I

Фантастическое представление “ребенка бьют” с поразительной частотой встречается в признаниях лиц, обращавшихся к аналитическому лечению по поводу своей истерии или невроза навязчивых состояний. Весьма правдоподобно, что еще чаще оно имеет место у других людей, которых не принуждает принять подобное решение какое-то явное заболевание.

С этой фантазией связаны ощущения удовольствия, из-за которых она бесчисленное количество раз воспроизводилась или все еще воспроизводится [нашими пациентами]. Кульминацией представленной ситуации почти всегда, как правило, оказывается онанистическое самоудовлетворение, которое поначалу производится по воле фантазирующего, но затем приобретает и некий навязчивый характер, преодолевая его сопротивление.

Признание в этой фантазии делается лишь с колебанием, воспоминание о ее первом появлении расплывается, аналитическая трактовка предмета сталкивается с недвусмысленным сопротивлением, стыд и сознание вины возбуждаются при этом, возможно, сильнее, чем при схожих сообщениях, касающихся воспоминаний о начале сексуальной жизни.

Наконец, можно констатировать, что первые фантазии подобного рода вынашивались в очень ранний период, определенно до поступления в школу, уже на пятом и шестом году жизни. Когда ребенок увидел затем в школе, как другие дети избивались учителем, это переживание вновь пробудило к жизни эти фантазии, если они уже уснули, или усилило их, если они все еще были налицо, примечательным образом модифицировав их содержание. Отныне и впредь избивались “неопределенно многие” дети. Влияние школы было столь отчетливым, что пациенты поначалу пытались возвести свои фантазии битья исключительно к этим впечатлениям школьного периода, начинающегося с шестилетнего возраста. Но эта попытка всегда оказывалась несостоятельной: фантазии были налицо уже до этого времени.

Когда в старших классах избиение детей прекращалось, его воздействие более чем возмещалось впечатлениями, получаемыми от чтения, которое быстро приобретало большое значение. Применительно к моим пациентам, речь почти всегда шла об одних и тех же доступных молодежи книгах, в содержании которых фантазии битья черпали для себя новые импульсы: так называемая Bibliotheque rose, “Хижина дяди Тома” и тому подобное. Состязаясь с этими сочинениями, собственное фантазирование ребенка начинало измышлять целый набор ситуаций и институтов, в которых детей за их дурное поведение и озорство бьют, наказывают или карают каким-то иным образом.

Поскольку фантастическое представление “ребенка бьют” было загружено интенсивным удовольствием и приводило к акту автоэротического удовлетворения, можно было бы ожидать того, что источником схожего наслаждения служило также и наблюдение за тем, как в школе избивался другой ребенок. Этого, однако, никогда не происходило. Присутствие при реальных сценах избиения в школе и переживания, связанные с ними, вызывали у наблюдающего ребенка, по-видимому, какое-то смешанное чувство совершенно особого возбуждения со значительной долей осуждения (Ablehnung). В ряде случаев реальное переживание сцен избиения воспринималось как нетерпимое. Впрочем, и в рафинированных фантазиях более поздних лет в качестве условия настаивалось на том, что наказываемым детям не причиняется никакого серьезного вреда.

Мы должны были поднять вопрос о том, какое соотношение существует между значимостью фантазии битья и той ролью, которую могло бы играть в домашнем воспитании ребенка реальное телесное наказание. Напрашивающееся предположение о том, что здесь могло бы иметь место обратно пропорциональное соотношение, не может быть доказано в силу односторонности нашего материала. Людей, которые доставляли материал для этих анализов, очень редко били в детстве – во всяком случае, их воспитывали не розгами. Естественно, каждый из этих детей в том или ином случае имел возможность почувствовать превосходящую физическую силу своих родителей или воспитателей, а то, что в любой детской нет недостатка в потасовках между самими детьми, и вовсе не нужно выделять как-то особо.

Наше исследование не прочь было извлечь побольше сведений из тех ранних и несложных фантазий, которые явным образом восходят к влиянию школьных впечатлений и чтения этого периода. Кем был избиваемый ребенок? Самим фантазирующим или каким-то посторонним? Был ли это всегда один и тот же ребенок или сколь угодно часто другой? Кем был тот, кто бил ребенка? Какой-то взрослый? И кто тогда? Или же ребенок фантазировал, будто он сам бьет другого? Никаких сведений, проливающих свет на все эти вопросы, мы не получали – всегда лишь один робкий ответ: “Больше я об этом ничего не знаю; ребенка бьют.”

Справки относительно пола избиваемого ребенка имели больший успех, но и они не вносили никакой ясности. Иногда нам отвечали: “Всегда лишь мальчиков” или “Лишь девочек”; чаще ответ гласил: “Этого я не знаю” или: “Это все равно”. То, что имело значение для исследователя – некое устойчивое соотношение между полом фантазирующего и полом избиваемого ребенка, зафиксировать так и не удавалось. Порой обнаруживалась еще одна характерная деталь содержания фантазии: “Маленького ребенка бьют по голой попе”.

В данных обстоятельствах поначалу нельзя было даже решить, обозначить ли примыкающее к фантазии битья удовольствие как садистское или же как мазохистское.

II

Понять такую фантазию, возникающую в раннем детском возрасте, по-видимому, в результате каких-то случайных влияний и сохраняемую позже для получения автоэротического удовлетворения, в соответствии с нашими прежними воззрениями можно лишь в том смысле, что речь здесь идет о какой-то первичной черте извращения. Одна из компонент сексуальной функции обогнала в развитии другую, зафиксировалась и, в результате, отклонилась от позднейших процессов развития, засвидетельствовав, тем самым, некую особую, ненормальную конституцию личности. Мы знаем, что подобное инфантильное извращение не обязательно остается на всю жизнь, позднее оно еще может подвергнуться вытеснению, быть замещенным тем или иным реактивным образованием или же преобразиться под действием сублимации. (Возможно, однако, что сублимация берет начало в каком-то особом процессе, задерживавшемся вытеснением). Но тогда, когда процессы эти отсутствуют, извращение сохраняется и в зрелой жизни, и там, где мы встречаем у взрослого какое-то сексуальное отклонение – перверсию, фетишизм, инверсию, – там мы с полным правом ожидаем путем амнезического исследования раскрыть подобное фиксирующее событие детского периода. Да и задолго до психоанализа такие наблюдатели, как Бине, возводили странные сексуальные отклонения зрелого периода к подобным впечатлениям все того же пяти- или шестилетнего возраста. Впрочем, при этом мы наталкивались на границы нашего понимания, ибо фиксирующим впечатлениям недоставало какой бы то ни было травматической силы, большей частью они были банальными и никак не возбуждали других индивидов; невозможно было сказать, почему именно на них зафиксировались сексуальные стремления. Но их значение можно было поискать как раз в том, что они давали – хотя бы и случайный – повод для фиксации преждевременной и готовой к скачку сексуальной компоненты, и мы должны были подготовиться к тому, что цепочка казуальной связи где-то преждевременно оборвется. Именно врожденная конституция, казалось, соответствовала всем требованиям для [объяснения] подобной точки обрыва.

Если оторвавшаяся преждевременно сексуальная компонента имеет садистский характер, то на основании уже достигнутых нами знаний, мы можем ожидать, что в результате ее позднейшего вытеснения создастся предрасположенность к неврозу навязчивых состояний. Нельзя сказать, что этому ожиданию противоречит результат наших исследований. Среди шести случаев, на обстоятельном изучении которых построена эта небольшая статья (четыре женщины, два мужчины), есть случаи невроза навязчивых состояний, один весьма тяжкий, опасный для жизни, и один средней тяжести, хорошо доступный [терапевтическому] воздействию, а также третий, в котором присутствовали по крайней мере отдельные явные черты невроза навязчивых состояний. Четвертый случай, однако, был чистейшей истерией, с болями и торможением, а в пятом случае человек обратился за помощью к аналитику лишь из-за нерешительности, от которой он страдал в своей жизни, и этот случай грубая клиническая диагностика либо вообще никак не классифицировала бы, либо отделалась бы от него, налепив на него ярлык какой-нибудь “психастении”. Подобная статистика никак не может нас разочаровывать, ибо, во-первых, мы знаем, что не всякая предрасположенность обязательно развивается затем в болезнь, а во-вторых, мы вправе удовлетвориться объяснением того, что имеется налицо, и вообще уклониться от задачи уяснения также и того, почему нечто не произошло.

До сих пор и никак не дальше наши теперешние знания позволили бы нам проникнуть в понимание фантазии битья. Подозрение, что проблема этим не исчерпывается, шевелится, впрочем, в мозгу у врача-аналитика, когда ему приходится признаваться себе, что фантазии эти по большей части остаются в стороне от прочего содержания невроза и не занимают в его структуре никакого подходящего места; но обычно, как я это знаю по собственному опыту, от подобных подозрений охотно отмахиваются.

III

В строгом смысле – а почему бы и не рассмотреть это настолько строго, насколько это возможно? – лишь такое аналитическое усилие заслуживает признания в качестве корректного психоанализа, которому удалось устранить амнезию, окутывающую для взрослого человека знание о его детской жизни (т. е. примерно с двух до пяти лет). В среде аналитиков об этом просто невозможно говорить слишком громко или слишком часто. Мотивы, заставляющие не считаться с подобным увещеванием, конечно же, понятны. Полезных результатов хотелось бы достигать в кратчайшие сроки и с наименьшими затратами усилий. Но в настоящее время для каждого из нас теоретическое знание все еще несравненно весомей, нежели терапевтический результат, и тот, кто пренебрегает анализом детского периода, с необходимостью впадает в тяжелейшие заблуждения. Это подчеркивание значимости наиболее ранних переживаний не обусловливает недооценки более поздних; но позднейшие жизненные впечатления достаточно громко выражают себя при анализе устами больного, а поднять голос за права детства должен не кто иной, как врач.

Период детства с двух до четырех или пяти лет – это такое время, когда врожденные либидинозные факторы впервые пробуждаются под действием тех или иных переживаний и связываются с определенными комплексами. Рассматриваемые здесь фантазии битья появляются лишь к концу этого времени или по его завершении. Они, таким образом, вполне могут иметь какую-то предысторию, претерпевать известное различие, соответствовать конечному результату, а не начальному проявлению.

Это предположение подтверждается анализом. Последовательное его применение позволяет выяснить, что фантазии битья имеют совсем непростую историю развития, в ходе которой многое в них не раз меняется: их отношение к фантазирующему лицу, их объект, содержание и значение.

Чтобы нам было легче проследить эти превращения, которым подвергаются фантазии битья, я позволю себе теперь ограничить свое описание лицами женского пола, которые и без того (четверо против двоих) составляют большую часть моего материала. Кроме того, с фантазиями битья у мужчин связана и другая тема, которую в настоящей статье я хотел бы обойти. При этом я попытаюсь схематизировать не больше, чем это необходимо при изображении среднестатистического случая. И даже если впоследствии дальнейшее наблюдение предоставит большее многообразие случаев, я все-таки уверен в том, что мне удалось ухватить какое-то типичное и отнюдь не редкое событие.

Итак, первая фаза фантазий битья у девочек должна относиться к весьма раннему периоду детства. Кое-что в них примечательным образом остается неопределенным, как если бы было безразличным. Скудость сведений, получаемых от пациентов при их первом сообщении “Ребенка бьют”, как будто оправдывается в фантазии этой [фазы]. Но вот другая черта определяется вполне четко, причем в одном и том же духе. А именно, фантазирующий ребенок никогда не выступает избиваемым, это, как правило, какой-то другой ребенок, чаще всего – братишка или сестренка, когда таковые имеются. Поскольку это может быть как мальчик, так и девочка, никакого устойчивого соотношения между полом фантазирующего и избиваемого ребенка вывести здесь невозможно. Фантазия, таким образом, определенно не является мазохистской; ее можно было бы назвать садистской, но мы не вправе упускать из виду то обстоятельство, что фантазирующий ребенок сам никогда не выступает и в качестве бьющего. О последнем можно утверждать лишь то, что это не другой ребенок, но какой-то взрослый. Позднее этот неопределенный взрослый явно и недвусмысленно признается за отца (девочки).

Итак, эта первая фаза фантазии битья полностью передается следующим положением: “Отец бьет ребенка”. Я выдал бы многое из содержания [фантазии], которое еще предстоит раскрыть, если сказал бы вместо этого: “Отец бьет ненавистного мне ребенка”. Впрочем, можно колебаться относительно того, должны ли мы за этой предварительной стадией позднейшей фантазии битья признавать уже характер какой-то “фантазии”. Возможно, речь здесь идет, скорее, о неких воспоминаниях о подобных событиях, свидетелями которых [пациенты] были, о желаниях, которые были вызваны теми или иными поводами, но сомнения эти не имеют никакого значения.

Между этой первой и последующей фазой происходят значительные перемены. Хотя роль бьющего по-прежнему исполняется отцом, роль избиваемого играет теперь, как правило, сам фантазирующий ребенок; фантазия имеет теперь подчеркнуто гедонистический характер и заполнена важным содержанием, происхождением которого мы займемся позже. Она выражается теперь словами: я избиваюсь отцом. Она имеет несомненно мазохистский характер.

Эта вторая фаза – самая важная из всех, и она больше других отягощена последствиями. Но о ней, в известном смысле, можно сказать, что она никогда не имела реального существования. Ни в одном из случаев ее не вспоминают, ей так и не удалось пробиться к осознанию. Она представляет собой аналитическую конструкцию, но из-за этого ее необходимость не становится меньшей.

Третья фаза напоминает первую. Ее словесное выражение известно из сообщения пациентки. Отец никогда не выступает в качестве бьющего лица, последнее либо оставляется неопределенным, как в первой фазе, либо типичным образом загружается неким заместителем отца (учителем). Сам фантазирующий ребенок в фантазии битья больше не появляется. На мои настойчивые расспросы об этом пациентки отвечают лишь следующее: “Я, наверное, наблюдаю”. Вместо одного избиваемого ребенка теперь в большинстве случаев налицо множество детей. Чаще всего избиваемыми (в фантазиях девочек) оказываются мальчики но не знакомые им лично. Изначально несложная и монотонная ситуация избиения может теперь самым разнообразным образом модифицироваться и приукрашаться, а само избиение – замещаться наказаниями и унижениями иного рода. Но существенный характер, который отличает и простейшие фантазии этой фазы от фантазий первой фазы и который связывает ее со средней фазой, заключается в следующем: фантазия является теперь носительницей сильного и недвусмысленного сексуального возбуждения и, как таковая, способствует достижению онанистического удовлетворения. Но именно это и представляется загадочным: каким путем садистская с этих пор фантазия о том, что каких-то посторонних и незнакомых мальчиков бьют, получает отныне в свое постоянное владение либидинозные стремления маленькой девочки?

Мы не скрываем от себя и того, что взаимосвязь и последовательность трех фаз фантазии битья, равно как и все иные ее особенности, до сих пор оставались совершенно невыясненными.

IV

Если повести анализ через те ранние времена, к которым возводится фантазия битья и из которых она извлекается воспоминанием, то он покажет нам ребенка, захваченного импульсами своего родительского комплекса.

Маленькая девочка с нежностью фиксируется на отце, который, очевидно, сделал все, чтобы завоевать ее любовь, и закладывает при этом семя, из которого возникнет установка ненависти и соперничества по отношению к матери, остающаяся наряду с потоком нежной привязанности к ней; этой установке с годами, может быть, суждено становиться все сильнее и осознаваться все отчетливее, или же давать толчок к какой-то чрезмерной реактивной любовной привязанности к матери. В детской есть еще и другие дети, совсем немногим старше или младше, которых не желают терпеть по множеству разных причин, но главным образом потому, что с ними приходится делить любовь родителей, и которых отталкивают от себя со всей той неукротимой энергией, которая свойственна эмоциональной жизни этих лет. Если речь идет о младшем ребенке, брате или сестре (так дело обстояло в трех из четырех моих случаев), то его не только ненавидят, но еще и презирают, и старшему ребенку приходится при этом наблюдать, как именно он притягивает к себе ту львиную долю нежности, которую ослепленные родители всякий раз готовы уделить самому младшему. Вскоре становится ясно, что побои, даже если это не очень больно, означают отказ в любви и унижение. Так, не один ребенок, считавший себя надежно утвердившимся в непоколебимой любви своих родителей, одним-единственным ударом ниспровергался с небес своего воображаемого всемогущества. Таким образом, представление о том, что отец бьет этого ненавистного ребенка, доставляет удовольствие совершенно независимо от того, видели ли его действительно избивающим его. Это означает следующее: “Отец не любит этого другого ребенка, он любит лишь меня”.

В этом преждевременном выборе объекта инцестуозной любви сексуальная жизнь ребенка явно достигает ступени генитальной организации. В случае мальчика доказать это легче, но и в случае девочки это неоспоримо. Над либидинозным стремлением ребенка господствует нечто вроде предвосхищения позднейших окончательных и нормальных сексуальных целей; уместно выразить удивление по поводу того, откуда оно берется, но мы вправе принять его в качестве доказательства того, что гениталии начали уже играть свою роль в процессе возбуждения. Желание иметь с матерью ребенка всегда присутствует у мальчика, желание иметь ребенка от отца неизменно наличествует у девочки, и это при полной неспособности внести для себя ясность по поводу того, каким путем можно прийти к исполнению этого желания. То, что гениталии должны иметь к этому какое-то отношение, для ребенка, как будто, несомненно, хотя его размышления на этот счет могут заставить его искать суть предполагаемой между родителями интимности и в иного рода отношениях, – например, в том, что они спят вместе, в совместном мочеиспускании и тому подобном, – и такое содержание легче схватить в словесных представлениях, чем то смутное, что связано с гениталиями.

Но приходит время, когда эти ранние цветы увядают от морозов: ни одна из этих инцестуозных влюбленностей не может избегнуть судьбы вытеснения. Они подвергаются ему либо при тех или иных внешних поводах, которые можно проследить и которые вызывают некое разочарование, при нечаянных обидах, при нежеланном рождении нового брата или сестры, воспринимающемся как неверность, или же без подобных поводов, изнутри, – возможно, лишь в силу простого отсутствия своего завершения, по которому слишком долго томились. Нельзя не признать того, что поводы эти не являются действительными причинами, но этим любовным привязанностям суждено когда-то погибнуть, и мы не можем сказать, отчего. Вероятнее всего, они угасают потому, что истекает их время, что дети вступают в какую-то новую фазу развития, на которой они должны повторить вытеснение инцестуозного выбора объекта, свершившееся в человеческой истории, подобно тому, как прежде они вынуждены были осуществить такой выбор. (Ср. Судьбу в мифе об Эдипе). То, что бессознательно наличествует в качестве психического результата инцестуозных любовных импульсов, сознанием новой фазы уже не перенимается, а то в них, что уже было осознано, вновь оттесняется. Одновременно с этим процессом вытеснения появляется и сознание вины – его происхождение также неизвестно, но оно вне всяких сомнений связано с этими инцестуозными желаниями и обосновано их продолжением в бессознательном.

Фантазия периода инцестуозной любви гласила: “Он (отец) любит лишь меня, а не другого ребенка, ведь этого последнего он бьет”. Сознание вины не умеет найти кары более жестокой, нежели инверсия этого триумфа: “Нет, он тебя не любит, поскольку он бьет тебя”. Таким образом, фантазия второй фазы, [в которой фантазирующий ребенок] сам избивается отцом, могла бы оказаться непосредственным выражением сознания вины, в основе которого лежит теперь любовь к отцу. Она сделалась, следовательно, мазохистской; насколько мне известно, так всегда бывает, сознание вины всякий раз оказывается тем фактором, который превращает садизм в мазохизм. Этим, однако, содержание мазохизма не исчерпывается. Сознание вины не может овладеть полем в одиночку; что-то должно перепасть и на долю любовного импульса. Вспомним, что речь идет о детях, у которых садистская компонента смогла выступить на первый план преждевременно и изолированно в силу конституциональных причин. Нам нет нужды оставлять эту точку зрения. Именно этим детям особенно легко осуществить возврат к догенитальной, садистско-анальной организации сексуальной жизни. Когда едва достигнутую генитальную организацию поражает вытеснение, отсюда вытекает не только то, что всякое психическое представление инцестуозной любви становится или остается бессознательным, но также и то, что сама генитальная организация претерпевает некое регрессивное понижение. “Отец любит меня” подразумевалось в генитальном смысле; регрессия превращает это в “Отец бьет меня (я избиваюсь отцом)”. Это избиение встреча сознания вины и эротики; оно есть не только кара за запретное генитальное отношение, но и регрессивное его замещение, и из этого последнего источника черпает оно то либидинозное возбуждение, которое отныне плотно с ним смыкается и находит разрядку в актах онанизма. Только в этом и заключается сущность мазохизма.

Фантазия второй фазы, [в которой фантазирующий] сам избивается отцом, остается, как правило, бессознательной – по-видимому, вследствие интенсивности вытеснения. Я, однако, не нахожу объяснений тому, что в одном из шести моих случаев (мужчина) имело место сознательное воспоминание о ней. Этот ныне взрослый мужчина ясно сохранил в памяти то обстоятельство, что в своей онанистической деятельности он представлял себе, будто его бьет мать; впрочем, он часто заменял свою собственную мать матерями школьных товарищей или другими женщинами, схожими с нею в каких-то отношениях. Нельзя забывать о том, что при трансформации инцестуозной фантазии мальчика в соответствующую ей мазохистскую происходит на одно превращение больше, чем в случае девочки, а именно – замещение активности пассивностью, и это “больше”, увеличивающее искажение, может защитить фантазию и не дать ей остаться бессознательной в результате вытеснения. Таким образом, сознанию вины вместо вытеснения оказалось достаточно регрессии; в женских случаях сознание вины, – может быть, более взыскательное само по себе, – было бы умиротворено лишь взаимодействием обоих факторов [регрессии и вытеснения].

В двух из четырех моих женских случаев над мазохистской фантазией битья образовалась искусная, весьма значимая для жизни пациенток надстройка дневных грез, которой выпадала функция обеспечивать им возможность испытывать чувство удовлетворенного возбуждения и при отказе от акта онанизма. В одном из этих случаев содержание (быть избиваемой отцом) смогло отважиться вновь проникнуть в сознание, когда собственное Я [фантазирующей] сделалось неузнаваемым благодаря легкому переодеванию. Герой этих вымыслов, как правило, избивался отцом, позднее – лишь наказывался и унижался и т. д.

Я, однако, еще раз повторяю: как правило, фантазия остается бессознательной и должна реконструироваться лишь в анализе. Это, возможно, позволяет признать правоту тех пациенток, которые склонны вспоминать о том, что онанизм появился у них раньше фантазии битья третьей фазы (сейчас мы поговорим и о ней); последняя добавилась будто бы лишь позднее, может быть, под впечатлением от школьных сцен [избиения детей]. Всякий раз, как мы принимали на веру эти сведения, мы были склонны предположить, что онанизм первоначально находился под господством бессознательных фантазий, позже замещенных сознательными.

В качестве подобного заместителя (Ersatz) мы понимаем тогда известную фантазию битья третьей фазы, окончательное ее оформление, когда фантазирующий ребенок предстает самое большее как зритель, отец же сохраняется в обличье учителя или какого-то другого начальника. Фантазия, схожая теперь с фантазией первой фазы, как будто, вновь вернулась в сферу садизма. Создается впечатление, что в положении “Отец бьет ребенка, он любит лишь меня” акцент смещается на первую часть, после того, как вторая подверглась вытеснению. Но садистской является только форма этой фантазии, удовлетворение же, которое из нее извлекается, носит мазохистский характер, ее значение заключается в том, что она перенимает либидинозную загрузку вытесненной части, а вместе с ней – и сознание вины, примыкающее к содержанию [фантазии]. Все множество каких-то неопределенных детей, избиваемых учителем, является все-таки лишь замещением (Ersetzung) собственной личности [фантазирующего ребенка].

Здесь впервые проявляется и нечто вроде постоянства пола у служащих фантазии лиц. Избиваемые дети – почти всегда мальчики в фантазиях как девочек, так и мальчиков. Эта характерная черта естественно объясняется не соперничеством полов, ибо тогда в фантазиях мальчиков должны были бы избиваться девочки; она также не имеет никакого отношения к полу ненавистного ребенка первой фазы, но указывает на одно осложняющее обстоятельство у девочек. Когда они отворачиваются от инцестуозной любви к отцу с ее генитальным смыслом, они вообще с легкостью порывают со своей женской ролью, оживляют свой “комплекс мужественности” (ван Офейсен) и впредь желают быть исключительно мальчиками. Поэтому и мальчики для битья их [фантазий], представляющие их самих, – это именно мальчики. В обоих случаях с дневными грезами – один поднялся чуть ли не до уровня поэзии – героями выступали всегда лишь молодые люди, женщины же вообще не появлялись в этих творениях [фантазии] и лишь по прошествии многих лет допускались на какие-то второстепенные роли.

V

Я надеюсь, что изложил свои аналитические наблюдения достаточно детально, и прошу лишь еще обратить внимание на то, что столь часто упоминавшиеся шесть случаев не исчерпывают моего материала: подобно другим аналитикам, я располагаю гораздо большим числом менее исследованных случаев. Эти наблюдения могут быть использованы в нескольких направлениях: для объяснения генезиса извращений вообще и мазохизма в частности, а также для оценки той роли, которую играет в динамике невроза половое различие.

Наиболее заметный результат подобного обсуждения касается вопроса о происхождении извращений. Хотя ничего не меняется в той точке зрения, согласно которой на передний план здесь выдвигается конституциональное усиление или преждевременность одной сексуальной компоненты, этим еще не все сказано. Извращение не стоит уже изолированно в сексуальной жизни ребенка, но встраивается во взаимосвязь типичных – чтобы не сказать нормальных процессов развития. Оно соотносится с инцестуозным выбором объекта ребенка, с его Эдиповым комплексом, впервые проступает на почве этого комплекса, а когда тот ломается, извращение часто бывает единственным, что от него остается, выступая в качестве наследника его либидинозного бремени и обременяя тем сознанием вины, которое к нему примыкает. В конце концов, ненормальная сексуальная конституция выказала свою силу в том, что потеснила Эдипов комплекс в особенном направлении и принудила его сохранить после себя некое необычное остаточное явление.

Как известно, детское извращение может стать фундаментом для обладающего тем же смыслом и остающегося на всю жизнь извращения, поглощающего всю сексуальную жизнь человека, но оно может и прерваться, сохраняясь на заднем плане сексуального развития, у которого оно тогда, однако, отбирает известное количество энергии. Первый случай был известен еще в доаналитические времена, но пропасть, отделяющая его от второго случая, заполняется лишь с помощью аналитического исследования подобных развитых извращений. А именно, мы достаточно часто обнаруживаем, что эти извращенцы, обычно в пубертатный период, сделали попытку начать нормальную сексуальную деятельность. Попытка эта, однако, была недостаточно решительна, и пациент оставлял ее, столкнувшись с первыми препятствиями, в которых никогда нет недостатка, и тогда уже окончательно хватался за свою инфантильную фиксацию.

Естественно, было бы важно выяснить, вправе ли мы постулировать происхождение извращений из Эдипова комплекса как некий общий принцип. Хотя решение этого вопроса не может быть принято без дальнейших исследований, это не представляется невозможным. Если мы вспомним анамнезы, полученные из извращений взрослых, мы заметим, что задающее масштаб впечатление, “первое переживание” всех этих извращенцев, фетишистов и тому подобных лиц почти никогда не относится к периоду, предшествующему шестому году жизни. Примерно в этом возрасте господство Эдипова комплекса, однако, уже миновало; пришедшее на память и столь загадочным образом действенное переживание вполне могло бы представлять собой его наследие. Соотношения между ним и вытесненным теперь комплексом должны были оставаться темными, пока анализ не пролил свет на период, предшествующий первому “патогенному” впечатлению. Можно рассудить теперь, сколь мало ценности имеет, например, утверждение о врожденной гомосексуальности, опирающееся на сообщение о том, что пациент уже с восьми- или шестилетнего возраста испытывал будто бы склонность лишь к лицам своего пола.

Если же выведение извращений из Эдипова комплекса можно установить как общий принцип, тогда наша оценка его значения получает новое подтверждение. Ведь по нашему мнению, Эдипов комплекс есть, собственно, зародыш неврозов, а достигающая в нем апогея инфантильная сексуальность – действительное условие неврозов, и то, что остается от него в бессознательном, представляет собой предрасположение для позднейшего невротического заболевания взрослого. Тогда фантазия битья и прочие перверсивные фиксации также оказались бы лишь какими-то осадками Эдипова комплекса, как бы некими рубцами, оставшимися после того, как процесс уже закончился, – совсем как пресловутое “чувство неполноценности”, также соответствующее подобному нарциссическому рубцу. В этом отношении я должен безоговорочно согласиться с Марциновским, который недавно изложил эту точку зрения весьма удачным образом (Die erotische Quellen der Minderwertingkeitsgefuehle, Zeitschrift fur Sexualwissenschaft, 4, 1918). Это характерное для невротика бредовое чувство своей ничтожности, как известно, не захватывает его всего и вполне уживается с переоценкой собственной персоны, питающейся из других источников. О происхождении самого Эдипова комплекса и о выпавшей человеку, очевидно, единственному среди всех животных, судьбе дважды начинать свою сексуальную жизнь – сначала, как и все другие создания, в раннем детстве, а затем вновь, после долгого перерыва, в пубертатный период, – обо всем том, что связано с его “архаическим наследием”, я уже высказался в другом месте и не намерен вдаваться в это здесь.

На генезис мазохизма обсуждение наших фантазий битья проливает лишь очень скудный свет. Прежде всего, как будто подтверждается тот факт, что мазохизм не является выражением первичного влечения, но возникает в силу обращения садизма против собственной личности, т. е., благодаря регрессии от объекта к Я (Ср. “Влечения и судьбы влечений”). Влечения, обладающие пассивной целью, следует допустить с самого начала, особенно у женщины, но пассивностью мазохизм еще не исчерпывается; он обладает еще тем характером неудовольсвия, который столь необычен при удовлетворении влечения. Превращение садизма в мазохизм происходит, как нам кажется, под влиянием участвующего в акте вытеснения сознания вины. Вытеснение, таким образом, выражается здесь в трояком эффекте: оно делает бессознательными результаты генитальной организации; саму ее принуждает к регрессии на более низкую садистско-анальную ступень; и превращает садизм этой ступени в пассивный, в известном смысле опять-таки нарциссический, мазохизм. Второе из трех этих следствий делается возможным благодаря предполагаемой в этих случаях слабости генитальной организации; третье делается необходимым потому, что сознание вины выказывает по отношению к садизму такое же неодобрение, как и к генитально понятому инцестуозному выбору объекта. Откуда берется само сознание вины, анализ [наших случаев] опять же не говорит. Его, как кажется, приносит с собой новая фаза, в которую вступает ребенок, и если оно отныне остается, то соответствует такому же рубцовому образованию, каким является чувство неполноценности. В соответствии с нашей все еще ненадежной ориентировкой в структуре Я, мы бы соотнесли это сознание вины с той инстанцией, которая, в качестве критической совести, противостоит остальному Я, порождает в сновидении Зильбереровский функциональный феномен и отсоединяется от Я при бреде поднадзорности (Beobachtungswahn).

Я уже сказал, какое значение получает третья, с виду садистская, фаза фантазии битья в качестве носительницы побуждающего к онанизму возбуждения и к какой деятельности фантазии, частично продолжающей в том же духе, частично упраздняющей [онанизм], компенсируя его чем-то иным, эта фаза обычно толкает. Однако, несравненно важнее вторая, бессознательная и мазохистская, фаза – фантазия об избиении отцом самого фантазирующего. И не только потому, что она продолжает действовать через посредство замещающей ее [фазы]: мы можем также проследить и такие воздействия на характер, которые непосредственно выводятся из ее бессознательной версии. Люди, вынашивающие такую фантазию, развивают в себе особую чувствительность и раздражимость по отношению к людям, которых они могут встроить в свой отцовский ряд; они легко дают себя обидеть и производят, таким образом, реализацию представленной в фантазии ситуации, будто их избивает отец, на горе и во вред себе. Я бы не удивился, если когда-либо удалось бы доказать, что та же самая фантазия лежит в основе параноического бреда кляузничества.

VI

Описание инфантильных фантазий битья оказалось бы совершенно необозримым, если бы я не ограничил его, за некоторыми исключениями, случаями лиц женского пола. Я вкратце повторяю результаты. Фантазия битья у девочки проходит три фазы, из которых первая и последняя приходят на память как сознательные, а средняя остается бессознательной. Обе сознательные стадии представляются садистскими, средняя же, бессознательная – несомненно мазохистской природы; ее содержание – быть избиваемой отцом, с ней связаны известный либидинозный заряд и сознание вины. Избиваемый ребенок в обеих сознательных фантпзиях – всегда кто-то другой, в фантазии средней фазы лишь собственная личность фантазирующего; в третьей, сознательной, фазе со значительным перевесом избиваемыми оказываются исключительно мальчики. Избивающее лицо сначала отец, позднее – какой-то его заместитель из отцовского ряда. Бессознательная фантазия средней фазы первоначально имела генитальное значение, она произошла из инцестуозного желания быть любимым отцом, [желания], подвергнувшегося вытеснению и регрессии. С этим, с виду шатким соотношением связан тот факт, что девочки между второй и третьей фазами меняют свой пол, воображая себя в своих фантазиях мальчиками.

Я продвинулся не так далеко в исследовании фантазий битья у мальчиков может быть, лишь в силу неблагоприятности материала. Понятным образом, я ожидал полной аналогии между ситуациями мальчиков и девочек, причем у первых на место отца в фантазии должна была заступить мать. Ожидание это как будто подтвердилось, поскольку содержанием соответствующей фантазии мальчика было избиение матерью (позднее – каким-то замещающим ее лицом). Однако, эта фантазия, в которой собственная личность фантазирующего сохранялась как объект, отличалась от второй фазы у девочек тем, что могла быть сознательной. Если бы нам захотелось поэтому приравнять ее, скорее, к третьей фазе у девочек, то в качестве нового различия осталось бы то обстоятельство, что собственная личность мальчика не замещалась многими, неопределенными, посторонними [детьми], и менее всего – множеством девочек. Ожидание какого-то полного параллелизма оказалось, таким образом, обманутым.

Мой материал, основанный на мужских случаях, охватывал лишь немногих лиц, у которых инфантильная фантазия битья не сопровождалась бы каким-либо иным тяжелым нарушением сексуальной деятельности; большинство, напротив, следовало обозначить как подлинных мазохистов в смысле сексуального извращения. Это были те, кто находил сексуальное удовлетворение исключительно в онанизме, сопровождавшемся мазохистскими фантазиями, или же те, кому удалось таким образом сцепить мазохизм и генитальную деятельность, что при мазохистских инсценировках и таких же условиях они добивались эрекции и эякуляции или оказывались способны провести нормальное половое сношение. Кроме того, был еще один более редкий случай: мазохисту в его перверсивной деятельности мешали навязчивые представления, возникавшие с невыносимой напористостью. У удовлетворенных извращенцев редко бывает причина обращаться к анализу; но для трех указанных групп мазохистов могут выдаться веские причины отправиться к аналитику. Мазохистский онанист находит себя абсолютным импотентом, если он в конце концов все-таки попробует осуществить сношение с женщиной, а тот, кто до сих пор осуществлял сношение, прибегая к помощи представлений и инсценировок, может внезапно сделать для себя открытие, что это столь удобное для него сочетание ему заказано и гениталии не реагируют больше на мазохистское раздражение. Мы привыкли с уверенностью обещать выздоровление психическим импотентам, попадающим нам в руки, но даже в этом прогнозе мы должны были быть посдержанней до тех пор, пока нам не известна динамика расстройства. Это очень неприятная неожиданность – когда анализ вскрывает в качестве причины “чисто психической” импотенции какую-то отборную, возможно, издавна укоренившуюся, мазохистскую установку.

У этих мазохистов-мужчин открывается, однако, одно обстоятельство, которое заставляет нас до поры до времени не развивать аналогию с положением дел у женщины, но рассмотреть эту ситуацию самостоятельно. А именно: оказывается, что мужчины, как правило, ставят себя в мазохистских фантазиях, равно как и в инсценировках, необходимых для их реализации, на место женщины, – что, следовательно, мазохизм их совпадает с женственной установкой. Это легко доказать деталями фантазий; многие пациенты, однако, знают об этом и сами, высказывая это как некую субъективную достоверность. Здесь ничего не меняется и тогда, когда игровое убранство мазохистских сцен требует фиктивного характера какого-нибудь озорного мальчишки, пажа или ученика, который должен подвергнуться наказанию. А вот наказывающие лица как в фантазиях, так и в инсценировках – это всякий раз женщины. Это довольно-таки сильно сбивает с толку; хотелось бы выяснить, основывается ли уже мазохизм инфантильной фантазии битья на подобной женственной установке.

Оставим, поэтому, в стороне труднообъяснимые обстоятельства мазохизма взрослых и обратимся к инфантильной фантазии битья лиц мужского пола. Здесь анализ наиболее раннего периода детства вновь позволяет нам сделать одно поразительное открытие: сознательная или осознаваемая фантазия, содержание которой – избиение матерью, не является первичной. У нее есть предварительная стадия, которая, как правило, бессознательна и содержание которой выражается следующим образом: я избиваюсь отцом. Эта предварительная стадия, таким образом, действительно соответствует второй фазе фантазии девочки. Известная и сознательная фантазия “я избиваюсь матерью” занимает место третьей фазы у девочки, в которой, как уже упомянуто, объектами избиения выступают какие-то неизвестные мальчики. Я не смог обнаружить у мальчика какую-либо предварительную стадию садистской природы, сопоставимую с первой фазой у девочки, но я не хочу высказывать здесь окончательного суждения в пользу отсутствия таковой, поскольку вижу возможность существования неких более сложных типов.

Быть объектом избиения в мужской фантазии, как я ее кратко и, надеюсь, не вводя никого в заблуждение, назову, означает также быть объектом любви в генитальном смысле, когда это последнее состояние понижается посредством регрессии. Бессознательная мужская фантазия, следовательно, первоначально звучала не “я избиваюсь отцом”, как мы это только что предварительно постулировали, но, скорее, “я любим отцом”. Посредством известного процесса она была обращена в сознательную фантазию “я избиваюсь матерью”. Фантазия битья мальчика является, таким образом, пассивной с самого начала, она действительно происходит от женственной установки по отношению к отцу. Как и женская [фантазия девочки], она тоже соответствует Эдипову комплексу, но вот от ожидавшегося нами параллелизма между той и другой следует отказаться ради общности иного рода: в обоих случаях фантазия битья выводится из инцестуозной привязанности к отцу.

