Когда Жак Андре предложил мне участвовать в этом семинаре, он указал на заглавие во множественном числе: инцесты. Насколько я поняла, он имел в виду растущий размах в употреблении в средствах массовой информации термина «инцест», а так же то, что произошло смещение понимания инцеста в единственном числе, в  смысле «главного сексуального нарушения», к группе злоупотреблений и плохого обращения взрослых с детьми, включенных в общий термин «инцест», где, похоже, акцент, поставленный на сексуальное нарушение, перешел к различным нарушениям, связанным с насилием. Не следовало ли ограничить содержание этого концепта в аналитической сфере, ограждая его от расширения в социально-юридической сфере?

Инцест в современном социальном и культурном толковании

В американской культурной среде, как  мы узнаем из средств массовой информации или по слухам, происходит  феномен стирания понимания разницы между психопатологическими актами и бессознательными фантазмами. Этот феномен, говорят, может привести к карикатурным законодательным формам, в которых психоаналитик может подтолкнуть пациента к возбуждению  судебного дела против своих родителей, если в анализе появляется классический фантазм родительского соблазнения. Хотя Фройд проник на территорию бессознательного фантазма и инфантильной психосексуальности только после отказа от теории реального соблазнения, сегодня мы наблюдаем перетолкованное понимания Эдипова комплекса в его первооткрытом виде;  любое сексуальное действие  связано с инцестуозными фантазмами (взрослого? ребенка?). Психоаналитическая вульгата, касающаяся отношений между родителями и детьми, и юридическое недовольство, вместе взятые, придают понятию сексуального насилия эффект и совокупность социологических, моральных, юридических и психологических значений, из которых психоаналитику, в своем кабинете, едва ли удается обнаружить какую-нибудь фундаментальную характеристику по своей дисциплине, то есть по Эдипу, как либидинальной бессознательной организации, образованной первичным фантазмом, следовательно, отмеченной первичным вытеснением. В противоправных актах взрослых по отношению к детям, быстро распространяющихся на социальной сцене, в актах, квалифицированных как инцестуозные, едва ли признаем метапсихологический ориентир. Каким образом эти акты, исходящие из гражданского и уголовного Кодексов, давно разработанные юридической номенклатурой, в социальной сфере, в сознании общественности смешиваются с психоаналитическими ссылками?

Как происходит эта регрессия мышления, эта путаница, которая установилась между актом и тем, что психически представляется его противоположностью, отрицание акта в том смысле, в котором невроз является отрицанием перверсии? В том плане, в котором, как писал Фройд, «фундаментом невроза является  возмущение Я против претензий сексуальной функции». Здесь я имею в виду две категории фактов. Одна описательная, социологическая, позволяющая пациентам, открывающим Эдипову природу их бессознательной жизни, обратить свои горькие воспоминания в судебный процесс против соблазняющих родителей, а педиатрам смешивать насилие, связанное с жестоким обращением с насилием сексуального характера. Истинная или переоцененная, эта социальная практика, не передает ли она новую форму пренебрежения и вражды по отношению к психоанализу, меняя местами, путем чрезмерного употребления, акт и бессознательную сцену, что заслуживает интерес и внимание аналитиков по поводу свободного использования психоанализа на общественной арене? Другой факт, еще больше интересующий аналитика, касается способа, которым общество возвращает ему деформированную репрезентацию инструментов его дисциплины, объединяя все виды злоупотребления, преступные, сексуальные и агрессивные акты под общим термином «инцесты». Или, если выразиться более точно: любое применение силы взрослым в отношении ребенка становится формой нарушения запрета на инцест. От сексуального насилия взрослого над ребенком, и так очень легко смешанного с нарушением запрета на инцест (социальный инцест или инцест в психоаналитическом смысле, подверженный первичному вытеснению?) дошло до обобщенного подозрения многих взрослых, несущих ответственность за детей: родителей, педагогов, воспитателей, врачей.

Легковесное стремление к определению «инцестуозной связи» и травматической и драматической ауры, ассоциирующейся с этим подозрением, заставляет аналитика рассуждать о смысле и специфическом содержании, которое он придает в своей практике этим терминам: «Эдип, инцест, запрет.» Легкость, с которой использованы эти термины, вынуждает его задавать себе вопросы, чтобы ясно отличить искажения, которым они подвержены, при их использовании вне психоаналитической сферы. Я могла бы посвятить все свое выступление опровержению явных и скрытых аргументов, лежащих в основе смешения между сексуальным действием взрослого по отношению к ребёнку и его определение как «инцестуозное». Эта задача заслуживает такого усилия. З. Фройд не переставал задаваться вопросом о ядре, представленном исторической последовательностью между периодом сексуального возбуждения раннего детства, его ретроактивного включения посредством травматических эффектов, связанных со второй сценой, и ее вкладом в формировании бессознательных сексуальных фантазмов. Имплицитный аргумент, которым оправдывают определение  «инцестуозных» всех преступных сексуальных актов, совершенных взрослыми с детьми, основывается на прямолинейной связи,  а именно на прямой филиации между бессознательным фантазмом и актом, в этом нет ничего аналитического. Акт есть своеобразное  превращение фантазма во что-то включенное в действие. Это рассуждение основывается на определенной сиюминутной и обманчивой очевидности, касающейся идентичности между тем, что может произойти на бессознательном уровне, и тем, что происходит в действительности.

Сексуальный характер любви ребенка к своим родителям и родителей к своему ребенку, это психоаналитическое открытие инфантильной психосексуальности и в то же время эротического свойства родительской любви, бесспорно, составляет общую почву любой генитальной сексуальности, а также всех социальных отношений. Разница лишь в том, что от латентного к явному, от вытесненного к акту, от бессознательных репрезентаций к симптоматическим актам простирается все пространство метапсихологии, вся проблематика статуса запрета в психоаналитическом смысле и полное различие между социальными запретами и психическим запретом. Что касается эволюции социальных запретов, социолог Ирен Тери, специалист-консультант по вопросам семейного законодательства при государственных органах, особенно выделяет в неопубликованном сообщении (1), озаглавленном «Нормы и сексуальные запреты сегодня», юридическую эволюцию, согласно которой, исходя из уголовного кодекса 1790 года, затем 1810 года, социальное восприятие сексуального нарушения организовывается преимущественно вокруг свободного распоряжения собой. Отделяясь от церковного права, где то, что позволено и запрещено с сексуальной точки зрения, определяется местом, занятым в системе родительства, и где, по этой причине, инцест является главным организатором запрета, гражданское и уголовное право продвигает право субъекта и его согласия.

Исходя из этого, изнасилование постепенно стало парадигмой сексуального запрета. Акцент перемещается с  самой сексуальности на насильственную сексуальность. Инцест,  определенный в антропологическом смысле посредством системы родительства, указывающей на неприступные позиции и генеалогически возможные с сексуальной точки зрения альянсы, теряет свое верховенство в качестве запрета, организующего социальную сексуальность, в то же время затрагивая понятие сексуального преступления. Последнее включает в себя все виды насилия, от покушения на достоинство несовершеннолетнего до самых тяжелых актов педофилии и злодеяния. Совокупность актов сексуального правонарушения вписывается в continuum, под знаком   инцестуозного насилия. В каком-то смысле это широкое юридическое толкование сексуальной преступности незримо прибавляется к двойному воздействию бессознательного запрета, который одновременно и неразделимо является и сексуальным, и преступным.

1 Сообщение на Коллоквиуме «Pratiques de la folie: Experts de l’intime», июнь 1999.

Постулируя универсальный характер Эдипа, понятие в высшей степени метапсихологическое, а не феноменологической клиники, никак невозможно определить существование прямой каузальности между либидинальной организацией психики и сексуальной преступностью, обозначенной гражданским и уголовным кодексом. Это обсуждение существующих отношений между метапсихологическими понятиями и клиническим полем, выходящей за рамки прямой психоаналитической практики, вызывает чрезвычайные трудности. И хотя тема «инцестов» вроде ставит эту фундаментальную эпистемологическую проблему, похожую на проблему отношений между психоаналитической нозологией и психиатрической нозологией, я выбрала для обсуждения современное расширение, по моему мнению, чрезмерную, применяемую косвенным образом к понятию инцеста. Я полагаю, но это всего лишь моя интуиция, что во включении в действие речь не идет о том, чтобы вставить в него не вытесненный или плохо вытесненный инцестуозный фантазм. Речь идет скорее о сексуальной практике, в которой влечения разрушения и аффекты бессознательной ненависти преобладают над эротическими влечениями. Партнер заменяет в этом случае объект для использования и для разрушения, намного больше, чем желаемый объект любви.

