, чтобы в течение какого-то периода продолжать свои дела. На практике я обнаружил, что матерям помогает, если привести их в соприкосновение с их самыми горькими обидами. Между прочим, большинству из них помощь не требуется, но в расчете на тех, кому она действительно нужна, я однажды написал перечень из примерно дюжины причин, почему мать может обнаружить, что ненавидит своего ребенка. Вы понимаете, конечно, что я говорю о матерях, которые любят своих детей и которые не боятся рассматривать другие свои чувства. Например, вот этот ребенок — вовсе не тот, которого мать себе представляла; не совсем та идея, которая существовала у нее в уме. В каком-то смысле, этот образ с большим правом может считаться ее порождением, чем сам ребенок, ставший таким реальным в ее жизни. Реальный ребенок появился, конечно, не с помощью магии. Настоящий мальчик или девочка получился в результате трудного процесса, в котором мать подвергалась опасности, как во время беременности, так и при родах. Этот ее настоящий ребенок в грудном возрасте делает ей больно, хотя процесс кормления и может быть приятен. Постепенно мать обнаруживает, что ребенок обходится с ней как с бесплатной прислугой, требует внимания к себе и поначалу его вовсе не заботит ее благополучие. Со временем он начинает кусать ее, и это все из-за любви. Предполагается, что вначале мать любит ребенка всем сердцем, всего целиком, и гадкие, и приятные его стороны, и грязь впридачу. Но вскоре ребенок начинает терять свои иллюзии относительно матери и демонстрирует это, отказываясь от предложенной хорошей пищи, так что мать начинает сомневаться, все ли у нее в порядке. А его возбужденная любовь корыстна, и после полученного удовлетворения мать отбрасывают прочь, как шкурку от апельсина. Нужно ли продолжать это перечисление причин, по которым мать могла бы ненавидеть младенца?

В первые месяцы жизни у ребенка нет никакого понятия о том, что мать делает хорошо, и чем жертвует, чтобы делать это хорошо. Но если что-то не так, возникают жалобы в форме воплей. После целого утра криков и демонстраций характера мать выходит с младенцем за покупками, и младенец улыбается постороннему, который говорит: “Ну, разве он не прелесть!” или “Какое милое, чудесное создание!” Мать отдает себе отчет, что если она не оправдает ожиданий ребенка вначале, то очень долго будет за это расплачиваться, а если оправдает, то нет никаких оснований надеяться на благодарность. Вы можете сами найти еще дюжину причин. Вероятно, вы не придумаете ничего хуже той, которую я выбрал для обсуждения, — что ребенок вторгается в ваши самые сокровенные области. Если возможно, я хотел бы пояснить это для вас.

В самом начале, когда ребенок — в вас и часть вас, нет трудностей. Ребенок в матке, хотя он, так сказать, только постоялец, сливается с любыми представлениями, которые у вас когда-либо бывали о детях, и на самом деле представляет собой загадку. Загадка становится ребенком.

За девять месяцев у вас была масса времени, чтобы развить особое отношение к этому феномену, секрету, ставшему ребенком, и через несколько месяцев беременности вы становитесь способной идентифицировать себя с ребенком, который в вас. Чтобы достичь этого состояния, необходимо спокойное состояние ума, и здесь неоценимую помощь может оказать ваш муж, если он заодно с вами и улаживает дела с внешним миром за вас обоих.

Мне кажется, что это особое отношение хотя и заканчивается, но не в момент рождения ребенка. Я думаю, такое специфическое положение длится несколько недель после рождения, если только не помешают неудачные обстоятельства, низводящие вас на землю, вроде необходимости покинуть родильное отделение, увольнения неподходящей няни, или болезни вашего мужа, или чего-то еще.

Если вам повезет и никаких неприятных осложнений не будет, это особое состояние будет изживаться постепенно. Затем для вас начнется процесс восстановления себя как взрослой личности, на который уйдет несколько месяцев. Вашему ребенку необходимо, чтобы вы сумели сделать это, хотя процесс и причиняет ему боль. И вот тут начинается грандиозная борьба — ребенок, сам больше не являясь секретом, делает заявку на все ваши секреты. Хотя он и ведет проигранное сражение, ставит один заявочный столб за другим в нескончаемой золотой лихорадке, но золота никогда не бывает достаточно. Нужно выставлять новую заявку. И в любом случае вы восстанавливаете свой статус независимой индивидуальности, что делает ваши золотые жилы все более и более недоступными.

Однако вы восстанавливаетесь не вполне. Если бы это произошло, вы перестали бы быть родителем. И конечно, если у вас несколько детей, тот же процесс начинается снова и снова, и вот вам уже сорок пять, прежде чем вы успеете оглянуться и сообразить, где же вы находитесь.

Я затронул очень большую проблему, и у меня осталось время, чтобы сказать еще только одно. После бесчисленных разговоров с мамами и наблюдениями за ростом их детей я убежден, что наиболее удачливые матери — это те, кто сдался с самого начала. Они потеряли все. Они выиграли только то, что с течением времени могут возвращать утерянное, потому что их дети постепенно отказываются от непрерывного выставления новых притязаний и радуются, если мать является личностью в своих правах, какими они и сами быстро становятся.

Вы, возможно, знаете, что дети, лишенные существенных элементов семейной жизни (на самом деле, именно того, о чем мы все время говорим), склонны к постоянному чувству обиды. Они носят в себе недовольство чем-то, но поскольку не знают, что это такое, тяжесть приходится принять на себя обществу, и тогда этих детей называют антисоциальными.

Так что я смотрю с оптимизмом на этих мам, описывающих битву, которую они ведут на стороне времени против вторгающихся орд собственных детей. В конце битвы поле усеяно не трупами, но детьми-индивидами — не ограниченными, не трудными, не преступниками. Эти дети — подростки, каждый из которых умеет отстаивать свои права. И когда ваши дети существуют в своих собственных правах, вы можете позволить себе то же самое. Вы можете позволить себе быть собой, со своими секретами, что возвращает вас (хотя и с некоторым смещением) туда, где вы были, прежде чем подверглись вторжению своих детей.

* * *

На прошлой неделе говорил только я. Я избрал один аспект материнских проблем, потому что, как я думал, он может оказаться важным. Я не забыл о том, что мама маленького ребенка обычно устает и часто не высыпается, но решил поговорить об утрате личного мира. На этой неделе мне хотелось бы вернуться к обсуждению. В предлагаемой выдержке вы услышите беседу о борьбе, происходящей в семье между детьми, которую можно назвать междоусобными распрями, и ее воздействии на нервы матери.

МАМЫ:

— Я считаю, они слишком много ссорятся. И действительно не понимаю почему. Можно подумать, это злейшие враги, а не любящие братья и сестры — они дерутся и кричат… Но они, думаю, тем не менее очень любят друг друга. Если приходит чужак, они собираются и стоят друг за друга, или, если кто-то заболел, то они в лепешку разобьются, чтобы достать для больного какую-нибудь мелочь… Но они ссорятся с утра до ночи. Можете представить, как это действует на нервы, когда входишь и слышишь: “Ты это сделал…” — “Нет, я не делал…” — “Нет, это ты…” — “Нет, буду…” — “Нет, не буду…” — “Нет, будешь…” — “Я тебя ненавижу”. Двери хлопают, они начинают лупить друг друга, а я бросаюсь их растаскивать. Это кошмарные ссоры.

— Я думаю, это способ разрядить энергию — нервную и прочую.

— Да, конечно, но уж очень раздражает.

— Ужасно действует матери на нервы. Да, я могу припомнить, как это происходит. В детстве мы бранились с моей младшей сестрой… и я доводила свою мать.

— Это просто выматывает. Ничего особенно серьезного. Ну, если произойдет что-то серьезное, я думаю, всегда можно с этим справиться, потому что такие вещи необычны… Это кризис, который… (Говорят одновременно) …А это маленькие, постоянные, повседневные мелочи, как капли на камень, не правда ли — кап, кап, кап…

Дональд Вудс Винникотт:

Да, кап, кап, кап! А с какой целью? Вы знаете, цель здесь есть. На прошлой неделе я высказал свое мнение, что каждый ребенок включается в состязание и предъявляет права на все, что есть у матери. Теперь я хочу добавить, что все, что дети при этом находят, они используют, и используют до конца. Никакой пощады, никакого милосердия, никаких полумер. Мать используется хищнически. Ее источник энергии найден и открыт, и иссушается с докучливой регулярностью. Ее главное дело — выживание. Надоедливое повторение фигурирует в следующем отрывке.

МАМЫ:

— У нас читаются сказки на ночь, и я лично нахожу, что это очень раздражает. Я должна непременно, каждую ночь, их рассказывать… А если мы куда-нибудь собираемся, конечно, они чувствуют это, правда — дети…

— О, да, они чувствуют.

— Ты не можешь сократить, даже не можешь сказать… обычно достаточно сказать… Это нужно проделывать каждый вечер, больна ты, здорова или умираешь… кошмарные две истории должны быть прочитаны, и я безусловно считаю, что иногда… (Говорят одновременно)

— Да, взяла бы и разорвала эту книжку в клочки.

Дональд Вудс Винникотт:

“…В клочки.” Наверное, найдется немало слушателей, которые рады будут хоть раз услышать эти слова произнесенными вслух. И все же истории будут повторяться и повторяться в точности, и детям все так же будет нужна эта ограниченная территория, известная им в деталях и не таящая никаких неожиданностей. Именно эта уверенность, что не будет никаких сюрпризов, дает успокоение и подготавливает дорогу для незаметного перехода ко сну.

Следующая цитата относится к огорчительным периодам, когда ребенок, до того хорошо развивавшийся, по той или иной причине поворачивает вспять, становится неотзывчивым или откровенно неповинующимся. Здесь маленькая девочка проявляет свою ревность к младенцу тем, что теряет свои достижения и сама начинает вести себя, как младенец.

МАМЫ:

— Моя старшая дочь могла уже одеваться сама — о, девять месяцев — и вдруг решила, что не будет больше этого делать. Она прекрасно умеет. Она не может справиться с застежками и пуговицами на спине, но может сделать все остальное… А она говорит “нет”… она будет как маленькая, и растягивается у меня на коленях, как и меньшая… И вот, мне нужно теперь утром одевать и на ночь раздевать их обеих.

— Да, могу себе представить, что это такое, когда они одеваются сами. Я пока с этим не сталкивалась, мой еще слишком мал и не может этого делать, но я чувствую, как это будет меня раздражать — смотреть, как он медленно напяливает на себя все наоборот… (Говорят одновременно) …Потому что я не могу — я люблю все делать быстро.

Дональд Вудс Винникотт:

Вот еще одна вещь, которая может раздражать — адаптация к ритму каждого ребенка. По темпераменту одни дети медлительнее своих матерей, другие быстрее. Для матери большая проблема — приспособиться к требованиям каждого ребенка в отношении этой быстроты или медлительности. Особенно тяжела задача подвижной матери, которой нужно приспособить себя к сильно замедленному ребенку. К тому же, если мать и ребенок выпадают из связи временных ритмов, ребенок теряет способность к действию, становится бестолковым и все больше и больше дел оставляет матери или няньке. Как легко можно понять, для ребенка точно так же плохо, если он быстр, а мать медлительна. Мать медлительна, возможно, из-за подавленного настроения, но ребенок ничего не хочет знать о причинах, и не делает на них никаких скидок. Несомненно, что-то можно компенсировать планированием, но дети имеют тенденцию разрушать самые лучшие планы, просто потому, что не видят никакой нужды в загадывании наперед. Они живут настоящим. В следующем отрывке мы слышим о планировании.

МАМЫ:

— Ну, часть этой нехватки времени из-за того, что нужно все организовать перед тем как выйти из дому — спланировать день, чтобы уложиться между кормлением в два и в шесть. Главная трудность, конечно, покупки, так как я езжу на рынок в четырех милях от меня, там все очень дешево… И это целое представление — собрать обоих детей; одного покормить из бутылочки, другого с ложечки, обоих одеть — а один еще должен поспать, так что получается еще позже… А потом мечешься как угорелая, пытаясь поспеть назад, чтобы снова вовремя покормить того, что из бутылочки. Ну, и другое тоже, например, если идешь к кому-нибудь на чай… Сегодня тоже надо было все организовать. Чтобы нам всем троим собраться, нужно около часа.

— Это страшное дело.

— К тому времени, как сама соберешься, двое других уже, понимаете…

— Ну да, двое других, похоже, уже несколько запачкались.

— Дело в планировании — все время пытаешься правильно выбрать время для выхода.

— Маленькие примеры вроде этого, вероятно, неприятнее всего — да, я думаю, это больше всего раздражает.

— В конце концов, я хочу сказать, я люблю двух своих детей. Я не считаю, что они раздражают меня все время, только вот эти мелочи.

— Иногда мне немного надоедает, что все время приходится заботиться о еде — что им приготовить — что им всем приготовить.

— А вы планируете это надолго вперед?

— Нет, нет. Я не такой человек. Что-то вроде — вы знаете — когда подходит время еды… (Смех) …что-нибудь материализуется… Уверяю вас, я хожу в магазин — раз в неделю, так что в доме у меня еды на неделю, но когда и как это использовать, решается в последний момент.

