То, что предлагаемая вашему вниманию статья в основном посвящена игровой техника, объясняется соображением, что моя работа с детьми и взрослыми и мой вклад в психоаналитическую теорию в целом в конечном счете основаны на игровой технике, созданной в результате работы с маленькими детьми. Это не означает, что вся моя дальнейшая работа была прямым приложением игровой техники, но достигнутое мной понимание раннего развития, бессознательных процессов и природы интерпретаций, которые могут дать доступ к бессознательному, оказало далеко идущее влияние на мою работу с более старшими детьми и взрослыми пациентами.

Я собираюсь, таким образом, кратко описать шаги, которыми развивалась моя работа из психоаналитической игровой техники, но не буду пытаться дать полный обзор моих открытий. В 1919 году, когда я начала работу над первым случаем, психоаналитическая работа с детьми уже велась, в частности, доктором Hug-Hellmuth (1921). Однако, она не проводила психоанализ детей до шести лет и, хотя она и использовала рисование и случайные игры в качестве материала, она не развила это в специальную технику.

В то время, когда я начала работу, установился принцип, согласно которому интерпретации следует делать очень бережно. За небольшими исключениями психоаналитики не исследовали более глубокие слои бессознательного – у детей такое исследование считалось потенциально опасным. Этот осторожны подход нашел свое отражение в том, что и тогда, и многие годы с тех пор, психоанализ считался применимым только к детям начиная с латентного периода.

Моим первым пациентом был пятилетний мальчик. Я называла его “Фриц” в моих самых ранних статьях. Вначале я думала, что будет достаточным повлиять на поведение матери. Я говорила, что ей следует поощрять ребенка обсуждать с ней более свободно многие невысказанные вопросы, которые, очевидно, были у него на уме и препятствовали его интеллектуальному развитию. Это дало хороший эффект, но удовлетворительного облегчения невротических симптомов не произошло, и вскоре было решено, что я буду анализировать его. Начав анализ, я отошла от некоторых установившихся правил, поскольку я интерпретировала то, что считала наиболее срочным в материале, представленном мне ребенком, и сконцентрировал свой интерес на его тревогах и защитах против них. При этом я столкнулась с серьезными проблемами. Тревоги во время анализа этого первого случая были очень сильные, и, хотя я черпала силы в вера, что я веду работу в правильном направлении, когда наблюдала облегчение тревоги вновь и вновь под действием моих интерпретаций, временами интенсивность свежей тревоги, которая обнаруживалась , приводила меня в смятение. В одном их таких случаев я обратилась за советом к доктору Карлу Абрахаму. Он ответил, что, т.к. мои интерпретации до сих пор часто давали облегчение, и анализ, очевидно, имел прогресс, он не видит оснований для изменения подхода. Я почувствовала себя ободренной его поддержкой, и так произошло, что в последующие несколько дней тревога ребенка, которая достигла критической стадии, значительно уменьшилась, приведя к дальнейшему улучшению. Убежденность, которой я достигла в этом анализе, сильно повлияла на весь ход моей аналитической работы.

Лечение проводилось в доме ребенка с его собственными игрушками. Этот анализ был началом психоаналитической игровой техники, поскольку с самого начала ребенок выражал свои фантазии и тревоги главным образом в игре, и я постоянно интерпретировала ему их значение, в результате чего в игре возникал дополнительный материал. Т.е., я с этим пациентом, по существу, уже использовала метод интерпретирования, который стал характерной чертой моей техники. Этот подход аналогичен фундаментальному принципу психоанализа – принципу свободных ассоциаций. Интерпретируя не только слова ребенка, но также его действия с игрушками, я применила этот базовый принцип к мышлению ребенка, чьи игры и разнообразная деятельность – фактически, его поведение в целом. – являются средством выражения того, что взрослые выражают преимущественно словами. Я также руководствовалась двумя другими принципами психоанализа, установленными Фрейдом, которые я с самого начала рассматривала как фундаментальные: что исследование бессознательного есть основная задача психоаналитической процедуры, и что анализ переноса есть средство достижения этой цели.

Между 1920 и 1923 годами я приобрела дальнейший опыт анализа детей, но определенным шагом в развитии игровой техники стало лечение девочки в возрасте двух лет и девяти месяцев, которую я анализировала в 1923 году. Я проводили детали этого случая под именем “Рита” в моей книге “Детский психоанализ”. Рита страдала от ночных кошмаров и фобии животных, была очень амбивалентна по отношению к матери, в тоже время цеплялась за нее в такой степени, что ее с трудом можно было оставить одну. Она имела выраженный обсессивный невроз и временами впадала в депрессию. Ее игра была очень заторможенной и ее неспособность переносить фрустрации сделали ее воспитание исключительно сложным. У меня были сильные сомнения о том, как лучше взяться за этот случай, т.к. анализ столь маленького ребенка был совершенно новым делом. Первая сессия, казалось, подтвердила мои опасения. Рита, когда ее оставили со мной в ее детской, сразу же проявила признаки негативного переноса: она была тревожна и молчалива, и очень скоро попросила выйти в сад. Я согласилась и вышла вместе с ней – я могу добавить, под бдительным взором ее матери и тети, которые восприняли это как знак провала. Они были очень удивлены, когда увидели, что Рита настроена довольно дружелюбно ко мне, когда мы вернулись в детскую через десять или пятнадцать минут. Объяснение этого изменения состоит в следующем. Когда мы были в саду, я проинтерпретировала ее негативный перенос (что опять было против обычной практики). Из нескольких ее высказываний, и из факта, что она стала менее испуганной, когда мы вышли из детской, я сделала вывод, что она особенно боялась чего-то, что я могу сделать с ней, когда мы были одни в комнате. Я проинтерпретировала это, и, ссылаясь на ее ночные кошмары, связала ее подозрительность ко мне как враждебной незнакомке с ее страхом, что плохая женщина нападет на нее, когда она будет одна ночью. Когда через насколько минут после этой интерпретации я предложила вернуться в детскую, она с готовностью согласилась. Как я уже упоминала, у Риты были заметные задержки в игре, и вначале она почти ничего не делала, кроме как навязчиво одевали и раздевала ее куклу. Но вскоре я пришла к пониманию тревог, лежащих в основе ее навязчивости, и проинтерпретировала их. Этот случай усилил мою растущую убежденность, что необходимым предварительным условием психоанализа ребенка является понимание и интерпретация фантазий, чувств, тревог и переживаний, выражаемых в игре, или, если игровая активность заторможена, причин этих задержек.

Как и в случае Фрица, я вела этот анализ в доме ребенка и с ее собственными игрушками, но в ходе этого лечения я пришла к выводу, что психоанализ не следует проводить в доме ребенка. Я обнаружила, что, хотя она сильно нуждалась в помощи, и ее родители решили, что мне следует попытаться проанализировать ее, отношение ее матери ко мне было очень амбивалентно, и атмосфера в целом была враждебной по отношению к лечению. Еще более важным я нашла то, что ситуация переноса – главная опора психоаналитической процедуры – может установиться и поддерживаться, только если пациент будет способен почувствовать, что консультационная комната или комната для игр, а на самом деле весь анализ, есть нечто отдельное от его обычной домашней жизни. Только при этих условиях мы сможем преодолеть его сопротивления против переживания и выражения мыслей, чувств и желаний, которые несовместимы с общепринятыми, и, в случае детей, ощущаются противоположными тому, чему их учили.

Я сделала дальнейшие важные наблюдения при анализе девочки семи лет, также в 1923 году. ЕЕ невротические трудности, по-видимому, не были серьезными, но ее родители некоторое время беспокоились относительно ее интеллектуального развития. Хотя она была совершенно разумной, она не дружила со сверстниками, не любила школу и иногда прогуливала уроки. Ее отношение к матери, которое сначала было любящим и доверчивым, изменилось, как только она пошла в школу: она стала скрытной и молчаливой. Я провела с ней несколько сессий, не достигнув хорошего контакта. Было ясно, что она неохотно рассказывала об этом, равно как и из других замечаний, я имела возможность сделать несколько интерпретаций, которые дали некоторый материал. Но у меня было впечатление, что я не смогу далеко продвинуться таким образом. Во время следующей сессии, когда она опять была невосприимчивой и замкнутой, я оставила ее, сказав, сто вернусь через несколько минут. Я пошла в свою собственную детскую комнату, собрала несколько машинок, кубики и игрушечный поезд, положила все это в коробку и вернулась к пациентке. Девочка, которая не хотела рисовать или делать еще что-нибудь, заинтересовалась маленькими куклами и сразу начала играть. Из этой игры я сделала вывод, что две из игрушечных фигурок представляют собой ее и маленького мальчика, товарища по школе, о котором я уже слышала раньше. По-видимому, существовал какой-то секрет, связанный с поведением этих фигурок, и что остальные игрушечные люди, которые наблюдали за ними и докучали им, за это были помещены поодаль. Деятельность этих двух игрушечных человечков приводила к катастрофе, к падению или столкновению с машинками. Это сопровождалось знаками возрастающей тревоги. В этот момент я проинтерпретировала, со ссылкой на детали ее игры, что, возможно, между ней и ее товарищем произошли какие-то сексуальные действия, и что она испугалась, что это обнаружат, и поэтому стала относиться недоверчиво к другим людям. Я подчеркнула, что во время игры она стала тревожной и, казалось, была готова прекратить игру. Я напомнила ей, что она не любила школу , и что это может быть связано с ее страхом, что учитель может обнаружить ее отношения с ее школьным товарищем и накажет ее. Кроме того, она боялась и поэтому не доверяла своей матери, и сейчас, похоже, испытывает те же чувства ко мне. Эффект от этой интерпретации был потрясающим: ее тревога и недоверие сначала усилились, но очень скоро отступили и им на смену пришло заметное облегчение. Изменилось ее выражение лица, и, хотя она ни соглашалась, ни отрицала то, что я сказала, она проявила свое согласие тем, что стала продуцировать новый материал, и более свободным поведением в игре и разговоре; ее отношение ко мне также стало намного более дружелюбным и менее подозрительным. Конечно, негативный перенос, чередуясь с положительным переносом, возникал вновь и вновь, но, начиная с этой сессии, в анализе появился заметный прогресс. Одновременно произошли благоприятные изменения, как мне сообщили, в ее отношении к ее семье – частности, к ее матери. Ее нелюбовь к школе уменьшилась и она стала больше интересоваться уроками, но ее задержки в учебе, связанные с глубокими тревогами, разрешились только в ходе длительного лечения.