Для большей наглядности я добавлю здесь другие сходства и различия между фантазиями битья [лиц] обоих полов. У девочки бессознательная мазохистская фантазия идет от нормальной эдиповской установки, у мальчика от извращенной, избирающей объектом любви отца. У девочки фантазия имеет предварительную ступень (первую фазу), на которой избиение предстает в своем индифферентном значении и касается лица, вызывающего ревность и ненависть; у мальчика и то, и другое выпадает, но именно это различие можно было бы устранить при каком-то более удачном наблюдении. При переходе к сознательной фантазии, замещающей [бессознательную], девочка сохраняет в неприкосновенности личность отца и, следовательно, пол избивающего лица; она, однако, меняет личность и пол избиваемого, так что в конечном счете оказывается, что некий мужчина избивает детей мужского пола; мальчик, напротив, меняет личность и пол избивающего, замещая отца матерью, и сохраняет в неприкосновенности собственную персону, так что в конечном счете лицо избивающее и лицо избиваемое оказываются разнополыми. У девочек изначально мазохистская (пассивная) интуиция обратилась благодаря вытеснению в садистскую, сексуальный характер которой весьма размыт, у мальчика она осталась мазохистской и в силу полового различия между избивающим и избиваемым лицами сохранила больше сходства с изначальной, имевшей генитальный смысл, фантазией. Мальчик благодаря вытеснению и переработке своей бессознательной фантазии избегает гомосексуальности; примечательным в его позднейшей сознательной фантазии является то, что своим содержанием она имеет женственную установку при отсутствии гомосексуального выбора объекта. Девочка, напротив, избегает благодаря тому же самому процессу требований любовной жизни вообще, в своих фантазиях воображает себя мужчиной, не делаясь сама по-мужски активной, и уже лишь в качестве зрителя присутствует при том акте, которым замещается у нее половой акт.

Мы с полным основанием можем допустить, что в результате вытеснения изначальной бессознательной фантазии изменяется не слишком многое. Все то, что для сознания оказывается вытесненным и замещенным, в бессознательном сохраняется и остается дееспособным. Иначе обстоит дело с эффектом регрессии на более раннюю ступень сексуальной организации. О ней мы вправе полагать, что она изменяет и положение дел в бессознательном, так что после вытеснения у обоих полов в бессознательном остается если и не (пассивная) фантазия быть любимым отцом, то все же мазохистская фантазия быть им избиваемым. Имеется достаточно признаков и того, что вытеснение достигло своей цели лишь очень несовершенно. Мальчик, который хотел избежать гомосексуального выбора объекта и не поменял свой пол, ощущает себя, тем не менее, в своей сознательной фантазии женщиной и наделяет бьющих женщин мужскими атрибутами и свойствами. Девочка, которая отказалась даже от своего пола и, в целом, гораздо более основательно провела работу вытеснения, но, тем не менее, не отделалась от отца, не доверяет избиение себе самой и, поскольку сама она превратилась в мальчика, объектами избиения оставляет, главным образом, мальчиков.

Я знаю, что описанные здесь различия между фантазиями битья обоих полов объяснены недостаточно, но не предпринимаю попытки распутать все эти сложности, проследив их зависимость от других факторов, потому что не считаю исчерпывающим сам материал наблюдения. Насколько его, однако, хватает, я хотел бы использовать этот материал для проверки двух теорий, которые, противостоя друг другу, обе затрагивают отношение вытеснения к половому характеру и, каждая по-своему, изображают это отношение как весьма тесное. Я исхожу при этом из того, что всегда считал обе теории некорректными и вводящими в заблуждение.

Первая теория анонимна; много лет назад ее изложил мне один коллега, с которым мы тогда были дружны [Вильгельм Флисс]. Ее размашистая простота действует столь подкупающе, что остается лишь с удивлением вопрошать, отчего же с тех пор она оказалась представлена в литературе лишь какими-то отдельными намеками. Опирается она на бисексуальную конституцию человеческих индивидов и утверждает, что у каждого из них мотивом вытеснения выступает борьба между половыми характерами. Пол, развитый сильнее и преобладающий в личности, будто бы вытесняет в бессознательное душевное представительство (Vertretung) подчиненного пола. Ядром бессознательного, вытесненным, у каждого человека оказывается наличествующее в нем противополовое. Это может обладать каким-то ощутимым смыслом лишь в том случае, если мы допустим, что пол человека определяется развитием его гениталий, – иначе будет неясно, какой же пол в человеке сильнее, и мы рискуем вывести то, что должно служить нам отправным пунктом исследования, из его результатов. Короче говоря, у мужчины бессознательное вытесненное сводится к женским инстинктивным импульсам; у женщины все наоборот.

Вторая теория – более недавнего происхождения; она согласуется с первой в том, что опять-таки изображает борьбу между двумя полами решающим фактором вытеснения. Во всем остальном она должна быть противопоставлена первой; опирается она не на биологические, а на социологические факты. Содержание этой теории “мужского протеста”, сформулированной Альфредом Адлером, состоит в том, что каждый индивид будто бы не желает оставаться на неполноценной “женской линии” и стремится к единственно удовлетворительной мужской линии. Исходя из этого мужского протеста и делая обобщения, Адлер объясняет формирование характера и невроза. К сожалению, эти два процесса – несмотря на то, что они определенно должны быть разведены, – различаются Адлером столь неотчетливо, а факту вытеснения вообще уделяется столь мало внимания, что мы рискуем впасть в заблуждение, если попытаемся применить учение о мужском протесте к вытеснению. Я полагаю, что эта попытка привела бы к тому, что мужской протест, стремление сойти с женской линии, был бы понят как неизменный мотив вытеснения. Вытесняющее всегда оказывалось бы тогда мужскимм инстинктивным импульсом, вытесненное – женским. Однако, и симптом оказался бы результатом какого-то женского импульса, поскольку мы не можем отказаться от той точки зрения, согласно которой характер симптома определяется тем, что он выступает заменителем вытесненного, проведенным в жизнь наперекор вытеснению.

Проверим теперь обе теории, общей чертой которых является, так сказать, сексуализация процесса вытеснения, на примере исследовавшейся здесь фантазии битья. Изначальная фантазия “я избиваюсь отцом” соответствует у мальчика женственной установке, являясь, следовательно, выражением его противополой предрасположенности. Если она подвергается вытеснению, тогда первая теория, берущая за правило то, что противополое совпадает с вытесненным, оказывается, по-видимому, верной. Однако, нашим ожиданиям мало соответствует то обстоятельство, что сознательная фаза, всплывающая после свершившегося вытеснения, опять-таки обнаруживает женственную установку, только на сей раз – по отношению к матери. Нам, впрочем, не хотелось бы углубляться в сомнения там, где решение лежит так близко. Изначальная фантазия девочки “я избиваема (то есть: любима) отцом” все же определенно соответствует, в качестве женственной установки, преобладающему, явному ее полу: она, следовательно, в соответствии с данной теорией, должна избежать вытеснения, ей нет нужды становиться бессознательной. В действительности, однако, она таковой становится и замещается сознательной фантазией, отклоняющей (verleugnet) очевидный половой характер [фантазирующей]. Теория эта, таким образом, бесполезна для понимания фантазий битья и ими опровергается. Тут можно было бы возразить, что те, у кого возникают эти фантазии битья, и кто испытывает подобную судьбу, являются именно женоподобными мальчиками и мужеподобными девочками, или что ответственность за возникновение пассивной фантазии у мальчика и ее вытеснение у девочки следует возложить на черты женственности в мальчике и мужественности в девочке. Мы бы, наверное, согласились с подобной точкой зрения, но постулируемое соотношение между явным половым характером и отбором того, что предназначается для вытеснения, оказалось бы из-за этого не менее несостоятельным. В сущности, мы видим лишь то, что у индивидов мужского и женского пола налицо как мужские, так и женские инстинктивные импульсы, которые в равной степени могут оказаться бессознательными в результате вытеснения.

Гораздо лучше, как кажется, выдерживает проверку на фантазиях битья теория мужского протеста. Как у мальчика, так и у девочки фантазия битья соответствует женственной установке, следовательно – пребыванию на женской линии, и оба пола спешат при помощи вытеснения этой фантазии отделаться от подобной установки. Впрочем, мужской протест достигает, как будто, полного успеха лишь у девочки: тут мы обнаруживаем прямо-таки идеальный пример действия мужского протеста. У мальчика результат не всецело удовлетворителен, женская линия им не покидается, в своей сознательной мазохистской фантазии мальчик определенно не оказывается “сверху”. Это соответствует выводимому из данной теории ожиданию, если мы распознаем в этой фантазии некий симптом, возникший в результате того, что мужской протест потерпел неудачу. Нам, однако, мешает то обстоятельство, что возникающая в силу вытеснения фантазия девочки также имеет ценность и значение симптома. Но ведь именно здесь, где мужской протест полностью осуществил свой замысел, условия для образования симптома должны были бы отсутствовать.

Прежде чем на основании этой сложности мы выдвинем предположение в том, что вся концепция мужского протеста неадекватна проблемам неврозов и извращений, что ее применение к ним не принесет никаких плодов, мы переведем свое внимание с пассивных фантазий битья на другие инстинктивные манифестации детской сексуальной жизни, которые равным образом подлежат вытеснению. Ведь никто не может сомневаться в том, что имеются и такие желания и фантазии, которые с самого начала придерживаются мужской линии и представляют собой выражение мужских инстинктивных импульсов – например, садистские тенденции или же выводящееся из нормального Эдипова комплекса влечение мальчика к своей матери. Столь же мало сомнений вызывает и то, что их также постигнет вытеснение; если мужской протест с успехом мог объяснить вытеснение пассивных – позднее мазохистских – фантазий, то именно поэтому он совершенно бесполезен применительно к прямо противоположному случаю фантазий активных. Это означает, что учение о мужском протесте вообще несовместимо с фактом вытеснения. Лишь тот, кто готов отбросить все психологические завоевания, которые были сделаны начиная с первого катартического лечения Брейера [случай Анны О.] и благодаря ему, может надеяться на то, что принцип мужского протеста приобретет какое-то значение для объяснения неврозов и извращений.

Психоаналитическая теория, опирающаяся на наблюдение, твердо настаивает на том, что мотивы вытеснения не могут сексуализироваться. Ядро душевного бессознательного образует архаическое наследие человека, и процессу вытеснения подлежит в нем то, что всегда должно оставляться позади при продвижении к дальнейшим фазам развития как несовместимое с новым или непригодное и даже вредное для него. Этот отбор в одной группе влечений удается лучше, нежели в другой. Последние, сексуальные, влечения, в силу особых обстоятельств, на которые уже много раз указывалось, способны расстроить замысел вытеснения и добиться того, чтобы их представляли какие-то нарушающие [психическое равновесие] заместительные образования. Поэтому подлежащая вытеснению инфантильная сексуальность является главной инстинктивной силой формирования симптомов, а существенная часть ее содержания, Эдипов комплекс, – ядерным комплексом неврозов. Я надеюсь на то, что пробудил в настоящей статье ожидание того, что и сексуальные отклонения как детского, так и зрелого возраста ответвляются от того же самого комплекса.

Wilfred Ruprecht Bion (Muttra 1897-Oxford 1979)

Bion, Wilfrid Ruprecht. Group Dynamics: a Re-view // International Journal of Psycho-Analysis. – XXXIII. Перевод сделан по книге Bion W. Experiences in Groups and other Papers. London: Tavistock Publs. 1961 г.

Создав психоаналитический метод, Фройд (1913; 1921) попытался при его помощи осветить некоторые загадочные места, на которые в своих работах о психологии человеческих групп натолкнулись Le Bon, McDougall и другие. В данной статье я хочу рассмотреть схожие проблемы в свете современного развития психоанализа, и прежде всего такого, которое опирается на работы Меляни Кляйн.

Меляни Кляйн обращает внимание на то, что с самого начала каждый человек уже в начале своей жизни находится в контакте с материнской грудью, а позднее, когда быстро расширяется примитивное сознание, с семейной группой. Далее Кляйн показала, что природа этого контакта показывает совершенно специфическое своеобразие, которое имеет огромное значение как для развития индивидуума, так и для более основательного понимания тех механизмов, на которые указывал Фройд, опираясь на свою гениальную интуицию.

Я хочу показать, что механизм, который по мнению Меляни Кляйн (1930, 1946) является типичным для наиболее ранних фаз психического развития, характерен и для взрослых людей в их контактах с многогранной жизнью. По-видимому, речь здесь о какой-то массивной регрессии. Взрослый вынужден поддерживать контакт с аффективной жизнью группы, в которой он живёт. Для взрослых людей это может оказаться столь же трудной задачей, как и для младенца установление контакта с материнской грудью, и невозможность справиться с требованиями такой задачи будет проявляться в регрессии. Вера в существование одной из групп, которая является чем-то большим, чем просто сумма составляющих её индивидов, является существенной составной частью такой регрессии, как и определённые существенные черты, которыми индивидуум наделяет предполагаемую группу. Фантазируемая групповая личность («экзистенция») приобретает право на своё существование в результате того, что регрессия связана с потерей индивидуумом своего «индивидуального своеобразия» (Фройд, 1921, стр. 94), которое невозможно отличить от обезличивания, а потому здесь будет довольно трудно понять, что собрание людей состоит всего на всего из индивидов. Если наблюдатель считает, что существует группа, то индивиды, из которых она состоит, должны пережить регрессию. И опять же, если индивиды какой-либо «группы» (причём под этим словом мы подразумеваем собрание индивидов, все из которых находятся в одном и том же состоянии регрессии) начинают осознавать угрозу для своего характерного своеобразия, то группа переходит в эмоциональное состояние, которое называется паника. Но это отнюдь ещё не означается, что группа находится в состоянии распада, несколько ниже я ещё покажу, что вовсе не разделяю мнения о том, что в состоянии паники мы уже не находим у группы её сплочённости.

В предлагаемой читателю работе я хочу охватить все теории, к которым я пришёл, применяя идеи, существующие в современном психоанализе. Как своими сильными сторонами, так и слабыми сторонами эти теории отличаются от многих других тем, что они были созданы в тех ситуациях эмоционального бремени, которое они и стараются описать. Я введу некоторые новые для психоанализа понятия, так как с одной стороны перед нами совершенно новая материя, а с другой стороны, а с другой стороны мне хочется посмотреть на то, не ведёт ли подход, не обременённый прежними теориями к одному из пунктов, в котором можно бы было сравнить мои представления о группе и психоаналитический взгляд на индивидуума, что в итоге могло бы привести к возможности оценить, дополняют ли эти подходы друг друга или же противоречат друг другу.

В некоторые мгновения я начинаю полагать, что психотерапевтическая группа по отношению ко мне имеет какую-либо установку и что мне удаётся выразить эту установку словами; в некоторые другие мгновенья кто-то из членов группы тоже начинает считать, что и по отношению к нему у группа сложилась определённая установка, о которой я мог бы сказать, в чём же она заключается. Подобного рода ситуации поставляют сырой материал, на котором мы строим наши истолкования; но сами такие истолкования ничем большим не являются как только одной из попыток охватить точными словами то, что как мне представляется является установкой группой по отношению ко мне или к другому индивидууму, а также какого рода установку имеет отдельный индивидуум ко всей группе. Для интерпретации я привлекаю только часть складывающейся ситуации и только тогда рассматриваю какую-либо ситуацию благоприятной для выдачи истолкования, когда такое истолкование одновременно и очевидно, и пока ещё своевременно.

Группы, в которых я пытаюсь обнаружить эти роли, проходят целый ряд эпизодов сложного эмоционального развития, по которым можно вывести теории групповой динамики. Последние я нахожу полезными для понимания сиюминутно происходящих процессов и вскрытия корней дальнейшего развития. В последующем изложении читатель встретится с обобщением этих теорий.

2

Рабочая группа

В любой группе можно обнаружить черты психический активности. Любая группа, даже самая безобидная, собирается вместе, чтобы кое-что «осуществить». В этой активности все члены группы кооперируются друг с другом, в зависимости от способностей каждого. Эта кооперация осуществляется добровольно и зависит от того, что конкретные индивидуумы обладают некоторыми более или менее выраженными способностями. Участвовать в такого рода активности могут только индивиды с многолетним периодом научения и способностью к накоплению опыта, появляющихся у них в процессе психического развития. Так как такая активность направление на разрешение какой-либо задачи, то она связана с реальностью, а методы разрешения проблем будут отличаться рациональностью и потому, хотя и в всё ещё зачаточной форме, ─ научными. Приметы такой активности схожи с теми, которые Фройд (1911) приписывает сфере Я. Эту грань психической активности в группе я назвал «рабочей группой». Выражение «рабочая группа» обозначает только определённый вид психической активности, но не людей, посвящающих себя таковой.

Когда пациенты встречаются на сеансе групповой терапии, то всегда можно заметить, что часть психической активности направлена на разрешение проблем, из-за которых отдельные члены группы пытаются найти для себя помощь. Я привожу пример переходной фазы на одном из таких сеансов:

Шесть пациентов сидят вместе со мной в небольшом пространстве в форме круга. Молодая дама А предлагает всем участникам начать обращаться друг к другу просто по имени[1][1]. Становится заметно, что группа испытывает облегчение, так как наконец-то найдена хоть какая-то тема для разговора. Члены группы обмениваются взглядами, и на какое-то время можно замечать искру искусственного оживления. Господин B считает, что это неплохая идея, а господин С говорит, что это могло бы «сделать всю атмосферу более дружелюбной». Госпожа А подбадривает остальных попробовать угадать её имя; но не успела она сказать об этом, как молодая дама D сказала, что она боится, что тогда о её секретах смогут узнать вне группы и потому не хотела бы открывать своё настоящее имя. Господин E предлагает воспользоваться анонимными именами. Молодая дама F пристально рассматривает ноготь на своём пальце. Спустя несколько минут после предложения, высказанного молодой дамой А вся дискуссия оказалась полностью парализованной, она сменяется взглядами, которые всё чаще и чаще члены группы украдкой бросают на меня. Господин В собирается с духом и говорит, что однако мы всё же должны каким-либо образом обращаться друг к другу. Теперь настроение группы складывается из тревоги и нарастающей фрустрации. Ещё задолго до того как обратятся к руководителю, становится ясно, что он уже превратился в центр мыслей группы. Надежды группы на саму себя приводят её только к апатии и молчанию.

В настоящий момент я хочу обратить внимание читателя только на те аспекты приведённого эпизода групповой жизни, которые позволяют понять применение мною выражения «рабочая группа». Вполне может оказаться и так, что я буду делать и в самой группе, но по моему мнению значение подобного эпизода зависит от психической жизни группы, поскольку мы ещё можем говорить тут о наличии таковой жизни. Прежде всего: когда семь человек должны начать разговаривать друг с другом, то, естественно, что знание имён друг другу, существенно бы облегчило разговор. Поскольку дискуссия, вспыхнувшая в группе, возникла под воздействием осознания этих обстоятельств, то такую активность можно назвать продуктом деятельности рабочей группы. Но наша группа не только предложила сделать шаг вперёд, который пошёл бы на пользу любой группе, независимо от того, каковы её задачи. Группа пошла ещё дальше и предложила обращаться друг к другу просто по именам, что могло бы помочь создать дружественную атмосферу. В случае группы, о которой я говорю, можно с полным правом утверждать, что возникло мнение, что создание дружественной атмосферы вообще лежит в русле терапевтических требований. Подобным же образом можно будет и о том временном пункте в истории этой группы, из которого мы выхватили короткий эпизод, сказать, что как возражение молодой дамы D, как и попытка разрешить проблему со стороны господина Е диктуется терапевтическими требованиями. Фактически я говорю о том, что предложения членов группы хорошо подходят – к ещё не явно сформулированной – теории, в соответствии с которой наши страдания исчезнут, если групповые сеансы будут проводиться таким образом, что восприниматься будут только эмоции приятного рода. Становится видно, что демонстрация функции рабочей группы должна включать в себя следующие моменты: образование мыслителя, который ориентирован на перемещение мыслей в действие; теория, на которой всё базируется – в нашем случае потребность в дружественной атмосфере; веру в то, что одного только изменившегося окружения будет вполне достаточно для лечения, безо всякого изменения в индивидууме; и, наконец, от типа фактов, которые рассматриваются как «реальные».

В приведённом случае несколько позднее мне удалось увидеть, что оказалась несостоятельной функция рабочей группы (которую я вначале конечно же ещё так не называл), заключающаяся в представлении о достижении выздоровления посредством существования группы с исключительно приятными качествами, и даже обнаружить то, что какая-то групповая трудность помешала достичь ограниченного осуществления кажущегося столь простым действия – обращения друг к другу по именам.

Перед тем как перейду к объяснению сущности препятствий, встающих на пути деятельности рабочей группы, я хотел бы здесь упомянуть об одной из трудностей при изложении моих теорий, которая уже стала заметной. Когда я говорю о каком-либо эпизоде в группе подобному вышеприведённому, а затем пытаюсь вывести из него теорию, то всё это сводится только к тому, что я говорю, у меня есть теория, в соответствии с которой разыгрывается то или это, и что я всего на всего ещё раз опишу происшедшее другими словами. Из такой дилеммы читатель может помочь себе только посредством того, что он вспомнит какой-либо сеанс или собравшуюся группу, в которых он участвовал, и подумает о том, насколько он может припомнить те опорные пункты, по которым можно сделать вывод о существовании какой-либо из групповых функций – как я их называю. При этом не стоит забывать, что в своё понимание ситуации необходимо в качестве материала обязательно включать принципы конкретного применявшегося метода вместе с руководителем этой группы и т. д.

[2][1] О табу на имена смотри размышления Фройда в его книге «Totem und Tabu» (1913), стр. 69 и след.

3

Основные предпосылки (гипотезы)

Ориентация исключительно на деятельность рабочей группы многое оставляет в стороне. Действительно ли за предложение обращаться друг к другу по анонимным именам стоит только намерение пойти на встречу требованиям реальности? Скрытые взоры, озабоченность правильной формой обращения к психоаналитику, чуть позднее ставшее вполне очевидным – всё это было бы бессмысленно истолковывать так, словно бы оно было связано с функцией рабочей группы.

Деятельности рабочей группы создаются помехи, её отклоняют на что-то второстепенное, а иногда также и помогают реализоваться посредством определённой психической активности другого рода, имеющей один общий атрибут (качество): сильно выраженные эмоциональные тенденции. Эти активности, кажущиеся на первый взгляд хаотичными, получают определённый смысл, если мы допустим, что они появляются из основных предпосылок, общих для всей группы. В приведённом выше примере можно легко заметить, что одна из таких общих предпосылок состоит в том, что все члены группы собрались, чтобы полечиться у меня. Но исследование подобного рода мыслей в рамках функции рабочей группы показало, что существовали представления, придававшие реалистичность связанным с ними эмоциям, но только они не были созвучно действительно наивному ожиданию, которому сознательно предавались менее умные члены группы. А кроме того даже отдельные умные члены, среди которых например оказался даже учёный-естественник, своим поведением явно показывали, что они тоже лелеют схожие представления.

Первая основная предпосылка состоит в том, что группа собралась, чтобы предоставить себя в руки руководителя, от которого можно получить защиту и питание – материальное и духовное. Выражаясь подобным образом первую основную предпосылку можно рассматривать как повторение моего примечания: члены группы допускают, что «они собрались, чтобы полечиться у меня» – с одним только отличием, что вторая формулировка метафорически приукрашена. Но самое главное тут это то, что основная предпосылка может быть понята только тогда, когда моя формулировка будет приниматься дословно, не метафорически.

Сейчас я покажу терапевтическую группу, в которой действует основная предпосылка, которую я хотел бы назвать зависимость.

На группе присутствовали три женщины и два мужчины. Раньше этой группе показывала признаки функций рабочей группы, активность которой была направлена на лечение расстройств её участников группы. На этот раз можно было заметить, что они с отчаянием покинули прежнюю позицию и полностью надеялись на то, что я устраню у них все трудности, в то время как им самим можно будет ограничиться постановкой отдельных вопросов, на которые я должен буду отвечать. Одна из женщин принесла с собой шоколад и робко предложила кусочек от него своему соседу справа. Кто-то из мужчин ел бутерброд. Мужчина, любивший по-философски испытывать других и который на предыдущем сеансе сказал на группе, что он не верит в Бога и не принадлежит ни к какому вероисповеданию, сидел теперь молча, как он вообще довольно часто делал, пока одна из женщин не заметила с лёгкой иронией, что он умудрился до сих пор не задать ни одного вопроса. Тогда мужчина возразил: «А мне вообще не нужно ничего говорить, так как я знаю, что если я достаточно долго сюда похожу, то на все мои проблемы отыщутся ответы, причём самому мне для этого делать ничего не нужно».

На это я сказал, что похоже, что я превращаюсь в нечто схожее с каким-то групповым божеством; все вопросы обращены ко мне, в предположении, что я знаю на них все ответы и могу отвечать не затрачивая никаких усилий; пища принадлежит к особому роду манипуляции со стороны группы, позволяющему группе наделить мой образ материальной субстанцией (содержанием), и каковой группа желала бы сохранить; ответ философа хотя и позволяет понять, что он не верит в действенность молитвы, но по-видимому находится в явном противоречии с его прежними высказываниями о том, что он не верит в Бога.

Когда я был готов дать моё истолкование, то я был не только убеждён в его правильности, но у меня не было и тени сомнения в том, что я смогу убедить и других, в качестве доказательства предлагая им огромное количество материала (в этой статье я могу представить его только частично). Но не успел я всё высказать в группе, как у меня появилось чувство, что я допускаю явный ляпсус. Со всех сторон на меня были направлены пустые взгляды; материал для доказательств исчез. Я посмотрел на мужчину, жующего свой бутерброд, он складывал бумагу, в которую был завёрнут бутерброд, затем положил её в карман и со слегка вопрошающим взглядом посмотрел по сторонам вокруг себя. Одна из женщин пронизывающе взглянула на меня. Другая ─ сложила руки и пристально уставилась в пол. У меня стало возникать ощущение, что я совершил в обществе глубоко верующих людей какое-то богохульство. Второй мужчина обхватил руками подлокотники кресла и играл своими пальцами. «Шоколадная» женщина быстро проглотила последний кусочек от плитки шоколадки. Я продолжал интерпретировать дальше, что теперь я стал для них очень плохим человеком, так как сомневался в групповом божестве, что это вызвало в группе тревогу и чувства вины, так как группа оказалась не в состоянии дистанцироваться от греховности.

В этом изложении по одной причине, которая как я надеюсь станет позднее понятна для читателя, на передний план выдвигаю мои собственные реакции во время группового сеанса. С полным правом мне могут возразить, что истолкования, наиболее сильные основания для которых отыскиваются не в наблюдающихся в группе фактах, а в субъективных реакциях психоаналитика, с большей вероятностью могут быть объяснены психопатологией самого аналитика, чем динамикой группы. Это вполне справедливый упрёк, и ответ на него может быть дан только спустя многих лет тщательной работы, на которую один аналитик просто не способен; поэтому я и хочу сдвинуть в сторону эту проблему и перейти к тезису, который я буду защищать в следующих частях этой статьи.

А этот тезис говорит, что при групповом лечении многие истолкования, при чём среди них и самые важные, должны будут даваться на основе личных эмоциональных реакций психоаналитика. Я считаю, что эти реакции связаны с тем, что психоаналитик в групповых отношениях находится не положении приёмника (контейнера), что Меляни Кляйн обозначила в виде «проективной идентификации», этот механизм вообще играет в группе очень большую роль. Я думаю, что переживание контрпереноса имеет совершенно определённое качество, позволяющее аналитику различать то, когда он является объектом проективной идентификации, а когда – нет. У аналитика возникает чувство, что с ним начинают манипулировать таким образом, чтобы он играл роль – выявить которую довольно трудно ─, приписываемую ему фантазией какого-либо индивидуума. Помешать этому может ему только нечто такое, что я могу обозначить в своём воспоминании как временную утерю понимания; человек находится под воздействием сильных ощущений, а одновременно считает, что их наличие вполне объясняется сложившейся объективной ситуацией, не считая необходимым обратиться к более обстоятельному прояснению причин. Смотря с психоаналитической позиции, это переживание состоит из двух тесно связанных друг с другом фаз: в первой фазе у нас возникает чувство, что мы явно дали неверное истолкование, независимо от того, что мы ещё делали; во второй – возникает ощущение, что становишься совершенно особой персоной в совершенно особой эмоциональной ситуации. Я верю, что главным требованием к психоаналитику для работы с группой является обладание способностью устранять от себя опьяняющее чувство реалистичности, которое сопровождает подобное состояние. Когда психоаналитик на такое способен, то он может давать истолкование, которое я мог бы считать верным, а в результате обнаружить его взаимосвязь с более ранним истолкованием, в достоверности которого у него возникло сомнение.

Теперь я должен перейти ко второй из основных предпосылок. Как и первая, она соответствует той цели, из-за которой группа и собралась. Впервые я обратил внимание на неё на одном из сеансов, в котором мужчина и женщина спорили друг с другом, явно забыв об остальной группе. Остальные члены группы то и дело обменивались взглядами, по которым было видно, что речь здесь шла о любовных отношениях; но совершенно серьёзно к этому никто не относился, да и внешнее содержание разговора вряд ли существенно отличалось от других разговоров в группе. Но я обратил внимание на следующее: обычно отдельные члены группы довольно болезненно реагировали на любое отклонение от активности, рассматривающейся как терапевтическая, что на этом этапе развития группы подразумевало, что кто-то выговаривался и получал «истолкование» от меня или другого участника группы. Но теперь ничем противоестественным не казалось то, что эта пара одна отвлекла на себя внимание всех. Позднее стало ясно, что не имеет особого значения пол партнёров для общей предпосылки, в ходу здесь было образование пары. Эти сеансы имели своеобразный, переполненный надеждами, заинтриговывающий характер, этим они существенно отличались от обычных сеансов со скукой и фрустрацией.

Не стоит считать, что элементы, которые я здесь называю «образование пар», появляются только в исключительных случаях или прежде всего именно таковыми. Намного чаще появляются состояния сознания такого рода, которые нам хорошо известны в психоанализе. Было бы также странным (назову тут только один пример), если бы у индивидов не обнаруживалось тех признаков реакции на групповую ситуацию, которые бы напоминали собой первичную сцену. Но если специалист позволяет увлечь себя воздействием реакций подобного рода, то на мой взгляд будет затрудняться понимание того, что именно может обнаружить только в группе. А кроме того излишняя концентрация на таких явлениях в самых плохих случаях приводит к жалкому подобию психоанализа вместо того, чтобы выявлять потенциальные терапевтические возможности группы. Таким образом, читатель должен понять, что в этой, как и во множестве других ситуаций, имеется огромная масса материала того рода, который мы хорошо знаем по психоанализу, но который в групповой ситуации ещё требует для себя анализа. Но сейчас я хотел бы отодвинуть в сторону этот материал и обратиться к рассмотрению той атмосферы, переполненной надеждами и ожиданиями, о которых я сказал как о приметах группы, образующей пары.

В словах эта предпосылка находит себе выражение в следующих мыслях: вступление в брак поставит крест на имеющихся невротических трудностях; если бы групповая терапия смогла бы достаточное распространиться, то она бы перестроила общество; предстоящее время года – независимо от того, будет ли это весна, лето, осень или зима – будет на этот раз лучше; необходимо формировать общества нового типа – улучшенную группу ─ и ещё многое тому подобное. Часто такие высказывания привлекают внимание к якобы будущим событиям; но для аналитика речь здесь идёт не о будущих событиях, а о воздействие сиюминутного состояния – и именно чувства надежды. Это чувство является характерным для группы, образующей пары. Уже наличия его одного является достаточным для до того, чтобы понять, что имеешь дело с группой, образующей пары, даже если кажутся отсутствующими все другие признаки. Чувство надежды является как предшественником, так и составной частью сексуальности. Оптимистические чувства, выражаемые в словах, являются рационализациями, имеющими цель, осуществить временное смещение и компромисс с чувствами вины – радость, испытываемая при переживании чувства надежды, оправдывается ссылкой на результат, который считается с нравственной точки зрения безупречным. Связанные друг с другом чувства группа, образующей пары, являются полной противоположностью переживаний ненависти, деструктивности и отчаяния.

Для того, чтобы такие чувства надежды сохранялись, необходимо чтобы вождь этой группы ещё не был рождённым – в отличии от вождей зависимой группы и группы борьбы-бегства. Таковым вождём является человек или мысль, которые в один из дней спасут группу – спасут от чувств ненависти, деструктивности и отчаяния, переполняющих свою или другую группу. Но чтобы такое могло произойти, само собой понятно, что эти Мессианские надежды никогда не должны исполняться. Надежда живёт только до тех пор, пока она остаётся надеждой. Трудность здесь состоит в том, что группа – благодаря рационализации своей пробуждающейся сексуальности, предчувствия того, что существует сексуальная жизнь, проявляющейся под видом надежды – имеет склонность оказывать на себя влияние в смысле рождения Мессии, будь это человек, или идея, или утопия. В той степени, в которой это удаётся, надежда становится слабее; ведь тогда уже не приходится на что-то надеяться, а так как деструктивность, ненависть и отчаяние никаким радикальным изменениям не подверглись, то становится опять ощутимо их существование. А в свою очередь это ещё больше ослабляет надежду. Если мы в качестве гипотезы примем, что необходимо так направлять ход группы, чтобы продолжали сохраняться её надежды, то те, кто посвящает себя этой задаче, или в своём качестве представителя специализированной рабочей группы, как я это буду описывать ниже, или в качестве отдельного индивидуума позаботиться о том, чтобы мессианские надежды оставались невыполнимыми. Опасностями здесь будет, естественно, или то, что такая специализированная рабочая группа в своём чрезмерном рвении нанесёт ущерб безвредной и творческой функции рабочей группы, или же она отстанет от развивающейся группы и будет поставлена перед мучительной необходимостью ликвидации Мессии, чтобы после этого заново создать мессианские надежды. В психотерапевтической группе проблема заключается в том, чтобы наделить группу способностями осознанного восприятия надежд и связанных с этим чувств, а одновременно ещё и возможностью выдержать всё это. То, что группа, находящаяся в фазе образования пар, способна выдерживать подобного рода чувства, следует относить на счёт функции основной предпосылки, а не считать признаком индивидуального развития.

Третья основная предпосылка говорит о том, что группа встречается для того, чтобы с чем-то сражаться или бежать от чего-то. К тому и другому группа подготовлена по-разному. Такое состояние сознания я называю «группа борьбы-бегства». Признанный лидер группы, находящейся в таком состоянии, должен предъявлять к группе те требования, которые позволят ей обратиться к агрессии или бегству. Если же лидер будет выставлять требования, которые не будут этому соответствовать, то такой лидер будет проигнорирован. В психоаналитической группе лидером рабочей группы является аналитик. Эмоциональная поддержка со стороны членов группы, на которую он может опираться, испытывает на себе колебания в зависимости от активированной основной предпосылки и степени соответствия его действий требованиям к вождю на различных состояниях сознания. В группе борьбы-бегства в своих попытках осветить происходящие процессы аналитик испытывает помехи из-за легкомысленности, с которой мобилизуется эмоциональная поддержка для предложений, которые выражают собой или ненависть к психологическим проблемам любого рода или изображают средства для их избегания. В этой связи я хотел бы напомнить о первом приведённом мною примере, где речь зашла об обращении друг к другу по именам. Такое предложение вообще можно истолковать как проявление желания бегства в группе борьбы и бегства; фактически же я истолковал этот эпизод по причинам, связанным с достигнутой группой стадией развития, как функцию рабочей группы.

Общность основных предпосылок

Для того чтобы участвовать в действиях в соответствии с основными предпосылками не требуется ни образования, ни опыта, ни особого уровня психического развития. Они появляются мгновенно, автоматически и импульсивно – никакой особой потребности я не испытывал в необходимости постулировать существование стадного инстинкта, для того чтобы объяснить феномены, которые я пережил в группе[1]. В отличии от функции рабочей группы действия в соответствии с основными предпосылками не требует от индивидуума способности к кооперации с другими людьми; всё здесь будет зависеть от того, будет ли конкретный индивидуум обладать «валентностью» – я позаимствовал этот термин из химии и обозначаю посредством него способность к мгновенной, непосредственной связи индивидуума с другим человеком, чтобы разделять с ним одну из основных предпосылок и действовать на её основе. Функция рабочей группы всегда появляется на базе одной (и только одной единственной) из основных предпосылок. Даже если функция рабочей группы остаётся неизменной, одновременно существующая основная предпосылка, пронизывающая все действия группы, может часто меняться – два или даже три раза в час; но может быть и так, что какая-либо из основных предпосылок сохраняет за собой главенство в течении многих месяцев.

Для объяснения судьбы неактивированных основных предпосылок вне поля, которое обычно рассматривается заслуживающим интереса психологов-учёных, я постулировал существование протоментальной[2] системы, в которой невозможно различить физическую и психическую активность. Нельзя не замечать, что вопрос о том, подходит ли какая-либо определённая область для психологических исследований, зависит ещё и от других факторов кроме свойств и структуры исследуемой области; одним из таких факторов является досягаемость для техник психологического исследования. Открытие области психосоматической медицины наглядно показывает те трудности, на которые натыкаешься при любой попытке определения линии, разграничивающей психические и физические феномены. Поэтому я отказываюсь от проведения границ между активизированными основными предпосылками и теми, которые я приписал гипотетической протоментальной системе.

Существует много техник для исследования функции рабочей группы, и применяются они ежедневно. А для исследования феномена основных предпосылок я считаю неизбежным обращение к психоанализу или к технике, явно опирающейся на него. Но так как функции рабочих групп оказываются постоянно пронизанными феноменами основных предпосылок, то становится ясно, что техники, которые не учитывают такого рода феномены, будут давать только искажённую картину функций рабочей группы.

Аффекты, связанные с основными предпосылками, можно обозначать обычными словами: страх, боязнь, тревога, ненависть, любовь и т. д. Но аффекты, присущие всем основным предпосылкам, оказывают друг на друга незаметное воздействие, словно бы речь здесь шла об определённой комбинации эмоций и чувств, присущих активированной основной предпосылке. Это означает: тревога, наблюдающаяся в зависимой группе, будет иметь иной характер, чем тревога в группе, образующей пары, тоже самое можно сказать и о всех остальных чувствах.

Всем основным предпосылкам присуще наличие лидера, который правда в группе, образующей пары, ещё «не существует», то есть, ещё не родился. Таким лидером не обязательно должен быть какой-либо индивидуум из группы, да это, вообще, может быть не человек, его роль может играть какая-нибудь идея или неодушевлённый предмет. В зависимой группе место лидера может занять история группы. Из-за недовольства своей способностью припомнить события прежних встреч, группа может решить вести протокол своих встреч. Тогда этот протокол превращается в «Библию», на которую будут ссылаться, например, в том случае, когда индивид, которому доверили руководство группой, оказывается не выполняющим свои обязанности или вовсе не подходящим для того, чтобы соответствовать истинному профиля вождя зависимой группы. К созданию Библии группа прибегает тогда, когда она чувствует угрозу со стороны какой-либо идеи, признание которой могло бы привести отдельных членов группы к изменению и развитию. Такие идеи наделены эмоциональной властью – и вызывают к себе сопротивление – на основе своей родственности с приметами, которые ожидаются от лидера группы, образующей пары. Если активированы зависимость или борьба-бегство, то тогда начинается борьба для подавления новой идеи, так как появление новой идеи ощущается угрозой для статус-кво. На войне любая новая идея – будь это бронеавтомобиль или новый метод отбора офицеров ─ считается «новомодной», то есть противоречащей военной Библии. В зависимой группе новая идея ощущается угрозой для вождя, независимо от того, будет ли это «Библия» или человек. Но тоже самое оказывается значимым и для группы, образующей пары, так как здесь, как мы уже говорили, новая идея или персона, приравнивающиеся к не родившемуся гению или Мессии, остаются не родившимися, чтобы продолжать и дальше реализовывать функцию группы, образующей пары.