Инцест, Эдип, или запрет

Уточняя, как действует in vivo проблематика инцеста, чье присутствие подтверждается в каждой терапии, я, может быть, смогу способствовать с пользой для дела различению между «инцестом» в единственном числе, в самом единственном из всех единственных чисел, инцестом в аналитическом смысле, и «инцестами» во множественном числе, в смысле симптоматических социально-психиатрических юридических актов. Мне показалось очевидным, что действительно, если тематика инцеста  присутствует в каждом лечении, она обнаруживается посредством любой формы нерешительности, принадлежа запрету, без того, чтобы иметь содействие прямых репрезентаций.  Я намереваюсь показать, что инцест  это не специфическое психоаналитическое понятие.

Подход к тому, что Фройд назвал комплексом Эдипа, не  осуществляется только лишь путем понятия инцеста, но так же путём  понятия табу,  затем  — запрета. Запрет появляется лишь с момента, когда сексуальная любовь ребенка к каждому из двух родителей принимает психическое качество нарушения, преступного эротического измерения, достойного осуждения, и от которого он должен отказаться. Лишь с того момента, когда уже невозможно исполнение желания любви ребенка, сыну невозможно обладать матерью, дочери невозможно иметь ребенка от отца, когда они выходят из-под покровительства принципа удовольствия и подчиняются принципу действительности – лишь с этого момента понятие любви становится инцестуозным, то есть квинтэссенцией желания, желания того, что невозможно реализовать;  в то же время оно становится запрещенным  сознательными репрезентациями, исчезая под влиянием вытеснения, забвения, некоторые авторы сказали бы даже форклюзии (С. Леклер), в то время как его след, сам по себе бессознательный, остается лишь в форме идентификации с объектом, от которого отказались.

Тот факт, что любая человеческая история, индивидуальная или коллективная, вписывается внутри этой Эдиповой либидинальной организации, является сейчас прописной истиной, столь часто используемой, что экстравагантность феномена, комплексность его импульсов и эффектов скрыты. Гипотеза, которую я выдвину, всего лишь одна из вероятных точек зрения, которые могут служить ориентиром для использования понятия Эдипа и понятия инцеста, может скорее Эдипа, чем инцеста.  Я бы пожелала показать, что в анализе мы встречаем всего лишь отрицательные формы, контринвестиции, инцеста и эдиповой структуры в виде  фобических формирований, которые, своей неустанной деятельностью избегания, свидетельствуют о постоянно живой силе притяжения Эдипа. Разве что  бредовая идея, как мысль председателя Шребера, «идея, что было бы прекрасно быть женщиной, подлежащей совокуплению» (с мужчиной или с Богом), разве что бредовая идея формулирует прямую репрезентацию инцестуозного сексуального акта; и даже здесь объект желания, отец, переряжен в Бога.  Эдиповая либидинальная организация не является прямой принадлежностью анализа. Она требует реконструкции, приобретает форму лишь во втором периоде, периоде перестройки; она утверждается своими эффектами, своими динамическими последствиями.

Она утверждается как невидимая архитектура духа, как виртуальная арматура психической жизни, исходя из которой превратности любовной жизни и невротические, психотические и первертные организации могут стать понятными. Не в том смысле, в каком эти симптоматические образования, будь они обычными или причиняющими страдание, касаются актуализации, эксгибиции или повторения эдиповой драматургии, как будто имевшей место в инфантильном прошлом: обладание матерью, убийство отца, в той же мере, как и попытки, более или менее неудавшиеся, осуществление более или менее удачных формирований запрета на инцест, превращений невозможного, от которого следует отказаться, в более или менее удачное возможное.  Если предположить, что мы смогли бы поддержать эту точку зрения, то инцест как бы существует на протяжении психической жизни и начиная с его первичной формы только в фобических видах. Отнюдь не побуждая к включению в акт, он скорее предполагает действия избегания, отрицания; фиксирование в бессознательном этого феномена определяется только его противоположностью, а именно борьбой против этого феномена, который, безусловно, совершается лишь ценой защит равнозначных его запрету. Иными словами, ставка Эдипа на психическую эволюцию не сексуальное обладание, не убийство соперника, а неустанное создание преград и новых территорий, образование запрета, укорененного в окончательном изменении сексуальной и нарциссической либидинальной эволюции.  Запрет не является данностью, чем-то уже установленным, чем-то уже упорядоченным, а чем-то, за что должен отвечать каждый индивидуум на протяжении своей либидинальной эволюции, чем-то приемлемым в том смысле, в каком законы природы могут быть приемлемыми, признанными. Запрет есть обязательная возможность.

Запрет уже существует в каждом, с рождения, его вносят родительские вытеснения. Но в то же время он постоянно находится в опасности капитулировать, и, значит, постоянно находится в процессе созидания. Вот клинический фрагмент, из которого полностью вытекает его загадочный характер. Речь идет о матери, которая родила «хруствального» ребенка, страдающего болезнью костей, из-за чего любой уход за ним, любое соприкосновение становится в высшей степени проблематичным, даже опасным для новорожденного. Какой бы ни была органическая причина болезни, для матери и для ее ребенка тело младенца становится сценой запрета соприкосновения. Движимая своими фантазмами, молодая женщина, в поиске неизбежного запрета, родила  ребенка, до которого нельзя  дотрагиваться. Ребенок, любой ребенок для любой матери представляет и высшее нарушение, исполнение самых сильных инфантильных желаний, иметь ребенка от матери, затем от отца. Но в то же время своим существованием во плоти и крови, своим реальным присутствием он вытесняет и заменяет инцестуозного ребенка, о котором она лишь мечтала.

Для того, чтобы  женщина могла инвестировать ребенка, о котором заботится, чтобы она могла желать его на самом деле, необходимо, чтобы тот другой, из фантазма, был подвержен вытеснению. Кстати, в фрагменте рассказа о рождении неприкосновенного ребенка, уже существует настоящее отдаление между инцестуозным желанием и больным ребенком. Для матери этот реальный ребенок тот, которого она бы рискнула трогать инцестуозно, и которого болезнь предохраняет от этого, в то время как ее ничто не смогло предохранить от  психической и даже физической грубости со стороны ее матери. Как пишет Пьерра Оланье: «Ребенок является тем, кто, в плане реальности, свидетельствует о победе материнского Я над вытеснением, но с таким же  успехом, и в этом парадокс ситуации, является тем, кто остается ближе всего к объекту бессознательного желания».  П. Оланье формулирует это и по-другому: «Ребенок, в реальности, одновременно находится на минимальном расстоянии от одного и того же объекта, вызывающего максимальную силу вытеснения.»  И еще: «Сам ребенок является твердыней,  охраняющей мать от возвращения ее собственного вытеснения.» (2)

2 Pierra Aulagnier, La violence de l’ interprétation, PUF, стр. 140-141

Табу  на прикосновение

Я преднамеренно решила проиллюстрировать инцест и запрет рассказом о младенце, которого опасно трогать. З. Фройд устанавливает табу на соприкосновения как центральный пункт системы запретов, находящийся на пересечении между Эросом и деструкцией, на пересечении между нарушением запрета на инцест и запрета на убийство. Эрос, пишет Фройд, обозначает прикосновение, но разрушение также предполагает прикосновение, при ударе.  Запрет соприкосновения объединяет сексуальный запрет и запрет разрушения.  «Тогда, когда возникает вопрос, почему избегание прикосновения, касания, заражения играет такую большую роль при неврозе, и становится содержанием таких сложных систем, ответ в том, что прикосновение, телесный контакт служит как сиюминутной цели агрессивной инвестиции, так и цели нежной инвестиции объекта. Эрос желает соприкосновения, потому что жаждет единения, стирания пространственных граней между Я и любимым объектом. Также и разрушительность, которая, прежде чем было изобретено оружие, действующее на расстоянии, должна была осуществляться в пространстве, когда к телу можно было бы прикоснуться, до которого можно было бы дотронуться рукой.» (3)

В «Тотеме и табу» Фройд еще пишет: «Глубокое отвращение, которое человек чувствует к своим давним инцестуозным желаниям, ведет его к установлению вокруг фигуры умершего отца системы запретов, которая сможет избежать контакта, двойной запрет прикосновения, как убийственного, так и инцестуозного.» Посредством этого двойного запрета прикосновения мы находимся, в анализе, в непосредственной близости к этим вещам. Чтобы проверить эту версию, я сошлюсь на текст из одного доклада Жака Андре, озаглавленного: «Точка прикосновения». К сожалению, я не могу послать его вам для ознакомления, ибо он был написан не для печати. Сложность моих отрицаний сверхопределена моей собственной неловкостью: могу я или не могу к нему прикоснуться? Аналитическая работа сводится точно к пониманию избежания отрицания, какими являются те, что содержатся в речи одной пациентки: «Пока я говорю, поведала она, я могу думать, что вас здесь нет.»  «Лишь регулярный характер, без исключения, отмены «нет»  смог меня убедить, что следовало бы придать словам «быть ничем» или «не быть» их полную положительную валентность, полную силу смысла, который носит в себе избегание отнекивания» (Жак Андре).