II

Я рассказала, как использование игрушек, которые я держала специально для маленьких пациентов в коробке, в которой я их сначала принесла, оказалось существенным для ее анализа. Этот опыт, как и другие, помог мне решить, какие игрушки лучше использовать для психоаналитической игровой техники. Я нашла существенным использование маленьких игрушек, потому что их число и разнообразие позволяют ребенку выражать широкий спектр фантазий и переживаний. Для этой цели важно, чтобы эти игрушки были немеханические, и человеческие фигурки, различаясь только по цвету и размеру, не обозначали бы специального занятия. Их простота позволяет ребенку использовать их в различных ситуациях, в соответствии с материалом, возникающим в его игре. Факт, что он может таким образом представить одновременно множество переживаний и фантазий или актуальных ситуаций, также делает возможным для нас достижение более ясной картины работы его мышления.

Вместе с простотой игрушек обстановка в игровой комнате должна быть тоже простой. Она не должна содержать ничего кроме того, что требуется для психоанализа. Игрушки каждого ребенка хранятся отдельно, и таким образом он знает, сто его игрушки и его игры и ними, которые эквивалентны ассоциациям взрослых, известны только аналитику и ему. Коробка, в которой я вначале принесла игрушки маленькой девочке, описанной выше, стала прототипом индивидуального хранилища, которое является частью интимных отношений между аналитиком и пациентом, характерных для психоаналитическое ситуации переноса.

Я не утверждаю, что психоаналитическая игровая техника зависит полностью от моего особого выбора игрового материала. В любом случае, дети часто спонтанно приносят свои собственные вещи и игра с ними входит, конечно, как материал, в аналитическую работу. Но я полагаю, что игрушки, предоставляемые аналитиком, должны быть в целом такого типа, как я сказала, т.е. простыми, маленькими и немеханическими.

Игрушки, однако, не единственный реквизит игрового анализа. Дети проводят много времени, занимаясь с чашкой для мытья рук, рядом с которой имеет несколько маленьких чашечек, стаканчики и ложечки. Они часто рисуют, пишут, вырезают, чинят игрушки, и так далее. Иногда они играют в игры, в которых они приписывают роли аналитику и себе, например, играя в магазин, доктора и пациента, школу, маму и ребенка. В этих играх ребенок часто берет себе роль взрослого, не только выражая свое желание поменяться ролями, но и чтобы продемонстрировать то, как он чувствует, как ведут себя по отношению к нему родители или другие взрослые – или как должны себя вести. Иногда он дает выход его агрессивности и чувству обиды, становясь, в роли родителя, садистическим к ребенку, представленному аналитиком. Принцип интерпретации остается тем же, независимо от того, представлены фантазии с помощью игрушек или драматизации, т.к., какой бы материал не использовался, существенно, чтобы применялись аналитические принципы, лежащие в основе техники.

Агрессивность выражается различными путями в детских играх, прямо либо косвенно. Часто ломаются игрушки, или, если ребенок агрессивен, он набрасывается с ножом или ножницами на стол или кусочки дерева; вода или краска разбрызгиваются, и комната начинает походить на поле боя. Важно позволять ребенку выражать его агрессивность, но еще более важно понимать, почему именно в этот момент в ситуации переноса возникли деструктивные импульсы и проследить их последствия в уме ребенка. Очень часто вскоре может возникать чувство вины вслед за тем, как ребенок, например, сломает игрушку. Эта вина относится не только к реальному причиненному вреду, но и к тому, что игрушка представляет собой в бессознательном ребенка, например, маленького брата или сестру, или родителей, поэтому интерпретации должны иметь дело также и м этими более глубокими уровнями. Иногда из поведения ребенка по отношению к аналитику мы можем сделать вывод, что не только вина, но и тревога преследования могут быть результатом его деструктивных импульсов и что он боится возмездия.

Как правила, я способна объяснить ребенка, что я не буду допускать физического нападения на меня. Такие отношение не только защищает психоаналитика, но важно для анализа в целом, поскольку такие нападения, если не придерживаться границ, способны возбудить у ребенка избыточную вину и тревогу преследования, и поэтому добавят трудностей в лечение. Меня иногда спрашивают, каким методом я предотвращаю физические нападения, и я думаю, ответ будет заключаться в том, что я стараюсь не подавлять агрессивные фантазии ребенка, фактически, он имеет возможность выражать их другими путями, включая словесные атаки в мой адрес. Чем больше я способна вовремя проинтерпретировать мотивы агрессивности ребенка, тем более вероятно, что ситуация не выйдет из-под контроля. Однако, с некоторыми детьми-психотиками иногда бывает очень трудно защитить себя от их агрессивности.

III

Я обнаружила, что отношения ребенка к игрушке, которую он сломал, очень показательно. Он часто откладывает эту игрушку, представляющую, например, брата или сестру, или родителей, и игнорирует ее некоторое время. Это означает нелюбовь к поврежденному объекту из-за страха преследования, страха, что атакованная персона (представленная игрушкой) станет опасной и требующей возмездия. Чувство преследования может быть столь сильным, что оно перекрывает чувство вины и депрессию, которые также часто возникают после нанесения вреда. Или вина и депрессия могут быть столь сильны, что они сами приводят к усилению чувства преследования. Однако, однажды ребенок станет искать сломанную игрушку и в своем ящичке. Это означает, что после того, как мы смогли проанализировать некоторые важные защиты, таким образом уменьшив чувство преследования и сделав возможным появление чувства вины, возникла потребность совершить репарации. Когда это случается, мы можем также заметить, что происходят изменения в отношении ребенка к конкретному лицу, которое представляла игрушка, или изменения в его отношениях в целом. Это изменение подтверждает наше впечатление, что тревога преследования уменьшилась и что вместе с чувством вины и желанием совершать репарации, чувство любви, которое сдерживалось избыточной тревогой, выступает на первый план. У других детей, или у этого же ребенка на более поздней стадии анализа, вина и желание совершать репарации может следовать сразу же за актом агрессии, и нежность к брату или сестре, которым, возможно, в фантазии причинен вред, становится явной. Важность этих изменений для формирования характера и объектных отношений, также как и для душевного равновесия, трудно переоценить.

Существенной частью интерпретативной работы является то, что она должна идти в ногу с колебаниями между любовью и ненавистью, между счастьем и удовлетворением с одной стороны и тревогой преследования и депрессией с другой. Это означает, что аналитик не должен проявлять неодобрение того, что ребенок сломал игрушку, он не должен, однако, поощрять ребенка выражать его агрессивность или внушать ему, что игрушку надо починить. Другими словами, ему следует позволять ребенку выражать его эмоции и фантазии так, как они возникают. Также всегда было частью моей техники отсутствие воспитательного или морального влияния, я всегда придерживалась только психоаналитической процедуры, которая, если изложить ее кратко, состоит в понимании мышления пациента и сообщении ему, что там происходит.

Множество эмоциональных ситуаций, которые можно выразить с помощью игры, безгранично: например, разочарование и отверженность, ревность одновременно к отцу и матери, или к братьям и сестрам, агрессивность в сочетании с такой ревностью, удовольствие от наличия друга по играм и союзника против родителей; чувства любви и ненависти к новорожденному или ожидаемому ребенку, равно как и вытекающие отсюда тревогу, вину и стремление совершать репарации. Мы также находим в играх детей повторение актуальных переживаний и деталей повседневной жизни, часто переплетенных с его фантазиями. Показательно, что иногда очень важные актуальные события в его жидни не отражаются в его игре или в его ассоциациях, и что все внимание временами обращено на кажущиеся незначительными события. Но эти назначительные события очень важны для него, потому что они возбуждают его эмоции и фантазии.

IV

У многих детей имеются задержки в игре. Такие задержки обычно не полностью препятствуют игре, но могут приводить к быстрому прерыванию игры. Приведу пример маленького мальчика, которого мне привели только на одно интервью (планировался его анализ в будущем, но в то время его родители вместе с ним уезжали за границу). У меня на столе было несколько игрушек, он сел и начал игру, в которой вскоре произошел несчастный случай, столкновение и падение игрушечных людей, которых он старался поставить вновь. Во всем этом он проявлял много тревоги, но, поскольку никакого лечения пока не имелось в виду, я воздержалась от интерпретаций. После того, как он несколько минут тихо проспал в своем кресле, он сказал: “Хватит играть”, – и вышел. Я знала по своему опыту, что если бы это было началом лечения и я бы проинтерпретировала тревогу, проявленную в его действиях с игрушками, и соответствующий негативный перенос ко мне, я уменьшила бы тревогу настолько, чтобы он смог продолжить игру.