— Ну, мне удивительно повезло с ленчем, потому что Кристофер больше всего любит фарш. Я уже по горло сыта этим фаршем. (Смех)

— Иногда у них очень ограниченные вкусы, не правда ли? Это упрощает дело…

— Да, сильно упрощает.

Дональд Вудс Винникотт:

Блеснул лучик надежды. Мать планирует, она пытается организовать все насколько возможно, но все равно ей не под силу согласовать нужды каждого ребенка и недостаток времени, расстояние от дома до магазина и ограниченность собственных сил. В конце концов мы возвращаемся к картине, когда она в одно и то же время пытается примирить индивидуальные требования детей и известного ей внешнего мира.

МАМЫ:

— …Но еще страшно досаждает, что все время приходится прерывать работу по дому — с пылесосом или что-то еще… Я знаю, что могла бы закончить все в комнате за десять минут, если бы мне их дали… Но когда кто-нибудь подходит сзади: “Я хочу на горшок”… Он сидит на горшке, а ты должна быть рядом — и…

— Да, вы не можете отойти и заниматься чем-то другим.

— А он делает из этого игру. (Смех)

— И тут что-нибудь перекипает на плите, а вы оставили пылесос включенным… Вы думали, это на минуту…

— Да, меня эти постоянные помехи очень раздражают — откуда-то вдруг раздается крик, и приходится бросать все на кухне — руки в муке и все такое — и бежать, чтобы выяснить, что случилось.

— Ну, когда у меня руки в муке, я говорю: “Слушай, не хочешь же ты, чтобы я что-то делала такими руками?”

— И это срабатывает?

— Да: “Подожди”. Боюсь, я часто так делаю… И еще когда мы… когда обнаруживаются досадные вещи вроде: “Мамочка, мы забыли то-то и то-то”… Элизабет говорит, знаете, мы куда-нибудь идем, и она хотела взять куклу или корзинку… Я говорю: “Ну, смотри, можно будет взять в следующий раз”. Это просто как во сне.

Дональд Вудс Винникотт:

Всему есть предел, и все время, пока ребенок растет, все яснее и яснее обозначается предел требованиям, которые он имеет право предъявить матери. И кто установит этот предел? Мать обнаруживает, что в какой-то мере она постепенно оказывается в состоянии защитить себя.

МАМЫ:

— Многое зависит еще от того, как вы провели ночь. (Смех)

— Это была кошмарная ночь, и в тот день я, пожалуй, вела себя с ним жестоко, а если бы он только начал ко мне приставать, я, наверное, просто взорвалась бы.

— А не стало от этого хуже?

— Нет, я думаю, он чувствует, что я действительно дошла до точки и лучше ему вести себя тихо… И он был на удивление тих.

Дональд Вудс Винникотт:

Но я полагаю, что в конце концов отец должен прийти и защитить свою жену. У него тоже есть свои права. Он не только хочет видеть свою жену восстановленной в своем независимом существовании, но еще хочет иметь возможность владеть ею самому, даже если это будет иногда предполагать отстранение детей. Поэтому, конечно, отец занимает твердую позицию, что возвращает меня к моему прежнему разговору о слове “нет”. В одной из предыдущих передач я предположил, что именно когда отец занимает твердую позицию, он становится значимым для маленького ребенка, если только он заслужил право на жесткую линию тем, что поддерживал дружественную позицию.

Забота о маленьких детях может быть действительно тягостной, но альтернатива, регламентация ребенка — самая кошмарная из идей, которые могут прийти в голову матери. Поэтому, я думаю, дети так и будут оставаться источником досады, а матери будут рады, что у них есть возможность быть жертвами.

[1960]

Рассматривая определенные проблемы младенческого возраста, вы* исходите — и в каждом случае это особый угол зрения — из своего опыта педиатра, чьей областью является рост, развитие де­тей, а также нарушения в развитии, обусловленные факторами фи­зического порядка. Мне бы хотелось поговорить о затруднениях, вызванных не физическими заболеваниями. Упрощая задачу, я должен допустить, что младенец физически здоров. Думаю, вы по­зволите обратить ваше внимание на аспекты ухода за ребенком, не касающиеся физической стороны дела, ведь вы постоянно сталки­ваетесь с подобными проблемами в своей практике и неизбежно должны искать ответы за пределами круга физических причин.

Вам, вероятно, известно, что я начинал как педиатр, а затем обратился к психоанализу и детской психиатрии; тот факт, что я вначале был врачом, чрезвычайно повлиял на мою работу. Я на­копил очень большой опыт — просто потому, что активно зани­мался практикой в течение сорока пяти лет; за такое время, конечно же, собирается огромный материал. Здесь я всего лишь попыта­юсь трактовать крайне сложную теорию эмоционального развития человеческого существа как личности. Впрочем, должен сказать, что за сорок пять лет мои убеждения окрепли.

Как ни странно, подготовка врачей и сестер для медицинской помощи физического характера в каком-то смысле лишает их спо­собности видеть во младенце человеческое существо. Когда я сам начинал, то ловил себя на том, моя естественная способность проникнуться чувствами ребенка не распространяется на совсем маленьких детей. Меня крайне беспокоил этот недостаток, и я испытал настоящее облегчение, когда со временем уже мог про­чувствовать себя внутри отношений мать—дитя или дитя—родите­ли. Мне кажется, многие врачи знают о подобном барьере, кото­рый мне удалось преодолеть, и им необходимо много работать над собой, чтобы суметь почувствовать себя на месте младенца.

Педиатру обязательно надо понимать, как обстоят дела в самом начале человеческой жизни, а говоря с родителями, он обязан понимать важнейшие функции родителей. Доктор приходит, когда ребенок болен, но родители важны постоянно, независимо от того, болен ребенок или нет. Матери, да и обоим родителям, прихо­дится очень трудно, если доктор, которого позвали, чтобы опре­делить, не пневмония ли у ребенка, не замечает, что делают ро­дители, день за днем приспосабливаясь к потребностям ребенка — а не только тогда, когда малыш заболел. Например, большинство сложностей при грудном кормлении никак не связаны с занесением инфекции или с неподходящим биохимическим составом молока. Их причина кроется в проблемах, возникающих у каждой матери, приспосабливающейся к нуждам новорожденного. Каждая мать должна справиться с ними сама — ведь нет двух одинаковых мла­денцев, как нет двух одинаковых матерей, да и к каждому своему ребенку одна и та же мать будет относиться по-разному. Мать не может научиться тому, что от нее требуется, ни из книг, ни от патронажных сестер, ни от докторов. Ее наука — это ее собствен­ный опыт младенчества. Кроме того, она наблюдает, как другие родители ухаживают за детьми и, возможно, сама ухаживала за младшими сестрами или братьями, и — что очень важно — она многому научилась в раннем детстве, играя в “дочки-матери”.

Некоторым матерям и в самом деле как-то помогают книги, но если мать обращается к книге или к кому-нибудь за советом, ста­раясь… научиться тому, что она должна уметь, мы, конечно же, задумаемся, подходит ли она для этой работы? Она должна обла­дать знаниями, хранящимися на глубинном уровне и не обязательно в той части мозга, где для всего находятся слова. Главное, что делает мать с ребенком, не выражается словами. Это совершенно очевидно и именно это так легко упустить из виду. За свою дол­гую практику я встречал столько докторов, сестер и педагогов, уверенных, что они могут сказать матерям, что им делать, и тра­тивших много времени на наставления родителям. А потом я ви­дел их, когда они сами становились матерями и отцами, вел с ними частые беседы об их трудностях и выяснил, что большинству понадобилось забыть то, что, как они считали, они знают и чему учили других. Нередко они обнаруживали, что их познания на­столько мешали им, что они не могли быть естественными со сво­им первым ребенком. Постепенно они смогли отбросить эти бес­полезные знания, облеченные в слова, и у них установилась связь с их детьми.

Холдинг и обращение с ребенком

Забота о маленьком ребенке может быть описана термином “хол­динг”, особенно если расширять его значение по мере того, как ребенок становится старше и его мир усложняется. В конце кон­цов, этот термин может включить функции семьи и далее — более сложным образом — описывать заботу профессионалов.

Вначале, однако, речь идет именно о физическом холдинге — о том, как ребенка держать на руках, то есть о физической сторо­не дела, обусловливающей психологическую, которая может быть хорошей или плохой. Хороший холдинг и обращение облегчают процесс развития ребенка. Плохой холдинг означает постоянное прерывание этого процесса из-за реакций ребенка на неудовлетво­рительное приспособление к его потребностям.

Облегчить развитие в данном контексте означает приспособиться к основным потребностям, природа которых такова, что это мо­жет сделать только кто-то из людей. “Инкубатор” подходит недо­ношенному ребенку, но ступень развития доношенного требует присутствия рядом человеческого существа, пусть даже мать, уха­живая, использует колыбельку или коляску. Мать сумеет приспо­собиться к потребностям ребенка на этой ранней стадии, потому что у нее нет пока других желаний.

Болыпинству детей везет — их хорошо держат на руках большую часть времени. Это дает им уверенность в благожелательности мира, но еще важнее то, что они имеют достаточно хороший хол­динг, что позволяет им очень быстро эмоционально развиваться. Когда ребенка “достаточно хорошо держат”, успешно закладыва­ются основы личности. Дети не помнят о том, что их “держали достаточно хорошо”. Травмирующий опыт остается у них в памя­ти, когда их “не держали достаточно хорошо”.

Матерям хорошо известно обо всех этих само собой разумеющих­ся вещах. Мать испытывает физическую боль, если кто-то (быть может, доктор, тестирующий ребенка на реакцию Моро) позво­лит ему на глазах у матери познать чувство обиды.

“Обида” — именно то слово, которое может выразить воздей­ствие на младенца неумелого обращения. В первые недели и ме­сяцы жизни большинство младенцев не знают чувства обиды. Но если их и “обижают”, боюсь, нередко в этом бывают виноваты доктора и медсестры, в отличие от матерей не озабоченные тем, чтобы приспособиться к основным потребностям младенца.

Будьте уверены, такие обиды не проходят бесследно. В работе с детьми постарше и со взрослыми мы обнаруживаем, что такие обиды складываются в чувство небезопасности и реакции на оби­ду задерживают процесс развития, что разрушает непрерывность, а эта непрерывность — сам ребенок.

Объектные отношения

Обращаясь к вопросам кормления грудью или искусственного вскармливания, вы как педиатры думаете о физической стороне естественного или искусственного кормления, и здесь особое зна­чение приобретает ваше знание биохимии. Я же хочу привлечь ваше внимание к тому факту, что когда мать и младенец соединяются в ситуации кормления, речь идет об инициации человеческих отно­шений. В этот момент у ребенка закладывается модель отношения к объектам и миру в целом.

Мой немалый опыт убедил меня, что модель объектных отно­шений закладывается именно во младенчестве и что важно даже самое начало. Слишком просто искать объяснения в рефлексах. Доктора и медсестры не должны попадаться в ловушку, списывая все на рефлексы — пусть они и являются неоспоримым фактом.

Младенец является человеческим существом, неразвившимся и в высшей степени зависимым, однако это индивидуум, который имеет и накапливает опыт. Практический смысл этого огромен для всего, что касается обращения с ребенком на самых ранних ступе­нях его развития. Значительная часть матерей кормили бы грудью, если бы доктора и сестры, на которых матери так полагаются, допустили сам факт: только мать способна соответствующим обра­зом осуществлять эту задачу. Матери можно помешать, и ей мож­но помочь, поддерживая во всех прочих отношениях. Но именно здесь мать нельзя учить.

Существуют почти неуловимые вещи, которые мать постигает интуитивно, без всякого интеллектуального понимания происхо­дящего, и это постижение доступно матери только в том случае, если вся ответственность на данном ограниченном участке ложит­ся на нее одну. Она, например, знает, что самое главное в корм­лении — не кормление.

Это обида, и я бы даже сказал изнасилование, когда рассержен­ная медсестра впихивает материнский сосок или соску-бутылку ребенку в ротик и вызывает рефлекс. Ни одна мать по собствен­ному побуждению такого не сделает.

Многим младенцам необходимо время, прежде чем они начи­нают искать объект, а найдя, необязательно сразу же используют его с целью получения пищи. Им хочется поиграть с ним руками и ртом, возможно, помять деснами. Здесь множество вариантов — все зависит от конкретного случая.

Это не просто начало кормления — это начало объектных отно­шений. Все отношения этого нового человеческого существа с реальным миром будут базироваться на том, как все начиналось, и на паттернах, которые постепенно сформируются на основании опыта самых первых человеческих взаимоотношений — между ре­бенком и его матерью.

Здесь перед нами необъятный предмет, даже имеющий отноше­ние к философии, поскольку нам необходимо принять парадокс, что создаваемое младенцем уже существовало и что фактически создаваемое младенцем — это часть матери, оказавшаяся обнару­женной.

Суть в том, что обнаруживаемое не обнаружилось бы, если бы мать не пребывала в том особом состоянии, в котором матери спо­собны быть в нужное время в нужном месте. Это называется при­способлением к нуждам или потребностям ребенка, и от этого приспособления зависит способность младенца к созидательному открытию мира.

Что нам делать, если мы не можем учить матерей обращению с младенцем? Дело докторов и медсестер — не вмешиваться. Все просто. Нам следует знать, какого рода медицинская помощь и помощь по уходу за ребенком действительно нужна матерям. Рас­полагая этим знанием, мы предоставим матери делать то, что она одна только и может сделать.