Отклоняющиеся формы при смене двух основные предпосылок

Изменения в ментальности группы не обязательно нуждаются в переходе от одной основной предпосылки к другой; перемена может затронуть только определённые особые формы прежней основной предпосылки. Всё здесь будет зависеть от того, какая именно основная предпосылка будет активирована, когда нарастает напряжённость. При таких особых формах в игре будет всегда ещё и одна из посторонних групп. Допустим, что активирована зависимая группа, испытывающая угрозу со стороны руководства группы, образовывающей пары, и возможно особенно тогда, когда роль вождя играют идеи, переполненные надеждами на Мессию. Если оказываются недостаточными такие методы как создание Библии, то угрозу пытаются отразить посредством того, что провоцируют присоединение к другой группы. Если активирована группа борьба-бегство, то существует тенденция включения в свой состав другой группы. Когда активирована группа образования пар, то существует тенденция к расколам. Названная последней реакция может показаться аномальной, если не подумать о том, что в группе, образующей пары, обязательно должна оставаться нереализованной надежда на Мессию, идёт ли речь при этом о человеке или об идее. Проблема здесь заключается в угрозе от новой идеи, требующей изменений и развития, в то время как ни одна из групп, ориентированных на основные предпосылки, не может терпеть никаких изменений и развития. О причинах этого я поговорю позднее.

Специализированные рабочие группы

Существуют определённые специализированные рабочие группы, на что обратил внимание Фройд (1921, стр. 101 и след.), хотя он и не использовал такие термины. Задача таких групп особенно хорошо подходит для того, чтобы пробуждать активность определённых основных предпосылок. Типичными группами этого рода являются церковь и армия. Церковь болезненно чувствительна для любых воздействий, сказывающихся на феноменах зависимой группы, подобным же образом страдает армия, но это теперь касается феноменов группы борьбы-бегства. Но нужно и ещё одну возможность не упускать из виду, а именно то, что эти группы были выставлены из главной группы, именно для того, чтобы нейтрализовать группы зависимости и борьбы-бегства, чтобы они не мешали осуществлению функций рабочей группы, которую пытается реализовать главная группа.

Когда мы примем эту последнюю гипотезу, то нам придётся тогда считать неудачей специализированной рабочей группы, если активность зависимости или борьбы-бегства не сможет больше проявляться в специализированной рабочей группе или же достигает патологической силы. Результат в обоих случаях будет одним и тем же: тогда те функции, которые должны реализовывать рабочие группы, придётся принять на себя главной группе, и в то же время продолжать и дальше выполнять свои функции рабочей группы. Когда специализированная рабочая группа не может или не желает справляться с основной предпосылкой, входящей в область этой группы, то давление основной предпосылки срывает планы функций рабочей группы, присущие основной группе. Так как одна из главных функций рабочей группы заключается в том, чтобы мысли и чувства претворить в адекватное реальности поведение, то рабочая группа мало подходит для того чтобы давать дорогу основным предпосылкам; так как основные предпосылки тем становятся более опасными, чем больше они пытаются претвориться в действия. Специализированные рабочие группы считает это само собой разумеющимся, это проявляется в том, что такая группа пытается осуществить обратный процесс, а именно стимулы к действия превратить в ментальность с характеристиками какой-либо из основных предпосылок – намного более надёжное поведение. Так, например, церковь, когда на её долю приходится какой-либо значительный успех, связанный с реализацией функции рабочей группы, требует от членов группы благодарить за то божество – а не свои способности к искусной реалистической работе: non nobis, Domine. Крепкая, пользующая авторитетом церковь в интересах создания оптимальных условий для проявления функций рабочей группы должна усиливать религиозную веру – и одновременно подчёркивать, что никогда нельзя активно проявлять себя в мирской жизни в соответствии со своими убеждениями; успешная армия должна способствовать вере в то, что посредством насилия можно добиться всего – и опять же с предпосылкой, что оружие никогда не будет применяться. В обоих случаях всё сводится к следующему: ментальность любой из основных предпосылок никак не годится на то, чтобы их превращать в реальное действие, так как действие требует наличия функции рабочей группы, сохраняющей контакт с реальностью.

В небольших психотерапевтических группах во время активности зависимой группы существует тенденция образования подгруппы, принимающей на себя функцию интерпретации лидера зависимой группы, который обычно персонифицируется в психоаналитике. В группе борьбы-бегства подобная подгруппа выполняет схожую функцию. Если аналитик в таких случаях оказывается упрямым и непокорным, то он может вызвать реакции, которые приведут к угрозе образования новой идеи.

Аристократия представляет собой ту специализированную рабочую группу, которая для группы, образующей пары, выполняет функции схожие с теми, которые имеет церковь для зависимой группы, а армия – для группы борьбы-бегства. Эта подгруппа обладает функцией предоставления отдушины для чувств, вращаются вокруг представлений о происхождении и рождении, то есть вокруг надежд на Мессию, являющихся предварительной стадией сексуальных страстных желаний, не вызывая никакой тревоги за то, что такие чувства должны повлечь за собой стремление к их воплощению. Аристократия одержима мессианскими надеждами, но одновременно ещё и заверениями в том, что предводитель группы, образующей пары, если ему уж будет суждено воплотиться во плоти, будет рождён во дворце, хотя и ничем другим от нас отличаться не будет: современным ключевым словом для подобного рода качества наверное является «демократичный». В психотерапевтической группе «аристократическая» подгруппа обычно помогает группе понять, что в новых идеях речь идёт о том, что в принципе уже хорошо известно всем участникам.

Основные предпосылки, время, развитие

Я хотел бы указать на две приметы, характерных для ментальности основных предпосылок. Время с ними никак не связано; оно является измерением психической активности и никак тут не замечается; следовательно, и любая деятельность, требующая осознания времени, будет плохо пониматься и даже может провоцировать чувства преследования. Интерпретация активностей на уровне основных предположений обнажает искажённое отношение ко времени.

Второй приметой, о которой я уже ранее говорил, является отсутствие процессов развития любого рода. Побуждения к развитию наталкиваются здесь на враждебность. Понятно, что огромные изменения для группы были бы связаны с принятием цели психотерапевта: посредством исследования группы способствовать терапевтическому развитию на основе инсайтов. Вспыхивающая из-за этого враждебность имеет тенденцию отвечать реакцией в отклоняющейся форме путём образования образа или идеи Мессии, вместо того чтобы до конца исчерпывать свои силы циклически переходя от одной основной предпосылки к другой. Когда группа действительно желает остановиться в своём развитии, то наиболее просто этого достичь полностью подчиняясь власти одной из основных предпосылок, приближаясь этим к одному единственному способу психической жизни, для которой не требуется никаких способностей для развития. Важнейшим оправданием таких изменений по-видимому является усиление приятного чувства витальности (жизненной силы).

Какую именно защиту предоставляет против развития угрожающей идеи раскол группы, можно видеть в деятельности отколовшихся групп, которые якобы сражаются с опасностью, но фактически служат той же самой цели. Одна из групп объявляет себя сторонницей прежних идей (группа зависимости), частенько в своей активности ориентирующейся на «групповую Библию». Такая группа популяризует признанные идеи посредством разоблачение любого новшества, которое для своего понимания потребовало бы совершения болезненных усилий, а этим она собирает вокруг себя многочисленных приверженцев, тоже пытающихся избежать болей, неизбежных при любом развитии. Так что мышление здесь стабилизируется на банальном и догматичном уровне. Противоположная группа, которая якобы стоит за новые идеи, отличается настолько большой притязательностью, что она может привлечь к себе ни одного нового сторонника. Таким способом обе группы избегают болезненной конфронтации примитивного с дифференцированным, составляющим по своей сути сердцевину конфликта развития. Поверхностные, но многочисленные расколы стоят при этом в полной противоположности к глубоким, но немногочисленным расколам. Результат напоминает иногда высказываемое опасение, что общество обильно размножается в результате брачной активности наименее развитых своих членов, в то время как его «лучшие» представители упорно продолжают оставаться стерильными.

Взаимоотношения основных предпосылок друг к другу

Теперь мы можем  рассмотреть все три основных предпосылки и рабочую группу по-новому, чтобы попытаться выявить, нельзя ли их понять на более фундаментальном уровне. Хотя постулат о существовании основных предпосылок позволяет дать форму и значение многоуровневому и хаотичному состоянию, в котором оказываются в группе её участники, мы до сих пор не имеет никакого убедительного объяснения того, почему такие основные предпосылки должны существовать. Ясно, что ни одна из трёх основных предпосылок не способна в удовлетворительной степени унять боязнь перед группой и её аффектами, так как иначе к чему бы тогда были нужны изменения и переходы от одной основной предпосылки к другой, да и никакой необходимости бы не было в упоминавшихся специализированных рабочих группах.

Во всех трёх основных предпосылках содержится представление о лидере. В группе борьбы-бегства полностью отсутствует способность обращаться к пониманию как к методу разрешения конфликтов. Все три направлены против развития, которое опять же со своей стороны зависит от понимания. Как раз рабочая группа и понимает необходимость как понимания, так и изменения. Если мы рассмотрим все три специализированные рабочие группы, то каждая из них имеет дело с тем, что находится вне области соответствующих основных предпосылок. Так, например, специализированная зависимая рабочая группа не свободна от поглощённости мессианскими идеями, которые скорее находятся в поле действий группы, образующей пары. Цель усилий, затрачиваемых здесь, является Мессия, который должен родиться на какой-либо циновке из тростника или овечьих яслях в качестве внебрачного ребёнка двух родителей: одного высокопоставленного ─ дочь фараона или божество ─ и одного уровнем пониже. В группе, образующей пары, аристократическая подгруппа допускает существование высокопоставленных родителей, рождение в браке и колыбель среди роскоши дворца, но сам ребёнок отличается тем, что он точно такой же, как и все мы. Более точное рассмотрение фактов позволяет выявить главную трудность: связанность половой любви, уравненных в правах родителей, самый обычный ребёнок, мессианские надежды, в которых я усматриваю существенную часть половой любви и стремление к развитию, которое со своей стороны требует наличия способности к пониманию. Группа борьба-бегство выдаёт чувство неспособности к пониманию и к любви, а без последней не может быть и понимания. Но лидер группы борьба-бегство опять возвращает в наше поле зрения один из пугающих компонентов – кое-что из того, что схоже или с опасающимся отцом, или с ребёнком.

А кроме того, каждая из групп с этими тремя основными предпосылками со своей стороны является собранием отдельных персон, распределяющих между собой приметы определённой фигуры в эдипальной ситуации – приметы, которые как раз и зависят от активированной основной предпосылки. Но параллели с фигурами эдипальной ситуации тем не менее наделены значительными отклонениями. Такое отношение по-видимому является отношением между индивидуумом и группой. Но группа воспринимается в качестве своеобразного, хотя и фрагментированного индивидуума, за которым скрыто пребывает второй индивидуум: лидер. Это конечно кажется противоречащим часто повторяющимся замечаниям о том, что лидером является психоаналитик; но противоречие здесь разрешается просто, если мы вспомним о том, что в терапевтической группе психоаналитик является только лидером рабочей группы, и даже если мы будем обращать на многочисленные признаки того, что его держат за лидера, фактически таковым он по-видимому воспринимается очень редко. Мне часто намекали на то, что я не должен участвовать в деятельности группы и что мне не стоит навязывать группе свои мнения – причём участники группы высказывались подобным образом, несмотря на то что скорее всего я говорю больше чем кто-либо другой. Главная причина этого, как и всегда в группе, существующее у участников внутреннее убеждение, сопровождающее невысказанную идею, на которую я ещё раз обращу внимание читателя, что хотя меня и считают за лидера группы, таковым я участниками группы не воспринимаюсь.

На аффективном уровне, где господствуют основные предпосылки, в открывающемся материале можно обнаружит, как я уже намекал, эдипальные образы, точно также как это происходит на индивидуальных психоаналитических сеансах. Но к этим образам ещё принадлежит и фигура мифа об Эдипе, о которой ещё мало говорили: сфинкс. Поскольку я рассматриваюсь как задающий тон для функций рабочей группы, как почти всегда и бывает, со мной и с представляемой мною функцией рабочей группы связаны чувства, которые очень хорошо подходят к загадочному, задающему вопросы, погружённому в себя, приносящему несчастья сфинксу. Иногда, в те мгновенья, когда моё вмешательство вызывает особенно сильные чувства страха, начинают даже применяться выражения, которые вряд ли нуждаются в особом пояснении, чтобы заметить, что группа и сама догадывается о таком сходстве. Никакое другое переживание не показывает столь ясно как групповое переживание страха, с которое рассматривается вопрошающая установка. Этот страх направлен не только на того, кто задаёт вопрос, но и на сам предмет вопроса, с которым и связан страх Так как сама группа, которая собственно и является предметом вопроса, пробуждает опасения необычайно примитивного рода. У меня существует впечатление, что группа в головах составляющих её индивидов, начинает восприниматься как очень ранняя фантазия, касающаяся содержания тела матери[3]. Поэтому попытке подвергнуть рациональному исследованию динамику группы будут мешать опасения – как и механизмы, посредством которых группа их избегает ─, которые характерны для параноидно-шизоидной позиции. Исследование невозможно проводить, не стимулируя и не активируя названные мною уровни.

Теперь мы гораздо лучше подготовлены к вопросу о том, нельзя ли рассматривать основные предпосылки на более глубоком уровне. Я уже говорил, что все три состояния имеют между собой схожести, которые привели меня к предположению, что они вполне возможно и не являются первичными феноменами, а скорее формами проявления такого состояния, которое скорее заслуживает быть рассматриваемым как первичное или как реакция на подобное состояние. Хотя в гипотезе об основных предпосылках я обнаружил ценное вспомогательное средство, посредством которого можно навести порядок в хаосе материала, появляющегося на групповом сеансе; вскоре чётко обнаружилось, что требуется дальнейшее исследование новых гипотез. Как эта потребность, так и путь к гипотезе, посредством которого можно было разрешить проблему – всё это стало мне хорошо ясно после того, как я подумал о том, что же могло вызвать смену одной основной предпосылки другой. В моём изложении я опять обращусь к обсуждавшимся мною ранее отклоняющимся формам.

Говоря короче: независимо от того, какая основная предпосылка активирована, исследование показывает, что все элементы в эмоциональной ситуации настолько тесно связаны с ранними фантазиями страха, что группа, когда сила страха становится слишком большой, вынуждена прибегать к защитным реакциям. На этой примитивной ступени основные предпосылки в отличии от моего прежнего описания показывают другой аспект. Теперь можно видеть, что импульс к образованию пар содержит компоненты, которые вызываются психотическим страхом, связанным с примитивными эдипальными конфликтами на основе отношений к частичным объектам. Этот страх побуждает членов группы искать себе союзника. Истоки подобного импульса к образованию пар маскируются рациональным объяснением причин появления группы, образующей пары, а именно, что мотив здесь сексуальный, и что целью его является продолжение рода.

Но когда активируется группа, образующая пары, мы опять же обнаруживаем, что многие их её компонентов сближаются с примитивными частичными объектами, чтобы таким образом уйти от идентификации с ними. Таким образом, всё будет зависеть только от времени, когда именно психотический страх достигнет такой силы, что необходимо будет искать новую защиту. Допустим, что таковая будет проявляться в форме группы борьбы-бегства, то есть в устранении ненависти, разряжающейся или в разрушительных нападениях на предполагаемого врага или в бегстве от ненавистного объекта. Безразличие группы  по отношению к судьбе своих членов и даже больше её неспособность таким путём выйти из пленённости примитивной первичной сценой, опять будут вызывать страх, а этим и потребность ещё раз сменить основную предпосылку.

Из моего изложения видно, что основные предпосылки оказываются вторичными формациями необычайно ранней первичной сцены, выступающими на уровне отношений к частичным объектам и связанных с психотическим страхом и механизмами расщепления и проективной идентификации в том виде, в каком они по мнению Меляни Кляйн характеризуют параноидно-шизоидную и депрессивную позицию. Интроекция и проекция группы[4] – которая направлена то на вселяющего страхи руководителя исследования, то на сам опасный объект исследования – существенно дополняют всю картину, а также приводят к ещё большему замешательству, если последнее не начать активно познавать.

Классические представления о первичной сцене окажутся не слишком-то большую помощь, чтобы разобраться в динамике группы. Должен подчеркнуть, что я считаю очень важным довольно основательное исследование примитивной первичной сцены, то, каким образом она проявляется в группе. Эта примитивная первичная сцена постольку существенно отличается от классической картины первичной сцены, так как она намного причудливее и капризней, а ещё по-видимому необходимо допустить, что часть одного из родителей, грудь или всё тело матери, наряду с другими объектами может содержать в себе ещё и часть отца. В своей работе о ранней стадии эдиповского конфликта (1928, а также 1946) Меляни Кляйн изображает эти фантазии в том виде, в котором они проявляются на сеансах индивидуального анализа (смотри Paula Heimann, 1952). Опыт работы с группами, как мне представляется, даёт богатый материал для подтверждения идеи о том, что эти фантазии имеют ни с чем не сравнимое значение для групп[5]. Чем сильнее расстроена группа, тем легче можно обнаружить эти примитивные фантазии и механизмы; чем стабильнее группа, тем больше соответствует она фройдовскому определению группы в качестве повторения паттернов отношений из далёкого детства («из семейной группы») и проявления невротических механизмов. Но и в «стабильной» группе тоже должны существовать глубокие психотические слои, во всяком случае временное ухудшение отношений в ней может проявиться в «болезни» группы.

[1] В полной противоположности с W. Trotter (1916), но в полном согласии с Фройдом (1921, стр. 74).

[2] От греч. protos – первый, важнейший.

[3] Melanie Klein, 1946 г.

[4] Как это происходит на сеансах классического психоанализа описывает Paula Heimann (1952).

[5] Обращает на себя внимание то, что изображаемая Меляни Кляйн в её статье Frühe Stadien des Ödipus-Konflikt (Ранние стадии эдиповского конфликта) (1928) психотическая реакция на внешний объект поразительно схожа с реакцией группы на новые идеи. Создание «Библии» является одной из форм защиты от них.

6

Обобщение

До того, как я перейду к изложению психоаналитического понимания группы, я считаю необходимым подвести итог только что представленным мною теориям. Вы можете обратить внимание на то, что ради того чтобы прийти к непредвзятому мнению сознательно пытался не учитывать прежние психоаналитические теории о группе, поскольку это вообще возможно для психоаналитика, обратившегося к исследованию группы используя интуицию психоаналитического происхождения. Вот так я и пришёл к теории, в соответствии с которой группа показывает признаки, характерные для функций рабочей группы, но одновременно также и – часто чрезмерно эмоционально окрашенное – поведение, из которого я сделал вывод, что группы эмоционально реагируют по одной из трёх основных предпосылок. Идея о том, что эти основные предпосылки образуются непроизвольно, автоматически, неизбежно оказалась полезной для понимания поведения в группе. И тем не менее многое говорит о том, что эти гипотетические «основные предпосылки» нельзя рассматривать в качестве особых состояний сознания. Я не могу утверждать о том, что основные предпосылки можно рассматривать в качестве «фундаментальных» объясняющих гипотез, охватывающих в себе всё поведение группы – это было бы заносчивой глупостью─, и тем не менее каждое из этих состояний, даже если его с определённой уверенностью можно отграничить от обоих других, имеет качества, которые позволяют предположить, что оно является или чем-то вроде двойника, или обращением одного из других состояний, или попросту других аспектом того же самого феномена, который считают принадлежностью другой основной предпосылки. Например, мессианская надежда в группе, образующей пары, имеет определённую схожесть с групповым божеством в зависимой группе. Это довольно трудно признать, так как эмоциональный тон, с которым всё проявляется, столь сильно отличаются. Страх, боязнь, ненависть, любовь – все они существуют в любой из групп с доминирование основных предпосылок. Модификация, которую проходят чувства в своей комбинации в соответствующих основных предпосылках, возможно появляются в результате того, что – если мне будет позволено так выразиться – цементом, скрепляющим чувства друг с другом, в случае зависимой группе окажется вина и депрессия, в группе, образующий пары, ─ мессианские надежды, в группе борьбы-бегства – гнев и ненависть. Но каким бы этот цемент не оказался, следствием всего будет одно и то же: содержание мыслей в разговорах всех трёх групп часто будет только с виду отличаться. Иногда даже возникает впечатление, что не родившийся гений группы, образующей пары, выглядит очень схоже с Богом зависимой группы. Именно в тех ситуация, в которых зависимая группа начинает ссылаться на авторитет «прежнего» лидера, она очень сильно сближается с группой, образующей пары, которая ориентируется на «будущего» лидера. В обоих случаях предводитель не существует; речь тут идёт о различиях во времени и в эмоциях.

Я ещё раз сказал о таких тонкостях, чтобы показать читателю, что мои гипотезы об основных предпосылках не следует рассматривать как установленные навсегда формулы.

Психоаналитические представления

Фройдовские теории о группе основываются на его идеях о переносе. Так как парные отношения, характерные для классического психоанализа, могут рассматриваться в качестве части более полной групповой ситуации, то следует ожидать, что по уже названным причинам отношения переноса будут окрашены приметами группы, образующей пары. Если мы будем рассматривать классический психоанализ в качестве составной части общей групповой ситуации, то следует ожидать, что в появляющемся в нём материале особенно большую роль будут играть сексуальные моменты, а подозрительность и нападки против сексуального воздействия психоанализа будут активно исходить из той части группы, которая фактически исключена из сферы психоанализа.

На основе своего аналитического опыта Фройд обнаружил большое значение двух социальных формирований, называемых мною «специализированными рабочими группами»: а именно, армии и церкви; но всё же Фройд не обратился к той специфической рабочей группе, которая большую ценность придаёт родословной и потому больше всего проявляет в своей жизни феномены группы, образующей пары: я имею ввиду аристократию. Если бы речь при этом шла исключительно об утверждении во внешней реальности, то деятельность аристократии была намного больше схожа с работой университетского Института генетики, что фактически совсем не так. Интерес аристократии к своей родословной не несёт на себе научной окраски, которую мы встречаем при духовной деятельности, направленной на внешнюю реальность. Речь здесь идёт о специализированной рабочей группе, которая отщепилась, чтобы заниматься феноменами группы, образующей пары, полностью напоминая своими способами армию с её феноменами борьбы-бегства и церковь с феноменами зависимости. Потому отношение этой подгруппы к главной группе определяется не степенью доверия к строго генетическим принципам, на которые ориентируется их поведение, а скорее эффективность реализации «аристократами» требований главной группы брать на себя разрешение феноменов группы, образующей пары, чтобы функции рабочей группы в общей группе не испытывали помех со стороны аффектов, характерных для группы, образующей пары. Хотя Фройд не пытался глубоко обсудить групповую проблему (1921) и высказал свои мнения только в полемике с идеями Le Bon, McDougall и Wilfred Trotter; он (1921, различные места) располагал богатым опытом работы с группами и хорошо знал, что может означать для конкретного человека оказаться втянутым в аффективное поле группы – схоже с образом, посредством которого я показал, какое положение психоанализ может занять при работе с группой, в которой появляется группа, образующая пару.

Фройд говорит (1921, стр. 73 и след.), что индивидуальную и групповую психологию нельзя полностью разводить друг от друга, так как психология индивидуума уже включает в себя функцию отношений между одним человеком и другим человеком. Фройд также обращает наше внимание на то, что фактору количества вряд ли стоит придавать столь большое значение, чтобы только на его долю выпадала способность пробуждать в нашей психической жизни какое-либо новое, не активируемое другими способами, влечение. Думаю, что здесь Фройд прав. Я ещё ни разу не встречал феномен, для объяснения которого необходимо было обращаться к постулированию существования стадного инстинкта. Отдельный человек – причём всегда – является членом группы, даже тогда, когда таковая принадлежность выражается в поведении, которое якобы свидетельствует, что он вообще ни к какой группе не принадлежит. Любой человек является творением группы, находясь в непрестанной борьбе как с группой, так и с теми аспектами своей личности, которые и приводят его к «огрублению». Фройд (1930) ограничил таковую борьбу борьбой с «культурой»; надеюсь, что мне удастся показать, что это заходит ещё дальше.

McDougall и Le Bon по-видимому исходят из гипотез о том, что о групповой психологии можно говорить только тогда, когда в одном и том же месте в одно и то же время вместе собирается определённое количество людей, ничего против этого не возражает и Фройд. Но на мой взгляд никакой встречи для этого не требуется – разве только при необходимости проводить научное исследование, в схожем смысле можно сказать, что для того, чтобы показать наличие переноса, необходима встреча аналитика и анализируемого им человека. Но только совместная встреча создает адекватные условия для того, чтобы можно было наделить группу специфической характеристикой. Только когда члены группы достаточно хорошо между собой сблизятся, можно дать интерпретацию не вызывая большого шума; к тому же все участники должны сами убедиться в существовании тех опорных пунктов, которые привели к интерпретации. Потому и необходимо ограничивать число членов группы и степень их распылённости в пространстве. Так что по этим чисто техническим причинам группе важно собираться в определённом месте и в определённое время, хотя для возникновения самих групповых феноменов это не играет никакой роли. В основе мысли о том, что всё сводится к общей встрече, лежит представление о том, что в мгновение начала действительного возникновения групповых феноменов что-то уже должно существовать. Фактически мы никогда не сможем допустить, что индивидуум, как бы он ни был сильно изолирован в пространстве и во времени, находится вне группы или не проявляет никаких активных манифестаций групповой психологии. И несмотря на это, как говорят, существование группового поведения само собой понятно будет легче доказать и пронаблюдать, когда группа собралась. Думаю, что такая повышенная возможность для наблюдений и доказательств привела к гипотезе о существовании стадного инстинкта в том виде, в котором об этом пишет Trotter, а также к уже упоминавшимся различным другим теориям, которые сводятся к мысли о том, что группа больше, чем сумма её членов. Мой опыт приводит меня к убеждению, что Фройд совершенно прав, когда он отвергает одно из таких представлений, оказывающихся ненужными по только что приведённым причинам. Кажущееся различие между групповой психологией и индивидуальной психологии является лишь иллюзией, основывающейся на том, что в группе появляются феномены, которые наблюдателю, которому работа в группе непривычна, кажутся незнакомыми[1].

Большое влияние я придаю рабочей группе, которая из-за своёй обращённости на реальность вынуждена применять научные методы, хотя и пока ещё в совсем рудиментарной форме. Несмотря на сказывающееся влияние основных предпосылок – а иногда и в полном согласии с ними – довольно часто празднует свою победу именно рабочая группа. Le Bon говорил, что масса никогда не стремится к истине. Но я примыкаю к мнению Фройда – особенно к его идеям о творческой роли группы при формировании языка[2], народных песен и традиций и т. д. ─, говорящего, что Le Bon несколько предвзято относится к группе. Когда McDougall говорит, что в высокоорганизованной группе создаются условия, которые устраняют «психологические недостатки, связанные с формированием группы», то этим он близко подходит к моим идеям о том, что функция специализированной рабочей группы состоит в том, чтобы посредством манипуляций так обезопасить основные предпосылки, чтобы они не сказывались отрицательно на активности рабочей группы. А Фройд видит задачу в том, «что масса способна создать именно те качества, которые были характерны для индивидуума и под воздействием групп были устранены». Фройд вводит гипотезу о существовании «индивидуума вне примитивной массы», обладающего своей историей, самосознанием, своими традициями и привычками, особыми достижениями и особым положением. В результате же своего вступления в «не организованную массу» индивидуум теряет на время своё своеобразие (Фройд, 1921, стр. 94)ю

Я считаю, что борьба индивидуума за сохранение своего своеобразия в зависимости от состояния групповой психики принимает различные формы. Групповая организация создаёт стабильность и долговечность для рабочей группы, считается, что такая группа будет скорее захлёстнута основными предпосылками, когда группа будет неорганизованна. Индивидуальное своеобразие её членов не относится к жизни группы, действующей под влиянием основных предпосылок. Оружием рабочей группы являются организация и структура. А это – результат кооперации между членами группы, и даже когда таковое уже осуществилось один раз в группе, то и дальше от членов группы будет требоваться всё новые и новые усилия по кооперации. Постольку и является называемая McDougall организованная группа – рабочей группой, и никогда – группой, ориентирующейся на основные предпосылки. Группа, действующая в соответствии с основными предпосылками, не нуждается ни в кооперации, ни в способности к кооперации.

Противоположностью кооперации будет валентность в основных предпосылках – спонтанная, бессознательная функция, характеризующая стадность человека. Но только когда группа начинает действовать в соответствии с одной из основных предпосылок, только тогда и появляются трудности. Действовать с неизбежностью означает установление контакта с реальностью, а контакт с реальностью вынуждает уважать истину; сами собой навязываются научные методы и следует образование рабочей группы.

Le Bon определяет лидера как человека, которому инстинктивно подчиняется определённое число людей, признающего его авторитет; лидер своими личностными качествами должен полностью соответствовать идеалам группы и сам иметь сильную веру, чтобы уметь ею заражать всю группу. Полностью совпадает с моими идеями представление Le Bon о том, что группа проигнорирует любого лидера, если его поведение и его характеристики окажутся не соответствующими рамкам господствующих основных предпосылок. А кроме того лидер должен быть пленён той же самой «верой», что и сама группа – и не для того, чтобы вдохновлять верой группу, а потому что как установки группы, так и установки предводителя конечно же являются функциями активных групповых предпосылок.

Вводимое McDougall различие (1920, стр. 40) между простой, «неорганизованной» группой и «организованной» группой вряд ли соответствует различным типам групп, скорее это характеристики двух состояний сознания, сосуществование которых можно обнаруживать в одной и той же группе. По уже названным причинам «организованная» группа показывает с некоторой вероятностью характерные черты рабочей группы, а «неорганизованная» группа – черты группы, ориентированной на основные предпосылки. Фройд полемизирует с воззрениями McDougall и цитирует его изложение «неорганизованной» группы. Что же касается внушаемости группы, то я считаю, что всё будет зависеть от того, что именно внушается. Если это будет укладываться в рамки активной основной предпосылки, то группа будет следовать внушению; но если нет, но оно будет игнорироваться. Эта существенная черта, как мне кажется, особенно ясно проявляется в феномене паники, о котором я расскажу ниже.

McDougall, с которым полемизирует Фройд, выставляет определённые условия для повышения уровня коллективной психической жизни. «Первым из этих условий», говорит McDougall (1920, стр. 49), «на котором базируются все основные, является определённая степень постоянства в составе группы»[3]. Это убеждает меня в том, что под организованной группой McDougall понимал то, что я называю рабочей группой. Meyer Fortes (1949) разбирает мнения Radcliffe-Brown о социальной структуре, особенно касающиеся различий между «структурой как фактически существующей, конкретной реальностью» и «структуральной формой», и говорит, что различия эти связаны с непрерывностью социальной структуры по времени. По моему мнению непрерывность социальной структуры по времени является функцией рабочей группы. Meyer Fortes замечает, что временной фактор ни в коем случае не появляется в социальной структуре в единой форме, и далее добавляет, что всем коллективам должна быть присуща непрерывность. Как в случае с различением между организованными и неорганизованными группами, так и при выступлении временного фактора, мы, как я считаю, имеем дело с двумя различными видами групп в смысле двух различных сумм индивидов, а скорее с двумя различными категориями психической деятельности, которые одновременно протекают в одной и той же группе индивидов. Время является существенным фактором для функции рабочей группы, в то время как для активности основных предпосылок никакой особой роли этот фактор не имеет. Функции группы, ориентирующейся на основные предпосылки, активируются ещё до того, как группе удалось собраться вместе с каком-либо пространстве, они продолжают действовать и после того, как группа распадётся. В функциях основных предпосылок мы не обнаруживаем ни развития, ни деградации, а потому такие функции радикально отличаются от функций рабочей группы. Поэтому следует ожидать, что наблюдение за непрерывностью группы по времени может привести к аномальным и противоречивым результатам, если только не понять, что внутри группы в одно и то же время действуют два различных способа психического функционирования. Мужчина, спрашивающий: «Когда группа будет встречаться в следующий раз?» думает о рабочей группе, поскольку он говорит о психических феноменах. Группа, ориентированная на основные предпосылки, не встречается и не расходится; для неё никакого значения не имеют временные данные. Я замечал, как группа образованных людей, которым хорошо было известно время сеансов, давала волю своей раздражённости из-за того, что заканчивался сеанс, и на какое-то время она даже была не в состоянии понять факт ограничения времени, по поводу которого в ментальности рабочей группе вообще бы не было никаких сомнений. То, что обычно называют раздражённостью, в группе, ориентированной на основные предпосылки, необходимо рассматривать как проявление тревоги и страха. Страх провоцируется феноменом, который внутри души пронизан тем измерением, о котором ментальность основных предпосылок ничего не знает. Это так, словно бы слепому показывали что-то, что понять может только тот, кто доверяет зрению.

Я мог бы обозначить принципы повышения уровня коллективной психической жизни, введённые McDougall, назвать проявлением попытки, обезопасить активность рабочей группы от воздействия основных предпосылок. Вторым условием он называет необходимость обладания членами группы определённого представления о целях рабочей группы. Четвёртым условием было бы наличие фонда традиций, нравов и привычек в сознании членов группы, которые должны характеризовать их отношения друг к другу и к группе в целом. Это сближается с представлением Платона о том, что групповая гармония основывается на обладании индивидуумом определённой функции и на определённости, с которой он к ней привязан. А ещё это соприкасается с мнение Августина из 19-ой книги «О граде Божьем», что только человек, которому вначале удалось установить отношение с Богом, способен достичь правильных отношений с окружающими его людьми.

Это выглядит так, словно противоречит с моим утверждением о том, что McDougall в своём изложении организованной группы главным образом занимался феноменом рабочих групп. Различие между обоими авторами по-видимому будет следующим: у McDougall речь идёт о том, чтобы справиться с основными предпосылками путём усиливания способности рабочей группы уметь поддерживать контакт с внешней реальностью; Августин же, напротив, разрабатывал метод формирования специализированной рабочей группы со специфическими функциями поддержания контакта с определённой основной предпосылкой – и особенно с предпосылкой зависимости. Необходимо вспомнить, что христианство хотело защититься от обвинений в том, что его нравственная репутация оказалась настолько сильно подмоченной, что Рим в итоге мог не выдержать притязаний со стороны Аляриха[4]. Говоря по-другому: в то время возникла община или группа, которая подозревалась в том, что ей удалось более удачливо обходиться с основными предпосылками, чем это делали их языческие предшественники. Августин мучительно раздумывал над тем, каким образом можно опровергнуть выдвигаемые обвинения. Эта дилемма была неизвестна никому из тех, кто притязал на руководство общественным мнением или группой: стимуляция и манипуляции какой-либо из основных предпосылок – особенно тогда, (а как обычно в некотором отношении так всегда и бывает) когда имеются только кусочки знаний, а то и вообще отсутствуют догадки о таковом – должна приводить к неприятным результатам, а иногда к скамье подсудимых.

Теперь я хотел бы обратиться к тем идеям Фройда, в которых речь идёт о тезисе, что у человека, находящегося в группе, необычайно сильно повышается аффективность, в то время как интеллектуальные достижения заметно ограничиваются. К самому этому тезису я ещё вернусь, когда буду рассматривать группу с точки зрения конкретного человека; но вначале я хотел бы обсудить эту проблему в качестве группового феномена, как это делал и сам Фройд (1921, стр. 95).

В группах, с которыми я работал, было заметно, что её члены надеялись на то, что я возьму инициативу в свои руки, чтобы организовать активность группы. Если я начинаю использовать роль, которой меня наделяет группа, чтобы принудить группу вести себя по законам групповой динамики, то «организация» группы не будет делать то, что по мнению McDougall является целью организации группы. Желание иметь «организованную» группу в смысле McDougall будет фрустрировано. Страх оказаться в плену основных предпосылок, которому невозможно удовлетворительно противостоять посредством организации и структуры, выражается поэтому в подавлении аффективности – так как она является существенным моментом в основных предпосылках. Производимая в результате этого напряжённость представляется конкретным участникам группы как повышение аффективности; недостаточная структурированность открывает лазейку для определённой основной предпосылки, а так как в группе, ориентированной на основные предпосылки, интеллектуальная деятельность проявляется только очень ограниченно, то у членов группы, ориентирующихся на поведение, диктуемое ему вовлечённостью в какую-либо из основных предпосылок, возникает ощущение, что их способности к интеллектуальной деятельности ограничиваются. Члены группы будут тем сильнее в это верить, чем они будут более склонны игнорировать любое проявление интеллектуальной активности, которое выходит за рамки основной предпосылки. Но я однако не думаю, что в группе действительно понижаются интеллектуальные достижения, как и в то, что «ключевые повороты в интеллектуальной области, а также значительные открытия и решения проблем возможны только в уединённой работе конкретного человека» (McDougall, 1920). Странно, что вера в это часто высказывается в групповых дискуссиях, и даже набрасываются всякого рода планы, чтобы ограничить якобы пагубное влияние групповой аффективности. Я же исхожу из убеждённости в том, что в группе возможен высокий уровень интеллектуальной деятельности вместе с осознанием аффективности основных предпосылок, а не исключительное игнорирование и отклонение от последних. Если групповая психотерапия действительно имеет какую-нибудь ценность, тогда, как я считаю, она будет заключаться именно в осознанном переживании групповой деятельности такого рода.

Фройд обсуждает явление, которое всплывает совершенно под разными названиями, среди которых мы встречаем «внушение», «подражание», «престиж лидера», «заражение». Здесь я использую слово «валентность», чтобы с одной стороны избегать тех оттенков, которыми уже наделены только что названные термины, а с другой стороны потому, что слово «валентность», обозначающее в химии способность атомов входить в связи, имеет широкий круг пересекающихся значений, что очень хорошо соответствует моим целям. Под валентностью я понимаю способность индивидуумов вместе с другими индивидами на какое-то мгновенье разделять определённый паттерн поведения – основные предпосылки. Позднее, когда я буду обсуждать участие отдельного члена группы с психоаналитической точки зрения, я ещё точнее покажу то, какое значение мы должны придавать этому термину.

Я не хочу здесь подробно излагать фройдовские идеи, и сразу перехожу к тому способу, в котором Фройд применяет термин «либидо», который позаимствован Фройдом из своих исследований психоневрозов (Фройд, 1921). То есть, Фройд подходит к группе в соответствии с психоаналитической моделью, да и сам психоанализ в свете моего группового опыта  может рассматриваться как рабочая группа с тенденцией к стимуляции основной предпосылки, ориентированной на образование пар. Сразу становится понятно, что психоаналитическое исследование – которое в качестве такового является частью группы, образующей пары – будет придавать центральное значение сексуальности. А кроме того, становится ясно, что и само психоаналитическое исследование необходимо рассматривать как сексуальную деятельность, и в качестве такового психоанализ и подвергается нападкам, так как по моему мнению группа должна думать о группе, образующей пары, что два человека могут соединиться только ради сексуальных целей. Поэтому вполне естественно, что Фройд рассматривал связи между индивидами, находящимися в группе, по самой своей сути имеющими либидозную природу.