История этого анализа, как и многих других, и не только неврозов навязчивых состояний, касается усилия установить и в то же время избежать точки прикосновения, как и название доклада: прикоснуться к аналитику, быть тронутым

3 Freud, Inhibition symptôme et angoisse, PUF, 44

его словами и отменить эти точки прикасания. Избегание отнекивания в формулировке: «Пока я говорю, я могу думать, что вас здесь нет» не означает ли степень неопределенности запрета? Если «нет» заняло бы свое место в вышесказанной фразе, может быть, присутствие аналитика возле пациентки перестало бы быть таким проблематичным или даже опасным?

Наслаждение или удовольствие-неудовольствие

Я использую комментарий трех работ, чтобы продемонстрировать пуповинный характер инцеста, такой же непознаваемый, как и пупок из сновидений, и, несмотря на это, такой же постоянно реконструированный формами, запрещающими его. Я перейду, в порядке убывающей трудности, от книги Жоржа Батайя «Моя мать» к книге «Эдип в Винсенне»  Сержа Леклера и к книге Филипа Рота: «Комплекс Портного» (известный российскому читателю как «Случай Портного». Итак, Жорж Батай. Самый трудный.  Как известно, «наслаждение» не является фройдовским термином, зато является термином, без которого часть точки зрения Лакана об эффектах  анализа была бы непонятной. «Наслаждение» появляется на горизонте анализа тогда, когда Я  обнаруживает крах воображаемых позиций, крах объекта а и доступ к реальности, там, где он уже не занимает позицию суверенной значимости. Наслаждение своего рода точка полного соприкосновения между Эросом и Танатосом, когда отменен любой запрет прикасания. Я не знаю, правоверна ли моя формулировка с точки зрения Лакана, но я полагаю, что это лакановское понятие касается  существования психического горизонта, где происходит обрушение всей фантазматической организации в ее защитной роли и, в соответствии с этим, обрушение  любого признака идентификации, периода, когда сексуальные влечения достигают  точки невозврата,  достигая цели Танатоса.

Вот что пишет Жорж Батай об инцесте: «В тот же день, когда моя мать поняла, что она должна, в конце концов, уступить, поднять завесы, которые направили бы меня к ней, которые направили бы ее ко мне, она перестала колебаться и убила себя». Более жестко не выразишь воссоединение между сексом и смертью в инцесте, и способ, которым его запрет действует, чтобы защитить каждый субъект от этой точки соприкосновения, являющейся не встречей желающих друг друга тел, а точкой, в которой секс и смерть становятся неразделимыми.  И что еще говорит поэт-прорицатель. Он говорит, что: «она (мать, желающая своего сына) была безумной в прямом смысле этого слова». «Если бы мы воплотили это помутнение нашего рассудка как мерзость совокупления… я бы перестал замечать, как бредит мать, видя меня; моя мать перестала бы замечать, как безумствую я, глядя на нее… Мы бы потеряли чистоту нашего невозможного.» Инцестуозная любовь принадлежит области невозможного. В возможном имеется лишь деструкция. В основной части своего творчества, следуя тому же, писатель встречает непреодолимое препятствие, безумие, а не акт. «В пустыне, в которой она горела, – пишет далее Батай,  – ему хотелось, чтобы вместе с ней мерзким образом разрушилась молчаливая красота существ, анонимных и равнодушных.» Инцест, это загадочное явление, эта противоположность всех психических образований, мобилизованных для борьбы с запретом на контакт, противится самости, инцест гранича со смертью. В одном из последних писем матери к сыну, перед их предсмертной встречей, она пишет: «Твоя ошибка состоит в том, что ты предпочитаешь удовольствие порочности.»

В действительности, наслаждение и удовольствие не принадлежат тому же психическому миру. Более того, они исключают друг друга, как исключают друг друга перверсия, включенная в акт, и невроз. Лакановская метапсихология наслаждения и фройдовская метапсихология, полностью организованные вокруг запрета и экономии удовольствия, эти две метапсихологии не выявляют либидинальных организаций бессознательного желания, которые были бы идентично переданы на языке Лакана или на языке Фройда. Для З. Фройда эдиповая организация это либидинальный тупик, а выходом из этого тупика было бы разрушение этой организации, то есть удачное вытеснение и полное и стабильное установление запрета на инцест и запрета на убийство. Или, точнее, как он пишет в «Исчезновении Эдипова комплекса»: «Процесс (при котором Я отдаляется от Эдипова комплекса) больше чем вытеснение; он равносилен, если все происходит идеальным образом, разрешению и отмене комплекса. Мы вынуждены допустить, что коснулись границы, никогда не бывающей полностью ясной, между нормальным и патологическим. Если действительно Я не удалось ничего, кроме вытеснения комплекса, тогда последний продолжает существовать бессознательно в Оно, и позже проявит свой патогенный эффект». Термины Фройда в этой статье радикальные: Эдипов комплекс исчезает. Он разрушен.

Сейчас посмотрим, что говорит нам Серж Леклер в Винсенне, в том анархическом 1968 году или считающимся таковым. (4) «Инцест, сексуальное наслаждение матери является самой моделью наслаждения…абсолютным наслаждением, итак, запретным. Но что означает наслаждение матери? Одним словом, что такое наслаждение? Это что-то, связанное с переходом границ, с отменой границ». А в этот период своей теоретизации С. Леклер придавал материнской функции определение фиксирования границ, установления границ, отделяющих биологическое тело от эрогенного тела ребенка. Отмена этой границы, сексуальное  использование материнского тела невозможно, по мере того, как материнская функция отменена в этом нарушении. А установление запрета является одновременно гарантом недоступности этого использования, сохранением этой материнской функции и переходом от метапсихологии наслаждения к

4 Leclaire, Oedipe a Vincenne, Fayard, 1999

фройдовской метапсихологии удовольствия и неудовольствия, определенными С. Леклером, как «эта смягченная форма, в которой временно граница затенена».  И еще: «Разрушение этой грани в то же время отменяет любую возможную эрогенность, или, по крайней мере, вновь возводит все в путаницу, при которой биологическое уже не отличается от эрогенного.»  Точку зрения С. Леклера, особенно в главе под названием «О наслаждении», следует принять во внимание. Я полагаю, что, исходя из этого понятия, которым он пользуется, в прямой связи со своей практикой, он указывает на два фундаментальных течения, два регистра в отношении возможных целей анализа. Один регистр умеренный, цивилизирующий, эдиповый, исключающий инцест. Второй находится в прямой связи с психическим безумием, там, «где этот истинно инцестуозный опыт имеет совершенно знаменательный, необратимый и неизгладимый характер, и где что-то, связанное с пределом, границами, было полностью разрушено.» Материнская функция, как предел, граница, как невозможный инцест устанавливает радикальный барьер между наслаждением и смертью, с одной стороны, и между фройдовскими системами удовольствия и самосохранения, с другой стороны, которые могут действовать в жизнеспособном конфликте.

С. Леклер не оспаривает существование инцестуозного опыта как такового. В своей книге «Разоблачение реального» он выявляет аналитические секвенции, относящиеся к тому инцестуозному опыту, «уловимым на уровне исполнения парциального сексуального влечения», там, где видно, какая большая дистанция существует между инцестуозным актом в повседневном, антропологическом, социально-юридическом смыслах. Он указывает на то, что тогда вся ставка анализа ведет к тому, чтобы «вновь найти (я бы сказала установить) определенную невозможность иметь доступ к Оно». Эдипово желание, инцестуозное желание уже является желанием, отмеченным запретом.     Хотим ли мы знать, касается ли запрет на наслаждение или на эдиповые бессознательные фантазмы, несомненно одно: конечная участь  инцестуозной либидинальной организации состоит в ее необходимом разрушении; в ее форклюзии, по Леклеру; ее полном вытеснении, сказала бы Оланье. Именно припоминание этого утверждения Оланье послужило исходным пунктом этих рассуждений. Она говорила, что в анализе невроза никогда не проявляются прямые репрезентации инцестуозного желания. В свое время это утверждение вызвало у меня скептицизм, так как мне   казалось, что речь, так или иначе, идет только об этом в любом анализе.