Следующий пример поможет мне показать некоторые причины задержек в игре. Мальчик трех лет и девяти месяцев, которого я описала под именем “Питер” в книге “Детский психоанализ”, был очень невротичный. Упомяну некоторые из его трудностей: он был не способен играть, не мог переносить малейшие фрустрации, был робкий, жалобный и больше походил на девочку, хотя временами был агрессивный и властный, очень амбивалентный к своей семье и сильно фиксирован на своей матери. Она сказала мне, что Питер сильно изменился в худшую сторону после летнего отпуска, когда он в возрасте 18-ти месяцев спал в одной комнате с родителями и имел возможность наблюдать их половые сношения. В это лето он стал трудно управляемым, плохо спал по ночам и вновь ночью стал пачкать свою кровать, что он уже не делал несколько месяцев. До этого времени он играл достаточно свободно, но с этого времени он прекратил играть и стал очень деструктивным по отношению к своим игрушкам, но ничего не делал с ними другого, кроме как ломал их. Через некоторое время после этого родился его брат, и это усилило все его трудности.

В первой сессии Питер начал играть, вскоре он столкнул две лошадки вместе, и повторял это действие с другими игрушками. Он также упомянул, что у него есть маленький брат. Я проинтерпретировала ему, что лошадки и другие вещи, которые вталкивались вместе, представляли собой люде, интерпретация, которую он сначала отверг, а затем принял. Он вновь столкнул лошадок вместе, сказав, что они собираются спать, прикрыл их кубиками и добавил: “Сейчас они совсем умерли, я их похоронил” Он поставил машинки друг за другом в ряд, что, как стало ясно позднее из анализа, символизировало пенис его отца, и заставил их двигаться вперед, затем внезапно остановил движение и разбросал их по комнате, приговаривая: “Мы всегда немедленно уничтожаем наши рождественские подарки, мы нечего не хотим”. Уничтожение его игрушек таким образом в его бессознательном представляло уничтожение гениталий его отца. В течение этого первого часа он действительно сломал несколько игрушек.

Во время второй сессии Питер повторил некоторый материал первого часа, в частности, столкновения вместе машин, лошадок и т.п., вновь говорил о своем младшем брате, после чего я проинтерпретировала, что он показывает мне, как его мама и папа сталкивают их гениталии (конечно, используя его собственные слова для гениталий), и что их действия привели к рождению его брата. Эта интерпретация дала много нового материала и пролила свет на его очень амбивалентное отношение к его маленькому брату и к отцу. Он положил игрушечного мужчину на кубик, который он назвал постелью, сбросил его и сказал, что он умер и разорен. Затем он вновь разыграл эту сцену с двумя игрушечными мужчинами, выбрав фигурки, которые он сломал до этого. Я проинтерпретировала, что первый игрушечный мужчина представлял его отца, которого он хотел сбросить с постели матери и убить, и что один из двух игрушечных мужчин вновь представлял его отца, а другой представлял его самого, с кем отец должен был сделать то же самое. Причина, по которой он выбрал две сломанные фигурки, заключалась в том, что он чувствовал, что и его отцу, и ему будет причинен вред, если он нападет на отца.

Этот материал иллюстрирует ряд моментов, из которых я упомяну только один или два. Так как то, что Питер был свидетелем полового сношения его родителей, оказало на него заметное влияние, и привело к таким сильным эмоциям, как ревность, агрессивность и тревога, это было первым, что он выразил в своей игре. Без сомнения, у него в дальнейшем не сохранилось какое-либо сознательного воспоминания от этом переживании, оно выло вытеснено, и для него было возможно только его символическое выражение. Я имею основания полагать, что если бы я не проинтерпретировала, что игрушки, которые сталкивались, были людьми, он, возможно, не смог бы продуцировать материал, который появился во время второго часа. Более того, если бы я во второй час не смогла показать ему причины его задержки в игре, интерпретируя повреждения, причиненные игрушкам, он, вероятно, – как он это делал в обычной жизни, – прекратил бы игру после столкновения игрушек.

Есть дети, которые в начале лечения не могут играть даже так, как Питер, или как маленький мальчик, которого привели только не одно интервью. Однако, очень редко явление, чтобы ребенок полностью игнорировал игрушки, разложенные на столе. Даже если он отворачивается от них, он обычно дает аналитику возможность понять мотивы его нежелания играть. Детский аналитик также может получить материал для интерпретации другими путями. Любая деятельность, например, вырезание из бумаги или разрезание ее на куски, каждая деталь поведения, такая как изменение позы или выражения лица, могут дать ключ к тому, что происходит в голове ребенка, возможно, в связи с тем, что аналитик слышал о его трудностях от родителей.

Я достаточно много говорила о значении интерпретаций в игровой технике и проиллюстрировала рядом примеров их содержания. Это привело меня к вопросу, который мне очень часто задают: “Неужели маленькие дети могут понять такие интерпретации?” Мой опыт и опыт моих коллег говорит о том, что если интерпретации относятся к самым ярким моментам в материале, они полностью понимаются. Конечно, детский аналитик должен делать эти интерпретации по возможности более краткими и ясными, следует также использовать при этом выражения самого ребенка. Но, если он переводит в простые слова существенные моменты представленного материала, он соприкасается с эмоциями и тревогами, которые наиболее действенны в данный момент, обычно следом за этим происходит сознательное и интеллектуальное понимание ребенком. Одно из многих интересных и удивляющих переживаний начинающего детского аналитика состоит в том, что он обнаруживает даже у очень маленьких детей способность к инсайту, которая чаще даже больше, чес у взрослых. В некоторой степени это объясняется тем фактом, что связь между сознательным и бессознательным теснее у маленьких детей, чем у взрослых, и что инфантильные вытеснения менее мощные. Я также полагаю, что интеллектуальные способности белей часто недооцениваются и, фактически, они понимают больше, чем о них думают.

Сейчас я проиллюстрирую свои высказывания о реакции маленьких детей на интерпретации. Питер, из анализа которого я привела уже некоторые детали, сперва протестовал против моей интерпретации, что игрушечный мужчина, которого он сбросил с “постели” и который “умер и разорен”, представлял его отца. (Интерпретация желания смерти любимому человеку обычно вызывает сильное сопротивление и у детей, и у взрослых). Во время третьего часа Питер вновь принес похожий материал, но теперь принял мои интерпретации и сказал задумчиво: “И если бы я был папой, и кто-то хотел сбросить меня с постели, убить и разорить меня, что бы я подумал об этом?” Это показывает, что он не только переработал, понял и принял мою интерпретацию, но и что он осознал гораздо больше. Он понял, что его собственные агрессивные чувства к отцу усиливали его страх перед отцом, и что он также проецировал свои собственные импульсы на отца.

Одним из важнейших моментов игровой техники всегда был анализ переноса. Как мы знаем, в переносе на аналитика пациент повторяет ранние эмоции и конфликты. Мой опыт свидетельствует о том, что мы можем оказать фундаментальную помощь пациенту, прослеживая его фантазии и тревоги в наших интерпретациях переноса к тому моменту, когда они возникли, – а именно, к младенческому возрасту и к отношению к его первым объектам. Вновь переживая ранние эмоции и фантазии и понимая их в отношении к его первичным объектам, он может, как и случалось, пересмотреть эти отношения в их основе, и таким образом эффективно уменьшить его тревоги.

V

Оглядываясь назад не первые годы моей работы, я хочу выделить несколько фактов. В начале этой статьи я упоминала, что при анализе моего самого первого детского случая я обнаружила, что мой интерес сконцентрировался не его тревогах и защитах против них. Мой особый интерес к тревоге вел меня все глубже и глубже в бессознательное и в жизнь фантазий ребенка. Этот специфический интерес противоречил психоаналитической точке зрения, что интерпретации не должны идти слишком глубоко и не следует давать их слишком часто. Я настаивала не своем подходе, несмотря на то, что это влекло за собой радикальные изменения в технике. Этот подход привел меня на новую территорию, т.к. он дал понимание ранних инфантильных фантазий, тревог и защит, которые в то время все еще оставались мало изученными. Это стало ясно для меня, когда я приступила к теоретическому формулированию моих клинических наблюдений.

Одним из феноменов, поразивших меня в анализе Риты, была жестокость ее Супер-эго. Я уже рассказывала в книге “Детский психоанализ”, как Рита любила играть роль строгой и наказывающей матери, которая обращалась с ребенком (представленным куклой или мной) очень безжалостно. Более того, ее амбивалентность в отношении к ее матери, чрезмерная потребность в наказании, ее чувство вины и ее ночные кошмары привели меня к пониманию того, что у этого ребенка в возрасте друх лет и девяти месяцев – и достаточно легко можно проследить и до существенно более раннего возраста – действовало жестокое и неумолимое Супер-эго. Я нашла подтверждение этого открытия при анализе других маленьких детей и пришла к выводу, что Супер-эго возникает на более ранних стадиях, чем это предполагал Фрейд. Другими словами, мне стало ясно, что Супер-эго, как он и представлял себе, является конечным продуктом развития, продолжающегося несколько лет. В результате дальнейших наблюдений я поняла, что Супер-эго есть нечто, что ребенок чувствует действующим внутри него определенным образом; что оно состоит из множества фигур, созданных на основе его опыта и фантазий, и что оно возникает на стадиях, когда он интернализирует (интроецирует) своих родителей.

Эти наблюдения, в свою очередь, привели, при анализе маленьких девочек, к открытию ситуации ведущей феминной тревоги: мать ощущается как первичный преследователь, который, как внешний и интернализированный объект, атакует тело ребенка и забирает из него воображаемых детей. Эти тревоги возникают их фантазий девочек о нападении на тело матери, чтобы отнять у нее его содержимое, т.е. фекалии, пенис отца и детей, в результате чего возникает страх возмездия аналогичным образом. Я нашла, что такие тревоги преследования скомбинированы или чередуются с глубокими чувствами депрессии и вины, и эти наблюдения привели меня к открытия жизненно важной роли, которую тенденции совершать репарации играют в душевной жизни. В этом смысле репарация более широкое понятие, чем понятие Фрейда “восстановление сделанного в обсессивном неврозе” и “реактивное образование”, т.к. оно включает в себя множество процессов, в результате которых Эго чувствует, что оно уничтожает вред, причиненный в фантазии, восстанавливает, предохраняет и оживляет объекты. Значение этой тенденции, тесно связанной с чувством вины, определяется также ее существенным вкладом в процессы сублимации и, таким образом, в душевное здоровье.