В группах либидозные компоненты характерны для группы, образующей пары; в зависимой группе и группе борьбы-бегства сексуальные компоненты имеют другую картину. Фройд говорит, что полководцем церкви является Христос; но я бы сказал, что им является Божество. Христос – или Мессия – является лидером не зависимой группы, а группы, образующей пары. В психоанализе, если мы относим его к группе, образующей пары, Мессия или мессианская идея занимает центральное положение, да и сама связь между индивидами имеет либидозную природу. Мессианские идеи проявляются в гипотезе, что отдельный пациент заслуживает огромной преданности к нему психоаналитика, причём иногда даже высказываются мнения, что такая конкретная работа приведёт к совершенствованию метода, которые под конец спасёт всё человечество. Короче говоря, я считаю правомерным фройдовское использование термина «либидо» только для одной фазы, конечно, фазы очень важной, и считаю, что необходимо подобрать более нейтральное выражение для обозначения элемента, связующего все уровни основных предпосылок. Связующим элементом в рабочей группе, которая по моему мнению носит интеллектуальный характер, лучше всего обозначить термином «кооперация».

Фройдовское понятие лидера (Führer) как человека, от которого группа зависит и от личности которого она заимствует свои качества, базируется на мой взгляд на идее Фройда о том, что идентификация чуть ли не исключительно является процессом интроекции, осуществляемой сферой Я. Я же считаю, что лидер точно также подвергаются воздействию основных предпосылок, как и любой другой член группы, думаю, что и этого тоже стоит ожидать, особенно если мы поймём, что идентификация членов группы с лидером основывается не только на интроекции, но ещё и на одновременно протекающем процессе проективной идентификации (Меляни Кляйн, 1946). Лидер – на уровне основных предпосылок –не создаёт группу из-за своей фанатичной веры в какую-либо идею, а является всего на всего человеком, личность которого делает его особенно подходящим для притязаний на своего «вождя» группы, ориентированной на основные предпосылки, сопровождающейся к тому же уничтожением индивидуальности рядовых членов группы. Причём «потеря своего индивидуального своеобразия» характерна для предводителя в той же самой степени, как и для любого другого члена группы – это то обстоятельство, которое вероятно может кое-что объяснить в той позе, которую часто начинаю занимать личности, занимающие лидирующее положение. Так, по-видимому, лидер группы борьбы-бегства потому обладает личностным своеобразием, что его личность ещё до того имела качества, которые делали его вполне подходящим для эксплуатации группой, стремящейся иметь лидера, группой, которая ничего другого от него и не требует как только способности к борьбе или бегству. Лидер ни в коем случае не обладает большей свободой, чем таковая предоставлена любому другому члену группы, не говоря уже о способности лидера оставаться самим собой. Как заметит читатель, эти взгляды отличаются от идей Le Bon, в соответствии с которыми лидер должен иметь сильную, непреклонную волю, как и от мнения Фройда о том, что лидер мало в чём отличается от гипнотизёра. То, что наделяет лидера властью, определяется тем, что он, как и любой другой человек, принадлежащий к группе, превращается в «безвольного автомата», как говорил Le Bon. Короче говоря, лидер играет ведущую роль из-за своей способности к мгновенной и непроизвольной (а возможно и целенаправленной, волевой) связи с любым другим членом своей группы, отличаясь от остальных членов группы только тем, что он, совершенно независимо от того какие функции он выполняет в рабочей группе, олицетворяет лидера группы, ориентированной на основные предпосылки.

В идеях Фройда плохо заметны опасные возможности, скрывающиеся в феномене лидерства. Мнения Фройда о лидере – как и вообще, любые другие идеи о лидерстве, известные мне – не легко согласовать с моим опытом, накопленным мною на практике. Лидер рабочей группы по меньшей мере имеет тот плюс, что он поддерживает контакт с внешней реальностью, но для лидера группы, ориентированной на основные предпосылки, не требуется никакой подобной квалификации. Как правило, позиция лидера чем-то напоминает орган с многочисленными обертонами, в такой позиции содержатся различные групповые феномены, причём преобладают приметы предводителя рабочей группы. По причинам, которые я уже называл, лидер рабочей группы является или совершенно бесхитростным, безобидным человеком, так как он не имеет никакого влияния на группу, или же человеком наделённым столь огромным пониманием жизни, что это наделяет его авторитетом. Поэтому-то и может столь легко произойти то, что описание ролей лидера в том случае, когда главным образом ориентируются  на качества лидера рабочей группы, получает оптимистическую оценку. Мои воззрения о лидере группы, ориентированной на основные предпосылки, не исключают возможности его идентичности с лидером рабочей группы, но я также оставляю пространство для существования лидера, которому с огромным воодушевлением оказывается предана группа, но у которого полностью отсутствуют контакты с реальностью – кроме разве реальности требований группы, ориентированной на основные предпосылки. А это уже может означать, что группа будет вестись индивидуумом, чья квалификация полностью ограничивается тем, что его личность заменена автоматом, индивидуумом, потерявшим своё «своеобразие», но зато настолько сильно переполненным аффектами основной предпосылки, что он обладает огромным престижем, что легко наделяет его особыми правами лидера рабочей группы. Когда это становится понятно, то начинают объясняться и некоторые катастрофы, к которым были приведены группы своими лидерами, квалификация которых оказалась ничтожной, как только затихли аффекты, господствующие в период их расцвета.

[1] А впрочем это ещё связано и с историческим развитием науки. Некоторые аспекты группового поведения действительно покажутся странными, если специалист не обладает определённым знанием работ Меляни Кляйн о психозах. Смотри прежде всего её работы об образовании символов и о шизоидных механизмах.

[2] Несколько ниже в этой статье я ещё буду обсуждать один из аспектов развития языка.

[3] У Фройда (1921, стр. 93) в этом месте стоит «в составе массы».

[4] Король вестготов

Фройд говорит (1921, стр. 104), что феномен паники лучше всего можно изучать в военизированных группах. Я дважды был свидетелем паники в военных частях; а в гражданской жизни, находясь в меньших группах, у меня несколько раз возникало впечатление, что аффективные переживания достаточно схожи с теми феноменами паники, которые я наблюдал в военизированных группах, чтобы им дать название паники. Фройд говорит о том же самом феномене, хотя подобного рода переживания не во всём подтверждают фройдовские теории.

Изложение паники McDougall связано с переживаниями, которые в своих существенных чертах, как я думаю, схожи с моим представлением о панике. Я полностью согласен с мнением McDougall, когда он говорит: «Да и другие из более бурных, грубых, первоначальных аффектов могут совершенно схожим образом распространяться среди масс людей – хотя процесс здесь будет редко столь быстрым и интенсивным, как в случае с ужасом или паникой» (McDougall, 1920, стр. 24); а в заключении McDougall описывает в примечании одно из пережитых им самим событий, случившихся на Борнео, когда чуть ли не в одно мгновенья огромная масса людей была охвачена яростью (там же, стр. 26). Этим McDougall очень близко подводит друг к другу ужас и ярость – хотя и не указывая для этого никаких причин – подтверждая этим мою идею о том, что паника является аспектом группы борьбы-бегства. Мой тезис заключается в следующем: паника, бегство и бесцельное нападение на самом деле являются одним и тем же.

Пародия Nestroy, о которой упоминает Фройд (1921, стр. 106), мне не известна, но на основе изложения им истории о Юдифь и Олоферне я тоже вынужден считать, что это типичный пример паники; конечно я мог бы сказать и так: нет никакого более абсолютного метода удалиться от битвы, чем взять да и умереть. Во всяком случае мы не можем рассматривать историю о паническом бегстве армии после смерти её полководца не соответствующей доверию к лидеру группы, ориентированной на борьбу-бегство; его люди следовали за ним и после его смерти, так и его гибель тоже является действием-образцом лидера.

Паника возникает только в тех ситуациях, которые могли бы с точно таким же успехом привести к взрывам ярости. Ярость или ужас не имеют для своей реализации какого-либо удобного запасного клапана. Неизбежно возникающую при этом фрустрацию невозможно выдержать, так как для того, чтобы справиться с фрустрацией необходимо учитывать временной фактор, а время никак не входит в основные предпосылки. Бегство даёт группе, ориентированной на борьбу-бегство, мгновенно используемую возможность проявления аффектов, позволяя этим тотчас удовлетворить потребность – то есть, группа спасается бегством. Другой возможностью является нападение, которое тоже мгновенно предоставляет шанс на достижение мгновенной разрядки – и тогда группа будет сражаться. Группа, ориентированная на борьбу-бегство последует за любым лидером, чьи приказы допускают незамедлительное бегство или нападение (и в отличии от приводимых ранее мнений в этих случаях группа сохраняет свою сплочённость). Когда кто-нибудь из членов группы адаптируются к ограничениям, которым должен подчиняться лидер группы борьбы-бегства, то ему будет нетрудно перевести дикое бегство группы в отчаянное нападение, а дикое нападение – в панику.

Поводом к панике ─ или к бешенству и ярости, которые на мой взгляд могут легко сменять друг друга – всегда будет явление, происходящее за пределами функций рабочей группы соответствующей группы. Это означает, что степень организованности группы не является фактором, влияющим на панику, иначе организованность (что, как я уже говорил, относится к функции рабочей группы) была бы прекрасным средством защиты от специфических внешних явлений, приводящих к панике. Во фройдовском примере пожара в театре или увеселительном заведении (1921, стр. 105) целью рабочей группы является желание посмотреть представление, но не оказаться подвергнутым переживанию пожара, уже не говоря о участии в его тушении. Сущностью организации является то, что она должна хорошо подходить как для внешних целей группы, так и для манипуляции основной предпосылкой, которая скорее всего могла бы захватить всю группу. Паника в армии вызывается не военной угрозой, хотя естественно последняя здесь всегда существует. Она вряд ли может быть вызвана какой-либо ситуацией, в которой приемлемым проявлением рабочей группы было бы нападение или бегство. Когда в подобного рода ситуациях паника всё же возникает, то её действительная причина оказывается вне зоны внимания.

Становится ясно, что между идеями, которые изложил Фройд, и теми мыслями, которые обрисованы здесь мною, зияет огромный пробел. Он даже может показаться ещё больше, чем есть на самом деле, так как я осознанно использую новую терминологию, чтобы облачить в слова то устройство механизма, которое, как я считаю, было мною открыто. Наверное нам необходимо всё это подвергнуть проверке, рассмотрев получше группу с позиции индивидуума. Но до этого я хотел бы в виде обобщения сказать, что Фройд видит группу как повторение отношений к частичным объектам. А из этого следует, что по мнению Фройда для групп характерны невротические способы поведения, по моим же взглядам для групп скорее характерны психотические способы поведения.

Общество или группа, поскольку они здоровы, явно схожи с семейной группой, так как это было описано Фройдом. Но чем сильнее расстроена группа, тем менее вероятно, что её удастся понять на основе отношений в семье или на основе невротического поведения, как мы обычно это делаем имея дело с индивидуумом.

Этим я вовсе не хочу сказать, что мои идеи значимы только для больных групп. И даже наоборот, я совсем не уверен в том, что можно осуществить эффективную групповую психотерапию, если не удастся вскрыть эти психотические паттерны – причём независимо от того, о каком типе групп идёт речь. В работе с некоторыми группами существование таких основных паттернов вскоре становится заметным; с другими группами на это приходится затрачивать громадные усилия. Такие группы напоминают тех анализируемых пациентов, которые спустя многие месяцы психоаналитического лечения кажутся намного более больными, чем они были до начала лечения.

Отдельные члены группы, которые решили участвовать ради терапевтических целей в групповых встречах, надеются на то, что им удастся пережить что-то такое, что приведёт их к излечению от болезни. Но почти безо всякого исключения – да, наверное, стоит показать, что и встречающиеся исключение скорее окажутся только кажущимися, чем реальными – пациенты полностью убеждены в том, что группа не имеет никакой пользы и не сможет их вылечить. С некоторым ужасом приходится убеждаться – во всяком случае, когда я сам принадлежу группе ─, что то, что здесь разыгрывается, не помогает устранять такие опасения, а как будто скорее явно и болезненно доказывает их справедливость; неопределённые и с трудом выражаемые опасения и враждебность по отношению к группе довольно часто оборачивается действительным неприятием группой их и их проблем. Худшие подозрения участников группы таким образом имеют своё оправдание, они укоренены – во всяком случае хотя бы с одной стороны – в по-видимому в явном и искреннем безразличии или ненависти по отношению к ним.

Пример: в одной из групп, состоявшей из шести персон и меня, одна из женщин начинает жаловаться на трудности, появляющиеся у неё при еде: сидя в ресторане, она испытывает страх от того, что может подавиться; а ещё она полностью растерялась, когда недавно за её стол села привлекательная женщина. «У меня никогда не бывает таких эмоций», сказал господин А, за замечанием которого послышался одобрительный рокот со стороны некоторых других членов группы, которые были одного мнения с господином А – можно было выразить свои чувства, они так и сделали -, но они пока сохраняли возможность говорить только тогда, когда нужно, потому они тут «ничего и не сказали»; так как эта группа стала уже достаточно изворотливой. Другие члены группы сделали такой вид, словно это их не интересовало или вовсе не касалось. Если бы на индивидуальном сеансе один из пациентов рассказал подобные истории, как эта женщина, то без сомнения в зависимости от состояния лечения психоаналитик бы обнаружил безо всякого труда целый ряд возможностей для интерпретаций. Но я ни каким образом не мог понять, каким образом подобного рода истолкования, основывающиеся на многолетнем психоаналитическом изучении парных отношений, можно подходящим способом использовать для группы; а кроме того наши представления о природе аналитической ситуации мы должны адаптировать к группе. В тех истолкованиях, которые я тогда действительно дал в той групповой ситуации, речь шла исключительно только о том, чтобы показать членам группы, что их выражения в ответ на признания женщины выдают собой неотложную потребность группы устранить от себя мысль, что подобные трудности, о которых рассказывала женщина – в чём бы конкретно они не лежали ─ существуют и  у других, а кроме того своими реакции члены группы показывали, что хотя бы в этом отношении они превосходят разоткровенничавшуюся женщину. После этого мне удалось показать, что тот приём со стороны группы, который был оказан исповеди женщины, теперь приведёт к тому, что любому члену группы будет очень трудно говорить в группе о тех пунктах, в которых они чувствуют себя «ниже других», когда в порыве искренности они захотят в чём-то признаться. Короче говоря, мне без особого труда удалось показать, что пациентка из-за того, что она так сильно разоткровенничалась, обращаясь из-за своих проблем за помощью к группе, вместо ожидавшейся помощи была ещё больше обременена чувствами собственной неполноценности и одиночества.

Эта ситуация не тождественна классическому психоанализу, когда аналитику удаётся обнаружить у пациента бессознательные опасения и страхи. В упоминавшемся случае не давались никакие интерпретации, которые могли бы прояснить значения страхов женщины, возникающих у неё во время еды в присутствии «привлекательной женщины». Различные истолкования, которые я давал, могли разве что в случае своего успеха, прояснить разоткровенничавшейся женщине неприятные чувства, возникающие в группе, чрезмерно использующей проективную идентификацию, если занимать позицию получателя («контейнера»). Я мог бы прояснить женщине, что её «обедом» оказался групповой сеанс, который вызвал у неё смущение, в скрытой форме такая интерпретация до определённой степени может быть обнаружена в тех истолкования, которые я дал группе. Но мне наверное необходимо признаться, что женщина, рассматривая весь этот случай с аналитической точки зрения, не получила удовлетворяющего её истолкования и пережила только то, что жуткость происшедшего эпизода связана не с её болезнью, а с тем фактом, что групповое лечение оказалась не тем лечением, которое ей было нужно.

Конечно, на всё это дело можно посмотреть и по-другому: и тогда, и сегодня у меня нет ни малейшего сомнения в том, что у этой женщины психоневроз; но когда она говорила в группе, то стиль и способ, которыми она исповедовалась вызвали в моей памяти прямоту и замкнутость бессознательных средств проявления, которые у психотиков столь часто стоят в явном противоречии с растерянностью и замешательством, сопровождающими их попытки рационально изложить свои проблемы. Чтобы всё это сделать ещё более ясным: я думаю, что если бы эта пациентка на аналитическом сеансе говорила со мной подобным же образом, как она это сделала на групповом сеансе, то тон её голоса и её манеры явно не позволили бы мне сомневаться в том, что правильное истолкование является истолкованием, говорящим о наличии невротического расстройства; но в группе у меня было чувство, что манеры и тон голоса пациентки скорее говорили о том, что правильнее будет оценивать её поведение, рассматривая его как близким к психотическому. И поступая так, я мог бы сказать, что у неё есть чувство, что существует только один объект, называемый группой, которые под воздействием процесса еды, который осуществляется ею, расщепляется на куски (на отдельных членов группы). Эти ощущения вызывают у неё (пациентки) большое чувство вины, её эмоции, связанные с контейнированием проективной идентификации, по-видимому провоцируются её собственным поведением. И опять же это чувство вины не позволяет ей понять ту роль, которую действия других членов группы играют в её эмоциях.

До сих пор я пытался исследовать то, каким образом пациенты, пытающиеся излечиться, соприкасаются с «низостью» группы. А теперь мы можем рассмотреть это с позиции членов группы, которые пытаются добиться излечения посредством использования описанного Меляни Кляйн (1946) механизма расщепления и проекции. Они не только устраняют от себя клеймо больных, но и, в том случае когда этот механизм оказывается в действии, ещё подвержены необходимости отвергать от себя любое чувство своей ответственности за эту женщину. Это они делают посредством отщепления добрых частей её личности  и проецирования их на психоаналитика. Таким способом «лечение», к которому присуждается эта отдельная особа со стороны группы, с одной стороны является порождением состояния сознания, явно родственного «потере индивидуального своеобразия», о котором говорит Фройд, а с другой стороны схоже с устранением личности, которое мы обнаруживаем у психотиков. В этот момент группа находится в состоянии, в котором, как я говорю, доминирует основная предпосылка зависимости.

Я не буду показывать дальнейшее развитие событий в этой группе, но упомяну ещё об одном своеобразии в её последующем поведении, которое можно очень часто встретить в групповой ситуации любого рода. Дальнейшая коммуникация состояла из обмена короткими репликами, из длительных периодов полного молчания, из скучающими вздохов и жалоб, из неуверенных движений. Такое положение дел в любой группе заслуживает того, чтобы на него обратили более пристальное внимание. Кажется, что группа довольно легко выдерживает бесконечный период таких разговоров или даже их полное отсутствие. Хотя и имеются протесты против этого, но по-видимому эта монотонность кажется гораздо меньшим злом, чем какое-либо действие, которое бы покончило с ней. Невозможно, назвать общие причины из-за которых я считаю эту фазу группового поведения очень важной. Я удовлетворюсь только тем, что скажу, что она тесно связана с расщеплением и устранением личности, о которых я упоминал выше. Далее, я считаю, что скорее всего эта фаза связана с чувствами депрессии совершенно схоже с тем способом, с которым сохранение шизоидной позиции служит для подавления депрессивной позиции (Кляйн, 1946),

Вербальная коммуникация

Когда в такой ситуации даются интерпретации, но они наталкиваются на полное игнорирование. Такое пренебрежительное отношение чаще всего оказывается только кажущимся чем истинным, как и многое другое в психоанализе; возможно, что были ошибочными интерпретации, а потому и неэффективными; или основные предпосылки доминировали настолько сильно, что любой намёк, который выходит за границы подобных состояний, будет просто игнорироваться. Но даже и тогда, когда интерпретация была верной и поданной в нужный момент, ещё остаётся множество других факторов, позволяющих ею пренебречь.

Я вынужден прийти к заключению, что вербальный обмен мнениями является функцией рабочей группы. Чем больше группа соответствует основной предпосылке, тем менее рационально она использует  вербальную коммуникацию. Слова начинают передавать лишь шумы. Меляни Кляйн (1930) придавала огромное значение формированию символов в развитии индивидуума, а её изображение подавленной способности к формированию символов на мой взгляд является релевантным для группового процесса, о котором я говорю. Рабочая группа хорошо умеет адекватно использовать символы, связанные с коммуникацией; но совершенно не понимает символы, посредством которых общается группа, ориентированная на основные предпосылки. Я слышал высказывания о том, что «язык» группы, ориентированной на основные предпосылки отличается примитивностью. Думаю, что это никак не соответствует истине. Я считаю его не примитивным, а девальвированным (обесцененным). Вместо использования языка в качестве метода мышления, группа использует живую речь в модусе действия. Этот «упрощённый» способ коммуникации не имеет ничего общего с витальностью (жизненностью) примитивного или архаичного языка. Простота его связана с деградацией и обесцениванием. И совершенно противоположными будут случаи, в которых какая-либо группа начнёт осознавать недостатки своего словарного запаса и попытается прийти к единству относительно оборотов речи и выражений, которые должны использоваться в группе. В таком случае можно говорить о том, что в рамках функции рабочей группы мы начинаем замечать развитие «примитивного» научного метода, это уже не имеет в себе ничего обесценивающего. «Язык» группы, ориентированной на основные предпосылки, не отличается точностью и широтой, достигаемых посредством способности к формированию и применению символов. Таким образом, в группе, ориентированной на основные предпосылки, отсутствует это вспомогательное средство, и стимулы, которые обычно способствуют развитию, не имеют здесь никакого влияния. Но для используемых в этих группах способов коммуникации можно использовать название «универсальная лингвистика», данное Бенедетто Кроче для эстетики. На уровне основных предпосылок любая человеческая группа запросто понимает любую другую человеческую группу, как бы ни были они различны по культуре, языку и традициям.

Для тренировки в применении некоторых из приведённых мной теорий, я хочу воспользоваться библейским рассказом о строительстве Вавилонской башни[1]. Как и ассоциации пациента, находящегося на психоаналитическом сеансе, миф сводит вместе следующие элементы: универсальный язык, сооружение группой людей башни, в которой Божество усматривает угрозу для своего положения, запутанность универсального языка и распыление людей по всей земле. Что за процесс скрывается за этим мифом?

На основе моей теории я мог бы истолковать миф как сообщение о развитии языка в группе, в которой доминирует основная предпосылка зависимости. Вспомните о том, что Фройд приводил в качестве примера групповой активности высокого интеллектуального ранга развитие языка. Новое развитие в качестве такового порождает следующий шаг в развитии – это представлено символикой башни, строительство которой угрожает пошатнуть недосягаемость Божества. Представление о том, что Вавилонская башня достигнет до самых небес, вносит в группу элемент надежды на Мессию, который на мой взгляд является существенной приметой группы, образующей пары. Но реализующиеся надежды на Мессию преступают закон прежней основной предпосылки, и группа вынуждена расщепиться.

Меляни Кляйн (1930) показала, что неспособность формировать символы хорошо характеризует определённых индивидов. Я хотел бы эту неспособность расширить на всех индивидов, функционирующих в качестве членов группы, ориентированной на основные предпосылки.

Обобщение

На мой взгляд фройдовское изложение динамики групп скорее нуждается в дополнении, чем в исправлении. Существует довольно много хороших возможностей для интерпретаций, которые указывают на поведение в группе, которые было бы вполне нормальным, если бы оно было реакцией на одну из ситуаций в семейной жизни. Говоря другими словами, существует достаточно много опорных точек для подтверждения фройдовской идеи о том, что семья как группа является основной схемой, по которой функционируют все другие группы. Если я не уделял достаточное внимание такому подходу, то только потому, что по моему мнению развитие этих идей не позволит пойти достаточно далеко. Я вообще сомневаюсь в том, что может удаться попытка создания метода групповой психотерапии, ограничивающегося исследованием механизмов, питающегося из такого источника.

Я хотел бы идти дальше. Я считаю, что центр групповой динамики занимают более примитивные механизмы, которые Меляни Кляйн описала в качестве признаков параноидно-шизоидной и депрессивной позиции. Хотя со своим ограниченным опытом я и не могу просто так запросто привести доказательства этого, в любом случае я уверен, что применение фройдовского открытия того, что все группы в качестве своего прототипа имеют семейную группу, не только будет неполным, но ещё игнорирует источник главных эмоциональных побуждающих сил в группе.

Вполне возможно, что всё это окажется только артефактом, объясняющимся фрустрированным желанием индивида оказаться со мной наедине. Я не хочу недооценивать значимость такой мысли, но я в любом случае не думаю, что наблюдаемые мною феномены обнаруживаются только в психотерапевтической группе. Любые группы одновременно стимулируют и фрустрируют своих членов; так как каждый чувствует в себе потребность удовлетворять свои желания в своей группе, а одновременно ощущает помехи для их реализации под влиянием примитивных опасений, пробуждаемых участием в группе.

Я хочу подвести итог: любая группа индивидов, собравшаяся для реализации рабочих целей, проявляет активность рабочей группы, то есть: интеллектуальную деятельность, которая нацелена на служение поставленной задаче. Исследования говорят, что таким стремлениям иногда начинают оказывать препятствия, а иногда помогают реализовываться аффективные побуждающие силы тёмного происхождения. Эта аномальная психическая активность получает определённую целенаправленность, если мы допустим, что группа тогда начинает аффективно действовать таким образом, словно бы она имела определённые предпосылки, касающиеся её целей. Дальнейшие исследования привели к тому, что такого рода основные предпосылки проявляются в трёх формах: в какой-то мере можно обнаружить зависимость, образование пар, борьбу или бегство, они подавляют друг друга, а ещё их можно рассматривать как реакцию на какой-то непонятный импульс. Кроме того, похоже что у них есть общее связующее звено, а возможно даже являются всего на всего различными аспектами одной и той же вещи.

Далее оказалось, что в любой основной предпосылке можно обнаружить черты, которые точно соответствуют необычайно примитивным отношениям к частичным объектам, так что рано или поздно проявится психотический страх, связанный с этими примитивными отношениями. Эти страхи и присущие им механизмы уже описаны в психоанализе знаменитой Меляни Кляйн, сделанные ею описания хорошо соответствуют эмоциональным состояниям, находящим для себя в замкнутом пространстве группы какой-либо вентиль. В такой перспективе поведение группы приобретает определённую целенаправленность, достаточно только смотреть на него как на следствие воздействия одной из основных предпосылок. Смотря на это с позиции дифференцированной активности рабочей группы основные предпосылки кажутся источниками аффективных побуждающих сил, цели которых существенно отличаются от внешних задач группы и даже от задач, которые бы подходили к фройдовскому взгляду на группу, действующей по основной схеме семейной группы.

И совсем по-иному всё выглядит, если рассмотреть основные предпосылки под углом зрения психотических страхов, связанных с фантазируемыми примитивными отношениями с частичными объектами, как это показывает Меляни Кляйн и её сотрудники. В этом свете феномены основных предпосылок выглядят намного больше приметами защитных реакций от психотического страха и тогда идея об основных предпосылках не столько опровергает фройдовские взгляды, сколько их дополняет. На мой взгляд необходимо проникнуть как через напряжённость и конфликты в структуре семьи, так и в ещё более примитивные страхи отношений с частичным объектом. Я даже придерживаюсь мнения, что в последних мы найдём более глубокие объяснения любого поведения в группе.

Если кто-нибудь считает полезным создать групповой психотерапевтический метод для лечения людей, то неплохо было бы посоветовать психоаналитикам подобрать для него новое название. Я не вижу никакого научного права называть работу в группе, о которой я писал, психоанализом. Причины этого я уже называл (в начале статьи). А к этому ещё добавляется факт, который мы все хорошо знаем: горький опыт научил нас тому, что сопротивление по отношению к бессознательному может быть столь тонким, что оно искажает психоаналитическое видение и может использоваться для поддержки личной защитной установки (Jones, 1952). Поэтому термин «психоанализ», если его ещё можно к чему-то отнести,  должен и дальше использоваться только там, где строго соблюдаются все основные принципы психоанализа.

И наконец вопрос, какую же терапевтическую ценность необходимо приписывать методу, который я попытался изложить. Я не думаю, что уже пришло время видеть ясную картину группы, но думаю что вполне возможно, что психоаналитик, имеющий за плечами законченное образование, захочет понять значимость этого метода, возможно исследуя группы, члена которых и сами проходят или прошли психоанализ.

Каждый может решать самостоятельно, стоит ли оделять смыслом те теории, о которых я говорил, рассматривая их в качестве прояснения групповой динамики, те теории феноменов, которые каждый и сам ежедневно наблюдает в жизни, будучи членом какой-либо группы.

Литература

[1] 1-ая книга Моисея – «Бытие», 11, 1-9. Этот рассказ относится к так называемому канону Яхве (Господа) и потому может рассматриваться в качестве зарисовки о группе, находящейся под знаком зависимости, в тот период, когда ей угрожает появление основной предпосылки формирования пар.

В 1968 году я подготовила работу, основанную на клиническом опыте и наблюдениях за младенцами, «связанных с первобытной функцией кожи младенца и его первобытных объектов в отношении к самому примитивному соединению частей личности, еще не дифференцируемых от частей тела» (Бик.1968). В ней я описала некоторые свидетельства того, что в самый ранний период части личности не ощущаются как носители ингерентной соединяющей силы и распадаются, если их пассивно не удерживать вместе, что неотличимо от ощущения того, что части тела удерживаются вместе благодаря коже. Было также высказано предположение о том, что в случае дефектного развития этой функции удерживания могут появиться другие виды «вторичной кожи», работающие совместно с частными формами проявления материнской опеки, такими, как мышечные и голосовые методы. Были кратко проиллюстрированы последствия для личностного развития, особо были упомянуты сила эго, псевдо-независимость и тенденция к дезинтеграции.

В настоящем сообщении я хочу расширить эти наблюдения и исследователь их более глубоко. Хорошим вступлением может послужить материал, которым я пользовалась с самого начала, все та же девочка Мери, хотя материал будет описан более подробно. Она пришла ко мне на обследование, в возрасте трех с половиной лет, в связи с сильной общей задержкой развития, которая неизбежно возникла после трудных родов; матери было сделано кесарево сечение после длительных и безрезультатных попыток разродиться нормальным образом. В первую же неделю она обнаружила склонность сжимать сосок с такой силой, что его было трудно вытащить у нее изо рта, и на второй неделе у матери практически пропало молоко. После этого Мери начала есть лениво, но каждый раз с нетерпением рвалась к груди, от которой она не хотела отказываться до 11 месяцев. С самого начала она совершенно не переносила разлуку, так что мать не могла уходить их дома по вечерам, и все это значительно усугубилось, когда в возрасте четырех с половиной месяцев у нее развилась экзема. Ночью она чесалась так сильно, до крови, что ей приходилось спать с матерью, которая держала ее за руки, поскольку это был единственный способ сдержать и успокоить ее.

В начале анализа ее отставание в речи, умении пользоваться туалетом и в моторном контроле было тяжелым. Ей нужна была помощь матери, чтобы сесть на горшок, вытереть ее обычно мокрый нос, завязать шнурки; как она позже сказала мне, она «разливалась». Но первые три месяца принесли весьма обнадеживающие перемены в смысле общей оживленности, в речи и эмоциональном контакте. Родители говорили мне, что она не могла дождаться похода ко мне и называла меня Чоки Бики. Когда наступало время уходить, она не могла подняться и с усилием вставала со стула, как будто была к нему приклеена. Позже, в процессе анализа, она объясняла мне, что она разольется, если встанет. Когда она наконец добиралась до двери, она вцеплялась в дверную ручку и поворачивала ее снова и снова, наконец, открывала дверь, хлопала ею, потом с улыбкой говорила «До свидания». Мне казалось, что это поведение повторяет то нетерпение, с которым она набрасывалась на сосок и впивалась в него с такой силой, что, по словам матери и няни, вытягивала его на полтора дюйма, прежде чем отпускала.

Она часто повторяла фразы из моих интерпретаций, например, «Я думаю, этот человек похож на папу», и а была склонна предполагать, что она использовала проективное отождествление, чтобы высвободиться в отождествлении со мной. Но первый перерыв на Рождество принес резкую перемену, которая заставила меня изменить свои представления и задуматься над множеством явлений, которые она продемонстрировала. После возвращения она начала систематически, сжав зубы, разрушать игровой материал, останавливаясь только для того, чтобы подобрать кусочки и разорвать или разломать их на еще более мелкие части. Я вспомнила, как она безжалостно расчесывала и разрывала кожу, пока не появлялась кровь – она разливалась. Такое поведение изменилось, когда она показала, что мне следует подбирать те кусочки, которые она бросала в моем направлении. Постепенно разрушение сменилось игрой в мяч, во время которой она полностью контролировала мои движения. Я должна была оставаться на определенном месте, и мне разрешалось  только прижимать мяч к груди, когда она кидала его мне; тогда она забирала его у меня, возвращалась в прежнее место напротив меня и снова бросала мяч. Этот процесс повторялся то тех пор, пока мы не подошли к концу нашего занятия, когда она начала вращать консервную банку, наблюдая за ней и взволнованно всплескивая руками. Казалось, что этим всплескиванием она пыталась своим телом повторить ритм и движения консервной банки.

Тогда-то я и начала задумываться над природой отождествления, которое вызывало передразнивание моих фраз, и поняла, что я наблюдала очень сложный процесс, который во фрагментарной форме повторял историю ее развития. Я истолковала это так: банка была соском, к которому она притягивалась как бы центробежной силой и не могла оторваться, так же она притягивалась к стулу, ее рука притягивалась к дверной ручке, так же ей нужно было, чтобы ее держала материнская рука, ее постоянное присутствие. Разлука означала отрывание и разрывание на части преследующей рукой, такой, которая разрушала игровой материал, а до того расцарапывала ее лицо до крови. Отчаянное стремление уцепиться, чтобы выжить, усиливалось при угрозе мучительной разлуки, которая позволяла ее жизни, как жидкому веществу, утекать. Поэтому представлялось вероятным, что отождествление и происходящее вследствие этого подражание моим фразам объяснялись ее притяжением к моей поверхности, и я начала воспринимать его не как проективное отождествление, а скорее как адгезивное.

Несколько позже, во время лечения Сони, девочки шести с половиной лет, я узнала больше о том, как трудно разрывать отношения адгезивного типа. Этот ребенок, младший из трех в семье, родился после длительных схваток и вскармливался грудью в течение четырех месяцев. В возрасте 15 месяцев у нее были конвульсии во время фебрильной ветрянки, а в возрасте 20 месяцев рак сетчатки потребовал удаления глаза, так что теперь у нее один глаз стеклянный. Возможность возникновения эпилептической тенденции была реализована в возрасте 4 лет и контролировалась с помощью фенобарбитона. К моменту направления на консультацию она обнаруживала нарушение общего развития. Родители сообщали, что она неоднократно убегала из дома, не имела чувства опасности, и у нее была воображаемая сестра-близнец Рози. В школе она постоянно бегала то к директору, то к сторожу, то к одному определенному мальчику. Ее признали необучаемой. Сонина мать страдала депрессией, и временами ее приходилось госпитализировать. По-видимому, отношение ее отца к ней было адгезивного типа, что следует из наблюдений терапевта. Во время ожидания приема ей непременно нужно было сидеть, тесно прижавшись к отцу, а когда она уходила с терапевтом, отец долго провожал ее взглядом и махал рукой. Он возражал против лечения и настаивал на предоставлении ему возможности определять его продолжительность. Терапевту пришлось договариваться о повторении лечения каждые полгода. По-видимому, стремление Сони убегать к двум мужчинам, играющим в школе роль защитников, предопределялась ее потребностью тянуться к отцовским фигурам, а случайно выбранный школьник, возможно, воспринимался ею как сестра-близнец Рози – такой же, как она. Позже, в процессе проведения анализа, когда она начала беспокоиться из-за того, что у нее только один глаз, она выразила настойчивое желание переехать жить к дяде, у которого, как и у нее, был один глаз.

Перед перерывом в наших занятиях на выходные Соня начала создавать очень интересные ритуалы разлуки. Она рисовала сначала две соединенные вытянутые петли, а затем длинный ряд таких петель. Она говорила о своей сестре-близнеце, которая будет с ней все выходные. Когда она вернулась в понедельник, она двигалась по узору из петель. Правой рукой она держалась за дверную ручку, левой – за стену. Она шла по мебели, находившейся в комнате, не касаясь пола, и петлями двигалась к стене. Когда она достигла самой высокой точки, она отскребла побелку с потолка, показала на пыль, покрывшую пол, и сказала: «Это чтобы закрыть пропасть». Петляние к стене в понедельник было ритуалом воссоединения.

По-видимому, стена казалась Соне бетонным аналогом материнского тела, за которое она могла держаться. Раковина с водой была также использована в ритуале расставании, и ее можно рассматривать как воплощение материнских коленей и соска. Последним ее движением в конце каждого сеанса было приближение к раковине. Она ложилась на раковину, припадала ртом к крану и наполняла рот водой.  Она удерживала воду во рту до тех пор, пока не появлялась ее мать, направлявшаяся к комнате ожидания, и тогда проглатывала ее, не сводя глаз с матери. Количество глотков, которые она делала, было пропорционально длительности разлуки перед выходными и праздниками. Она также переворачивалась колесом, что у нее получалось очень ловко, и совершала ритуальное скакание, которым обычно завершала сеанс. Я полагаю, что это были попытки мышечного гиперкинетического самосдерживания – формирования второй кожи – когда она стояла перед пропастью.

Перед первым праздником этот ритуал был дополнен начертанием буквы J, означавшей «евреи». Она сказала, что у еврейских детей двойные праздники. Она не остановилась в конце буквы J, а провела линию дальше, но, назвав ее тупиком, она, казалось, была очень встревожена. Она продолжила вести линию параллельно букве снова и снова по кругу. Я сделала вывод, что существование пропасти – смертельного падения – представлялось Соне угрозой, а петляние было выражением сдвоенности, сходной с тем, как она пыталась прилепиться к любому доступному человеку. Аналогичным образом, она отметила, что еврейские дети не такие, как все, так же, как и она, «из-за стеклянного глаза». У нее тоже были двойные праздники, отдых от школы и от сеансов анализа.