Сейчас я бы добавила: так или иначе, но не прямо; или тогда речь идет лишь о вторичных репрезентациях, обдуманных, а не о бессознательных фантазмах. Если сейчас я полностью согласна с этим справедливым утверждением, то задача анализа кажется мне еще трудней.    Мне хотелось бы завершить эту ретроспективу несколькими мыслями об инцесте в юмористической версии, версии Филипа Рота из его книги «Комплекс Портного». Известно, что мать еврейка определяет общую   культурную сущность маленьких историй, касающихся избытка материнской любви. Находка Ф. Рота: быть наказанным матерью через его запирание на улице высшая точка этого юмора. И вот этот бедный малыш, всю жизнь ощущающий непростительную вину, что обделил мать своей любовью, обреченный стоять перед закрытой дверью дома, обреченный умереть от изолирования внутри целого мира, оставшийся без своей матери. А вот сцена разделенной инцестуозной чувственности: «Она села на краю кровати, в корсете, в стеганом лифчике и начала спускать чулки, болтая впустую. Кто самый дорогой птенчик у мамы? Кого мама любит больше-больше всего на свете?»

«Я таял от счастья, и в то же время не отрывал глаз от медленного, прелестно тревожного спускания плотно отлегающих прозрачных чулок вниз, придающих коже оттенки волнующих изгибов… Ух, мне хотелось стонать от удовольствия, мне было четыре года и, несмотря на это, я чувствовал его в крови» и т.д. Мальчишка, ставший взрослым, влюбленный во всех женщинах и большой соблазнитель, возвращается однажды в Израиль. «И…Доктор (ибо вся книга адресована психоаналитику), Доктор, в государстве Израиль я не мог возбуждаться! Что вы скажете об этом символизме, дружище? Не быть способным к эрекции на Земле Обетования!» «Итак, это апогей эдиповой драмы, Доктор?» – Oedipus Rex замечательная трагедия, болван, а не еще одно надругательство! – Вы садист, шарлатан и мерзкий паяц! Но последнее слово за психоаналитиком. После того, как послушал историю любовных терзаний Портного, с  первого детства до провала его сексуальной взрослой жизни, мерзкий паяц говорит своему пациенту: «Итак, говорит  доктор, может, уже начнем, а?»

Из книги “Формы  инцеста”.

Нэнси, 35-летней пациентке психоанализа, у которой первый половой акт с отцом произошел в возрасте 9 лет, приснилось, что у нее сильное вагинальное кровотечение, и что она пришла ко мне за гигиеническими прокладками. В ее сне я ответила, что она может решить этот вопрос сама, и, истекая кровью, она в отчаянии покинула мой кабинет, осознавая, однако, что ее кровотечение не смертельно. На следующей сессии Нэнси ассоциировала на тему своей фантазии о том, что нож распарывает ее матку, и гадала, было ли у нее кровотечение после полового акта с отцом. Она говорила о том, что мать не догадалась о ее страданиях и не поняла, что она нуждается в помощи. Я прокомментировала, что она боится, что я не смогу помочь ей с этой раной, с этим ощущением вспоротой матки. Она ответила: “Жизнь – это поиск. Хороший терапевт занимается настоящим, но не забывает о прошлом. Но сможете ли Вы восполнить прошлое?”

Этот сон приснился Нэнси на двенадцатом месяце 40-месячного курса психоанализа. Он обнаружил ее неосознанную фантазию о повреждении, нанесенном инцестом: ее отец разорвал ее гениталии и матку. До этого сна Нэнси чувствовала себя неполноценной в роли женщины и матери и полагала, что ее гениталии отличаются от гениталий других женщин. Она не осознавала, что эти чувства коренятся, отчасти, в ее инцестуозном опыте. Когда сон был проанализирован, последствия инцеста приобрели для пациентки большую аффективную значимость.

Сновидения, подобные сну Нэнси, наглядно иллюстрируют тот устойчивый вред, который инцест в течение длительного времени наносит психике. Психоанализ дает нам возможность понять, каково интрапсихическое влияние этой травмы, и найти способ лечения инцестуозной раны. Однако прежде чем мы с Нэнси смогли успешно анализировать ее сны, мне пришлось помочь ей укрепить определенные психологическое способности – особенно способность к символизации и формированию фантазий – с тем, чтобы можно было более четко связывать ее сны с теми конфликтами, о которых они пытались поведать. Нижеследующий материал представляет собой краткое изложение анализа Нэнси; особое внимание уделено ее снам – для того, чтобы проиллюстрировать травматические последствия инцеста и его влияние на способность к символизации и формированию фантазий.

Однако сначала я хотела бы сказать несколько слов о психологической травме, сновидениях, способности к символизации и о фантазии. Лапланш и Понталис (1973, р.456), а также Даулинг (1987) используют термин “психологическая травма” для обозначения внешнего события в жизни пациента, которое характеризуется интенсивностью, неспособностью пациента реагировать на такое событие психологически адекватно, а также тем потрясающим и длительным воздействием, которое оно оказывает на его психическую организацию. Их точка зрения основывается на представлениях Фрейда (1926), который понимал травму как переживание беспомощности со стороны Эго, а также Кристалла (1978), придававшего большое значение тому воздействию, которое детская травма оказывает на символизацию, формирование фантазий и способность к вербализации эмоций.

Инцест между дочерью и отцом наносит интрапсихическую травму, отзвуки которой сопровождают ребенка всю его жизнь. Инцест как внешнее событие, а также влияние инцеста на будущие отношения и взрослую сексуальность пациента уже достаточно подробно описаны (обзор психиатрической литературы по данному вопросу см. у Herman, 1981). У моей пациентки Нэнси инцестуозный опыт наложился на уже существовавшую эдипальную фантазию, усиленную травмирующей сепарацией с матерью, произошедшей в пятилетнем возрасте. Именно это слияние фантазии и реальности дало толчок развитию множества сильных и противоречивых чувств.

Даулинг (1987, р.50) характеризовал сновидения как окно, раскрывающееся в мир переживаний пациента в его реакции на травму, окно, которое в ином случае было бы закрыто. Де Соссиер (1982, р.168) отмечал, что в посттравматических состояниях сновидения могут отражать фантазии, являющиеся частью первоначальной травмирующей ситуации, либо развившиеся как реакция на травму. Он также описал, как травма сама по себе может искажать способность Эго сновидца к символизации, препятствуя таким образом эффективному использованию символов для отражения элементов травмирующей ситуации, конфликтов, вызванных травмой, и ассоциативных связей с другими составляющими внутреннего мира сновидца. Ситуация аналогична той, которая возникает при нарушении детской игры, когда тревога захлестывает способность ребенка к символизации. Поэтому, говорит Де Соссиер, сновидения, связанные с отсроченными последствиями ранней детской травмы, часто кошмарны, пугающи и реалистичны. Такие сны сильно отличаются от снов, не связанных с посттравматическим состоянием, которые могут доставлять удовольствие, ослаблять психическое напряжение и вызывать состояние психической релаксации (р.168).

Эти соображения особенно уместны в случае Нэнси, чей инцестуозный опыт начался в латентном периоде. Как напоминает нам Сарнофф (1976), символизация и фантазия являются основными механизмами, которые латентный ребенок использует для защиты от сексуальных и агрессивных влечений и конфликтов, а также для их интеграции. Поэтому неудивительно было бы обнаружить у Нэнси серьезное ограничение способности видеть сны, фантазировать и использовать символы; так это и было.

До начала курса психоанализа и на ранних его стадиях сновидения, связанные с инцестом, были повторяющимися, вызывали у Нэнси тревогу и казались ей чрезвычайно “реальными”. Она в ужасе просыпалась среди ночи, и только объятия мужа могли успокоить ее. У нее было мало ассоциаций к этим снам, они просто напоминали ей о самом факте инцеста. В ходе анализа и в результате проработки конфликтов сны изменились, их символика, а также фантазии и ассоциации к ним стали богаче. Как латентное, так и явное их содержание отражало обычные темы, связанные с инцестом: соблазнение, отсутствие материнской защиты, идентификацию с агрессором и восприятие себя как ущербной жертвы. Восприятие аналитика/матери как защитницы, идентификация с аналитиком как с сильной женщиной и возвращение позитивных воспоминаний об отношениях с родителями, предшествовавших инцесту, стали признаками успешной проработки травмы.

Как и для многих других жертв родительско-детского сексуального злоупотребления инцестуозный акт стал для Нэнси двойным предательством. Во-первых, это была чрезмерная сексуальная стимуляция и разрушение границ между фантазией и реальностью со стороны ее отца. Во-вторых – одновременное отсутствие защиты со стороны матери. Как бы сильно маленькая девочка ни желала своего отца, она должна быть уверена, что сексуальный контакт между ними невозможен. Без этого чувства уверенности ребенок не может свободно играть с символами и фантазиями. Поэтому после инцестуозного акта, независимо от того, насколько он соответствовал тайным или неосознанным желаниям маленькой девочки, она, вероятно, будет чувствовать, что отец использовал ее и злоупотребил ею. Она может переживать невыносимые конфликты, вызванные сексуальными и агрессивными чувствами, особенно теми, которые возникли в связи с инцестом, и ее ощущение границы между фантазией и реальностью может быть размыто. Часто жертвы инцеста никому не рассказывают о случившемся, таким образом лишая себя помощи со стороны матери и других взрослых. Скрытность лишает их материнской заботы, утешения и защиты.