При изучении фантазий о нападении на тело матери я вскоре натолкнулась на анально- и уретрально-садистические импульсы. Я уже упоминала выше, что я обнаружила жестокость Супер-эго у Риты (1923) и что ее анализ в значительной мере помог мне понять пути, которыми деструктивные импульсы, направленные на мать, становятся причиной чувства вины и преследования. Один из случаев, в результате которого мне стала ясна анально- и уретрально-садистическая природа этих деструктивных импульсов, был случай Труди, девочки трех лет и трех месяцев, которую я анализировала в 1924 году. Когда она пришла ко мне на лечение, она страдала от различных симптомов, таких как ночные кошмары и недержание мочи и кала. В начале анализа она сказала мне притвориться, будто я в постели и сплю. Затем она сказала, что собирается напасть на меня и заглянуть мне в попу, чтобы посмотреть на фекалии (которые, как я поняла, также представляли собой детей) и что она собирается вынуть их оттуда. После таких нападений она пряталась в углу, изучая, играя, будто она в постели, накрывала себя подушками (которые должны были защищать ее тело и также представляли собой детей), в то же время она действительно обмочилась и явно показывала, что боится, что я на нее нападу. Ее тревога, связанная с опасной интернализированной матерью, подтвердила выводы, которые я первоначально сделала при анализе Риты. Оба эти анализа были кратковременны, в частности из-за того, что родители сочли, что были достигнуты достаточные улучшения.

Вскоре после этого я пришла к убеждению, что такие деструктивные импульсы и фантазии всегда можно проследить до орально-садистических. Фактически, Рита уже показала это достаточно ясно. Однажды она испачкала лист бумаги, разорвала его, бросила кусочки в стакан с водой, поднесла его к губам, будто бы собираясь пить, и сказала шепотом: “Умершая женщина”. То, что она разорвала и утопила в воде кусочки бумаги, я поняла как выражение фантазий о нападении не мать и убийстве ее, что привело к страху возмездия. Я уже говорила, что именно с Труди я стала уверена в специфической анально- и уретрально-садистической природе таких атак. Но в других анализах, проведенных в 1924 и 1925 годах (Рут и Питер, оба случая приведены в книге “Детский психоанализ”), я также осознала фундаментальную роль, которую орально-садистические импульсы играют в деструктивных фантазиях и соответствующих тревогах, таким образом найдя в анализе маленьких детей полное подтверждений открытий Абрахама. Эти анализы, давшие мне дальнейшее поле для наблюдений, поскольку они продолжались дольше, чем анализ Риты и Труди, привели меня к более полному пониманию фундаментальной роли оральных желаний и тревог в душевном развитии, нормальном и патологическом.

Как я уже упоминала, я уже распознала у Риты и Труд интернализацию атакованной и, следовательно, пугающей матери – жестокое Супер-эго. Между 1934 и 1926 годами я анализировала девочку, которая действительно была очень больна. Из ее анализа я узнала много специфических деталей такой интернализации и о фантазиях и импульсах, лежащих в основе параноидной и маниакально-депрессивной тревог, т.к. я пришла к пониманию оральной и анальной природы ее процессов интроекции и ситуаций внутреннего преследования, которые они порождают. Я также стала лучше осознавать пути, которыми внутреннее преследование влияет, посредством проекции, на отношение к внешним объектам. Интенсивность ее зависти и ненависти безошибочно показывала их происхождение от орально-садистического отношения к груди ее матери и была связана с началом ее Эдипова комплекса. Случай Эрны существенно помог мне в подготовке обоснования для ряда выводов, которые я представила на 10-м Международном психоаналитическом конгрессе в 1925 году, в частности, точку зрения, что раннее Супер-эго, основанное в период самого разгара орально-садистических импульсов и фантазий, лежит в основе психозов – точка зрения, которую я двумя годами позже развила, подчеркнув значение орального садизма при шизофрении.

Одновременно с анализами, которые я только что описала, я смогла проделать интересные наблюдения, касающиеся ситуаций тревоги у мальчиков. Анализ мальчиков и взрослых мужчин полностью подтвердил точку зрения Фрейда, что у мужчин ведущим является страх кастрации, но я обнаружила, что вследствие ранней идентификации с матерью (феминная позиция, которая возвещает о начале Эдипова комплекса) тревога о нападении на тело изнутри имеет большое значение и у мужчин, и у женщин, и различными путями влияет на их кастрационные страхи.

Тревога, происходящая от фантазий о нападении на тело матери и отца, которого, как предполагается, она содержит, оказалась у обоих полов лежащей в основе клаустрофобии ( которая включает в себя страх быть заключенным в материнском теле или быть погребенным в нем). Связь этих тревог с кастрационным страхом можно увидеть, например, в фантазии о потере пениса или разрушении его внутри матери – фантазиях, которые могут привести к импотенции.

Я увидела, что страхи, связанные с нападением на материнское тело и страх нападения со стороны внешних и внутренних объектов имеет специфическое качество и интенсивность, говорящие об их психотической природе. При изучении отношения ребенка к интернализированным объектам становятся ясными различные ситуации внутреннего преследования и их психотическое содержание. Более того, обнаружение того, что страх возмездия имеет источником собственную агрессивность, привело меня к выводу, что первоначальные защиты Эго направлены против тревоги, возбуждаемой деструктивными импульсами и фантазиями. Снова и снова, когда эти психотические тревоги прослеживались до их источника, обнаруживалось, что они имеют происхождение в оральном садизме. Я обнаружила также, что орально-садистическое отношение к матери и интернализация поглощенной и, следовательно, поглощающей груди создает прототип всех внутренних преследователей; и более того, что интернализация повреждений и, следовательно, опасной груди с одной стороны, и удовлетворяющей и помогающей груди с другой, составляет ядро .супер-эго. Другой вывод заключался в том, что, хотя оральные тревоги возникают первыми, садистические фантазии и желания из всех источников действуют на очень ранней стадии развития и частично перекрывают оральные тревоги. [overlap]

Значение инфантильных тревог, которые я только что описала, также было продемонстрировано в анализе очень больных взрослых, некоторые их них были пограничными психотическими случаями.

Другой опыт помог сделать мне дальнейшие выводы, сравнение несомненно страдающей паранойей Эрны и фантазий и тревог, которые обнаружила у менее больных детей, которых можно было назвать только невротичными, убедила меня в том, что психотические (параноидные и депрессивные) тревоги лежат в основе инфантильного невроза. Я также проделала аналогичные наблюдения при анализе взрослых невротиков. Все эти различные линии исследования привели к гипотезе, что тревоги психотической природы в некоторой степени являются частью нормального инфантильного развития и выражаются и перерабатываются в ходе инфантильного невроза. Чтобы открыть эти инфантильные тревоги анализ должен, однако, доходить до глубоких слоев бессознательного, и это относится одновременно и ко взрослым, и к детям.

Во введении к этой статье я уже подчеркивала, что мое внимание с самого начала было сфокусировано на тревогах ребенка, и что именно интерпретация их содержания оказалась тем средством, с помощью которого я смогла уменьшить эти тревоги. Чтобы сделать это, требуется полностью использовать символический язык игры, который, как я обнаружила, составляет существенную часть детского способа выражения. Как мы уже видели, кубик, маленькая фигурка, машинка не только представляют собой вещи, интересующие ребенка сами по себе, но в его игре с ними они также всегда имеют множество символических значений, связанных с его фантазиями, желаниями и переживаниями. Этот архаический способ выражения есть также тот язык, с которым мы знакомы по сновидениям, и подходя к игре ребенка способом, аналогичным интерпретации сновидений Фрейда, я обнаружила, что могу получить доступ к бессознательному ребенка. Однако, мы должны каждый раз рассматривать использование ребенком символов в связи с его конкретными эмоциями и тревогами и в отношении ко всей ситуации, представленной в анализе, просто обобщенный перевод символов является бессмысленным.

Значение, которое я придавала символизму, привело меня – по прошествии некоторого времени – к теоретическим выводам о процессе формирования символов. Игровой анализ показал, что символизм позволяет ребенку переносить не только интерес, но также фантазии, тревоги и вину на объекты, отличные от людей. Таким образом, в игре ощущается большое облегчение, и это один из факторов, делающих ее столь важной для ребенка. Например, Питер, о котором я уже говорила ранее, подчеркнул мне, когда я проинтерпретировала разрушение им игрушечной фигурки как представляющее нападение на его брата, что он не стал бы это делать с его реальным братом, он делает это только с игрушечным братом. Моя интерпретация, конечно, сделала для него ясным, что в действительность это был его брат, на кого он хотел напасть; но этот пример показывает, что только символическими средствами он мог в анализе выразить свои деструктивные стремления.

Я также пришла к выводу, что у детей сильные задержки способности к формированию и использованию символов, и следовательно, развивать жизнь фантазий, служат знаком серьезных нарушений. Я считаю, что такие задержки, и являющиеся их результатом нарушения в отношении к внешнему миру и реальности, есть характерная черта шизофрении.

Я могу также сказать, что я нашла имеющим большое значение с клинической и теоретической точки зрения, что я анализировала и детей, и взрослых. Таким образом я имела возможность наблюдать, как детские фантазии и тревоги все еще действуют у взрослых, и оценить у маленького ребенка, каким может быть его будущее развитие. Сравнивая тяжело больных, невротиков и нормальных детей, я находя, что инфантильные тревоги психотической природы являются причиной заболевания у взрослых невротиков, я пришла к выводам, которые были описаны выше.

