Лаканалия
Статья. Айтен Юран “Повседневность и интерпассивность”
Недавнее летнее путешествие заставляет меня думать на тему все более прогрессирующего использования в повседневности различных записывающих устройств. Звук работающих камер и щелчков затворов фотоаппаратов, наслаивающийся на ритмы морских прибоев, заставлял всякий раз вспоминать понятие интерпассивность, которое Жижек противопоставляет другому, более привычному понятию современности — интерактивности. Что я имею в виду? А то, что современный субъект, обнаруживая себя в окружении новых пейзажей, ландшафтов, архитектурных сооружений, как будто бы оказывается лишен возможности переживания, что-то заставляет его лихорадочно извлекать посредников восприятия, бесстрастно регистрирующих и записывающих видимое в безгранично емкие накопители памяти. Продолжая мысль Жижека о том, что мы являемся свидетелями интерпассивностив форме современного телевидения, рекламы, которые, по сути, и наслаждаются вместо нас1, можно сказать, что в этой ситуации всякий раз право наслаждаться передается фотоаппарату или видеокамере. Это им позволено смотреть и наслаждаться открывающимися видами и пейзажами, субъект же все это откладывает в недалекое будущее, быть может, представляя, что когда-нибудь он все же предастся созерцанию этих задокументированных образов о том прекрасном времени… Неудивительно, что будущее так и не наступает, оставаясь вечной потенциальной возможностью мнимого обладания субъекта. Так, Жижек описывает ситуацию, хорошо знакомую страстному любителю видеотехники, когда маниакально записывается сотня фильмов, но при этом просмотр их всякий раз откладывается на потом, «словно видеомагнитофон смотрит их за меня, вместо меня». Видеомагнитофон символизирует здесь «большого Другого», отмечает Жижек, — посредника символической регистрации»2.Конечно, эту одержимость современного человека записывающими устройствами можно объяснить и тем, что в мире накопителей памяти, исчисляемых в мегабайтах, человеческая память предстает как нечто крайне несовершенное и ненадежное. Фрейд в тексте «Неудобства культуры» отмечал: человек «…создал фотографическую камеру — аппарат, фиксирующий самые мимолетные зрительные впечатления, что граммофонная пластинка позволяет ему сделать в отношении столь же преходящих звуковых впечатлений; и то другое является, по существу, материализацией заложенной в нем способности запоминать, его памяти»3. Но человеческая память, чего доброго, еще и может забыть, исказить, не лучше ли хранить это на маленькой и более совершенной карте памяти, при необходимости извлекая ее, пребывая при этом в спокойствии за сохранность «воспоминаний»?!Эта идея усовершенствования памяти, вне сомнения, имеет смысл. Впрочем, не лишним будет напомнить, — при том, что Фрейд уделял большое внимание именно образному характеру воспоминаний, особенно это касается воспоминаний детства, которые предстают чуть ли не в своей театральной сценичности, он не уставал подчеркивать, что «так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку, подвергшуюся воздействию различных психических сил более позднего времени»4. Другими словами, у нас нет воспоминаний «из детства», они всегда уже воспоминания «по поводу детства», результат сгущений, смещений как основных механизмов функционирования бессознательного. Последнее касается не только детских воспоминаний, так что эти архивы, скрупулезно документирующие то, что могло бы быть увидено, ни в коей мере не могут заменить память, вот почему речь и идет о мнимом обладании.Попробуем все же вновь вернуться к понятию интерпассивность, которое, при внимательном рассмотрении, отнюдь не является про-стой противоположностью интерактивности. Действительно, субъекта, передающего право наслаждаться закатом фотоаппарату, хочется рассматривать в контексте пассивности, по аналогии с ситуациями смеха за кадром, когда субъекту нет необходимости смеяться, так как это делает другой или нет необходимости плакать на похоронах, так как это более профессионально делает плакальщица. Однако сложная конфигурация интерсубъективности не позволяет таким образом упрощать всю ситуацию. Оппозиция субъект-объект не столь очевидна и однозначна, чтобы можно было с такой легкостью расставлять акценты пассивности и активности. Здесь мы вновь сталкиваемся с мебиусовским переворачиванием оппозиций и незаметным перетеканием одной конфигурации в другую.А что если посмотреть на эту ситуацию иначе? Что если субъект как раз активен в этой передаче?! Ведь в этой ситуации «…мои самые интимные переживания могут решительным образом быть перенесены вовне; я буквально могу «смеяться и плакать посредством другого»5; или — «когда другой это делает за меня, вместо меня, его символическая действенность остается точно такой же, как если бы я это делал сам»6. В психоанализе эта ситуация описана как феномен транзитивизма в нарциссической идентификации (путанице мест) с другим. В таком случае, тот, кому я передаю право переживать вместо меня — пассивен. Это он пассивно переживает красоты вокруг, тогда как я, передающий это право — активен.В связи с этим вспомнилась еще одна ситуация, наблюдаемая во время шторма на море, когда в небе появились две устрашающе увеличивающиеся точки смерча. Помимо большей части людей, которая поспешно сбежала с морского берега, обнаружилась другая, которая беспрерывно фиксировала это приближающееся угрожающее зрелище на фотоаппараты и мобильные телефоны, с каждым очередным щелчком рассматривая запечатленные виды на цифровых экранах. Хочется задаться вопросом — где переживания страха, аффекта, который логично было бы допустить в этой не совсем привычной ситуации надвигающегося смерча? В контексте выше-сказанного — неужели речь идет о передаче другому права переживать и страх, этот особняком стоящий аффект, который, по мысли Лакана, «не обманывает»? Как же субъекту удается обмануть его?!Опять же, можно ухватиться за напрашивающееся прояснение ситуации. По аналогии с несовершенством человеческой памяти в мире без-граничных запоминающих емкостей, хочется задаться вопросом: разве в этой циркуляции визуальных образов, уже помещенных на цифровой носитель, не обнаруживается основная модальность отношений с собой и миром субъекта современности?! Это помещение зрелища на виртуальный экран уже само по себе создает безопасную дистанцию с ним. Вспоминается кадр из фильма Хенеке «Видео Бенни», когда девушка, бросив взгляд на экран видоискателя, интересуется у молодого человека, что это за вид. Молодой человек, небрежно одергивая штору, поясняет, что это вид именно в это окно. Вид, открывающийся в окно, спроецированный на экран, предстает большей реальностью, а та открывающаяся реальность за окном — так, некое жалкое подобие, иллюзия объемности, не стоящая внимания.Впрочем, кажется, что это опять слишком простое прояснение. Ведь возможность дистанцироваться от переживания благодаря виртуальному экрану — это уже производная более сложных конфигураций современной субъективности. Здесь, конечно же, психоаналитически настроенный субъект не может не задуматься на тему того, какая именно субъективная стратегия способствует этому воздвижению цифрового экрана между собой и миром?! Какова конфигурация Другого в этих симптоматических, в строгом психоаналитическом смысле, действиях? Быть может, здесь точка схождения многих субъективных стратегий? Стратегии невротической — например, вести себя так, как будто бы событие не происходило и весь ритуал с записывающей техникой — своего рода действо, экранирующее встречу с новизной переживания? Переживание отстраняется и удерживается на расстоянии, помещаясь в модус безопасного воспоминания. Фрейд отмечает: «…совсем иное дело увидеть что-либо собственными глазами, чем только услышать или прочитать об этом, но в таком случае остается всего лишь необычная оболочка скучной банальности»7. Хочется продолжить — не только услышать или прочитать, но и, для современного человека, поместить на цифровой экран8. Все это хорошие способы и стратегии отстраниться от переживания увиденного. Или, быть может, речь идет о перверсивно-фетишистской стратегии, взгляд в которой связан с вечным отклонением? Или о мазохистической стратегии подвешивания в тенденции длить напряжение, откладывать на потом разрядку? Я намекаю на тот мотив, который Фрейд усматривает в чувстве нереальности на Акрополе, и которое выражает словами: «Слишком хорошо, чтобы быть правдой». Откуда проистекает такая позиция? Фрейд говорит о людях, которые заболевают и чахнут из-за того, что их самое сильное желание исполни-лось. «Счастье не допускается, внутренний отказ призывает придерживаться внешнего запрета желания», чувство неполноценности выражается в форме: «Я не достоин такого счастья, я не заслуживаю его». Фрейд пишет: «Когда впервые видишь море, пересекаешь океан, познаешь на собственном опыте реальность города и страны, которые так долго были далекими, недостижимыми предметами желания, то чувствуешь себя героем, совершившим невероятно великие подвиги»9. За этим чувством следует наказание, которое, в свою очередь, может быть связано с мыслью о запрете на то, чтобы быть героем, преуспеть в жизни больше, чем отец.Как бы то ни было, представляется, что понятие интерпассивность оказывается абсолютно непригодным или, наоборот, слишком универсальным, применимым к любым ситуациям. Мы рискуем оказаться в вечном ускользании сути вопроса. Попробуем взглянуть на понятие интерпассивность несколько иначе. Попробуем взглянуть на это понятие через подоплеку фантазма, к примеру, через фантазм о соблазнении. Вспомним, что жалобы пациенток Фрейда на то, что они оказались жертвами соблазнения и инструментом наслаждения другого, ставятся в 1897 году Фрейдом под сомнение. В почти единообразно описываемой сцене Фрейд усматривает некий скрытый элемент, — желание самого соблазненного быть соблазненным. Эта конфигурация радикальным образом все меняет, по сути, речь идет о выдвига-емой на передний план перверсивной стратегии зависания в субъект-объектных отношениях. Разве во всех первофантазмах не та же логика взгляда перверсивного субъекта? У субъекта появляется своего рода алиби — наслаждается другой, будь то соблазняющий в сцене соблазнения, или предающийся сексуальному акту в первосцене, или угрожающий кастрацией; это и есть модус, в котором обычно представлен первофантазм, обретаемое алиби, которое и делает возможным перечисленные сцены. Что для нас важно? То, что во всех конструкциях первофантазмов наслаждение самого субъекта остается скрытым.Итак, основное послание, зашифрованное в различных формах фантазматической подоплеки — «это не я, это он наслаждается». Это и есть решающий момент, в котором Жижек усматривает еще более яркий переход из «другой делает это за меня» в «делаю это я, но только посредством Другого». И именно этот переход, такого рода инверсия, создает минимальные условия для возникновения субъективности! Почему? Именно здесь мы оказываемся свидетелями включения субъекта в тонкую интерсубъективную связь. Попробую пояснить.Из сказанного выше о скрытом элементе первофантазма ясно, что речь идет о его вытеснении, посредством чего для субъекта оказывается возможным конституируирование реальности и упорядочивание всего универсума значений, которые связаны с ключевыми точками, на которых выстраивается субъективность в ответах на загадку собственного существования, на вопрос пола, сексуальности и собственной конечности. Вспомним круг влечения, прописываемый Фрейдом в работе «Влечения и их судьбы», к примеру, влечения к смотрению. Первый такт, «я рассматриваю» как активный залог сменяется вторым, возвратным — «я рассматриваюсь самим собой», и только третий — «я рассматриваюсь посредством другого», позволяет говорить о страдательном залоге. Все это совершенно разные субъективные стратегии, только на третьем такте мы можем говорить о включении в игру Другого. Между стратегией «быть накормленным» и «дать себя накормить» лежит пропасть! В последней есть не только наслаждение другого, а и скрытое, того, кто предстает наивному взгляду в пассивной позиции, — ведь именно он позволяет другому быть рассматриваемым, накормленным или побитым. Вспомнился мазохистический фантазм, изложенный Фрейдом в работе «Ребенка бьют», когда удовольствие от сцен, на которых бьют других, оказывается возможным благодаря вытесненной сцене, сцене, на которой отец бьет самого субъекта. Важно, что этот второй этап не обнаруживается в сознательной памяти, она оказывается результатом конструкции или, точнее, необходимым скрытым пятном, позволяющим состояться двум другим сценам. Важнейший элемент мазохистического фантазма оказывается вытеснен в силу вины за желание стать объектом желания другого. Именно это позволяет Жижеку рассматривать интерпассивность как своего рода форму защиты субъекта от наслаждения.Другими словами, интерпассивность всегда уже парадоксальным образом и интерактивность. Даже привычное противопоставление мужского/женского как активного и пассивного не совсем верно. «Женщина может оставаться пассивной и одновременно активной посредством своего Другого, мужчина может быть активным и одновременно страдать посредством своего Другого»10. Так что сказать интерпассивность — значит несколько упростить ситуацию, или ничего не сказать, сложная конфигурация субъект-объектных отношений не позволяет с легкостью пользоваться этим понятием. Так, вопреки представлению о пассивности чело-века, поглощенного экраном, Жижек говорит как раз о его активности: «В отличие от распространенного представления, согласно которому новые медиа превращают нас в пассивных потре-бителей, просто слепо пялящихся в экран, следует заявить, что так называемая угроза новых медиа заключается в том, что они лишают нас нашей пассивности, нашего аутентичного пассивного опыта, и тем самым подталкивают нас к бессмысленной маниакальной активности»11.Не эта ли бессмысленная маниакальная активность заставляет лихорадочно рыться в сумках, извлекая фотоаппараты в путешествиях при встрече с новым, на деле передавая им нашу пассивность. Остается задуматься, почему вся эта игра разворачивается в отношениях со своими нарциссическими протезами-продолжениями? Впрочем, а как иначе — в наш век цифровой образности и различных способов индустриализации видения?! Вспомнился Поль Вирильо и его размышления о возможности «зрения без взгляда», своего рода «машины зрения», о возникновении целого рынка синтетического восприятия. Но даже не это важно… Вирильо, на мой взгляд, поднимает чрезвычайно серьезный вопрос о раздвоении точки зрения в современном нам мире, «…о разделении задач по восприятию окружающего мира между живым, одушевленным субъектом, и неодушевленным объектом, машиной зрения»12. Складывается ощущение, что мы уже готовы не только к раз-двоению точки зрения, но и к полной передаче функции взгляда объекту…
Статья. Ольга Зайцева “Случай девушки, которая не хотела быть Плюшевым Мишкой”
Трагедия психотического пациента состоит в том, что «вследствие не отделенности объекта а, субъект в психозе является целью желания Другого. Любая отметка желания, любая позиция знания может быть расценена как нацеленная на само бытие субъекта»1. Вопрос о желании Другого — это вопрос, на который невротик отвечает означающим, полученным от отца и репрезентирующим его субъективность. В случае психоза этот вопрос упирается в дыру, зияние, превращая психотика в объект наслаждения Другого, его игрушку. Однако, как показывает практика, всегда остается что-то, что этому противостоит, что-то такое в речи пациента, что спасает его, не позволяет ему исчезнуть, встает на защиту его субъективности. В следующем случае мы можем увидеть трудности, которые возникают у психотика при встрече с желанием Другого, и попытки, которые он предпринимает, чтобы с ними справиться. А так же рассмотрим возможные направления, которые может выбрать аналитик, чтобы оказаться полезным.Жене 22 года. Она находится в больнице уже больше полугода с диагнозом параноидная шизофрения. Родители ее погибли. Отец много пил, однажды пьяного его сбросили с крыши. Позже, когда Жене было 8 умерла мать. У Жени 0остался отчим, который заботился о ней еще некоторое время после смерти матери, но вскоре переехал. Сейчас Женя живет с бабушкой и сестрой, у которой уже появилась своя семья.Женя выглядит совсем девочкой, на вид ей нельзя дать больше 14ти, а ее манера говорить, интересы, поведение вовсе заставляют забыть о ее формальном возрасте. Она давно не учится, после того, как закончила 7 или 9 классов, но даже тогда учеба давалась ей очень сложно, особенно математика. Ей было трудно и во всем остальном: в хозяйственных делах, на кружках, в спортивных играх, «не лежат руки». Единственное, что ей нравится — это рисовать «женщин, мужчин, собак и кошечек».«Не лежат руки» — это неологизм. Обычно говорят: «не лежит душа» или что-то про руки, например: «не из того места растут». Мы можем предположить, почему именно это выражение использует Женя. Например, выражение «не лежит душа» отсылает к желанию субъекта. В данном случае ей удается ничего не сказать о своем желании.Впервые Женя попала в больницу спустя короткое время после одной случайной встречи. Она знакомится на улице с мужчиной и после непродолжительного разговора садится с ним в машину, чтобы продолжить разговор и покурить, но вскоре начинает чувствовать себя очень странно, так как будто «затряслась голова». После этого они часто встречались, «жили как муж и жена», были в хороших отношениях, но время от времени у Жени случались неожиданные неконтролируемые приступы ненависти к этому мужчине. А через некоторое время она попадает в больницу со слуховыми галлюцинациями.В рассказе о своем друге она немногословна: говорит, что он почти на 20 лет старше ее и «очень худой».Мы ничего не знаем о причинах ее острого состояния, но некоторые моменты в нашем дальнейшем общении позволяют предположить, как появление мужчины в ее жизни могло привести к трагедии.Раз или два в неделю я приходила в палату и осведомлялась о ее самочувствии. На одной из встреч она спросила: “Почему ты приходишь? Мне иногда кажется, что ты просто приходишь, что это не твоя работа” и я ответила то, что на тот момент было истиной “Да, мне кажется это полезным”. Состояние Жени резко изменилось, стали закатываться глаза, тело замирало и подавалось вперед так, словно она сейчас упадет. На мои вопросы, что происходит, она не отвечала.После этого короткого эпизода она снова приходит в себя, отмечает некоторые детали моей одежды, как понравившиеся ей, и впервые задает мне несколько вопросов личного характера, замужем ли я, есть ли у меня дети. После чего она замирает, пристально смотрит на меня и на вопрос, о чем ты думаешь, отвечает: “Мне кажется, ты хочешь поменяться со мной лицами. А я не хочу”. После чего у нее снова закатываются глаза и на вопрос, что с тобой происходит, она отвечает, что голоса приказывают драться со мной, оскорбить меня.В третьем семинаре Лакан показывает два этапа возникновения галлюцинации, например, слуховой. На первом этапе субъект сталкива-ется с загадкой, на которую он не имеет символического ответа. На втором этапе «галлюцинация или бред предоставляет объяснение или закупоривает дыру. Это позиция убежденности. Субъект уверен, что то, что порождается галлюцинацией имеет к нему отношение».2 Загадкой, с которой столкнулась Женя, является желание аналитика, так как его ответ на вопрос о том, что им движет, не прозвучал как долг или обязанность, а именно как желание. Это не самый удачный ответ, так как обычно в работе с психозом «мы помещаем за скобки наше личное желание, чтобы быть в положении секретаря-ассистента, субъект может обратиться к нам без необходимости принимать в расчет “задние мысли”». Однако в этой ситуации измерение желания настолько явно возникает в разговоре, что делает пациента объектом интереса или, другими словами, объектом наслаждения. «Не имея стабилизации, играющей роль гаранта, субъект наводнен чудовищными вещами, которые совер-шаются под влиянием импульсов, вторгающихся в тело психотического субъекта за пределами эрогенных зон. В сущности, это называют элементарными феноменами в психозе3. “Язык психотического субъекта наделен напряжением, чтобы именовать чудовищное наслаждение”4». Желание аналитика буквально ставит под угрозу существование субъекта, о чем в данном случае свидетельствуют и телесные феномены. Тело Жени словно умирает на доли секунды, и она падает вперед. Мы можем предположить, что дальнейшие вопросы, которые она задает, это попытка найти различия между собой и другим и преодолеть их воображаемое подобие. Однако в данном случае ей это не удается. И нарциссизму закономерно сопутствует агрессия.Однако как ни странно, в данном конкретном случае появление в беседе желания аналитика сыграло важную роль в работе, так как пробудило желание пациента, его собственный интерес к общению. Эти вопросы Жени в том числе — знак ее интереса. С этого дня Женя заметно оживает, проявляет больший интерес к нашим встречам, радуется, когда видит меня. Я начинаю с того, что обозначаю свое пребывание в боль-нице как работу. И называю свое расписание, предлагая договориться на определенный день и время, когда мы будем встречаться.Женя с удовольствием общается, и большую часть времени занята тем, что сравнивает нас. Например, она спрашивает, легко ли мне было учиться, и когда я отвечаю: «Что-то мне дава-лось легко, что-то сложно», ей удается найти различия, она замечает: «А мне всегда сложно» и наша беседа продолжается. Однако тот способ, который она нашла, чтобы прочертить границу между собой и другим очень ненадежный и дает сбои. Поэтому вся дальнейшая работа направлена на то, чтобы дать ей возможность найти иную возможность обходиться с желанием Другого.Через несколько встреч она неожиданно начинает плакать. Эти слезы являются обращением к другому с призывом, просьбой, жалобой. Позже она станет плакать, когда приходит бабушка или иногда расстраиваться без явного повода. На наших встречах она будет плакать каждый раз, когда слышит голоса. Сквозь слезы Женя спрашивает, как она выглядит, когда «вот так уходит в себя».Мы можем отметить, что она не только стала замечать моменты, когда с ней происходит что–то странное, но и делает попытку заполнить эти пробелы в ее существовании с помощью другого, спрашивая, что было с ней в тот момент, что он видел тогда. Кроме того, она начинает интересоваться самим феноменом появления голосов. Она спрашивает, слышу ли я эти голоса, почему она их слышит и т.д. Оказывается, что голоса, которые она слышит всегда связаны с парой означающих «худой — толстый». Например, они звучат в форме: «сделай это, чтобы не поправиться» или «сделай это, чтобы похудеть» или «сделаешь — похудеешь, не сделаешь — умрешь». Порой она слышит требование «сидеть на руках», иногда приказ ударить, подраться. Иногда она выполняет это требование, а иногда, чувствует, что ничего не может сделать из-за внезапного ступора и чувствует «как будто умирает». «Следует направить усилия на то, — говорит в своей статье Филипп Стас, — чтобы субъект приобрел некое «умение-с-этим-справиться», некоторое обращение с помощью найденного решения, чтобы зияние, с которым сталкивается субъект в психозе, было менее умерщвляющим»5.Пара означающих «Худой — Толстый» имеет для Жени большое значение. Это означающие, которые с одной стороны отсылают к телу, с другой стороны, эти означающие имеют для нее особый смысл, например «худые — красивые, толстые — нет», «худые — это те, кто выполнил задание, а толстые — те, кто не выполнил». Это означающие, которые вырваны из общей цепочки означающих. Они имеют особый субъективный смысл.Моя позиция заключалась в том, чтобы не говорить слишком много о толстых и худых, или о том, как можно похудеть, о диетах и упражнениях, а сделать ставку на означающее «задание». В частности, перед тем как уйти я стала давать ей задания, которые были ей «по душе»: что-то нарисовать. Моя идея заключалась в том, чтобы указать на возможность иного рода «заданий», и как следствие, на возможность реализовать свое желание в том, что не имеет таких разрушительных последствий.Позже выяснилось, единственное, что она помнит о человеке, который заменил ей отца, что тот помогал ей делать домашние задания. Он был достаточно строгим, и поэтому до тех пор, пока она не выполнит все задания, она не могла пойти гулять. Она рассказывает об этом без удовольствия, однако можно предположить, что в тот момент, когда отчим вносил некоторый порядок в ее повседневную жизнь, ей было немного легче. Я намерено уточнила, могла ли она выбирать, делать задания и гулять или не делать и оставаться дома, и получила утверди-тельный ответ. В частности, я спросила об этом для того, чтобы подчеркнуть, что это не было проявлением власти ее отца, а только предложе-нием, и у нее так же есть возможность отказаться от тех заданий, которые я ей предлагаю.«В психозе отсутствие символической идентификации может спровоцировать у субъекта опустошение. Основанием этой символической функции является Имя Отца»6. Аналитик не может заменить недостающее у психотического субъекта Имя Отца, но в отдельные моменты он может стать для пациента символической опорой. Отброшенное Имя Отца возвращается к субъекту извне в виде приказа. Аналитик не может стать для субъекта Другим, но должен попытаться поддержать это место Другого. Только так психотический субъект может найти ориентиры для собственной идентификации.Наши встречи с Женей прервались в связи с переводом ее в другое отделение больницы. Это заставляет еще раз задуматься о возможности подобного рода помощи в рамках российской психиатрической системы, но это уже совсем другой разговор.