Я начала осмысливать адгезивное отождествление как защиту от тупика, но только тогда, когда я начала осмысливать адгезивное отождествление и тупик вместе, в отношении к пространственным измерениям, я поняла, чем они отличались от других страхов преследования.
Взрослая пациентка миссис Б помогла мне понять это более ясно, поскольку она испытывала чрезвычайные трудности со слухом и мышлением. Она регулярно обливалась слезами на сеансах по четвергам. Однажды, в четверг, она сказала мне, что самое плохое, что может случиться с человеком, это когда ему говорят, что у него неизлечимая болезнь. Пятница была ее неизлечимой болезнью, и слушание по четвергам принесло бы ей эту информацию и необходимость думать об этом. Ее мир был двухмерным, так называемая «плоская земля», для которой тупик означал падение в космос. Другая пациентка, миссис С, обнаруживала сходное отношение к неизвестному. Оставаться без ответа было для нее все равно, что погружаться в зыбучий песок. Однажды, в четверг, она рассказала сон: в кабинете вместе с нами находились пять барашков, и четвертый барашек сказал, со слезами, пятому, что в пятницу ему придется умереть. Но если он будет слушать, как доктор читает книгу, он выживет. Смысл заключался в том, что в пятницу она сможет пережить пропасть в своих знаниях – перерыв на выходные, если перекроет эту пропасть информацией, извлеченной в процессе очень внимательного слушания и наблюдения. Например, установив связь между тем, что в моей комнате стояли ирисы, и тем, что она услышала, как коллега, у которой в саду росли ирисы, хвалила мою работу, она рассудила, что я проводила выходные с этим человеком. Прореха в ее знаниях была залатана. Теперь она не провалится в зыбучий песок бездонного тупика.

Наблюдая таких пациентов, как миссис Б и миссис С, я начала понимать, что адгезивное отношение скользило по поверхности объекта и было двухмерным, тогда как всякая разлука и нарушение связи (например, в знании объекта) были неизвестным третьим измерением, падением в космос. Интересно было услышать от миссис А, что ее отец, когда она была маленькая, с большим трудом укладывал ее спать, поскольку, хотя чтение перед сном вызывало у нее сонливость, в тот момент, когда его рука касалась дверной ручки, ее глаза снова открывались. Как похоже на Мери, которая вцеплялась в сосок, и на Соню, которая держала во рту воду. Когда я поняла, что ощущение тупика имеет аспект падения в космос, я снова обратилась к результатам наблюдений за взаимодействием матери и младенца. В них я смогла более подробно различить признаки зарождения этих трудностей, что позволило заменить расплывчатые формулировки, относимые, скажем, к материнской депрессии, более четким пониманием происходящего.

Теперь я приведу пример из опыта наблюдения за младенцами. На самом деле, термин «наблюдение за младенцами» неточен, поскольку наблюдатель наблюдает за семьей, в которой родился младенец. Материал, собранный за многие годы, показывает, что основополагающей проблемой для каждого члена семьи является изменение отождествления, переживаемое каждым в разной степени. Мать ощущает, что она утратила себя как полноценного взрослого человека, располагающего своим временем и занятиями. Вместо этого, она со всех сторон испытывает давление чрезвычайно сильных обязанностей: обязанности быть идеальной матерью, у которой не осталось ничего своего, даже сна. Эти чувства уходят корнями в ее собственные инфантильные обиды по поводу недостатков ее собственной матери.

Старший ребенок, который привык ощущать себя маминым любимцем, чувствует себя обделенным; он уже не знает, кто он такой, и нередко регрессирует к младенческому уровню, становится растерянным и борется за выживание. Все это усиливает материнское чувство вины. Некоторые матери прекращают грудное вскармливание младенца, поскольку не могут перенести страданий старшего ребенка. Отец в этот момент может оказать большую помощь, если он способен взять на себя некоторые материнские функции, но он часто также чувствует себя потерянным и обделенным.

В большинстве случаев наблюдатель может оказаться полезным, сохраняя свою роль сочувственного слушателя, поскольку все, чего хочет мать, это снять тяжесть с души. Дать ей совет означает наложить на нее новые обязанности. Наблюдатель в семье новорожденного младенца испытывает воздействие сильных чувств и нередко также вовлекается в отождествление, особенно со страданиями младенца, так что начинает критически относиться к матери. Например, я отметила две поразительные ситуации, в которых наблюдатель испытывает особенно сильное огорчение. Одна связана с тем моментом, когда мать отрывает младенца от соска, чтобы дать ему отрыгнуть, и делает это очень часто; вторая возникает, когда мать купает малыша. Она сама, кажется, боится, что малыш выскользнет у нее из рук.

У меня была возможность обсудить это с профессором педиатрии, который мне сказал, что купание на самом деле не является необходимой процедурой в столь раннем возрасте, мать могла бы просто подмывать малыша. Однако, что касается отрыгивания, то тут речь идет об адаптации организма после рождения, поскольку, как он объяснил, в утробе матери нет гравитации. Новорожденный младенец похож на астронавта, который вылетел в открытый космос без скафандра.

Вот пример из наблюдения за трехнедельным малышом, сделанное интуитивным наблюдателем. Цитирую:
Прежде чем ребенок отрыгнул, его лицо, тело и руки, казалось, открывались и закрывались, его тело сжималось в комок и разжималось, его лицо сморщилось и расправилось. Затем мать положила его на колени, так что его ноги были направлены ей в живот. В положении лежа его руки и ноги взметнулись вверх, как у астронавта в зоне невесомости. Мать ласково заговорили с ним и опустила обе его руки ему на живот. Затем она положила его на подстилку для пеленания и сказала, что он обычно не любит, когда его перепеленывают.
Отождествляя себя с младенцем, наблюдатель интуитивно чувствует, что преобладающим страхом младенца является страх развалиться на части или превратиться в жидкость. Это видно в дрожи младенца, когда мать вынимает сосок у него изо рта, а также, когда его распеленывают.

А вот пример из опыта наблюдения за младенцами. Это первый ребенок молодой пары. Когда наблюдатель пришел договориться о времени посещений, еще до рождения ребенка, мать была всецело занята мыслью о покупке нового платья. Ей непременно нужно было приобрести его к Рождеству, иначе ей стыдно  будет показаться на людях. Это был первый признак ее страха отождествления: стыдно показаться на людях. Затем она сказала, что малышу скоро надо будет сидеть, а она видела подходящий стул и хочет купить его для малыша. Также она боялась прихода родителей: вдруг ребенок родится уродливым или мертвым. Она будет в этом виновата. Она сомневалась, что ее муж будет присутствовать при родах, поскольку он считал всю эту процедуру грязной, а он не любит грязных детей. На самом деле, отец чувствовал, что его не подпускают к ребенку, и особенно расстраивался в выходные. Матери казалось, что ребенок ее преследует, и так же казалось отцу, поскольку «ребенок не оставлял их в покое»; когда он начинал плакать перед обедом, отец говорил: «Ну нет, я не хочу больше обедать один».

Пример со стулом для малыша указывает на ощущение матери, что она не способна подставить малышу колени, на которых он мог бы сидеть. Стремление матери приобрести стул было предвестником одной весьма неприятной черты. Оказалось, что она не может держать ребенка сколько-нибудь продолжительное время, и когда она кормила его из бутылочки, она отворачивала его от себя. При первом же посещении наблюдателя, когда ребенку было 17 дней, она немедленно передала ребенка наблюдателю, попросив понянчить ребенка, то есть послужить стулом. Подробное наблюдение за этим ребенком было чрезвычайно интересным, хотя и огорчительным, поскольку он постоянно поворачивал голову справа налево и слева направо, двигал руками, но нижняя часть его тела оставалась неподвижной. В какой-то момент малышу удалось поднять одну руку, потом другая подтянулась, чтобы поддержать первую, и затем обе руки поднялись так, что пальцы касались лица и держались за него. Движения головы прекратились. Он сам себя держал. Когда мать взяла его, потому что он казался сонным и она надеялась, что наконец-то сможет уложить его, он вцепился ей в волосы, и его лицо приблизилось к ее шее. Мать была тронута и пробормотала: «Ты меня обнимаешь».

Это безусловно показывает, насколько сильна была потребность ребенка в том, чтобы его держали, а также потребность матери в том, чтобы ее «обнимали – опекал». Эти интегрированные движения младенца в стремлении коснуться своего лица представляются мне замечательным организационным подвигом, служащим задаче выживания. Мать часто оставляла его – так она сообщила наблюдателю – лежать одного часа по три, и он только тихонько хныкал, но когда он начинал плакать громче, она подходила к нему и просто дотрагивалась до него, тогда он засыпал еще на час. Этому ребенку приходилось из одного прикосновения матери извлекать как можно больше, чтобы он мог снова заснуть. Во время купания, когда мать раздевала его, он начинал дрожать и трястись. Наверное, можно было бы предположить, что ему просто холодно оттого, что он раздет, но это маловероятно, поскольку, стоило матери прикоснуться к нему куском мокрой ваты, как он переставал дрожать. Я бы предположила, что это прикосновение приобретает особую силу воздействия благодаря его значимости в качестве адгезии, в качестве восстановления чувства, соотносимого с матерью.

Этот малыш, как и все другие, которых мы наблюдали, цеплялся, когда его не держала мать, другими способами. Он концентрировался на продолжительном сенсорном стимуле, например, свете лампы или звуке работающей стиральной машины. Удерживая этот стимул, будь то глазами или ушами, как это происходит при касании, все органы превращались во впитывающую губку, подобно рту, держащемуся за сосок. На этой ранней стадии не просматривается какой-либо дифференциации отдельных функций; они все служат как впитывающая губка для адгезии. Потребность в цеплянии в равной мере относится и к матери. Одна мать, оберегая покой мужа ночью, когда ребенок плакал, выходила с ним в другую комнату. Она рассказывала, каким утешением было для нее видеть свет с Почтовой башни и слышать уханье совы. Она тоже в своем расстройстве цеплялась глазами и ушами за что-то чувственное, отличное от присутствующего фона, на чем она могла бы сконцентрироваться. Эта мать тоже потеряла свой скафандр.

Но вернемся к ребенку: в возрасте трех с половиной месяцев развитие этого малыша во многих отношениях представлялось неудовлетворительным, что указывало на то, что двухмерные отношения расширялись только за счет прибавления новых черт, но не за счет комплексности. Например, он изобрел игру, во время которой поворачивал голову по очереди то к матери, то к наблюдателю, стараясь удержать их внимание, и даже, с их поощрения, смог имитировать издаваемые ими звуки. Однако, было замечено, что он не мог подносить предметы ко рту или хватать их руками. Например, когда мать укладывала его спать, она имела привычку укладывать рядом с ним мягкого игрушечного зайца. Он довольно ловко манипулировал зайцем, используя тыльные части рук. Но он никогда не хватал его.

Позвольте мне привести пример другого рода, который также связан с петлями и хождением колесом, отмеченными у Сони. У матери малыша Б, казалось, были теплые и чуткие взаимоотношения с ребенком, и было замечено, что он обычно делает петлеобразные движения руками в направлении груди, когда воссоединяется с матерью во время кормления. Его кормили из бутылочки, и поскольку мать была правшой, у малыша всегда оставалась свободной только левая рука. Однажды, когда он сидел, мать положила слева от него какие-то игрушки. Он начал махать обеими руками, все больше впадая в неистовство. Эта закономерность отмечалась снова и снова, когда игрушки клались от него слева, но когда их размещали справа, он делал петляющее движение левой рукой и хватал их. Было совершенно ясно, что этот навык был связан с петлеобразующими движениями в направлении материнской груди во время кормления из бутылки.

Этот пример показывает, насколько важным является ориентация в направлении материнского тела для развития способности малыша хватать и исследовать предметы, а именно, что эта способность основана на первичной связи с хватательным, цепляющем адгезивном контакте с матерью. У малыша Б эта связь была направлена направо и левой рукой, но когда предметы находились слева, его охватывало состояние дезорганизации и паники. У малыша А, наоборот, по-видимому отсутствовала эта хватательная ориентация. Взрослые пациенты, приходящие на обследование, могут обнаруживать аналогичные трудности в схватывании идей. Миссис С однажды удивила меня и самое себя, когда она подобрала свое собственное слово, чтобы описать свое восприятие себя вместо того, чтобы просто повторить мои слова. Она сказала о себе: «Я сороконожка, только в моей стране это называется тысяченожка». Больше всего ее удивило то, что это новое слово пришло «изнутри нее». Признав себя сороконожкой, то есть человеком, для которого единственный способ адаптации состоял в держании множеством рук, она сделала шаг в направлении превращения в человека, у которого есть то внутреннее, что позволяет находить идеи.

Однажды, в понедельник, она рассказала такой сон: во сне она пошла в дом к одной женщине и нашла ее там с двумя детьми. Они вместе пошли в церковь, и ее собственные двое детей тоже были там. Затем эта женщина велела ей взять всех четырех детей и уйти. Сон приснился ей на выходные, но что означали четверо детей, я оставила для дальнейшего выяснения. Число четыре повторялось и в других снах. Некоторое время спустя, когда я интерпретировала некоторый материал как «присосавшийся, как пиявка», она сказала мне, что в детстве, когда она видела, что отец входит в дом, она бежала и напрыгивала на него, обхватывая обеими руками и ногами, и отказывалась отпустить его. Тогда мы смогли понять сон, понять, кто такие были четверо детей.
Эти наблюдения позволяют мне сделать некоторые комментарии, касающиеся технических проблем, связанных с пациентами, испытывающими трудности того типа, который я пытаюсь описать. Эти проблемы силы эго, двухмерности, адгезивного отождествления и формирования второй кожи лежат очень глубоко в бессознательном и уходят корнями в ранний довербальный период. По этим причинам и в силу катастрофических тревог по поводу тупика, падения в космос, превращения в жидкость, вытекания жизни, преследующих их, они не подлежат аналитическому исследованию через трансференцию, за исключением ситуации, когда окружающая обстановка крайне постоянна и применяемая методика крайне жесткая. Только если они чувствуют себя надежно сдерживаемыми при трансференции, полученный материал будет отражать конфликты разделения (разлуки) в такой форме, которая может быть исследована с достаточной степенью точности. При отсутствии этих условий, расщепление трансференции и демонстрация зависимости перед лицом разлуки поставят под сомнение все исследование, поскольку исключат эмоциональность. Необходимо избегать излишне поспешных формулировок в отношении хорошо известных механизмов, хотя таковые также могут обнаруживаться, отдавая предпочтение более терпеливому подходу, ожидая, что повторный опыт наложит на пациента свой отпечаток.

В результате работы с подобными пациентами и сопоставления полученных данных с наблюдениями за младенцами, я заметила еще одну характеристику двухмерности и цепляющегося адгезивного способа связи: тенденцию прилепляться глазами и ушами, а не только кожа к коже, что способствовало некоторой пассивности, отношению к жизни с позиции не участника, а наблюдателя. Это наблюдение можно добавить к описанию типов формирования второй кожи. Опыт, полученный при дальнейшем наблюдении Сони, очень ярко высветил неудовлетворительное по своей сути качество попыток самосдерживания через формирование второй кожи. Во время пасхальных каникул мать Сони пережила депрессивный срыв, потребовавший госпитализации, и Соня в течение некоторого времени могла приходить на сеансы лечения лишь три раза в неделю. Как только мать сама смогла привести Соню к психотерапевту, Соня, в конце сеанса, крепко ухватила терапевта за большой палец и повела его к матери, чтобы спросить у нее, держась за его руку, сможет ли мать привести ее на следующий день, как она это делала прежде. Это действие, когда она держала терапевта за палец и смогла задать вопрос, казалось значительным шагом вперед по сравнению с тем временем, когда она набирала в рот воду и должна была переходить от терапевта к матери без провала в пропасть. И действительно, ее потребность описывать петли и ходить колесом к тому моменту исчезла и заменилась сооружением тоннеля от кушетки к крану с водой. Делая глоток, она объясняла, что теперь она крохотная малышка, которая могла бы залезть внутрь, и больше не глупая утка, которая думала, что может летать просто потому, что хлопала крыльями. Адгезивное отождествление через хождение колесом уступила место интроекции и проективному отождествлению с промежуточным объектом.

Обсуждение и обобщение

Интерес к инфантильному фону тех процессов, которые мы обычно изучаем в процессе анализа, таких, как проекция и интроекция, защитные операции и т.п., проявляли и другие исследователи. Филлис Гринэйкр высказала интересные идеи о том, что она называет «ранние онтогенетически возникающие защиты организма и их трансформация в психические механизмы защиты зрелого эго». Евгенио Гаддини уделял особое внимание примитивной имитации или мимикрии при формировании процессов отождествления. В моей собственной работе я попыталась проследить процессы наиболее примитивного удерживания инфантильного эго тела в ходе их образования при совместном взаимодействии матери и ребенка в кругу семьи, чтобы продемонстрировать этапы, необходимые для действия проекции, интроекции и расщепления и идеализации.

Дефекты этого раннего сдерживания личности могут быть разрушительными и очевидными или тонкими и скрытыми, в зависимости от экономических соображений. Но я бы высказала предположение, что там, где подобное нарушение существует, каждый новый шаг в развитии становится все более трудным, и его последствия оказываются все более непредсказуемыми. Катастрофическая тревога по поводу падения в космос, тупика сопровождает всякую потребность в изменении и порождает глубокий консерватизм и потребность в однообразии, стабильности и поддержке извне. Она может быть замаскированной там, где формирование второй кожи является заметной чертой характера, но неожиданный срыв под воздействием стресса выявляет ущербную личность, сколь хорошо адаптированной она ни казалась бы. Как показывает мой опыт, при анализе подобных пациентов необходимо применять медленный, жестко сдерживаемый процесс, с подробной проработкой каждого шага вперед, происходящего в их развитии.

Предисловие

Мы все чаще стали встречаться со сложными  соматическими проявлениями в очень раннем возрасте.
В случае, который я хочу изложить ниже, нарушение пищевого поведения выраженной  тяжести  началось, похоже, с самых первых дней после рождения.
Психоаналитическая психотерапия началась с триадой (девочка и ее родители), когда ребенку было 11 месяцев, и длилась до возраста 3 лет и 3 месяцев. И я попытаюсь изложить ниже свое понимание этой патологии.

Глава I Первая консультация

Первая консультация Н. вместе с ее родителями состоялась в то время, когда она была госпитализирована в педиатрическое отделение.

Я увидел красивую, маленькую, бодрую и улыбающуюся девочку. И лишь желудочный зонд,  выходящий из ее правого носового прохода, говорил о том, что передо мной действительно тяжело больная пациентка; было странно, что у этой девочки именно такой веселый и непринужденный вид,  не соответствующий  её состоянию средней тяжести,  ее вид не вязался с состоянием младенца, который решил предать себя  голодной смерти.

Глава II Анорексия и ее лечение до психотерапии

Н. родилась с нормальным ростом и весом (3 кг), но в момент нашего знакомства ее вес был меньше нормы в 3,5 раза, а рост отставал в 3 раза.

Со слов матери, она с самого начала отказывалась сосать грудь, и к бутылочке она также не проявляла никакого интереса, с трудом проглатывая совсем небольшие глоточки молока. Она теряла стремительно вес и поэтому была госпитализирована уже на пятый день своей жизни.

Мать говорит о том, насколько она уязвлена ситуацией, усугубленной повторением того, что было уже ею пережито со своим старшим сыном, который также был госпитализирован в очень раннем возрасте и тоже из-за анорексии, правда, его снижение веса тогда врачи связали с непереносимостью белка коровьего молока.

Эти предшествующие события сыграли значительную роль в принятии решения о такой ранней госпитализации маленькой Н.

В больнице Н. подверглась многочисленным исследованиям, в частности, она прошла фиброгастроскопию на 7-й день от рождения и дуоденальную биопсию на 28-й день. На 15-й день был установлен желудочный зонд, который выскочил, что привело к многочисленным осложнениям, а также к диарее и к рвоте, которые сначала врачи связывали с вирусной инфекцией, а потом с реакцией на слишком обильное кормление.

На 23-й день, в связи с ухудшением состояния Н., было принято решение о ее кормлении через центральный венозный катетер. Н. начинает набирать вес, но как только, через 2 месяца, перфузия останавливается, вес начинает снижаться, поскольку Н. отказывается от бутылочки.
Кормление через зонд возобновляется. Новая неудача. Приходится опять перейти к перфузии. В три месяца из-за постоянной рвоты всякое кормление через рот прекращается, нутриция происходит исключительно только за счёт внутривенных вливаний.
Впервые Н. была выписана в возрасте 5-ти месяцев. Катетер был удален, но ее кормление продолжается через желудочный зонд. Ее вес составлял 5 кг 100 гр. Для педиатров ее диагноз остается неизвестным.

Ее вновь госпитализируют через 3 месяца, ненадолго, из-за кожного высыпания, у которого оказалось благоприятное течение, но уже спустя восемь дней, как только было немного уменьшено кормление через зонд, в пользу кормления ложечкой, ее госпитализировали в третий раз, в состоянии тяжелой анорексии, с выраженной потерей веса. Ей было ровно 6 месяцев. Она вновь выписывается через 8 дней, продолжается ее наблюдение, Н находится на домашней госпитализации под наблюдением мамы.

Вернувшись домой, Н. продолжает свое анорексическое поведение и отказывается посещать ясли. Мать растеряна и подавлена. В 7 месяцев, постепенно снижая кормление через зонд, вводится дробное оральное кормление, что приводит к незначительному увеличению роста и веса. Никаких знаков предполагаемой аллергии к коровьему молоку обнаружено не было. Аппетит снизился, когда кормление через зонд было приостановлено; у Н. развилась выраженная анорексия оппозиции. Вес падает на 1 кг между 8 и 9 месяцами, ее госпитализируют вновь в 4-й раз.

Помимо медицинских назначений, педиатры рассчитывали также и на эффекты сепарации с матерью, которая постоянно пыталась ввести Н. какую-нибудь еду. Медицинский персонал отмечает, что Н. не играет, не интересуется вещами, которые находятся вокруг нее, и обнаруживают симптомы выраженной депрессии младенца. Она отказывается от любой еды, которую следует принимать через рот и кричит сразу, как только увидит еду, кто бы ее не предлагал, мать, или другой человек.
Похоже, что госпитализация привела в ухудшению состояния и усугублению анорексии. Ее опять начинают кормить через желудочный зонд.

Глава III Другие элементы первичного интервью

Рассказ всей этой впечатляющей истории занял большую часть первичного интервью, во время которого я узнал также, что в настоящее время Н. отказывается от всякой пищи, и что все, что она ест  на данное  время, это   несколько крошек, которые она сама отщипывает от хлеба; она   также пьет немного воды.

На сеансах в моем кабинете взаимодействие  Н. со своими родителями было хорошего качества. Когда мать начинала плакать, Н. тут же пыталась ее утешить,  для этого она шла к ней на руки.

Она не выказывала никакой тревоги, связанной со мной, и я играю с ней, протягивая игрушки, которые она бросает на пол для того, чтобы я их поднимал. Она получает от этого явное удовольствие. Также она поступает и с пустышкой, которую родители тут же всовывают ей в рот; в связи с этим ее мать рассказывает об одном периоде, когда, как она полагала, ей следовало вкладывать пустышку в рот всякой раз, когда Н. ее выплевывала.

Мать Н. происходит из семьи в которой она (мать Н.) является последней в длинной цепи девочек, рожденных у пары,  которая (пара) была одержима идеей родить хотя бы одного мальчика. Мальчик родился через год после рождения мамы Н. Прежде, чем родить своих детей,  мать Н. пережила, как минимум, 11 выкидышей.

Она потеряла отца, когда она была подростком, он умер, а ее мать умерла 3 года назад от рака, после того, как мать Н. долго ухаживала за своей матерью и сопровождала ее в ее долгой агонии. Прогрессирующее снижение интереса ее матери к еде   очень сильно отразилось на маме Н, как и развивающаяся кахексия у женщины, которая до болезни обладала повышенным весом. Она сожалеет, что Н., которую она назвала именем своей мамы не обладает той же «силой», что и ее бабушка, при этом мать Н. использует такое выражение,  в котором сила и вес эквивалентны.

В противоположность отцу, который считает, что все было бы гораздо лучше, если бы Н выписали домой, мать опасается, как бы Н. не выписали из больницы преждевременно.

Глава IV Начало терапии и ее кадр

Психотерапия началась с кадром/сеттингом 1 раз в неделю с Н. и ее двумя родителями. Она продлилась 18 месяцев, из которых 9 месяцев Н. провела в больнице.

Каждый сеанс начинался с рассказов  матери Н, а именно с  озвучивания веса Н. и его вариаций на протяжении недели; иногда, она учитывала даже колебания в 5 граммов. Отец делал все для того, чтобы Н. не прекращала свою игру и делал он это преследуя явную цель, чтобы я  слушал его жену, а его оставлял  в покое.

На каждом сеансе я специально оставлял некоторое время для того, чтобы играть с Н., во время игры с Н. я многое вербализовывал и  проводил с ней диалоги, как только появившаяся у нее речь стала позволять это. Я вовлекал в игру и родителей, к примеру, я им предлагал куклу или плюшевую игрушку для того, чтобы они ими маневрировали и говорили с их помощью.

Глава V Основные линии терапии

С 11 до 14 месяцев Н. все еще госпитализирована. Н. отпускали из больницы для того, чтобы она могла приходить ко мне  на  сеансы, затем, каждую ночь после сеанса она проводила у себя дома. В начале этой терапии я был сильно удивлён тем контрастом, который я обнаруживал всякий раз между ребёнком, которого я видел в своем кабинете,  играющего с удовольствием, и рассказами родителей о ней, в которых ее описывали как несчастную девочку, находящуюся в больнице из-за смертельной опасности. На двенадцатом сеансе, поскольку мать вытащила её зонд, Н стала отщипывать от багета, который принесли с собой её родители, маленькие кусочки, и, мало помалу,  съела его четвертую часть. Так она  продолжала делать на протяжении месяца.

В больнице ее продолжали кормить через зонд, у нее не прекращается выраженная депрессия, однако, в моем кабинете не обнаруживается ни малейших проявлений оной. Ее описывают как апатичную, атоничную, мало стремящуюся к отношениям, много спящей.

Дома, она, наоборот, очень жива и бодра, но очень мало спит, засыпая только в результате истощения. Она отказывается от  кормления ложкой и худеет каждый раз, когда остаётся ночевать дома.

Во время первых сеансов Н. без конца бросает игрушки, ожидая чтобы кто-то их подобрал; ее отец вводит различные игровые варианты, которые Н. принимает охотно, типа «ку-ку» или «пряток». Мать, напротив, вообще не играет с Н. и показывает свою полную неспособность к тому, чтобы приспособиться к игре с ней, в частности, в «прятки». Она скорее, да еще и требовательно, предлагает своей дочери обнять куклу, которую она ей протягивает.

Н. плохо переносит эту мамину настойчивость и относится к  кукле так же, как если бы мать ей предлагала ложку с едой. Всякий раз Н. пугается, начинает постанывать и отворачиваться. Все  происходит так, как если бы она имела дело с незнакомым человеком.

На каждом сеансе,  мать Н. говорит, с излишней детализацией, о ее неудачных попытках заставить Н. есть, о том, как с этой целью  она даже пыталась много раз менять блюда или пробовала  всунуть ложку ей в рот неожиданно.

Мать Н. также докладывает об огромном количестве заболеваний. Ангины,  ринофарингиты, гриппы, усталость различного  происхождения, в частности, как полагает мать Н., из-за гастроэнтерита; заболевания следуют одно за другим. Со слов матери, заболевания всегда сопровождаются потерей веса, либо потому, что они снижают у Н. аппетит, либо потому, что они сопровождаются рвотой или диареей, и всякий раз, когда Н. спала не в больнице, а дома, мать находилась настороже, не отрывая глаз от стрелки весов. Я не склонен считать, что все перечисленные заболевания оказали хоть какое-то серьёзное влияние на Н. Однако очевидно то, что как только стул Н. становился хоть немного более жидким, чем обычно, никто не спал, мать находилась в панике, тут же спешила отвезти ее в больницу, преследуемая идеей о том, что потеря веса и анорексия, которые наблюдались у Н. в 5 месяцев могут возобновиться.

Мать также, каждый раз, при малейшем осложнении парентерального  кормления Н., или через зонд,  сильно тревожилась.В частности ее беспокоило то, что Н. постоянно вырывала очередной зонд.

Сеансы были переполнены нескончаемыми жалобами мамы на тему потери веса и здоровья Н. Бессонница Н. прекратилась сразу после  одного сеанса, на котором мать очень много о ней говорила, а Н. впервые уснула у неё на руках в моем кабинете.

На сеансах она продолжала грызть хлеб, а ее пальчики отщипывали крошки с удивительной для ее возраста ловкостью. Так продолжалось несколько недель. Такое поведение Н. было расценено мной как попытка и желание накормить себя саму активно, самостоятельно, и нежелание быть накормленной другими (а она бы претерпевала это пассивно) с помощью ложки; такое поведение Н., ее преждевременная автономия, были связаны с ее желанием обойтись без материнского объекта, который переживался ею как источник возбуждения.

Несмотря на ту еду, что она съедала сама и на кормление через зонд, Н. не росла и не прибавляла в весе. Предполагаемая аллергия к
молочному белку может быть и смогла бы объяснить эту проблему пищеварения, но попытки доказать и найти таковую аллергию не удались.

Другая попытка объяснить состояние Н. заключалась в наличии задержки роста и веса психогенного происхождения, которые не сводились лишь к последствиям анорексии, а предполагали наличие независимых от анорексии гормональных нарушений.

Каждый раз перед приближающейся выпиской состояние Н. ухудшалось, как и ее анорексическое поведение. Тогда педиатрическая служба ввела тактику постепенного уменьшения ее кормления через зонд и увеличения орального кормления, а также увеличения длительности отпускных дней, также она (служба) попыталась найти источники помощи снаружи.

Однако, анорексия усиливалась при каждой новой попытки внесения каких-либо изменений.

Фобическое измерение анорексии становилось очевидным. Ложка и еда всеми способами избегались Н. как очень анксиогенные, как  и всякое поведение мамы, сопряжённое с настойчивостью с ее стороны.

Пока Н. находится в больнице кормление через зонд оказывается очень эффективным, однако во время отпуска Н. каждый раз  теряет в весе, несмотря на то, что мать свякий раз продолжает пичкать ее едой.

При каждом новом выходе из больницы мать предъявляла все больше и больше требований к персоналу: чтобы у Н. изъяли желудочный зонд для кормления, чтобы она научилась ходить, чтобы она научилась говорить, мать Н. требовала гарантий, что Н. не останется инвалидом. Каждый раз, когда матери предлагают госпитализацию на дому или чтобы Н. начала ходить в ясли хотя бы по нескольку часов в неделю, мать категорически отказывается.

Удлинение отпусков Н. бойкотируются матерью в одной и той же манере. Мать возвращает Н. в больницу раньше, чем было оговорено, сразу, как только Н. теряет несколько граммов, или когда ей кажется, что Н. чувствует себя плохо, демонстрируя тем самым живую фобию
перед агрессивными импульсами.

Затем мать требует от медперсонала, чтобы  насильственное кормление Н. было прекращено. Она полагает, что без зонда ничто не помешает ей вернуться к насильственному кормлению Н., напоминая вскользь, что это она настояла на том, чтобы прекратили кормление Н. через зонд в 5 мес.

В этот период, на сеансах Н. систематически требует у меня игрушку или сачок, который, как ей кажется, находится в стороне. Как только я даю ей то, что она у меня просит, Н. тут же требует другую игрушку из тех, которые, как она считает, находятся в стороне. Когда я связал эту ее игру со страхом возвращения в больницу, ее родители смогли вспомнить и другие ситуации, в которых Н. боялась быть брошенной.

Тем не менее, в конце каждого сеанса, родители не прекращали предаваться жестокой игре, когда они притворялись, что бросают Н. в моем кабинете. «До свидания Н., мы тебя оставляем здесь», говорили они Н., видя, как она мучается. Н. паниковала и плакала. Несмотря на то,  что Н. каждый раз сильно страдает, когда возвращается после отпуска снова в больницу, они не прекращают эту игру, а только усиливают ее.

Родителей развлекает не только то, что Н верит, что ее бросят. Как только у Н появляется фобия животного, родители развлекаются, обнаруживая эту фобию. Или, к примеру, отец Н говорит: « Иди к своей маме», притворяясь, что передаёт ее на руки маме, но сам забирает ее в последний момент и это заставляет Н сильно плакать; так играют родители, возбуждая объекты, находящиеся перед  ними, прежде чем они исчезают.

Пик садизма игры в брошенность достигается в моем кабинете на сеансе, предшествующем  возвращению Н домой.

Глава VI От выписки до новой госпитализации

В 14 месяцев Н. была выписана, но после выписки ее анорексия развернулась еще ярче. Мать не справилась с тем, что Н. начала ходить в ясли. Она жалуется на то, что Н. не ест, не ходит, что из-за зубов и из-за ангины она потеряла аппетит, что она заболела «гастроэнтеритом», из-за которого она не набирает вес. На поверхности отсутствие аппетита сопровождается тревожно-фобическим отказом от какой-либо пищи, которую следует принимать через рот. Мать занята только мыслями о кормлении и ни о чём другом подумать не может. Она говорит мне, что сможет успокоиться лишь когда Н. наберет еще 1 кг и она находит любой повод для того, чтобы попытаться всунуть ей ложку какой-нибудь еды.

На наших сеансах, Н. играет, помогая мне кормить ребенка, даже когда я играю в ребенка, который отказывается от еды. Игра  сходит на нет как только я предлагаю матери подключиться, потому, что она становится крайне настойчивой, когда пытается накормить игрушечного ребенка, используя для этого соску. Напуганная, Н. отворачивает голову и начинает хныкать, возвращаясь к своему анорексическому поведению.

Уже через месяц, сильно похудевшая, Н. вновь госпитализирована в очень тяжелом состоянии. Мать утверждает, что она потеряла вес из-за различных болезней. Диагноз педиатров – энтеропатия, вызванная выраженной непереносимостью белка коровьего молока. Собственно отказ от еды не принимается никем во внимание, все заняты поиском других болезней и причин, которые, на мой взгляд, вообще не имели особого значения.

Н. была госпитализирована вновь накануне запланированного отъезда на каникулы, и я полагаю, что дата её поступления в  больницу была не случайной. Мать даже представить себе не могла как она проводит каникулы вместе с Н., далеко от больницы,  которой она приписывала капитальную защитную роль.

Глава VII Тяжелейшее обострение анорексии в 15 месяцев

Родители уехали в отпуск без Н., но периодически приезжали ее навещать. Состояние Н. продолжало ухудшаться, и медперсонал находился в ожидании фатального исхода. Анорексия стала тотальной, кормление через зонд не удавалось (Н. его вырывала), размах потери веса вынудил врачей в четвертый раз прибегнуть к кормлению Н. через центральный венозный катетер.

Н. перенесла эту госпитализацию очень тяжело, у нее развилась тяжелая депрессия и септицемия.

На первом сеансе со мной, последовавший за этой госпитализацией, Н. боится меня, как угрожающего незнакомца. Немного позже, она начала играть со мной, но как только в игре появляется сцена матери, кормящей ребенка бутылочкой, тревога возвращается снова; создаётся впечатление, что тревога сместилась с лица незнакомца на еду, предлагаемой матерью. Катетер вновь сместился, поэтому его пришлось вытащить и перейти опять к кормлению через желудочный зонд. В больнице Н. подавлена, но дома у нее наблюдается иное состояние, она активна, отказывается спать, у нее бессонница и она отказывается от любой еды.

Н. продолжает пребывать в критическом состоянии с 15 месяцев до 17, когда, наконец, появляется незначительное улучшение состояния.

Глава VIII Некоторые фрагменты психотерапии Н.

Это улучшение состояния Н. совпало с некоторой мобилизацией ее матери, о которой я здесь могу упомянуть лишь вскользь. Мне удалось донести маме Н., что преходящая тревога Н., связанная с моим лицом, которое стало для неё на время  лицом незнакомца, как и тревога, которая появлялась у неё перед тем, как покинуть мой кабинет, были связаны со страхом быть брошенной.

Мать воспользовалась этим для того, чтобы поведать мне о ее собственной тревоге, связанной с началом учебного года, с тем, что  ее старший сын должен будет покинуть дом и пойти в школу. Она сама смогла начать ходить в школу лишь с 6-ти лет (во Франции дети начинают ходить в «материнскую» школу с 3-х лет), и ее мать пережила это как полный разрыв, как вырывание с корнем. В последующем они никогда не прекращали жить вместе, даже после замужества матери Н.

Одновременно с рассказом мамы, Н. удалось найти в игре новые способы для совладания с угрозой быть брошенной; особенно она преуспела в том, чтобы превращать пассивность в активность; теперь уже не её бросали, а она была той, которая бросает; это помогло ей подготовиться и оснаститься для того, чтобы пережить состояние, которое могло у неё появиться в случае дезинвестиции. Мне удалось донести это маме Н.

Ассоциативные нити речи мамы Н. связаны с историями брошенности. Эти нити привели к тому, что всплыла тема семейной тайны; это был секрет, касающийся ребенка, которого бросили. В конце концов, вся эта история закончилась тем, что мать брошенного ребенка умерла. Поражает то, насколько эта потеря отрицалась в семье. Единственное переживание, о котором смогла заговорить мать Н., было связано с ее сожалением о том, что её дочь не обладала той же силой, что и ее мать.

Постепенно проясняется то всемогущество, которым наделялась инкорпорированная пища. Эта женщина, бабушка Н., добровольно приобрела лишний вес для того, чтобы заново влюбить в себя своего мужа, который собирался уйти к более полной женщине.Мать Н. вспоминает о том, что в детстве она прибегала к шантажу, угрожая отказаться от еды, но никогда не претворяла свои угрозы в жизнь.

Тем временем истощение Н. и ее отставание в росте были впечатляющими: вес отклонялся от нормы в 4 раза, рост – в 3,5.  Н. становится все более и более фобической. Она начала ходить лишь в 22 месяца, но опережала других детей по навыкам чистоплотности.

Бисексуальные идентификации, скорее преждевременные, стали проявляться у нее в виде интереса то к макияжу, то к револьверам. Мать в связи с этим заявляет, что не делает никаких различий между своими детьми, настолько, что покупает им одинаковые игрушки. Она не делает никаких различий между своим старшим сыном и младшей дочерью, так же, как и ее мать,которая не видела никакой разницы между нею и ее братом. Однако, это отрицание долго не продержалось; мать Н. поведала о той глубочайшей ране, которая появилась у неё из-за того, что ее мать всегда предпочитала ей брата, который, к тому же, был еще и долгожданным. Это проливает свет на происхождение страха Н. о том, что возвращение ее дочери домой могло бы вызвать недовольство у ее сына; этот ее страх становится понятнее: мать Н. пытается, таким образом, защитить своего сына от ненависти, которую она наверняка испытывала к собственному брату. Она вводит между ним и собой Н., ожидая, что Н. сыграет роль щита противовозбуждения.

Однако таких плодотворных моментов в терапии мало, мать Н. говорит в основном лишь о весе своей дочери. Н. отпускают  периодически из больницы домой на несколько дней. Каждый раз перед ее возвращением в больницу мать сильно тревожится, жалуясь, к примеру, на то, что у дочки был слишком обильный стул и что это может ухудшить показатели, ведь при возвращении в больницу ее должны будут взвешивать.

В своих играх Н. все время (постоянно) показывает свое желание есть дома самостоятельно, как она говорит «полностью одна». Ее мать переводит мне сказанное ею так: «ей до смерти хочется независимости».

Н. получает огромное удовольствие, играя со мной в кормление младенца бутылочкой. Когда я начинаю играть роль матери,  отказывающейся кормить своего ребенка, это приводит ее в такое замешательство, что она на какое-то время замирает, но вскоре  она уже не желает играть никакие другие роли, кроме роли матери, заставляющей голодать своего ребенка.