Когда они становятся взрослыми, отношения с мужем и детьми также могут страдать от этого предательства. Нэнси не могла доверять себе и тем, кого она любит. Сексуальная близость с мужем пугала ее, поскольку сексуальные ощущения вызывали у нее воспоминания об инцесте. Она избегала близости со своими детьми из страха, что она не сможет оградить их от своих сексуальных желаний. Инцестуозный опыт определял ее образ Я. Она чувствовала себя ущербной, жертвой. Она идентифицировалась с отцовской агрессивностью, защищаясь от чувства бессилия, которое, в свою очередь, было одной из причин спутанности ее женской идентичности.

В первый раз Нэнси пришла ко мне на прием спустя несколько лет после окончания более-менее успешного курса психотерапии. Она хотела продолжить лечение в связи с паническими атаками, навязчивыми мыслями и торможениями в сфере сексульности. В наших первых беседах она упоминала об инцесте, но, казалось, не осознавала, какое огромное влияние он оказал на ее развитие. Мы начали с двух сессий в неделю, в течение которых она рассказывала о своих связанных с инцестом снах, которые были реалистичными, повторяющимися и вызывали у нее тревогу. Все ее ассоциации относились к инцестуозному акту. Эти связанные с травмой ужасающие реалистичные сны свидетельствовали о том, что механизмы смещения, символизации и подавления не смогли защитить ее от конфликтов и страха, порожденных травмой. Именно эта проблема побудила меня рассмотреть возможность психоанализа. Я надеялась, что в процессе психоанализа и под его защитой она сможет развить свою способность к использованию символов и метафор в снах и фантазиях, восстановить заблокированные связи между ее сегодняшней жизнью и прошлыми событиями, обогатить поток ассоциаций и высвободить аффекты; все это должно было помочь реконструировать события и значение инцеста и проработать тот ущерб, который он нанес ее психике.

Фактически, Нэнси пережила в детстве две серьезные психические травмы. Когда Нэнси было пять лет, мать оставила семью, пытаясь уйти от постоянных ссор, возникавших по причине тяжелого нрава и требовательности отца Нэнси. Мать сказала Нэнси, что идет в магазин, и не возвращалась в течение шести месяцев. Хотя Нэнси и две ее младшие сестры остались под заботливой опекой отца и бабушек, она чувствовала себя ответственной за то, что мать ее бросила, и боялась, что больше никогда ее не увидит. Она винила себя в бегстве матери, считая, что мать ушла из-за того, что Нэнси была слишком похожа на своего отца – такая же требовательная, упрямая, непослушная и часто раздражительная. Она вспоминала, как в аэропорту она вывернулась из рук родителей и заставила отца бегать за ней и ловить ее. Когда Нэнси только начала ходить, мать привязала ее к столу, а она стащила стол с крыльца, чтобы играть на улице. Позже мы увидели, как оставление матерью усилило эдипальные желания Нэнси по отношению к отцу, подготовило почву для инцеста, усилив ее склонность обращаться скорее к отцу, чем к матери в поисках эмоционального комфорта, и, возможно, усилив склонность отца искать утешения в отношениях с дочерью, а не с женой.

Вдобавок, Нэнси была чрезвычайно раздосадована фактом рождения своей сестры, которая была на 18 месяцев ее младше. Она вспоминала, что после рождения сестры она бросила свою куклу на проезжую часть и наблюдала, как ее переехал грузовик. Позднее, когда мать оставила ее, Нэнси боялась, что может нечаянно причинить боль своим сестрам, которых она описывала как “нытиков” и “плакс”. После возвращения матери поведение Нэнси резко изменилось, она стала ответственным, послушным и услужливым ребенком. Она чувствовала, что должна ухаживать за матерью, которую она теперь считала страдалицей, покорно терпящей тиранию своего мужа. Позже, по мере того, как ухудшалось финансовое положение семьи, отец становился все более раздражительным и деспотичным.

Второй травмой, для которой первая могла стать важным предрасполагающим фактором, был инцест. Это происходило с Нэнси с 9 до 11 лет, и за это время отец совершил с ней около 8 половых актов. Обычно он подходил к ней сзади. Она не помнила, как он прикасался к ней. Она помнила, как он спрашивал, не больно ли ей, и она отвечала “нет”, и как потом он вытирал свой пенис носовым платком. Во время полового акта Нэнси чувствовала страх, оцепенение, “как будто ее там не было”. Отец оставил ее в покое только после того, как она несколько раз ему отказала. До инцеста Нэнси обожала отца; позднее в процессе лечения она припомнила множество счастливых минут, проведенных с ним, как они вместе качались в шезлонге и плавали в близлежащих озерах. Это были особые отношения, с ним она чувствовала духовную близость. После инцеста она почувствовала отвращение к нему и вину. Она стала избегать его и сблизилась с матерью. Она никому не рассказывала об инцесте до того момента, как стала взрослой.

Несмотря на свою ужасную тайну, Нэнси чрезвычайно хорошо функционировала вне дома. Она была очень общительной, прекрасно училась и с удовольствием дружила как с девушками, так и с юношами. После школы она уехала в другой город, где поступила в колледж, а затем в аспирантуру, получила степень магистра по трудотерапии и вышла замуж за доброго человека, которого она любила, но к которому не испытывала сексуального влечения. Симптомы полученной травмы не проявлялись до того момента, как она вышла замуж. После одного из посещений родительского дома у нее начались панические атаки и ночные кошмары. Она призналась мужу в том, что фригидна и поделилась с ним воспоминаниями об инцесте. После этого она начала психотерапию у психоаналитика-мужчины, которая продлилась несколько лет и дала хороший результат. Панические атаки стали реже, уменьшился ее страх перед сепарацией; она стала более отзывчивой в сексуальном плане и научилась достигать оргазма путем мастурбации. Хотя она стала получать удовольствие от близости, достичь оргазма во время полового акта у нее все же не получалось.

В течение последующих 10 лет Нэнси функционировала как человек с хорошо интегрированным обсессивным характером. Она преуспевала в работе и наслаждалась семейной жизнью. Однако конфликты, связанные с ее неосознанной зависимостью от мужа, а также последствия перенесенного инцеста, мешали ей увидеть в муже сексуально привлекательного партнера. Она получала удовольствие от беременности и материнства. Внешне это была прекрасная мать, всегда готовая внимательно выслушать своего сына, помогающая ему делать уроки. Однако она несколько дистанцировалась от него, избегая сексуальных или агрессивных чувств. Сын реагировал на ее отстраненность вспышками раздражения, в основе которых, по-видимому, лежало стремление быть ближе к матери. У Нэнси не было близких отношений с другими женщинами, с которыми она могла бы поделиться своими заботами или попросить у них совета. С женщинами – коллегами по работе она была отстраненной и критичной, подозревая в них таких же беспомощных жертв, какой была ее мать.

Настойчивость этих симптомов и проблемы с характером заставили Нэнси обратиться ко мне по поводу возобновления курса психотерапии. Поначалу ей казалось, что я, психотерапевт-женщина, не смогу ей помочь, потому что буду такой же неумелой, как и ее мать. В течение начальной стадии лечения, когда мы встречались два раза в неделю на протяжении нескольких месяцев, она забывала материал от сессии к сессии, и пока мы не виделись, забывала о моем существовании. Хотя она вспоминала об инцесте и предшествовавшем ему бегстве матери, она рассказывала об этих событиях без видимого аффекта. Как было сказано выше, ее мучили повторяющиеся ночные кошмары. В одном из них ее преследовал обнаженный мужчина. В другом она видела себя в постели с отцом. Она была не в состоянии использовать эти сновидения для продвижения терапии или продуктивно работать с ними. По прошествии шести месяцев я поняла, и объяснила Нэнси, что мы не можем достичь нужной интенсивности лечения, сконцентрироваться на симптомах и воздействовать на них, если будем встречаться два раза в неделю, и предложила ей курс психоанализа. Нэнси неохотно согласилась. Постепенно выяснилось, что возросшая до четырех раз в неделю частота наших встреч и психоаналитический сеттинг оказались чрезвычайно полезны. Терапевтический альянс и позитивный перенос обеспечили достаточную поддержку и защиту, которые позволили Нэнси проживать связанные с ее прошлым болезненные воспоминания и конфликты, вызванные к жизни переносом, сновидениями и ассоциациями.