Статья. Лаканалия. Елизавета Зельдина “Плюшевый ДругОЙ”
Плюшевый мишка, или TeddyBear — фигура сложная и противоречивая. Вполне возможно, что Плюшевый и Тедди вообще друг с другом не связаны, но на вид они близнецы-братья. Плюшевого уже давно не делают из плюша, а Тедди все меньше похож на медведя-игрушку, скорее он… субъект, Другой! Я буду звать их Плюшевым, по старой памяти, и дабы не запутать читателя.Плюшевый празднует свой День 27 октября в США и Великобритании, а 19 ноября в России. Можем ли мы действительно представить, что у игрушки есть свой День, и его празднуют люди в нескольких странах? День рождения — это точка отсчета. Точка, с которой субъект начинает свою историю, ежегодное празднование как бы напоминает ему еще раз: «Ты существуешь, у тебя есть свой День». Что такое игрушка, которая имеет свою точку отсчета, как не полноценный субъект? У Плюшевого есть также свой музей, и не один. Пример удивительного собрания коллекции Плюшевых найден мной случайно в сети http://dkphoto.livejournal.com/43778.html. Регулярно в честь мишки проводят фестивали. В России такой фестиваль называют Теддиманией. Мне очень сложно представить, что делают поклонники Плюшевого, собираясь на этих мероприятиях, и как они поздравляют именинника, однако такая практика действительно существует.Итак, присмотримся поближе к феномену под названием Плюшевый. Мы уже знаем, что это медведь. Медведь, которого пощадил Теодор Рузвельт на охоте, отказавшись стрелять в него сам, однако приказав застрелить животное «дабы не мучилось». История попала в газеты, и вскоре родилась карикатура, которая вдохновила молодую женщину (жену эмигранта из России) на создание игрушки, похожей на карикатурного медведя. Творение назвали Медвежонком Тедди, и сам Рузвельт дал согласие на рождение тезки.История, конечно, очень интересная. Убитое животное дает начало игрушке, которая завоюет мир. По сути, Плюшевый становится игрушечным зомби, который властвует над людьми! К примеру, Карл Лагерфельд создает своего Плюшевого клона, презентуя тем самым новую коллекцию, находчивые дизайнеры превращают мишку в usb-устройство, пульт для телевизора и даже в емкость для переливания крови… И это лишь толика примеров распространения плюшевости в мире. Плюшевый становится тем, посредством чего в нас хотят пробудить желание (купить что-либо, перелить кровь), мишка является желанной товарной формой. Это тот объект а, которого хотят не только дети, но и взрослые.Эволюция Плюшевого опережает человека. Сначала мишка — это просто игрушка. Потом он превращается в самодостаточного Другого, который становится не просто объектом игры, а законодателем правил. Именно Другой, потому что это уже не зеркальный образ, мишка становится посредником в отношениях с другими, он устанавливает порядок иного мира, вовлекая ребенка в свою игру. Плюшевый начинает строить собственный мир, в котором он носит одежду, строит дома, женится, заводит детей. Появляются плюшевые музыканты, плюшевые полицейские, плюшевые невесты, плюшевые солдаты и первооткрыватели, плюшевые рабочие и супергерои. Все вариации на тему Плюшевого можно обнаружить в продаже. Таким образом, мы получаем игрушку и сценарий игры в комплекте. С одной стороны, Плюшевый становится постоянным участником детской игры, с другой — игра эта организована им самим. «Ты можешь играть со мной, только делай, как я захочу». Медведя в полицейской форме не возьмешь с собой на рыбалку. Знаки отличия побуждают ребенка спрашивать себя: «Чего хочет именно этот медведь? Как мне организовать игру?» Другой входит в пространство ребенка посредством Плюшевого друга.Интересно, что взаимодействие с Плюшевым иногда ограничивается полкой. Его покупают для коллекции: десятки медведей населяют детские комнаты, но никогда не бывают задействованы в игру. Может быть потому, что в какой-то степени Плюшевый оказывается мертв для взаимодействия, он все уже сделал сам: ему не нужна компания, он настолько идеален, что опасаешься ненароком испортить его целостность попыткой игры.В связи с Плюшевым мне хочется поразмышлять также о непосредственности. Прилагательное непосредственный отсылает нас к 1) отсутствию посредника, промежуточного этапа; 2) искренности, открытости, способности действовать без раздумий и сомнений по внутреннему влечению1. Мы говорим «детская непосредственность», подразумевая, что человек ведет себя открыто и свободно. Что происходит, когда Плюшевый становится членом семьи? Выполняет функцию посредника! Обращаясь к другому с желанием, ребенок опосредует его с помощью игрушки: не я хочу, Плюшевый хочет. Плюшевый транслирует мое желание, снимает с меня ответственность за него. Мишка становится первым в череде медиаторов моего желания: «Ведь это не я хочу, этого хочет партия (родители, организация, друзья, семья, знакомые, биология, организм, общество, эволюция, и, наконец, Бог)!» Таким образом, желание постепенно отчуждается от меня самого. Парадокс заключается также и в том, что вскоре я начинаю спрашивать себя, чего хочет партия (родители, организация и проч.) прежде, чем разрешу себе помыслить свое желание. И тогда речь об открытости, искренности, и отсутствии сомнений, то есть непосредственности (!) уже не идет. Включая однажды в свое желание посредника, сложно остановиться
Статья. Виктор Мазин 18 заметок в движении от биовампира к техновампиру Выступление на конференции «Инфернальные силы».
Музей сновидений Фрейда 25 ноября 2007
1. КАТАБАСИС ФРЕЙДА
Дорогие друзья! Наша конференция, как вы могли, думаю, заметить, происходит в Музее сновидений Фрейда. Музей же представляет собой ничто иное, как экранизацию книги «Толкование сновидений», одной из самых зага- дочных фраз которой является ее эпиграф:
«Если небесных богов не склоню — Ахеронт я подвигну».
Эти строки из «Энеиды» Вергилия Фрейд повторяет еще раз, да еще и в принципиальной для себя VII главе. Причем, и здесь место у этих слов совершенно уникальное, ведь сразу за ними следует, пожалуй, самая знаменитая формула всей так называемой Библии психоанализа: «Толкование сновидений — королевский путь к познанию бессознатель- ного в душевной жизни». На королевском пути Фрейд готов на любые подвиги, даже на то, чтобы подвигнуть Ахеронт.
Ахеронт в мифологической географии древних греков — одна из пяти рек в царстве мертвых, в подземном цар- стве Аида. Эта болотистая, медленно текущая «река плача» впадает в Стикс. Ахеронт — река скорби, по которой Харон переправляет души умерших в потусторонний мир. Её-то титан Фрейд и готов сдвинуть с места. Готов изменить ее течение, для чего и намерен спуститься на границу Преисподней.
Фрейд призывает в свидетели демонов. Кого же еще?! Ведь психоанализ — наука о призраках, да к людям и обращаться, в общем-то, не стоит. Через сто десять лет после спуска Фрейда на границу Преисподней мы можем об этом определенно свидетельствовать, даже если пока мы еще, похоже, тоже люди. Субъекты бессознательного.
Бессознательное, как говорит Лакан, это ни бытие, ни небытие, а несбывшееся. Это — обиталище нерож- денных душ, призраков, или в духе гностиков, можно ска- зать, — обитель сильфов, гномов и других промежуточных существ. Откуда, по Лакану, и эпиграф, который избирает к «Толкованию сновидений» Фрейд, повторим его еще раз — Flectere si nequeo superos Aheronta movebo —: «Не случайно Фрейду, когда он впервые собирался этот мир потрево- жить, пришла на память полная тяжелых предчувствий строка — строка, несущая с собой угрозу, о которой теперь шестьдесят лет спустя, похоже, напрочь забыли». Лакан точен: Фрейд не Тот мир тревожит, а Этот. Он спускается на границу миров, и в этом катабасисе «Толкования сно- видений» следует за Платоном с «Государством» и Данте с «Божественной комедией».
2
. ПРЕИСПОДНЯЯ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЙ ЛЮБВИ
В 1915 Фрейд пишет статью «Замечания о любви в пере- носе», в которой вновь взывает к духам преисподней:
«Требовать подавления влечения отказом от удовлет- ворения и сублимирования, когда пациентка созналась в своем любовном переносе, значило бы поступить не ана- литически, а бессмысленно. Это было бы то же самое, как если бы специальными заклинаниями старались вызвать из преисподней духа [einen Geist aus der Unterwelt] и затем, ни о чем его не спросив, отправили бы обратно. Ведь в таком случае довели бы вытесненное до сознания только для того, чтобы, испугавшись, снова его вытеснить».
Клиника психоанализа основана на вызывании из преис- подней бессознательного духов, призраков любви и смерти. Духи преисподней — вне закона. Неслучайно у немецкого
слова Unterwelt, помимо значения преисподней, ада, есть еще и значение деклассированных элементов общества, преступного мира.
Фрейд вызывает деклассированных призраков, чтобы их расспросить и, тем самым, обустроить их в символиче- ской сети. «Пациентка созналась». В чём? — «В любовном переносе», в связи с демонами любви, если не сказать, — в любовной связи с демонами, с духами преисподней. С этими инкубами и суккубами.
3. ВАМПИР — ПРИЗРАК
Призраки, Любовь, Смерть, призраки-любви-и-смерти — вот что является в психоанализе! И, говоря о призраках любви и смерти, нет фигуры более показательной, чем Вампир! Он приходит с заходом солнца и исчезает с восходом. Он — ночное существо, можно было бы даже ска зать, существо бессознательное, если бы бессознательное было существом. Вампир — Несбывшееся.
Несбывшееся, подобное самому желанию. Желанию желания. Смерти.
Между тем, в том самом 1897 году, когда Зигмунд Фрейд перевернул свою теорию раннего соблазнения и осмыслил психическую реальность как пространство желания и фан тазии, Брэм Стокер опубликовал «Дракулу». Медиатизация Вампира и Психоаналитическая Мысль пошли полным ходом. Шаг за шагом. За началом начало. За историей история.
- ПРОТОВАМПИР-1
По ту сторону истории… Собственно вампир рожден европейской цивилизацией, логика его истории восходит к Древней Греции. Греки верили в таинственную связь крови с миром мертвых, однако ни о каких «собственно» вампирах речь еще не шла. Платон о вампирах молчит.
К рождению вампира причастен неоплатонизм и еще в большей мере — христианство. Теоретики христиан- ства развили идею о жизни после смерти. Тело истлевает, а душа продолжает существовать в загробном мире в ожидании Страшного суда. Существо оказывается как бы уже не живым, но еще не мертвым. Непогребенные согласно христианскому ритуалу на кладбище — убийцы и самоу- бийцы, преступники и отлученные от Церкви представи- тели Unterwelt — оказываются ни в том, ни в этом мире. Это буквально — потерянные души. Души вне Закона. Им никак не упокоится. Никак не покинуть телесную оболочку после своей смерти.
С XI века по Европе распространяются истории о покой- никах, не тронутые тлением тела которых находят за пределами могил. Не только душа, но и тело проклято. Неупокоенных прозвали «кровососущими трупами». - ПРОТОВАМПИР-2
Для формирования образа вампира предельно важным оказался XIV век с его эпидемиями, моментальным необъ- яснимым распространением заразы, уносящей тысячи человеческих жизней. Пик активности вампиров совпа- дает с эпидемиями чумы. Зараза распространяется с такой скоростью, что людей приходится хоронить, не удосто- верившись в их смерти. Похоронный ритуал Харона не совершить.
Спустя какое-то время в семейном склепе находят пре- красно сохранившийся, перепачканный кровью труп. Объяснение одно — умерший был вампиром. Да и свиде- тели имеются, слышавшие, как мертвецы жуют в своих могилах.
Здесь, похоже, идеологическая программа дает сбой. Жующие в могилах мертвецы — не вампиры. Что за иди- отизм?! Разве Герой Любви-и-Смерти может жевать?! Несколько капелек крови — вот что связывает его с Другим. - ЛЕГИТИМАЦИЯ ВАМПИРА
Для узаконивания существования вампиров принци- пиально важным стал 1484 год (в этом году, кстати, Владу Дракуле III по прозвищу Цепеш исполнилось 53 года). Именно в этом году папа Иннокентий VIII выдает разре- шение на публикацию труда двух монахов-доминиканцев
Якоба Шпренгера и Генриха Крамера, в котором описыва- ется жизнь различных привидений. Разрешение на публи- кацию означает официальное признание Всемогущей Церковью существования вампиров.
Через два года, кстати, эти монахи напишут один из самых популярных трактатов по демонологии и инструкцию по распознаванию ведьм, которая сохранит их имена до наших дней, — «Молот ведьм». С первого момента своего появления книга вызвала бесконечное мно- жество восторженных отзывов, и знаменитый нидерланд- ский юрист XVI века Иодокус Дамгудер в своей очень попу- лярной «Практике уголовных дел» заявил, что «книга эта имеет для мира силу закона».
Unterwelt должен быть классифицирован и очищен от скверны. Для того и нужен Закон. Для того и легитимация Вампира. - ПРОСВЕЩЕНИЕ — ЗОЛОТОЙ ВЕК ВАМПИРОВ
Настоящим Золотым Веком узаконенных вампиров ста- новится эпоха Просвещения. Торжество разума оборачи- вается небывалой вспышкой вампиризма. Появляется и научное объяснение феномена. Виновник вспышек вам- пиризма — летучая мышь. Свой вклад в обвинение летучих мышей, в установление связи между ними и вампирами вносит прославленный ученый-естествоиспытатель Жорж Луи Леклерк Бюффон. В 1761 году он называет вампи- рами обитающих в Латинской Америке рукокрылых. Век Просвещения производит идентификацию вампира. Его отличают три черты. Во-первых, это — «призрак во плоти», а не бестелесный фантом или демон. Во-вторых, он выходит из могилы по ночам, чтобы пить кровь живых ради продол- жения своего посмертного существования. В-третьих, его жертвы после смерти также становятся вампирами.
Учёный не только находит рациональное объяснение Вампиру, но зачастую сам этим Вампиром и оказывается. В кинофильме Фрэнка Стрейера «Летучая мышь Вампир» (1933) ученый, доктор Отто фон Ниманн, этот последова- тель Бюффона, клевещет на летучих мышей, а заодно и на слабоумного паренька по имени Герман Гляйб, скрывая свои разумные злодеяния. Понятно, что объединяет слабо- умие и летучих мышей: на взгляд просвещенного ученого, они — неразумны, безумны. Неслучайно Герман обожает летучих мышей. Отто фон Ниманн убивает людей ради научных экспериментов во благо Человечества! Он должен уничтожать жизнь, потому что ему необходима кровь для творения жизни — для поддерживания жизни в каком-то ошметке органической ткани, болтающемся в растворе. Отто фон Ниманн — Творец жизни! И в этом отношении он — настоящий ТехноУченый до появления технонауки! Во благо Человечества ему нужна кровь отдельно взятых
людей, которые, конечно же, сами по себе ничего не стоят. Даже убийства он совершает научным образом, — не сам, а, гипнотизируя своего подопытного ассистента. - РОМАНТИЗМ. ВАМПИРЫ ПРОТИВ ВАМПИРОВ
В середине XVIII века интерес к вампирам подогрева- ется литературным воображением романтиков. Романтизм появляется как сопротивление натиску позитивизма эпохи Просвещения и промышленной революции. Именно у романтиков вампиризм становится метафорой смертельной страсти. Любовь и смерть встречаются в фигуре вампира. Вампир — романтическая фигура смертоносного наслаж- дения. В нем предел влечений жизни и смерти.
Вот он, момент схождения вампирологии как раздела общей демонологии с психоанализом как наукой о при- зраках! Ведь литература немецкого романтизма это бессо- знательное психоанализа. Не столько Гельмгольц с Брюкке ведут к психоанализу, сколько Новалис с Гофманом.
В том самом 1897 году, когда Фрейд отказывается от теории раннего соблазнения, когда он приходит к пони- манию значения призрачного мира психической реаль- ности, выходит в свет и роман Брэма Стокера «Дракула». Этот роман, как говорит Вернер Херцог, «буквально кишит техническими новинками, и в этом смысле Стокер про- явил недюжинную прозорливость, предвидя эпоху мас- совой коммуникации». Херцог подчеркивает, что «истории о вампирах всегда появляются в тревожные времена». Если телефон, телеграф, фонограф, пишущая машинка пробу- дили к жизни Дракулу раннего соблазнения, то как ему не появится в оцифрованном мире начала века XXI-го?!
Раз уж мы заговорили о кино, как умолчать об экранных вампирах?! - ЗАРАЗА РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ ПО ЭКРАНАМ
Вампиры в кино появляются незамедлительно, в первое же десятилетие нового столетия. Еще бы им не появиться вместе с прочими призрачными существами. Встреча с призрачным вампиром неизбежна в сетях призрачного медиа. Ее устраивают Фридрих Вильгельм Мурнау и Карл Теодор Дрейер, Тод Броунинг и Роберт Сьодмак, Теренс Фишер и Джесс Франко, Роже Вадим и Роман Полански, Пол Морисси и Вес Крейвен, Фрэнсис Форд Коппола и Гай Маддин…
Едва ли покажется странным то, что одним из лучших фильмов немого кино, да и всей истории кино вообще, стал именно фильм о вампире — «Носферату, симфония ужаса» Фридриха Вильгельма Мурнау. Этот Носферату в облике Максимилиана Шрека появился в 1922 году. Его изныва- ющий от невыразимой тоски двойник появляется уже после соблазнительных вампиров Белы Лугоши и Кристофера Ли в облачении Клауса Кински в 1979 году. Автор этого «Носферату», Вернер Херцог говорит, что фильмы о вам- пирах «подразумевают создание напряженной атмосферы, атмосферы сновидения. И вампирское кино в этом смысле жанр богатейший, в нем есть фантазии, иллюзии, мечты и кошмары, видения, страхи…». Поразительным образом именно «Носферату» становится связующим звеном между поколениями. Телепатически он связывает великое немецкое немое кино с новой волной, перебрасывая мост через годы нацистского запустения. Фильм Херцога, как он сам говорит, стал «заключительным этапом крайне важного процесса реабилитации немецкой культуры». Закончив фильм, режиссер подумал: «Наконец я добрался до другого берега, теперь я чувствую связь». Носферату — связной, помогающий перебраться на другой берег. Вампир — посредник, агент, теле-связной. Где Вампир, там теле- патия. С этого и начинается «Сын Дракулы» (1943) Роберта Сьодмака: Кэтрин уверена, граф приближается, и знает она это, по ее словам, благодаря такому средству коммуникации как телепатия, а не такому, как телефон.
Вампир одинок и одиночество его — одиночество лишен- ного иллюзии субстанциональности агента. Одиночество Вампира медиально. Вновь слово Вернеру Херцогу: «Чем больше у человечества становится средств коммуни- кации — факс, телефон, электронная почта, Интернет или
что-то еще, — тем сильнее одиночество. Как ни парадок- сально, но это факт. Эти устройства помогают нам избежать изоляции, но изоляция и одиночество — разные вещи… от изоляции вас спасет обычный сотовый телефон. Но одино- чество — проблема экзистенциальная».
Медиальный, агентный, но не агентурный характер Вампира, Дракулы, Носферату, подчеркивается территори- альным пограничным состоянием: вся эта, прости Господи, «нечисть» является с окраин Западной Цивилизации. Они — угроза с границ. Этот момент чуть ли не впервые в истории синевампиризма стратегически показан в хоррор- балете Гая Маддина «Дракула: страницы дневника дев- ственницы» (2003). История начинается с карты, на которой стрелками показано движение Иммигрантов, Других, Идущих с Востока Кровопийц Евросоюза. Вытесненное воз- вращается! Вампир теперь настоящий восточный, и роль его исполнять китайскому танцору Чжан Вэй-Цян. - ВАМПИР СОСЁТ. ВОЗВРАТ ВЫТЕСНЕННОГО
Вампир сочетает Любовь и Смерть. Сочетание это не может быть концом: смерть это только начало! Сочетание это являет Призрака Великой Матери. На это указывает и еще одно странное чувство: вампир вызывает неизбывную тоску, вампир порождает невероятную ностальгию. Он уводит в доисторические времена, во времена до времен, во времена смерти, во времена бессмертия. По мысли Лакана: любая ностальгия — всегда уже ностальгия по материн- ской груди. Вернуться в несбывшийся рай, пасть, припасть и сосать, сосать, сосать!
Вампир — образец орального желания. Его рот, его поцелуй, его укус требуют идти не до последней капли крови, но до капли первой, одной. Лакан, как всегда со ссылкой на Фрейда, говорит в XI семинаре, что один- единственный рот, целующий сам себя, мог бы послужить идеальной моделью аутоэротизма. Рот, замкнутый на себя представляет инстанцию орального влечения в чистом виде. Оральное влечение — не влечение вампира, но влечение-вампир. Как говорит Лакан, «оральное вле- чение — это заставить себя сосать, это вампир». Аутоэротический хаосмос — все сосут! Рот сосет грудь. Грудь сосет, она ведь тоже что-то наложенное. Сосет что? — Организм матери. Вампир — не мать, не дитя, не рот, не грудь, не шея, не палец, но ностальгия, страсть по не-сбывшемуся-не-бывшему. - ЧАРЫ ЛЮБОВНОЙ ТЕЛЕПАТИИ
Здесь нечто большее, чем просто тяга к крови. Здесь нечто большее, чем простое выживание. Это «нечто большее», то, что превосходит субъект, — любовь. Всегда уже призрачная. Носферату Мурнау как будто узнал кого-то давно забытого, взглянув на лик Эллен в медальоне Хуттера. Без вида и запаха крови превращается он в одер- жимого.
Эллен чувствует его одержимость на расстоянии. Телепатия в действии. Эллен получает телепослания от Носферату. И не только от него, но от его оборотной сто- роны. Бессознательное предостерегает: «Опасайся его тени. Не дай ей проникнуть в твой сон».
Любовь телепатически захватывает во сне. Проникает в спящую душу и подчиняет ее. Спящая душа не спит. Она подчиняется. Подчиняется как во время гипнотического сеанса. Влюбленная Эллен готова на всё. Она загипнотизи- рована на расстоянии. Она подчиняется вампирской теле- машине влияния.
Она во сне, там, где нет расстояний, нет теле-. При гипнозе, как пишет Фрейд, «гипнотизер занимает место идеального я». Гипнотизер — в душе гипнотизируемого. Носферату — в душе Эллен. Какое уж тут теле-тело, когда любовь являет экстимность?! - ТРАГИЧЕСКИЙ НАРЦИССИЗМ ВАМПИРА
Иллюзорность заключается в том, что идеал-я, этот нар- циссический идеал — наследник зеркальной стадии. Иначе говоря, идеал этот — ничто иное, как свой собственный
спроецированный вовне образ. При идеализации, продол- жает Фрейд, «с объектом обращаются как с собственным я», т.е. «при влюбленности большая часть нарциссиче- ского либидо перетекает на объект… [r]объект служит заменой никогда не достигнутого собственного идеала-я. Его любят за совершенства, которых хотелось достигнуть в собственном я и которые этим окольным путем хотят приобрести для удовлетворения собственного нарцис- сизма». Влюбленность заряжает нарциссическим либидо воображаемую фигуру, инстанцию идеал-я. Основное условие влюбленности, говоря словами Лакана, это «мак- симальная степень нарциссического раскрытия в вообра- жаемой плоскости».