При выписке из больницы, в возрасте 22-х месяцев, эта игра прекращается, более того, Н. всячески избегает любого конфликта,  связанного с кормлением. Она остаётся еще очень анорексичной, поэтому внутривенный катетер, на всякий случай, всё еще оставляют. Ее фобия врачей продолжает нарастать.

Страх, что она может быть дезинвестирована, усиливается, как и та настойчивость, с которой Н. требует, чтобы ей дали какую-нибудь игрушку из тех, что сложены и находятся в стороне. Я нахожу и показываю связь между этой идентификацией и игрой родителей (родители часто затевали садистическую игру, пугая дочку тем, что её бросят, говоря ей: «Нина, тебя оставят здесь!») для того, чтобы показать родителям, что они т. о. пытаются защититься от восприятия и переживания сепарационной тревоги. Я показал родителям садистический и смертоносный аспекты такой их игры, после чего они эту игру прекратили.

Анорексия прекратилась тогда, когда фобии начали становиться всё более и более выраженными. Нина отказывалась ложиться спать, и она начала свою диверсионную работу, требуя, чтобы ей давали еду. Самого факта того, что Н. начала есть, было недостаточно для того, чтобы успокоить ее мать, поэтому она продолжала пичкать Н. едой, доводя ее тем самым до рвоты. Мать Н. говорит, что чувствует себя виноватой из-за этого; однако, она заявляет о более непереносимых вещах, таких, как, например, потеря Ниной нескольких граммов, поскольку это для ее матери становилось настоящей катастрофой.

Нина продолжает есть; устанавливается период позитивного трансфера, как со стороны матери, так и Н. Мать Н. начала говорить  мне, что дорога ко мне становится для нее легкой и напоминает больше приятную прогулку, что я становлюсь для нее отцовской  поддерживающей фигурой, которому, разумеется, нравятся «полные» и который, без сомнения, предпочел бы, чтобы Н. поскорее  располнела.

В 24 месяца Н. удаляют катетер, что сильно тревожит ее мать. Скорее всего, она вновь начала кормить Н. насильно, но только она уже ничего мне об этом не говорит.

Следует новое обострение, но не столь выраженное, как предыдущее. Н. отказывается от еды, мать связывает это с ОРВИ. Однажды Н. упала во время сеанса, но быстро успокоилась с помощью пустышки, затем заснула на руках своей матери. Я обращаю внимание ее матери на то, что ее дочь отказывается от пюре, но не от нежности. Она мне отвечает, что нежностью сытым не будешь.

Придя на следующий сеанс, мать Н. говорит мне, что размышляла над моими словами и прекратила насильственное кормление дочери. Я заметил, что всякий раз, когда падала пустышка, мать тут же ее поднимала и всовывала Н. в рот, несмотря на то, что Н. этого не просила. Это была компульсия, которая, похоже, появилась взамен постоянного насильственного кормления.Позже удается узнать, что мать Н. прибегала к насилию не только для кормления дочери.

Она была такой же настойчивой во время транзиторного периода, когда Н. страдала из-за кошмаров и бессонницы. Несмотря на то, что все врачи, к которым она обращалась, отказывались от назначения снотворных, она не смогла обойтись без них. В этом случае всё происходило так, как если бы речь шла только о выживании. Здравый смысл не имел никакого значения. Как если бы стояла задача выжить любой ценой.

По-моему мнению, этот навязчиво повторяющийся автоматизм свидетельствовал о пережитом травматическом состоянии. Возможно, нам удастся обнаружить его проявления и в других жизненных ситуациях.

Мать Н. говорит о своей борьбе и о затраченных силах для того, чтобы родить ребенка, что она все это делала с таким же напором, с которым она позже приступила к кормлению Н. Какое-то время, она говорила только об этом, она была полностью затоплена рассказами о своих 11 выкидышах. Ее отношение к медперсоналу, ее требовательность во время медосмотров напоминала ее настойчивость и ее отношение к своим анорексичным детям.

Ее раны, несмотря на поддержку со стороны матери, становились все более и более выраженными и усугублялись по той причине, что ее сестрам удавалось рожать без конца.

Когда я сказал ей, что она ожидала, что больница сыграет ту противовозбуждающую роль, которую раньше играла ее мать, у нее  всплывает несколько воспоминаний, связанных с тем, как ее мать играла для нее роль врача.

Позже я приблизил ее тяжелейшие переживания, испытанные ею всякий раз после очередного выкидыша со всеми  разочаровывающими ситуациями ожидания, серийно повторяющиеся, с тем местом, которое она занимала в родительской семье, а именно последней дочери у родителей, которые каждый раз надеялись, что у них родиться, наконец, сын.

Еще позже обнаружилось, что для матери Н. малейшее снижение аппетита могло являться первым признаком кахексии. Она воюет  с гибелью Н., пичкая ее едой, но, похоже, что с каждым глотком она также продолжает борьбу за спасение жизни ее собственной матери. Это проясняется позже, когда в ее речи звучат опасения, что ее могут обвинить в гибели матери.

И, как будто противопоставляясь всем этим элементам, затем на передний план выходит более оператуарное функционирование,  все мысли мамы Н. заняты количеством. Так, мать Н., оглушенная успехом, тем, что Н. охотно начала поглощать калории, пытается  заменить макароны, которые Н. съедает без проблем, картофельным пюре, так как количество калорий в нем выше. Она посвящает свое время тому, чтобы составлять краткосрочные планы, к примеру, чтобы к определенному числу Н. весила 9,350 кг, а на следующий день – 9,400.

Со слов матери, которая часто вызывает «Скорую» и сопровождает Н., когда ее на ней увозят, Н. продолжает отказываться от еды.  Она также говорит, что Н. часто соматизирует, что ее попытка ввести в рацион дочери коровье молоко не удалась, но та радость, с которой Н. приходит на сеансы, и, то удовольствие, которое она от них получает, от совместной игры со мной, заставляют меня усомниться в ее катастрофических словах.

Она использует все средства для того, чтобы заставить Н. есть. И поскольку Н. плохо ест когда она боится, мать рассказывает ей во время еды страшные истории с волками, или звонит подруге, которая должна была сходить к колдунье, чтобы узнать подробности. Как правило, каждый прием пищи заканчивался тем, что мать кормила Н. насильно.

Н. нашла выход из этого положения, он состоял том, что она сама себе рассказывала те истории, которые напугали ее раньше, что вынуждало ее мать сидеть в напряжении с ложкой наготове, потому что она считала, что человек не может есть, если он в это время говорит.

Я это связал с тем, что происходило в моем кабинете, когда на сеансах Н. демонстрировала ту же потребность совладания с ситуацией, когда она повторяла активно то, что уже было пережито ею пассивно. В своей интервенции я показал эту связь, что  привело к тому, что давление со стороны матери во время еды ослабло. Она, наконец, стала позволять Н. есть самостоятельно,
маленькими порциями.

Н., которой сейчас 3 г, с тех пор продолжает есть так, как она хочет, а именно мало и то, что ей нравится. Она растет, набирает вес и догоняет своих сверстников, лишь незначительно отставая от них. Мать, тем не менее, говорит, что видит ее все время очень худой.

Нина получает все больше и больше удовольствия, играя в куклы, идентифицируясь при этом с матерью, которая занимается своими детьми и которая кормит их. Повторная попытка ввести в рацион коровье молоко увенчалась успехом, мать связывает это с уменьшением собственных страхов и тревог.

Нина продолжает делать прогрессы, с той лишь особенностью, что ей всегда хочется, чтобы все было по ейному. Ее развитие совпало с двумя важными изменениями, которые произошли у ее матери.

Мать Н. начинает сравнивать свою дочь с собой, а не со своей матерью, как это было раньше; она сильно разочарована тем, что  дочь больше не похожа на нее.

По этому поводу я думаю, что терапия, всколыхнув воспоминания и приоткрыв ту роль, которую ее мать смогла сыграть в их общей  неспособности к сепарации, привели к дезидеализации последней и убрала помехи в работе по гореванию.

Второе изменение состоит в том, что если мать продолжает вызывать «Скорую» и ходить по врачам, сдавать анализы, то только для себя самой. Теперь уже она без конца проверяется и сдает анализы, преследуемая страхом заболеть раком. Постоянное беспокойство о теле Н. превратилось в беспокойство по поводу собственного тела, появилась выраженная ипохондрическая тревога. Такой оказалась цена за ослабление давления, которое она оказывала на Н. в связи с ее питанием.

Глава IX Комментарии. Анорексия и ментализация

Анорексия появилась в жизни Н. так рано, что ее можно было бы квалифицировать как неонатальную. Однако эта анорексия  начинает видоизменяться и принимать различные формы. По моему мнению, Н. родилась с хорошим аппетитом, но вскоре у нее  появляется анорексия, которая вначале проявляется отсутствием аппетита; этот симптом является лишь частью клинической  картины очень ранней депрессии, которая в таком возрасте выражается заторможенностью мышления и является скорее  преформой эссенциальной депрессии, чем классической объектной депрессии.

В дальнейшем анорексия начинает проявляться в виде отказа и оппозиции и становится все более явно тревожно-фобической; этот  вираж особенно выражен в возрасте 5-ти месяцев, что можно объяснить аватарами дифференциации между Я и объектом. Обычно, появление тревоги незнакомца приводит к контр-инвестированию, необходимому для поддержания вытесненного  фантазма, масштабного, уже триангулярного, об исчезновении мамы, в тот момент, когда создается отсепарированный объект и Я, способное принять и осмыслить потерю. Этот процесс заканчивается тем, что устанавливаются различия между своим и чужим, различия, которые являются структурирующими для ребенка.

Сам факт того, что у младенца с анорексией тревога не связана с «не-мамой», но останавливается, в какой-то мере, на пути своего развития, на еде, свидетельствует о том, что это движение организатора (тревога чужого) претерпело неудачу. Сама мать, via ее еда, остается анксиогенной и переживается как деструктивная. Младенцу не удается отделить от нее проекции своих первичных деструктивных манифестаций и процесс расщепления, описанный Мелани Кляйн между плохим и хорошим, не происходит.

Я полагаю, что отказ младенца от еды здесь является попыткой ребенка экспульсировать вовне собственное влечение к смерти, а  также попыткой подавить инвестиции, вложенные в слишком тревожную мать, и делает он это будучи в отношениях с парциальным  объектом, едой.

Девиантное поведение занимает место психической активности вкупе с вытеснением, которые выведены из строя коротким замыканием. Такое поведение противостоит как инкорпорациии еды, предлагаемой матерью, так и интроекции любых репрезентаций, касающихся матери. Вот каким образом анорексическое поведение противостоит мышлению, ментализации.
Медицинская аппаратура, с помощью которой осуществляется кормление, стремящаяся к повторению питания плода через пуповину, подавляет основной инстинкт, являющийся важнейшим проявлением инстинкта самосохранения – голод. В связи с этим возникает вопрос о том, что же находится там, где должен быть у Н. опыт удовлетворения потребности, в то время как именно этот предварительный  опыт обязательно необходим для того, чтобы появилось галлюцинаторное исполнение желания, а в дальнейшем из галлюцинации смогла сформироваться репрезентация. Поскольку попытка получить подобное удовлетворение была пертурбирована, вместо поиска такого  опыта ведется поиск разрядки.

Ансамбль мать-аппаратура мешает работе по построению репрезентаций и как я полагаю, фантазмы, которые были описаны клянианцами как орально-садистические, просто не могут появится, клянианские фантазмы интроекции объекта и его реинтроекции из-за подобных обстоятельств не появляются.
Всё психическое развитие Н. отмечено отказом от пассивности как позиции влечений. Полагаю, что это очень важный момент: получать пассивно кормление со стороны активного материнского объекта, или аппаратурой, замещающей ее являлось для нее дополнительной травмой, вызванной природой материнской дезинвестиции и эта постоянная травма становится преследующей. Дезинвестиция активного материнского объекта становится для Н. императивом, приводящим ее, в частности, к преждевременному развитию автономного поведения, которое становится уже явно заметным в 11 месяцев, когда я ее впервые увидел.

Соматические процессы, оказывающие влияние на плохую ассимиляцию пищи были связаны либо с аллергией на белок коровьего молока, либо с нарушениями гормона роста. И аллергия, и гормональные нарушения, в соответствии с психосоматической теорией Пьера Марти, вызваны тем, что способности к ментализации были затоплены из-за ранней депрессии.

Глава X Участие матери

Я мало упоминал об отце Н.  На первый план выступила его роль мучителя, в играх в конце сеансов, и, как следствие, его  бессознательный садизм. Он старался не особо принимать участие в терапии, но последняя скорее всего была бы невозможной без его участия. Мать показала себя как неспособная адаптироваться к играм, являющимися прообразами игры с катушкой. Мать находится больше в отношениях с воображаемым ребенком, от которого она так и не отказалась, чем со своей  реальной маленькой девочкой. Идеальный ребенок, по ее мнению, это полный ребенок и все сообщения, адресованные Н., в каком бы они ни были регистре, содержат один и тот же посыл: «Кушай!». Ее пораженный нарциссизм зашифрован в виде отсутствующих кг  у своей дочери.
Борьба с потерей веса у своего ребенка была спутана у нее с борьбой с кахексией у ее собственной матери. Для того, чтобы обеспечивать и поддерживать отрицание смерти матери, она прилагает усилия для мегаломанической фабрикации фетиша заменителя. «Ешь, чтобы она не умерла!». Платой могла стать смерть Нины в качестве субъекта.

Однако, поскольку вся энергия, все усилия матери Н направлены на прием хотя бы еще одной ложки, то я не думаю, что задействованный механизм можно свести к маниакальной защите от меланхолического процесса.

Я нахожу наиболее важным, в этом материнском предписании то, что – это вовсе не тот регистр, где находится смысл или  значение, а экономическая необходимость. Мать является настоящей «рабыней количества». Её психизм заполнен одной единственной идеей: «ежедневно больше», и так без конца и без того, чтобы это когда-нибудь ее удовлетворяло. Повторение для неё является лишь способом, к которому она прибегает для того, чтобы ее  мышление застывало. Она говорит только лишь о цифрах, имеющих отношение к весу, о потерянных или набранных граммах, о количестве проглоченных ложек с едой, о количестве выделенных дочерью фекалий; психическое функционирование мамы Н., квази оператуарное, целиком захвачено кратковременными целями.

Телесный конверт, корпулентность, должны служить противовозбуждению, а поскольку последнее дефицитарно, именно больница выбирается матерью Н. тем местом, которое будет находиться на месте оного. Как если бы больница должна была стать столпом, поддерживающим дефицитарность системы противозбуждения и замещать неспособную справляться с протвовозбуждающей функцией мать.

Сомнение мамы Н. в том, что она не справляется с материнской ролью, было поддержано ее одиннадцатью выкидышами. Да и как можно было ей добиться того, чтобы хотя бы один ее ребенок сохранился и не умер, когда так много ее проектов беременности и рождения детей закончились выкидышами или мертворождёнными детьми?

У матери Н. обнаруживается травматичное состояние, вызванное многочисленными выкидышами, последствия которых в начале были минимизированы, но по-настоящему проявились во всей своей патогенетичности лишь к концу терапии.

Н. с таким слабым аппетитом, с такой незначительной «силой», наводила ее мать на переживания, эквивалентные неизбежной угрозе двенадцатого выкидыша. Ее необходимо было спасти и мать Н. пыталась это сделать, перекармливая ее. Вскармливая таким образом Н., ее  мать пыталась удержать в стороне (в расщеплении) ввергающее в кошмар восприятие погибающих плодов недостаточно «сильных», гибель, конденсированная с гибелью собственной матери от терминальной кахексии.

Глава XI Ятрогенная составляющая

Возможно, слабый аппетит Н. с самого рождения является составляющей частью ее конституции, ее изначального оснащения.
Плохой аппетит получил бы свое развитие и остановился бы на каком-то уровне. Этого не произошло в ее случае, что, похоже, связано с дополнительными ятрогенными факторами, а именно с травматическим медицинским лечением и слишком длительными  госпитализациями. Интервенции педиатров привели к некоторым проблемам, потому что они считаются только лишь с теориями, связанными с физиологическими потребностями; кроме того,  они напрямуюборются только лишь с симптомами и применяют для этого лишь физические средства, совершенно не принимая в расчёт даже малейшие психологические явления, и это не смотря на то, что они сами потребовали срочную психотерапевтическую помощь.

Постоянное внутривенное кормление привело к подавлению чувства голода, как физиологической потребности, нарушив тем самым этот базовый инстинкт самосохранения у Н.

В то же время нельзя сказать, что медицинский уход  потерпел полную неудачу, поскольку характер и многочисленность интрузий с помощью фиброгастроскопов и желудочных зондов, несомненно привели кгиперсексуализации и стали эквивалентными жестокости и  насилию, против которых маленькая Н. была вынуждена защищаться и она это делала, отказываясь глотать. Фантазматическая активность, которая могла бы развиться в связи с этими насильственными актами, возможно благоприятствовала такому исходу, при котором  психический регистр был больше задействован. Гипотеза комбинированной акции мамы и медицинского ухода наводит на дискуссию о наличии синдрома Мюнхгаузена по доверенности. Я это отмечаю с некоторой сдержанностью, потому, что понятие фактической патологии, которая является одной из характеристик мне представляется не присвоенной настолько, чтобы можно было говорить об анорексии. Случай Н. схож с этим синдромом тем, что, на мой взгляд, некоторые «просители помощи» часто добиваются госпитализации их детей, практикуя, таким образом, плохое обращение с ними.

Глава XII Ребенок как ипохондрический орган своей матери

Самым удивительным для меня в этой терапии было то, что я отметил, что как только мать прекратила свою тревожную сверхинвестицию тела Н., она перенесла свою тревогу на свое собственное тело.

Тело Н. воспринималось матерью как один из органов ее собственного тела, рождающее ипохондрическую тревогу, которой она уделяла эксцессивное внимание, чувствуя его (тело)  поражённым и болезненным. Она осаждала больницу, добиваясь медицинского вмешательства, способного удалить причину ее страдания, локализированную сначала в теле ее ребенка, прежде чем
переместиться в ее собственное тело.

Мы здесь находим связь между ипохондрической позицией матери, которая стремится к экскорпорациинаходящегося в ней страдания, как если бы речь шла об угрожающей интроекции, которая была проглочена и отказом дочки от поглощения и  инкорпорации какой бы то ни было пищи.

Похоже Н. захвачена материнской регрессией к такому функционированию, которое возвращает ее к единице мать-плод.

Однако, эта регрессия неизбежно ведет мать к тем пустотам, которые остались в ней после всех незавершённых беременностей.

Она воспринимала Н. лишь как неизбежно умирающего  от истощения плода, такое её восприятие Н.активизировало ее травматический невроз, связанный с причинами, которые так и остались для неё таинственными, из–за которых она не смогла выносить
столько беременностей.

Именно из-за этого травматического невроза, который развернулся в полной мере, у матери Н. и наблюдалась непробиваемая и чрезмерная компульсия к заполнению пустоты на уровне рта Н. Каждое навязчивое повторение в поведении матери, разумеется, вызывало травматическое повторение у ребенка. В свою очередь Н. рвала и экскорпорировала, в том числе и зонды и катетеры, и это являлось чем-то наподобие постоянно повторяющегося аборта, поддерживающего травматическое состояние ее матери.

У матери произошла психическая эволюция, которую  я бы резюмировал схематически следующим образом: «лучше ипохондрия, чем травматический невроз».

В данном случае, для матери попыткой справиться ипохондрическим способом со столь непереносимой для нее травмой, были все ее стремления по заполнению репрезентативной пустоты, исходящей и являющейся результатом  этой травмы;  тем самым создавались проекции на собственное тело, создавался внутренний объект.

Такой подход сопровождается отходом нарциссического либидо, он мог бы привести вообще к полной дезинвестиции объектных отношений, но инвестиция психотерапевтических отношений смогла помешать этому движению.

Изменения произошли у матери, потому что она смогла, на протяжении многих сеансов говорить аналитику, который ее слушал, и у которого она смогла пробудить аффекты, репрезентации и идентификационные движения.

Ее собственная мать отрицала психическую индивидуальность мамы Н., но мама Н. смогла стать субъектом своей истории и, тем самым, позволила своей дочери стать субъектом собственной.

Доклад прочитан на XII международном психоаналитическом конгрессе, Висбаден, сентябрь 1932. Опубликован на немецком языке в Z. f. Psa. (1933), 19, 5; английский перевод в Int. J. Psa. (1949), 30, 225. Первоначальный заголовок доклада -«Страсти взрослых и их влияние на сексуальное и характерологическое развитие детей».

Пытаться ограничить очень широкую тему экзогенного происхождения характерологических образований и неврозов рамками доклада на Конгрессе было бы ошибкой. Поэтому я ограничусь короткой выдержкой из того, что я могу сказать по данному вопросу. Возможно, будет правильно поделиться с Вами тем, как я пришёл к проблеме, сформулированной в названии доклада. В Обращении к Венскому Психоаналитическому Обществу по случаю семидесятипятилетия профессора Фрейда я сообщил о возврате назад в методике (и частично и в теории) терапии неврозов, к которому меня побудили кое-какие неудачные или неполные результаты моей работы с пациентами. Под этим я подразумеваю новое, более резкое выделение травмирующих факторов в патогенезе неврозов, которыми в последние годы несправедливо пренебрегали. Недостаточное исследование экзогенных факторов приводит к опасности преждевременно прибегать к часто поверхностным объяснениям в терминах «предрасположенности» и «конституции».

Впечатляющий, по-моему, феномен – почти галлюцинаторное повторение травмирующих переживаний, накапливавшихся в моей повседневной практике, вроде бы оправдывал надежду, что с помощью такой эмоциональной разрядки сознанием может быть воспринято большое количество вытесненных аффектов, и образование новых симптомов сможет прекратиться, особенно если суперструктура аффектов была достаточно ослаблена аналитической работой. Эта надежда, к сожалению, не сбывалась с достаточной полнотой, и некоторые мои пациенты вызывали у меня сильное беспокойство и смущение. Их повторения, вызывавшиеся анализом, оказались слишком приятными. Хотя и имелось явное облегчение некоторых симптомов, но, с другой стороны, эти пациенты начинали страдать от ночных приступов тревоги и даже от сильных кошмаров, а аналитический сеанс время от времени приводил к приступам истерии тревоги. Хотя мы были в состоянии добросовестно анализировать угрожающие симптомы такого приступа, что, казалось, убеждало и успокаивало пациента, но ожидаемого постоянного успеха не было: на следующее утро звучали те же жалобы на ужасную ночь, и на аналитическом сеансе происходило повторное травмирование.

В этой неудобной ситуации я пробовал утешить себя обычным способом: что у пациента слишком сильное сопротивление или вытеснение столь сильно, что эмоциональные разрядки и осознание могут произойти только по частям. Поскольку состояние пациента даже по прошествии значительного времени существенно не менялось, я должен был дать волю самокритике. Я начал прислушиваться к своим пациентам, когда во время приступов они называли меня бесчувственным, холодным, жестким и жестоким, когда упрекали меня в эгоистичности, бессердечии, тщеславии, когда они кричали мне: «Помоги! Скорее! Не дай мне беспомощно погибнуть!»

Затем я начал исследовать свое сознание: нет ли, несмотря на все мои хорошие сознательные намерения, некоторой правды в этих обвинениях. Я хочу добавить, что такие периоды гнева и ненависти были исключением – очень часто сеансы заканчивались поразительным, почти беспомощным согласием и готовностью принять мои интерпретации. Однако это было настолько недолговременным, что я стал понимать, что даже внешне соглашающиеся пациенты испытывали ненависть и гнев, и я начал побуждать их не щадить меня. Такое побуждение дало немного, ибо пациенты энергично отказывались принимать данное интерпретативное требование, хотя оно в достаточной мере подкреплялось аналитическим материалом.

Тогда я постепенно пришел к выводу, что пациенты чрезвычайно чувствительны к пожеланиям, склонностям, прихотям, симпатиям и антипатиям своего аналитика, даже если аналитик совсем не осознает такую их чувствительность. Вместо того чтобы противоречить аналитику или обвинять его в ошибках и слепоте, пациенты идентифицируются с ним. Только в редкие моменты истероидного волнения, т.е. почти в бессознательном состоянии, они могут набраться достаточного мужества и возражать; обычно же они не позволяют себе критиковать нас – такая критика даже не приходит им в голову, пока мы не дадим им особого разрешения или явно не побудим их быть такими смелыми. Это означает, что мы должны из их ассоциаций выявлять не только болезненные события прошлого, но также – и гораздо чаще, чем до сих пор предполагалось,- их вытесненную или подавленную критику в наш адрес.

При этом, однако, мы сталкиваемся со значительным сопротивлением не только у наших пациентов, но и в нас самих. Прежде всего мы сами должны быть достаточно хорошо – до самого «твердого дна» – проанализированы. Мы должны были научиться распознавать все наши неприятные внешние и внутренние черты характера, чтобы быть по-настоящему готовыми к любым формам скрытой ненависти и презрения, которые могут так ловко маскироваться в ассоциациях пациентов.

Это ведет к приобретающему все большую важность специальному вопросу об анализе аналитика. Не надо забывать, что глубокий анализ невроза требует многих лет, в то время как средний,  тренинговый анализ длится лишь несколько месяцев, самое большее год-полтора. Это может вести к тупиковой ситуации, а именно к тому, что наши пациенты постепенно становятся более проанализированными, чем мы сами, из-за чего они хотя и могут иметь признаки такого превосходства, но не способны выразить это словами; они действительно впадают в крайнюю покорность, очевидно, из-за неспособности или опасения вызвать у нас неудовольствие своей критикой.

Большая часть вытесненной критики, переживаемой нашими пациентами, направлена на то, что можно назвать профессиональным лицемерием. Мы вежливо приветствуем пациента, когда он входит к нам в кабинет, просим его ассоциировать, искренне обещаем внимательно слушать и проявлять полную заинтересованность в его благополучии и в необходимой для этого работе. В действительности же бывает, однако, что мы с трудом можем терпеть некоторые внешние или внутренние особенности пациента, чувствуем профессиональную или личностную неудовлетворенность проведенным сеансом. При этом я не вижу иного выхода, как попытаться полностью осознать источник нашего собственного неудовольствия и обсудить его с пациентом, подавая это не только как вероятность, но и как факт.

Интересно, что такой отказ от «профессионального лицемерия» – лицемерия, до настоящего времени считавшегося неизбежным,- вместо причинения пациенту боли приводил к заметному улучшению его состояния. Травмирующе-истеричные приступы даже если и повторялись, становились гораздо умереннее, трагические события прошлого могли быть воспроизведены в мыслях, не приводя к потере психического равновесия; при этом фактический уровень индивидуальности пациента оказывался значительно выше.

Итак, в чем же причина происходящего? Что-то ранее оставалось не проговоренным в отношениях между врачом и пациентом, что-то неискреннее, а откровенное обсуждение этого освобождало, так сказать, бессловесного пациента. Признание аналитиком своей ошибки вызывало у пациента доверие. Иногда могло показаться, что до некоторой степени выгодно совершать грубые ошибки, чтобы впоследствии признать их перед пациентом. Этот совет, однако, явно излишний; мы и так достаточно часто совершаем грубые ошибки, и один очень интеллектуальный пациент оправданно возмущался, говоря: «Было бы намного лучше, если бы Вы были в состоянии совсем избегать грубых ошибок. Ваше тщеславие, доктор, хочет найти выгоду даже в ваших ошибках».

Выявление и решение этой чисто технической проблемы показало наличие некоторого ранее скрытого или малозаметного материала. Аналитическая ситуация – т.е. сдержанное спокойствие, профессиональное лицемерие и скрываемая за этим, но никогда не высказываемая неприязнь к пациенту, которую он чувствовал, однако, всем своим существом,- по сути не отличалась от той детской ситуации, которая привела к болезни. Когда в дополнение к напряжению, вызванному этой аналитической ситуацией, мы наложили на пациента дополнительное бремя воспроизведения первоначальной травмы, то тем самым мы создали действительно невыносимую ситуацию. Неудивительно, что результаты наших усилий были не лучше, чем результаты первоначальной травмы. Высвобождение у пациента переживаний, связанных с его критическим отношением к аналитику, наша готовность признавать собственные ошибки и честная попытка избегать их в будущем – все это направлено на создание у пациента уверенности в аналитике.Именно такая уверенность ведет к противопоставлению настоящего и невыносимого травматического прошлого, противопоставлению, абсолютно необходимому для пациента, чтобы он смог пережить прошлое не как галлюцинаторное воспроизведение, а как объективное воспоминание.

Подавленная критика, переживаемая моими пациентами, например, обнаружение со сверхъестественной проницательностью агрессивных черт в моей «активной терапии», а в принуждении к расслаблению – профессионального лицемерия, научила меня распознавать и контролировать крайности в обоих направлениях. Я не менее благодарен тем пациентам, которые научили меня, что мы, аналитики,  склонны жестко держаться неких теоретических конструкций и оставлять незамеченным то, что может повредить нашему самодовольству и авторитету. В любом случае я узнал причину моей неспособности влиять на истерические приступы, и такое открытие, в конечном итоге, открыло путь к успешному завершению лечения. Это случилось со мной, как с той мудрой женщиной, чью подругу не могла разбудить от нарколептического сна никакая встряска или крик и которой вдруг пришла идея сказать «Баю-бай, детка». После этого пациентка стала делать все, что ее просили.

Мы очень много говорим в анализе о регрессиях в инфантильность, только сами по-настоящему не понимаем, до какой степени правы; мы много говорим о расщеплении индивидуальности, но, кажется, недостаточно оцениваем глубину этих расщеплений. Если мы поддерживаем наше невозмутимое, воспитательное отношение даже vis-a-vis с опистотоническим пациентом, то окончательно рвем ниточку, связывавшую его с нами. Пациент, ушедший в транс,- действительно ребенок, который больше не реагирует на интеллектуальные объяснения, а только, может быть, на материнскую приветливость, без которой он чувствует себя одиноким и обделенным в своей самой большой потребности, – а значит, находится в той же невыносимой ситуации, которая привела однажды к расщеплению его психики и в конечном итоге к болезни. Поэтому неудивительно, что пациент не может не повторять снова образование симптома так же, как делал это в начале своей болезни.

Я могу напомнить Вам, что пациенты реагируют не на театральные фразы, а лишь на реальную искреннюю симпатию. Я не знаю, распознают ли они правду по интонации или тембру нашего голоса, по используемым нами словам или другим способом. В любом случае они демонстрируют замечательное, почти провидческое знание мыслей и эмоций аналитика. Обмануть пациента в этом отношении представляется едва ли возможным, и такие попытки ведут только к плохим последствиям.

Теперь позвольте сообщить те новые идеи, к которым помогло прийти такое более участливое отношение к пациентам.

Прежде всего, я получил новое подкрепляющее доказательство моей гипотезы, что травма, особенно сексуальная, в качестве патогенного фактора не может расцениваться слишком высоко. Дети даже в весьма уважаемых, искренне пуританских семьях становятся жертвой реального насилия или изнасилования намного чаще, чем можно было осмелиться предположить. Это – или родитель, из-за собственной фрустрации пытающийся найти замещающее удовлетворение таким патологическим способом, или – злоупотребляющие неведением и невинностью ребенка люди, которых считают заслуживающими доверия, например, родственники (дяди, тети, бабушки и дедушки), гувернантки или слуги. Непосредственное объяснение, что это лишь сексуальные фантазии ребенка, своего рода истерическая ложь, к сожалению, опровергается числом подобных признаний – например, рассказами о нападениях на детей пациентов, находящихся в анализе. Именно поэтому я не удивился, когда недавно склонный к филантропии преподаватель в отчаянии рассказал, что за короткое время узнал, что в пяти семействах из высшего общества гувернантки жили регулярной сексуальной жизнью с мальчиками от девяти до одиннадцати лет.

Типичный способ, которым может происходить кровосмесительное соблазнение, таков: взрослый и ребенок любят друг друга, ребенок лелеет игривую фантазию принятия роли матери по отношению к взрослому. Такая игра может принимать эротические формы, но остается, тем не менее, на уровне нежности. Однако у патологических взрослых это не так, особенно если их равновесие и самообладание нарушено какими либо несчастиями или приёмом интоксицирующих лекарств. Они ошибочно принимают игру детей за желание сексуально зрелого человека или даже позволяют увлечь себя – независимо от последствий. Реальное изнасилование девочек, едва выросших из младенческого возраста, аналогичные сексуальные действия взрослых женщин с мальчиками, а также принуждение к гомосексуальным действиям происходит чаще, чем до сего времени считалось.

Трудно представить поведение и эмоции детей после такого насилия. Можно было бы ожидать в качестве первого импульса противодействие, ненависть, отвращение и энергичный отказ: «Нет, нет, я не хочу этого, это слишком сильно для меня, это больно, оставьте меня в покое». Это или что-то подобное были бы немедленной реакцией, если бы она не была парализована сильнейшим страхом. Такие дети ощущают себя физически и нравственно беспомощными, их личность недостаточно окрепла, чтобы он были в состоянии возражать даже в мыслях, ибо превосходящая сила и авторитет взрослого делает их немыми и может лишить разума. Однако тот же самый страх, если достигает определенного максимума, заставляет их слепо подчиняться желанию агрессора, предугадывать все его желания и удовлетворять их; они идентифицируются с агрессором, полностью забывая о себе. Через идентификацию или, можно сказать, интроекцию агрессора тот устраняется как часть внешней реальности и становится внутрипсихическим вместо внешнепсихического. Внутрипсихический – в сноподобном состоянии, каким является травматический транс,- подвергается затем первичному процессу, т.е. в соответствии с принципом удовольствия может быть изменен или замещен при помощи позитивных или негативных галлюцинаций. Во всяком случае, нападение перестает восприниматься как жесткая внешняя реальность, и в травматическом трансе ребенок успешно достигает сохранения предшествующей ситуации нежности.

Самое важное изменение в психике ребенка, производимое вынужденной из-за тревоги и страха идентификацией с взрослым партнером, является интроекция чувства вины взрослого, и такое чувство делает изначально безопасную игру наказуемым проступком.

Когда ребенок приходит в себя после такого нападения, то чувствует себя крайне смущенным, фактически расщепленным – одновременно и невинным, и заслуживающим порицания – и его доверие своим собственным чувствам оказывается нарушенным. Кроме того, неприятное поведение мучимого и обозленного раскаянием взрослого заставляет ребенка еще больше осознавать свою вину и еще больше стыдиться. Почти всегда преступник ведет себя так, как будто ничего не произошло, и утешает себя мыслью: «Ну, это всего лишь ребенок, он ничего не понимает и все забудет». Нередко после этого соблазнитель становится сверхнравственным или религиозным, пытаясь спасти душу ребенка проявляемой к нему строгостью.

Обычно отношения ребенка со вторым взрослым, а в случае, приведенном выше,- с матерью, недостаточно близки, чтобы найти у нее помощь, и его робкие попытки в этом направлении отвергаются ею как бессмысленные. Такой использованный ребенок превращается в механический, послушный автомат либо становится дерзким и при этом не способен объяснить причины своего неповиновения. Его сексуальная жизнь остается неразвитой либо принимает извращенные формы. Мне нет сейчас необходимости разбирать детали неврозов и психозов, которые могут за этим последовать. Для нашей теории данное предположение, однако, очень важно, а именно, что слабая и неразвитая личность реагирует на внезапное неудовольствие не защитой, а тревожной идентификацией и интроекцией угрожающего лица или агрессора. Только с помощью такой гипотезы я могу понять, почему мои пациенты так упрямо отказываются следовать моим советам реагировать на несправедливое или недоброе лечение болью, ненавистью и защитой. Одна часть их личности, возможно ядро, застряла в своем развитии на уровне, на котором она была не способна использовать аллопластический способ противодействия, а могла реагировать лишь аутопластически, по типу мимикрии. Тем самым мы приходим к предположению о такой психике, которая состоит лишь из Ид и Супер-Эго и которая поэтому не способна поддерживать собственную устойчивость перед лицом неудовольствия,- точно так же, как незрелому ребенку невыносимо оставаться в одиночестве, без материнской заботы и достаточного количества нежности. Здесь мы должны вернуться к идеям, давным-давно разработанным Фрейдом, согласно которым стадия идентификации должна предшествовать способности к объектной любви.

Я хотел бы называть это стадией пассивной объектной любви, или стадией нежности. Признаки объектной любви здесь уже заметны, но только в игривой форме, при фантазировании. Так, практически у каждого мы обнаруживаем скрытую игру по занятию места родителя своего пола, чтобы жениться на другом родителе. Но нужно подчеркнуть, что это – только фантазия; в реальности дети не хотели бы этого, и на самом деле они не могут обойтись без нежности, особенно исходящей от матери. Еслиребенку на данной стадии нежности навязывается больше любви или не такой любви, в которой он нуждается, то это может привести к патологическим последствиям точно так же, как и фрустрация или отнятие любви, о чем много говорилось в других работах. Мы ушли бы слишком далеко от нашей непосредственной темы, если бы занялись деталями неврозов или нарушений характера, могущих последовать за преждевременным навязыванием страстной и нагруженной виной любви незрелому, не имеющему вины ребенку. Последствием должна быть путаница языков, что подчеркнуто в заголовке настоящего доклада.

Родители и взрослые, как и мы, аналитики, должны учиться все время осознавать, что за покорностью и даже обожанием, как и за переносом любви со стороны наших детей, пациентов и учеников, стоит скрытое горячее желание избавиться от такой давящей любви. Если мы сможем помочь ребенку, пациенту или ученику оставить способ противодействия в виде идентификации и не допускать отягощающий перенос, то можно будет сказать, что мы достигли цели, заключающейся в выходе личности на более высокий уровень.

Я хотел бы кратко указать на то, каким образом такие наблюдения могут привести к дальнейшему расширению нашего знания. Мы длительное время утверждали, что не только навязанная любовь, но и несправедливые строгие наказания ведут к фиксации. Теперь, вероятно, разрешение этого очевидного парадокса стало возможным. Игривые нарушения правил ребенком выводятся на уровень серьезной реальности только страстными, часто доходящими до исступления карательными санкциями и ведут ребенка, чувствовавшего себя прежде блаженно невиноватым, к депрессивным состояниям.

Подробное изучение явлений, наблюдающихся в психоаналитическом трансе, учит нас, что потрясение или испуг обязательно оставляют в личности некий след расщепления. Для аналитика неудивительно, что часть человека регрессирует до состояния счастья, существовавшего до травмы – той травмы, которую этот человек пытается аннулировать. Более примечательно, что при идентификации можно наблюдать работу второго механизма, о существовании которого я, со своей стороны, знал лишь немного. Я имею в виду внезапное и удивительное, как по мановению волшебной палочки или волшебству факиров, которые на наших глазах из маленького семени будто бы выращивают растение с листьями и цветами, появление после травмы новых способностей. Кажется, что сильнейшая необходимость, а именно, смертельная тревога способна резко пробуждать и приводить в действие скрытые предрасположенности, которые, будучи некатектированными, в глубочайшей тишине ожидали своего развития.