Поначалу Нэнси дистанцировалась от аналитического материала, ведя рассказ в поверхностной манере и излишне детализируя. Позволив себе свободно ассоциировать, она тут же останавливалась и говорила, что чувствует себя так, как будто в комнату вошел ее отец. Ей также приходилось защищаться от осознания своего гнева по отношению к сестрам. Эта защитная установка выразилась в сновидении, в котором она наблюдала за своими соседями через ограду на заднем дворе, но притворялась, что не замечает происходящего. В действительности, отец соседа покончил с собой, но во сне он предстал живым. Несмотря на то, что ее собственный отец все еще был жив, после инцеста он умер для нее как родитель. Этот взгляд “из-за ограды” и притворное неведение являли собой главные защиты против осознания факта инцеста. Однако на протяжении нескольких месяцев, которые длилась начальная фаза анализа, Нэнси более свободно ассоциировала и стала выражать чувства страха, гнева и печали. Она больше не смотрела на себя и других “из-за ограды”.

К шестому месяцу психоанализа Нэнси признала мою помощь в борьбе с переполняющими ее чувствами, и ей приснилось, что мы вместе строим дамбу, чтобы предотвратить потоп, и затем приснилось, что мы расчищаем дорогу, и она связывала это со вновь открывшимся для нее доступом к ее чувствам, относящимся к прошлому и настоящему. Как только она стала позволять себе видеть и признавать то, что она чувствует, мы узнали, что Нэнси поначалу чувствовала, что ее соблазняют психоанализом, а она не в состоянии отклонить мое предложение близости, так же как она не могла отказать отцу в его сексуальных притязаниях. Когда прояснились эти ее ощущения, связанные с соблазнением психоанализом, ей стало сниться множество снов о соблазнении, наполненных обнаженными телами мужчин и женщин. Например, в отношении ее чувства, что ее принуждают проходить анализ, ей снилось, что ее обнимает женщина с пенисом, и что она извивается в объятиях этой женщины. Она связала это со своим страхом быть захваченной чувствами по отношению к отцу, которые выходили на поверхность в результате психоаналитического процесса. Она сознавала, что испытывает сексуальное возбуждение в родительском переносе и ей казалось, что наш общий смех – эротичный, соблазняющий. Осознание чувства, что я соблазнила ее на психоанализ, усиливало ее желание сказать мне “Нет!”, то самое “Нет!” отцу, на которое в детстве ей потребовалось три года. Затем она стала разыгрывать свой отказ от соблазнения, отменяя наши встречи или прося меня об изменениях в расписании. Она также отталкивала меня, критикуя, подобно тому, как она делала это с мужем. Упрочившийся терапевтический альянс и ее прекрасная способность к наблюдению позволили ей отметить для себя происхождение этих чувств.

По контрасту с происходящим в терапии Нэнси теперь воспринимала сепарации как оставление. Она беспокоилась, что я брошу ее так же, как это сделала ее мать, если она будет слишком энергичной, или слишком упрямой, или раздражительной. Она также беспокоилась, что может причинить вред сыну, так же, как она боялась, что может навредить сестрам, когда мать оставила их. Эти страхи особенно отчетливо проявлялись во время выходных или в другое время, когда мы не виделись. В качестве реакции на импульсы, лежащие в основе эти страхов, у нее развилась настоятельная потребность прятать из поля зрения ножи, а также она беспокоилась, что какой-нибудь незнакомец может пристать к ее сыну, или нанести ему вред.

Мой отъезд в отпуск пробудил в ней воспоминания об отъезде матери. “Отпуск” превратился в “окончание”. По моем возвращении Нэнси с горечью описывала свое чувство брошенности, и как она, рыдая, звала мать. Она вспоминала свои ночные страхи, появившиеся во время отсутствия матери, и опасалась, что я так же, как ее мать, оставлю ее, потому что не смогу вынести ее энергии и гнева. Она также вспоминала, какой хорошей, покладистой дочерью, негневливой и ни о чем не печалящейся, стала она после возвращения матери.

Позднее, когда анализ длился уже год, в преддверии надвигающегося расставания ей снилось, что я покинула ее, а ее прежний психоаналитик убеждает ее в том, что я вернусь. Она рассказала мне, что в выходные она заставляла свои чувства умолкнуть, чтобы не испытывать тоску по мне и чтобы не оставаться наедине с чувствами, которые ей слишком трудно выносить. И снова, оставаясь один на один со своим гневом – на этот раз направленным на меня, – она опасалась причинить вред сыну, так же, как она боялась причинить его сестрам, когда ей было пять лет.

В процессе нашей работы Нэнси осознала, что после инцеста ее отец умер для нее как родитель. В одном из ее сновидений отец должен был быть застрелен: он нападал на нее с ножом, и его нужно было остановить. Я интерпретировала этот сон как ее желание отомстить отцу за ту боль, которую он ей причинил. Она ответила, что ненавидит его и хочет рассказать ему о своих страданиях и о неспособности испытывать сексуальное возбуждение. Казалось, что годы не уменьшили ее боль, которая теперь так остро проявлялась во время сессий.

Сон о трагическом персонаже Еврипида – Медее, баюкающей на руках мертвые тела своих детей, отражал несостоятельность ее родителей и ее боязнь идентифицироваться с ними. Казалось, что Медея укачивает своих детей, но на самом деле она была их убийцей. Кровь каплями стекала из ран на их шеях. Идентифицируясь с Медеей, Нэнси в то же время была и убитым ребенком, из вагины которого сочилась кровь. Она также связывала этот сон со своим соперничеством с сестрами, что, свою очередь, проливало свет на ее опасение, что она может убить сына, на ее настоятельную потребность прятать кухонные ножи и навязчивое беспокойство о безопасности своего ребенка. В ее сознании секс и жестокость, изнасилование и убийство были сплавлены воедино с ужасом и болью инцестуозного акта.

По мере того, как Нэнси все больше осознавала свою идентификацию с отцом, ее внешность стала приобретать мужские черты. Она одевалась в синие джинсы и просторные блузы, носила туфли на плоской подошве и коротко стриглась. На этой фазе лечения ей приснилось, что ее напугал лев, и что потом она осталась с ним и укротила его настолько, что могла без страха трепать его гриву. В своих ассоциациях к этому сну она связала образ льва не только с отцовским пенисом, но и с львиным рыком внутри себя – с фаллическим, напористым, энергичным и упрямым началом в самой себе. На пике этой фазы лечения ей снилось, что она топит своего сына, и она согласилась с моей интерпретацией, что она пытается утопить мальчика, который есть в ней самой. В ответ она стала рассказывать, что она очень похожа на своего маленького сына и что, как она полагает, ее родители хотели, чтобы она родилась мальчиком.

В ходе дальнейшей работы выяснилось, что Нэнси чувствует себя более сильной и защищенной, когда фантазирует, что у нее есть пенис. Нэнси вспомнила, что еще до того, как мать бросила ее, она брала рулон туалетной бумаги и представляла себе, что это ее пенис, и что она с его помощью занимается любовью с младшей сестрой. (Я про себя предположила, что эта фантазия могла быть отражением еще одной травмы – созерцания в раннем возрасте первичной сцены – которая предшествовала инцесту и подготовила для него почву. Однако никакой информации, которая подтвердила бы мое предположение, не поступило). По ассоциации с моим местоположением позади кушетки, Нэнси вспомнила, что во время первого инцестуозного акта отец вошел в нее сзади. Она идентифицировалась со мной как с агрессивным отцом/аналитиком, и в ее фантазии у нее был пенис, и она занималась со мной любовью, входя в меня сзади. Она также увидела связь между этой фантазией и сновидением о Медее – наличие пениса превращало ее в ту самую мать с ножом.

В конечном итоге осознание своей идентификации с мужчиной-агрессором и своей ненависти к этой стороне себя позволило Нэнси принять и интегрировать себя как женщину. Избавившись от страха быть похожей на своего отца, она стала больше времени посвящать воспитанию сына. Вспышки его гнева пошли на убыль, поскольку он стал чувствовать себя ближе к своей, теперь уже более любящей, матери.

По прошествии 18 месяцев ее навязчивости ослабли. Она больше не рисовала в своем воображении картины катастроф, жертвой которых мог стать ее ребенок, вместо этого у нее появились мысли такого рода: ” “М” означает как “Медея”, так и “мать””. Такие навязчивые мысли были для нее “ударом под дых”, так как они омрачали радость ее отношений с сыном. В символах ее сновидений было меньше смещения и они стали менее пугающими. Например, в сновидении, отражающем вред, нанесенный инцестом, она теперь видела себя в декольтированном платье с блестками, выставляющем на обозрение ее дефекты – искривление позвоночника и выступающий, как у беременной, живот. Она хотела быть женственной и боялась, что быть женщиной означает быть неполноценной. Ей хотелось убежать от этого конфликта, подобно тому, как ее мать сбежала от своих. Ей снилось, что она пропускает сессию и едет кататься в низкой спортивной машине фаллической формы.