Положение Эллен осложнено тем, что она не просто под телепатическим гипнозом вампира. Она под перекрестным гипнотическим огнем, в поле действия двух сил. Она — между двумя гипнотизирующими флюидами: вампир с одной стороны и доктор — с другой. Это положение меж- гипнотизерами превращает Эллен в глазах Фридриха Киттлера в действующий на расстоянии приемник сиг- налов. Она — теле-аппарат. Эллен — «двойной агент между двумя гипнотизерами, воспринимающий и передающий шумы с далекого корабля; она является лишь сенсором, радиопередатчиком. Беспроволочная передача данных функционировала еще до того, как изобретение Маркони в 1896 году электрифицировало все военные корабли на планете. Гипноз, в том виде, в каком его мог вызвать ана- литический дискурс, на физиологическом уровне достиг того, что инженеры потом осуществили электротехни- ческими средствами». Киттлер напоминает о культурно- технических основаниях кризиса Эллен. Телепатические сигналы пролагают невидимый маршрут сигналам теле- графическим.
Доктор вводит пациентку в транс, пытаясь установить причину ее недуга. Причина скрыта, она — на рассто- янии. Причина — в любви. Причина — вне Эллен, она — в Вампире. Так полагает ученый-вампиролог. Доктор Ван Хелсинг вводит Эллен в транс. Вот как Брэм Стокер описывает этот сеанс телесвязи:
— Где вы?
— Не знаю, — раздалось в ответ. — У меня нет места. — Где вы теперь? — ответ прозвучал как бы во сне, но
в то же время осмысленно. Казалось, она пытается что-то уяснить себе. Я слышал раньше, как она тем же голосом читала свои стенографические записи.
— Я не знаю. Все мне чуждо! — Что вы видите?
— Я ничего не могу различить. Вокруг меня темно.
— Что вы слышите?
Я заметил некоторое напряжение в ее голосе.
— Плеск воды; она журчит и волнуется, точно вздымая
маленькие волны. Я слышу их снаружи. — Значит, вы находитесь на корабле? — О да!
— Что вы еще слышите?
— Шаги людей, бегающих над моей головою; кроме того, лязг цепей и грохот якоря.
— Что вы делаете?
— Я лежу спокойно, да, спокойно, будто я уже умерла! Действие обращается к золотому веку телепатии, гип-
ноза, внушения, сомнамбулизма. Эллен встает с постели. Она готова идти на свидание: «Я должна с ним воссоеди- ниться». И она идет. Идет прямо во сне. Она сомнамбула. Наяву она ничего не будет помнить о том, что с ней при- ключилось. Когда-то давно, в XVIII веке из таких сомнам- булических прогулок заключили, что есть две памяти. Одна — как бы сознательная, вторая — как бы бессозна- тельная. Такое расщепление памяти, душевной жизни будет указывать доктору на истерию. - ТЕЛЕ-СВЯЗЬ ИСТЕРИИ
Истерия обращает к истории любовной жизни, к отно- шениям с Другим, с Дракулой. Истерия — подчинение Господину и отказ от служения ему. Истерия — бунт и вопрошание: кто я? Истерия — вопрос идентичности. Кто я для Него? Чего он хочет? Да и кто Он, этот Носферату? Откуда его безграничная Власть? Власть Любви и Смерти.
Парадокс трагедии Вампира в том, что он становится смертным от любви. Смертоносная любовь губительна для него. Вампир, воплощение влечения смерти, гибнет от любви. От любви к своей смерти.
В фильме Мурнау любовь вынуждает Вампира забыть о времени. Любовь делает его подверженным воздействию времени. Любовь рождает в зеркале отражение Носферату. Любовь рождает двойника. Двойник ведет к смерти. - ПЕРЕНОС
Профессор Ван Хелсинг становится главным героем кинофильма «Дочь Дракулы» (1936) Ламберта Хилльера. Профессор арестован агентами Скотленд Ярда на месте преступления, рядом с трупом Дракулы, в которого он вонзил свой кол. Ван Хелсинг утверждает, что сила вам- пиров как раз и заключается в том, что мы, смертные, в них не верим. В споре со своим учеником, психиатром- позитивистом профессор говорит:
«Кто обозначит границу между вчерашними суевериями и научными фактами будущего?.. Сто лет назад гипноз счи- тался черной магией… Что стало бы сто лет назад с чело- веком, выдвинувшим теорию подсознания?… Осмелились бы вы причислить сто лет назад к черной магии… перенос?»
Ван Хелсинг верит в существование Вампира. Что было бы с Вампиром без его веры?! Дело не в магии. Дело — в переносе! - КАПИТАЛ-ВАМПИР
История ведет нас к Карлу Марксу, который и заго- ворил о вампирском капитализме. Именно Маркс писал о корпорациях, деятельность которых «лишь немного уто- ляет жажду вампира, пьющего кровь трудового мира», и о том, что этот «вампир не успокоится, пока не дойдет до последней мышцы, сухожилия и последней капли крови».
Так Капитал и Вампир повстречались. Так Вампир утратил свое обаяние. Так возник Капитал-Вампир. Так была вскрыта экономическая подноготная вампиризма, и дискурс капиталиста обрел свое мерзкое звучание.
В связке с Вампиром Капитал оживает. Он «развивает мечты», он «желает», он «противостоит», у него «имеется мораль». Мишель Сюриа размышляет: «Такая, наверное, у Европы судьба — время от времени возвращаться к соб- ственным демонам. Но судьба капитала предоставила ей
возможность обнаружить для себя новых демонов. И среди всех демонов, которых ей удалось в это время для себя обнаружить, выделяется сам капитал, ведь он приобрел такой размах, что судит самого себя; и чтобы его судить, существуют только его собственные ценности». Капитал- Вампир вне Закона, ибо он занял место Закона. - ГОСПОДИН УМЕР!
Он претендует на место Абсолютного Господина. Чуть ли не на место Смерти. Той Смерти, что правит балом жизни. На смену истеро-вампиру приходит паранойя-вампир. Истеро-вампир с его проблемами любви и смерти уходит в далекое прошлое. В приступе истины паранойяльного дели- риума преданный Носферату господин Кнок провозгла-
шает конец «прекрасной эпохи»:
Господин… умер!
Вампир сегодня — порождение не истеризации, а пара- нойяльного расщепления. Параноидно-шизоидный сим- птом вампира XXI века — расщепление основных источ- ников питания, энергии и информации. Вампир сосет не кровь. Вампир сосет энергию и информацию. Плохая и хорошая информация, плохая и хорошая энергия — вот что нужно сегодняшнему техно-вампиру. - ТЕЛЕ-ТЕХНО ДИСКУРС: ЭНЕРГИЯ И ИНФОРМАЦИЯ
На смену кровососущему биовампиру приходит постин- дустриальные техновампиры. Вместо поцелуя Носферату Призрака Ночи техновампиры похищают информацию и энергию. Герои эпохи неопозитивизма — энерговам- пиры и ин
фовампиры. Они питаются не животно- магнетическими флюидами, не кровью, а энергией и инфор- мацией. Они питаются пищей постиндустриального общества. Символической матрице нужно отсасывать энергию человека-батарейки. Чело-батарейка — либидо-придаток идеологического Капитал-Вампира.
Неопозитивистский дискурс пропитывает дискурс неовампиризма. И Блэйд не боится дневного света. Он — между дневными батарейками и ночными вампирами.
18. МОБИЛЬНЫЕ ВАМПИРЫ
Недавно мне посчастливилось побывать на концерте Мэрилина Мэнсона. Между публикой и сценой долго висел занавес с вытянутыми готическими буквами ММ. Занавес создавал особое напряжение. Публика чувство- вала, — ее любовь, ее смерть там, за ним. Когда вдруг раз- далось хрипение Six a.m., Christmas morning, no shadows, no reflections here, занавес слетел вниз и воссоединившееся внутривнешнее пространство запульсировало мерцаю- щими красными рогами и осветилось лунными экранами мобильных телефонов. If I was your Vampire, — заревел скорбный голос Мэнсона. Началась же эта история с теле- фонного звонка, раздавшегося рождественским утром, в шесть часов. Мэнсону звонила Дита фон Тиз, и звонок этот поставил крест на их любви.
Lying cheek to cheek
In your cold embrace.
So soft and so tragic
As a slaughterhouse.
You press the knife
Against your heart.
And say that “I love you so much you must kill me now.”
Полыхал новый готический гимн, пришедший на смену “Bela Lugosi’s Dead” Bauhaus. Мэрилин Мэнсон изрыгал новый «готический гимн на все времена»:
If I was your vampire, Death waits for no one. Hold my hands
Across your face, Because I think
Our time has come.
Мобильные телефоны и инфернальные рога не изда- вали звуков, не передавали голоса, они излучали свет. Светоносный Люцифер леденил души Любовью (М.эрилин) и Смертью (М.энсона). Инфернальные теле- фоны и мобильные рога вторили I love you so much you must kill me now.
Телефон поддерживал безопасное расстояние. По теле- фону не укусить, не поцеловать. Так ли? Отчуждение? Похоже, Маршалл Маклюэн не уверен. С дрожью в голосе он говорит:
It is quite natural to kiss via phone.
Кино. Статья. Ирина Румянцева “фильм Нэнси Меклер«Сестра моя сестра» в аспекте переноса”
Старшая девочка Кристина помнит травматические моменты отвержения со стороны материнских фигур и переживает отвержение в настоящем. Точнее было бы сказать, что отвержение помнит её, поскольку воспоминания являются снова и снова, их питает и холодность, надменность, высокомерие хозяйки дома. Хозяйка дома, где работают сёстры, властная, требовательная, жестокая — суть воплощение «плохой матери». (Согласно теории Мелани Кляйн материнская фигура расщеплена на хорошую и плохую до момента интеграции). Отношение к родной матери ярко даёт о себе знать в раз-говорах с младшей сестрой Леой. Кристина злится и негодует, когда речь заходит о «мамо». Воспоминания о приюте сливаются в пронзи-тельный момент боли. Она бежит за служитель-ницей приюта, за сестрой (это означающее очень важно!), пытается обнять, та ставит её на место в прямом и переносном смысле: берёт за плечи и останавливает, тем самым указывая на сим-волическое место. Эти тёплые, неразделённые чувства находят объектом младшую сестру(!). Перенос происходит посредством означающего сестра, благодаря означающему сестра, по означающему сестра. Старшая Кристина окружает младшую сестру Леа материнской любовью и заботой. Она делала это в детстве, до приюта, она делает это сейчас, после разлуки. Ярким, показательным моментом фильма, воскрешающим тёплые чувства, является момент расчёсывания волос. Интересно, что в момент ревности и злости Кристина расплетает волосы Леа, что вызывает у Леа жуткие крики. Отношения Кристины (старшей сестры) и Леа (младшей сестры) переходят границы сестринской (братской) любви. Кристина переживает цепь утрат: разлука с матерью, разлука с сестрой Леой, отвержение сестры (служительницы приюта). Эти раны дают о себе знать, это те призраки прошлого, которые являются в настоящем, определяя любовные и ненавистные чувства Кристины. На Леа замыкается образ «хорошей матери», Кристина воплощает собой «хорошую мать» для Леа. Леа же — объект, необходимый для полноты, завершения, целостности. Леа — нарциссическое продолжение, Леа восполняет нехватку. Круг замыкается. В своей замкнутости он смертелен
Кино и статья Ирина Румянцева о фильме Нэнси Меклер«Сестра моя сестра» в аспекте переноса
Старшая девочка Кристина помнит травматические моменты отвержения со стороны материнских фигур и переживает отвержение в настоящем. Точнее было бы сказать, что отвержение помнит её, поскольку воспоминания являются снова и снова, их питает и холодность, надменность, высокомерие хозяйки дома. Хозяйка дома, где работают сёстры, властная, требовательная, жестокая — суть воплощение «плохой матери». (Согласно теории Мелани Кляйн материнская фигура расщеплена на хорошую и плохую до момента интеграции). Отношение к родной матери ярко даёт о себе знать в раз-говорах с младшей сестрой Леой. Кристина злится и негодует, когда речь заходит о «мамо». Воспоминания о приюте сливаются в пронзи-тельный момент боли. Она бежит за служительницей приюта, за сестрой (это означающее очень важно!), пытается обнять, та ставит её на место в прямом и переносном смысле: берёт за плечи и останавливает, тем самым указывая на символическое место. Эти тёплые, неразделённые чувства находят объектом младшую сестру(!). Перенос происходит посредством означающего сестра, благодаря означающему сестра, по означающему сестра. Старшая Кристина окружает младшую сестру Леа материнской любовью и заботой. Она делала это в детстве, до приюта, она делает это сейчас, после разлуки. Ярким, показательным моментом фильма, воскрешающим тёплые чувства, является момент расчёсывания волос. Интересно, что в момент ревности и злости Кристина расплетает волосы Леа, что вызывает у Леа жуткие крики. Отношения Кристины (старшей сестры) и Леа (младшей сестры) переходят границы сестринской (братской) любви. Кристина переживает цепь утрат: разлука с матерью, разлука с сестрой Леой, отвержение сестры (служительницы приюта). Эти раны дают о себе знать, это те призраки прошлого, которые являются в настоящем, определяя любовные и ненавистные чувства Кристины. На Леа замыкается образ «хорошей матери», Кристина воплощает собой «хорошую мать» для Леа. Леа же — объект, необходимый для полноты, завершения, целостности. Леа — нарциссическое продолжение, Леа восполняет нехватку. Круг замыкается. В своей замкнутости он смертелен.
Статья. Рената Салецл “Тирания выбора”
«Тирания выбора: что может психоанализ сказать о страхах, с которыми мы сталкиваемся в эпоху позднего капитализма»
По материалам лекции, прочитанной в Музее Сновидений Фрейда в рамках празднования 10-летия музея 1 ноября 2009 года.
Рената Салецл — один из ведущих теоретиков психоанализа, представитель Лакановской школы города Любляна, автор множества статей. Переведенная на русский язык книга «Извращения любви и ненависти» стала интеллектуальным бестселлером в Петербурге.К изучению «тирании выбора» меня под-толкнули «русские сновидения». Несколько лет назад я прочитала в журнале «Тайм», что Россия занимает первое место в мире по числу теннисных кортов. Идея заключалась в том, что родители мечтали, чтобы их дети стали новыми Шараповыми и Курниковыми. Мы с вами хорошо знаем, что капитализм как раз начался с идеи о том, что у человека должна быть мечта достичь чего-то в жизни. Известная американская теннисистка Серена Вильямс как-то сказала, что это была мечта ее отца, а теперь она стала ее. Я стала задаваться вопросом о связи между будущим и мечтой, и на самом ли деле мечта является нашей мечтой или она принадлежит кому-то другому, а мы ее только присваиваем? Как-то на обложке журнала Cosmopolitan я прочитала: «Стань собой, но только лучшей!». Если задуматься, то в этом лозунге задействовано чувство вины — я должна кем-то стать. У меня возник вопрос: «Почему поздний капитализм так усиливает чувство вины и тревоги?». В 1971 году Лакан выступил в Милане с лекцией, в которой впервые заговорил о дискурсе капитализма и о том, что капитализм обращается к субъекту новым образом. Субъект отныне мыслит о себе не в терминах рабочего, а в тер-минах господина. Этот господин равен свобод-ному потребителю. Идея не только в том, что субъект потребляет все больше и больше объектов, но и в том, что субъект сам становится объектом потребления. Лакан также говорил, что капитализм — это система, которая находится в постоянном ускорении, поэтому работая и потребляя все больше и больше, мы также начинаем потреблять или даже сжигать себя. Эта обращенность потребителя на самого себя приводит в частности к развитию у субъекта анорексии, булимии, попыткам причинить себе вред. Также у этого нового субъекта поддерживается идея о безграничности наслаждения. Речь идет о ключевом лакановском тер-мине «jouissance» — наслаждение — которое оказывается безграничным. Исходя из вопроса о наслаждении, Лакан задается другим вопросом: «Насколько помечен субъект символическим?». В настоящее время многие французские психоаналитики сходятся во мнении, что действительно современный субъект в значительно меньшей степени помечен символическими запретами, чем несколько десятилетий назад. Смежный вопрос — изменилось ли что-то в том, что Лакан называет Большим Другим? Под Большим Другим в данном случае мы понимаем культуру, социальные институции и в ограниченном смысле язык. Большой Другой не существует, но функционирует. Исходя из Большого Другого субъект модулирует себе ситуацию, в которой его собственные фантазии структурируются в некую последовательность, которая и образует символическое поле. В этом Большом Другом существуют несколько авторитетов, с которыми люди идентифицируются. Десять лет назад Миллер и Лоран писали о перемене в при-роде Большого Другого. На смену старым авторитетам пришли научные комитеты, которые определяют некую истину. Действительно в обществе произошли радикальные изменения — в Большом Другом и том, как мы понимаем себя в качестве социальных субъектов. Этот раз-говор будет более понятным, если кто помнит социалистические времена: то, как сегодня мы находим для себя Больших Других, кардинальным образом отличается от тоталитарных Других тех времен. Для того чтобы существовать, социально-идеологический режим должен себя постоянно поддерживать. Французский философ Луи Альтюссер говорил, что идеология действует только в том случае, если она воспринимается как данность. Например, сегодня рынок воспринимается как само собой разумеющееся. Вальтер Беньямин уже много десятилетий назад сказал, что рынок в капитализме ведет себя как Бог и те, кто не верит в эту новую религию, называются еретиками. Он также говорил, что капитализм усиливает беспокойства человека. Для того, чтобы идеология функционировала, совершенно не нужно, чтобы люди в нее верили. Одной из мощных идеологий сегодня является идеология выбора, а также вера в рациональный выбор своего пути в жизни. Нас постоянно подталкивают к необходимости себя совершенствовать, создавать себя идеального. Молодежь составляет списки того, что необходимо сделать в установленные сроки — до какого возраста сделать карьерный рост, завести семью и т.д. Для девушек особенно провоцирующим страхи становится вопрос о детях. У моих родителей не было такой дилеммы. Они никогда не думали, что это вопрос выбора. Еще одна проблема с выбором заключается в том, что его надо сделать правильным, точнее идеальным. Позвольте мне напомнить вам, что капитализм всегда основывается на идее, что индивид может сделать себя сам, то есть что он свободен в своем выборе. Self made человек — это тот, у которого была мечта вырваться из среды, в которой он родился. Можно стать богатым, даже если ты родился бедным. Раньше считалось, что для успеха человек должен много работать и развивать определенные способности. Сейчас про-изошла демократизация самой идеи славы. Ты можешь стать богатым и знаменитым по стечению обстоятельств (например, звездой реалити шоу).Философы уже рассуждали о связи между выбором и чувством страха. Кьеркегор говорил о том, что страх связан с возможностью возможности. Сартр говорил, что стоя на краю про-пасти, он боится не того, что может туда упасть, а боится возможности, что он может туда сам прыгнуть. Американский психолог Барри Шварц исследовал страхи, которые люди испытывают в отношении потребительского выбора. Мой вопрос заключается в том, почему сегодняшняя идеология с одной стороны требует от нас сильной веры в выбор, а с другой — требует ограничений. Когда в Словении стала разрушаться система здравоохранения, появилась новая идеология выбора, касающаяся здоровья: я лично несу ответственность за свое тело, я должен стараться не заболеть, а если заболею, то сам несу ответственность за исцеление. В случае болезни я должен думать позитивно, а если не могу поправиться, значит не могу мыс-лить позитивно. Это один из примеров того, как идеология требует от нас признания собственной неадекватности. Моя мысль заключается в том, что идеология позднего капитализма поддерживает идею выбора предотвращения социальной критики. Лет десять назад французский теоретик Пьер Лежандр предположил, ссылаясь на теорию Лакана Имени Отца, что в будущем будет все меньше социальных ограничений. Имя Отца перестанет функционировать как прежде. Мы прекрасно знаем, что Имя Отца — это другое название для Символического закона. Для того чтобы понимать социальные запреты, мы должны быть помечены внутренним запретом. О запретах мы узнаем посредством социализации. Уже в отношениях между ребенком и тем, кто он нем заботится, как правило, матерью возни-кают первые запреты. Лакан неоднократно подчеркивал, что реальный отец не нужен для того, чтобы ребенок входил в социальную структуру. Символический закон действует в том, как мать обращается с ребенком. Например, если отец погиб, а мать, обращаясь к ребенку, говорит, что отец никогда бы не одобрил такого поведения. В общении матери и ребенка появляется первое «нет». Сегодняшние психоаналитики, в первую очередь пессимисты, стали задаваться вопросом, а присутствует ли сегодня это «нет» в общении матери и ребенка. Самые пессимистичные говорят о том, что современное общество порождает все больше случаев психоза. То есть если это «нет» все же появляется, мы знаем это как классический случай невротизации в результате социализации, то есть субъект остается всегда неудовлетворенным через такое «нет». Субъект помечен нехваткой. Такого типа субъект будет постоянно пытаться найти нечто, что восполнило бы нехватку и всегда сталкивается с невозможностью окончательного его восполнения. Ему вечно кажется, что другие люди воруют его наслаждение. У него есть проблемы с собственными желаниями и желаниями Другого. Он будет постоянно задаваться вопросом: «Чего я хочу?», «Как другие меня видят?». Если этот запрет не установлен, тогда такой субъект сталкивается либо с психозом, либо с перверсией. Пессимистичные психоаналитики говорят об обществе без границ, субъекте без гравитации, неразвязавшихся психозах. Эти психозы как правило свойственны для людей, которые легко идентифицируется с другими людьми и постоянно их имитируют (о «якобы личностях» писала Хелен Дейч и Лакан в 1956году). Такие люди не проявляют ни малейшего сомнения или неуверенности в действиях, потому что они имитируют других. И это образцовый показатель для сегодняшнего общества. Если ранее запреты исходили от властей, и мы зачастую боролись с этими запретами, то сегодня субъект превратился в самозапрещающего. Субъект сам себе выбирает запреты, которым он будет подчиняться. Но это больше похоже на иллюзии, которые он придумывает для поддержания идеи о личной свободе.В современных историях любви существует иллюзия о свободе в выборе партнера. В Америке даже появилось новое выражение для «свиданий» — hooking up — что-то типа «подцепки». «Давай hook up» — это выражение, которое совсем не подразумевает каких-либо обязанностей и того, что мы точно договоримся о встрече. Также как и выражение «Let’s have lunch». Оно скорее означает, что ты мне нравишься, но больше не беспокой меня. Пример с «подцеплением» ярко демонстрирует идеологию выбора. Речь идет об избегании близости, привязанности и ответственности, ориентации только на физический акт. То же самое касается знакомств через интернет. Люди создают идеальный образ партнера. По сути это новый вид рынка, когда происходит оценка человека как товара — кто красивее, богаче, умнее и т.д. С другой стороны, чем больше выбор, тем консервативнее люди. Не стоит забывать, что в любви речь идет о бессознательных фантазиях, наслаждении и желании. А сегодня мы пытаемся все это перенести в поле рационального выбора. Мы пытаемся совладать с тем страхом, который вызывает любовь. В современном крайне индивидуализированном обществе существует много новых способов и стратегий, которые позволяют нам не приближаться к другому человеку. И здесь речь идет о неспособности поддерживать длительные отношения. Человек более заинтересован в быстром сексуальном удовлетворении. Это касается попытки восстановить утраченное наслаждение. Субъект нацелен на удовлетворение в собственном нарциссизме. То есть с одной стороны медиа транслирует идеи о суперсексуальности, а с другой мы видим господство чувства неадекватности собственной сексуальности. Сегодня неприлично говорить о том, что твоя сексуальная жизнь не совпадает с тем, как ее описывает журнал Cosmopоlitan. Один из результатов такого несоответствия — все большее количество людей обращаются к целибату, то есть вообще отказываются от сексуальной жизни. В обществе существует большая проблема, связанная с неопределенностью, страх перед которой постоянно растет. Чтобы мы не выбирали, быть то партнера или работу, мы имеем дело с утратой. Я выбираю одно, а другое оказывается в поле утраченного. В результате некоторые люди вообще не могут сделать выбор. Для Фрейда тема выбора была очень важна. Он ввел термин «выбор невроза» — человек не выбирает рационально тот или иной невроз, действует огромное множество внешних причин. На примере случая Доры, которая жила в непростой семье и постоянно обвиняла окружающих во всех невзгодах, можно говорить о связи ее невроза с атмосферой в семье. Но Фрейд пришел к выводу, что Дора сама является автором своих страданий и симптомов, потому что она сама решила так реагировать на внешние обстоятельства.Реакция — форма выбора, поэтому субъект сам несет ответственность за свои неврозы. Речь не идет о рациональном выборе, а о том, что субъект является автором своих симптомов. Лакан тоже говорил о человеческих страданиях в связи с выбором. Он подчеркивал, что субъект должен делать выбор, чтобы изменить тип отношения к своему страданию. Но Лакан говорил о принудительном выборе, когда выбор одновременно предлагается и отвергается. Как в СССР колхоз — добровольно-принудительно. То есть выбор существует в фантазии, а не на самом деле. Даже в тоталитарном режиме была фантазия о существовании выбора. Лакан говорил, что само становления субъекта подразумевает логику принудительного выбора. Все-таки выбор связан с нашими бессознательными фантазиями и желаниями, а не рациональным выбором. Выбор — это важная составляющая современной идеологии. Но проблема в том, что рациональный выбор пропагандируется как единственно возможный. В то время как субъект постоянно сам себя критикует в отношении сделанных выборов, он не может быть критичным по отношению к обществу. Например, если я потерял работу, то виноват сам, а не компания, которая меня уволила. Джон Леннон написал, что жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь какие-то планы на будущее. Одно дело думать о выборе, другое — его делать. Мы должны понимать, что выбор у нас есть — принимать тиранию выбора или нет