Когда мы лечим детей постарше и взрослых, то приходим к мысли, что большинства нарушений, с которыми нам приходит­ся иметь дело в связи с личностными расстройствами, можно было избежать. Часто они вызваны докторами и медсестрами или невер­ными идеями, утвердившимися в медицине. Мы неоднократно приходили к выводу: если бы доктор, или медсестра, или какой­либо другой помощник не вмешивался в естественные, тончайшие процессы, принадлежащие к отношениям матери и младенца, нарушений в развитии, возможно, не последовало бы.

Ребенок подрастает, и жизнь, разумеется, усложняется. Неуда­чи, которые подстерегают приспосабливающуюся к ребенку мать в действительности окажутся приспособлением к потребностям растущего ребенка справляться с разочарованием, испытывать гнев и реагировать на отказ в чем-то таким образом, когда достижение чего-то становится все более значимым и увлекательным. Матери и отцы незаметно растут вместе с каждым своим ребенком.

Младенец довольно быстро становится индивидуумом, несом­ненно, принадлежащим к роду людей, хотя на самом деле он был человеческим существом с рождения. Чем скорее мы признаем это, тем лучше.

Теперь позвольте мне перейти к третьему моменту — одному из важнейших в обращении с младенцем.

Управление экскрецией

Вначале младенец сосредоточен на поглощении. Речь идет, например, об открытии объектов, об узнавании их по виду, запа­ху. У младенца также закладываются представления о непрерыв­ности объектов, иными словами, приобретает важность объект как таковой, а не только объект некоего разряда или объект как нечто, доставляющее удовольствие.

В процессе роста и эмоционального развития, связанных с развитием мозга, младенец расширяет представление о пищевари­тельном тракте и процессе кормления. Иными словами, в первые недели и месяцы ребенок узнает многое из того, что касается по­глощения, и одновременно выделяет фекалии и урину. Поглоще­ние осложнено разного рода деятельностью, направленной вовне, не значимой для младенца как индивидуума.

В возрасте 6—7 месяцев ребенок явно способен связать процесс выделения с поглощением. Младенец, быстро обретающий спо­собность сознавать, уже проявляет интерес к тому, что у него внут­ри, точнее, к области, находящейся между ртом и анусом. То же самое справедливо и в отношении мозга. Таким образом, ребенок становится вместилищем: вместилище — мозг, вместилище — тело.

С этого момента для него существует два вида экскреции. Дея­тельность одного вида осознается как приносящая вред, в данном

случае мы употребляем слово “плохая”; младенец нуждается в ма­тери, чтобы избавиться от ее продуктов. Деятельность другого вида осознается как хорошая, и она является материалом для подарка, который можно отдать в момент любви. Это осознание двух видов деятельности сопровождается развитием мозга и психики.

Почему докторам и медсестрам не следует вмешиваться, когда родители позволяют младенцу по-своему искать способ быть таким, кого называют “чистым” или “сухим”? Потому что каждому мла­денцу нужно время, чтобы разобраться, в чем отличие “хороше­го” от “плохого”, обрести уверенность в своей потребности изба­виться от того, от чего нужно избавляться.

Мать интуитивно постигает ощущения младенца, потому что какое-то время настроена на подобные ощущения. Она помогает ребенку освободиться от крика, визга, возбуждения, заставляю­щего его извиваться и бить ножками, а также от продуктов выде­ления. И готова принять дары любви при их появлении. Она от­кликается на любые возможности младенца в момент их проявления и точно в соответствии с фазой развития младенца.

Обучение осложняет эту тончайшую коммуникацию между ре­бенком и матерью и затрудняет формирование паттерна адекватного “дарения” и конструктивных усилий.

Еще худшим вмешательством, чем жесткое обучение, являет­ся активное введение клизм и свечей. В этом практически никог­да нет необходимости. Напротив, тех, кто ухаживает за ребенком, необходимо призывать с уважением относиться к его естественно­му функционированию.

Разумеется, существуют матери — и люди, исполняющие их роль, — которые не могут следовать естественному ходу вещей, но это исключения. Во всяком случае, нам не следует основываться на том, что неестественно, что связано с болезнью, что не свой­ственно матерям.Доказать сказанное я мог бы только тем, кто готов уделить мне немало своего времени. Однако я призываю вас доверять моим словам: профилактика намного важнее лечения психических рас­стройств (чем я занимаюсь), а к профилактике можно обратиться немедленно — не обучая матерей тому, как быть матерями, но внушая докторам и медсестрам, что они не должны вмешиваться в чрезвычайно тонкий механизм межличностных отношений матери и ребенка

В письме в газету “Таймс” (3 декабря 1966 года) доктор Фишер* вновь поднял вопрос: “Когда зарождается человеческая личность?” Доктор Фишер, разумеется, включился в дискуссию о трактовке римской католической церковью аборта как убийства. Смысл вы­ступления сводился к тому, что рождение, несомненно, является тем самым моментом, когда появляется человек. Такая точка зре­ния близка многим, но требует выделения различных стадий раз­вития, о которых имеет смысл говорить в подобной дискуссии.

Ниже сформулированы требуемые понятия. Впрочем, они, конечно, могут быть расширены. Необходимой представляется определенная система понятий наряду с упоминанием всех реле­вантных физических и психологических феноменов.

1. Замысел. Началом для ребенка является чей-то замысел за­вести его. Многие дети старше двух лет играют, отталкиваясь от этого замысла. Сновидения и различные занятия включают “идею” ребенка. В браке наступает время, когда появляется желание за­вести детей. Надо ли говорить, что от замыслов дети не рождают­ся, чему есть очень грустный пример в “Воображаемом ребенке” из “Очерков Элии” у Чарльза Лэма.
2. Зачатие. Это физический акт. Зачатие связано с оплодот­ворением яйцеклетки и прочным закреплением оплодотворенной яйцеклетки в эндометрии матки. О партеногенезе (непорочном зачатии) известно только из мифологии. В редких случаях опло­дотворение яйцеклетки происходит вне матки — в полости брюши­ны. О психологии зачатия можно говорить в двояком смысле, то есть либо к зачатию приводит замысел, либо оно является случай­ным. Вероятно, слово “нормальное” следует относить к зачатию отчасти случайного характера, и было бы слишком сентименталь­ным рассматривать зачатие ребенка как результат сознательного решения. Можно немало сказать в пользу теории отчасти случай­ного зачатия, когда пара вначале удивлена и даже иногда раздоса­дована, поскольку обнаружившийся факт влечет за собой большие перемены в ее жизни. Это бедствие оборачивается счастьем толь­ко при благоприятных обстоятельствах — если пара рано или по­здно приходит к мысли, что именно такое бедствие им жизненно необходимо.
3. Мозг как орган. Следующую, весьма неопределенную ста­дию можно подразделить на несколько подстадий. Логично опре­делить срок развития плода, при котором для матери особенно опасна коревая краснуха: это период примерно между двумя и тре­мя месяцами, когда начинается очень быстрый рост и происходят преобразования, ведущие к появлению мозга. Представления о ребенке как человеческом существе до появления мозга и после того, как мозг анатомически выделился, будут совершенно разны­ми. Эти аргументы, разумеется, не убедят тех, кто страстно от­стаивает идею о том, что начало человеческого существа совпада­ет с моментом оплодотворения яйцеклетки, независимо от того, закреплена она в подходящей среде или нет. Обсуждение этой ста­дии сопровождается дискуссией о том, является ли человеческим существом ребенок, рожденный с анэнцефалией. Споры о стату­се детей с различными отклонениями в психике, обусловленны­ми нарушением развития индивидуального биоэлектронного аппа­рата ребенка, также могут быть бесконечными. На самом деле мы не сомневаемся, что некоторые умственно отсталые дети являют­ся человеческими существами, впрочем, возможны такие степе­ни отсталости, что хочется выделить категорию отсталости, поме­щающую ребенка вне человеческих существ. Споры о том, существует ли такая граница и где она проходит, могут оказаться чрезвычайно бурными.
4. Шевеление плода. В промежутке между третьей и пятой ста­диями плод уже явно “жив и толкается”. Однако это событие, столь важное для будущих родителей, выпадает из нашего ряда понятий по той причине, что не является непрерывным. Не привязанное к определенному времени, оно может сопровождаться любым де­фектом в развитии мозговой ткани.
5. Жизнеспособность. На той или иной стадии ребенка можно считать жизнеспособным — в том смысле, что даже рожденный преждевременно, он имеет шанс выжить. Этот шанс в огромной мере зависит от окружающих условий. Дети рождаются шестиме­сячными и благодаря очень тщательной медицинской помощи и уходу ко времени, назначенному природой для рождения, разви­ваются до состояния, которое принято называть “нормой”. После­дующей истории развития недоношенных детей посвящены целые тома исследований, применительно к данному ряду определений важно, что если один ребенок, родившийся в шесть месяцев, вырос здоровым, значит, теоретически жизнеспособность опреде­ляется шестью месяцами развития плода. И для многих ведущих споры это обстоятельство, наверное, является отправной ступенью для обозначения “начала” человека.
6. Психика становится значимой. Рано или поздно в развитии здорового человеческого существа наступает перемена, которая заключается в том, что к анатомии и физиологии добавляется пси­хика. Мозг как орган уже позволяет регистрировать переживаемый опыт, собирать данные, сортировать явления и классифицировать их. Такое слово, как “фрустрация”, уже имеет смысл: ребенок спо­собен держать в уме идею, что нечто ожидалось, но в полной мере не исполнилось. В свете подобных теоретических рассуждений возможно допустить факт существования человеческой личности до рождения. Это весьма спорный взгляд, но психоаналитик, исхо­дя из клинических наблюдений, более любого другого добросове­стного исследователя оказывается убежденным в том, что психи­ка не обязательно берет начало от момента рождения. Самый простой подход к данной проблеме — рассмотреть существенней­шее различие между преждевременным и запоздалым рождением. Психоаналитик вынужден заключить: с точки зрения психологии, верное время рождения — это рождение доношенного ребенка, когда — опять же имея в виду психологию — наступил подходящий для ребенка момент покинуть материнскую утробу. Можно даже сформулировать такое понятие, как “нормальное рождение” — то есть такое, которое происходит в нужный момент с точки зрения ребенка, иными словами, ребенок, рождаясь, способен — на­сколько позволяет ему уровень организации мозга — воспринимать процесс как естественный. Мы слишком усложним свою задачу, если будем говорить здесь о всевозможных родовых травмах, хотя такой материал тоже полезен при решении этой трудной пробле­мы. Проще обратиться к различию в психологии, наблюдаемому у недоношенных и переношенных детей. Говоря коротко, для не­доношенного ребенка “инкубатор” является естественным окруже­нием, в то время как для переношенного, который, возможно, родился, уже посасывая большой палец, “инкубатор” совершен­но не подходит. Эту тему можно развивать и дальше, но очевид­но, что главная мысль доктора Фишера, будто начало человечес­кой личности совпадает с моментом рождения, нуждается в уточнении.
7. Рождение. Это момент, от которого отталкивается в своем письме доктор Фишер, — момент, означающий перемену больше в матери — и вообще в жизни родителей, — чем в ребенке. Что каса­ется физиологии, то хорошо известно: перемены, связанные с рождением, огромны, однако нет необходимости думать, что та­кое важное событие, как начало человеческой личности, обязатель­но связано с процессом рождения. Возможно, данное понятие следует исключить из наших рассуждений, и мы обращаемся к нему потому, что рождение знаменует настоящий сдвиг в положении родителей. Предположим, ребенок родился мертвым или уродом, но вот он — ребенок: в глазах всего света — новый человек.
8. Я и не-я. С этого момента физиология предоставлена самой себе. Теперь действуют генетические факторы, определяющие тен­денцию к развитию индивидуума. Речь также пойдет о влиянии заболеваний физического характера, возникновение которых мо­жет быть случайным или неслучайным. Бесспорно, ребенок явля­ется индивидуумом и в том случае, если, например, энцефалит приводит к нарушению развития. Итак, мы обратились к сфере психологии, однако психология бывает двоякого рода. Так назы­ваемая “академическая” психология связана с явлениями физи­ческого порядка. Психология, подходящая для нашего круга за­дач, должна иметь отношение к эмоциональным факторам, к формированию личности, к последовательному и постепенному продвижению от полной зависимости — через относительную за­висимость — к независимости. Очень многое определяет окружа­ющая среда, поэтому невозможно описывать маленького ребенка, не касаясь ухаживающих за ним людей, которые лишь со време­нем становятся отдельными. Иными словами, процесс развития индивидуума, который поддерживается (чрезвычайно непростым образом) людьми, ухаживающими за ребенком, достигает момен­та, когда ребенок отказывается от того, что “НЕ-Я”, и устанав­ливает то, что есть “Я”. Наступает время, когда ребенок, если он уже научился говорить, скажет: “Я” (I AM). По достижении этой стадии дальнейшие усилия должны быть направлены на стабили­зацию обретенного уровня развития, которое вначале легко утра­тить из-за обновляющегося соприкосновения с более примитивной стадией, где все сливается, или разные элементы еще не отделе­ны друг от друга. Речь идет о совершенно определенном, хотя и не строго обозначенном во времени, моменте в жизни всякого ре­бенка — когда он осознает переживаемый опыт и уже имеет в ка­кой-то степени сформировавшуюся идентичность — не в представ­лении окружающих, но в представлении самого ребенка. Это хороший момент для того, чтобы говорить о начале индивидуаль­ности, но, разумеется, слишком поздняя фаза жизни для дискус­сий религиозного характера.
9. Объективная реальность. Наряду с названными переменами, знаменующими развитие личности, у ребенка формируется способ­ность осознать факт, что внутренняя реальность психики остается его личной реальностью — пусть и обогащенной восприятием окру­жения, — однако существуют эти — внешние по отношению к ре­бенку — окружение и мир, которые можно назвать “действительно существующим окружением”, “действительно существующим миром”. Различие этих двух противоположностей смягчается мате­рью и вообще родителями, семьей, всеми, кто смотрит за ребен­ком и внимателен к его потребностям, но в конце концов ребенок принимает принцип реальности, что приносит ему пользу. Все это относится к процессу развития и может не произойти в жизни ре­бенка, окружение которого плохо организовано. Здесь перед нами опять новая ступень, и если она достигнута, вопрос: “Является ли уже ребенок личностью?” — получает однозначный ответ.
10. Принципы морали. С указанными явлениями непосредствен­но связано развитие личных моральных принципов, и это имеет чрезвычайное значения для наставляющих в религиозной вере. Здесь существуют две противоположные позиции: одной придер­живаются те, кто не хочет рисковать и с самого начала прививает ребенку некие моральные принципы, другой — те, кто рискует

всем и позволяет индивидууму выработать свой личный моральный кодекс. Воспитатели детей будут правы, избегая обеих крайнос­тей, впрочем, теория начала человеческой личности как члена социума — даже для целей религиозных полемистов— должна при­нимать во внимание тот момент, когда ребенок уже способен чув­ствовать ответственность за свои помыслы и поступки.