По мере того, как мы прорабатывали инцестуозную травму и утрату матери, ее сны стали отражать вновь возникшее у желание быть женственной. Например, во сне она говорила другу, чтобы он не прикасался к красивой чаше с небрежно уложенными круглыми фруктами, украшенными затейливым рисунком. Этот узор ассоциировался у нее с собственными таинственными гениталиями. Уже много лет будучи взрослой женщиной она так и не знала, как выглядят ее гениталии, и где у нее находится клитор. Она печалилась о годах, проведенных в подавлении собственной сексуальности и вспоминала, как мать запрещала ей мастурбировать. Она осознала, что испытывает сексуальное возбуждение во время сессий, и размышляла о том, как бы ей можно было сблизиться со своими подругами, не испытывая при этом сексуального возбуждения.

В течение последнего года психоанализа Нэнси удалось разрешить множество конфликтов, связанных с принадлежностью к женскому полу. Она не хотела ощущать себя побежденной жертвой, какой была ее мать и она сама в детстве. Она чувствовала себя так, как будто она была воплощением гнева ее матери по отношению к отцу. Она стремилась идентифицироваться с другой женщиной, сильной и уверенной в себе и в то же время сексуальной. Тогда она стала проявлять любопытство в отношении моей сексуальной жизни. Испытываю ли я оргазм? Бывают ли у меня романы? Она стала идентифицироваться с моим идеализированным образом, который она для себя создала, и стиль ее одежды сменился на спокойный, женственный и элегантный. Она отметила, что глаза и волосы у нас похожего цвета, и стала носить одежду той же цветовой гаммы, что и я. Нэнси читала романы, написанные сильными женщинами, такими, как Джейн Остин и Вирджиния Вульф. Она также близко подружилась со многими преуспевающими, яркими женщинами и с воодушевлением рассказывала мне об их успехах.

Ряд сновидений показал, что Нэнси не чувствовала больше такого дискомфорта в отношении своей вагины. Ей снилось, что она присутствует на “открытии” галереи живописи, изображающей красивые отверстия в виде воронок. Она связала этот сон со своим желанием показать мужу свое сексуальное возбуждение. Ей снилось, что стены моего офиса обиты мягким розовым материалом, и вызвало у нее ассоциацию с внутренней поверхностью ее влагалища. Она рассказала, что теперь во время сексуального акта у нее появлялись ощущения внутри влагалища, и секс стал приносить большее удовлетворение.

Проработав последствия инцеста и многие из тех конфликтов, которые он вызвал, а также упрочив восприятие себя как уверенной, женственной, сексуально полноценной зрелой женщины, Нэнси теперь могла успешнее справляться с обычными эдиповыми и доэдиповыми конфликтами и переносом. Теперь она могла посмотреть в лицо своему страху соперничества с матерью. Например, она вспомнила, как она испугалась, что мать узнает об инцесте и захочет ее убить. Она откровенно флиртовала с мужьями своих подруг и теперь осознавала, что делает это компульсивно. Она воспринимала мои интерпретации как соперничество, и интересовалась, не завидую ли я тому, что она купила себе новый дом. Она отметила, что ей нравится соперничать с подругами, и осознала свое соперничество с мужем и со мной.

В течение этого периода Нэнси также осознала свою зависимость от меня в материнском переносе, и ей снилось, что ей 9 лет и она ждет перед кабинетом моей детской консультации, пока я играю с другой маленькой девочкой. В этом сне появился ее прежний психотерапевт и сказал ей, что я скоро закончу и она сможет поиграть со мной. Этот сон напомнил ей о том, как мать заботилась о ее младших сестрах. Посредством нашей “игры” с ее ассоциациями в процессе анализа я стала для нее матерью, игравшей с ней до инцеста и до оставления. Проанализировав этот сон, Нэнси поняла, что она пыталась справиться со своими чувствами, вызванными рождением младших сестер, делая вид, что она “взрослая девочка”, Нэнси смогла теперь соприкоснуться со своим желанием получить утешение, выражавшемся в переносе. Она представляла себе, что я держу ее в объятиях, как это делал ее муж, и мечтала посетить дом, в котором она жила в детстве, и вновь найти там свою мать, с которой они весело играли вместе до того, как она оставила Нэнси в пятилетнем возрасте. В жизни и в аналитическом процессе Нэнси также заново открыла в себе способность играть, фантазировать и видеть сны таким образом, чтобы это помогало ей разрешать ее конфликты.

Через три года после начала анализа, когда Нэнси уже была готова к его завершению, ей приснилось, что она покидает меня. В этом сне она была маленькой девочкой, с чемоданом в руках (ее идентификация со мной) ожидающей поезда. Впервые она вспомнила, что ее мать несла чемодан, когда уходила от них. Затем ей снилось, что она едет в поезде, состоящем из прочных крытых вагонов, вместе с другими сильными женщинами. Она уютно устроилась в кресле машиниста рядом со своей сильной, компетентной матерью. По ассоциации с этим сном она вспомнила, что ей нравилось спать в одной постели с матерью и сестрами.

Сон, который приснился Нэнси в конце анализа, иллюстрирует ее возросшую способность использовать символы со смещением и вторичной разработкой. В этом сне она плыла на лодке с другими детьми, и случилось “повреждение снизу”. Железная крышка люка, защищавшая ее, также мешала ей спастись. Она открыла люк и уплыла, оставив других детей позади. Из ее ассоциаций было ясно, что, прекращая анализ, она оставляет позади свое детство, а также боль и страдание, которые она перенесла. Теперь она была свободна. Теплая вода напомнила ей, как они с отцом плавали в теплом озере, задолго до инцеста. Поддерживая ее в воде, он учил ее плавать. Так или иначе, эти приятные воспоминания об отношениях с отцом, предшествовавших инцесту, позволили ей испытать ўбольшую свободу в сексуальных отношениях с мужем.

В своем заключительном сне Нэнси отказалась играть в драме о Медее, сказав, что не может даже понарошку совершить такой страшный поступок, как убийство собственных детей. Я обратила ее внимание на то, что теперь она может выбирать. У нее нет необходимости идентифицироваться со своими виновными родителями, поступившими таким образом. Теперь Нэнси могла играть с символом “действие” – действие (участие) в пьесе, действие (акт) пьесы и действие как поступок и как идентификация.

К концу лечения Нэнси была довольна своей жизнью. Шрам от инцеста остался, но прошлое больше не терзало ее так сильно. Она очень любила своего мужа, и они замечательно провели вместе отпуск, почти медовый месяц. Ей все еще трудно было испытывать оргазм во время полового акта, но она стала легче достигать оргазма с помощью петтинга и мастурбации. Она радовалась своим друзьям, сыну и работе. Она радовалась тому, что она женщина.

Обсуждение

Последствия и значение инцестуозного опыта, будучи в любом случае безусловно травмирующими, варьируются у разных индивидов, и отражают возраст, в котором произошел инцест, объектные отношения и уровень развития, существовавшие до травмы, роль и отношения инцестуозного объекта в семье, а также посттравматический опыт ребенка. В частности, решающее значение имеет уровень развития Эго на момент травмы. Кристал обсуждает это в своей работе (Krystal, 1978) и предполагает, что критический поворотный момент в способности ребенка справляться с травмой наступает приблизительно в возрасте пяти лет (то есть, когда начинается разрешение эдипова периода). К этому времени у детей вырабатывается потенциал, позволяющий им обрести и упрочить способность идентифицироваться с родительским умением справляться с аффектом и выносить его. Когда мать оставила Нэнси, девочка уже достигла стадии развития Эго, соответствующей Эдипову периоду. Она боролась за то, чтобы функционировать отдельно от матери, помнила о той радости, которую доставляло ей общение с отцом, и отреагировала на уход матери стремлением быть более взрослой и презрительным отношением к детскому поведению сестер. Таким образом, несмотря на то, что эта первая травма стала тяжелым ударом для ее Эго, Нэнси обладала достаточными внутренними резервами и внешними ресурсами для того, чтобы ответить на нее защитами и формированием симптомов, а не структурной дезорганизацией и тяжелыми искажениями в области эго.