Екатерина Синцова о Рената Салецл “Тирания выбора”
Рената Салецл — один из ведущих теоретиков психоанализа, представитель Лакановской школы города Любляна, автор множества статей. Переведенная на русский язык книга «Извращения любви и ненависти» стала интеллектуальным бестселлером в Петербурге.К изучению «тирании выбора» меня под-толкнули «русские сновидения». Несколько лет назад я прочитала в журнале «Тайм», что Россия занимает первое место в мире по числу теннисных кортов. Идея заключалась в том, что родители мечтали, чтобы их дети стали новыми Шараповыми и Курниковыми. Мы с вами хорошо знаем, что капитализм как раз начался с идеи о том, что у человека должна быть мечта достичь чего-то в жизни. Известная американская теннисистка Серена Вильямс как-то сказала, что это была мечта ее отца, а теперь она стала ее. Я стала задаваться вопросом о связи между будущим и мечтой, и на самом ли деле мечта является нашей мечтой или она принадлежит кому-то другому, а мы ее только присваиваем? Как-то на обложке журнала Cosmopolitan я прочитала: «Стань собой, но только лучшей!». Если задуматься, то в этом лозунге задействовано чувство вины — я должна кем-то стать. У меня возник вопрос: «Почему поздний капитализм так усиливает чувство вины и тревоги?». В 1971 году Лакан выступил в Милане с лекцией, в которой впервые заговорил о дискурсе капитализма и о том, что капитализм обращается к субъекту новым образом. Субъект отныне мыслит о себе не в терминах рабочего, а в терминах господина. Этот господин равен свобод-ному потребителю. Идея не только в том, что субъект потребляет все больше и больше объектов, но и в том, что субъект сам становится объектом потребления. Лакан также говорил, что капитализм — это система, которая находится в постоянном ускорении, поэтому работая и потребляя все больше и больше, мы также начинаем потреблять или даже сжигать себя. Эта обращенность потребителя на самого себя приводит в частности к развитию у субъекта анорексии, булимии, попыткам причинить себе вред. Также у этого нового субъекта поддерживается идея о безграничности наслаждения. Речь идет о ключевом лакановском тер-мине «jouissance» — наслаждение — которое
оказывается безграничным. Исходя из вопроса о наслаждении, Лакан задается другим вопросом: «Насколько помечен субъект символическим?». В настоящее время многие французские психоаналитики сходятся во мнении, что действительно современный субъект в значительно меньшей степени помечен символическими запретами, чем несколько десятилетий назад. Смежный вопрос — изменилось ли что-то в том, что Лакан называет Большим Другим? Под Большим Другим в данном случае мы понимаем культуру, социальные институции и в ограниченном смысле язык. Большой Другой не существует, но функционирует. Исходя из Большого Другого субъект модулирует себе ситуацию, в которой его собственные фантазии структурируются в некую последовательность, которая и образует символическое поле. В этом Большом Другом существуют несколько авторитетов, с которыми люди идентифицируются. Десять лет назад Миллер и Лоран писали о перемене в при-роде Большого Другого. На смену старым автори-тетам пришли научные комитеты, которые определяют некую истину. Действительно в обществе произошли радикальные изменения — в Большом Другом и том, как мы понимаем себя в качестве социальных субъектов. Этот раз-говор будет более понятным, если кто помнит социалистические времена: то, как сегодня мы находим для себя Больших Других, кардинальным образом отличается от тоталитарных Других тех времен. Для того чтобы существовать, социально-идеологический режим должен себя постоянно поддерживать. Французский философ Луи Альтюссер говорил, что идеология действует только в том случае, если она воспринимается как данность. Например, сегодня рынок воспринимается как само собой разумеющееся. Вальтер Беньямин уже много десятилетий назад сказал, что рынок в капитализме ведет себя как Бог и те, кто не верит в эту новую религию, называются еретиками. Он также говорил, что капитализм усиливает беспокойства человека. Для того, чтобы идеология функционировала, совершенно не нужно, чтобы люди в нее верили. Одной из мощных идеологий сегодня является идеология выбора, а также вера в рациональный выбор своего пути в жизни. Нас постоянно подталкивают к необходимости себя совершенствовать, создавать себя идеального. Молодежь составляет списки того, что необходимо сделать в установленные сроки — до какого возраста сделать карьерный рост, завести семью и т.д. Для девушек особенно провоцирующим страхи становится вопрос о детях. У моих родителей не было такой дилеммы. Они никогда не думали, что это вопрос выбора. Еще одна проблема с выбором заключается в том, что его надо сделать правильным, точнее идеальным. Позвольте мне напомнить вам, что капитализм всегда основывается на идее, что индивид может сделать себя сам, то есть что он свободен в своем выборе. Self made человек — это тот, у которого была мечта вырваться из среды, в которой он родился. Можно стать богатым, даже если ты родился бедным. Раньше считалось, что для успеха человек должен много работать и развивать определенные способности. Сейчас про-изошла демократизация самой идеи славы. Ты можешь стать богатым и знаменитым по стечению обстоятельств (например, звездой реалити шоу).Философы уже рассуждали о связи между выбором и чувством страха. Кьеркегор говорил о том, что страх связан с возможностью возможности. Сартр говорил, что стоя на краю про-пасти, он боится не того, что может туда упасть, а боится возможности, что он может туда сам прыгнуть. Американский психолог Барри Шварц исследовал страхи, которые люди испытывают в отношении потребительского выбора. Мой вопрос заключается в том, почему сегодняшняя идеология с одной стороны требует от нас сильной веры в выбор, а с другой — требует ограничений. Когда в Словении стала разрушаться система здравоохранения, появилась новая идеология выбора, касающаяся здоровья: я лично несу ответственность за свое тело, я должен стараться не заболеть, а если заболею, то сам несу ответственность за исцеление. В случае болезни я должен думать позитивно, а если не могу поправиться, значит не могу мыс-лить позитивно. Это один из примеров того, как идеология требует от нас признания собственной неадекватности. Моя мысль заключается в том, что идеология позднего капитализма поддержи-вает идею выбора предотвращения социальной критики. Лет десять назад французский теоретик Пьер Лежандр предположил, ссылаясь на теорию Лакана Имени Отца, что в будущем будет все меньше социальных ограничений. Имя Отца перестанет функционировать как прежде. Мы прекрасно знаем, что Имя Отца — это другое название для Символического закона. Для того чтобы понимать социальные запреты, мы должны быть помечены внутренним запретом. О запретах мы узнаем посредством социализации. Уже в отношениях между ребенком и тем, кто он нем заботится, как правило, матерью возни-кают первые запреты. Лакан неоднократно подчеркивал, что реальный отец не нужен для того, чтобы ребенок входил в социальную структуру. Символический закон действует в том, как мать обращается с ребенком. Например, если отец погиб, а мать, обращаясь к ребенку, говорит, что отец никогда бы не одобрил такого поведения. В общении матери и ребенка появляется первое «нет». Сегодняшние психоаналитики, в первую очередь пессимисты, стали задаваться вопросом, а присутствует ли сегодня это «нет» в общении матери и ребенка. Самые пессимистичные говорят о том, что современное общество порождает все больше случаев психоза. То есть если это «нет» все же появляется, мы знаем это как классический случай невротизации в результате социализации, то есть субъект остается всегда неудовлетворенным через такое «нет». Субъект помечен нехваткой. Такого типа субъект будет постоянно пытаться найти нечто, что восполнило бы нехватку и всегда сталкивается с невозможностью окончательного его вос-полнения. Ему вечно кажется, что другие люди воруют его наслаждение. У него есть проблемы с собственными желаниями и желаниями Другого. Он будет постоянно задаваться вопросом: «Чего я хочу?», «Как другие меня видят?». Если этот запрет не установлен, тогда такой субъект сталкивается либо с психозом, либо с перверсией. Пессимистичные психоаналитики говорят об обществе без границ, субъекте без гравитации, неразвязавшихся психозах. Эти психозы как правило свойственны для людей, которые легко идентифицируется с другими людьми и постоянно их имитируют (о «якобы личностях» писала Хелен Дейч и Лакан в 1956году). Такие люди не проявляют ни малейшего сомнения или неуверенности в действиях, потому что они имитируют других. И это образцовый показатель для сегодняшнего общества. Если ранее запреты исходили от властей, и мы зачастую боролись с этими запретами, то сегодня субъект превратился в самозапрещающего. Субъект сам себе выбирает запреты, которым он будет подчиняться. Но это больше похоже на иллюзии, которые он придумывает для поддержания идеи о личной свободе.В современных историях любви существует иллюзия о свободе в выборе партнера. В Америке даже появилось новое выражение для «свиданий» — hooking up — что-то типа «подцепки». «Давай hook up» — это выражение, которое совсем не подразумевает каких-либо обязанностей и того, что мы точно договоримся о встрече. Также как и выражение «Let’s have lunch». Оно скорее означает, что ты мне нравишься, но больше не беспокой меня. Пример с «подцеплением» ярко демонстрирует идеологию выбора. Речь идет об избегании близости, привязанности и ответственности, ориентации только на физический акт. То же самое касается знакомств через интернет. Люди создают идеальный образ партнера. По сути это новый вид рынка, когда происходит оценка человека как товара — кто красивее, богаче, умнее и т.д. С другой стороны, чем больше выбор, тем консервативнее люди. Не стоит забывать, что в любви речь идет о бессознательных фантазиях, наслаждении и желании. А сегодня мы пытаемся все это перенести в поле рационального выбора. Мы пытаемся совладать с тем страхом, который вызывает любовь. В современном крайне индивидуализированном обществе существует много новых способов и стратегий, которые позволяют нам не приближаться к другому человеку. И здесь речь идет о неспособности поддерживать длительные отношения. Человек более заинтересован в быстром сексуальном удовлетворении. Это касается попытки восстановить утраченное наслаждение. Субъект нацелен на удовлетворение в собственном нарциссизме. То есть с одной стороны медиа транс-лирует идеи о суперсексуальности, а с другой мы видим господство чувства неадекватности собственной сексуальности. Сегодня неприлично говорить о том, что твоя сексуальная жизнь не совпадает с тем, как ее описывает журнал Cosmopоlitan. Один из результатов такого несоответствия — все большее количество людей обращаются к целибату, то есть вообще отказываются от сексуальной жизни. В обществе существует большая проблема, связанная с неопределенностью, страх перед которой постоянно растет. Чтобы мы не выбирали, быть то партнера или работу, мы имеем дело с утратой. Я выбираю одно, а другое ока-зывается в поле утраченного. В результате некоторые люди вообще не могут сделать выбор. Для Фрейда тема выбора была очень важна. Он ввел термин «выбор невроза» — человек не выбирает рационально тот или иной невроз, действует огромное множество внешних причин. На примере случая Доры, которая жила в непростой семье и постоянно обвиняла окружающих во всех невзгодах, можно говорить о связи ее невроза с атмосферой в семье. Но Фрейд пришел к выводу, что Дора сама является автором своих страданий и симптомов, потому что она сама решила так реагировать на внешние обстоятельства.Реакция — форма выбора, поэтому субъект сам несет ответственность за свои неврозы. Речь не идет о рациональном выборе, а о том, что субъект является автором своих симптомов. Лакан тоже говорил о человеческих страданиях в связи с выбором. Он подчеркивал, что субъект должен делать выбор, чтобы изменить тип отношения к своему страданию. Но Лакан говорил о принудительном выборе, когда выбор одновременно предлагается и отвергается. Как в СССР колхоз — добровольно-принудительно. То есть выбор существует в фантазии, а не на самом деле. Даже в тоталитарном режиме была фантазия о существовании выбора. Лакан говорил, что само становления субъекта подразумевает логику принудительного выбора. Все-таки выбор связан с нашими бессознательными фантазиями и желаниями, а не рациональным выбором. Выбор — это важная составляющая современной идеологии. Но проблема в том, что рациональный выбор пропагандируется как единственно возможный. В то время как субъект постоянно сам себя критикует в отношении сделанных выборов, он не может быть критичным по отношению к обществу. Например, если я потерял работу, то виноват сам, а не компания, которая меня уволила. Джон Леннон написал, что жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь какие-то планы на будущее. Одно дело думать о выборе, другое — его делать. Мы должны понимать, что выбор у нас есть — принимать тиранию выбора или нет.
Статья. Осанна Наджафова “Психозы — вызов брошенный психоанализу”
Можно с уверенностью сказать, что психозы представляют собой особую разновидность тотального крушения субъекта в отношении экзистенциального существования той вещи, которая именуется любовью.Jacques-Marie-Émile Lacan.Психозы всегда поворачивают психоанализ лицом к известным проблемам, от которых он зачастую, и уже в течение долгого времени пытается уклониться. Сейчас, как нам кажется, ничто не мешает лаканистам попытаться поднять пер-чатку, и повторить именно то, что всегда с таким недоверием воспринимается психиатрией и психотерапией — продуктивная психоаналитическая работа с психотиками возможна. Для этого требуются лишь понимание структур и методов, которые будут отличаться от классического сеттинга. В еще большей степени, чем любая другая психоаналитическая работа, взаимодействие с психотическими структурами должно основываться на огромнейшем потенциале креатив-ности, причем креативности двусторонней, в том виде, в котором этот креативный потенциал являет себя, как правило, в произведениях искусства. С этим отсутствием четкой регламентации, касательно какой бы то ни было сферы работы с психотиками связано наибольшее количество страхов, имеющих в своей основе, как правило, один единственный страх — быть психоаналитиком.Психоаналитическую ситуацию сегодня в большинстве своем понимают и отражают как носящую двусторонний (или, выражаясь по научному, биперсональный) характер в том, что касается отношений внутри анализа. В последнее время ранее недооцениваемый вклад аналитика в формирование, развитие, но также и блокирование таковых отношений выводится все отчетливее на первый план. Все большее число авторов отмечают, что на внутренние процессы, имеющие место в душе аналитика, могут оказывать самое непосредственное влияние конфликтность и дефицитарность двусторонних отношений. Они вносят самый существенный вклад в формирование оборонительной позиции аналитика в аналитической ситуации, а зачастую даже формируются в некую фобическую позицию, которая в значительной степени блокирует течение анализа.В мою задачу сейчас не входит детально, с над-лежащими клиническими иллюстрациями описывать поведение аналитика в течение анализа, его различные, но по существу противоречащие друг другу поступки, задачи и функции в работе с психотиками, которые, с одной стороны про-диктованы фобической позицией, а, с другой стороны сами ее формируют. Это задача скорее для корифеев нашего супервизорского сената. Однако логичным следствием такой ситуации является требование неустанной и каждодневной проработки основного страха при работе с пси-отическими структурами — страха стать, быть и оставаться психоаналитиком. С большим удовольствием мы и эту задачу переадресовали бы кому-нибудь третьему, но к сожалению, никого, хотя бы мало мальски пригодного для выполнения этой миссии мне, во всяком случае, в ближайшем окружении, найти не удалось. Так что реализация проработки основного страха в работе с психотиками, работа с этой «фобической позицией», остается на совести лаканистов, и, как ни прискорбно это признавать, на моей в частности.Впрочем, данная фобия, в первом приближении не являет собой нечто особенное. Подоплека все та же — бессознательные страхи, чувства вины и стыда. Одну же особенность этой «фобической позиции» мне удалось отметить сразу. Она имеет очень мощный источник энергетических вливаний и поддержки, исходящей от господского и университетского, как его разно-видности, дискурсов. Говоря прямо и невежливо, этот страх стать аналитиком являет собой, кроме всего прочего, трусость, навязанную извне, трусость, переданную по наследству. Истоком ее является все тот же благодушный и опасливый приоритет — «не навреди». Причем в классическом понимании для того, чтобы «не навредить» в психоанализе существует только одно, и то, не слишком надежное средство — держаться подальше от клинической практики, то есть попросту ничего не делать.Нужно ли нам доказывать очевидную вещь, а именно ту, что в психоанализе данный приоритет не работает. Мы изначально не знаем, что такое вред, в данном конкретном случае, и главное, когда и при каких обстоятельствах нечто, определенное кем-то как вред, обернется непосредственной пользой, а то и станет средством элементарного выживания. Психоаналитикам, к которым я обращаюсь, это, во всяком случае,
объяснять не требуется. Они способны понять, что работать с бессознательным своим собственным и анализанта — это означает его при-менять, искать условия и границы его применимости, если таковые вообще существуют, однажды, возможно, его преобразовывать, расширять, находить все новые связи и соотношения, рассматривать в разных представлениях, моделях и структурах.Чтобы бессознательное становилось инстру-ментом в наших руках, а не залежами никому не нужного старого хлама на задворках психики, с ним нужно работать. Пока проверкой качественности аналитика считается бойкий ответ-пересказ на экзамене в режиме фонографа психологической терминологии и выведение соответствующих диаграмм якобы проведенных психологических измерений и исследований в курсовых и дипломных работах, пока психоанализ пытаются просто заучивать — наша образовательная система процентов на девяносто работает в холостом режиме. «Ну что Вам, в самом деле, трудно составить парочку графиков, чтобы ублажить учебную часть, деканат, министерство образования ect…?» — Это называется компромиссом. «Да нет, вообще то, конечно, не трудно» — ответила, когда то на этот вопрос я сама. Сейчас я бы предпочла просто забыть о нем. Ведь забыть вопрос в виду его полной никчемности, тоже означает ответить на него. Причем вряд ли можно вообразить себе более полный ответ. Сейчас я просто с восторгом готова констатировать, что доморощенная наша образовательная структура проиграла, и с каждым днем проигрывает все больше, с тупым упрямством пытаясь насаживать господский дискурс. Потому что вслед за нами идет другое поколение, не обремененное трусостью, подлым приспособленчеством, и предательством собственных желаний. Они намного смелее и свободнее нас, намного более бескомпромиссны и… готовы стать психоаналитиками.Основной сферой интереса лаканистов в отношении психозов, как мне представляется, должны стать в первую очередь структурные особенности психотического дискурса. В этом отношении нам следует говорить о психозе как нарушении символической функции. В одном из своих комментариев Лакан определяет психотика как субъекта, «принимающего для себя новый порядок символического отношения к миру». Здесь имело бы смысл попытаться установить параметры пространства и времени, а также те особенности, которые маркируют отношения субъекта к себе самому и к другим, в качестве необходимой предпосылки позиционирования его в практической реальности. В качестве пер-вого шага можно было бы выяснить, каким образом измерения пространства и времени влияют на психотические структуры. В каче-стве различительных категорий предполагается оставить шизофрению, паранойю и меланхолию как специфические нарушения пространственно-временных отношений. Однако практическая реальность конституирована не только про-странством и временем. Отношения к другим и к самому себе представляют собой даже более развернутую форму отношений к символическому миру. В каком виде предстают перед нами эти отношения в этих трех разновидностях психотического дискурса?Лакан в этой связи сообщает нам о существовании другого языка, в котором некоторые слова принимают специфический оттенок, «некую плотность, которая, проявляясь, порой у означающего, придает ему столь ярко выраженный у параноиков характер откровенного неологизма». Они, как правило, оригинальнее и гораздо более «насыщенны значением». Интересно все же, почему бессознательное оказывается таким хорошим грамматистом и таким скверным филологом? Ведь понятия, которыми оно, таким образом, оперирует, не указывают ни на что, кроме самих себя. Здесь мы оказываемся в той точке, откуда берет свое начало, так называемая, непредсказуемость психотической структуры. Здесь происходит замыкание субъекта с объектом. Возникает стремление соединить то, к чему субъект всю жизнь стремился, с тем, что туда стремилось. Обе части — полюса магнита… Внешнего нет нигде, кроме как внутри. И когда это происходит очень трудно предсказать, куда в следующий момент метнется испугавшееся самого себя (или, наверное, лучше, другого себя) бессознательное.В отношении символической функции у психотиков следует упомянуть еще феномен, который Лакан называет «ритурнелью», и представляет он собой некую «форму, преобразующую значение тогда, когда само значение ни к чему уже более не отсылает. Она представляет собой настойчиво повторяющуюся и прокручивающуюся формулу. Это то, что в противоположность слову, можно назвать ритурнелью». Диагностическое значение ритурнели в том, что она с самого начала позволяет констатировать наличие бреда (шизофреническая дезинтеграция). Очень интересной в связи с функционированием символической функции обнаруживает себя явление для психоза фундаментальное — вербальная галлюцинация, представляющая собой один из самых загадочных феноменов речи, который тоже ждет своих исследователей. Она напрямую связана с одной из