VI

Прослеживая в анализе взрослых и детей развитие импульсов, фантазий и тревог до их источника, т.е. до чувств к груди матери (даже если ребенка не кормили грудью), я нашла, что объектные отношения начинаются сразу при рождении и возникают с первым опытом кормления, более того, что все аспекты душевной жизни связаны с этими объектными отношениями. Также выяснилось, что восприятие ребенком внешнего мира, которое вскоре начинает включать в себя его амбивалентное отношение к его отцу и к другим членам семьи, постоянно подвергается влиянию создаваемого внутреннего мира, и в свою очередь влияет на него, – и что внешняя и внутренняя ситуации всегда взаимозависимы, т.к. интроекция и проекция действуют бок о бок с самого начала жизни.

Наблюдения, что в уме ребенка мать первоначально появляется как хорошая и плохая грудь, отщепленные друг от друга, и что в течение нескольких месяцев, с ростом интеграции Эго противоположные аспекты начинают синтезироваться, помогли мне понять значение процессов расщепления и отдельного восприятия хороших и плохих фигур, также как и влияние этих процессов на развитие Эго. Следующий из этого опыта вывод, что депрессивная тревога возникает как результат синтеза Эго хороших и плохих (любимых и ненавидимых) аспектов объекта, привел меня в свою очередь к концепции депрессивной позиции, которая достигает своей кульминации к середине первого года жизни. Ей предшествует параноидная позиция, которая охватывает первые три или четыре месяца жизни и характеризуется тревогой преследования и процессами расщепления. Позже, в 1946 году, когда переформулировала мои взгляды на первые три или четыре месяца жизни, я назвали эту стадию (пользуясь выражением Фэрбэрна) параноидно-шизоидной позицией, и, детально изучая ее значение, стремилась скоординировать полученные мной данные о расщеплении, проекции, преследовании и идеализации.

Моя работа с детьми и теоретические выводы, которые я делала при этом, в значительной степени влияли на мою технику работы со взрослыми. Всегда считалось важнейшим принципом психоанализа, что бессознательное, которое возникает в уме ребенка, следует исследовать у взрослого. Мой опыт работы с детьми позволил мне пройти намного глубже в этом направлении, чем это было до сих пор, что привело меня к технике, которая делает возможным доступ к этим более глубоким слоям. В частности, моя игровая техника помогла мне увидеть, кокой материал наиболее нуждается в интерпретации в данный момент и каким путем легче всего передать ее пациенту, часть тих знаний я смогла применить в анализе взрослых. Как уже подчеркивалось ранее, это не означает, что техника, используемая с детьми, идентична подходу ко взрослым. Хотя мы нашли путь к самым ранним стадиям, очень важно в анализе взрослых учитывать взрослое Эго, равно как с детьми мы имеем в виду инфантильное Эго, соответствующее стадии их развития.

Более полное понимание самых ранних стадий развития, поли фантазий, тревог и защит в эмоциональной жизни ребенка также пролило свет на точки фиксации психозов взрослых. В результате был открыт новый способ лечения психотических пациентов посредством психоанализа. Эта область, в особенности психоанализ шизофренических пациентов, требует дальнейшего исследования; но работа, проделанная в этом направлении рядом психоаналитиков кажется подтверждающей надежды на будущее.

История
Понятие Ложное Я само по себе не является новым. В той или иной форме его можно встретить в дескриптивной психиатрии и в некоторых серьезных религиозных и философских системах, где ему уделяется большое внимание. Очевидно, существует некое реальное клиническое состояние, которое заслуживает изучения и, следовательно, требует от психоанализа проявить интерес к его этиологии. Психоанализу предстоит ответить на следующие вопросы:
1. Каким образом возникает Ложное Я?
2. Какова его функция?
3. По каким причинам Ложное Я в некоторых случаях приобретает гипертрофированные или акцентированные формы?
4. Почему у некоторых людей система Ложного Я не получает развития?
5. Что может выступать в качестве эквивалентов Ложного Я в норме?
6. Каковы проявления того, что может быть названо Истинным Я?
Мне кажется, что идея Ложного Я, будучи, определённо, идеей, которая внушается нам пациентами; встречается, вместе с тем, в ранних формулировках Фрейда. Пожалуй, более всего это утверждение справедливо применительно к проблеме различения Истинного и Ложного Я. Я связываю ее с фрейдовским разделением Я на две части, одна из которых, центральная, приводится в действие инстинктами (или тем, что Фрейд называет сексуальностью – прегенитальной и генитальной), а другая целиком направлена вовне и связана с внешним миром.

Личный вклад
Мой личный вклад в исследуемую проблему обусловлен тем, что я в одно и то же время работал:
а) как педиатр с матерями и их детьми, и
б) как психоаналитик, чья практика включает небольшую серию пограничных случаев, лечение которых ведется средствами психоанализа. Особенность этих пациентов заключается в том, что они нуждаются в переживании – в рамках трансферных отношений – фазы (или фаз) глубокой регрессии к зависимости.
Мой профессиональный опыт заставляет меня признать, что зависимые или глубоко регрессивные пациенты могут научить аналитика в области раннего детства несравненно большему в сопоставлении с тем, что он способен получить посредством прямого наблюдения за младенцем или из общения с матерями, которые вовлечены в различные формы ухода за ребенком. В то же время клиническое соприкосновение с нормальным и анормальным опытом детско-материнских отношений не может не отражаться на теоретико-аналитических взглядах психотерапевта, поскольку все то, что происходит в трансфере (в регрессивных фазах каждого из пациентов), является формой детско-родительских отношений,
Я хотел бы сравнить свою позицию с позицией Гринакр (Greenacre), которая тоже на протяжении всей своей психоаналитической пракрита поддерживает тесный контакт с педиатрами. Она всегда утверждала, что каждая из этих сфер ее профессионального опыта оказывает влияние на то, как она оценивает другую.
Клинический опыт, полученный в психиатрии взрослых, также создает определенный эффект; позволяя психоаналитику обнаружить брешь, которая образуется между оценкой клинического состояния пациента и пониманием его этиологии. В основе подобного разрыва лежит невозможность получить от самого психотического пациента, или от матери, или от других более независимых наблюдателей достоверную историю его раннего детства. Наши пациенты, регрессирующие в трансфере к глубокой инфантильной беспомощности, заполняют эту брешь, раскрывая те ожидания и потребности, которые присущи переживаемым ими фазам зависимости.

Эго-потребности и Оно-потребности
Необходимо подчеркнуть, что, поднимая тему удовлетворения потребностей ребенка, я не касаюсь удовлетворения инстинктов. В области, которую я изучаю, инстинкты пока еще не получили точного определения как нечто внутреннего в отношении младенца. Инстинкт в той же степени может быть и внешним, как, например, удар грома или толчок. Детское Эго наращивает свою силу, достигая в конечном счете состояния, при котором требования Оно начинают ощущаться как часть Я, а не как относящиеся к окружению. Когда развитие идет по этому пути, тоща Оно-удовлетворение делается существенным усилителем Эго, или Истинного Я. Однако в тех случаях, когда Эго еще не в состоянии включить в себя Оно-возбуждения и контейнировать вызванный ими риск, они могут оказаться травматическими. Переживаемая при этом фрустрация сохраняется вплоть до того момента, когда Оно-удовлетворение становится фактом.

Пациент сказал мне: «Ну, Вы просто-таки угостили меня тем хорошим обхождением, которое я непрерывно ощущаю здесь на протяжении всего часа». Он не мог выразить свое чувство более прямо, давая мне понять, что, поскольку я «накормил» его, он теперь, скорее всего, будет вынужден подчиняться, – и в результате в игру вступили защиты его Ложного Я. Возможен и другой вариант: он будет реагировать активно, отвергнув направленные на поддержку его интегрированности авансы с моей стороны и предпочтя им фрустрацию.