1. Игра и приобщение к культурному опыту. Можно сказать, что в результате успешного соединения влияния окружающей сре­ды с врожденным процессом развития индивидуум будет вознаг­ражден неким промежуточным пространством, чрезвычайно важ­ным в его жизни. Оно начинается с всепоглощающей игры, доступной лишь маленьким детям, и может развиться до неизме­римых богатств человеческой культуры. Впрочем, это происходит только в случае здорового развития и не предполагается по умол­чанию. Но так как это происходит с некоторыми детьми, можно говорить, что оно составляет жизненно важную часть человечес­кой личности.
2. Личная психическая реальность. Индивидуум, в соответствии со своим опытом, с умением накапливать опыт, развивает способ­ность верить во что-то, или доверять. Непосредственное культур­ное окружение побуждает ребенка верить в то, другое или третье, однако основу составляет упомянутая способность накапливать опыт — как из реальной жизни, так и из снов. Затронутый пред­мет, являющийся чрезвычайно важным при описании человечес­кой личности, слишком сложен, чтобы быть включенным в обсуж­дение вопроса “Где начало человеческой личности?”. Впрочем, я полагаю, что у заинтересованных в определении начала личности не меньший интерес вызывают вопросы о доступных ей вершинах развития.

Эта тема настолько сложна, что я боюсь добавлять новый аспект рассмотрения. Однако мне кажется, что если психология имеет смысл, когда речь идет об изучении новорожденного, все услож­няет практика*. Что касается теории, то ее вклад может быть либо ошибочным — в таком случае проблема остается нерешенной, — либо включающим элемент истины — и тогда она упрощает про­блему, ведь истина всегда делает мир более доступным и простым.

Эта пара — новорожденный ребенок и его мать — представляет собой необъятную тему, и я не буду отдельно описывать то, что известно о новорожденном. Мы заняты психологией, а значит, безусловно видя ребенка, видим также его окружение и его мать.

Чаще говоря “мать”, чем “отец”, я надеюсь на понимание пос­ледних.

Важно осознать огромное различие между психологией матери и психологией ребенка. Мать представляет собой сложнооргани-зованную личность. Ребенок в начале — нечто противоположное всякой сложности. Можно сказать, и то не без колебаний, что только в возрасте нескольких недель или даже месяцев ребенок наделяется некоей психологией, впрочем колебания свойственны скорее ученым докторам, чем матерям. Матери склонны преуве­личивать, ученые — отрицать, если нет доказательств.

Я слышал от Джона Дэвиса**, что у новорожденного физиоло­гия и психология — это нечто единое. Хорошее начало. Психоло­гия есть последовательное продолжение физиологии. Незачем ве­сти споры о том, когда наступает превращение. Сроки могут варьироваться в зависимости от обстоятельств. Однако сам момент рождения следует рассматривать как время больших перемен, и если недоношенному ребенку психологически будет значительно лучше в “инкубаторе”, то переношенный ребенок нуждается в физичес­ком контакте — в человеческих руках и человеческом теле.

Я совершенно убежден, что будущие матери — если у них нет психических заболеваний — в последние месяцы беременности сосредоточены на своей особой задаче, а после родов в течение нескольких недель и месяцев постепенно приходят в обычное состо­яние. Я много писал об этой “главной материнской заботе”. В таком состоянии мать способна поставить себя на место ребенка, так сказать, посмотреть на все его глазами. Иными словами, она развивает удивительную способность идентификации с ребенком, что позволяет ей отвечать на его потребности с точностью, которую не освоит ни один автомат — и которой невозможно обучиться.

На мой взгляд, не нуждается в доказательствах утверждение о том, что прототипом всей заботы о ребенке, холдинга в широком смысле слова, является то, как его держат на руках — холдинг в узком смысле слова. Я отдаю себе отчет в том, что я очень расши­ряю значение слова “holding”, но это и экономично, и достаточ­но верно.

Ребенок, которого держат достаточно хорошо, совсем не такой, как тот, которого держат неудовлетворительно. Наблюдения над детьми не имеют для меня никакой ценности, если в них не опи­сывается качество холдинга. Мы с вами только что видели кино­фильм, представляющий для меня особый интерес. Доктор держал идущего ребенка — демонстрировал ступень, когда ребенок начи­нает ходить. Если вы заметили одну деталь — язык доктора, — то, вероятно, поняли, что доктор весь поглощен своей задачей и что ребенок вел бы себя иначе, если бы его держал не доктор, а кто-то другой. Я считаю, что педиатры — это, как правило, люди, способные идентифицироваться с ребенком и заботиться о нем (возможно, именно способность к идентификации и является оп­ределяющей для педиатра). Часто поведение ребенка предстает совершенно разным в разных описаниях, и я думаю, нам хорошо бы всегда иметь под рукой киноленту, чтобы получить возможность увидеть того, кто изучал ребенка. Тогда мы сможем решить, спо­собен ли этот человек понять, каковы были чувства ребенка. Этот аспект заботы о ребенке нельзя упускать из виду, и я бегло говорю о ней даже в этом коротком очерке, потому что на ранних ступенях эмоционального развития, пока чувства еще не упорядочены, пока еще нет того, что можно назвать “автономным эго”, ребенок испы­тывает огромную тревогу. Фактически, слово “тревога” здесь бес­смысленно: эмоциональное страдание ребенка на этой ступени сродни панике, а паника — не что иное, как защита от неперено­симой муки, когда даже самоубийство представляется лучшим выходом. Я намеренно говорю жестким языком. Возьмем двух детей. Холдинг одного из них был достаточно хорошим (в моем — широком — смысле слова), и в этом случае ничто не препятствует быстрому эмоциональному развитию в соответствии с врожденной тенденцией. Другой не знал опыта удовлетворительного холдинга, его развитие будет искривленным и задержанным, а значит, какую-то долю примитивного хаоса чувств, первичного страдания он понес с собой в жизнь. Давайте скажем так: в случае обычного опыта “достаточно хорошего” холдинга мать способна обеспечить дополнительную эго-функцию, и ребенок, уже на ранней ступени, обретает эго, очень слабое, но собственное эго, крепнущее благо­даря способности матери приспособиться к ребенку, идентифици­рующейся с ребенком и поэтому знающей, каковы его основные потребности. Ребенок, лишенный подобного опыта, поставлен перед необходимостью преждевременного развития эго-функции — иначе он совсем запутается.

Я считаю, что должен говорить об очевидных вещах, ведь люди, сведущие в вопросах физического развития, необязательно долж­ны разбираться в психологических теориях. Из психологии эмоци­онального развития известно, что процесс взросления невозможен без содействующей и помогающей окружающей среды. Эта содей­ствующая среда очень быстро становится чрезвычайно сложной. Только принадлежащий к роду людей может понимать ребенка настолько, чтобы быть способным адаптироваться к его постоянно меняющимся нуждам. Развитие на ранних ступенях — да и в даль­нейшем — в значительной степени является делом обретения интег­рации. Я не могу здесь пересказать все, что написано о раннем эмоциональном развитии, но три задачи, стоящие перед зарожда­ющейся личностью, назову: интеграция “я”, стабилизация психи­ки в теле и объектные отношения. Этим трем задачам соответству­ют, грубо говоря, три функции матери: осуществлять холдинг, ухаживать за ребенком и представлять объектную “сторону” мира. Тема необъятная. Я пытался освоить ее — исследование публико­валось под заголовком “Первый год жизни”*, но сейчас я обраща­юсь к самому раннему этапу, наступающему вслед за рождением.

Я стремлюсь привлечь внимание к следующему факту: ребенок является человеческим существом с самого начала, — то есть до­пускаю, что новорожденный снабжен подходящим “электронным” аппаратом. Я знаю, мне незачем доказывать, что дети — челове­ческие существа. Это общее место психологической теории, из­вестной педиатрам.

Трудно определить, откуда начинается личность. Если некто обретает опыт, сопоставляет опыт разного рода, чувствует и про­водит различие между чувствами, испытывает в подходящий мо­мент страх, организует защиту от душевной боли, тогда я скажу, что ребенок ЕСТЬ; и отсюда следует, что изучение ребенка с не­обходимостью включает психологию (см. главу 5).

Вы можете познакомиться с многообразными попытками изу­чения ребенка путем непосредственном наблюдения. Здесь я от­сылаю вас к библиографии в конце книги. “Определяющие фак­торы детского поведения”, том 2*. Я не буду уделять особого внимания подобным исследованиям, хотя непосредственное на­блюдение имеет большое значение для тех, чья компетенция от­носится преимущественно к области физического развития (а та­ких в этой аудитории немало). Я хотел бы за эти несколько минут изложить вам малую толику своего опыта как детского психоана­литика и психиатра. Я давно этим занимаюсь, оставив практику терапевта-педиатра.

Каким образом психоанализ может прояснить вопросы, касаю­щиеся психологии новорожденного? Понятно, что можно сказать многое в случае отклонений в психике матери или отца; однако, решая свою конкретную задачу, я должен допустить, что родите­ли здоровы, а также что ребенок здоров физически.

Психоанализ помогает прежде всего тем, что дает нам теорию эмоционального развития — фактически единственную существу­ющую теорию. Но вначале психоанализ имел дело с детским ма­териалом только в том, что касалось символики сновидений, пси­хосоматической симптоматологии, игры воображения и т.п. Со временем психоанализ обратился к маленьким детям — скажем, двух с половиной лет. Но и “омоложенный”, он не совсем отве­чает нашим целям, поскольку дети двух с половиной лет и полу­годовалые удивительно далеко шагнули от младенчества — если они не больны и не отстают в развитии.

Я полагаю, что применительно к нашей теме самое главное в развитии психоанализа — это расширение его границ до работы с психотическими пациентами. И если психоневроз ведет аналити­ка к раннему детству больного, то шизофрения уводит к младен­честву, к самому началу, к стадии почти абсолютной зависимос­ти. Говоря коротко, недостаток поддерживающего окружения в этих случаях переживался на стадии, когда незрелое и зависимое эго еще не обретало способности формировать защиты.

Дальше сужая область поиска, скажу, что наилучший пациент для того, кто исследует психологию новорожденного, — это ши­зофреник с пограничной личностной организацией (borderline schizophrenic)*, функционирующий достаточно хорошо, чтобы вы­полнять тяжелую работу, которая ложится на плечи пациента в пси­хоанализе, и необходимую, чтобы уменьшить страдания очень больной части его личности. Не нужно долго объяснять, как силь­но нарушенный пациент, проходящий лечение у аналитика, обо­гащает наше понимание начала жизни ребенка. В сущности, вот он младенец — на кушетке, на полу или где-то еще, зависимость — полная, дополнительная эго-функция аналитика состоит в дей­ствии, вам доступно непосредственное наблюдение за младенцем, с той лишь оговоркой, что пациент — взрослый человек, в какой-то мере, конечно, более сложный. Нам приходится допустить эту сложность как оптическое искажение, вносимое лупой.