основных особенностей психотической структуры, которая любое движение души и мысли воплощает в видимый образ и смотрящее на самое себя представление.Сюда же, к классическим симптомам шизофрении относится восприятие голосов. Однако, совсем не каждый, кто слышит голоса, полагает себя психически нездоровым. Многие люди очень умело обращаются с голосами, которые они слышат, находят с ними взаимопонимание, даже воспринимают эту способность, как некую обогащающую их отличительную черту. И только тогда, когда наличие голосов переживается как нечто пугающее, тираническое, терроризирующее, требуется вмешательство извне. Тогда мы анализируем отношения между этими голосами и индивидуальной историей жизни человека, чтобы напасть на след значения этих голосов, спросить чего они хотят, и научиться с ними обходиться.Полагаю, что, сколько бы мы не пытались, нам не удастся избежать разговора о переносе в психозе, так как он непосредственно связан с цен-тральным вопросом лакановской теории субъекта и с возможностью коммуникации с ним. То, что перенос при психотических проявлениях имеет место быть, для меня представляется вещью вполне очевидной. Однако, он выступает отнюдь не в своем обычном воображаемом измерении. В гораздо меньшей степени, чем в других случаях он воплощается на уровне требования, правопритязания, обращенного к Другому. Перенос в психозе — это уровень молитвы, призыва к Другому, который может быть отклонен. При неврозах в большинстве своем анализант является тем, кто предлагает и подчиняет аналитику свое понятие субъекта, о котором он имеет какое никакое представление.В случае психотического сценария задача аналитика, похоже, оказывается намного более сложной — лишь предположительно допустить существование субъекта в разделяемой им психической реальности анализанта. Иногда именно вера в этого виртуального субъекта ведет к тому, что он может быть конституирован.Одной из самых ярких черт переноса в психозе принято считать феномен «магического всемогущества». Впрочем, в уместности кавычек в этом выражении у меня есть известные сомнения. Ведь, подчинившись иррациональному пра-вилу всемогущества, мы оказываемся в областях реальной магии, магии для нас единственно возможной, магии, способной в переносе структурированного (и не очень) бреда выбрать временную и пространственную точку своей встречи с миром. Этой точкой может оказаться имя или означающее, которое окажется настолько экономически значимым, что послужит точкой раз-ворота, перевернувшей представления анализанта о взаимоотношениях образов в его мире. Это означающее зачастую представляет собой инвариант того особого вида связи, который называется любовью. В этом смысле психотическая реальность очень близка оказывается компьютерной виртуальной реальности: когда мы нажимаем кнопку «пуск — программы — стандартные — служебные — восстановление системы», а потом нам просто предлагается выбрать точку во времени, к которой мы хотели бы вернуться, точку, когда еще не было травмы, не было сбоя программы, когда вселенная еще не развалилась на части, когда влюбленность, непризнанность и сумасшествие еще не сплелись в единый образ, а ориентация в пространстве и во времени еще принадлежала функциям собственного «я». В психотической реальности вернуться назад во времени мы можем только, пройдя по цепочке означающих. Потому что, с тех самых пор, как была изобретена речь, каждое произнесенное слово, даже не будучи записанным, стало частью летописи и мемуаров.Исторический ракурсВ истории психоанализа входными вратами в акдемическую психиатрию оказалась клиника «Burghölzli”, так как позже ставшие «вождями» цюрихской школы, CG. Jung и Eugen Bleuler с самого начала контактировали сперва с рабо-тами Фрейда, а впоследствии и с ним самим. Самое раннее свидетельство такового интереса приходит к нам из 1902 года, в котором работы Юнга об оккультных феноменах уже были отме-чены следами и указаниями на «Толкование сно-видений». В 1907 году психиатр Burghölzli Max Eitingon впервые приезжает в Вену, после чего начинается живейшее общение и обмен мне-ниями Вены с Цюрихом. Даже и после разрыва с Юнгом, как вскоре с удовлетворением отмечает Фрейд, внимание научного мира к психоанализу не ослабевает. “Die Latenzzeit war eben abgelaufen und an allen Orten wurde die Psychoanalyse Gegenstand eines sich steigernden Interesses”,1(латентный период окончился и в самых разных местах психоанализ становится предметом при-стального и постоянно растущего интереса) — пишет Фрейд в 1914 г. Однако:“An keiner anderen Stelle fand sich auch ein so kompaktes Häuflein von Anhängern beisammen, konnte eine öffentliche Klinik in den Dienst der psychoanalytischen Forschung gestellt werden, oder war ein klinischer Lehrer zu sehen, der
die psychoanalytische Lehre als integrierenden Bestandteil in den psychiatrischen Unterricht aufnahm. Die Züricher wurden so die Kerntruppe der kleinen, für die Würdigung der Analyse kämpfenden Schar.”2 («Ни в каком другом месте не было настолько компактной группы единомышленниковв, общественная клиника не была предоставлена в распоряжение психоаналитического ислледования, и не обнаруживалось учителей клиники, принявших психоана-литическое учение в качестве интегрированной составляющей в психиатрическое преподавание. Цюрихцы оказались ядром небольшой группы приверженцев, сражающихся за честь и достоинство анализа.»)Стоило бы подчеркнуть пару формулировок из этих цитат Фрейда, так как они и в дальнейшем оказывались вполне актуальными для развития психоанализа. Речь здесь идет о «компактной группе приверженцев», которая и приводила этот механизм в движение. Также стоит отметить, что после периода повышенного интереса к психоанализу всегда следует «латентный период», когда отход от психоаналитических идей становится заметным, а порой раздается и глас со страстью заявляющего о себе хора его противников.Открытие лакановских семинаров в музее сновидений Фрейда совпало с таким периодом латентности, который продолжается и по сей день. В 2000 году в Петербурге сформировалось сообщество аналитиков, философов, лингвистов, которых объединял общий интерес к работам Фрейда и Лакана. По всей видимости, до места этого рабочего взаимодействия донеслось отдаленное эхо требования Лакана «Rückkehr 2 S. Freud, “Zur Geschichte der psychoanalytischen Bewegung”; in: G. W. X, S. 65.zu Freud”3 «назад к Фрейду».Впервые этот девиз прозвучал в 1955 году на немецком языке, когда Лакан читал свой программный доклад с аналогичным названием. Для участников лакановских семинаров уже один этот доклад должен явиться произнесенным свидетельством возможности клинической работы с психозами. Возвращение к Фрейду, как того требовал Лакан понималось двояким образом. С одной стороны, это программное заявление представляет собой инициированный языком Лакана возврат к языку Фрейда, немецкому, возврат к его текстам «beim Intimsten der Sprache”4 («к самой интимнейшей сути его языка»), которая всегда норовит улизнуть. Что же может быть интимнейшей сутью другого, чем то, что всякий раз, пытаясь ускользнуть из его языка, всякий раз взывает к тому, чтобы быть пойманным и переведенным? С другой стороны, это возврат к смыслу фрейдовских текстов, которые Лакан читает совсем не хронологически. Это приводит его к тому, чтобы обозначить бессознательное как собственно фрейдовскую сферу, а символическое как принципиально относящуюся к психоанализу область. Он называет это владениями языка. С этим соотносится понимание того, что, имея в виду толкование, которое Фрейд дает субъективному бытию человека (Subjekt-Sein), исходить это толкование должно из того, что он называет “begriffen im Feld der Sprache” («нахож-дением и обретением себя в поле языка»). Нам, однако, следует остерегаться, слишком поспешно, уступать тенденции, определять как язык все, что 3 J. Lacan, “Der Sinn einer Rückkehr zu Freud in der Psychoanalyse”; in: Wo Es War 5-6 (1988), S. 5-9.4 G.-A. Goldschmidt, Freud wartet auf das Wort. Freud und die deutsche Sprache II, Zürich: Ammann 2006, S. 29.может быть представлено на уровне знака. Лакан в своем докладе указывает на следующие «признаки» языка:«Sie ist so beschaffen, daß sie alles, was sie an Konstitutivem hervorbringt, immer schon in seiner Konstituiertheit erscheinen läßt. Die Sprache ist selbst nicht real und verlangt demgemäß Materielles, sie gräbt sich ins Reale ein als das Negative; sie ist von Natur aus ,Spur’ […] Bedeutung verweist niemals auf Wirkliches, sondern immer nur auf Bedeutung.5 («Он так устроен, что все, что он предъявляет нам как основополагающее, всегда явлено в ста-новлении. Сам язык не реален, и соответственно требует материальности, он укоренен в реальном как негативе самому себе; по сути своей он является «следом» (…) Значение никогда не указывает на нечто действительное, но всегда отсылает лишь к другому значению.»)Проходя через весь сумбур интерпретаций текстов Фрейда, Лакан утверждает «аутентичность» смысла самого открытия Фрейда, то есть радикальный разрыв с традицией клиники взгляда и обращение к клинике восприятия на слух, открытия, которое Лакан со всей решительностью называет прогрессивным. То, что именно этот крутой разворот, после первоначальной эйфории с неизбежностью должен привести к разделению путей психиатрии и психоанализа, в особенности в том, что касается области психозов, высвечивается здесь со всей очевидностью. Потому что психоанализ всегда следует путями, пролагаемыми словом, вплоть до той границы реального, где ему грозит разрушение и, одновременно, новое возрождение. Лакан продолжает: «Die Funktion des Wortes ist die des Gründens. Das Wort gründet das Subjekt. Welches Subjekt aber?
Das mit Entfremdung von sich selbst geschlagene Subjekt […] Wir bezeichnen schlagwortartig das Unbewußte als die Rede des Anderen […] Unter der Rede des Anderen verstehen wir nicht die imaginäre Entfremdung in das alter ego, die narzißtische Spiegelung, die aber noch das Urbild des Ich gibt, insofern das Ich sich in dieser Entfremdung allererst bildet [cf. meine Theorie des Spiegelstadiums].”6 («Функция слова является основой. Слово образует субъекта. Но какого субъекта? Субъекта отчужденного от себя самого (…) Мы провозглашаем девизом — бессознательное — это речь Другого (…) Под речью Другого мы понимаем не воображаемое отчуждение в другом «я», то есть нарциссическое отражение, которое создает первообраз «я», но то «я», которое образуется лишь в этом отчуждении. (См. мою теорию стадии зеркала)»В конце концов, Лакан приходит к формули-ровке, которая позволяет проявиться смыслу фрейдовской революции:«Das ,absolute Andere’ ist das andere Subjekt, das durch die ursprüngliche Vermittlung des Wortes mit dem Subjekt-ich zugleich in diesem gründet und entspringt […] Das unbewußte Subjekt ist exzentrisch in Bezug auf das Ich.»7 («Абсолютный Другой является другим субъекта, который путем изначального сообщения слова связан с субъект-«я», в одно и то же время, находя в нем свое основание и исходя из него же. (…) Бессознательный субъект является внешним по отношению к «я».)Учитывая все выше сказанное, что может являться интимнейшей составляющей языка, если не то место разлома, которое Фрейд в Толковании сновидений обозначает как пупо-6 Там же, стр. 7-87 Там же, стр. 8вину сновидения, «место, куда оно помещает неузнанных»?8 В бессознательном обнаруживается некий узел, в котором завязаны оказываются Реальное, Воображаемое и Символическое, нити которого теряются в темноте недифференцированности.Исходя из внутренней сущности языка, Фрейд помещает психические нарушения на арку, образованную субъектом и объектом, а их специфическую связку выводит из вытеснения. Таким образом, выстраиваются основные контрфорсы психоаналитической теории психозов. Фрейд пролагает стезю, по которой далее следует Лакан, логично выводя из этого, что человек во фрей-довской перспективе является «субъектом, охваченным и истязаемым языком».9 Сегодня нам это дает возможность распознавать неврозы и психозы как экзистенциальные или же клинические структуры, которые сами по себе уже говорят об удаче или же неудаче укоренения субъекта в его бытии и в мире.О том, насколько далеко расходятся пути неврозов и психозов, Фрейд говорит уже в одной из работ 1894, где он вскользь употребляет слово отбрасывание, чтобы обозна-чить «weit energischere und erfolgreichere Art der Abwehr” («гораздо более энергичный и успешный способ защиты»), который он приписывает психозам. И состоит он в том, что «я» начинает вести себя таким образом, «als ob die unerträgliche Vorstellung mitsamt ihrem Affekt nie an das Ich herangetreten wäre.»10 («как будто бы невыно-симое представление вкупе со своим аффектом 8 S. Freud, “Die Traumdeutung”; in: G. W. II/III, S. 5309 J. Lacan, Das Seminar III. Die Psychosen [1955/56]; Weinheim, Berlin: Quadriga 1997, S. 288.10 S. Freud, “Die Abwehr-Neuropsychosen”; in: G. W. I, S. 72.никогда не смогло бы подступиться к «я».)Далеко идущая перспектива этого вскользь брошенного замечания проясняется, когда Лакан не просто прочитывает его, но обнаружи-вает в этих первых положениях формулировку совершенно своеобразного механизма образо-вания психозов. Вследствие вытеснения, если можно так выразиться, субъект образует «falsche Assoziationen” («неверные ассоциации»), таким образом, невротик полагает “besitzen”. («обла-дать») языком. Отбрасывание пролагает гораздо более глубокие борозды. Психотик никоим образом не приходит к («falsche Assoziationen”) «неверным ассоциациям» внутри по существу безупречной цепочки означающих. В этом случае имеет место «falschen Verknüpfung» («неверное связывание») узла, в результате чего психотик не находит входа в “Haus der Sprache” («обиталище языка»). Лакан пишет, что «wenn der Neurotiker die Sprache bewohnt dann wird der Psychotiker bewohnt, besessen, von der Sprache.»11 («если невротик живет в языке, то психотиком язык овладевает и обживает его»). Исходя из работы Фрейда об отрицании (Verneinung)12 он посту-лирует первоначальную стадию утверждения (Bejahung), из которой он и выводит отбрасы-вание (Verwerfung), нечто не символизированное, то, что манифестирует себя в Реальном».13 Эта «возможность» структурообразования в концепции психозов остается для Лакана определяющим мотивом, хотя в более поздний период претерпевает некоторые изменения, свя-зываясь с моделью борромеевых узлов. На этой стадии доминирует топологическое рассмотрение и характерные для него выводы о недостаточности или ошибочности связывания трех определяющих структуру субъекта конститу-тивных регистров Реального, Символического и Воображаемого. Коррелятивом Реального этого узла Лакан предполагает множественность «Namens-des-Vaters” («имен отца»), которая выступает в качестве унифицированного озна-чающего, в то же время являясь гарантом стабильности этого узла. Последний, в определенном смысле радикальный шаг в понимании психозов Лакан делает, формулируя свою теорию suppléance, заместителя имен отца в синтоме.“Das Sinthome, die alte Schreibweise des Wortes Symptom, ist, gemäß der treffenden Formulierung von Jean-Jacques Rassial, der vierte Faden, der es der Struktur, welche es auch sei, erlaubt, sich nicht in eine mentale Konfusion aufzulösen.”14 («Синтом, архаичная форма написания слова симптом, представляет собой, согласно меткой формулировке Жан Жака Рассиаля, четвертую нить, которая позволяет этой структуре, каковой бы она ни была, не разрешаться в некую ментальную путаницу.»)Концепция психозов Лакана позволяет нам глубоко проникать в «интимнейшую» сферу человека, и позволяет нам увидеть, каким образом психическое нарушение закладывает тот фундамент, на котором субъект в даль-нейшем возводит свою позицию по отношению к Другому, к себе самому и к окружающему его миру. Такое понимание с течением времени заво-евывает все большее доверие, находя поддержку в «новых патологиях», которыми приходится заниматься психоаналитической клинике.14 C. Fellahian, La psychose selon Lacan. Évolution d’un concept; Paris: L’Harmattan 2005, p. 55 [Übersetzung M.N]. В самой разработке Лаканом темы психозов, позволяют себя угадать три периода, для каж-дого из которых характерна своя централизу-ющая тематика.15 В тридцатые годы домини-рует понятие психической личности, конституирующейся из индивидуальных, структурных и социальных компонентов. Благодаря своим исследованиям паранойи и сближением с пси-хоанализом все большее внимание уделяется зна-чению семьи в генезисе психозов. В этот период концепция бессознательного образа тела вкупе со стадией зеркала предстает решающим фактором образования функции «я». Пятидесятые годы отмечены все более интенсивным обраще-нием к языку, что позволяет Лакану преодолеть симбиотическую связь с Воображаемым. К этому времени относится разработка трех регистров реальности человеческого бытия и признание Символического в качестве собственно человеческого регистра. Со все большей настойчивостью Лакан говорит об иллюзиях и бреде, и относит их к области психоанализа, к области бессозна-тельного. Он пишет о том, что das Unbewußte ist in seinem Grunde strukturiert, gerastert, gekettet, gewebt aus Sprache. Und der Signifikant spielt nicht nur eine ebensogroße Rolle wie das Signifikat, sondern er spielt hier die grundlegende Rolle.” «бес-сознательное в основе своей структурировано, опутано сетью языка, сковано его цепями, и про-изводит бесконечное полотно его соответствий. И к тому же означающее никогда не будет играть роль равноценную означаемому, потому что роль означающего всегда будет оставаться главной.»1615 Срав. C. Fellahian, La psychose…; op. cit.16 J. Lacan, “Funktion und Feld des Sprechens und der Sprache in der Psychoanalyse”; in: Schriften I, ausgewählt und hg. von N. Haas; Olten, Freiburg: Walter-Verlag 1973, S. 119.Разработка отбрасывания Символического как характерного механизма психозов относится именно к этому периоду работы, причем меха-низм отбрасывания Символического все более фокусируется на метафоре имен отца.«Im Namen des Vaters müssen wir die Grundlage der Symbolfunktion erkennen, die seit Anbruch der historischen Zeit seine Person mit der Figur des Gesetzes identifiziert. Diese Auffassung erlaubt es uns, in der Analyse eines Falles deutlich die unbewußten Wirkungen dieser Funktion von den narzißtischen und vor allem von den realen Beziehungen zu unterscheiden, die das Subjekt zu dem Bild und dem Handeln der Person unterhält, die diese Symbolfunktion verkörpert f…]. «В именах отца следует признать основание символической функции, которая с самого начала исторических времен идентифицирует его фигуру с понятием закона. Понимание этого позволяет нам в ана-лизе любого случая отчетливо выявлять бессо-знательные влияния этой функции и отличать их от нарциссических, и прежде всего от реальных отношений, которые субъект поддерживает и реализует по отношению к образу и поведению человека, воплощающего в себе эту символиче-скую функцию…»17Переход его мышления от структуры к «нозо-логии» удается ему без проблем, и на примере психозов он демонстрирует нам, что человек спо-собен согласовать между собой три регистра, и выдерживать между ними, позволяющую ему существовать дистанцию, не иначе, чем призовя на помощь вспомогательные конструкции, будь это имена отца или же синтомы.
Статья. Ирина Румянцева “Желание”(“букварь”)
«Уже у Фрейда мир не является ни миром вещей, ни миром бытия, но миром желания. Именно желание стало той тайной, которая открылась ему в 1895 году в ходе толкования сновидений» [В.Мазин «Введение в Лакана», с.43].Сновидение по Фрейду, за исключением сновидений травматических невротиков, есть не что иное как исполнение желания. Кроме того, именно «желание побуждает к деятельности наш психический аппарат» (З.Фрейд «Толкование сновидений»). И хотя понятие Желания (как и понятие другого/Другого) Лакан не рассматривает среди основных понятий психоанализа, таких как влечение, бессознательное, повторение и перенос, на протяжении всей жизни его интересует субъект желающий, а не мыслящий. Это буквальное переворачивание классических философских, декартовских традиций. Фрейд часто использовал слово Wunsch, которое можно перевести как уже сформированное желание, и иногда употреблял тер-мины Lust и Bedierge, которые означают скорее похоть, вожделение. Лакановское желание — desire ближе к последним. А вот уже артикулированное желание, или требование (запрос) — demande, по значению больше похоже на фрейдовское Wunsch. Лакан разграничивает не только желание (desire) и требование (demande), но и отделяет их от потребности. На семинарских занятиях 1957/58 годов он говорит: «Структура желаний определена чем-то иным, нежели потребности. Потребности доходят до нас преломлёнными, разбитыми, расчленёнными, и выстроены они ни чем иным как… законами означающего» (Семинар 5, стр. 76) «Требование — это та составляющая потребности, которая проходит через адресованное Другому означающее» (там же, стр. 99), «…желание, то есть потребность плюс означающее» (там же, с.105). Лакан ставит акцент на речи, на означающих, на символическом порядке. Он выстраивает граф желания, в котором показывает динамику преобразований потребности в требование посредством обращенного к Другому сообщения. Требование же (или запрос) — это всегда по сути требование любви (признания). Желание — есть желание быть желанным.Конечно, желание тесно связано с одним из основных понятий — с влечением. Влечения, есть частичные проявления желания. Лакан утверждает частичный характер любого влечения и выделяет оральное, анальное, скопическое и голосовое. Желание, как и влечение, невозможно удовлетворить. Каждому частичному влечению соответствует частичный объект. У желания нет объекта, но есть причина. Она так и называется объект-причина желания. «объект желания — это всегда объект желания Другого, а само желание — это всегда желание Другой вещи, точнее, того, чего не хватает, а, объекта, который изначально утрачен и который, как показывает нам Фрейд, мы вечно обречены открывать заново» (5 семинар, глава 1).Желание связано с нехваткой. Если нечто желанно, значит этого не хватает, недостаёт. Желание связано с запретом. Запрет оживляет желание, пробуждает его. Известно, что ничто так не желанно, как запретное. Закон, который запрещает, только поддерживает желание. До запрета на инцест или убийство нет инцестуозного желания и желания убивать. Желание обретается только как желание другого. Это и желание быть желанным (требование любви), и желание того, что желает другой. Так желание субъекта отчуждается в желании другого. Лакан говорит об этом в связи с диалектикой отношений раба и господина. Если господин (субъект) желает то, что желает раб (другой), он получает признание, но и становится зависимым от него. Желая то, что желает другой, через слово, через означающее субъект отчуждается от своего желания, идентифицируясь с другим. Лакан велит следовать своему желанию, не предавать своего желания.Желанию и его интерпретациям посвящён семинар 1968/69 годов «Le desir et son interpretation».
Статья. Галина Шешина «Этим утром и я подрезал свои розы»
«Единственная настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения»А. де Сент-ЭкзюпериНедавно, размышляя о сублимации, как судьбе влечения, мне захотелось вновь полистать одну из моих любимых книг «Цитадель» Экзюпери. Жанр этой книги до сих пор не именован. Кто-то называет ее военными мемуарами, кто-то библией-откровением, есть еще разные варианты. Меня постигла та же участь — тщетная попытка определить жанр, поскольку не понятно от чьего имени она написана. То ли самим Богом? То ли его сыном? То ли суфием каким-нибудь или сама истина обрела чревовещательный голос? Поэтому автора «Цитадели» я поместила у себя на место весьма уважаемое и таинственное.Каково же было моё удивление, когда я погрузилась в историю становления Экзюпери и «познакомилась» с женой уважаемого автора!Если начинать историю с начала, то Экзюпери был третьим ребенком из пяти детей графа Жана де Сент-Экзюпери и Марии де Фонсколомб. Когда Антуану было 4 года, отец умер. Мать — художница, талантливый живописец. Антуан особо привязан к матери, он везде неотступно следует за нею, таская за собой маленький стул. Стоит матери присесть, как он устраивается на стуле у ее ног. У Антуана три сестры и брат Франсуа, младше его на 1 год. Они с братом неразлучны, но в 15 лет его брат умирает, оставив в наследство Антуану велосипед и ружьё. Экзюпери рождался медленно. До 26 лет, кроме мамы, он никого особенно не интересовал и ничем не выделялся среди других. Он вел обычную для того времени жизнь. Разве что тяга к изобретательству отличала его от сверстников. Его увлекали телеграф, паровые машины и лета-тельные аппараты.Через всю жизнь он пронесет образ своего родового гнезда, где воспитывался, сохраняя в памяти мельчайшие детали. И конечно, любовь к своей маме. Она будет ему верным другом всю его нелегкую жизнь. Ей он будет писать полные любви письма, она станет первым в его жизни родником, который он откроет и к которому часто будет припадать. Вот некоторые выдержки из его писем к Матери: «…Ведомо ли вам, такой слабенькой, что вы ангел-хранитель, сильный и мудрый, исполненный благодати, которому молятся в одиночестве по ночам?»1926 год Экзюпери в небе — он воздушный почтальон. Он не просто пилот набитого мешками с письмами самолета, он человек, переносящий мысли людей. Вот как опишет он суть своей новой профессии: «На рассвете тебе пред-стояло взять в руки мысли целого народа. В свои неумелые руки. И перенести их, как сокровища под плащом, через тысячи препятствий. Почта, — сказали тебе, — это драгоценность. Она дороже жизни. И она хрупка».Следующее письмо начинает обнажать диалектику желания и требования, которая материализуется скоро в одной, маленькой женщине:«Мама, то, что я требую от женщины, это успокоить мою внутреннюю тревогу. Вот поэтому женщина так и необходима мне. Вы не можете себе представить, как тягостно одному, как чувствуешь свою молодость никчемной. Вам не понять, что дает женщина, что она могла бы дать. Но женщина, которая мне необходима, как бы составлена из двадцати женщин. Я слишком многого требую — это меня раздавит…Целую вас со всею нежностью. Не подумайте, что я «тону», но вы все же можете меня благо-словить.Антуан».«Моя настоящая профессия — Приручать», — писал Экзюпери. В детстве он приручал жуков и кроликов, в пустыне лисенка. Приходило время — приручить женщину.Экзюпери влюбился в Консуэло с первого взгляда. В ней напрочь отсутствовало то, чего Антуан так боялся в женщинах. Никакого мещанства, никакого уюта (с одной из своих «дам сердца» он навсегда распростился только потому, что как-то, возвратившись домой, увидел, как она штопает его носки). Он взял ее в жены, несмотря на сопротивление членов своей семьи, мнение которых он очень ценил.