Еще один фактор представляется мне важным. Когда я периодически просматриваю записи, касающиеся пациента, который в настоящее время, будучи уже взрослым, находится на психиатрическом лечении, но в младенчестве и раннем детстве наблюдался у меня, то ясно понимаю, что признаки того психиатрического состояния, в котором он находится сейчас, можно было разглядеть в детско-материнских отношениях еще тогда. (Я исключаю детско-отцовские отношения из контекста, поскольку изучаю очень ранние феномены, которые затрагивают, прежде всего, отношения ребенка к матери, а если и к отцу, то лишь в качестве «другой матери». Отец сам по себе, будучи лицом мужского пола, на этой очень ранней стадии пока еще не становится для ребенка значимым.)
Пример. Наилучший пример, который я могу привести, – средних лет женщина с чрезвычайно успешным Ложным Я. Всю свою жизнь она смутно ощущала, что еще и не начинала жить, и всегда искала способа добраться до своего Истинного Я. Она еще продолжает свой анализ, который длится уже несколько лет. На первой фазе этого исследовательского Анализа, которая заняла два или три года, я обнаружил, что имею дело с тем, что пациентка называла своим «Присматривающим Я», то есть с чем-то вроде Я-Смотрителя. Этот Смотритель преуспел в том, что он:
1) разузнал о существовании психоанализа;
2) пришел и опробовал анализ как возможность тщательного тестирования аналитика на предмет его надежности;
3) доставил пациентку на аналитическую сессию;
4) постепенно после трех или более лет анализа передоверил свою функцию аналитику (это было время глубокой регрессии, длящейся несколько недель, когда зависимость от аналитика достигла предельной степени);
5) кружил вокруг, подводя баланс «сбережениям» и возвращаясь к привычной для него функции сторожа, когда аналитик по тем или иным причинам (болезнь, отдых) отсутствовал;
6) окончательная судьба этого Я будет обсуждена позже.
Дальнейшее развитие этого случая делает для меня совершенно очевидной защитную природу Ложного Я. Его защитная функция заключается в том, чтобы прятать и охранять Истинное Я от чего бы то ни было. На этой основе становится возможной некоторая классификация Ложного Я.
1. Крайний вариант. Ложное Я выдает себя за Истинное, и со стороны именно оно обычно и воспринимается как настоящая личность. Между тем, в сфере рабочих и дружеских отношений, а также в целом ряде жизненных обстоятельств Ложного Я начинает ощутимо не доставать. Иначе говоря, в ситуациях, когда от человека ожидается, что он поведет себя как целостная личность, в Ложном Я неотвратимо обнаруживаются существенные провалы и изъяны. В этой крайней позиции Истинное Я остается полностью сокрытым.
2. Менее крайняя позиция. Ложное Я защищает Я истинное. При этом Истинное Я признается как потенциально существующее, и ему позволена скрытая жизнь. Это – чистейший пример клинического заболевания с позитивной целью, которая заключается в стремлении сохранить индивидуальность вопреки анормальному окружению. Этот случай позволяет расширить психоаналитические представления о ценности симптома для больного человека.
3. Ещё один шаг, приближающий к здоровью. Ложное Я главной своей заботой считает поиск условий, которые дадут Истинному Я возможность уйти в самое себя. В случае, когда таких условий найти не удается, оно должно воздвигнуть новую защиту против эксплуатации Истинного Я; если же верх одерживают сомнения, тогда клиническим результатом становится суицид. Суицид в этом контексте является деструкцией целостного Я во имя избежания аннигиляции Я Истинного. Когда суицид – единственная зашита, оставшаяся у человека, чтобы избежать предательства своего Истинного Я, тогда уделом Ложного Я становится организация этого суицида. Конечно, подобный исход включает и его собственную деструкцию, но вместе с тем устраняет самую потребность продолжать свое существование, ибо в описанных условиях главная его функция – защита Истинного Я от оскорблений и поругания.
4. Еще дальше по направлению к здоровью. Ложное Я построено на идентификациях (как, например, в случае уже упоминавшегося пациента, чье детское окружение и реальная няня внесли много красок в организацию его Ложного Я).
5. Здоровое состояние. Ложное Я представлено хорошо налаженной структурой «политкорректного» социального поведения, предполагающей в нас способность в общественном месте не демонстрировать с излишней открытостью свои чувства. Во многом оно также служит нашей готовности к отказу от чувства собственного всемогущества и первичного процесса в целом, и вместе с тем – успеху в завоевании соответствующего места в обществе, которое никогда не может быть достигнуто или поддержано усилиями только одного Истинного Я.
До сих пор я придерживался границ клинического описания. Даже в этой ограниченной области познание Ложного Я очень важно. Например, важно, чтобы пациенты, обладающие ложной личностью, не направлялись для анализа к студентам, проходящим подготовку в области психоанализа. Диагноз «ложная личность» здесь более важен, чем диагнозы, устанавливаемые согласно принятой психиатрической классификации. То же и в социальной работе: точная постановка диагноза «ложная личность» позволяет избежать фрустрации, вызванной терапевтическим провалом, который в данном случае неизбежен, несмотря на кажущуюся надежность социальной работы/основанной на аналитических принципах. Но более всего такого рода диагностика важна при отборе студентов с целью подготовки в области психоанализа или социальной работы в системе психиатрических учреждений, то есть при отборе будущих специалистов, которые будут иметь Дело с конкретными клиническими случаями. Хорошо организованное Ложное Я обычно связано с ригидностью защит; что почти наверняка станет серьезным препятствием роста студентов в ходе их обучения.

Интеллект и Ложное Я
Особого рода опасность возникает в результате связи, которая нередко образуется между интеллектуальным развитием и Ложным Я. Когда Ложное Я начинает приобретать все более четкие очертания у индивида с высоким интеллектуальным потенциалом, существует вероятность, что местом его обитания станет сознание этого человека, и тогда в нем начнет развиваться диссоциация Между интеллектуальной активностью и психосоматической жизнью. (У здорового человека, как следует заметить, жизнь ума не становится сферой, куда индивид «сбегает», предавая забвению свое психосоматическое существование. Эта тема была подробно рассмотрена мной в статье «Mind and Its Relation to the Psyche-Soma», 1949a.)
Таким образом, мы оказываемся перед лицом двойной анормальности: (а) формируется Ложное Я с целью скрыть Я Истинное, и (б) со стороны индивида следует попытка решить личностные проблемы, используя свой развитый интеллект. В результате складывается весьма необычная клиническая картина, способная кого угодно с легкостью обмануть. Окружающие могут видеть со стороны только высокую академическую успеваемость, не подозревая о том, что «герой удачи» находится в состоянии самого настоящего дистресса, уже ощутив «фальшь» слагаемых своего успеха. И чем успешнее человек, тем более «поддельным» он себя чувствует. Когда такие люди, взамен ожидаемого подъема, вдруг начинают истреблять себя любыми способами, это вызывает настоящий шок у тех, кто питал по отношению к ним радужные надежды.

Этиология
То главное, благодаря чему рассматриваемые понятия стали представлять действительный интерес для психоаналитиков, связано с изучением путей, которыми Ложное Я развивается в самом начале, в детско-материнских отношениях, а также (что еще более важно) обстоятельств, которые не позволяют Ложному Я стать значимым фактором нормального развития.
Теория, связанная с этой важной стадией онтогенетического развития, обязана наблюдению образа жизни младенца-с-матерью (регрессии во взаимодействии «пациент-аналитик»), и, надо заметить, она не имеет никакого отношения к теории ранних механизмов Эго-защит, организованных против импульсов Оно, хотя частично два эти предмета, конечно, совпадают.
Для того чтобы утверждать релевантность процесса развитая, необходимо принять в расчет поведение и отношение к ребенку его матери, поскольку в этой области зависимость не только совершенно реальна, но и близка к абсолютной. Невозможно установить, что на самом деле происходит, если в поле зрения удерживать только ребенка, самого по себе.

В поиске этиологии Ложного Я мы предприняли исследование стадии первых объектных отношений. Большую часть времени на этой стадии младенец не интегрирован и ни в какой момент времени не бывает интегрированным полностью; сцепление различных сенсорно-моторных элементов принадлежит тому факту, что мать держит ребенка на руках, иногда буквально, физически, все остальное время – фигурально. Периодически возникающие телодвижения младенца являются выражением спонтанных импульсов. Источник этих движений – Истинное Я; во всяком случае, на их основе можно говорить о существовании потенциального Истинного Я. Мы должны изучить способ, каким мать встречает это инфантильное всемогущество, выступающее в движениях (или сенсорно-моторном группировании). Таким образом, я связываю здесь идею Истинного Я со спонтанным движением. В этот период слияние подвижности с эротическими элементами является фактом развития индивида.