Однако после инцеста реакцией Нэнси стало отщепление аффективных откликов, серьезная задержка в развитии Эго, сексуальное оцепенение, а также сужение когнитивной сферы и ограничение использования фантазии, игры и символов, особенно в отношении агрессии, конфликтов и воспоминаний, связанных с инцестом. Поэтому она говорила об оцепенении, о вине и страхе, постоянно сталкиваясь с пугающими фрагментами воспоминаний и чувствами, напоминавшими ей об инцесте.

Одним из последствий инцестуозной травмы стало нарушение способности к символизации, которое отразилось в фантазиях, игре и сновидениях Нэнси. Описывая совершенно иной вид травмы, той, что встречается у взрослых детей бывших узников концентрационного лагеря, Губриш-Симитис (1984) описала похожие искажения. Она заметила, что у ее пациентов обнаруживаются когнитивные трудности в использовании метафор, ограничивающие их способность успешно справляться с сексуальными и агрессивными конфликтами (с. 305). У детей, родители которых пережили Холокост, и у пациентов, которые, подобно Нэнси, в латентном возрасте пережили инцестуозный опыт, задействовался такой механизм как интенсивное подавление связей между символом и его реальным значением, либо реальным объектом, который символ должен был бы представлять.

Способность к использованию фантазии и символов развилась у Нэнси еще до того, как мать покинула ее. Например, ее гнев по поводу рождения сестры выразился в том, что она бросила куклу на улице, чтобы ее переехал грузовик. Однако она вспомнила, что ее интерес к игре ослаб после возвращения матери. Фантазия вызывала у нее слишком большую тревогу. Инцест стал ошеломляющей стимуляцией сексуальных и агрессивных чувств и разрушил тот щит, которым были для нее отношения с бабушкой и отцом. Она осталась одна со своими гневом и сексуальностью и боялась, что они затопят ее. Результатом явилось дальнейшее подавление фантазии и символизации.

С точки зрения развития, способность защищаться от переполняющего аффекта связана с первичными объектными отношениями. Компетентная родительская фигура является для ребенка примером, идентифицируясь с которым, ребенок научается справляться с аффективными реакциями, и который в процессе воспитания служит ребенку защитой от ошеломляющих стимулов. В последней роли первичный объект становится вспомогательным стимульным барьером, щитом, который успокаивает ребенка, не давая его собственным эмоциям затопить его. Если такая защитная функция терпит неудачу, интенсивные стимулы могут вызывать травмирующие аффекты, в результате чего у ребенка возникает не только чувство беспомощности, но и ощущение отсутствия или утраты защищающего родительского объекта.

При лечении тех пациентов, родители которых не сумели должным образом выполнить эту функцию, аналитику сложно и трудно обеспечить защиту, необходимую для развития терапевтического альянса и позитивного переноса. Двойная потеря – защищающего отца и защищающей матери – в случае инцеста между отцом и дочерью, лишает пациентку не только родителей, но и способности в будущем строить доверительные отношения, в том числе и с аналитиком. Перенос может возрождать у пациентки ощущение соблазнения, предательства и отсутствия защиты, которые она испытала в детстве и постоянно продолжает испытывать со стороны своих интернализованных родителей и их внешних заместителей. Таким образом, в переносе аналитик становится для пациентки и злоумышленником, и потенциальным защитником, и тогда, под напором переживаемого в переносе ощущения недоверия, предательства и соблазнения, становится трудно поддерживать позитивный перенос и терапевтический альянс. В таких случаях символическое воссоздание в аналитическом сеттинге утраченной защитной родительской функции становится необходимым условием успешного лечения. Анализ Нэнси, как я полагаю, показывает, что это символическое обеспечение восстановленной родительской функции вновь дает пациентке возможность больше использовать символы в своих фантазиях и сновидениях, что позволяет ей проработать конфликты, вызванные такой травмой как оставление и инцест.

Проследив один за другим сны Нэнси, можно увидеть, как восстановление функции символов и фантазии отражало процесс ее выздоровления и способствовало ему. Сны, которые снились ей до начала анализа, отличались реалистичностью, конкретностью, были пугающими и не вызывали иных ассоциаций, кроме как с самим фактом инцеста. Нэнси или была переполнена своими чувствами и ассоциациями, связанными с инцестом – выражением этого были ее панические атаки – или же дистанцировалась, стараясь быть беспристрастной, занимая защитную позицию “наблюдающего из-за ограды”, как это явствовало из первого рассказанного ею в анализе сна. Она также держала дистанцию со своим сыном, который реагировал на это вспышками гнева, пытаясь стать ближе к матери, и со своим мужем, с которым она была фригидной и критичной. Подобным же образом она избегала тесной эмоциональной близости со мной в процессе психотерапии. Ее сны о плотине и о завале на дороге сигнализировали о том, что у нее развивается способность защищаться от чувств, связанных с инцестом и уходом матери.

Когда было достигнуто чувство безопасности в отношениях с аналитиком, терапевтический альянс и позитивный перенос начали углубляться. В этот период сны Нэнси стали более доступны для понимания, а ассоциативные связи к этим снам – богаче. Посредством символов Нэнси могла теперь проживать обе части конфликта. Например, в своем сне о Медее она смогла увидеть, что она является и жертвой, и убийцей. Поскольку она осознала свою идентификацию с убийцей/отцом и свою жажду мести, у нее больше не было необходимости справляться со своей агрессией, навязчиво беспокоясь о безопасности сына или компульсивно пряча ножи. Теперь она поняла, что ее страх стать убийцей проистекал из ее же страха быть убитой, рассеченной пенисом/ножом своего отца. Сам символ ножа подвергся трансформации, что видно из ее сна о льве. Здесь она также сумела прочувствовать обе стороны львиной натуры. Лев был опасен, но с ним можно было и подружиться. Таким образом, Нэнси научилась наслаждаться мужественностью своего супруга, его пенисом, так же, как она смогла полюбить льва внутри себя – свою раннюю идентификацию с отцом и свое собственное энергичное, жизнерадостное Я маленькой девочки, ранее подавляемое.

По мере того, как конфликты Нэнси подвергались анализу, она вновь обретала способность играть. Она играла с сыном, играла с символами в своих снах и в анализе и, с помощью сна, в котором она ждала, когда она сможет поиграть со мной в моей детской консультации, она вспомнила, как играла с матерью. В одном из своих заключительных снов она смогла символизировать инцест и нанесенный им ущерб и сместить их с себя на лодку, из которой она сумела “убежать” вплавь, а плавать ее научил отец, до инцеста.

Нэнси бессознательно воспринимала инцест как “повреждение внизу”. Ее гениталии, ее матка были разорваны. Ее сексуальная жизнь была расстроена, способность к материнской заботе нарушена. До курса психоанализа она пыталась восполнить ущерб, идентифицируясь с мужчиной-агрессором, что в дальнейшем привело к конфликту феминной идентичности. Катан (1973) в своей статье, посвященной детям, которые были изнасилованы и позже, будучи взрослыми, проходили лечение, описывает несколько случаев женщин, которые чувствовали себя так, как будто у них появился пенис. Нэнси тоже бессознательно восстановила фантазируемый пенис, который она воображала у себя в трехлетнем возрасте, играя с сестрой. Эта фантазия защищала ее от чувства беспомощности и ущербности, но вызывала у нее сильный конфликт феминной идентичности. Этот конфликт был разрешен, когда она признала и проанализировала свой гнев по отношению к отцу, отказалась от защитной идентификации с ним как с агрессором и соблазнителем и конструктивно идентифицировалась с сильной, женственной женщиной-аналитиком, репрезентировавшей ее мать, какой та была до ухода из семьи.

Таким образом, курс психоанализа стал для Нэнси гигиенической прокладкой, повязкой на ее вагинальную рану, нанесенную пенисом отца, “вспоровшим” ее гениталии в процессе полового акта, той повязкой, которую она так хотела получить в своем сне. Путем эффективного разрешения конфликтов в процессе аналитической работы были восстановлены способность ее эго свободно использовать символы, фантазировать и играть, а также важные ассоциативные связи между событиями и конфликтами, вызванными инцестом. С помощью символов, обнаруженных в ее снах и фантазиях, Нэнси смогла проработать значительную часть ущерба, нанесенного инцестом. Она не была больше испуганной, оцепеневшей и виноватой. Она горевала об утрате родителей – отца, совершившего инцест, и матери, сначала бросившей ее, а потом не сумевшей защитить ее от отца. Она отказалась от идентификации с отцом как с агрессором и нашла более удачный выход из порожденных этой идентификацией конфликтов, пагубно влиявших на ее исполнение роли жены, матери и женщины. Она не опасалась больше стать Медеей, мстительной убийцей, и, вновь получив доступ к более ранним идентификациям с добрыми, любящими, умелыми родителями, смогла возродить воспоминания о родителях, относящиеся ко времени, где еще не было ухода матери и инцеста.