Консуэло Гомес Каррило была крошечной, неистовой, стремительной и непостоянной — она успела побывать в браке, любила приврать и обожала Францию. Все говорили о Консуэло как о маленьком сальвадорском вулкане, чье пламя лизало крыши Парижа. Она была художницей и скульптором, успешно и талантливо писала.Ее характер — необузданный, несдержанный, взрывной — оказался находкой для Сент-Экзюпери. Консуэло внесла поэзию в его жизнь, он существовал на одной волне с ее богемной и взбалмошной натурой. Оба они обладали аристократической независимостью духа, способностью превращать жизнь в легенды и сказки. Выйдя замуж за Гомеса Каррильо, она подружилась с Морисом Метерлинком, Мореасом, Габриэле д’Аннунцио. В 1927 году она овдовела, а в 1931-м вышла замуж повторно — за Сент-Экзюпери. Ее друзьями стали Андре Жид, Андре Моруа, Дени де Ружмон, Андре Бретон, Пикассо, Сальвадор Дали, Миро…Дочь русского писателя Александра Ивановича Куприна, хорошо знавшая Консуэло еще до брака с Сент-Экзюпери ярко рассказывает: «Их любовь началась с ссоры. Консуэло была очень избалована обожанием. Гомец Карилльо внушал ей, что она самая красивая, самая обаятельная женщина. Когда они должны были пойти куда-нибудь на прием или просто в гости, он ей всегда говорил: «Помни, что ты самая красивая, помни, что ты будешь лучше всех, ты самая элегантная!» «И я, — рассказывала Консуэло, — входила вот так: как маленькая королева. Он дал мне такое сознание своего достоинства… и красоты… и всего, всего…Ну, а Сент-Экзюпери не был тот человек, чтобы говорить комплименты… Он был мало-разговорчив…Когда она сердилась на него, она говорила: «Я хотела бы приобрести красные простыни и зарезать его на этих простынях!.. На простынях цвета крови…»То, что большинство людей называет счастьем, для Сент-Экзюпери было застоем. Покой, тишина не только не соответствовали его характеру, наоборот, для работы он нуждался в беспокойной, тревожной атмосфере. Он писал в кафе, в поезде, даже за штурвалом самолета. Когда внутренняя тревога кажется ему недостаточной, он бессознательно, как бы в силу необходимости, старается всячески подогреть ее. Его воображение и чувствительность усиливают восприятие окружающего. Эта внутренняя тревога, которая так была необходима Сент-Экзюпери, чтобы творить, часто создавалась и поддерживалась его женой. Бурная супружеская жизнь, которая, как это может показаться, была пагубна для него, в действительности действовала на Антуана возбуждающе, подстегивала его к работе.По мнению биографов Сент-Экзюпери немало страдал от неуравновешенного характера своей жены. Но как можно расценить тот факт, что Экзюпери написал для своей жены, что бы вы думали? Молитву! Вот текст этого замаскированного требования:«Боже, вам незачем слишком утруждать себя. Только оставьте меня такой, какая я есть. Я кажусь тщеславной в мелочах, но в серьезных вещах я скромна. В мелочах я кажусь эгоисткой, но в серьезных случаях я способна отдать себя всю, даже свою жизнь. В мелочах я кажусь нечестной, но я счастлива только, когда чиста.Боже, сделайте меня такой, какой мой муж всегда видит меня.Боже, боже, спасите моего мужа, потому что он по-настоящему любит меня, и без него я буду сиротой. Но сделайте так, боже, чтобы он умер первым. Он выглядит таким сильным, невозмутимым, но на самом деле, стоит мне не пошуметь в доме, и он полон тревоги.Боже, избавьте его, прежде всего от тревоги. Сделайте так, чтобы я всегда шумела в доме, даже если я от времени до времени и разбиваю что-нибудь. Помогите мне сохранить ему верность и не видеться с теми, кого он презирает и кто ненавидит его. Это приносит ему несчастья, потому что я — его жизнь.Храните, боже, наш дом.Аминь!Ваша Консуэло».Оказалось что «Маленький принц» был посвящен именно ей — «Розе с четырьмя шипами», но в последний момент Консуэло настояла, чтобы Сент-Экс посвятил свое произведение не ей, а своему другу-летчику. Экзюпери согласился, но вскоре сильно пожалел об этом. А это уже совсем как желание «жены мясника» — «не покупать ей икры»!Мне конечно совсем не хочется сравнивать Экзюпери с мясником, но надо признать, что и он «любил подрезать по утрам свои розы» в «Цитадели».Воображение и сила духа спасли Консуэло от беспросветного отчаяния после смерти Сент-Экзюпери. Она начала писать воспоминания. Вот небольшой отрывок из ее воспоминаний, где она описывает свой путь в Буэнос-Айрес, где ей предстояло встретиться с Экзюпери:«Каждое утро на палубе Рикардо Виньес, пианист, с похожими на голубиные крылья руками, шептал мне на ухо:— Консуэло, вы не женщина.Я смеялась и целовала его в щеку, отводя длинные усы — из-за них я иногда начинала чихать. А он гнусавил свои галантные испанские фразы, желая мне доброго утра, расспрашивая, что мне снилось, помогая пережить еще один день на пути в Буэнос-Айрес. И каждый раз я пыталась понять, что имеет в виду дон Рикардо, произнося эту ритуальную утреннюю фразу.— Тогда, может быть, ангел или чудовище? Кто же я? — наконец в ярости накинулась я на него.»«Моим другом на корабле стал и Бенжамен Кремьё, он плыл в Буэнос-Айрес читать лекции. Огненный взгляд и страстный голос делали его похожим на раввина. Его речи казались мне полными тайной силы. Он говорил со мной, как с бабочкой, которую просят не складывать крылышки, чтобы получше рассмотреть ее краски».Вот такие размышления о сублимации …и о «жене мясника». Да простят мне поклонники Экзюпери подобное соседство слов, но мне захотелось поделиться удивлением над этой красочной иллюстрацией к теме «Лаканалии»
.Литература:
1. Марсель Мижо «Сент-Экзюпери», второе издание, Москва, «Молодая гвардия», 1965
2. «Воспоминания Розы». Консуэло де Сент-Экзюпери, «Колибри», 2006
3. Экзюпери «Цитадель» 2006
Статья. Нина Телицына “Телосочинение”
«…Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки, -Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки». Арсений Тарковский
Тело. Что мы можем иметь кроме него? Этого тяжкого бремени, с которым нельзя договориться, которое невозможно познать… Тяжесть бремени в том, что эта проклятая богами оболочка — единственное доказательство жизни, и в то же время, неоспоримое доказательство смерти. «Тело — это объект, который меня не покидает».[2:106] Объект «меня» или «мой» объект? Вот он, крах мысли. Философия, как впрочем и психоанализ, всегда стремились отделить его от духа, а потом (для чего?) их подружить, примирить. Находится с телом в гармонии — вот главная задача, ставящаяся перед человеком. А что значит находится с ним в гармонии? Как можно находится в гар-монии с кастрированным, чуждым, нелепым и слишком родным? Тело в речевых конструкциях присутствует как дополнение к чему-то или противопоставляется иной сущности и материи: мысль и тело, тело и представление, тело и означающее. А если Тело? Вот так, просто как Тело и больше ничего. Имеет ли возможность существования? Психоаналитики конечно залопочут о Другом, философы о нём же и, скажем, о модусах восприятия. И все будут правы. Во всяком случае, путь мысли, в котором тело обрело бы частичку автономии от текста и Другого, представляется пока недоступным.Тело. Изначально мертвое, чувственные колыхания совершаются лишь словом (вспомним уже пресловутый пример Лакана о выбросе адреналина мыслью). Оно движется, смотрит, слушает, касается другого. Оно ждет — слова, приказа, крика, шепота; оно соблазняется взглядом; оно живет ласками и болью. Раздираемое фантазмами расчленения, разложения, распада, тело всегда в ожидании лучших для себя времен. Уничтожение, упразнение тела происходит ради той иллюзорной свободы духа, что человек на протяжении веков вменяет себе в святую обязанность, в условие производства смысла собственной жизни. Мы пытаемся освободится от призраков, от оков памяти тела. Мы рождены со своим же собственным памятником, с этой потрепанной записной книжкой, в которой только коды, коды, коды.. И лишь некто другой может указать на смысл, сказать что вот это может значить то, а то, вот это. И в этот самый момент гармоничность как-то некстати натыкается на невозможность символизировать, расшифровать, осмыслить свой собственный памятник. И как-то совсем пропадает вера в значение так нами лелеемых интеллектуальных способностей и в адекватность восприятия — вот он, очередной порог нашего могущества. И все мы в отношении тел пребываем в позиции ключников, настойчиво перебирающих увесистую, и казалось бы никогда нас не подводящую связку ключей, и не верящих, что нужного ключа у нас все таки нет. Чем же для нас является тело? Ничем, в сущности, конкретным, стабильным и автономным. Сонм и разрозненность ежесекундных ощущений, биений, царапаний, сжиманий, покалываний, которые мы присваиваем «себе» и которые управляются машиной, беспрерывно дающей сбой. В этих самых сбоях, несостыковках психики и тела, начинается мысль о теле как об объекте и производство творческого жеста, как попытка (зачастую неудачная) мыслить тело за пределами дихотомии субъект-объект.
ЭТОТ СЛАДКИЙ ЯД ОБМАНА
Тело пронизано ложью. Его всегда обманы-вают, оно безропотно обманывается.Средсва обмана — все что ему предлагается в качестве эрзаца, жалкого утишительного приза. Причем, что именно подвергается замене, также остается неведомым. Сигареты, алкоголь, наркотики, еда, немыслимые дозы кофеина. Его убеждают в том, что отсутствие сна, еще не повод капризничать, что терпеть боль — признак воли, увечье — признак жизни. Пульсирующие, трепещущие, раненные тела, так далеко и так близко, но все до одного, включенные в общую машинерию желаний.Плоть вписана в культуру словно по трафарету, вписана репрезентациями наслаждения.Культура обводит контуры кастрации, закона, структуры, она же и определяет те места, (светлые или тёмные, это уж кому как) болезненного наслаждения. Поведение на этой «святой» земле беззакония и определяет, формирует, симптом как таковой. Для различения этих контуров достаточно взять любое искусство, которое принято считать современным или даже постсовременным своему времени. Кино, литература, художественное творчество, фотография. О чём же они нам говорят? Что мы знаем, фантазируем, думаем, (а еще точнее — стараемся не знать, не думать, не фантазировать) о теле, мы, дети века ХХ? Мы, создатели и почитатели визуальной культуры? Любая репрезентация, как правило, начинает с некого посыла, который можно охарактеризовать как «вот так мы думаем об этом» или «вот так мы наслаждаемся», и затем идёт процесс срывания маски, показ некого «истинного» смысла, структуры, мотива, желания. Современные деятели искусства, причем не только визуального, но и литературного, в качестве средства для воспроизводства творческого жеста, акта надреза реальности, используют именно тело. Возможно потому, что тело стало последним оплотом никак не поддающемся рационализации, безоговорочному встраиванию в современное капиталистическое общество. У художников и писателей тело предстаёт исписанной доской, показывающей «все ещё» и «уже не» человеческое. С телами случаются события. События психические, разворачивающиеся на поверхности тел, мимо которых дух так и норовит проскользнуть. Но именно тела — арена, места представлений, памятники несбывшемуся. Поломка тела — знак трусости и предательства духа, причём не всегда в негативном смысле этого слова, иногда предательства-необходимости, которое само ста-новится событием структурирующим, которое творит в нас субъективность. БОЛЬ«Существует ли какое-нибудь проявление, которое обеспечивает гарантии (страхует) в случае отказа этих устройств? Я полагаю, что это боль»З. Фрейд. Набросок одной психологии.Боль… Её ведь не представишь. Недаром при попытке описания боли используются означающие — колющая, режущая, острая, тупая. Представлению боли (как и смерти) не обойтись без инструментария символических опосредований. Боль пронизана фантазмами. (Даже если Вас никогда не резали, вы все равно скажете, что боль режущая). Мы говорим «как будто по мне проехали катком», будто бы знаем, каково это. Что и говорить, мы любим фантазировать о боли, ее измерять, чуть-чуть преувелчивая или преуменьшая ее силу и значение, когда предъявляем боль другому. Попытка мыслить об истоках восприятия боли, натыкается на предположение о первичном материнском законе, а в сущности, на беззаконие.Вопрос состоит в том, почему для описания таких разных явлений как скажем головная боль и боль души, мы пользуемся одним словом — боль. Что между ними общего? Для ребенка боль связана с отсутствием другого, или его отсутствующим присутствием, с всемогоществом другого, который ликвидирует боль, с беспомощностью другого, который не в состоянии ничего сделать. Боль, так или иначе, завязана на жалости, тревоге, панике, сочувствии, равнодушии Другого. Потеря другого (а душевная боль — это всегда потеря другого), обессмысливание, порождает боль вне локаций телесности, создавая разветвленную сеть отсылок к возможностям представления смерти. Состояние перевода боли тела в боль души и обратно, может быть означено словом непереносимость или невыносимость. Если тело не в силах вынести боль, оно анестезируется шоковым состоянием, которое блокирует вос-приятие боли. Душевная боль, становясь невыносимой, требует телесного увечья разной степени тяжести и осознанности. Подобно проворным маклерам мы меняем одну боль на другую. В процессе обмена, репрезентации представлений, подвергаясь законам смещения и сгущения, плетут ткань наслаждения. У каждого из нас свой неповторимый рисунок, свое полотно с вплетеными нитями боли.«Тело получает наслаждение и в боли (и это абсолютно чуждо тому, что принято называть мазохизмом). Оно остается в ней протяженным, выставленным напоказ — так оно и есть, вплоть до непереносимого отторжения. Эта неразделяемая разделенность наслаждения подтачивает, сводит мысль с ума». [4] Боль находится на границе тела Смысла, тела трансцендентального и тела множественного, то есть имеющего вес и плотность. Граница порождающая наслаждение. Наслаждение, поскольку репрезентация боли, своеобразным образом сочленяется с возбуждением эрогенных зон. Где проходит та грань, когда сексуальное возбуждение сплетается с неудовольствием, и почему в иных случаях так важно присутствие последнего для достижения удовлетворения? Боль выписывает тело, прорисовывая карту порогов восприятия и ощущений, куда первым делом вписывается невозможность идеальности и вечности. Именно боль является тем сигналом который говорит одновременно о жизни и смерти. А в итоге — о смертной жизни. Боль есть предел, порог о который запинается субъект, утопая в мегаломанических фантазиях.Неудивительно, что в урбанистическую эпоху машин боль стала неуместна. Иногда может создаться впечатление, что единственная забота власти — это обезболивание. Чудесный порошок спрессованный в незамысловатую окружность, с приложенной инструкцией к забвению боли. Дабы боль не мешала инвестициям твоего тела на благо тела экономического, не мешала наслаждаться радостями избыточного потребления вещей, названных кем-то благами. «То, что боль проходит по всем отводящим путям, легко понять. Согласно нашей теории в *(пси) она оставляет после себя Q, осуществляющее пролагание пути, это длительно сохраняющееся пролагание путей, как если бы они пробивались молнией, пролагание путей, по возможности, полностью уничтожающее сопротивление контактных границ и учреждающее там проводящий путь в том виде, в каком он существует в *(фи)».[3]Боль влечет за собой сопротивление. Отсутствие боли — отсутствие сопротивления, а точнее отсутствие необходимости сопротивляться чему-либо. Боль формирует мир, возделывает различение и Другого. Заставляет тестировать реальность, спотыкаться, падать и снова идти; идти на поиски Другого, того, кто скажет, что ты есть, что мир существует.
КРОВЬ И КОСТЬНА ИЗНАНКЕ ДИСКУРСА
Формальность тела, его «объективность», под-водит нас к истоку эстетики, к мысли о теле как об объекте эстетическом, о теле как о творении, его становлении в попытках возделывания. Современное искусство, несомненно спорное, похоже на мясника, принуждающего наблюдать за капающей кровью, созерцать как отделяется друг от друга каждая кость.Субъект современной общественной системы, озабоченный вопросом собственной «нормальности», собственного образа в глазах другого и яро противостоящей всему что вторгается как радикально иное, субъект, создающий нормы «правильного» восприятия и поведения, навряд ли когда-нибудь мыслил абсурдность своего отношения к собственному телу. Чего стоит выражение «я боюсь крови». Чего, чего ты боишься? Не редко, каждый из нас испытывал это неприятное чувство, комок подкатывающий к горлу, при виде того, как капля за каплей твоя кровь падает в прозрачную ёмкость, на пол, или как ей постепенно пропитывается бинт. И что в конце концов это значит — «я боюсь крови»? Что значит «боюсь»? Мы ведь априори боимся чужого. И неважно, идёт ли речь о человеке или предмете. Но ведь здесь речь идёт о части себя самого. Если человек скажет, например, я боюсь волос, ногтей, ресниц, ушей — психиатрического диагноза ему не избежать. Но когда говорят «я боюсь крови», это никому не покажется необычным или сумасшедшем. Мы боимся части себя самих и это мало у кого вызывает удивление. Нам же это открывает новый горизонт для мысли о расщеплении и децентрации. Кровь — жизнь и смерть, святость и нечистоты. Мы подписываемся кровью (пускай лишь фигурально) в доказательство абсолютной преданности, верности слову, клятве — жест господина. Мы мараемся чьей-то кровью, разбивая сердца, нарушая законы слова и смысла.Еще один необычайно аффектированный для нас объект представления и восприятия — кость. А выражение «скелет в шкафу», которое обычно относится к жизни психической, к некой «грязной тайне» твоего бытия, приобретает почти комический смысловой оттенок, когда понимаешь, что скелет не только психический, но и физиологический всегда находится в шкафу (в шкафу собранного из крови, мяса и пульсирующих органических масс). И ведь мало у кого вид не только крови, но и человеческих костей, вызовет равнодушное созерцание, наподобие созерцания скелета курицы, оставшегося на тарелке. Если придерживаться тезиса Фрейда о том, что психика всегда является проекцией телесной поверхности, то не является ли психический «скелет в шкафу» той самой структурой, которую психоаналитики называют фантазмом? Мысль эта почти тривиальна, но всё же вызывает «удивление» (в очередной раз) в одном аспекте, а именно — укрытия, тайны, спрятанности от чужих глаз. Скелет — это условие функционирования материи, её остов. Скелет психический, фантазм — условие возникновения и функционирования психики. Что же заставляет нас боятся (испытывать отвращение) костей? Почему косность, просвечивающая через кожу, будь то больные тяжелой формы нервной анорексии, или узники концентрационных лагерей, вызывает ощущение жуткого? Кость — это объект смиренной и тихой жути на грани отвратительного. Объект, от которого бывает сложно отвести взгляд как от некой перверсивной истины. Кость — это самая чистая и ничем незамутненная репрезентация смерти, ведь именно на костях когда-то покоилась и бунтовала чья-то жизнь.«Безусловно влажные оболочки напоминают об
ормальность тела, его «объективность», под-водит нас к истоку эстетики, к мысли о теле как об объекте эстетическом, о теле как о творении, его становлении в попытках возделывания. Современное искусство, несомненно спорное, похоже на мясника, принуждающего наблюдать за капающей кровью, созерцать как отделяется друг от друга каждая кость.Субъект современной общественной системы, озабоченный вопросом собственной «нормальности», собственного образа в глазах другого и яро противостоящей всему что вторгается как радикально иное, субъект, создающий нормы «правильного» восприятия и поведения, навряд ли когда-нибудь мыслил абсурдность своего отношения к собственному телу. Чего стоит выражение «я боюсь крови». Чего, чего ты боишься? Не редко, каждый из нас испытывал это неприятное чувство, комок подкатывающий к горлу, при виде того, как капля за каплей твоя кровь падает в прозрачную ёмкость, на пол, или как ей постепенно пропитывается бинт. И что в конце концов это значит — «я боюсь крови»? Что значит «боюсь»? Мы ведь априори боимся чужого. И неважно, идёт ли речь о человеке или предмете. Но ведь здесь речь идёт о части себя самого. Если человек скажет, например, я боюсь волос, ногтей, ресниц, ушей — психиатрического диагноза ему не избежать. Но когда говорят «я боюсь крови», это никому не покажется необычным или сумасшедшем. Мы боимся части себя самих и это мало у кого вызывает удивление. Нам же это открывает новый горизонт для мысли о расщеплении и децентрации. Кровь — жизнь и смерть, святость и нечистоты. Мы подписываемся кровью (пускай лишь фигурально) в доказательство абсолютной преданности, верности слову, клятве — жест господина. Мы мараемся чьей-то кровью, разбивая сердца, нарушая законы слова и смысла.Еще один необычайно аффектированный для нас объект представления и восприятия — кость. А выражение «скелет в шкафу», которое обычно относится к жизни психической, к некой «грязной тайне» твоего бытия, приобретает почти комический смысловой оттенок, когда понимаешь, что скелет не только психический, но и физиологический всегда находится в шкафу (в шкафу собранного из крови, мяса и пульсирующих органических масс). И ведь мало у кого вид не только крови, но и человеческих костей, вызовет равнодушное созерцание, наподобие созерцания скелета курицы, оставшегося на тарелке. Если придерживаться тезиса Фрейда о том, что психика всегда является проекцией телесной поверхности, то не является ли психический «скелет в шкафу» той самой структурой, которую психоаналитики называют фантазмом? Мысль эта почти тривиальна, но всё же вызывает «удивление» (в очередной раз) в одном аспекте, а именно — укрытия, тайны, спрятанности от чужих глаз. Скелет — это условие функционирования материи, её остов. Скелет психический, фантазм — условие возникновения и функционирования психики. Что же заставляет нас боятся (испытывать отвращение) костей? Почему косность, просвечивающая через кожу, будь то больные тяжелой формы нервной анорексии, или узники концентрационных лагерей, вызывает ощущение жуткого? Кость — это объект смиренной и тихой жути на грани отвратительного. Объект, от которого бывает сложно отвести взгляд как от некой перверсивной истины. Кость — это самая чистая и ничем незамутненная репрезентация смерти, ведь именно на костях когда-то покоилась и бунтовала чья-то жизнь.«Безусловно влажные оболочки напоминают об
ангеле; косность тела, лишенная связи со своими чувствительными оболочками, — о падшем теле или о трупе». [1:22]Наш взгляд, прикованный к костям, это, по сути, взгляд обращенный внутрь нас самих. Пытаясь вывернуть своё тело наизнанку, мы всматриваемся в перспективу смерти, рассматриваем свой собственный труп.Фантазм структурирован вокруг Das Ding, мифической дыры, на подступах к которой субъект проваливается в символическую смерть. Возможно поэтому, тело — это единственный путь, к которому прибегают творцы, дабы достучаться до медийного субъекта, лишившего себя мыслей о теле, смерти, тайнах своего бытия, при-чинах своих желаний. Ведь на этих маленьких грязных тайнах, что структурируют нашу психику и держится этот прекрасный образ самих себя, эта нелегким трудом сконструированная поверхность воображаемого. И если раньше выражение «Momento Mori» имело оттенок благородности и смелости, то сегодняшнее отрицание, эта даже не позиция отрицания, это психотический механизм отбрасывания. Нашу культуру можно охарактеризовать (в одном из её проявлений) как тягу к забвению смерти, которая формирует особый способ обращения с истиной. Есть знание, которое существует априорно, которое известно всем, но которое «так хочется не знать», поскольку подобное знание зачастую портит оболочку воображаемого, потрошит идеалы. Однако знание это отрицать невозможно, учитывая его очевидность. Пребывание в режиме «хочется не знать» отличается от «не хочется знать». Во втором варианте знание лишь предполагается, оно существует как гипотетически возможная альтернатива имеющимся представлениям, но, поскольку, наличие такой альтернативы при-ведёт к неудовольствию, оно избегается даже в качестве мысли о существовании альтернативы. В первом же варианте знание находится на более сознательном уровне, оно уже существует, но предается забвению (всегда, впрочем, неуспешному). Главное в современном статусе знания, как у всего вытесненного и отрицаемого, это его максимальная либидинальность. Знание, которое «хочется не знать», заменяется согласно логике капиталистического дискурсана знание научное и/или медийное. Оно обволакивает субъекта словно коконом, сотканным из предлагаемых цивилизацией удовольствий, в которых мысль терпит крах, поскольку отныне ей суждено ходить от края до края проторенных удовольствием путей.Медийный субъект, лишенный тела, у кото-рого тело вписано согласно путям и законом виртуального, направляет своё либидо по дорожкам опоясывающим тело, но никогда его не принимающим, не слышащим его голос, не видящим его разлад, его раны и его трагедии. И тем более неудивительно, что косметическая индустрия является на сегодняшний день одной из самых прибыльных сфер бизнеса. Магический бизнес по наведению лоска, скрыванию даже мельчайших трещинок и пятнышек проступающих на поверхность и говорящих о том, что внутри тело представляет собой нечто непредставимое, а при попытках представить всегда вызывает чувство отторжения, поскольку изнанка его не более чем «зловонный мешок», как сказал однажды Нанси. Современное тело настолько символично, обозначено, разобрано по частям, по означающим, и, вместе с тем, настолько фантазматично, что границы дозволенной боли и наслаждения отдвигаются все дальше и дальше. Таким образом, само знание о теле, сами репрезентанты, вместо того, чтобы служить тропой ведущей к телу, занимают место самой плоти, сами становятся либидинальным объектом. Объектом, со всеми вытекающими отсюда последствиями относительно отношений объекта и влечения. То есть, оно (знание) подвергается отрицанию, по отношению к нему разворачивается диалектика наслаждения объектом и желания его уничтожить. Та отбрасываемая истина, которую знание несёт, влечет за собой меланхолию, желание аннулировать уже состоявшуюся встречу, прекратить наслаждение из-за гнетущего чувства стыда и вины… Это есть виртуальное тело, в самом полном смысле этого слова.По форме данный процесс похож на сублимацию, по сути — нечто совсем иное. Если это и сублимация, то такая, которая стоит на стороне отнюдь не жизни. Знание человека о смерти фундаментально. Оно и есть скелет фантазма, дающий впоследствии жизнь собственным дериватам, при столкновении с которыми субъект непременно застынет, на мгновение, обездвиженный ужасом, что заставит впоследствии так старательно их камуфлировать. Незнание смерти — это утрата времени, утрата того, что позволяет нас называть себя гомосапиенсами, утрата того, что нас субъективирует. «Не думай о смерти» — почти что приказ сегодняшней культуры. Ты, конечно, всё знаешь, но знание это можно каждый раз невзначай забыть, словно ключи от дома. Встреча случится, однажды твой взгляд натолкнётся на тело смерти.Современное искусство отличается налётом перверсивости, которая уже и не воспринимается как перверсивность. И акты тотальной, разрушительной агрессии, и визуальное искусство, берущее на себя порнографическую форму репрезентации, сконструированы одним механизмом. Они не имеют статус реального, не служат изнанкой воображаемого, они вписаны в иное место, имеют иной статус. Они представляют собой алиби. Причем речь идет не столько о творцах, разрушителях, агрессорах, сколько о статусе восприятия этих событий обществом. «Скоро наверняка появится художники, которые сами станут наносить себе раны, и это будут наиболее современные модернисты, из всех, какие только есть. Например, весь окровавленный, переходишь улицу и демонстрируешь свои глубокие раны полицейскому — как произведение искусства, естественно, тот ничего не понимает, и пропасть между ним и художником, который в то же время, есть собственное произведение искусства, становится непреодолимой». [5:161]Кровь и кость — когда-то оплоты реального, и, казалось бы, их гротескное, до тошноты гротескное представление, возможно единственное, что может вбить клин, поцарапать, вечно юную поверхность, застывшую в пленении и ненависти к собственному образу. Мы восхищаемся смелости, отворачиваемся, в смеси наслаждения и отвращения. Но действительно ли понимаем, осознаем то, что видим или читаем? Так или иначе, дальше тела нам всё равно не уйти и остаётся неясным будущее представлений и репрезентаций тела. Что даст нам эта «изнаночность» дискурса искусства и науки? Тело представлено в научном дискурсе в виде формул, химических соединений, генетических кодов, описаний физических процессов. Искусство пытается посеять в субъекте жуть, делая невидимое видимым. Тело пытаются вписать со всеми его потрохами, каждую частичку макромира и микромира материи, но значения как будто повисают в воздухе, лишний раз напоминая о пределах человеческого разума. Научное сообщество после расшифровки генетического кода пребывало в состоянии полного недоумения. Вместо предполагаемой власти над человеческой материей, возникли тысячи вопросов о том, что же теперь делать с данной информацией. Это показало, что важна не сама информация, значения как таковые, а присвоение им статуса, нужно понимать как с ними обращаться. И как оказалось, расшифровать код телесной материи, даже несмотря на установление значений, не удалось. Возможно потому, что истина субъекта, как любил повторять Лакан, — на поверхности и всегда по ту сторону знания.