Роль матери
Необходимо изучить роль, которую играет мать, и, следуя этой задаче, я счел важным сравнить два экстремума. На одном из них она выступает как достаточно хорошая мать, на другом – как недостаточно хорошая. Вопрос теперь заключается в том, чтобы установить, что означает термин «достаточно хорошая».
Достаточно хорошая мать одобрительно встречает всемогущество младенца и до некоторой степени создает в нем это чувство. Причем, она осуществляет это неоднократно. Истинное Я начинает жить, получает жизнь посредством силы, которую слабому Эго младенца придает умение матери поддерживать любые выражения этого всемогущества.
Мать недостаточно хороша, если она не в состоянии поддержать всемогущество младенца и, более того, неоднократно подтверждает эту свою неспособность в ответ на новые его движения, заменяя их собственным жестом, посредством которого ребенку внушается чувство покорности, уступчивости, подчинения. Покорность младенца – это самая ранняя стадия Ложного Я и следствие материнской неспособности почувствовать потребности своего дитя.
Суть теории составляет убеждение, что Истинное Я становится живой реальностью не иначе, как в результате многократно повторяющегося успеха матери в ее попытках встретить спонтанные движения младенца или его сенсорные галлюцинации. (Это положение связано с идеей Sechehaye (1957), получившей отражение в термине «символическая реализация». Данный термин играет важную роль в новой психоаналитической теории, однако он, все же, не вполне точен: действительно реальны как раз движения и галлюцинации ребенка, а его способность использовать символ является результатом.).
Таким образом, согласно моей формулировке, существуют две возможные линии развития.
В первом случае адаптация матери достаточно хороша и, как следствие, ребенок начинает верить в свое окружение, внешнюю реальность, которая возникает и действует; как по волшебству, таким образом (благодаря относительно успешной адаптации матери к движениям и потребностям младенца), что никогда не вступает в противоречие с чувством. его всемогущества. И на этой основе ребенок может постепенно отказаться от всемогущества.
Истинному Я присуща спонтанность. Здесь заключена та точка, которая соединяет младенца с событиями во внешнем мире (ребенок может теперь начать наслаждаться иллюзией всемогущества, созидая и управляя, а затем он может постепенно подойти и к тому, что откроет иллюзорный элемент – факт игры и воображения). Так создается основа для символа, который поначалу выступает одновременно в двух ипостасях: как спонтанность и галлюцинация младенца и, вместе с тем, как внешний объект, созданный и максимально катексированный.
Между ребенком и объектом имеется некая вещь, некая активность или ощущение. В той мере, в какой это нечто соединяет ребенка с объектом (viz. материнский переходный объект), создается базис для символ-образования. С другой стороны, в той мере, в какой это нечто сепарирует, вместо того чтобы соединять, его функция, ведущая к символ-образованию, блокируется.
Во втором случае, который более специфическим образом связан с предметом нашей дискуссии, адаптация матери к галлюцинациям и спонтанным импульсам ребенка далеко не так совершенна, то есть недостаточно хороша. Процесс, ведущий к способности символ-использования, здесь даже не начинался (или оказался сломан, с последующим со стороны младенца отступлением и отказом от достижения превосходства).
Когда адаптация матери исходно недостаточно хороша, младенец, как можно ожидать, физически станет «мертвым», постольку катексис внешних объектов не инициируется. Ребенок остается изолированным. Практически он продолжает жить, но жить не подлинным образом. Протест против того, что его насильственным путем ввергли в ложное существование, может быть обнаружен уже на самых ранних стадиях. В клинической картине в таком случае будут наблюдаться признаки раздражительности, нарушения пищевой и других функций. Клинически они иногда могут исчезать, но лишь затем, чтобы вновь появиться в более серьезной форме на более поздней стадии развития.
В этом втором случае, где мать не может адаптироваться достаточно хорошо ребенок оказывается склоненным к уступчивости, податливости. Послушное Ложное Я реагирует на требования окружения и кажется, что ребенок принимает их. Посредством этого Ложного Я ребенок строит ложную сеть отношений, и при помощи интроекций оно даже приобретает вид реального существа, так что ребенок может расти, чтобы быть как мама, няня, тетя, брат или кто-либо еще, в зависимости от того, кто в данный момент доминирует на домашней сцене. Ложное Я несет и одну в определенном смысле позитивную, очень важную функцию, – скрывать, прятать Истинное Я, – которую оно осуществляет в соответствии с требованиями окружения.
В крайних случаях развития Ложного Я его противоположность – Я Истинное – столь хорошо припрятана, что спонтанность вообще перестает быть присущей жизненному опыту ребенка. Послушание становится главной чертой, с имитацией как основным занятием. В тех случаях, когда степень расщепления в личности ребенка еще не слишком велика, сохраняется возможность некого подобия личностного существования посредством все той же имитации, и ребенок даже может играть специальную роль – роль Истинного Я, как если бы оно существовало на самом деле.
Таким образом оказывается возможным проследить момент происхождения Ложного Я. Как видно, оно вызвано к жизни функцией, которую теперь можно рассматривать как защиту, защиту против того, о чем невозможно и помыслить, а именно – против такого использования Истинного Я, какое должно привести к его уничтожению, или аннигиляции. Если Истинное Я когда-либо использовалось, но затем было подвергнуто аннигиляции, то речь может идти о ребенке, чья мать не только была «недостаточно хороша» (в смысле, указанном выше), но отличалась особой дразнящей непоследовательностью, будучи то хорошей, то плохой. Мать такого типа отличает являющаяся частью ее заболевания потребность погружать в состояние растерянности и внутренней неразберихи всех, кто контактирует с нею. Подобная черта может проявиться и в трансферной ситуации, когда пациент старается свести аналитика с ума (Віоп91959; Searles, 1959). В известной степени это может разрушить последние остатки способности ребенка к защите своего Истинного Я.
Я попытался рассмотреть тему роли, которую выполняет мать, в своей статье «Primery Maternal Preoccupation» (Winnicott, 1956). Положение, которое я развивал в этой статье, заключается в том, что женщина, забеременев, постепенно достигает высокой степени идентификации со своим ребенком. Эта идентификация развивается в течение всей беременности, доходит до высочайшей точки к моменту родов и постепенно приостанавливается в своем развитии на протяжении ряда недель и месяцев после рождения ребенка. Этот здоровый процесс, происходящий с матерью, влечет за собой два последствия, или два сопутствующих привнесения, имеющих ипохондрический и, вторичный по значению, нарциссический оттенок. То особое представление, которое я развиваю в данной статье, акцентируя роль матери в отношении ребенка, строится с учетом не только ее собственного психического здоровья, но и воздействий ближайшего окружения. В принципе мужчина, опираясь на определенную социальную установку, которая сама по себе является продолжением присущей ему от природы функции, имеет дело с внешней реальностью во многом ради женщины, и тем самым он дает ей почувствовать себя защищенной, позволяя на время заняться собой, центрироваться на себе. Диаграмма этого процесса напоминает диаграмму параноидной личности или семьи. Здесь уместна ссылка на описание, сделанное Фрейдом в 20-м году, – о живом пузырьке, воспринимающем своим корковым слоем раздражение…
Развитие данной темы не может быть продолжено в рамках настоящей статьи, но ее важность определяется тем, что позволяет нам лучше понять функцию матери. Эта функция ни в коей мере не является результатом некого недавнего витка в развитии цивилизации, или свидетельством какой-либо особой утонченности и особого интеллектуального понимания. Нельзя считать достаточно приемлемой теорию, которая не учитывает факта, что матери во все времена исполняли эту функцию достаточно хорошо. Эта чрезвычайно важная материнская функция позволяет матери узнавать о самых ранних ожиданиях и потребностях ее ребенка и приносит ей чувство личного удовлетворения тем, что у нее такое легкое и спокойное дитя. Благодаря идентификации со своим ребенком она знает, как именно ей следует держать малыша на руках, чтобы он начинал свое существование, действительно существуя, а не просто реагируя. Такова исходная точка Истинного Я: оно не сможет стать реальным вне особого отношения со стороны матери, которое может быть определено посредством одного обобщающего слова – преданность.

Истинное Я
Понятие «Ложное Я» должно быть уравновешено определением того, что, соответственно, может быть названо Я Истинным. На самой ранней стадии Истинное Я является своего рода теоретической позицией, из которой вытекает значение спонтанного выразительного движения и личная идея. Спонтанные движения – Истинное Я в действии. Только Истинное Я может быть созидательным и только Истинное Я может быть реальным. В то время как Истинное Я чувствует себя реальным, существование Ложного Я выступает в чувстве нереальности и пустоты.
Ложное Я, в тех случаях, когда оно успешно в своей функции, либо скрывает Я Истинное – либо изыскивает путь, дающий ему возможность начать жить. Подобная цель может быть достигнута любыми средствами, но мы имели возможность более близко наблюдать примеры, в которых чувство бытия реальным и имеющим ценность возрастало в процессе психотерапии. Моя пациентка, случай которой я уже приводил, подошла к концу своего весьма длительного анализа, оказавшись в самом начале ее жизни. Она не имела опыта подлинности, она не имела прошлого. Она начала с пятидесяти лет уже растраченной жизни, однако под конец чувствовала себя реально существующей, и поэтому хотела жить.
Истинное Я возникает на основе живых телесных функций, работы телесной ткани и органов детского организма, включая сердечную деятельность и дыхание. Оно тесно связано с идеей Первичного Процесса, поскольку исходно, в самом начале имеет место не реакция на внешние стимулы, но первичная функция. Нет такого уж большого смысла в формулировании идеи Истинного Я, если не преследовать в качестве цели лучшее понимание его антипода – Я Ложного, поскольку Истинное Я не делает ничего, кроме как собирает вместе фрагменты опыта переживания себя живым.
Постепенно степень искушенности, или способности младенца к фальсификации, достигает такой степени, что будет вернее говорить, что Ложное Я прячет не столько Истинное Я, сколько внутреннюю реальность ребенка. К этому времени он уже обладает упрочившейся ограничивающей мембраной, внутреннее и внешнее пространства уже отличаются друг от друга, и он в значительной степени высвобождается из пут материнской заботы.
Важно отметить, что согласно сформулированной здесь теории, концепт индивидуальной внутренней реальности объектов начинает применяться к стадиям позже, чем концепт того, что мы называем Истинным Я. Последнее возникает сразу же с появлением начатков психической организации ребенка, и на этом этапе сводится не более чем к сумме проявлении его сенсорно-моторной жизнедеятельности.
Истинное Я быстро наращивает свою сложность и создает связи с внешней реальностью посредством естественных процессов, которые вставляют процесс развития конкретного ребенка на протяжении определенного отрезка времени. Затем ребенок приобретает способность отвечать на стимулы, не испытывая травмы, поскольку стимул дублируется во внутренней, психической реальности индивида. Кроме того, ребенок толкует все стимулы как проекции, но эта стадия наступает не всегда, или достигается лишь частично, или может быть завоевана и утрачена. Если эта стадия достигается, то ребенок теперь может удерживать чувство всемогущества, сохраняя его на одном уровне, даже когда он реагирует на факторы окружения, которые наблюдатель может рассматривать как, без сомнения, внешние по отношению к ребенку.
Каждый новый период жизни, в котором Истинному Я ничто серьезно не препятствует, имеет в результате усиление чувства бытия реальным, и с этим приходит растущая способность со стороны ребенка выдерживать два ряда явлений:
1) разрывы в непрерывности жизни Истинного Я (здесь можно увидеть, насколько травматичным мог быть процесс рождения, как, например, в случае, когда имела место его задержка);
2) реакгавйый опыт или опыт Ложного Я, связанный с такими отношениями с внешней средой, которые строятся на основе уступчивости и податливости. Он становится частью ребенка, которого можно научить говорить «Да», или, другими словами, обучить признавать существование окружающего, принятого на чисто интеллектуальном уровне. Чувство признательности может сопутствовать этому, а может и не сопутствовать;
3) нормальный эквивалент Ложного Я.
Таким образом, путем естественных процессов, ребенок развивает адаптированную к окружению Эго-организацию. Однако данное развитие не происходит автоматически, само собой, и на самом деле может иметь место только в том случае, если сначала подлинно реальным станет Истинное Я (как я это называю), проистекающее из достаточно хорошей адаптации матери к жизненным потребностям ребенка, В нормальных условиях Истинное Я может обладать таким качеством, которое помогает ребенку не ставить себя под удар и при определенных обстоятельствах проявлять послушание, уступчивость. Способность к компромиссу – это признак здоровья. В условиях нормального развития своего рода эквивалент Ложного Я может проявляться в каких-либо социальных формах, в чем-то таком, что является адаптивным. Для здорового ребенка такие социальные средства адаптации представляют собой компромисс. Однако компромисс перестает быть возможным, если внутренняя свобода личности оказывается под угрозой. И когда дети вступают в критический период своего развития, компромисс в их глазах становится неприемлемым. Когда события приобретают такой характер, Истинное Я в состоянии одолеть ложное, послушное Я. С клинической точки зрения подобный конфликт отражает суть вечной проблемы подросткового возраста.