Хочу, чтобы меня верно поняли: я сознаю, что искажение не­избежно, и ничего не намерен доказывать — только иллюстрирую. Вот два примера, поясняющие, что я кое-что знаю об искажении. Пример первый: мальчик четырех лет, страдающий шизофренией. За ним ухаживают мать и отец. Ему уделяют очень много внима­ния, и поскольку случай не слишком тяжелый, мальчик постепен­но выздоравливает. У меня в кабинете мальчик играет — изобра­жает, как он снова рождается. Сидя у мамы на коленях, он выпрямляет ей ноги и соскальзывает на пол. Мальчик повторяет это снова и снова. Это особая игра, которая возникла в результа­те его особых отношений с матерью, ставшей сиделкой при своем душевнобольном ребенке. Игра включает символизацию и прибли­жается к тому, что делают обычные, нормальные люди, а также к тому, как рождение появляется в сновидениях. Но можно ли го­ворить, что здесь перед нами непосредственная память мальчика о том, как он родился? Нет — потому что его матери производили кесарево сечение. Я пытаюсь объяснить вот что: любой способ уз­нать прошлое пациента всегда необходимо корректировать. Я это знаю, однако символизация осуществляется.

Второй пример: женщина-истеричка, “вспоминающая”, как она родилась. Она приводит подробности, она видит тревожные сны о своем рождении, и в одном из снов фигурирует доктор — в сюр­туке, в цилиндре, с сумкой. Женщина помнит, что доктор гово­рил ее матери. Разумеется, мы имеем дело с типичным истери­ческим искажением, хотя не исключена вероятность, что эта женщина оперирует также и действительной памятью о своем рождении. Материал подобных снов не может быть использован в данном контексте. Конечно же, она взрослая женщина и не мо­жет не знать о процессе рождения, кроме того, после нее в семье родилось еще много детей.

В качестве противоположного примера расскажу о двухлетней девочке, играющей роль своей новорожденной сестренки. Двух­летняя девочка пытается проработать новые отношения — с млад­шей сестрой. Мы должны участвовать в игре вполне определенным образом. Она входит в кабинет, уже зная, чего хочет: усаживает меня на пол среди игрушек, чтобы я был “ею самою”. Потом выходит и возвращается из приемной со своим отцом (лучше по­дошла бы мать, но там был отец). Девочка взбирается к отцу на колени, и теперь она будет новорожденной — она прыгает у отца на коленях, а потом шлепается на пол, скользнув у него между ног, и заявляет: “Я — ребеночек!” Потом она смотрит на меня (я, как вы помните, выполняю сейчас особую функцию — играю ее роль) и, как может, разъясняет, что я должен делать. Я должен очень рассердиться, расшвырять игрушки и сказать: “Я не хочу малень­кую сестренку!” — или что-нибудь в этом духе. И так — раз за ра­зом. Видите, как просто этой девочке сыграть ситуацию рождения, использовав прыжок вниз, на пол. Девочка прыгала раз десять, пока отец уже не мог этого больше вынести, и тогда она стала рож­даться у отца из головы, против чего он не особенно возражал, потому что — профессор с преумной головой.

А теперь я перейду к некоторым исследованиям и буду говорить о реакции Моро. Все вы знаете о ней, и мне незачем останавли­ваться на том, что если головка у младенца чуть опущена, его ре­акция предсказуема. Здесь перед нами та частность — выделяемая в целях научного изучения, — которая характеризует недостаточно хорошее материнство, как я выражаюсь. Это в точности то, чего мать не сделает со своим ребенком. Доктора не получают пощечин, когда обращаются подобным образом с новорожденными, потому что они доктора, а матери докторов боятся. Разумеется, единич­ная реакция Моро не повредит психике ребенка, но если ему до­сталась мать, которая, узнав о реакции Моро, каждые четверть часа поднимает ребенка, вынуждая его уронить головку, чтобы посмот­реть, что будет, вы не назовете ее хорошей матерью. Как раз та­кие вещи мать не должна делать. А ведь мать, не находящая слов от избытка чувств, когда берет своего младенца на руки, помога­ет ему обрести целостность.

Теперь я хотел бы рассказать о психоаналитическом лечении одной пациентки. Эта женщина нуждалась в глубокой — до стадии зависимости — продолжительной регрессии. Лечение продолжалось много лет. У меня была уникальная возможность наблюдать мла­денчество — младенчество, появляющееся во взрослом человеке. Ребенок, тестированный на реакцию Моро, не может рассказать о том, что происходило. С другой стороны, женщина, каждый раз возвращаясь из фазы глубокой регрессии, становилась взрослым человеком, с присущими взрослому знаниями и опытом. Она могла рассказать. Следует принимать во внимание факт, услож­няющий наблюдение: женщина была не только младенцем, но одновременно и сложной личностью.

На очень ранней ступени эмоционального развития, к которой регрессировала женщина, идея “я” предельно проста. Фактичес­ки, при наличии достаточно хорошей матери, у грудного ребенка идея “я” только зарождается, или лучше сказать, в идее “я” пока не настала необходимость. В случае плохого холдинга (или при отсутствии поддерживающего окружения, что выявляет реакция Моро), его преждевременно заставляют обрести сознание — к чему младенец еще плохо подготовлен. Умей такой младенец говорить, он сказал бы: “Вот я был и радовался непрерывности бытия. Я не имел представления о том, какая схема отображает меня, — воз­можно, круг”. (Прерывая здесь младенца, замечу, что изготови­тели воздушных шариков, которыми торгуют в парках, например, на второй день Пасхи — в Англии тот же обычай — мне кажется, забывают, что именно любят дети. Дети любят простую сферу, не подчиняющуюся закону тяготения. Детям не нравятся уши и носы на шаре, надписи и все такое прочее). “Схемой, отображающей меня, возможно, был круг”. (Это опять говорит младенец.) “Вне­запно произошли две ужасные вещи: непрерывность моего бытия — чем только я пока и владел, в смысле личной интеграции, — ока­залась нарушенной, потому что я стал состоять из двух частей — из тела и головы. Новой схемой, которой я внезапно вынужден представить себя, будет один из двух несоединяющихся кругов — вместо одного-единственного круга, о котором мне даже не было необходимости знать до того, как произошли эти ужасные вещи”. Младенец пытается описать расщепление личности, а также созна­ние, появившееся преждевременно — в результате того, что его заставили уронить головку.

Младенцу причинили душевную боль, и это как раз боль тако­го свойства, которую шизофреник носит в себе, — она является одновременно и памятью, и угрозой, она заставляет человека пред­почесть самоубийство жизни.

Вернусь к моей пациентке. Вы можете спросить, откуда у нее тенденция регрессировать к зависимости, и я сначала отвечу на этот вопрос. В случае так называемых “пограничных” нарушений на­блюдается стремление к продвижению в задержанном эмоциональ­ном развитии. Не существует иного способа вспомнить самый ран­ний эмоциональный опыт, как только пережить его вновь. А поскольку этот опыт был тогда крайне болезненным, ведь эго тог­да еще не сформировалось и дополнительное эго — со стороны матери — оказалось ущербным, восстановление раннего эмоцио­нального опыта должно проводиться в тщательно подготовленных, проверенных ситуациях, которые обеспечиваются психоаналити­ческим сеттингом. Более того, благодаря личному присутствию аналитика пациент — при удачном продвижении — располагает “объектом”, на который можно направить ненависть, возникшую из-за недостатка поддерживающего окружения, что нарушило про­цесс развития.

В ситуации с моей пациенткой всплыли многие подробности первых недель и месяцев ее жизни, и мы смогли их обсуждать. Случай оказался редчайшим в моей практике. В какой-то момент анализа я обнаружил себя на кушетке с пациенткой и голову па­циентки — в моих руках. Физический контакт очень редок в пси­хоанализе, я же сделал вовсе недопустимое. Я проверил, будет ли реакция Моро, заставив пациентку уронить голову. Конечно, я предвидел, что произойдет. Пациентка испытала жесточайшую душевную муку, и объяснялось это расщеплением ее личности надвое. Отсюда мы и отправились, чтобы в конце концов понять, в чем состоял психологический смысл ее душевной муки. В кон­це концов пациентка открыла мне, что случилось с ее младенчес­ким эго: она рассказала, что в какой-то момент один круг стал двумя кругами, и этот опыт является примером расщепления лич­ности в результате недостатков в поддерживающей среде и недо­статка в дополнительном эго.

Возможность провести такое тестирование у меня бывает край­не редко, поскольку моя задача психотерапевта состоит как раз в том, чтобы не допускать ошибок и промахов, вызывающих нестер­пимую душевную боль. Я не могу приносить пациентов в жертву науке. Ужасно, но рано или поздно мы совершаем эти ошибки — просто в силу нашей человеческой природы. Тесты проводятся, и нам остается расхлебывать их результаты настолько умело, насколь­ко можем. В этом единственном случае я провел тест намеренно.

Одного такого случая достаточно, чтобы убедиться: реакция Моро может как зависеть, так и не зависеть от рефлекторной дуги. Попросту говоря, не существует строгой зависимости. Невроло­гический фон не обязателен, реакция может быть одновременно нейрофизиологической и психологической. Одна способна менять­ся на другую. Я думаю, рискованно игнорировать психологию, если вы стремитесь дать полное описание.

Известно всего несколько состояний первичного страдания. К ним относятся, например, ощущение бесконечного падения дезин­теграции, расщепления и разъединения психики и физического тела. Все они имеют отношение к движению в эмоциональном развитии ребенка, у которого достаточно хорошая мать. В случае шизофрении это движение вспять. Шизофренику свойственно стремление войти в соприкосновение с процессами, которые на очень ранней фазе нарушили поступательное развитие. Такой взгляд на шизофрению дает много полезного для понимания как шизофрении, так и поры младенчества.

Вопрос о памяти рождения и о значении для ребенка пережи­ваемого при рождении опыта требует подробного исследования. У меня нет возможности развивать здесь эту тему. Приведу в пример лишь сон страдавшей шизофренией девочки, у которой было тя­желое рождение. Но сначала необходимо определить, что такое нормальное рождение, — то есть такое, при котором психологичес­кая травма минимальна. Нормальное рождение с точки зрения младенца — это когда ребенка подводят к рождению, потому что он готов к нему; когда ребенок что-то делает сам — проталкивает­ся, потому что ему нужно дышать, или делает еще что-то. Поэто­му, с его точки зрения, нормальное рождение — это нечто, “выз­ванное ребенком”. Я думаю, что это не только нормально, но и обычно. Такое счастливое развитие событий реже встречается в психоаналитическом лечении и больше относится к символизации, воображению и игре. Терапия имеет дело с тем, что пошло неудач­но, например, с промедлением, которое кажется бесконечным младенцу, не имеющему причин ожидать разрешения событий.

Вернусь к девочке с шизофренией, которой я занимался 2 500 часов. У нее был чрезвычайно высокий коэффициент умственно­го развития — около 180. Попав на терапию, она поставила пере­до мной вопрос: могу ли я помочь ей покончить жизнь самоубий­ством из верных побуждений, чтобы ей не совершать самоубийства из неверных побуждений. Здесь я оказался бессилен… Во сне, о котором идет речь, она заново переживала опыт своего рождения — со всеми искажениями, которые вносит взрослая женщина с вы­соким уровнем интеллекта. Ее мать была крайне невротична, и можно предположить, что сознание оказалось пробужденным в девочке — если такое возможно, а я думаю, что возможно, — за несколько дней до рождения по причине сильного потрясения, пе­ренесенного ее матерью. К тому же роды осложнились из-за пред­лежащей плаценты, не обнаруженной вовремя. Девочка вступила в жизнь неудачно и уже не могла идти в ногу.

Во время своих попыток справиться с воздействием пережито­го девочка взяла у меня почитать “Травму рождения” Ранка. Как вы понимаете, это еще одно осложнение. Но в случае, о котором идет речь, я предполагал появление подобных осложнений и счи­тал их неизбежными. Девочка прочла книгу, а ночью видела сон, полный, как она чувствовала, глубокого смысла. Я думаю, вы согласитесь, что это так. Для психоаналитика подобные сны — хлеб насущный. Если вы привыкли работать со сновидениями, то сра­зу разберетесь, что сон девочки указывал на ее доверие ко мне — человеку, который поддерживал ее, занимался ее случаем, про­водил ее анализ. Сон также представлял картину постоянного для нее параноидного состояния, ее уязвимости, чувствительности и ранимости, отчего девочка всеми способами и воздвигала защиту. Психоаналитик не может не заметить, что сон обусловлен также многими факторами, относящимися к более позднему периоду жизни — не к рождению. Привожу сон в качестве иллюстрации. Вот представление девочки о моменте рождения.

Ей снилось, что она находится под грудой гравия. Вся поверх­ность ее тела была настолько чувствительна, что трудно вообразить. Кожа горела — это слова, которыми девочка пыталась описать пре­дельную чувствительность и израненность кожи. Девочка была вся сплошной ожог. Она знала, что если кто-то сделает с ней хоть что-нибудь, боль уже не вынести — ни физически, ни душой. Знала об опасности: придут люди, уберут гравий, будут что-то делать с ней, чтобы помочь, и это было невыносимо. Девочка подчерки­вала, что ее невыносимые страдания напоминали те, от которых она хотела избавиться, уйдя из жизни. (У нее было две попытки самоубийства и впоследствии она покончила с собой.) Она гово­рила мне: “Просто больше ничего нельзя вынести… не вынести… ужаса иметь это тело … ни этого ума — с него уже хватит, хватит. Полнота всего этого, избыток — вот отчего так невыносимо. Если бы люди оставили меня в покое, если бы люди не трогали меня больше!”