Статья. Виктор Мазин “Ни рыбы, ни мяса”
Материал взят с сайта Лаканалия
СНОВИДЕНИЕ «НЕУДАВШИЙСЯ УЖИН СУПРУГИ МЯСНИКА О РЫБЕ»
Интересно, почему Лакан 30 апреля 1958 года заговорил о «Сновидении супруги мясника»? Нет, то, почему он о нем заговорил, совершенно понятно, ведь оно обнаруживает парадоксальную диалектику желания своего-как-чужого. Что не совсем понятно, так это то, почему называет он это сновидение «Сновидением супруги мясника», ведь в содержании речь не идет ни мяснике, ни о мясе. О еде — да, говорится. О рыбе, о копченой лососине. О муже сновидицы — косвенно да. О том, что принципиальное значение имеет профессиональная, «мясная», деятельность этого добродушного толстяка — нет. Во фрейдовском корпусе это сновидение именуется либо как «Неудавшийся ужин», либо как «Копченая лососина», либо как «Копченая лососина на ужин». Ни тебе «Супруги», ни «Мясника».
УЖИНА НЕ БУДЕТ, ИЛИЖЕЛАНИЕ В СНОВИДЕНИИ НЕ ИСПОЛНЯЕТСЯ
Итак, это сновидение привлекает Лакана по той причине, что Фрейд в связи с ним «впервые заговорил о желании» [2:416]. Если быть точным, Фрейд о нем заговорил, потому что оно, по словам сновидицы, являет собой «контраргумент» его теории представления в сновидении исполненных желаний. «Копченая лососина», как говорит Фрейд, «доказывает, что мое желание не исполняется» [1:164;159]. Из лососины ужина не сделать, а точнее, — не из нее, а из-за нее.
ПОЧЕМУ ЖЕ УЖИНА НЕ БУДЕТ?
На то, по меньшей мере, три причины. Ответ на этот вопрос по сути дела и представляет содержание сновидения. Итак, когда «супруга мясника» хочет устроить для гостей ужин, то,во-первых, «ничего не заготовлено, кроме копченой лососины»;во-вторых, «воскресенье и все магазины закрыты»;в-третьих, невозможно позвонить поставщикам — «телефон не работает».До боли знакомая логика сновидения: во-первых, я ваш чайник не брал, во-вторых, когда вы его мне дали, он уже был сломан, и, в третьих, я вам его целым отдавал. Так или иначе, а «от желания устроить ужин приходится отказаться» [1:165]. В доме ничего, кроме лососины, магазины закрыты, телефон не работает.
СЛОМАННЫЙ ТЕЛЕФ
ОНО собенно обидно, что телефон не работает! Ладно, под рукой ничего, кроме лососины. Ладно, магазины закрыты, но, чтобы телефон сломался! Телефон — средство связи, передающее слова на рас-стояние, преодолевающее пространство. То, что он сломан, уже указывает если и не на слом коммуникации, то на ее преломление. Коммуникации с кем? В первую очередь — с супругом.
ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ СУПРУГ-МЯСНИК, ИЛИПРИ КОМ ОН
Первым героем анализа становится муж умной, а точнее Остроумной Пациентки [witzige Patientin], «простодушный и трудолюбивый торговец мясом [biederer und tuechtiger Grossfleischhauer]». Кстати, разве торговец мясом — мясник [Fleischhauer; Fleischer]? И не странно ли, что в доме то ли трудолюбивого торговца мясом, то ли оптового поставщика мяса, то ли мясника нет ни кусочка мяса. Он подобен
сапожнику без сапог? Впрочем, на это ответ простой: не его это сон. Уж кусочек мяса у него бы точно нашелся. Даже, как скоро будет понятно, какой именно кусочек.Что еще мы о нем знаем, помимо того, что он «просто-душный и трудолюбивый»? Во-первых, то, что он — толстяк, который хочет похудеть. Он даже решил от ужинов отказаться. Так что, можно сказать, верная жена идет навстречу его желанию. Ее желание отказаться от ужина — его желание! Возможно, по этой причине он сам не держит дома ни кусочка мяса.
КУСОЧЕК ЗАДНИЦЫ ЮНОЙ КРАСАВИЦЫ В ОБМЕН НА ЛИЦО
Во-вторых, то, что он не равнодушен к девушкам, особенно к толстушкам. Художнику, который захотел написать его портрет, Мясник «в своей грубоватой манере ответил», что для портрета «часть задницы красивой молодой девушки художнику будет приятнее, чем все его лицо» [1:165;160]. Интересно, «все лицо» его целиком не стоит «части задницы красивой молодой девушки»! Вся его простодушная физиономия целиком [sein ganzes Gesicht] не стоит ее мизинца, нет, все же не мизинца и даже не зада, а кусочка задницы юной красавицы [ein Stueck vom Hintern eines schoenen jungen Maedchens]. В этом его мясницкий дискурс? Во всяком случае, Лакан указывает на то, что такова его тайна — его «маленькое желание», желание «зада девушки» [2:423]. Конечно, это его тайна, ведь зад, в отличие от лица, является не социальным фасадом, не тем, что в европейской культуре буквально показательно, а желанной оборотной стороной. Мясник тайно совершает переворот — предлагает сделать портрет девичьего зада! Портрет частичного объекта, объекта а, неуловимого и непредставимого. Причем, частицу зада в ее противопоставлении целому лицу Мясник готов отдать на откуп желанию Другого, Художника, и, тем самым, ее узаконить в качестве портрета, через который ее можно легально присвоить, а точнее — в гастрономическом режиме сновидения его супруги — по закону усвоить. Лакан, похоже, потому и называет это желание мясника «маленьким», чтобы под-черкнуть его характер объекта маленькой а.
ЛЮБИТЕЛЬНИЦА ИКРЫ ГОТОВА ОТ ЖЕЛАНИЯ ЭТОГО ОТКАЗАТЬСЯ, ДАБЫ ЕГО, ЖЕЛАНИЕ ЭТО ПОДДЕРЖАТЬ
Даже Фрейду, а не только «мяснику» известно, что сновидица любит икру и желает ее есть каждое утро. Но она решает от этого желания отказаться по, казалось бы, странной причине: «чтобы впредь иметь возможность этим его [мужа] поддразнивать» [1:165]. Странно не столько то, что она от своего желания отказывается, сколько то, что она этим отказом не себя, а другого дразнит.Фрейда такое объяснение не устраивает. Он вообще замечает, что Остроумная Пациентка не только во сне, но и наяву создает себе неисполненные желания. Итак, по-прежнему открытым остается принципиальный вопрос: «зачем ей нужно неисполненное желание» [1:166]? Вопрос этот ведет к новому действующему лицу.
ПОДРУГА ОСТРОУМНОЙ
Этот вопрос в ходе свободных ассоциаций Остроумной Пациентки выводит на аналитическую сцену ее Подругу. Ее появление достраивает своеобразный треугольник желания. Подруга эта нравится любителю частицы девичьего зада, то есть Мяснику, который только и делает, что ее расхваливает. На счастье Остроумной Пациентки, Подруга — «худая и тощая», «а ее муж — любитель пышных форм». Понятно, что частица все же должна быть не такой уж и маленькой.Как бы в согласии с его желанием, Подруга хотела бы поправиться. Вот она и напрашивается в гости, поскольку в доме Мясника «всегда так хорошо кормят»! С точки зрения Остроумной Пациентки это просто-таки наглое желание: обретать за счет ее лососины и других яств пышные формы прямо на глазах ее страждущего супруга!
ПОДРУГА ОТКРЫВАЕТ СМЫСЛ
Фрейду остается воскликнуть: «Теперь смысл сновидения ясен!» [1:166]. Вот она, бессознательная мысль Остроумной Пациентки:«Ну уж, конечно, буду я тебя приглашать — чтобы ты у меня наелась, поправилась и смогла еще больше понравиться моему мужу! Лучше я вообще не буду больше устраивать ужинов!»Интересно, что ужин устроить не удается, но при этом в доме кое-что есть. Кое-что — отнюдь не просто кое-что, а копченая лососина. Но ведь именно это и есть любимое блюдо подруги! Разумеется, это хорошо известно Супруге Мясника. И Фрейд тому свидетель: «Случайно я тоже знаком с этой дамой и могу подтвердить, что она столь же мало позволяет себе есть лососину, как моя пациентка икру» [1:166].Таковы подруги: я отказываюсь от своей любимой икры, а ты — не получишь моей копченой лососины! С чем мы здесь сталкиваемся? Во-первых, с откровенным поддразниванием: твоя любимая лососина у меня есть, но ты, подруга, ее не получишь! Вот она лососина, уже заготовлена, но ужин не состоится, и рыбки ты не получишь! Во-вторых, в поддразнивании параллельны желания икры и лососины: я не удовлетворю твое желание также, как не удовлетворяю я свое. Очень Остроумная Пациентка!Здесь на ум приходит хорошо известная всем история о ревности и зависти. Вот она в пересказе Жижека: словенскому крестьянину добрая волшебница предлагает на выбор две возможности улучшить его судьбу. Либо она даст ему корову, а его соседу две. Либо она отнимет у него одну корову, а у соседа — две. Крестьянин, не задумываясь, выбирает второй вариант. Со ссылкой на Ницше и Фрейда, Жижек напоминает: «справедливость как равенство основана на зависти к Другому, обладающему тем, чего у нас нет, наслаждающемуся тем, чего у нас нет» [3:89]. Принципиальным здесь, конечно, является не объект, а само наслаждение.Остроумная Пациентка совершает тот же выбор, что и словенский крестьянин. Фрейд приходит к выводу: желание Остроумной Пациентки заключается в том, чтобы не осуществилось желание Подруги! Как такое желание технически возможно? Отвечая на этот вопрос, Фрейд переходит от темы желания к теме желания другого и/в идентификации.
ИДЕНТИФИКАЦИЯ
Следующий абзац анализа сновидения «Копченая лососина» Фрейд посвящает истерии, идентификации, истерической идентификации. Заканчивает он его принципиально важными словами: «идентификация — это не просто имитация, а уподобление на почве сходных этиологических условий; она выражает “подобие” и относится к тому общему, что сохраняется в бессознательном» [1:168]. Такова «одна из первых и очень четких фрейдовских формулировок, касающихся значения истерической идентификации» [2:419]. Так что формула такова, что без моей желанной икры и быть не может твоей вожделенной лососины. Рыба, как известно, рождается из икры. А икра — из рыбы. Желание рождается у Другого. И Другой — из желания. Слово Лакану: «Желание, которое фигурирует у субъекта во сне, — это желание, свойственное ее подруге, желание лососины, и лососина — единственное, что имеется-таки у нее в доме, когда она понимает, что ужина ей дать не удается. Лососина эта указывает здесь как на желание Другого, так и на возможность удовлетворения этого желания, но удовлетворения, доступного Другому: «В любом случае, не бойтесь — копченая лососина у меня найдется» [2:423]. Важно, что речь не идет о том, что это желание как желание Другого — желание больной истерией: «именно истерическая структура является в отношениях между человеком и означающим изначальной» [2:423]. Именно отчужденная структура желания порождает вопрос субъекта о самом себе. Кто я? Чего я хочу? Чего от меня хотят? Что я для (желания) Другого? Где та черта означающего желания, идентификация с которой позволит себя найти?Следующий абзац Фрейда как раз и сообщает о том, что основанием для идентификации при истерии как правило служит «сексуальная общность»: «истеричная женщина идентифицируется в симптомах своей болезни с такими людьми, с которыми она состояла в половой связи или которые имеют половые отношения с женщинами, похожими на нее» [1:168].Остроумная Пациентка «следует правилам истерических процессов мышления, когда проявляет ревность к подруге, ставя себя в сновидении на ее место и посредством созданного симптома (отвергнутого желания) идентифи-цируя себя с ней» [1:168]. Истерическая идентификация с симптомом уже предполагает отказ от желания, что и представляет сновидение. Правда, теперь не совсем ясно, чье оно, это сновидение.Пожалуй, Лакан прав, называя его «Сновидением Супруги Мясника» в том отношении, что супруг оказывается в центре этой истории, он поддерживает желание между Супругой и Подругой. Супруга — супруга Мясника.«Чего требует эта женщина, которая без ума от своего мужа? — Она требует любви. Истерические больные, как и все мы, требуют любви, только у них это принимает более тяжелые формы. А чего она желает? — Она желает икры, чтобы понять это, достаточно уметь читать. Чего же она хочет? — Она хочет, чтобы ей икры не давали.Вопрос в том, почему для поддержания удовлетворяющих ее любовных отношений больной истерией необходимо, во-первых, желать чего-то другого, роль кото-рого здесь явно и играет икра, и, во-вторых, сделать так, чтобы ей этой икры не давали, ибо только при этом условии и может что-то другое выполнять функцию, которую оно в данном случае выполнять призвано. Ее муж и рад бы купить ей икры, но тогда, воображает она, он, чего доброго, успокоится. А хочет она, по словам Фрейда, как раз того, чтобы муж ей икры не давал и они смогли бы тогда любить друг друга безумно, то есть бесконечно друг друга подначивать, не давать друг другу спокойной жизни» [2:421]. Вот где обретают свой смысл такие глаголы, как «подначивать» и «поддразнивать»: — поддерживать и распалять желание! Желание — всегда уже неудовлетворенное желание. Желание — всегда уже желание Другого. Причем, желание Другого — трижды желание Другого: и как желание Другого (я хочу его, Другого), и как желание Другого (я хочу не его, а того, чего хочет он, Другой), и желание Другого (я хочу, чтобы он хотел меня). Впрочем, и это еще не все, ведь желание Другого это еще и желание того, чтобы он признал мое желание как мое право (его) желать.Пока Мясник поддерживает свое желание «части задницы красивой молодой девушки» через Художника, Супруга Мясника поддерживает свое через него, не дающего ей икру, и через Подругу.«Если субъекту необходимо создать себе неосущест-вленное желание, то лишь потому, что это единственное условие, при котором может возникнуть для него Другой действительно реальный, то есть Другой, который не был бы всецело имманентен удовлетворению взаимных требований, полному растворению желания субъекта в речи Другого. Желание, о котором идет речь, является по самой природе своей желанием Другого — вот урок, который преподносит нам диалектика сновидения…» [2:422].Итак, желание сновидения — это желание неудовлетворенного желания. Итак, желание сновидения Остроумной Пациентки — желание Подруги.Итак, это сновидение настолько же сновидение Остроумной Пациентки, насколько и сновидение ее Подруги.
Статья. Айтен Юран “О мяснике, его женщинах и психоанализе…”
Материал взят с сайта Лаканалия
Мясник… Фигура почти брутальная, причастная преисподней, к тому, что обычно скрыто от взглядов, является скорее полем фантазийных проекций. Батай в главе VIII «Эротики», посвященной религиозному жертвоприношению, справедливо замечал, что «забой или разделка скота довольно часто вызывают отвращение у современных людей; в блюдах, подаваемых к столу, ничто не должно напоминать об этом»1. Мясник, фигура в некотором смысле трансцендентная, которая и предстает связующим звеном между этой подноготной, плотной в своей массивной материальности, пропитанной кровавыми зрелищами, с одной стороны, и обрам-ленным в блюдо куском мяса, с другой. Эту брутальность фигуры мясника скрашивает его жена, которую Лакан в своих семинарах настойчиво называет «прекрасная жена мясника»2, производя этим короткое замыкание тяжеловесного плотского, почти инакового, на плотское человеческое. Если присмотреться внимательнее, то мясник — важная действующая фигура психоанализа, он выходит на авансцену посредством женщин, которые живут с ним, которые «идут от него», с эротическими и не очень коннотациями. Попробуем «поскользить» в сетях психоанализа в сообществе мясника…
АКТ 1: МЯСНИК-ПСИХОАНАЛИТИКНа первой же встрече первого семинара сезона 1953/54 годов Лакан говорит об искусстве мясника, проводя параллели с искусством хорошего аналитика. Лакан намекает на известную притчу Чжуан-Цзы о мяснике. О чем идет речь? Мясник, продвинувшийся в своем искусстве разделки туши, в отличие от начинающего мясника, перестает видеть перед собой обычную бычью тушу из тяжеловесного скопления вен, жил, мышц, артерий, костей и мяса. Туша вдруг становится облегченной, состоящей только из промежутков, сочленений, пустот, которые постигаются уже не простым зрением, а умозрением. Лезвие ножа этого «продвинутого» мясника, не имеющее толщины, скользит в пустотах, в промежутках, и в этом искусство мясника: ему не требуется заточки ножа, который бы вгрызался в кости и сухожилия. Так в чем аналогия с работой аналитика? В том, что хороший аналитик также уходит от воображаемого порядка, от того, что насыщает образы осязаемой плотью, в его арсенале единственное орудие — слово, которое и производит операцию расчленения, кастрации, отделения у эрогенных зон, отверстий тела. Аналитик имеет дело с символическими пустотами, расщелинами, а не с воображаемой массивностью видимого. Нож аналитика — слова, посредством которых воз-можно проявить структуру видимого, уводя от воображаемого порядка к символическому. Это хорошая затравка к теме, которой Лакан посвятит весь первый год семинаров, а именно — тонкому прояснению позиции аналитика в аналитическом процессе. Аналитик не может занимать позицию воображаемого другого в поддержании нарциссического мифа анализируемого в логике ego/alter-ego, его задача — уйти от этой воображаемой плотности, в которой разыгрываются уже привычные для субъекта сценарии. АКТ 2: «ИДУ ОТ МЯСНИКА» В попытках выделения психоаналитического подхода к галлюцинаторным феноменам, в которых для Лакана главенствующим оказывается именно означающее, а не простой слом аппарата восприятия у галлюцинирующего субъекта, он приводит интересную клиническую зарисовку из демонстрации пациентки в больнице Св. Анны3. Речь идет о молодой женщине, которая, будучи горожанкой, выходит замуж за селянина. Брак этот мать пациентки так и не приняла; пациентка, видимо следуя материнскому желанию, что в психотических историях вполне естественно, самым неожиданным образом внезапно кладет этому замужеству конец, распрощавшись с мужем и с многочисленными родственниками-крестьянами, вновь вернувшись под крыло матери. Объяснения этому внезапному разрыву у нее есть, оно — в духе паранойяльной логики, основанной на бредовой уверенности, что ее родственники-крестьяне решили покончить с нею, разделав ее, подобно свиной туше. Но мы вряд ли узнали бы что-нибудь из всей этой истории, если бы, вернувшись в город, она вновь не попала в атмосферу выяснения отношений со своими соседками. Последнее, по справедливому замечанию Лакана, вполне понятно, ведь субъект, находящийся в особых отношениях смертельной нарциссической привязанности к матери, вмешательство третьего неизбежно воспринимает как нечто разрушительное и чуждое, что ярко про-является в форме паранойяльного бреда. Итак, пациентка поведала о друге соседки, который, встретив ее в коридоре, произнес в ее адрес слово «свинья». Для девушки эта фраза показалась фразой с намеком, но объяснить на кого именно эта фраза намекала, она не могла.В демонстрации этого случая Лакан интересуется у пациентки, не произносились ли какие-либо слова ею самой и добивается от нее при-знания в том, что она пробормотала слова: «Я иду от мясника». Последнее, по мысли Лакана, и демонстрирует особый по форме психотический срыв в цепочке сообщения. В чем его суть? Во-первых, Лаканом это слово рассматривается как несущее в себе «…специфический оттенок, некую плотность, которая, проявляясь порой у означающего, и придает ему столь ярко выраженный у параноиков характер откровенного неологизма»4. Что позволяет рассматривать слово «свинья» как неологизм? Ведь речь не идет о лексическом неологизме, и даже не о неологизме семантическом, когда слово употребляется в непривычном смысле? В то же время, очевидно, что это не простое означающее, которое имеет место в паре с другим, и которое отсылает всегда к другому значению. Если мы имеем дело с означающим, оно, будучи извлеченным из системы языка, никогда «…не становится перстом, указывающим на определенную точку реальности; сеть языка, взятого как целое, накрывает всю реальность в ее совокупности»5. Здесь же, наоборот: слово «свинья» плотно пришпиливает само бытие субъекта, отсылая к знанию (не знающему сомнений) о том, чего другие желают от нее. А желают они разделать ее подобно туше. На уровне означаемого то, что представлено в качестве неологизма в психотической речи, не отсылает к другому значению, оно отсылает к единственному значению. Более того, значение это уже содержится там заранее, «центр тяжести слова лежит в нем самом», оно прорисовывается не как эффект означивания, а как обнаружение уже присутствующего знания. Это особый способ напоминания о значении, и поэтому дело не в неологизме, лексическом или семантическом, а скорее в самой функции, которую несет это слово. И это, пожалуй, и есть самое главное! Это особое по плотности слово, которое, отсылая к единственному значению, несет в себе функцию фиксации скольжения в цепи означающих, защиты самой цепочки от окончательного распада. Оно подобно «грузилу в сети дискурса субъекта»6 и производит работу, направленную на спайку рассыпающейся цепи означающих. Другими словами, этот «неологизм», также как и бред, выполняет роль восстанавливающего средства, восполняющего «срыв означающего с цепи» вследствие отбрасывания (Verwerfung) Имени Отца. В этом обнаруживается вся сложность клиники психозов, так как никакой формальный или компьютерный анализ не выделит неологизм такого рода. И в этом случае, дело даже не в том, что необходимо прибегнуть к фантазму расчлененного тела на фоне окровавленной туши разделанной свиньи. Лакан отмечает: «В месте, где не могущий быть названным предмет вытолкнут в реальное, раздается слово»7. Слово свинья предстает как наполненное единственным значением, отвечающим субъекту на вопрос, чего другие желают для нее.В этом случае мы оказываемся свидетелями того, как нехватка фаллической функции или функции имени Отца как функции метафоризации являет собой разрыв и пустоту или невозможность ответа на вопрос «что значит быть женой или матерью?» для данного субъекта. Этот вопрос настойчиво подменяется единственным ответом, намекающим на место дочери в парных смертельных отношениях с матерью, в которых вопрос о символизации ее желания никак не стоит.