Подвергнувшись сексуальному нападению, под давлением травматической неотложности ребенок может мгновенно развить все эмоции зрелого взрослого и все скрытые в нем потенциальные качества, обычно относящиеся к браку, материнству и отцовству. Можно – в противоположность регрессии – говорить здесь о травматической прогрессии, о преждевременной зрелости. Естественно сравнить это с преждевременным созреванием плода, надкушенного птицей или насекомым. Травма может вызвать зрелость части личности не только эмоционально, но и интеллектуально. Я хочу напомнить Вам о типичном «сновидении о мудром ребенке», описанном мною несколько лет назад, в котором только что рожденный ребенок, или младенец, начинает разговаривать, фактически поучая мудрости всю семью. Страх перед несдержанным, почти безумным взрослым преобразует ребенка, так сказать, в психиатра, а чтобы стать им и защитить себя от опасностей, исходящих от лишенных самообладания людей, он должен знать, как полностью с ними идентифицироваться. Поистине невероятно, сколь многому мы можем научиться у наших мудрых детей-невротиков.

Если в ходе развития ребенка растет количество потрясений, то соответственно растет и количество разновидностей расщепления личности, и вскоре становится крайне трудно поддерживать контакт без путаницы всех расщепленных частей личности, каждая из которых ведет себя как самостоятельная личность, не подозревающая о существовании других. В конечном счете, может дойти до состояния, которое – развивая картину фрагментации – оправданно будет назвать распылением. Нужно обладать изрядным оптимизмом, чтобы сохранить мужество при столкновении с таким состоянием, но даже и тогда я не оставляю надежду найти связывающие различные части нити.

В дополнение к страстной любви и страстному наказанию есть третий способ безнадежно привязать ребенка к взрослому. Это – терроризм страдания. Дети имеют компульсивную склонность исправлять все нарушения в семье, так сказать, нагружать свои нежные плечи чужим грузом. Это, конечно, не из чистого альтруизма, а чтобы снова наслаждаться потерянным покоем и сопутствующей ему заботой и вниманием. Мать, постоянно жалующаяся на несчастья, может, пренебрегая истинными интересами ребенка, воспитать для себя из ребенка сиделку на всю свою жизнь, т.е. реального родительского заместителя.

Я уверен, что если истинность всего этого подтвердится, то мы должны будем пересмотреть некоторые разделы теории сексуальности и генитальности. Например, извращения, возможно, являются инфантильными, только если они остаются на уровне нежности; а если они становятся страстными и нагруженными виной, то, возможно, они уже результат экзогенного воздействия, вторичного, невротического преувеличения. Кроме того, моя теория генитальности пренебрегала различением стадий нежности и страстности. Сколько садомазохизма в сексуальности нашего времени вызвано цивилизацией (т.е. проистекает только из интроецированного чувства вины) и сколько возникает самостоятельно и спонтанно как необходимая фаза развития – это нужно оставить для последующих исследований.

Я был бы рад, если бы вы взяли на себя труд исследовать в теории и на практике то, о чем я сегодня говорил, особенно если бы вы последовали моему совету, прежде чем обращать внимание на скрытый, но очень важный способ мышления и беседы со своими детьми, пациентами, учениками, пытаяь, так сказать, развязать им язык. Я уверен, что вы получите много поучительного материала.

Дополнение

Данный ход рассуждений указывает только описательно на нежность инфантильного эротизма и на страстность в сексуальности взрослого. Он оставляет открытым вопрос о реальной природе этого различия. Психоанализ охотно соглашается с идеей Декарта, что страсть вызвана страданием, но, возможно, он должен будет найти ответ на вопрос, что же вносит элемент страдания – и тем самым садомазохизма – в игривые удовлетворения на уровне нежности. Аргументы, приведенные выше, предполагают, что среди прочего это чувство вины, которое делает объект любви одновременно любящим и ненавидящим, т.е. имеющим амбивалентные  эмоции, тогда как инфантильная нежность лишена еще такого раскола. Именно ненависть травматическим образом удивляет и пугает любимого взрослым ребенка, и именно она превращает его из спонтанно и невинно играющего существа в виноватый автомат любви, с тревогой и самоуничижением подражающий взрослому. Чувства вины и ненависти к соблазнительному детскому партнеру превращают любовные отношения взрослых (первичная сцена) в пугающую борьбу за ребенка. Для взрослого это завершается моментом оргазма, в то время как инфантильная сексуальность – в отсутствии «борьбы полов» – остается на уровне предварительного удовольствия и находит удовольствие только в смысле «насыщения», а не в ощущении оргазмической аннигиляции. «Теория генитальности» [Thalassa, Нью-Йорк, 1938. The Psycho-Analytic Quarterly Inc], пробующая обосновать «борьбу полов» через филогенез, должна провести четкое различие между инфантильно эротическим удовлетворением и насыщенной ненавистью любовью взрослых пар.

В своей статье от пятнадцатого года «Горе и меланхолия» Фройд проводит  сравнение между меланхолией и горем, он представляет аффект горя  как нормальный  прообраз меланхолии. Основываясь на этой идее, Фройд  анализирует работу меланхолии, сравнивая ее с работой горя, определяя расстояние между ними, уточняя их различие с метапсихологической точки зрения.

“Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти поводы. Горе является всегда реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо горя наступает меланхолия, отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении“.

Таким образом, горе или меланхолия появляются как два ответа – один нормальный, а другой патологический – на общую ситуацию – на ситуацию потери объекта. Как психоаналитический, так и  психосоматический опыт обнаруживают в лечении соматических пациентов третье решение патологического порядка – соматизацию в ответ на потерю объекта. Основываясь на этих клинических данных,  я хотел бы начать сравнительное исследование горя, меланхолии и соматизации. И более частным образом, меланхолии и соматизации, по мере того, как эти два состояния являются двумя патологическими решениями, первое – в психическом плане, второе – в соматическом плане. Но это последнее следует и присоединяется  к, несомненно, психопатологическому психическому состоянию.

В конце 80-х годов проводилось исследование по поводу связи между психосоматической организацией и риском возникновения рака груди. Это исследование проводилось совместно с  институтом Психосоматики Парижа под руководством Пьера Марти и отделением онкологии больницы Поля Брусе под руководством Клода Жасмин. Результаты этого исследования были анализированы Моникой Ли, эпидемиологом I ‘INSERM, которая сделала следующий вывод:

«Можно заметить, что неврозы характера с нечеткой или плохой ментализацией представляют собой состояния, связанные с риском рака груди, и что три другие характеристики дополняют эту информацию: доминирующий Я-Идеал, потеря старых объектов или непроработанные потери новых  объектов».

Это исследование подчеркивает значимость корреляции между потерей старого объекта и/или старого объекта и тяжелой соматизацией. В итоге это исследование подчеркивает регулярность связи между недостаточной или  отсутствующей работой горя и развитием тяжелой соматизации. В реальности мы не очень удивлены этой корреляцией  между непроработанной или плохо проработанной потерей объекта и возникновением соматизации, потому что мы обнаруживаем достаточно регулярно и достаточно часто следующие процессуальные фрагменты: дезорганизующее травматическое  событие, за которым следует более или менее долгое латентное, с  точки зрения симптоматики время, характеризующееся психическим безмолвием, далее возникают первые биологические знаки заболевания и все это заканчивается клиническим выражением болезни. В книге 1980 г. «Психосоматический порядок» Пьер Марти  описывает множественность событий, которые могут дезорганизовывать психическое функционирование и пишет: «Для того, чтобы выявить  этиологическую точку зрения  было бы заманчиво восстановить картину травматизмов, дезорганизующих ментальный аппарат, среди которых большое количество может быть представлено с точки зрения чистой потери объекта, непроработанного горя. Это было бы сложно сделать по причине связи, общности, которая существует между травматическим событием и структурной организацией, один не может представлять себя без другого, травматизм в таких случаях воздействует лишь на зоны с защитной недостаточностью индивидуальных регрессий». В неопубликованном тексте того же года Пьер Марти уточняет экономическое определение травматизма, учитывая психосоматическое поле:

«Превышение возможностей к адаптации соответствует в психосоматике понятию травматизма. Наступающая дезорганизация ментального и соматического аппаратов  определяет травматизм.  Общим для вышеописанных травматических ситуаций является то, что они разрывают непрерывность какого-то психоаффективного состояния индивидуума по причине потери (реальной или воображаемой) объекта, функции или аффективно инвестируемого отношения. С экономической точки зрения  видимые причины (внешние события или  новую противоположность, физиологические или внутренние патологические), травматические ситуации провоцируют либо прилив инстинктивного возбуждения (влечений на уровне ментального аппарата), либо провал  обьема возбуждения, либо смесь этих двух феноменов. Так же травматизм рискует дезорганизовать те функциональные аппараты, которых касается, дезорганизация имеет тенденцию к расширению (в направлении  противоположном развитию), поскольку она не встречает никакой системы, способной ей препятствовать. Как правило, травматизмы поражают в первую очередь ментальный аппарат, который  пытается  справиться самостоятельно с вариациями возбуждения, которое он сам вызывает. Таким способом ментальный аппарат блокирует, перекрывает и  смягчает или нет движение по дезорганизации, прежде чем они достигают соматического поля».

Эти клинические и экономические данные по поводу психосоматических наблюдений оправдывают то, что соматизация рассматривается как патологическое решение иного порядка, наподобие  меланхолии в ответ на потерю объекта.

Главные клинические характеристики состояния горя и состояния меланхолии привели Фройда  к обнаружению первого пласта  репрезентативных аналитических элементов, которые позволяют ориентироваться в метапсихологической дифференциации между этими двумя состояниями. Тот, кто находится в горе, знает в общих чертах то, что он потерял и его ценность. В этом случае  качество осознания привязано к потере объекта. Напротив, у меланхолика

«предположение о такой потере вполне правильно, но нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более можно предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что в нем потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от горя , при которой в потере нет ничего бессознательного. 

Таким образом, топическая точка зрения на потерю объекта  есть первая разделительная линия, которая отделяет горе от меланхолии. Почему у меланхолика потеря объекта бессознательна? Этот вопрос отсылает нас ассоциативно к другому психическому феномену, проживаемому в бессознательном и который остается таким же загадочным. Речь идет о моральном мазохизме или о бессознательном чувстве вины или бессознательной потребности в наказании. Фройд рассматривает этот вопрос – бессознательность морального мазохизма – в своей статье  «Экономическая проблема мазохизма» (1924 г.). Он объясняет бессознательный аспект морального мазохизма регрессией на  предыдущую либидинальную стадию, в которой  эдипальные инцестуозные объекты регрессивным образом ресексуализируются. Если этот феномен бессознательного – объяснение, которое дает Фройд по поводу бессознательного аспекта морального мазохизма – применить к потере объекта в меланхолии то, то что удерживает потерю объекта в бессознательном состоянии, является тот факт, что весь или часть потерянного объекта подвергается процессу регрессии, который удерживает его в бессознательном. Далее мы увидим, что эта гипотеза окажется правильной.

Две клинические характеристики  сближают горе и меланхолию: страдальческое настроение и снижение интереса к миру. Естественно, уровень страдания и потери интереса к миру различен  в состоянии горя и  в состоянии меланхолии. В горе так, как сохраняется знание о том, что объект потерян, его клинические характеристики более понятны, тогда как состояние меланхолии является более загадочным из-за того, что там не знают ничего о том, что потеряно.

Одна из последних, дифференциальных, характеристик горя и меланхолии открывает для Фройда  более общее и более полное  понимание  цельной картины  меланхолии:  чувство самоуважения. Если у человека в горе качество и уровень этого чувства не меняется, то у меланхолика замечается его несоразмерное уменьшение и обеднение:

«Меланхолик показывает нам еще одну особенность, которой нет при горе, – необыкновенное понижение своего самочувствия, огромное обеднение «я». При горе обеднел и опустел мир, при меланхолии – само «Я»»

Есть нечто, что сразу же  становится заметным: чувство обеднения Я у меланхолика сопровождается положительным экономическим возмещением, которое выражается  через самообвинения и самоупреки; в целом, чувство обеднения Я  присоединяется  к целому кортежу  мазохистических проявлений. Таким образом, то, что отделяет и дифференцирует горе от меланхолии – это природа  потери, объектная у горюющего и нарциссическая у меланхолика. Это и есть первое  большое метапсихологическое различие между горем и меланхолией. У Фройда это резюмируется следующим образом:

«По аналогии с горем, мы должны придти к заключению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря касается его собственного «Я».

Состояние тяжелого соматического заболевания предваряется и сопровождается  очень типичным  психическим состоянием, в центре которого фигурирует особая депрессия частного качества – эссенциальная депрессия. Определение такого вида депрессии было  дано в 1966 г Пьером Марти: «Психосоматическая депрессия, которую я неоднократно называл  депрессией без объекта, лучше было бы назвать эссенциальной депрессией, потому что она – сама суть депрессии, имея в виду то, что она сопровождается  снижением либидинального тонуса, без какой-либо позитивной экономической противозагрузки». Эссенциальная депрессия  зиждется на двух предположениях: на  снижении уровня либидинального тонуса и  на отсутствии  положительной экономической  противозагрузки. В том же тексте Марти  вновь обращается к  первому определению, для того чтобы сделать уточнение: «депрессия очевидна, это обнаруживается в психоаналитических отношениях и  подтверждается анамнезом; она  состоит в значительном снижении уровня либидинального тонуса, как объектного, так и нарциссического». Либидинальная дезинвестиция является одновременно объектной и нарциссической. Она относится одновременно к объектам мира,  к внутренним объектам или их репрезентациям и к Я. «Эссенциальная депрессия представляется как исчезновение либидо, как нарциссического, так и объектного, и это происходит без экономической компенсации за исключением  функциональной фрагментации». Тут становится  понятно, что отсутствие положительной экономической противозагрузки эквивалентно функциональной фрагментации, то есть состоянию дезорганизации всех функций, как психических, так и соматических: «очень выражен важный элемент,  а именно стирание  основных функций во всей  иерархии ментальной динамики. Я хочу перечислить те функции, которые стираются: идентификацию, интроекцию, проекцию, смещение, сгущение, ассоциацию мыслей и далее происходит пробное стирание онирической и фантазматической жизни». Мы резюмируем определение  эссенциальной депрессии, подчеркиваем два ее главных аспекта – либидинальная дезинвестиция Я и негативная симптоматика в психической жизни. Следовательно, примечательно то, что мы чаще всего не находим в состояниях соматизации  – аффекта психической боли, как нет и явного снижения у больного интереса к миру. Эти два клинических элемента различают состояние соматизации от состояния горя и меланхолии.

В терминах этой первой части нашего сравнительного изучения клиники состояний горя, меланхолии и соматизации, мы обнаружили важный  метапсихологический элемент, который отделяет горе от состояния меланхолии, с одной стороны, а с другой – от состояния соматизации и сближает состояние меланхолии и состояние соматизации; речь идет о нарциссической дезинвестиции. После первой разделительной линии, мы обнаруживаем вторую – между состоянием меланхолии и состоянием соматизации, которые были связаны с явлением нарциссической потери. В случае меланхолии либидинальная дезинвестиция Я связана с позитивной симптоматикой либидинального порядка, тогда как  в состоянии соматизации либидинальная дезинвестиция Я связана с негативной симптоматикой порядка саморазрушения.

Потеря объекта является для Я ситуацией более-менее опасной и требует от него  психической работы, цель которой является овладение  возбуждением, спровоцированным ситуацией потери и возвращение к индивидуальному психосоматическому гомеостазу. Работа горя является совокупностью психических процессов, которые ведут к восстановлению экономического равновесия и к тому, что Я становится вновь свободным для своих объектов. Эта работа является прототипом работы  по совладанию  Я, которую Фройд сравнивает с работой меланхолии. Эссенциальная работа, с которой Я сталкивается в горе, является разъединением либидо от потерянного объекта. Эта работа  по разъединению,  работа горя, всякий раз зависит от качества психической организации горюющего, от силы и от дифференциации нарциссических  инвестиций и объектных инвестиций и более обобщено – от надежности процессов связывания влечений (эротических и саморазрушения) по ходу инвестиции внутри Я. 

«При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но требование ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение либидо».

Хочу тут подчеркнуть, поскольку это имеет большое значение в различении работы горя и работы меланхолии, и работы соматизации, то место, которое отводится в работе горя количеству инвестированной энергии. Описание, которое дает Фройд  нормальной работе горя не оставляет никаких сомнений  о существующих отношениях   между качеством этой работы горя и уровнем инвестиций, находящихся в Я. Спустя более-менее длительное время   работа горя приходит к психическому решению, которое Фройд определил как новое  состояние – свободное, не ингибированное и способное к новым объектным инвестициям.

«По поводу каждого отдельного воспоминания и ожидания, в котором проявляется привязанность либидо к потерянному объекту, реальность выносит свой приговор, что объект этот больше не существует,  и “Я”, как бы поставленное перед вопросом – хочет ли оно разделить ту же участь, всей суммой нарциссических удовлетворений, благодаря сохранению своей жизни, вынуждено согласиться на то, чтобы разорвать свою связь с погибшим объектом».

Что касается  цели работы горя, Фройд настаивает на значении тестирования реальности и  решительной является сумма нарциссических удовольствий, переживаемых Я, когда он вновь обнаруживает себя живым  в отличие от умершего объекта. Таким образом, мы можем определить решение горя, как нарциссическое решение.

Работа меланхолии заставляет Я столкнуться с двумя  важными подводными камнями своей психической экономии: с хрупкостью своей нарциссической организации и с яростью своего садизма. По этим причинам решение, к которому приходит работа меланхолии, в ответ на объектную потерю является болезненным и продолжительным во времени. Эти два составляющих психической экономии меланхолии – нарциссическая организация и садизм – отдаляют работу меланхолии от работы горя и вписываются в теоретическую вселенную, близкую к той, которую мы  наблюдаем в работе соматизации. Фройд считал, что  работа меланхолии должна завершиться идентификацией Я с потерянным объектом.  Этот исход является результатом долгой и болезненной работы, большей частью бессознательной, но эта психическая работа  оказывается успешной  лишь в случае, когда после  потери инвестированного объекта    создается   новой внутренний объект Я,    в своих новых одеждах идентификации.

«Следствием этого было не нормальное отнятие либидо от этого объекта и перенесение его на новый, а другой процесс, для появления которого, по-видимому, необходимы многие условия. Привязанность к объекту оказалась малоустойчивой, она была уничтожена, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а возвращено к «я». Однако здесь оно не нашло какого-нибудь применения, а послужною только к идентификации (отождествлению) «я» с оставленным объектом. Тень объекта пала таким образом на «я», которое в этом случае рассматривается упомянутой особенной инстанцией так же, как оставленный объект».

Из этого, характерного для работы меланхолии, исхода мы можем выделить три важных идеи: первая –  то, что существует новый объект. Несомненно, это наиболее важный результат в экономическом плане. Вторая – то, что существуют садистические разрушительные действия, но важным пунктом здесь является то, что эти действия адресованы объекту. Третья идея  вытекает из двух предыдущих: мы имеем дело с работой  меланхолии в определенной психической организации, эта организация предоставляет влечениям и в частности влечениям разрушения арену, место, систему, где эти влечения могут развиваться организованно: объект. Фройд уточняет один из аспектов этой организации, которая наиболее интересна аналитикам-психосоматикам:

«В другом месте мы указали, что отождествление является предварительной ступенью выбора объекта и первый амбивалентный в своем выражении способ, которым “Я” выделяет какой-нибудь объект. “Я” хотело бы впитать в себя этот объект, соответственно в оральной или каннибальной фазе развития путем пожирания его».

В этом отрывке Фройд подчеркивает двойное измерение фиксации и регрессии в создании процессов идентификации. В своем тексте Фройд цитирует Абрахама, который первый настаивал на специфичности оральной фиксации в происхождении меланхолии. После того, как он предложил разделить примитивную фазу на два последовательных этапа, Абрахам пишет: «Второй этап, названный садистически-оральным, означает в либидинальном развитии ребенка начало конфликта амбивалентности, тогда как предшествующий период сосания может быть назван доамбивалентным. Стадия, на которой либидо меланхолика регрессирует в связи с потерей объекта,  скрывает конфликт амбивалентности в наиболее примитивной форме и как следствие эта форма оказывается самой неожиданной и самой жестокой. Либидо  угрожает объекту разрушением через  пожирание» (1924 г.).  В своей доктрине о процессах соматизации Пьер Марти отдает чрезвычайное значение системам фиксации и регрессии. Существование в психогенезе меланхолии оральных канибаллистических фиксаций является, несомненно, фактором организации психики в той мере, в которой эти фиксации позволяют меланхолику подавлять движение  дезорганизации, запущенное потерей объекта и одновременно они привлекают психическую работу для реорганизации, которая заканчивается, как мы только что увидели, идентификацией Я с потерянным объектом. Бенно Розенберг в своем эссе под названием «Работа меланхолии» (1986 г.) отметил особую значимость процесса идентификации в работе меланхолии: «То, что нам показывает работа меланхолии — это ситуацию, где идентификация остается единственно возможной переработкой. С этой точки зрения работа меланхолии является кардинальным опытом, где возможна лишь идентификация, лишь она одна способна проложить путь выхода для Я, втиснутого между невозможностью дезинвестировать объект и невозможностью продолжать его инвестировать».

После того как он сделал первое предположение о работе меланхолии, «регрессия, идущая от инвестиции объекта  к оральной фазе либидо, которая  принадлежит еще нарциссизму», Фройд с той же тщательностью устанавливает второе предположение – конфликт амбивалентности, возникший при потере объекта:

«Этот амбивалентный конфликт, иногда более реального, иногда более конституционного происхождения, всегда заслуживает внимания среди причин меланхолии. Если любовь к объекту, от которой невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла себе выход в нарциссическом отождествлении, то по отношению к этому объекту, служащему заменой, проявляется ненависть, вследствие которой этот новый объект оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, и благодаря этому страданию ненависть получает садистическое удовлетворение. Самоистязание меланхолика, несомненно доставляющее ему наслаждение, дает ему точно так же, как соответствующие феномены при неврозах навязчивости, удовлетворение садистических тенденций и ненависти, которые относятся к объекту и таким путем испытали обращение на самого себя.  …».

Этими предположениями Фройд показывает развитие и установление садомазохистической системы, которая становится основой работы меланхолии. Необходимо еще раз настоять на том, что садомазохистическая система  может показать свою эффективность, лишь если существует объект, который позволяет развитие этой системы в организованном  психическом кадре, в кадре, который предоставляет путь для канализации разрушительных влечений, то есть для садизма.
Чтобы резюмировать работу меланхолии, мы должны вначале сказать, что она протекает вдоль процессуального фона. Большая часть процесса и самая важная часть, как подчеркивает Фройд, является бессознательной. Она соответствует цитате:

«При меланхолии разыгрывается, таким образом, бесконечное количество отдельных сражений из-за объекта, в которых происходит борьба между ненавистью и любовью, в одних случаях, чтобы отнять
либидо от объекта, в других, чтобы удержать против натиска позиции либидо. Эти отдельные сражения мы можем поместить только в систему Бсз в область следов памяти (в противоположность активности словесных представлений».

Лишь во вторую очередь процесс становится сознательным, и как говорит Фройд

«он представляется в сознании, как конфликт между частью Я и критической инстанцией».

Я думаю, что мы можем  определить фройдовское решение о работе меланхолии как мазохистическое решение. Бенно Розенберг в упомянутом тексте таким же образом определяет работу меланхолии, дополнительно интегрируя садомазохистическое исполнение в более общий кадр нового связывания влечений между эросом и влечениями разрушения.

«Утверждая, что основной точкой, которая характеризует работу меланхолии является новое связывание влечений, мы лишь напоминаем вновь о значимости, которую мы подчеркивали, перехода  от аутосадизма к мазохизму… Таким образом, успех работы меланхолии зиждется на возможности перехода от  садизма, как разъединенного влечения у меланхолика, к мазохизму, который является процессом, эквивалентному  новому связанному влечению».

Мы находим  в этом тексте Бенно Розенберга необходимый экономико-динамический  путь перехода от разъединенного садизма к мазохизму, то есть к садомазохистической системе и этот путь зиждется, по необходимости, на существовании объекта.
В случае  работы соматизации, мы спускаемся еще ниже по ступеням способностей овладеть возбуждением, эта задача ставится  перед Я. Я использовал    выражение «работа соматизации» по аналогии с работой горя и меланхолии. Не так явственно, что это выражение достаточно хорошо использовать для  объяснения процесса    развития соматического заболевания,   так как  мы  выходим за пределы концептуальной границы между психическими процессами и процессами соматическими.  В то же время, если рассматривать, как я это делаю, процессы соматизации как следствие значимых психических событий, то я думаю, что понятие работы соматизации оправдано.  Однако  вопрос не решается полностью лишь тем фактом, что теоретически можно сопоставить понятие дезорганизации, ведущей к соматизации с  работой, которая продуцирует соматизацию. Позже я вернусь к этому кажущемуся противоречию в моем докладе.

В общих словах, экономические предшествующие условия, начиная с которых ментальное функционирование пациента начинает свою дезорганизацию вплоть до возникновения соматизации, необходимо искать в ранней истории пациента. В целом они исходят из пережитого опыта боли, которая оставила в психике прочные следы, составляющие нарциссическую рану. Нередко обнаруживают в истории большого количества пациентов травматические переживания,  похожие на те, которые описывает Ференци в тексте 1933 г, говоря о «смешении языков взрослого и ребенка», вследствие которых внутри Я устанавливается интранарциссическое расщепление, которое противопоставляет процессу регрессии некий процесс «травматической прогрессии». Мы узнаем в этой ференцевской травматической прогрессии концепцию преждевременного развития (недоношенного) Я, о котором говорил М. Фэн в 90-х годах. О других травматических опытах, которые оставляют прочные следы в психике пациента напоминает понятие «интериоризация негатива», описанное А. Грином в 2010 г.:

«Фройд, несомненно, уменьшил роль пережитого в детстве опыта  и роль шрамов, оставшихся после них  в психике,   часто на весьма длительное время после того, как эти события имели место. Эти случаи были отмечены более менее  инвалидизирующими психическими событиями. Поскольку развитие желает прочно установиться, те последствия, которые отметили организацию психики  присутствовали при том, что я предлагаю назвать интериоризацией негатива. Я хочу сказать, что психика интроецировала эти первичные защитные реакции, как способ бессознательной защиты, нарушая  организацию психики  и препятствуя ее развитию согласно обычной модели, которая руководствуется принципом удовольствия. Иначе говоря, психика ускользает от моделей поведения, которые продиктованы положительным опытом.  В результате  психика теряет свою тонкую способность к адаптации и распоряжается реакциями, продиктованными приобретенными защитными  искривлениями, свидетельствующие об интериоризации негатива, о некой форме первичной негативной идентификации».

Эти слова, заимствованные из книги А.Грина, говорят об «иллюзиях и дезиллюзиях» психоаналитической работы. Мы  легко можем  найти в истории большой части наших пациентов примеры такого жанра, и самым банальным среди них, хотя и грозным своей опасностью, является Я-Идеал. Эта негативная формация, которая является следствием давних травматических опытов, подготавливает ложе для психосоматической дезорганизации во взрослом состоянии, из-за тех экономических последствий, которые вводятся им на уровне нарциссического инвестирования Я. Эти негативные образования, поддержанные влечениями к разрешению, лишают Я целой части его энергии инвестиции,   из которой питается нарциссическое либидо.

«Потеря объекта любви, говорит нам Фройд, является отличной возможностью для того, чтобы проявилась амбивалентность любовных отношений».

Фройд подчеркивает тут дезорганизующий  характер потери объекта для экономического  равновесия психической жизни. Таким образом, мы видим, что потеря объекта любви вызывает незамедлительно состояние разъединения  влечений, и как следствие – освобождение влечений к разрушению. Однако существует и другая серия отношений,  определяющих выбор способа психической работы, которая последует за потерей объекта. Чем выше общий уровень энергии инвестиции внутри Я, тем лучше Я защищено от последствий амбивалентности и частным образом  – от садизма. Мы уже видели, что во время нормальной работы горя конфликт амбивалентности практически отсутствует. При работе меланхолии, напротив, потеря объекта является возможностью для проявления конфликта амбивалентности особой живости и приводит к жестокому обращению садизма против Я. В работе соматизации, из-за низкого уровня нарциссического либидо, потеря объекта является открытым кризисом, который внезапным образом обнаруживает саморазрушение без того, чтобы  оно могло быть остановлено достаточно твердыми защитами эротического порядка.

В работе «Психосоматический порядок» (1980) Пьер Марти утверждает, что эссенциальная депрессия  на соматическом плане основывается  на

«существовании большого количества  негативных симптомов, появляющиеся из-за  исчезновения  и отсутствия ментальной функциональности  и из-за  отсутствия позитивной симптоматики».

Таким образом, негатив проходит  сквозь всю психическую организацию, которая предшествует периоду соматизации. Уже к 1966 году, в  первой презентации эссенциальной депрессии, Пьер Марти утверждает  неделимую связь  между эссенциальной депрессией и инстинктом смерти:

«подводя итоги, эссенциальная депрессия представлена как исчезновение  либидо, как объектного, так и нарциссического и все это происходит без образования  другого экономического эквивалента, кроме  функционального фрагментирования. Я думаю, что эти 2 термина: исчезновение либидо – с одной стороны и функциональное фрагментирование – с другой, по сути являются  определением инстинкта смерти, к которому мы  приходим.  Полагаю, что  эссенциальная депрессия также является  одним из клинических  проявлений присутствия инстинкта смерти».

То, что Марти описывает как негативную симптоматику является, по сути, полным стиранием всякого  психического выражения. Ведь то, что предполагает психическое выражение, есть работа по  связыванию и единению эротических влечений. Поэтому, то, что я называю  работой соматизации, исходит из бессознательной  активности влечений саморазрушения в условиях  управления возбуждениями на уровне Я.  Для Марти негативность процессов  дезорганизации понимается как то, что инстинкт смерти становится хозяином этого места. Именно это измерение,  относящееся к влечениям,  отделяет  радикальным образом природу эссенциальной депрессии от  других депрессий. Я считаю, что  во всех других  формах депрессии, на протяжении какого-то времени, проявляется присутствие инстинкта смерти, будь то вследствие объектной потери, будь то из-за посттравматической неспособности запускать функции объектализации или нарциссизации.

«Я думаю также, что  в большинстве случаев депрессии настоящее либидинальное  связывание   происходит из объектного или нарциссического восстановления, параллельного или регрессивного, по отношению к исходному до-травматическому состоянию. Я называю либидинальным  связыванием то, что становится осязаемым в различных невротических или психотических или сублимационных выражениях, речь идет об объектной интрузии посредством тревоги, объектной интроекции посредством чувства вины;  речь идет о возобновлении настоящих отношений, объектных или нарциссических, сопровождающихся садомазохизмом или же речь идет о сублимационных движениях».

После того, как мы определили работу горя как нарциссическое решение, работу меланхолии как мазохистическое решение, мы можем определить работу соматизации соматическим решением  в ответ на потерю объекта.
Подводя итог этой сравнительной работы между горем, меланхолией и соматизацией, хотелось бы рассмотреть все три типа решений – нарциссическая, мазохистическая и соматическая с точки зрения боли. Мы уже упоминали в качестве гипотезы, что каждое из этих решений является разным способом исцеления психической боли, что является функцией психосоматической организации пациента. Первое примечание, которое мы делаем с этой точки зрения является признание болезненного аффекта, который аккомпанирует работу горя и работу меланхолии, но болезненный аффект отсутствует в работе соматизации. С экономической точки зрения существует нечто, что отделяет, следовательно, работу горя и работу меланхолии от работы соматизации. Вопрос о психической боли являлся загадкой для Фрейда. Он напоминает об этом неоднократно в тексте от 1915 г., но решение придет лишь в 1926 г. и его объяснение мы находим в статье «Торможение, симптом и страх»:

«Интенсивная, все возрастающая вследствие своей неудовлетворенности тоска по отсутствующему (утерянному) объекту создает те же экономические условия, что и боль в пораженном месте тела и создает возможность не замечать периферическую обусловленность физической боли! Переход от телесной боли к душевной соответствует превращению (narzistische Objectbesetzung) нарциссической инвестиции  в инвестицию в объект. Репрезентация объекта, интенсивно инвестированная под влиянием потребности, играет роль места тела, на котором сконцентрировалось сильное раздражение. Длительность  процесса инвестирования и невозможность его ингибирования создают такое же состояние психической беспомощности».

Фройд считает, что психическая боль по аналогии с телесной болью следует за сверхинвестицией репрезентации потерянного объекта. То, что необходимо тут подчеркнуть, касается способности Я в ситуации потери объекта, начать работу по либидинальному сверхинвестированию. Сравнивая горе и меланхолию, мы можем понимать, что отсутствие аффекта боли в работе соматизации идет вслед за недостаточным либидинальным инвестированием, которое могло бы обеспечить сверхинвестирование потерянного объекта. Похоже, что это утверждается в следующем отрывке того же текста:

«Если возникающее в таком случае ощущение неудовольствия  носит специфический и не поддающийся более точному описанию характер боли, вместо того, чтобы проявиться в форме реакции тревоги, то проще всего сделать за это ответственным момент, обычно при объяснении мало принимавшийся во внимание. Я имею в виду высокий уровень отношений инвестирования и связывания энергии (Resetzungs und Bindungsverhдltnisse), при котором происходят эти процессы, приводящие к переживанию неудовольстия».

Этот последний отрывок фройдовского текста дает нам ключ не только к тому, как развивается работа соматизации, но также к различию между этой работой и работой меланхолии. Он открывает принципиальный отличительный характер развития этих двух процессов, также уровень на котором развиваются процессы инвестирования и связывания. Этот уровень  касается количества энергии инвестиции внутри Я. Именно этот фактор ответственен за аффект боли, поскольку уровень энергии инвестиции достаточно высок для обеспечения необходимого сверхинвестирования потерянного обьекта. Но также именно этот фактор ответственен за отсутствие аффекта боли, поскольку уровень инвестиции недостаточен. Мы тут вспомним, что Пьер Марти постоянно настаивает на факторе исчезновения либидо при состояниях психической дезорганизации.
Второе примечание ведет нас к попытке сближения работы меланхолии и работы соматизации. И для одной и для другой в начале развития существует либидинальная дезинвестиция Я.  О работе меланхолии  Фройд говорит следующим образом:

«Меланхолический комплекс переживается как открытая рана, которая притягивает к себе со всех сторон энергию для инвестирования (которую мы можем в случаях невроза переноса называть «контринвестицией») и опустошает Я до тотального обеднения».

В случае работа соматизации мы вновь вспоминаем о характере исчезновения как нарциссического, так и объектного либидо в течение процессов дезорганизации, о чем писал Пьер Марти.  Таким образом, вслед за потерей объекта эти два процесса – меланхолия и соматизация – устанавливаются с точки зрения жизни влечений вследствие интранарциссической регрессии. Я недавно описал этот способ регрессии внутри Я, движение, которое протекает от лидибинального полюса к полюсу самосохранения. Эта регрессия являет собой реакцию спасения (скорой помощи), производимой Я вслед за потерей объекта любви. Однако, в то же время, эта регрессия открывает путь к более глубокой дезорганизации, поддержанной саморазрушением. Начиная с этого общего движения интранарциссической регрессии, работа меланхолии и работа соматизации будут иметь разные судьбы. Успех меланхолии, как мы уже ранее видели, основан на способности формировать новый внутренний объект, вследствие идентификации Я с потерянным объектом. Эта идентификация зиждется на системе фиксации – регрессии, которая формируется на второй канибаллистической фазе оральной стадии организации либидо. Именно эта либидинальная регрессия позволяет работе меланхолии реорганизацию в форме садомазохизма, о которой мы говорили детально выше. Со своей стороны психическая дезорганизация, которая ведет к соматизации, не смогла встретить точки или площадки остановки, которые позволяют, как в случае меланхолии, осуществить реорганизацию, основанную на эротических составляющих.

Сейчас мы должны вернуться к выражению «работа соматизации». Мы уже видели, что  согласно описанию Пьера Марти процесс соматизации отмечен на протяжении всего его развития печатью негатива поддержанного влечениями саморазрушения и смерти. Можно ли называть этот исключительно негативный процесс психической работой? Итак, если мы перейдет на точку зрения боли, думаю, что мы можем найти убедительное объяснение, согласно которому Я пытается избежать боль от потери объекта посредством стирания аппарата, который переживает боль. Это последнее решение, поскольку  никакое другое либидинальное средство не позволяет развиться другим способам защиты против боли. Это решение, которое похоже на психическую аутоампутацию. Таким образом, Я может активно использовать, (учитывая определенность ситуации),  уклонение от боли, процесс дезобъектализации поддержанный влечениями к разрушению и к смерти, как последнее средство для выживания. С этой точки зрения, мне кажется, правильным говорить о работе соматизации. Речь идет о другом уровне, на котором Я  будет становиться объектом для того, чтобы  уверенней остановить  движение психической дезорганизации: тело принимает на себя дезорганизованный психизм  и предлагает себя, как новую возможность реобъектализации, как наследство психического объекта.

В конце нашего исследования приведем несколько замечаний о месте вины в каждом из трех психических решений,   которые появляются вследствие потери объекта. Необходимо вначале напомнить, что мы много говорили о чувстве вины без того, чтобы его называть, при описании конфликта амбивалентности, садизма, влечений к разрушению, которые отмечают работу меланхолии и работу соматизации. В этом качественное отличие между горем, меланхолией, в которых чувство вины выражается позитивной симптоматикой, более или менее выраженным шумом и процессом соматизации, при котором чувство вины немое. Однако главное различие – это  сравнение между работой меланхолии и работой соматизации. Мы уже видели, что в первом случае успехом является формирование садомазохистического решения. Тут чувство вины полностью поглощено моральным мазохизмом Я. В работе соматизации, напротив, из-за генерализованного стирания всех психических явлений садомазохизм не находит себе психического выражения. Влечение к смерти переходит за границы организованного сверх-Я и превращается в свободное саморазрушение. В работе соматизации сама соматизация является наследником сверх-Я. Мы видели достаточно много пациентов, которые понимают свою соматическую болезнь таким образом, как будто бы она продиктована то опекающим, то преследующим сверх-Я. Таким образом, то, что потеряно на физическом уровне может, частично, найти что-то живое на соматическом уровне.

Рождение психосоматики

В 1976 г Мишель Фэн приветствовал  выход в свет первого тома  издания  «Индивидуальные движения жизни и смерти» Пьера Марти, назвав это событие  «завоеванием психоанализа». Спустя почти тридцать лет  наблюдений и психосоматических трудов, Пьер Марти, с помощью  инструментов и концепций психоанализа, пришел к формулировке  общего видения  индивидуальной  психосоматической  экономии и интегрированной с ней психической экономии. Таким образом, книга Марти  выступает как образец подлинной преемственности психоанализа. «Без Фройда наша  задача была бы невозможна». Эти слова автора, вписанные в начале его книги, могли бы стать    эпиграфом самой книги, но  оригинальная марка Марти  и его психосоматическое  видение  является плодом брака между  фройдовским психоанализом  и эволюционистскими  принципами. «Наша позиция, глубоко вписанная в психоанализ, сохраняет в то же время  марку  эволюционного принципа  и двух его важных  последствий:

– Гипотезу комплексности, вторичной комбинациям, протекающим на  протяжении времени  в простом, элементарном динамизме,

– признание контр-эволюционного хода дезорганизаций».