В ее сне, однако, кто-то пришел и вылил масло на кучу гра­вия, под которой она находилась. Масло просочилось, покрыв ее всю. Ее оставили в таком состоянии на три недели, чтобы можно было убрать гравий, не причинив ей боли. Но посередине груди у нее не зажила маленькая ранка — “треугольничек, куда не попало масло и откуда вырос то ли крохотный пенис, то ли пуповина. Об этом отросточке надо было заботиться. Больно, конечно, немнож­ко… Но терпимо. Можно было не обращать внимания. Кто-то просто выдернул его”.

Приведенный сон, я думаю, дает помимо прочего представле­ние о состоянии только что рожденного младенца. Это рождение не относится к числу тех, которые я называю “нормальными”, поскольку по причине запоздалых родов произошло преждевремен­ное осознание происходящего.

Я понимаю, что кому-то такой исследовательский подход по­кажется неубедительным. Я всего лишь пытался привлечь ваше внимание к проводящейся работе. Вероятно, вы не слышали о работе такого плана, принадлежащей к чуждой для вас дисципли­не. Теория, которая объясняет шизофрению через нарушение про­цессов развития в самом раннем младенчестве, многому учит пси­хиатров. Такая теория, я думаю, также открывает педиатрам, неврологам и психологам немало нового о маленьких детях и их матерях.

Слово “нет”Д

Эта программа и две последующие составляют одну серию. Предметом обсуждения является слово “нет”. Вы услышите обсуждение этой темы несколькими мамами, а я сделаю в конце краткий комментарий. На следующей неделе и через одну говорить в основном буду я, но будут цитироваться и некоторые отрывки из обсуждения — просто, чтобы напомнить.

Я думаю, вы получите удовольствие от предлагаемой дискуссии, которая длится около восьми минут. Она обладает качеством подлинности. Когда вы ее слушаете, то можете быть уверены, что это не постановка. Точно таким же образом вы сами обсуждали бы этот вопрос.

Беседа матерей:

— Очень трудно найти золотую середину, то есть говорить ли детям “не делай того, не делай этого” или позволять им все что вздумается. Но, с другой стороны, нельзя же допустить, чтобы дом был полностью разгромлен…

— Я только что въехала в новый дом, около года, как у нас эта квартира. Нам пришлось приобретать всю обстановку, а заодно и нового ребенка. И я решила просто предоставить ей полную свободу в квартире, и она теперь просто счастлива.

— Да, но сколько ей — двадцать месяцев?

— Двадцать один месяц, и очень живая… (Говорят одновременно)

— Три года! Три года немножко отличаются от двадцати месяцев… (Говорят одновременно)

— Но я решила продолжать так и дальше.

— Но вы даете ей такую же свободу, даже когда она приходит в гости к кому-нибудь?

— Пока да, потому что она очень любопытна, как это бывает в таком возрасте.

— Я думаю, хорошо ли дети ведут себя в гостях, очень зависит от того, что им позволяют дома. Потому что, если они могут свободно беситься и везде пачкать, то им не нужно…

— То они не так любопытны.

— То им просто не хочется делать это где-нибудь еще. Ну, хорошо, вот вы приходите домой из магазина, а ребенок возьмет пакет с рисом — если вы по глупости оставили его не там — и рассыпет его по всему полу… (Смех) Это не ребенок гадкий, это вы сделали глупость… Я имею в виду, если мой ребенок такое сделает, я понимаю, что чем быстрее мы перейдем в песочницу, где — вы понимаете — она сможет рассыпать сколько ей угодно, тем будет лучше… (Говорят одновременно)

— А ей никогда не надоедает в песочнице, и рис ведь интереснее?

— Конечно, интереснее, но еще я имею в виду, ну, например, лужи. Я выучилась этому не сама. За моим ребенком присматривали один год, не все время, но только в те дни, когда я преподавала (перед тем, как появился второй, я решила, что хочу продолжать преподавать). Так вот, даже в обычных туфлях эта леди могла иногда позволить ребенку залезть в лужу, а в другой раз сказать: “Смотри, сегодня не лезь в лужи, потому что ты только что вышла, и я не могу тебя сейчас переодевать.” И та не полезла бы в лужу… Я получила очень хороший урок. Я имею в виду, если вы позволяете ребенку что-то сделать, когда для вас это не будет особой неприятностью, тогда она не сделает этого, если вы как-нибудь объясните ей, что есть причина, по которой на этот раз так делать не следует. (Говорят одновременно)

— Но ведь это не проходит, разве нет? (Говорят одновременно)

— Нельзя так сразу выдавать эти объяснения, нужно готовить к этому.

— Можно сделать из объяснений игру: “Давай сделаем вот что…” — и потихоньку отойти от того, что они делают такое разрушительное … и найти какое-нибудь другое занятие. (Говорят одновременно)

— Ну, я постараюсь … объяснить понятнее. Я имею в виду, нужно сделать игру из того, чем ребенок сейчас занят, а потом перевести его на другую игру.

— Отвлечь?

 — Ну да, отвлечь.

— Я думаю, все дело в том, что не должно быть слишком много таких вещей, о которых вы говорите: “Нет, нельзя”. Я хочу сказать, когда наш первый ребенок был очень мал, было две вещи, про которые говорилось “нельзя”. Во-первых, растения, которые стояли у нас в гостиной… Мы не хотели, чтобы их таскали туда-сюда. А во-вторых, электрические провода, которые висели у нас повсюду. Об этом мы говорили “нельзя”; а остальное — ну, если было что-то такое, что она могла повредить, мы убирали от нее подальше.

— Это самое мудрое. (Говорят одновременно)

— Это всегда было “нельзя”. А остальное — не было. Поэтому, когда говорилось новое “нельзя” про что-нибудь, хотя вы и знали, что это за пределами ее понимания, она не протестовала.

— Я начала делать то же и с моей, и тоже успешно…

— Существуют ситуации, в которых вы не можете избежать слова “нельзя”. Когда ребенку двадцать один месяц, вы можете поставить вещь вне досягаемости — он, скорее всего, не сумеет добраться. Но, скажем, электрические вилки убрать невозможно…

— Нужно просто найти подходящие вилки. Существуют же такие специальные вилки для электроприборов…

— А я думаю, лучше сказать “нельзя” и строго следить за этим. И гораздо лучше, если ребенок получит шлепок от вас, чем электрический шок, да и вообще любой шок.

— Нельзя же, в конце концов, все время менять все вилки. (Говорят одновременно)

— Мне кажется, не так-то просто иметь немного “нет” и строго придерживаться их. Я думаю, если существует “нет”, которое кажется особенно важным и интересным, оно будет притягательным для ребенка, только потому, что оно единственное. Возьмите спички — у детей возникает идея, что это самая интересная вещь в доме, потому что вы были так категоричны относительно них. Я думаю — я думаю, нужно позволять им играть со спичками.

— А кто-нибудь пытался учить детей зажигать спички, пряча их?..

— …Но это притягивает их еще больше.

— Не знаю, мне это к тому же кажется ужасно хорошим способом показать детям, что случается, когда они продолжают с ними играть.

— Даже когда они буквально сжигают себе пальцы?

— Не знаю… Допустим, это уже слишком, но пусть они зайдут достаточно далеко и поймут, что это горячо и может стать больно… И потом, они могут знать из другого опыта, что такое “горячо”.

— Да, мне повезло; мой ребенок как-то дотронулся до сушилки в ванной, она была горячая, и он обжегся, а я сказала “горячо”.

— Мой второй ребенок, если делает что-то и ему становится больно, он понимает, по крайней мере, я думаю, что понимает, почему больно… Но на следующий день он идет и делает в точности то же самое…

— Я уверена, здесь все дело в темпераменте. Моя первая дочка набрала полный рот горячего бекона, когда ей было примерно восемнадцать месяцев, я сказала “горячо”… И не думаю, что с тех пор она хоть раз обожглась. Потому что она знает, что такое “горячо”. У нее масса воображения, и к тому же она не на шутку испугалась… Но вторая девочка совсем другая. Ей пришлось снова и снова набивать полный рот горячего бекона…

— Существуют также вещи, которые нельзя делать не из-за того, что дети могут причинить себе вред. Например, автоматическая газовая плита. Все, что требуется сделать ребенку — это повернуть ручку… Ну, зажигается газ, с ребенком ничего особенного не случилось, но это может причинить большой ущерб всему, что находится на плите. Он знает, что этого делать нельзя, и качает головой, когда это делает… (Смех)

— Ну, разве тут не самый подходящий момент для хорошего шлепка?

— Но уж, конечно, вам придется провести долгое время на страже, чтобы, когда он подберется к плите, вышвырнуть его вон? (Говорят одновременно)

— На матери лежит ответственность за то, что ребенка просто не должно быть на кухне, только так. Я имею в виду, что ответственность целиком на нас.

— Но ведь вы моете посуду или готовите? (Говорят одновременно)

— Ребенок же не может оставаться в своем манеже до бесконечности…

— Нет, конечно, но я имела в виду, что существует способ справиться со многими проблемами. С помощью отвлечений. Если он подходит к плите, вы даете ему что-нибудь столь же привлекательное, но безопасное. То же самое, как с ребенком постарше, нужно только напоминать им, что они должны ставить кастрюлю всегда ручкой от себя, чтобы кто-нибудь из младших не пришел и не свалил что-нибудь.

— Нам повезло. Наша столовая сообщается с кухней, и дети используют столовую для игр, а я пытаюсь удержать их там. Но я не закрываю дверь. И если они знают, что я рядом, и могут меня увидеть, если захотят, они почти все время остаются в столовой…

— А сколько им?

— О, так было с самого раннего возраста, с года или около того, как только они вышли из манежа. Они приходили повидать меня, заглядывали в дверь, а затем снова уходили к себе, к своим игрушкам и делам.

— Вы не считаете, что эта постоянная бдительность, необходимость находить отвлечения, постоянные напоминания и так далее — самая утомительная вещь на свете?

— Да. (Говорят одновременно)

— Кроме того, это проблема со временем. Вы пытаетесь делать слишком много дел сразу. Вы готовите, может быть, кипятите пеленки, кто-то стучится в дверь… Неожиданно вы поворачиваетесь и видите, что ваш ребенок играет с ручками плиты, а может быть, пытается включить электрокамин, который вы забыли убрать прошлой ночью… Такие вещи часто случаются — вы просто не в состоянии подумать обо всем наперед.

Дональд Вудс Винникотт:

Я думаю, эти мамы продолжили свое обсуждение и обмен мнениями за чашкой чая. Мы их теперь покинем.

В этот раз, как я уже сказал, я сделаю только краткий обобщающий комментарий, а на следующей неделе и через одну я предполагаю развить некоторые из затронутых тем. Мне всегда нравится слушать подобные беседы, когда люди говорят о том, что является их специальностью. Это то же самое, как если бы фермеры говорили о пшенице, ржи и картофеле или какой-нибудь мастер — о своем ремесле. Например, эти женщины говорят о разнице между детьми в двадцать четыре мясяца и в три года или каком-нибудь другом возрасте. Они знают, что от месяца к месяцу происходят колоссальные изменения. В двенадцать месяцев только несколько слов имеют для ребенка смысл как слова, тогда как в двадцать четыре вербальные объяснения становятся подходящим способом коммуникации и действенным методом добиться взаимопонимания, когда вы действительно имеете в виду “нет”.

Из дискуссии мы увидели, что тут существует несколько стадий. Я могу выделить три. На первой вы несете абсолютную ответственность, все время. На второй вы начинаете передавать “нет” вашему ребенку, потому что ясно можете видеть признаки пробуждающегося разума и способности ребенка отделять то, что вы запрещаете, от того, что позволяется. Вы не пытаетесь апеллировать к моральным “хорошо” и “плохо”, а просто даете ребенку знать об опасностях, от которых вы защищаете его или ее. Я думаю, ваши “нельзя” основаны на понимании реальных опасностей. Помните, что двое из матерей говорили о горячем? В подходящий момент достаточно было одного слова “горячо”, чтобы соединить эту опасность с болью. Но многие опасности не соединяются с болью так просто, поэтому должно быть достаточно одного “нельзя”, пока не будет достигнута следующая стадия. На третьей стадии вы приходите к взаимопониманию с ребенком, предлагая объяснение. Это предполагает использование языка. “Нельзя”, потому что горячо. “Нет”, потому что я сказала “нет”. “Нельзя”, потому что мне нравится этот цветок, подразумевая, что если цветок выдернуть из горшка, то вы будете в течение нескольких минут меньше любить своего крошку.

Я говорил о трех стадиях, но они перекрываются. Во-первых, существует стадия, на которой вы принимаете полноту ответственности, так что, если происходит что-то не то, вы должны винить самих себя, и эта стадия очень медленно уходит в прошлое. На самом деле вы продолжаете брать ответственность на себя, но получаете некоторое облегчение от растущей способности ребенка к пониманию. Если эта первая стадия и окажется когда-нибудь преодоленной, то это будет значить, что ребенок вырос и больше не нуждается в опеке семьи, что он стал независимым членом общества.

На второй стадии вы навязываете ребенку самих себя и свое понимание мира. Эта стадия обычно трансформируется в третью стадию — объяснения, но скорость изменения и его характер зависят как от вас, так и от ребенка. Дети сильно отличаются друг от друга в своем пути развития. Мы сможем продолжить обсуждение на следующей неделе. Возможно, вы уже понимаете, что сказать “нет” не значит просто сказать “нет”.