АКТ 3: ЖЕНА МЯСНИКАВ отличие от предыдущей, эта история окра-шена в более радостные оттенки, и входит в психоанализ посредством сновидения жены мясника, в котором она пытается продемонстрировать Фрейду, что сновидение отнюдь не всегда лежит в поле исполнения желания. Она рассказывает сновидение, в котором она хочет устроить для гостей ужин, но в доме нет ничего, кроме копченой лососины. Она собирается пойти купить что-нибудь, звонит по телефону знакомому поставщику, но телефон, «…как на грех, испорчен». Сновидица победно завершает текст сновидения словами: «Мне приходится отказаться от желания устроить ужин». Не нужно быть изощренным в анализе сновидений, чтобы воскликнуть, что само желание, чтобы намерение устроить ужин не состоялось, и есть движущая сила сновидения! Более того, это сновидение интересно по самой форме. Оно демонстрирует саму логику ее желания: она и в жизни занимается тем, что производит неисполнимые желания, например, просит мужа не покупать икры на завтрак ни при каких обстоятельствах, чтобы иметь возможность попрекать его этим. Но анализ Фрейда на выявлении того, что по форме соответствует ее желанию, не останавливается, он движется дальше.Анализ вскрывает иные желания, намерения, вплетенные в сновидческую ткань. Помимо ее намерения устроить ужин обнаруживаются еще две фигуры — мужа и подруги, с которой как-то связано желание мужа. Он испытывает к подруге жены откровенную симпатию, выражая в ее адрес комплименты. Но, к счастью жены мясника подруга стройная, в то время как мужу сновидицы, мяснику (что не удивительно!), такие худосочные женщины не нравятся, ему по вкусу пухленькие женщины. Но и это еще не все, так как эта стройная худощавая подруга пациентки Фрейда, живущая сто лет назад, когда еще не было тех глянцевых идеалов красоты, которые хорошо знакомы нам, хочет пополнеть, периодически напрашиваясь на званный ужин. Фрейд мастерски вскрывает еще одну невидимую нить сновидения. Он говорит пациентке: «Это все равно, как если бы вы подумали при ее словах: как же, позову я тебя — чтобы ты у меня наелась, пополнела и еще больше понравилась моему мужу! Уж лучше я не буду никогда устраивать ужинов!»8. Итак, она не желает, чтобы произошло округление форм подруги. При этом, от этого желания и от всей череды других желаний — желания мужа пациентки Фрейда, направленного на подругу жены, желания самой подруги прибавить в весе, в сновидении остается только один осколок — копченая лососина, которая, кстати, есть в доме: показателен текст сновидения «в доме нет ничего кроме копченой лососины». И только через это деликатесное кушанье, кстати, отнюдь не из мясной кули-нарии, проглядывает желание подруги, ведь это ее любимое кушанье. Но и это еще не все, так как Фрейд в этих любимых кушаньях двух женщин из рыбной кулинарии, — икры, которая недоступна пациентке и лососины как любимого кушанья подруги, обнаруживает фигуру истерической идентификации. Это, по словам Фрейда, «более тонкое толкование», дает несколько иной поворот. Ведь ее желание в том, чтобы желание подруги, связанное с округлением форм, не исполнилось, но при этом ей снится, что не исполняется ее собственное желание, то есть в сновидении она имеет в виду не себя, а подругу. Говоря психоаналитическим языком — она ставит себя на место подруги или идентифицирует себя с ней. Фрейд, говоря о такого рода идентификации, настаивает на том, что это не просто имитация, а специфичная для истерии форма идентификации. Лакан идет еще дальше. Для него это возможность говорить о сути истерического желания и диалектике требования истерика. Лакан отмечает, что она знает, что в этот день все закрыто, знает, что недостаток продуктов к ужину она восполнить не сможет, и, тем не менее, она их требует, причем, что важно, не совсем обычным для того времени способом, — по телефону, который был редкостью на тот момент. Это требование в чистом виде! Она желает икры, но она хочет, чтобы ей этой икры не давали и именно это дает ей возможность состояться в качестве субъекта, испытывающего нехватку. Она желает икры, которую сама себе запрещает, так же как делает недостижимой копченую лососину для подруги…
АКТ 4: ФРЕЙД-МЯСНИК. В «Толковании сновидений» есть еще одно, казалось бы, бесхитростное сновидение, которое представляет для нас интерес, в связи с тем, что в роли мясника выступает… сам Фрейд. Сновидице снится следующее: «…я пришла на рынок слишком поздно и не могла ничего купить у мясника и продавщицы овощей»9. Опять невозможность купить необходимые продукты, как в предыдущем случае, там из–за сломанного телефона, здесь — из-за того, что время уже не то. Фрейду это сновидение не кажется совсем уж невинным, он просит вспомнить детали. Вспоминаемые детали, казалось бы, целиком проистекают из дневных впечатлений, так как пациентка Фрейда действительно при-ходит слишком поздно на рынок, но идет она на рынок не одна, а в сопровождении кухарки, которая несет корзину. Далее она встречается с мясником, просит что-то у него, получая ответ мясника: «этого больше не имеется». Но при этом мясник предлагает ей нечто другое, сопровождая это словами: «это тоже неплохо». Она идет к торговке овощами, которая хочет продать ей какие-то странные черные и увязанные в пучки овощи, но отказывается, так как «не знает, что это такое». Фрейда в анализе интересуют две эти фразы: слова мясника «этого больше не имеется» и ответ сновидицы торговке овощами: «я не знаю, что это такое, я этого не возьму». Фраза мясника, пытается выразить мысль: «мясная лавка закрыта» (Doch halt). Но это то же выражение, что используют для вульгаризированной формы передачи в венском диалекте выражения небреж-ности в мужской одежде, точнее, незастегнутой ширинки. «Твоя мясная лавка открыта» (Du hast deine Fleischbank offen). Но, хочется воскликнуть, ведь сама сновидица не употребила этих слов! Их вносит в толкование сам Фрейд! Что это — произвол аналитика? Попробуем утихомирить свое негодование и продвинуться дальше. И позво-ляет это сделать анализ второй фразы в сновидении: «Я не знаю, что это такое, я этого не возьму». Это фраза из дневного остатка, правда при этом купирована (цензурирована) другая ее часть, которую она произносит кухарке. Ведите себя прилично» (Benehmen Sie sich anständig). Итак, сновидение упускает вторую часть: фразу, которую, как отмечает Лакан, можно сказать человеку, например, осмелившемуся на непристойные домогательства и забывшему застегнуть ширинку. Сам способ цензурирования этой фразы настойчиво намекает на такую эротическую коннотацию мясной лавки, обнаруживаемую в сновидении, вновь подводя к тому смыслу, который хотелось с негодованием отвергнуть. Подтверждением такого рода смысловых скрепок является для Фрейда, например, фон, на котором все это протекает, я имею в виду удлиненные овощи. Лакан фаллическую скрепу обнаруживает совершенно другим путем. Довольствоваться воображаемым порядком, усматривая во всех удлинениях намек на фал-личные формы, Лакан, конечно, не может. Он делает акцент на слове «имеется» в фразе «этого больше не имеется», возводя сновидение истерички к диалектическому вопросу — «иметь или не иметь» или, другими словами, к основному вопросу разрешения субъекта в вопросе пола. И во всем этом есть еще один интереснейший поворот, так как фраза мясника «этого больше не имеется», относится к самому Фрейду. Это сам Фрейд говорил пациентке, что доступа к воспоминаниям у нас не имеется, но при этом в анализе есть возможность их вспомнить посредством переноса. Таким образом, Фрейд в сновидении пациентки становится мясником, он заключает: «следовательно, я — мясник, и она отвергает эти переносы всех прежних способов мышления и восприятия на настоящее»
10.АКТ 5: ОТ МЯСНОЙ ЛАВКИ К ГАСТРОНОМИЧЕСКИМ ПРИСТРАСТИЯМ.В скольжении от отсутствующего у мясника мяса к незастегнутой ширинке мясная лавка вдруг начинает обретать эротические коннотации. В связи с этим очень важной предстает мысль Батая о чертах сходства между любовным актом и жертвоприношением. И при любовном акте и при жертвоприношении наружу выступает плоть (!). Хочется все же добавить, что речь идет о возможности такого рода эротической, чувственной метаморфозы только в невротической структуре. Выпячивающаяся плоть в психозе иная, как в том примере с расчлененной кровавой тушей, к которой оказалось пришпилено бытие субъекта. Вспомнился еще один случай, описанный Лаканом, который лежит в аналогичной логике. В первом семинаре Лакан говорит о пациенте Криса, для которого в анализе оказалась ярко проявлена его одержимость идеей плагиата. Психические сложности этого пациента лежали в поле невозможности продуцирования мыслей: всякий раз он находил ту или иную мысль у кого-то уже опубликованной, что делало невоз-можным для него собственные публикации. Однажды ему все же удается написать текст, но вскоре он, конечно же, обнаруживает в библиотеке текст, по отношению к которому он оказался плагиатором. В анализе проступает еще одна фигура, связанная с отношением отца пациента к своему отцу, то есть к деду пациента. Его отцу никогда ничего не удалось издать, он был буквально задавлен плодовитым на продукты творчества дедом пациента. Пациент, по мысли Криса, самой одержимостью мысли о плагиате пытается усилить своего отца: ему необходимо было видеть в отце своего деда, способного к творчеству, что и заставляло придумывать себе тех, кто был значительнее него, и в зависимость от которых его ставила одержимость идеей плагиата. Эту интерпретацию, которую дает Крис, Лакан считает вполне возможной, но нас интересует интерпретация с точки зрения того воз-действия, которое она оказывает на пациента. На следующей сессии пациент сказал: «Как-то, выйдя с сеанса, я пошел на такую-то улицу — все происходит в Нью-Йорке, и речь идет об улице, где находятся иностранные рестораны с пряной кухней, — и стал искать местечко, где я мог бы отведать мое любимое лакомство — свежие мозги». Итак, пациент заказывает свое любимое блюдо — свежие мозги, будучи одержимым идеей плагиата. Для Лакана это и есть ответ на толкование, критерий ее истинности — высказывание парадоксальное, в которой смыкается идея плагиата и заимствования чужих мыслей и идея съедания свежих мозгов. Это является хорошим примером отброшенного (Verwerfung), то есть это нечто подобное «свинье» c жесткой кон-нотацией к мыслям о разделке туши: слишком реальное проступает сквозь эту, казалось бы, навязчивую по форме идею. В этом высказывании анализ наталкивается на препятствие, связанное с существованием неподдающегося диа-лектизации материала у пациента как результата отбрасывания Имени отца.Вспомним миф, изложенный Фрейдом в «Тотем и табу», где речь идет о сочленении между отцовством и означающим. Конец орде, над которой господствует властный, агрессивный и ревнивый отец кладет убийство и съедение отца. Этот конец предстает в то же время как начало культуры, так как такое избавление от отца порождает непреодолимое чувство вины, в котором закон желания берет свое начало. Мертвый отец приобретает могущество куда большее, нежели то, которым он обладал при жизни, в акте инкорпорирования, обращения из внешнего во внутреннюю инстанцию. Братья отрекаются от своего поступка, запрещая убийство и поедание тотемистического животного, замещающего отца, и не вступая в сексуальные отношения с женщинами тотема. Закон желания оформляется вокруг вины, связанной с убийством отца. Здесь сходятся два запрета: запрет на инцест и запрет на каннибализм. Почему-то вспомнила сейчас сновидение четырехлетнего сына Флисса: «ему приснилось большое украшенное гарниром блюдо, на котором лежал большой кусок жареного мяса и вдруг этот кусок — даже не разрезая на части — кто-то съел. Человека, съевшего мясо, он не видел»11. Анализ обнаруживает переживания предыдущего дня и чувство вины: он был наказан и лишен жаркого за шалости. Кусок запретного жареного мяса принесен в жертву, его съедает кто-то другой. В европейской семиотической системе цен-тральное место занимает все же мясное блюдо и в смысле сервировки и порядка подачи блюд, в отличие, например, от японской культуры. «Пища, лишенная центра», — именно так о ней говорит Барт. Пища, отношения с которой строятся на приподнимании, переворачивании, пере-носе, раздвигании, ощупывании, а не на протыкании, разрезании, пронзании, разрывании, видимо, своего рода памяти о первособытии. Батай, размышляя о трапезе как поедании мяса сакрального животного, отмечал: «В этом поглощении плоти, связанном с резким проявлением плотской жизни и с безмолвием смерти оставалось еще что-то звериное. Теперь мы едим только приготовленное мясо — неодушевленное, оторванное от того органического кишения, где оно впервые возникло»12. Мне часто приходится проезжать мимо кроваво-красной вывески из огромных букв СВЕЖЕЕ МЯСО, вписавшихся в фасад небольшого дома. Каждый раз поражает ее выступающий характер, даже на фоне соседствующих вывесок, зазывающих в игральные
клубы, которые, являясь конденсатами страстей человеческих, все же несут в себе некий эфемерный, галлюцинаторно-наркотический характер. Здесь же, наоборот, как будто бы имеешь дело с нарочитым выпячиванием плоти сквозь остов означающего, призванного на деле убить Вещь в лакановском смысле, но при этом, кажется, означающее не справляется со своим предназначением, обрамляя витрины из выставленных напоказ, специально подсвеченных красных кусков мяса. Плоть, из которой мы состоим, надежно сокрыта оболочкой визуального собирания тела. Эта подноготная очень интересует детей, от них часто можно услышать вопрос — «из чего мы состоим, из чего мы сделаны»? Видимо, маленький Фрейд приставал к своей маме с этим же вопросом. «Мы сделаны из земли и должны вернуться в землю» — кажется, так она ответила ему. Фрейд вспоминает: «Мне это не понравилось, и я усомнился в этом учении. Тогда она потерла руки и показала мне черные чешуйки эпидермы, которые при этом отделяются, словно частицу землю, из которой мы сделаны. Мое удивление этой демонстрацией ad oculus было безграничным, и я смирился с тем, что впоследствии услышал выраженным словами: «Природе ты обязан смертью13». Об этом раннем воспоминании мы узнаем благодаря сновидению Фрейда «о трех парках». В сновидении Фрейда сходятся воедино голод (оно начинается словами «Я иду в кухню, чтобы мне дали чего-нибудь поесть»), смерть и любовь, в сновидении появляются три парки, которые «прядут судьбу человека»…
Статья. Леонид Заостровский. “КАСТРИРУЮЩАЯ КРАСНАЯ ЛИНИЯ”
Материал взят с сайта Лаканалия
Мне запомнился один эпизод нашего общения с Клодом Шодером во время супервизии команды Зеленого Острова.У нас на площадке Зеленого Острова нередко возникают сложности, связанные с отношением детей к правилу «красной линии». Казалось бы, ничего удивительного, здесь ребенок, можно сказать, впервые в своей жизни сталкивается с Законом как таковым. Не воплощенным в маме и папе, отношения с которыми отягощены воображаемым, а с абстрактным законом, который таков, потому что это закон, его соблюдение обязательно для всех, и более того, все перед ним равны. Можно биться головой, кричать, плакать, топать ногами, но красная линия все также безмолвно равнодушна, от этого, похоже, что она становится чуть более красной. А приветливые принимающие, словно бы их подменили, как один говорят: «Ты можешь негодовать, протестовать, обижаться — это твоё право, но красную линию на машине переезжать нельзя». Как говорили древние римляне: «Dura lex, sed lex», и ничего тут не попишешь.Причем когда поясняешь «нарушителю», что это правило существует для того, чтобы те, кто катается на «больших транспортных средствах» — на машине, велосипеде или лошадке, — не мешали тем, кто играет на ковре, что это как во взрослой жизни, где есть правила дорожного движения, проезжая часть, пешеходная зона, тротуар, то ребенок смотрит на тебя искренне непонимающим взглядом, казалось бы, говорящим: «Но ведь я же ни на кого не наезжаю…» Да, признаться честно, на таких машинах никого по-настоящему и не собьешь, а если захочется кого-нибудь толкнуть, то это можно и без машины сделать, никакая красная линия не удержит. Можно было бы сказать: «Это для того, чтобы был порядок», или: «Ну вот, малыш, теперь ты учишься подчиняться. Это одно из условий первичной социализации, а она принудительна, у тебя нет выбора. Как сказал бы Герберт Маркузе, я, в данном случае принимающий, осуществляю в отношении тебя акт «репрессии», а проще говоря, я тебя подавляю. Подавляю твою спонтанность, и тем самым ввожу тебя на путь субъективации, следуя которому ты станешь обычным «подавленным индивидом». Но, может быть, именно благодаря этому подавлению, ты потом познаешь радость «освобождения», а само слово «свобода» будет для тебя слаще райских яблок. Да и будет лучше, если это сделаю я, начитанный в психоанализе принимающий, нежели какая-нибудь Марья Ивановна, воспитательница из детского дошкольного учреждения». Нет, до такого цинизма не доходило. И вот, терзаемый сомнениями в том, насколько аккуратно я сопутствую детским душам на их первых подступах к Закону, я задал Клоду Шодеру вопрос: — Что и как мне следовало бы говорить в такой ситуации детям, чтобы императив Закона был принят ими как условие их собственного желания? То есть, чтобы они поняли, что соблюдать правила в их собственных интересах? Или даже сделать так, чтобы у детей появлялись только легальные желания, чтобы они сами желали быть лояльными?Задача была в том, как уберечь хрупкое детское желание от нередко травматичного столкновения с запретом. Но, по сути, не лишенный софизма вопрос, обернулся своей противоположностью: как воспитать конформистов по призванию?..На что Клод Шодер, в свою очередь, ответил вопросом:— А что бы вы сказали своему ребенку, если бы он захотел остаться в кровати со своей матерью?— Исходя из прочитанного, например, «чтобы стать взрослым, ты должен спать один, ты не можешь спать с мамой и, тем более, жениться на ней. Когда ты вырастешь, у тебя будет возможность спать с другой женщиной, которая будет тебя любить».— У Вас есть дети?— Пока нет.— Вот когда будут, Вы, я надеюсь, поймете, а иначе, Вам придется перечитать не только Фрейда и Лакана, но и Леви-Стросса, Марселя Мосса и даже Маргарет Мид. Увы, рационализация Закона не работает не только в отношении детей. Закон настаивает на самом себе ввиду своей собственной утверди-тельной силы, он самореферентен (ибо он Закон), не нуждается в каких-либо отсылающих к воображаемому аргументах. И не смотря на то, что подобных «отсылок» в человеческой истории немало, отметим, что для христианского моно-теизма, утверждающего, что Он «всеблаг» и «все-могущ», центральной остается проблема теодицеи, решение которой вынуждено проходить скользкими тропинками парадокса.Закон не-обходим в силу собственной структурной необходимости. Несколькими минутами позже, на перерыве, Ольга Суслова мне сказала:— Находясь с ребенком у красной линии, к чему же ты обращаешься? Он не в состоянии внять твоим аргументам, они проходят мимо, нельзя апеллировать к Оно. Только после того, как непреложность запрета положит предел поползновениями Оно, заставит Оно втянуть свои щупальца, тогда для него забрезжит про-свет реальности, в которой нужно следовать правилам, считаться с авторитетом, для того, чтобы удовлетворить свои желания не прямым, но неким обходным путем, что, однако, не воз-можно без сублимации, толчком к которой как раз и может послужить такое столкновение с запретом. И здесь не идет речь о каком-то садизме. Кастрация — это не садизм, это предел, черта перехода от одной формы психического существования к возможности другой. Говоря «нет», ты не совершаешь садистский акт, не включаешься в игру воображаемых отражений. Садист совершает насилие, так как он наслаждается этим, особенно, пытаясь облечь свои дей-ствия в форму «закона». Тогда как ребенок считывает это прилипшее к манифестации власти наслаждение, и таким образом прочитанное желание другого, может сделать из него перверсивного или же подавленного субъекта. Да садист и не нуждается, не стремится ввести Закон в полном смысле этого слова, его цель — получать наслаждение путем насилия и унижения другого, поэтому он может быть совершенно произволен в своих капризах.Коллизия желания и Закона, в свете лакановской мысли, состоит в том, что желание конституировано Законом, предстающим в предельной форме запрета. «Нет» утверждает не только принципиальную разделенность между другим и субъектом, их несводимость друг к другу, но также и разделенность самого субъекта, она же взывает к посреднику — слову, — что выводит в пространство между, где возможны обмен и превращения, запускающие бесконечную игру форм, в которых человеческие существа проживают свои жизни.