Степени Ложного Я
Если принять описание этих двух полярностей и их этиологию, то можно предусмотреть в нашей клинической работе возможность как низкой, так и высокой степеней защиты со стороны Ложного Я. Его можно ранжировать от общепринятой вежливости как аспекта Я до действительно отщепленного исполнительного, послушного Ложного Я, которое является неблагоприятным для ребенка как целостности. Легко понять, что иногда защита Ложного Я может формировать основу для своего рода сублимации, когда ребенок растет, чтобы, к примеру, быть актером. Что касается актеров, то среди них немало таких людей, кто способен оставаться самим собой и в то же время быть активно включенным в свою работу, свои роли. Но есть и другие, кто готов только работать, чувствуя себя полностью потерянными, когда они не в роли и когда им никто не аплодирует (то есть не дает ощутимого подтверждения того, что они действительно существуют).
В здоровом индивиде, чье Я характеризуется уступчивостью, но кто при этом проявляет себя как созидательное и спонтанное существо, можно обнаружить способность к использованию символов. Другими словами, здоровье здесь оказывается тесно связанным со способностью индивида органично жить в сфере, которая является переходным звеном между мечтой и реальностью и называется культурной жизнью. (См. «Transitional Objects and Transitional Phenomena», 1951). По контрасту, там, где существует высокая степень раскола между Истинным и Ложным Я и где Ложное Я скрывает Я Истинное, отмечается низкая способность к использованию символов и бедная культурная жизнь. В таких людях можно наблюдать крайнее беспокойство, неспособность к концентрации, потребность копить свои столкновения с внешней реальностью, так что все жизненное время индивида может быть поглощено реакциями на эти события.

Клиническое применение
Выше уже была сделана соответствующая ссылка на особую важность определения личности, обладающей Ложным Я, в условиях, когда устанавливается диагноз с целью последующего лечения или когда имеет место оценка кандидата на ту или иную должность в сфере психиатрической или социальной работы.

Следствия для психоанализа
Если рассмотренные выше положения действительно представляют Ценность, тоща они могут повлиять на практикующих психоаналитиков в следующих отношениях:
a) В ходе анализа Ложной Личности должно твердо соблюдаться правило: вести разговор с Ложным Я пациента аналитик может только по поводу его Истинного Я. Здесь уместна аналогия с ситуацией, когда ребенка приводит на сеанс няня, и аналитик сначала обсуждает проблемы ребенка с нею, сам же ребенок некоторое время остается в стороне. Аналитик не начинает с ним работу до тех пор, пока няня не оставит его с аналитиком, и только оставшись с аналитиком наедине, ребенок начинает играть.
b) Когда аналитик вступает в контакт с Истинным Я пациента, неизбежно должен наступить период крайней зависимости последнего. Часто этот момент пропускается в аналитической практике. Пациент вдруг заболевает или каким-то иным способом дает аналитику шанс принять на себя функцию его Ложного Я. Аналитик же в этот ответственный момент обнаруживает полное непонимание того, что происходит, и в результате появляются другие, кто готов проявить «заботу» о пациенте и от кого он становится зависим в период скрытой регрессии к зависимости. Возможность оказывается упущенной.
c) Аналитик, который не готов взвалить на себя обременительные потребности пациентов, чувствующих зависимость, должен озаботиться тем, чтобы отобрать для себя случаи, которые не включают типы Ложного Я.
В психоаналитической практике нередко случается, что анализ протекает вяло, неопределенно, ему не видно конца, и все это лишь потому, что он строится на основе работы не с Истинным, а Ложным Я. В одном из случаев, где пациент прежде, чем появиться у меня, имел уже опыт длительного анализа, моя работа с ним реально началась только тогда, когда я дал ему понять, что осознаю его не-бытие. Он заметил, что годы всей той «хорошей работы», которая целиком заполняла его жизнь, прошли впустую – по единственной причине: он выполнял ее, веря, что действительно существует, в то время как его существование было всего лишь видимостью. Когда я сказал ему, что осознаю его псевдо-существование, он почувствовал, что с ним впервые вступили в подлинное общение. Это означало, что его Истинное Я, которое с самого раннего детства было надежно спрятано, теперь вступило в общение тем единственным образом, который не был опасен. Это типичный случай, когда данное понятие влияет на психоаналитическую работу.
Я уже обращался к некоторым другим аспектам этой клинической проблемы. Например, в «Withdrawal and regression» (1954) я проследил в процессе лечения одного мужчины эволюцию (в рамках трансферты*’ отношении) моего контакта с его Ложным Я (в версии пациента) на основе и через посредство моего первого контакта с его Я Истинным. В конечном счете мы пришли к анализу, в котором установились честные, прямые и откровенные отношения. В этом случае контакт должен был быть конвертирован в регрессию, что и было описано в этой статье.
Можно сделать вывод, что в нашей аналитической практике, связанной со сферой Ложного Я, мы, благодаря распознанию псевдо-существования наших пациентов, достигли большего прогресса, чем в длительной аналитической работе, основанной на механизмах Эго-защит. Ложное Я пациента может неограниченно сотрудничать с аналитиком в анализе защит, так сказать, подыгрывая ему. Эта неблагодарная работа оправдана только тогда, когда аналитик может указать пациенту, со всеми сопутствующими деталями и уточнениями, на отсутствие в нем некой существенной черты: «У вас нет рта», «Вы еще не начинали жить», «Физически Вы – мужчина, но Ваш опыт не дал Вам знаний о мужественности» и пр. Признание важного факта, сделанное в нужный момент, открывает путь к коммуникации с Истинным Я. Один из пациентов, который в прошлом имел опыт неудачного анализа, построенного на Ложном Я, и который охотно кооперировался с аналитиком, полагавшим, что имеет дело с целостным Я, сказал мне: «Единственный раз, когда я почувствовал надежду, – это когда Вы сказали, что не видите никакой надежды, и продолжили анализ».
На основе всего этого можно заключить, что Ложное Я, подобно множественным проекциям на более поздних стадиях развития, вводит аналитика в заблуждение, если он, ничего не подозревая, рассматривает его как целостно функционирующую личность. Между тем, Ложному Я, как бы хорошо оно ни было организовано, все-таки всегда чего-то главного не достает, и это «что-то» есть центральный и неотъемлемый элемент созидающей подлинности.
Многие другие аспекты применения данного концепта будут представлены по мере течения времени, и не исключено, что само понятие при этом подвергнется модификации. Мой вклад в эту тему (связанную с работой и других аналитиков) заключается в убеждении, что это новое понятие – Ложное Я, скрывающее Истинное Я, – наряду с теорией его этиологии окажет важное влияние на психоаналитическую практику. Насколько я понимаю, это не предполагает каких-либо существенных изменений в основной теории.

Перевод с англ. Т.В.Снегиревой
Редакция Е. В.Загородной

Источник: Винникотт Д. В. Искажение Эго в терминах Истинного и Ложного Я // Московский психотерапевтический журнал. – 2006. – № 1. – С. 5 – 19.

Размышления о шизоидной динамике

Автор статьи Гриздак В.С.

Ирония и трагедия современного счастья.

Расщепление.
Одиночество и пустота – привычные спутники современной души, как дюреровская смерть вечный спутник всадника и зодчий его Рока. Но является Дюрер предсказателем нашего бытия? В чем истоки этого состояния? Каждое наше действие, каждый жест, каждое слово – это сознательный и бессознательный акт внутренних объектных отношений между Я и впитанным образом значимого лица из прошлого и каждый этот жест и Слово обернуто эмоций и активировано влечением. Но мы расщепляем эти отношение, эти важные и уникальные моменты нашей жизни от того, что определяет их и заставляет ценить и главное – переживать – от эмоций. Мы облекаем их на автоматизм, бессмысленность и обесцвеченность. Все сливает в поток однотипных серый отношений, которые не запоминаются, вся жизнь становится пресной, лишаясь красок истинных спонтанных жестов и эмоций. Мы подавляем свою жизнь. Что же заставляет нас это делать? Что заставляет расщеплять действие и аффект?
Идеализация.
Это примитиваная защита ребенка в начале жизни, в процессе которой ребенок идеализирует образ родителя чтоб сохранить чувство безопасности и контакта с ним. Однако наше общество поощряет идеализацию 1 Необходимость соответствовать определенному уровню во всех сферах 2 необходимость ориентироваться на лучших, а порой недостижимо идеализированных представителей массмедиа 3 защищаясь идеализацией от границ внешнего мира и уходя в мир предложенных фантазий. Идеализация рождает фрустрацию: ожидания от жизни, от творчества, от работы….идеализированный образ недостижим, пугающий своим совершенством и потому легче забыться, отрицать свою фрустрацию, боль, ущербность, как и иные чувства, сводя свою жизнь к бесконечной череде ложных(от ложногоЯ), серых и однотонных событий, живя в постоянном напряжении, превращая бытие в громадный сизифов валун , который надо поднимать в гору в знак наказания за сам факт рождения. Всадник склонил голову перед своим спутником, признавая свой Рок, но я уверен, что в отличии от него, мы всегда в силах изменить свою судьбы, осознав ее, став тем предсказателем, который в силах преодолеть волю богов и снять проклятие, отбросив в сторону валун, осознать радость каждого жеста, спонтанность и уникальность себя и своей жизни, создав из своей жизни внутренний не идеализированный и не плохой, от которого бежал, а хороший образ Матери-жизни.