* * *

На прошлой неделе вы прослушали, как несколько матерей обсуждали слово “нет”, а я добавил короткий комментарий. В этот и следующий раз я буду говорить о некоторых вещах, о которых задумался сам, пока слушал. Но сначала мне хотелось бы сказать кое-что об обсуждении в целом. В своей работе мне приходится узнавать очень многое о затруднениях матерей, когда они не устроены в жизни. Возможно, это большие личностные трудности, и они не способны реализовать себя, даже если и видят пути к этому. Или их мужья не живут с ними, не обеспечивают должной поддержки, или только мешают, или даже ревнивы. У некоторых вообще нет мужа, но они все равно должны вырастить ребенка. И, наконец, есть те, кто стал пленником неблагоприятных условий, бедности, переполненных квартир, недобрых соседей. В силу этого они не могут увидеть за деревьями леса. А еще есть и те, кто нянчит чужих детей.

Мне кажется, что мамы, которые встретились здесь, чтобы поговорить о воспитании собственных детей, принадлежат к обычным, здоровым и благополучным людям. И у них есть чувство защищенности, которое необходимо, если дело доходит до настоящих проблем ухода за младенцем. Я знаю, что большинство матерей именно такие, как те, которых мы слушали, но мне хотелось бы привлечь внимание к тому, что они счастливы. Отчасти, потому, что мы теряем нечто, когда воспринимаем благополучие как должное, а отчасти потому что думаю о всех тех слушавших нас матерях, которые несвободны, несчастливы, разочарованы и не добились успеха; потому что каждая искренне хочет преуспеть в жизни.

После такого вступления я напомню вам те три стадии, которые выделил в прошлый раз. Сначала, сказал я, вы оказываетесь участником процесса, в котором фактически действуете как лицо, целиком ответственное за защиту младенца. Затем приходит время, когда можно сказать “нельзя”, а затем и время объяснений.

Об этой первой стадии, в которой вы полностью ответственны, я хотел бы сказать несколько слов. Через несколько месяцев вы с полным правом сможете говорить, что никогда, ни единого раза, не подвели по большому счету своего ребенка, хотя, конечно, вам приходилось быть неприятной персоной, потому что вы не могли, да и никто не мог бы удовлетворить все нужды младенца — хорошо, что этого и не требовалось. На этой стадии нет никакого “нельзя”; и я напомнил вам, что эта стадия перекрывается с последующими; она длится и длится, вплоть до той поры, когда ваш ребенок становится взрослым, не зависимым от семейного контроля. Вы можете делать ужасные вещи, но я не думаю, что вы когда-нибудь по-настоящему подведете ребенка, по крайней мере, поскольку это будет зависеть от вас.

На следующей стадии, которую я назвал второй, начинает появляться “нельзя”. Вы передаете “нельзя” так или иначе. Возможно, вы просто скажете “бяка”. А может быть, сморщите нос или нахмурите брови. Может быть, хорошим вариантом окажется и “нельзя”, если только ребенок не глухой. Я думаю, что если вы счастливы, то иметь дело с этим “нельзя” будет просто, если вы подойдете к нему прагматически, устанавливая способ существования, согласующийся с вашим, и с миром вокруг. Несчастливые матери, из-за собственной неудовлетворенности, могут перебарщивать с нежной заботой о ребенке, и иногда они говорят “нельзя” только потому, что нервничают, но тут уж ничего не поделать.

А за этим следует третья стадия, которую я назвал стадией объяснений. Для некоторых оказывается огромным облегчением, что наконец-то можно говорить и надеяться быть понятым, но я могу утверждать, что основа всего, конечно, закладывается раньше.

Мне хотелось бы напомнить вам то место дискуссии, в котором мама говорит, что вводила “нельзя” по одному. Я думаю, дело в том, что она сама совершенно ясно представляла себе, что можно позволить и чего нельзя. Если бы она сама путалась в этом, ребенок бы лишился чего-то ценного. Послушайте снова этот фрагмент:

МАМЫ:

— Я думаю, все дело в том, что не должно быть слишком много таких вещей, о которых вы говорите: “Нет, нельзя”. Я хочу сказать, когда наш первый ребенок был очень мал, было две вещи, про которые говорилось “нельзя”. Во-первых, растения, которые стояли у нас в гостиной… Мы не хотели, чтобы их таскали туда-сюда. А во-вторых, электрические провода, которые висели у нас повсюду. Об этом мы говорили “нельзя”; а остальное — ну, если было что-то такое, что она могла повредить, мы убирали от нее подальше.

— Это самое мудрое… (Говорят одновременно)

— Это всегда было “нельзя”. А остальное — не было. Поэтому, когда говорилось новое “нельзя” про что-нибудь, хотя вы и знали, что это за пределами ее понимания, она не протестовала.

— Я начала делать то же и с моей, и тоже успешно…

Дональд Вудс Винникотт:

Итак, здесь говорится о том, как матери приспособиться к тому, что младенцу необходимо несложное начало чего-то такого, что должно становиться все сложнее и сложнее. У ребенка вначале было всего два “нельзя”, потом, без сомнения, добавились и другие, и дело обошлось без ненужной путаницы.

Теперь давайте вспомним, как было использовано слово еще до того, как могли быть даны объяснения. В этом отрывке слово “горячо” помещает нас как раз между второй и третьей стадиями, как я их назвал.

МАМЫ:

— Даже когда они буквально сжигают себе пальцы?

— Не знаю… Допустим, это уже слишком, но пусть они зайдут достаточно далеко и поймут, что это горячо и может стать больно… И потом, они могут знать из другого опыта, что такое “горячо”.

— Да, мне повезло; мой ребенок как-то дотронулся до сушилки в ванной, она была горячая, и он обжегся, а я сказала “горячо”…

— Мой второй ребенок, если делает что-то и ему становится больно, он понимает, по крайней мере, я думаю, что понимает, почему больно… Но на следующий день он идет и делает в точности то же самое…

— Я уверена, здесь все дело в темпераменте. Моя первая дочка набрала полный рот горячего бекона, когда ей было примерно восемнадцать месяцев. Я сказала “горячо”, и не думаю, что с тех пор она хоть раз обожглась. Потому что она знает, что такое “горячо”. У нее масса воображения, и к тому же она не на шутку испугалась. Но вторая девочка совсем другая. Ей пришлось снова и снова набивать полный рот горячего бекона…

— Существуют также вещи, которые нельзя делать не из-за того, что дети могут причинить себе вред. Например, автоматическая газовая плита. Все, что требуется сделать ребенку — это повернуть ручку… Ну, зажигается газ, с ребенком ничего особенного не случилось, но это может причинить большой ущерб всему, что находится на плите. Он знает, что этого делать нельзя, и качает головой, когда это делает… (Смех)

— Ну, разве тут не самый подходящий момент для хорошего шлепка?

Дональд Вудс Винникотт:

…Ну, возможно, и подходящий. Вообще, из того, как они говорят, можно увидеть, что все важное приходит с жизненным опытом, от случая к случаю. Нет никаких уроков и нет установленного времени для обучения. Обучение происходит постольку, поскольку люди, которых это касается, оказываются вовлеченными в действие.

Я хочу, однако, повторить, ничто не может освободить мать маленького ребенка от вечной бдительности.

МАМЫ:

— Ну, хорошо, вот вы приходите домой из магазина, а ребенок возьмет пакет с рисом — если вы по глупости оставили его не там — и рассыпет его по всему полу… (Смех) Это не ребенок гадкий, это вы сделали глупость… Я имею в виду, если мой ребенок такое сделает, я понимаю, что чем быстрее мы перейдем в песочницу, где — вы понимаете — она сможет рассыпать сколько ей угодно, тем будет лучше.

Дональд Вудс Винникотт:

Да, рис был рассыпан по ее вине, разве нет? Однако, я подозреваю, она была рассержена! Подчас это просто вопрос архитектуры, расположения комнат или наличия стеклянной панели в двери между кухней и детской.

МАМЫ:

— Нам повезло. Наша столовая сообщается с кухней, и дети используют столовую для игр, а я пытаюсь удержать их там. Но я не закрываю дверь. И если они знают, что я рядом, и могут меня увидеть, если захотят, они почти все время остаются в столовой.

— А сколько им?

— О, так было с самого раннего возраста, с года или около того, как только они вышли из манежа. Они приходили повидать меня, заглядывали в дверь, а затем снова уходили к себе, к своим игрушкам и делам.

Дональд Вудс Винникотт:

Да, ей повезло, не правда ли, с планировкой квартиры?

А затем мы слышим о том напряжении, которое вечная бдительность возлагает на матерей. Это особенно верно, я думаю, если женщина перед тем, как выйти замуж, имела постоянную работу и испытывала то удовлетворение, которое работа приносит большинству мужчин. Они могут сконцентрироваться, а придя домой, расслабиться. Разве это не несправедливость нашего мира по отношению к женщине? Давайте послушаем, что наша группа говорит об этом.

МАМЫ:

— Вы не считаете, что эта постоянная бдительность, необходимость находить отвлечения, постоянные напоминания и так далее — самая утомительная вещь на свете?

— Да… (Говорят одновременно)

— Кроме того, это проблема со временем. Вы пытаетесь делать слишком много дел сразу. Вы готовите, может быть, кипятите пеленки, кто-то стучится в дверь… Неожиданно вы поворачиваетесь и видите, что ваш ребенок играет с ручками плиты, а может быть, пытается включить электрокамин, который вы забыли убрать прошлой ночью… Такие вещи часто случаются — вы просто не в состоянии подумать обо всем наперед.

Дональд Вудс Винникотт:

Нет, конечно, это невозможно. К счастью, вечная бдительность вовсе не вечна, хотя ощущается именно так. Она длится ограниченное время — для каждого ребенка. Очень скоро он уже не младенец, потом идет в школу, и тогда уже бдительность разделяется отчасти с учителями. Однако “нельзя” остается важным словом в лексиконе родителей, и запрещение остается важной частью того, что мамам и папам приходится продолжать делать до тех пор, пока каждый ребенок, своим собственным путем, не вырвется из-под родительской опеки и не найдет свой собственный способ бытия.

Но в нашей беседе еще есть важные моменты, которых я не успел коснуться, поэтому я рад возможности продолжить разговор на следующей неделе.

* * *

Сегодня я продолжу обсуждение слова “нет” применительно к уходу за младенцем и ребенком. Я буду делать то же, что и раньше, и говорить о трех стадиях, потому что это удобный способ развития темы: когда, как и зачем говорить “нет”. Я хочу снова описать все три стадии, но несколько другим языком, так что в определенном смысле не имеет значения, если вы не слушали меня на прошлой неделе или успели все позабыть.

Я говорил, что эти стадии перекрываются. Первая стадия не заканчивается, когда начинается вторая, и так далее. Первая идет перед тем, как вы начинаете говорить “нет”. Ребенок еще не понимает, и за все отвечаете вы, и так должно быть. Вы принимаете всю полноту ответственности, и эта ответственность уменьшается, но не оканчивается до тех пор, пока ребенок не становится взрослым и, так сказать, отпадает необходимость контроля, который обеспечивает семья.

То, что я назвал первой стадией, относится, на самом деле, к позиции родителей, и отец (если он существует и находится рядом) вскоре принимает участие в формировании и поддержании этой родительской позиции. Я перейду к следующим двум стадиям позже; они имеют отношение к словам, а первая вообще не имеет ничего общего со словами. Итак, сначала мать, а потом оба родителя ставят себе задачей следить за тем, чтобы не происходило ничего непредвиденного. Они могут делать это произвольно, но в основном контроль осуществляет само их тело. Это цельная модель поведения, которая отражает их внутреннюю установку. Младенец чувствует защищенность и впитывает материнскую уверенность в себе точно так же, как молоко. Все это время родители говорят “нет” внешнему миру: “Нет, сюда нельзя, держись подальше от нашей территории; у нас здесь — существо, которое мы защищаем, и мы никого не пропустим за барьер.” Если родитель пугается, то что-то проникает за барьер, и ребенку больно, точно так же, как если бы ужасный шум проник внутрь и причинил младенцу невыносимые мучения. Во время воздушных налетов дети не боялись бомб, но на них немедленно действовала паника, которой поддавались матери. Но большинство младенцев проходят сквозь первые месяцы жизни, ни разу не пострадав от чего-либо подобного, и когда, в конце концов, внешний мир должен сломать эти барьеры, ребенок уже развивает способы обращения с неожиданным, и даже начинает приобретать способность предвидения. Мы могли бы поговорить о различных защитах, которые имеются в распоряжении развивающегося ребенка, но это уже совсем другая тема.

От этой ранней фазы, в которой предполагается, что за все отвечаете вы, происходит чувство родительской ответственности — именно то, что отличает родителей от детей и что, возможно, делает чепухой все те игры, в которые любят играть некоторые люди, когда мама и папа пытаются быть просто приятелями для своих детей. Но матерям требуется способ дать понять младенцам, от каких опасностей они их защищают. Им необходимо и понимание того, как их поведение влияет на материнскую любовь и приязнь. Так что приходит время говорить “нельзя”.

Теперь мы видим начало второй стадии, когда вместо того, чтобы говорить “нет” окружающему миру, мать говорит “нет” своему ребенку. Об этом было принято говорить как о введении принципа реальности, но как это назвать, неважно; мать и ее муж постепенно представляют младенца реальности и реальность — младенцу. Одним из путей может служить запрещение. Вам, наверное, приятно услышать, что “нет” — один путь, так как запрещение — только один из двух путей. Базисом для “нет” служит “да”. Некоторые дети получают воспитание в базисе “нет”. Мать, возможно, думает, что ключом к безопасности могут служить только ее указания на бесчисленные опасные ситуации. Но жалко, когда ребенок знакомится с миром таким способом. Очень многие дети могут использовать другой метод. Их расширяющийся мир связан с растущим числом разного рода объектов, о которых мать находит возможным сказать “да”. Развитие ребенка в этом случае больше связано с тем, что мать позволяет, чем с запрещением. “Да” образует основу, к которой добавляется “нет”. Конечно, это не исчерпывает всего, что происходит. Это вопрос, следует ли развитие младенца в основном той или другой линии. Дети с ранних дней могут быть чрезвычайно подозрительными. Я должен напомнить, что они бывают самыми разными. Но большинство способны доверять своим матерям, по крайней мере, некоторое время. В целом они тянутся к вещам и пище, которые, как они знают, мать одобряет. Разве не верно, что первая стадия — одно большое “да”? Это “да”, потому что вы никогда не разочаровываете младенца. Вы никогда не допустите настоящей ошибки в выполнении своей глобальной задачи. Это огромное невысказанное “да”, и оно образует твердый базис для существования ребенка в мире.

Я знаю, на деле все сложнее, чем я описываю. Скоро каждый ребенок становится агрессивным и приобретает разрушительные мысли, и простое доверие ребенка к матери нарушается, а временами она вообще не настроена дружелюбно по отношению к ребенку, хотя и остается собой. Но нам нет нужды вдаваться здесь в детали такого рода, потому что обнаруживается масса такого, над чем стоит подумать, если представить себе, каким сложным быстро становится мир ребенка со стороны внешней реальности. Например, у мамы один набор “не смей”, а у помогающей ей бабушки другой, а может быть, есть еще и няня. Мамы, кроме того, вовсе не являются учеными; у них могут быть любые суеверия, ни на чем не основанные. Иная мама, например, боится, что все зеленое ядовито, поэтому его нельзя брать в рот. Как ребенок поймет, что зеленый предмет — отрава, а желтый — превосходен? А что, если он не различает цвета? Я знаю младенца, за которым ухаживали два человека, один левша, а другой правша, и это было уже слишком. Поэтому мы ждем осложнений. Но младенцы каким-то образом проходят через все это; они достигают третьей стадии — объяснения. Тогда они могут черпать мудрость из нашей сокровищницы знаний; они могут учиться тому, что мы, как нам кажется, знаем, но самое важное, что они вот-вот смогут не соглашаться с нашими аргументами.

Подытоживая все сказанное на этот раз, скажу, что поначалу речь идет об уходе за младенцем и его зависимости от матери, о чем-то вроде веры. Потом это становится вопросом морали; приходится пользоваться материнской версией морали, пока ребенок не разовьет личное моральное чувство. А потом, с объяснениями, возникает наконец основа для понимания, а понимание — это наука и философия. Разве не интересно видеть начало таких великих вещей уже на самых ранних стадиях развития человека?

Еще несколько слов относительно материнского “нельзя” или “нет”. Не является ли оно первым знаком отца? Отчасти отцы похожи на матерей и могут ухаживать за ребенком и вообще выполнять массу женской работы. Но, мне кажется, как отцы они появляются на горизонте младенца в виде той жесткой части матери, которая позволяет ей говорить “нет” и настаивать на этом. Постепенно, если все складывается благоприятно, этот принцип “нет” становится воплощенным в самом человеке — Папе, которого любят, и даже уважают, и который может отвесить при случае шлепок-другой, ничего при этом не теряя. Но он должен заслужить свое право шлепать, если собирается это делать — тем, что находится рядом и не принимает сторону ребенка против матери. Поначалу вам может не понравиться идея воплощения “нет”, но, возможно, вы поймете, что я имею в виду, если я напомню, что маленькие дети любят, когда им говорят “нет”. Они не хотят играть только мягкими игрушками. Им нравятся камни, палки и жесткий пол; нравится, когда им говорят, что пора слезать, не меньше, чем сидеть на руках.

[1960]

Из наблюдений за тем, чем занят младенец в то время, пока не спит, можно узнать очень многое. Но сначала нам нужно отбросить представление, что здесь есть правильное и неправильное. Наш интерес основывается на том, что только от младенцев мы и можем узнавать о младенцах. Ведущий на прошлой неделе представлял точку зрения, что если данный младенец сосет свой палец или кусок ткани, не наше дело одобрять или не одобрять это, но именно теперь мы получаем шанс узнать что-то об этом конкретном ребенке. Я согласен с ним и с теми мамами, письма которых он цитировал.

Мы имеем дело с широким разнообразием феноменов, характеризующих младенческую жизнь. Мы никогда не сможем изучить все, потому что это каждый раз новый младенец, а среди них нет двух одинаковых, они отличаются и лицом, и привычками. Мы узнаем что-то о младенцах не только по линии носа или цвету волос, если таковые имеются, но также и по неповторимым чертам их поведения.

Когда матери рассказывают мне о детях, я обычно прошу их припомнить, что происходило в самом начале, было характерным. Им доставляет немалое удовольствие напоминать себе о ситуациях, которые так живо воскрешают прошлое.

Они рассказывают мне о самых разных предметах, присвоенных младенцем и ставших для него важными; их сосут или мнут, и они помогают младенцу пережить моменты одиночества и неуверенности, или утешают, или действуют как успокоительное. Эти предметы — на полпути между тем, чтобы быть частью младенца, и быть частью внешнего мира. Они получают вскоре и собственное имя, что выдает их двойное происхождение. Их запах и фактура являются существенными атрибутами, поэтому и думать не смейте их выстирать. Не вздумайте также позабыть такой предмет дома, когда выходите на прогулку. Если вы мудры, то дадите этому предмету в свое время уйти в тень, раствориться вдали, подобно герою, который не умирает; но не теряйте, не отдавайте и не уничтожайте его.

Главное, вы никогда не сможете выпытать у младенца: “Скажи, ты выдумал эту вещь или это часть мира, которую ты нашел и взял себе?” Пройдет немного времени, и вы сможете требовать от младенца, чтобы он сказал “тя” для пояснения, что вот эта мохнатая собачка получена в подарок от тети. Но тот первый предмет утвердился как часть обстановки в колыбельке и коляске до того, как слово “тя” могло быть сказано или имело какой-то смысл, до того, как младенец ясно различит “я” и “не-я”, и до того, как процесс такого различения начался.

Формируется новая личность, и проживается новая жизнь, которой до этого не было, и эта новая личность со своей новой жизнью занимала отца и мать с того самого момента, как младенец стал двигаться в животе. Жизнь личности начинается именно с этих пор, и я не откажусь от своих слов, хотя мне и известно, что щенки и котята тоже сосут и играют, и это, кстати, заставляет меня думать, что животное — тоже нечто большее, чем просто комок рефлексов и аппетитов.

Когда я говорю, что личное бытие начинается именно с этих пор, то допускаю, что поначалу оно сводится к весьма ограниченным формам, но, бесспорно, это бытие уже началось к моменту появления на свет. Упомянутые нами странные привычки младенцев показывают, что инфантильная жизнь не сводится только к сну и получению молока, это нечто большее, чем инстинктивное удовлетворение от хорошей пищи, принятой внутрь и благополучно усвояемой. Эти привычки показывают, что младенец уже существует, действительно проживая жизнь, накапливая воспоминания, формируя персональные формы поведения.

Для дальнейшего рассуждения, я думаю, мы должны принять, что перед нами, в примитивной поначалу форме, то, что мы позже назовем воображением. Это позволяет нам сказать, что младенец ест не только ртом, но и руками, и чувствительной кожей лица. Образный опыт, получаемый от питания, гораздо богаче, чем чисто физическое переживание. Цельный опыт кормления быстро может включить в себя отношение к материнской груди или к матери, воспринимаемой постепенно. И то, что младенец делает руками и глазами, тоже расширяет горизонт акта питания. Такое (нормальное) положение дел станет более ясным, если посмотреть на кормление младенца, производимое как бы механически. Такое питание не только не обогащает жизненный опыт, но прерывает ощущаемую младенцем непрерывность бытия. Я не знаю, как это еще можно выразить. Здесь — только рефлекторная активность и никакого личностного опыта.

Если вы пощекочете лицо младенца, то сумеете вызвать улыбку, но он может почувствовать что угодно, только не удовольствие. Рефлекс предал своего владельца. Он сам почти овладел младенцем. Нам не подобает использовать ту власть, которой мы, без сомнения, обладаем, умея вызывать рефлексы и стимулировать инстинктивное удовлетворение, которое не является частью жизненного ритма личности.

Все эти действия, совершаемые младенцем во время кормления, кажутся нам бессмысленными, потому что они не добавляют ему веса. Я же говорю, что именно они убеждают нас в том, что младенец питается, а не его питают, проживает жизнь, а не только откликается на предлагаемые нами стимулы.

Вы когда-нибудь видели младенца, который сосет палец в то самое время, когда его благополучно кормят грудью? Я видел. (Вы когда-нибудь видели сны на ходу?) Когда младенец сосет тесемку, одеяльце или пустышку, это представляет собой воображение как таковое, переливающееся через край, стимулированное центральной возбуждающей функцией, коей является питание.

Я представлю это еще по-другому. Не задумывались ли вы над тем, что все это ощупывание вокруг, сосание пальца или материи, схватывание тряпичной куклы есть первые знаки нежного поведения? Разве может быть что-то более важное?

Вы, может быть, считаете способность вашего младенца к нежности чем-то само собой разумеющимся, но вы поймете, как обстоят дела, если увидите ребенка, не способного проявлять нежность или утратившего это искусство. Можно побудить к еде ребенка, который не хочет есть, но нельзя никак заставить чувствовать любовь ребенка, который не способен к этому. Вы можете изливать на него свою нежность, но он отворачивается от вас, молча или с криками протеста.

Эти странные, отклоняющиеся действия, о которых мы говорим, есть знаки того, что младенец существует как личность и, более того, чувствует уверенность в отношениях с матерью. Он способен использовать предметы, которые, как мы сказали бы, символизируют мать или какое-то качество матери, и он может получать удовольствие от действий, которые — только игра и которые хоть на шаг-другой уже отошли от питания, то есть инстинктивного акта.

Посмотрите, что происходит, если младенец начинает терять уверенность. Небольшое лишение может привнести элемент навязчивости в привычку сосать или какую-нибудь другую, так что она станет главной, а не побочной линией поведения. Но в случае более серьезного или длительного лишения младенец совсем утеряет способность сосать тряпочку, играть со своим ртом или ковырять в носу; из этой игровой деятельности уходит смысл.

Эти первые объекты игры и игровые действия существуют в промежутке между младенцем и внешним миром. За периодом времени, когда он еще не способен различать “я” и “не-я”, скрывается огромное напряжение душевных сил, и поэтому мы допускаем некоторую отсрочку, чтобы развитие прошло естественно. Мы видим, как младенец начинает сортировать вещи и понимать, что существует мир снаружи и мир внутри, и, чтобы помочь, мы допускаем промежуточный мир, который одновременно личный и внешний, Я и не-Я. Это то же самое, что интенсивные игры раннего детства и “сны наяву” у подростков и взрослых, которые и не сон и не факт, но и то и другое сразу.

Подумайте, ведь разве кто-нибудь из нас преодолел до конца нужду в промежуточной области между нами, с собственным внутренним миром, и внешней, или разделяемой реальностью? То напряжение, которое чувствует младенец, сортируя их, никогда не покидает нас совершенно, и мы позволяем себе культурную жизнь, нечто, что может быть общим, но что является и персональным. Я имею в виду, конечно, такие вещи, как дружба и религиозная жизнь. И в любом случае существуют бессмысленные действия, которые мы все делаем. Например, почему я курю? За ответом мне нужно было бы обратиться к младенцу, который, я уверен, не станет надо мной смеяться, потому что он знает лучше, чем кто-либо другой, как глупо все время вести себя разумно.

Возможно, это покажется странным, но сосание пальца или куклы могут давать ощущение реальности, в то время как реальная пища может вызывать нереальные чувства. Реальная пища спускает с цепи рефлексы, и инстинкты включаются на полную мощность, а ведь младенец еще не зашел в утверждении своего Я настолько далеко, чтобы переносить такие мощные переживания. Не напоминает ли это вам лошадь без наездника, которая выигрывает Большой Национальный? Такая победа не приносит приза владельцу лошади, так как жокей не удержался в седле. Владелец в отчаянии, а жокей, возможно, ранен. Когда вы с самого начала приспосабливаетесь к личным нуждам и ритмам вашего грудного ребенка, вы даете шанс этому новичку в скачках удержаться в седле и даже скакать на собственной лошади, и получать удовольствие от самой скачки.

Для незрелого Я очень маленького ребенка эти странные привычки вроде сосания тесемки, возможно, являются самовыражением, которое приносит младенцу ощущение реальности и дает матери и ребенку возможности для подлинных человеческих взаимоотношений, не отданных на милость животных инстиктов.

[1956]