Я вернусь через несколько мгновений к этим  важным элементам теории Пьера Марти и, в частности, к смыслу, который он придавал ментальному функционированию в комплексе психосоматической экономии индивидуума. Но сначала необходимо, перед  дискуссией об отношении между  психосоматикой и психоанализом, коснуться  исторической проблемы дуализма психе – сома. Нужно сказать, что идея Пьера Марти была новаторской, к ней быстро примкнули   его известные коллеги и друзья из парижского психоаналитического общества, новизна состояла в  том, что акцент концепции сместился  с дуализма – психика-сома. Этот дуализм был определяющим в  американской психосоматической медицине, главным представителем которой был Франц Александер.
С появления в 18в.  биологии как науки о всем живом  и современной медицины, основанной на анатомо-клинической концепции, взгляд клиницистов на психосоматические явления всегда был дуалистичным. Большая часть попыток  соединить  телесные симптомы с симптомами душевными состояли в том, чтобы загонять психическое в церебральное и сводить  знаки психической активности (аффекты, воображение, мышление) к продуктам мозговой активности. Регулярным явлением  было столкновение  реакций духовного порядка на материалистические концепции современной медицины с  фундаментальными взглядами.

Психосоматическое явление достаточно сложное для человеческого  понимания, поскольку речь идет о необходимости  трансформировать в мышлении наблюдателя  двойственность гетерогенных  феноменов, происходящих у пациента   и относящихся к разных областям функционирования (психическое и физическое функционирование) в единую концепцию. Такая операция мышления требует от наблюдателя учитывания высоких  уровней комплексности, чем и характеризуется психосоматический феномен. Игнорирование такого требования ведет к пониманию  исследуемого предмета упрощенно, и учитывая  суть психосоматического явления, понимать его в рамках двойственной концепции. Согласно такому двойственному подходу,  перед психосоматиком ставится задача  найти  то  гипотетическое связующее звено, которое объединяет во времени и в пространстве  феномены психического порядка с феноменами соматического порядка. Именно в этом  уязвимы все дуалистические  концепции, потому что отсутствующее звено может быть  лишь соматической природы, поскольку оно ведет к нарушениям в теле. Следовательно, возникает обязательно вопрос о скачке от  психического к соматическому. Именно для того, чтобы ответить на все эти многочисленные  вопросы,  касающиеся  клинико-теоретического, как и эпистемологического плана, Пьер Марти  написал текст огромного значения, в котором  психосоматическое явление рассматривается с другой точки зрения и с помощью другого концептуального подхода.

В 1952 г Марти написал: «Нарциссические сложности наблюдателя  перед  психосоматическими проблемами». Даже сегодня оценка этого текста как революционного не выглядит чрезмерной. Этот текст полностью  трансформирует концепцию психосоматического явления. Марти начал с констатации того факта, что большинство психосоматиков  понимают психосоматические явления своих пациентов  согласно дуальному подходу. Считая, что этот дуальный подход не соответствует истине и комплексности  психосоматического явления, Марти полагает, что такое редуцированное  понимание связано с внутренними трудностями наблюдателей и эти трудности – нарциссического характера. По мнению Марти, и он ссылается на  тезисы Лакана по поводу стадии зеркала, реальность может быть принята наблюдателем лишь в том случае, если она одновременно наблюдаема, схематично концептуализирована и защищена от любого разрушительного влияния. Иначе говоря, для того, чтобы  объект смог войти в поле  возможного для наблюдателя, он должен соблюдать все вышеперечисленные условия. Но, считает Марти, психосоматический объект не  соответствует ни одному из этих условий. Не соответствует из-за высокого уровня сложности и абстрактности. Он не соответствует этим условиям  не своим пространственным положением, а своим местом и своим смыслом  внутри  сети функциональных отношений. Определение, данное Марти этому функционированию, хорошо отображает  его эпистемиологическое понимание психосоматического объекта. «В любой  живой материи  то, что искусственно выделяется под условным названием «функции», не соответствует полностью воспринимаемой реальности. Функция – а все живое по праву может выражаться в терминах «функции» – не существует целиком сама по себе, но обнаруживается в динамическом  отношений с движениями других функций. Функция обнаруживает свое существование через свои отношения с теми  функциональными организациями,  которые ее окружают, также и с теми, из которых она образуется. «Функция»  означает, следовательно,  искусственным образом созданный разрез в функциональной группе и одновременно в межфункциональных  отношениях». Это определение функции   как объекта психосоматического поля, взятое из первого тома «Индивидуальные движения жизни и смерти», отвечает на более чем 25-летнее существование  очень находчивого  определения комплексного объекта, данного в 1952 г.:

«Именно в точный момент стирания  объекта, слияния форм и уровней, в движении, которое соединяет психологическое с социальным через психическое, находится психосоматическое».

Тут ясно виден глубинно новаторский характер точки зрения Марти на психосоматический факт. Этот переворот в определении психосоматического явления, который исходит из радикальных перемен в способе мышления и существования наблюдателя – привел Марти  к другому определению – носителю всей комплексности психосоматического явления:

«психосоматика не находится в месте соединения, она – исследование развития, центрированного на  долгом «моменте», пределы которого неопределимы. Мы не можем думать, что этот «момент» имеет какую-то магическую ценность. Его отсутствие границ, его неопределенность не должны стать препятствием для его изучения. Необходимо уметь ждать во всем что нам кажется неопределенным для того, чтобы лучше расположиться и принять то что нам кажется неточным для того, чтобы больше сблизить точность( четкость) реальности»

Уницифисткая  точка зрения на психосоматические явления может быть поддержана лишь  при ее связи – полным, нередуцированным способом – с моделью влечений, принятого в психоанализе. По мнению Фройда влечения в своем развитии и  во времени проходят сквозь  территории психосоматики. Для него разделительная линия  проходит не в месте разделения  телесных и психических выражений, а между антагонистическими влечениями ,соответственно  уровню их соединения или разъединения. Отталкиваясь от этого концептуального фундамента, психоаналитическая психосоматика покоится на  двух директивных идеях:

-непрерывность сомато-психических и психосоматических влечений

• энергетическая непрерывность между психическим и соматическим миром

1. Непрерывность влечений

Пьер Марти создал свою модель  индивидуального психосоматического структурирования,  отталкиваясь от постулата  о последовательности  и о постепенной иерархизации функций, доходящей до точки развития коей является психическое функционирование. Для Марти эта структуризация  покоится на индивидуальных движениях жизни, т.е. на сексуальных влечениях. Движения в обратную развитию сторону, генерирующие  ментальные нарушения, позже – соматические, представляют для Марти одиночные или длительные неудачи  конструктивной динамики влечений к жизни. Таким образом, сила влечений инверсируется и становится движением  смерти или влечением к смерти. По ходу этого введения я не буду углубляться в описание внутренних аспектов теории Марти. Для Фройда непрерывное движение влечений между соматическим и психическим обеспечена метапсихологически организованной системой, с одновременно топическими, экономическими и динамическими качествами.

Согласно  первой топике именно бессознательное  обеспечивает непрерывность  психосоматических влечений. 5 июня 1917 Фройд отвечает на письмо Гродекка, критикуя безграничную протяженность, которое последний  приписывает Оно в его отношениях с соматическими функциями. В связи с этим и впервые Фройд указывает на новое качество бессознательного, о котором до сих пор он не говорит  и в частности излагает это  в тексте по метапсихологии.

«Позвольте мне показать, что концепция бессознательного не нуждается в расширении для того, чтобы покрывать ваш опыт, который касается  органических заболеваний. В моем эссе о бессознательном, на который Вы ссылаетесь, можно найти незначительное, на первый взгляд примечание «мы отличаем в другом контексте другую значимую прерогативу бессознательного. Хочу вам показать что скрывается в этом примечании: утверждение что бессознательное действие оказывает на соматические процессы  интенсивное пластическое воздействие, недостижимое ни в каких условиях для сознательных действий.»

Несомненно, что для Фройда бсз представляет собой организатор, обеспечивающий  психосоматическую непрерывность и именно в нем находится  концептуальное место, где происходит скачок от психического к соматическому. Однако, одновременно также не вызывает сомнений в том, что Фройд          был осторожен в отношении этого фундаментального свойства бсз. Возможно, что его осторожность связана с  методологическим правилом, предложенным им коллегам, вести психоаналитические исследования, не выходя за пределы психики и никогда не перемещать их на неясные территории соматического. Хотя, несколько дальше, в своем  ответе Гроддеку, Фройд показывает свою убежденность  в том, что бсз является  оператором и  связью между психическим и соматическим  и одновременно оставляет  открытым  всю сферу возможного понимания  психосоматических феноменов:

«мне кажется также необоснованно везде и всюду одухотворять природу, как и радикальным образом лишать ее души…..Бсз является, несомненно, истинным посредником между  соматическим и психическим, может быть он является таким искомым…… Но  после того, как мы это признали, нужно ли нам отказаться от видения других вещей?»

Для второй топики именно Оно обеспечивает непрерывность влечений в двух сферах – соматической и психической. Если первая теория влечений, которая противопоставляет Я влечениям, утверждает без оговорок соматическое происхождение частичных сексуальных  влечений и если, впрочем, она постулирует, что каждый  орган является местом  конфликта между  влечениями двух категорий, вторая теория влечений  расширит более радикальным образом  и глубже в интимности живой субстанции конфликт между  влечениями к жизни и влечениями к  разрушению.  Можно

«перенести выработанную психоанализом теорию либидо на взаимоотношения клеток друг к другу и представить себе, что именно жизненные или сексуальные влечения в каждой клетке берут другие клетки в качестве своих объектов и их влечения к смерти, вернее, вызываемые этими влечениями процессы частично нейтрализуются и, таким образом, сохраняют им жизнь, в то время как другие клетки в свою очередь действуют так же по отношению к первым, а третьи жертвуют собой для выполнения этой либидинозной функции»

• «По ту сторону принципа удовольствия» 1920г. Для Фройда нарциссическое либидо Я или Оно

«являются производными вкладов либидо, посредством которых  клетки сомы примыкают друг к другу».

В результате, все операции психического функционирования на уровне Я и Оно содержат, в своих вторичных и  … формах следы  соматических  уровней, через которые проходят влечения. В этом пункте мы находим вновь фундаментальное понятие основателей ИПСО, а именно понятие соматической инфраструктуры Оно, которое находится  у истоков углубления репрезентаций.

2. Энергетическая общность

Понятие об энергетической общности появилось  достаточно рано  во время первых психосоматических наблюдений. Вокруг Марти  первые авторы постулировали существование  энергии общей для  психического и соматического выражения. Но эта энергия общая лишь в ее основе, в том что она происходит из энергии влечений, то  что наблюдают  психосоматики – это качественные превращения этой энергии влечений, которое ведет  к всякого рода  клиническим проявлениям и психики и соматики. Именно эти процессы трансформации  в направлении развития, как и в направлении регрессии, определяют психосоматическую экономику.
Авторы психосоматического исследования  предложили экономическую гипотезу, которая представляет для клиницистов кадр прочтения психосоматических процессов. Эта гипотеза выражена в форме принципа: принцип энергетической эквивалентности. Речь идет о том, чтобы показать, что в любом психосоматическом  явлении  энергия влечений, подпитывающая это явление, всегда сохраняется, но имеет много вариантов проявления. Однако в этом процессе трансформации энергии есть смысл, а именно смысл  либидинозной дисквалификации, по мере того как она отдаляется от психического выражения.

«Мы пришли к формулировке принципа энергетической эквивалентности, которая обнаруживается достаточно полно как на диагностическом уровне, так и на прогностическом и терапевтическом уровнях. Основываясь на нашем психосоматическом опыте, мы думаем что существует несомненная энергетическая эквивалентность между активностью отношений с неким внешним объектом ; активностью отношений с репрезентантом внешнего объекта; ментальной активностью, будь то фантазматической, будь то интеллектуальной и нарушенной соматической активностью. В этой цепи аналогий необходимо отметить, что качество интеграции энергии прогрессивно деградирует – без предубеждения  по поводу ее качества – агрессивной или  либидинальной- одновременно с вырождением и стиранием понятия объекта  в пользу диспропорциональной функциональной активности. Таким образом, можно увидеть как мышечное или висцеральное нарушение заменяет отношение со значимым человеком из окружения».

Этот принцип экономической эквивалентности расширяет поле слушаемого психосоматическим аналитиком по ту сторону пределов выражения психического. То, что тут необходимо – слушать процессы по трансформации, как в смысле развития, так и в смысле регрессии, на всей протяженности  психосоматического поля. Этот принцип энергетической эквивалентности  является своеобразным эхо принципа  инерции, давно постулированного Фройдом (1895) как принцип, находящийся в основе психической деятельности и даже далее, в основе нервной деятельности. Принцип константности, который присутствует во всех трансформациях процессов жизни, связан так же, как мы знаем, с динамикой двух видов влечений, влечением к смерти и влечением к жизни. Эти принципы представляют собой  вариант более общего закона, закона термодинамики и его  первый принцип гласит что

«В любой изолированной системе запас энергии остаётся постоянным.», т.е. она не производится и не разрушается;  она сохраняется постоянно и  везде но  превращается в различные по качеству формы.

Фройд  проводил в свое время ряд психоаналитических наблюдений, которые имеют большое значение для психосоматики. Эти наблюдения являются, так же, иллюстрациями принципа  общей для сомы и психики энергии. Однако, теоретической моделью, позволяющей понять психосоматический динамизм, можно признать теорию либидо  и ее собственная экономика.
Первое наблюдение касается актуального невроза. В статье 1895 г о неврозе страха Фройд описывает  гипотетический механизм, ведущий  к неврозу страха и учитывает одновременно выражение нехватки на психическом этаже и симптоматические проявления  в соматическом состоянии:

«к неврозу страха ведут все те факторы, которые мешают психике прорабатывать соматическое сексуальное возбуждение. Невроз страха проявляется когда соматическое сексуальное возбуждение отходит от психического  и расходуется субкортикальным образом, в абсолютно неадекватных реакциях»

Мы видим что то, что отсутствует в психической проработке , т.е.  формирование репрезентантов, должно быть установлено в отношениях с тем, что присутствует в соматическом функционировании через существование функциональных симптомов. Фройд указывает на то, что эта корреляция исходит из  превратностей либидинального динамизма.
В 1920 г в статье  «По ту сторону..» Фройд делает замечание по поводу травматического невроза. Он показывает каким образом травматический невроз теряет психическую  симптоматику с того момента как симптомы связываются с телесными ранами. Эта загадка …

«одновременное большое ранение уменьшает посредством большой травмы шансы на возникновение травматического невроза, теперь будет более понятен, особенно если вспомнить о двух обстоятельствах, подчеркнутых психоаналитическим исследованием: во-первых, что механические потрясения должно рассматривать как один из источников сексуального возбуждения, и, во-вторых, что болезненное и лихорадочное состояние сильно влияет во время своего течения на распределение либидо. Таким образом, механическая сила травмы освобождает то количество сексуального возбуждения, которое действует травматически вследствие недостаточной готовности в виде страха, одновременное же ранение тела при помощи нарциссического сосредоточения либидо в пострадавшем органе связывает излишек возбуждения.
Известно также, что недостаточно оценено для теории либидо то, что такие тяжелые нарушения в распределении либидо, как меланхолия, могут быть на время ликвидированы посредством какой-либо привходящей органической болезни и что даже состояние вполне развитой Dementia ргаесох при названных условиях может быть временно задержано и даже возвращено к прежним, менее болезненным состояниям»

В 1924 г в статье «Экономические проблемы мазохизма» Фройд с удивлением обнаруживает, что много тяжелых неврозов сопровождается стиранием психической симптоматики при травматических событиях, среди которых есть и возникновение тяжелого заболевания; его объяснение основано на  экономии мазохизма и на многообразии форм его  выражения:

«наперекор всякой теории и ожиданию невроз, сопротивляющийся любым терапевтическим усилиям, может вдруг исчезнуть, если страдающее им лицо оказывается в плачевном положении несчастливого брака, теряет все свое состояние или приобретает опасное органическое заболевание. В таких случаях одна форма страдания сменила на посту другую, и мы видим, что единственно важным было лишь суметь сохранить известную меру страдания»

В 1932 г в тексте новой лекции о « Тревоге и жизни влечений», Фройд  делает примечание, психосоматическое значение которой  лишь подтвердилось со временем и с наблюдениями психосоматиков:  разъединение смешения влечений  и разделение эротических  влечений и влечений к смерти может привести к  серьезным нарушениям соматических функций. Саморазрушение, освобожденное из разделения влечений, является, как указывал Фройд агентом, через который соматические  функции могут дезорганизоваться.

Создание новой школы психосоматического мышления, инициированное интуицией Пьера Марти в конце 40гг, в конечном счете установилось  и развилось на основании фундаментального психоаналитического наблюдения пациентов с соматическими нарушениями. Новая школа сошлась на общем взгляде основателей Парижской Школы Психосоматики о нехватки в функционировании бессознательного. Не было легко распознать эту недостаточность, потому что  в первых предположениях психосоматических специалистов  считалось, что существует скрытый смысл в ней и что ее нельзя узнать психоаналитическим наблюдением. Была необходима работа по принятию этой нехватки в качестве новой психической реальности и, кроме того, что она неразрывно связана с психосоматическим явлением. Если мы вернемся к цитируемым наблюдениям Фройда, мы можем упорядочить эти психосоматические наблюдения в зависимости от  той формы, которую принимает эта нехватка в  психическом функционировании; актуальный невроз является для  Фройда иллюстрацией дефицитарного психического функционирования, который  несет в себе крайне небольшую или вовсе отсутствующую ассоциативную способность и представляет собой противопоказание к психоанализу. Наблюдения по поводу травматического невроза в сочетании с телесной травмой или  невротическое состояние, сочетаемое с  травмой, в частности, соматического характера, обнаруживает  более  динамичную нехватку, потому что идет речь  о нехватке, следующей за  стиранием психической экспрессивности. Что касается  соматических нарушений, появляющихся вследствие  разъединения влечений, то они раскрывают  всю широту  психической деконструкции  вследствие  разделения влечений.

В самом деле, концепция нехватки, которая находилась в начале всех теоретических взглядов в психосоматике, должна сегодня пониматься  в свете другой важной психоаналитической концепции – концепции негатива. Я считаю, что  психосоматика является царской дорогой  для психоаналитического понимания негатива и негативности.

Властолюбие начинается со страха оказаться во власти других людей и стремится к тому, чтобы заблаговременно захватить власть над другими в свою пользу.

Когда утонченная роскошь поднимается очень высоко, женщина бывает нравственной только по недоразумению и не делает тайны из того, что она больше хотела бы быть мужчиной: тогда она могла бы дать больше простора и свободы своим наклонностям; но ни один мужчина не пожелает быть женщиной.

Кант. Антропология

Опыт индивидуальной психологии свидетельствует: ни один человек не может спокойно переносить чувство реальной или мнимой неполноценности. Во всех случаях, когда мы можем констатировать наличие чувства неполноценности, мы обнаруживаем также чувство протеста, и наоборот. Более того, сама воля, поскольку она предшествует поступкам (в противном случае это будет лишь видимость воли), всегда движется в направлении снизу вверх; правда, иногда это становится ясным только при рассмотрении контекста.

В ряде работ о механизме невроза я описал общее состояние, которое следует рассматривать как основную движущую силу невротического заболевания, – мужской протест против женских или кажущихся женскими побуждений и ощущений. Исходным пунктом невротической диспозиции является патогенная детская ситуация, в которой формирование этого состояния происходит наиболее просто: с одной стороны, сомнение в своей будущей половой роли, с другой стороны, усилившаяся тенденция играть мужскую (главенствующую, активную, героическую) роль, используя имеющиеся средства.

Помимо неуверенности в себе, которой повсеместно можно объяснить это отступление в поступках, желаниях и грезах невротика от своих “женских” линий и усиление “мужских”, фаза обретения пола у ребенка сопровождается большим напряжением, и в этом нет ничего удивительного. Многие пациенты сообщают, что вплоть до старшего детского возраста у них на этот счет были большие сомнения. Другие же в течение всей своей жизни имеют настолько выраженные черты чрезмерного мужского протеста, что из-за них терпит крушение любая их попытка включиться в социальную сферу, будь то в работе, в семье, в любви или браке. Все определенно высказываются, что всегда стремились к тому, чтобы быть настоящим мужниной, и это желание проявлялось у них самыми разными способами, однако у невротиков-женщин эта черта выражена еще более отчетливо. Опираясь на собственные данные, я считаю совершенно обоснованным следующее утверждение: то, что в этих замечаниях наших невротиков попадает в поле их сознания и практически лишено энергии благодаря тому, что значительно большая энергия остается неосознанной, вызывает у них невротические симптомы, поступки и грезы.

Далее я хочу предложить несколько выдержек из проведенных мною анализов, которые позволят нам словно со сторожевой башни взглянуть на мужскую установку у женщин-невротиков.

1. Стремление возместить недостаток мужественности умом, хитростью и отвагой

Двадцатичетырехлетняя пациентка, страдающая головными болями, бессонницей и чрезвычайно бурными приступами ярости, направленной главным образом против матери, рассказывает о следующем переживании. Однажды вечером, когда она возвращалась домой, ее внимание привлекла такая сцена: неизвестный мужчина обрушился с бранью на проститутку, которая попыталась с ним заговорить. Другие мужчины старались его успокоить. Тут пациентка почувствовала непреодолимое желание вмешаться и разъяснить разгневанному мужчине нелепость его поведения. Анализ выявил: она хотела вести себя как мужчина, возвыситься над ущемлявшей ее женской ролью, вести себя как равная ему, но лучше разбирающаяся в ситуации.

Она была студенткой и в этот же день присутствовала на экзамене. Экзаменатор, образованный, остроумный, но вместе с тем испытавший на себе влияние мужского протеста мужчина, вдоволь посмеялся над студентками-выпускницами, нередко даже называл их “гусынями”. Наша пациентка в ярости вскочила с места, покинула экзаменационный зал и остаток дня провела в мыслях о том, как бы ей проучить господина профессора во время экзамена. Ночь прошла без сна. Ей удалось заснуть только под утро. И тогда ей приснился такой сон:

“Я была с головы до пят закутана в вуаль. Тут появился пожилой мужчина и сказал, что это бесполезно, ведь через вуаль все равно видно”.

Пожилой мужчина имел сходство с известным немецким патологом и являлся, как указывала пациентка, постоянной ее сновидений. Кроме того, ей пришло на ум несколько человек, и прежде всего тот строгий, но острый на язык экзаменатор. В качестве общего, что всех их объединяло, она выделила необычайный ум.

Выражение “ведь через вуаль все равно видно” проистекает из лечения.

“С головы до пят закутана в вуаль”. Ей приходят мысли о внешней противоположности, о Венере Милосской. За день до этого она говорила о ней и восхваляла ее как произведение искусства. Другие мысли были связаны с позой Венеры Медичи и недостающими руками Венеры Милосской, что можно было легко предвидеть.

Дальнейший ход мыслей вызвал сомнения в словах пожилого мужчины. Разве нельзя с помощью множества вуалей, как, например, у танцовщиц, скрыть свою наготу? Мне не нужно пояснять, что стремление видевшей сон пациентки было направлено на то, чтобы скрыть свой пол. Жест руки Венеры Медичи, отсутствие рук у Венеры Милосской весьма отчетливо выражают уже давно проявившееся желание моей пациентки: я женщина и хочу быть мужчиной.

Оба дневных переживания, бессонница, желание вести себя в уличной сцене как мужчина, проучить строгого профессора и обмануть меня, укрывшись вуалью, представляют собой часть континуума, содержание которого и образует невроз этой девушки. В сновидении едва заметно проявляется сомнение, удастся ли ей такое превращение. Если свести это сомнение к патогенной детской ситуации, то оно должно соответствовать изначальной неуверенности в себе, сомнению в своей будущей половой роли. С такой фазы начинает развиваться невротический характер, складывающийся из черт, которые представляются мужскими, и защитных тенденций. Последние направлены против угрозы оказаться в женской позиции, очутиться внизу, что можно наблюдать со всеми вытекающими последствиями (такими, как, например, фригидность) главным образом у честолюбивых девушек.

2. Воспитание невротизированной матерью. Боязнь родов как причина неправильного воспитания

У тридцативосьмилетней женщины, обратившейся ко мне по поводу частых приступов страха, приступообразно возникающих сердцебиений, болезненного сжатия в груди и “болей слепой кишки”, было выявлено странное отношение к своему единственному ребенку, десятилетней девочке. Она контролировала каждый ее шаг, была всегда недовольна ее успехами и постоянно придиралась к несколько замкнутому, но в целом дружелюбно настроенному ребенку. Ни дня не проходило без волнений, зачастую незначительные разногласия между матерью и ребенком заканчивались побоями или же в судьи призывался отец. Постепенно у девочки возникла бессознательная установка к неподчинению, и она устраивала обструкцию, как всегда в таких случаях бывает, во время еды, когда одевалась, ложилась спать, умывалась и учила уроки (1).

Первые приступы появились в девятнадцать лет, вскоре после того, как пациентка тайно обручилась со своим нынешним супругом. Помолвка растянулась на восемь лет, вызвала большое недовольство со стороны родителей и принесла с собой множество фрустрирующих волнений. Вскоре после свадьбы приступы прекратились, но появились вновь после рождения ребенка. В это время супруг и перешел к прерванным половым актам. После того как врач указал на мнимую вредность этого способа и объяснил им приступы его жены, он обратился к помощи других предохранительных средств. Результат оказался ошеломляющим, приступы на некоторое время исчезли. Неожиданно, причем вопреки трехлетней разнообразной терапии, они появились снова, хотя сексуальный режим изменен не был. Что касается сексуального удовлетворения, то оно имело место регулярно.

Если бы существовал актуальный невроз в форме невроза страха, то это было бы (три года назад) его отражением. Однако в процессе анализа были выявлены его психическое содержание и истерическая структура. Отчетливо проявились черты характера, свойственные мужскому протесту: упрямство, повышенная чувствительность, жажда власти, честолюбие. И в то же время благодаря фикции чрезвычайно сильных либидинозных желаний оставалось актуальным чувство неполноценности. Эти либидинозные желания существовали с восьмилетнего возраста, постоянно подкрепляли боязнь не устоять и родить ребенка и наполняли пациентку страхом перед женской ролью. Когда она познакомилась со своим мужем и долгое время оставалась его невестой, она создала из этого страха, бессознательно (галлюцинаторно) его аранжируя, надежную защиту, для того чтобы сделать невозможной незаконную половую близость. К этой защите добавились еще боли в груди и в животе. В своих бессознательных фантазиях она представлялась себе самой в образе пылкой и вместе с тем слабовольной девушки, существа недостойного, слепо следующего за своим сексуальным инстинктом, и против этой фикции похотливой женской сущности она постоянно защищалась с помощью страха и невроза. Вместо морали, как у других девушек, у нее был страх и истерические боли.

Эта борьба с женскими линиями поведения разыгрывалась в бессознательном, но уже в раннем детстве она отразилась и в сознании – в осознанном желании быть мужчиной. Всякий раз, как только ситуация становилась более напряженной (либо из-за того, что прерванный половой акт казался ей сомнительным и появлялась угроза беременности, либо из-за того, что неблагополучное финансовое положение, особенно в последние три года, вынуждало еще больше считаться с такой угрозой), она реагировала приступами на свою женскую роль и, соответственно, на собственного мужа. По ночам возникали приступы, нарушавшие его безмятежный сон: они должны были показать ему, сколь неприятно было бы просыпаться ночью от детского крика. Пациентка получила возможность в любой момент уклоняться от притязаний мужа или благодаря приступу удушья напоминать о грозящей перспективе появления туберкулеза после беременности. Кроме того, она могла теперь избегать общества и привязать своего мужа к дому, насколько ей это было нужно, и ей во многом удалось подчинить себе жестковатого по характеру супруга. Ее отказ от второго ребенка в сознании опирался на боязнь в следующий раз родить ребенка-имбецилла. Самым же главным результатом этого анализа я считаю то, что удалось показать, как метод воспитания этой женщины, исполненный придирок и мучений, служил осуществлению ее бессознательной тенденции. Благодаря вечной спешке, постоянному беспокойству и занятости она доказала, что даже один ребенок доставляет ей слишком много хлопот. У окружавших ее людей сложилось, пожалуй, верное представление, если ей постоянно говорили: “Слава богу, что у тебя только один ребенок”. Она следила за каждым шагом дочери, непрерывно ее поправляла, бросалась из одной крайности в другую, тщательно следила за тем, чтобы девочка не оказалась в компании с другими детьми, и при этом обосновывала такое отношение, проистекающее из бессознательной установки, следующей логической репрезентацией: девочка не должна стать такой, как ее мать, она не должна слишком рано повзрослеть в половом отношении.

Другие матери, имеющие такую же установку, часто ведут себя иначе, однако в их поведении наблюдается такая же тенденция: ни днем ни ночью они не отходят от ребенка. Они постоянно его балуют, все время им заняты и нередко из-за ненужных мероприятий нарушают его ночной покой. Они непрерывно следят за тем, как он принимает пищу, за его функцией испражнения, измеряют рост, вес и температуру. Если ребенок заболевает, все становится с ног на голову. “Разум становится глупостью, благодеяние – мучением”. До тех пор, пока ребенок не начнет постепенно ощущать свою силу и не обуздает мать, пока он не почувствует во всех самых незначительных занятиях в детской намерение подчинить себя, которому он будет упрямо противиться.

Сновидения этой пациентки регулярно представляли собой выдержки из этого ансамбля психических побуждений, в них можно было отчетливо распознать невротическую динамику -психический гермафродитизм с последующим мужским протестом. В них довольно часто присутствовала символика “низа и верха”. Одно из таких сновидений было следующим: “Я убегаю от двух леопардов и взбираюсь на ящик. В ужасе я просыпаюсь”. Толкование сновидения выявило ход мыслей, касавшихся второго ребенка, от которого она бежит наверх, в мужскую роль. Этому обстоятельству тождественен ее главный невротический симптом – страх рожать детей, который служит ей наиболее важной защитой от женского предназначения. Вместе с тем в движении вверх, проявившемся в сновидении, очевидно стремление возвыситься над обоими членами своей семьи, которые, по мнению пациентки, таят для нее угрозу.

1 – Фридюнг привел интересную статистику судьбы “единственного ребенка”, которую он объясняет прежде всего психическими причинами: избалованностью, боязливостью и т, д. Наш случай, равно как и подобные ему, может как поддержать этот перечень, так и расширить его. Он раскрывает, пожалуй, наиболее важные причины беспокойного воспитания, сопровождающегося вечными придирками, – мать боится еще одних родов. Чрезмерная опека днем и ночью должна была послужить доказательством того, “что даже одного ребенка вынести невозможно”. Кроме того, и у матери, и у дочери из-за разного рода органической неполноценности была подготовлена почва для невротического развития. И та и другая в раннем детстве были очень слабыми. Месячные у матери появились только в 18 лет, роды оказались чрезвычайно сложными из-за слабости родовых схваток и последующей атонии (неполноценность гениталий). Вскоре после родов у нее возник затяжной катар верхних дыхательных путей (респираторная неполноценность). Брат страдал от полипов в гортани, отец умер от воспаления легких. Дочь заболела скарлатинным нефритом, сопровождающимся уремией (почечная неполноценность), а затем хореей (мозговая неполноценность), у нее была выявлена также задержка умственного развития. Домашний врач тоже отговаривал рожать второй раз.

Таким образом, неврозы пациенток демонстрируют нам то напряжение, которое сотрясает нашу культуру: отвращение женщины к женскому, детский страх перед предстоящими родами.

3. Попытка “перевернуть вверх дном” как мужской протест

То, что это “желание все перевернуть” относится к стремлению пациентки вести себя по-мужски, я хочу показать на примере анализа одного сновидения. Но прежде я хочу обратиться к вопросу, который теоретически разрабатывался мною во введении к этой книге. В нашем понимании психики как органа защиты сон представляет собой состояние или функцию мозга, когда коррекционные возможности психической организации частично прекращают свою работу. В соответствии с этим “глубина сна” означает степень приостановки этой работы. Биологическое значение данного состояния заключается в том, чтобы благодаря таким паузам уберечь наиболее молодые и хрупкие по своей организации специфические функции мозга, к которым, на наш взгляд, и относятся коррекционные. Коррекция же происходит в результате напряжения и сосредоточенной работы органов чувств, к которым мы должны причислить и двигательный аппарат. Поскольку во сне этот воспринимающий аппарат, обеспечивающий внутреннюю защиту нашего бытия, частично выключен, приспособление к внешнему миру в самом широком смысле оказывается невозможным, а из-за этого невозможной оказывается и нормальная способность коррекции.

И тогда разрастается фикция, содержание которой, как можно доказать, представляет собой примитивную образную защиту от чувства неполноценности. С помощью этой фикции реагируют на актуальное чувство неполноценности, как если бы существовала угроза снова оказаться внизу. А так как это боязливое предчувствие зачастую понимается как женское, еще не уснувшая психика в своей чрезмерной тенденции к защите реагирует стремлением к превосходству, мужским протестом. И тогда из всего этого на языке детской души возникают изображения абстрактного, расщепленного, сгущенного, искаженного символического, сексуального вида, построение которых в воображении с самого начала было связано с усилившейся защитной тенденцией. Символическое, т. е. фиктивное и по своему динамическому содержанию разъясняющее изложение сновидения и, соответственно, его констелляций (сексуальных образов, извращенных мыслей, садизма и мазохизма, инцестуозных констелляций), которые до сих пор воспринимаются Фрейдом и его школой как реально значимые исключительно в сексуальном смысле, по мнению Блейлера, является лишь кажущимся, даже когда он говорит о символическом значении сексуальных процессов.

С этой точки зрения различие в анализе сновидений между мною и Фрейдом состоит в том, что Фрейд рассматривает умышленно преувеличенную фикцию пациента как реально действующее переживание, игнорирует ее цель и побуждает пациента к отказу от “ставшей осознанной фантазии”. Я же стараюсь заглянуть поглубже: разоблачить фикцию пациента как тенденциозную выдумку, проследить за ней вплоть до ее истоков – чувства неполноценности и мужского протеста. Коррекционные способности пациента, связанные его аффективной установкой, могут быть освобождены лишь с развитием чувства общности и использованы для создания гармонии между побуждениями к мужскому протесту и действительностью. Ведь сущность невроза и психоза как раз и состоит в связывании коррекционных сил. Это состояние, в котором фикция пациента в виде мужского протеста проявляется более отчетливо. Выбор же невроза обусловлен формированием этой фикции в детском возрасте, и человек пытается добиться признания у своего окружения, как бы следуя по линии наименьшего сопротивления.

Таким образом, “перевернутое” поведение некоторых невротиков должно быть связано с такой изначальной фикцией, явной целью которой является стремление с помощью мужского протеста перевернуть отношения, воспринимаемые как неполноценные. В таком случае стремление все перевернуть несомненно будет влиять на вид невроза. Для нашей пациентки было характерно то, что она повсюду пыталась перевернуть мораль, закон, порядки и т. д. Исходным пунктом ее протестующего поведения была ложная недооценка своей женской роли, которая, как ей казалось, чревата большими опасностями. Чтобы их избежать, она старалась отыскать причину своего женского характера, надеясь заново обратиться в мужчину, и в своих попытках добиться ясности она остановилась на двух событиях. Пациентка появилась на свет задом наперед, в чем ее упрекнула уже в самом раннем возрасте се мать, когда девочка попыталась устроить бунт. Кроме того, она родилась после своего брата. Таким образом, ей хотелось теперь перевернуть все: и то, как она родилась, и то, когда она родилась. Пациентка старалась всегда поступать наоборот. Мне она поначалу пыталась продемонстрировать свое превосходство, поучать меня и прерывала беседу. Однажды она уселась на мое место. Следующий сон относится к более позднему этапу лечения:

“Я смотрю, как люди катаются на карусели. Затем я тоже на нее взбираюсь. Она начинает быстро кружиться, и я лечу на человека, который сидит передо мною, вместе с ним – на другого и так далее. Я оказалась на самом верху. Тут управляющий каруселью говорит: “Теперь мы будем кружиться задом наперед!” И вдруг мы снова оказались на своих местах”.

Мысли уже хорошо обученной пациентки показывают следующее: “Карусель, по-видимому, означает “жизнь”. Возможно, я когда-то слышала, как кто-то в шутку сказал, что жизнь – это карусель. То, что я налетела на человека, – это известное из предыдущих толкований представление, что я мужчина, что я наверху, и это связано с половым актом. Между прочим, в Вене говорят “Я на кого-то налетела”, то есть я бы хотела им обладать. Пространственное распространение этой сцены можно разложить во временное: я налетаю на многих. Управляющий – это, должно быть, вы, ведь вы часто мне говорите, что я делаю наоборот, хочу, чтобы было наоборот. Если бы я поступала по-вашему, то тогда я была бы на своем месте, была бы женщиной”.

Таким образом, толкование этого сновидения достигло поставленной мною цели, поэтому загодя понятно, что пациентка отвечает мужским протестом на ощущение своей женской роли. Для нее это означает перевернуть, обернуть в противоположность свое природное предназначение. О том, насколько силен этот протест, можно судить по часто повторяющимся попыткам “налететь” на другого, что можно считать характерным для психологии типов Дон Жуана и Мессалины, при эротомании и мании. В типе Мессалины неутолимое стремление к завоеваниям является остатком тенденции к превращению в существо мужского пола; у Дон Жуана такое повторение нужно понимать как усилившийся протест, т. е. как компенсацию чувства неполноценности. Еще одним выражением этого сильного стремления к “перевороту” является инверсия мыслей в сновидении. Помыслы говорят о “подъеме” к мужественности, дословный текст – о возвращении на свое место, к женской сущности. Фрейд в своем “Толковании сновидений” указал на то, что некоторые сновидения следует читать наоборот, не сумев объяснить эту странность. Наша точка зрения позволяет утверждать, что тенденция, содержащаяся в фикции сновидения, способна вывернуть наизнанку и внешнюю структуру сна. Аффект данного сновидения явно направлен против меня.

Из истории болезни пациентки следует добавить, что по утрам, как и в этот раз, после сновидения о карусели, она часто жаловалась на головные боли, которые объясняла необычным положением, в котором нередко оказывалась при пробуждении. То ее голова свешивалась впереди за краем кровати, то она лежала задом наперед в кровати головой в ногах. Оба эти положения можно объяснить как попытки “перевернуть себя”. Кроме того, они являются причиной сновидения, в котором все люди стояли на голове. Обращает на себя внимание еще одна деталь из истории болезни пациентки, которая воспринималась как болезненная главным образом ее родителями: неистовство танца, часто увлекавшее ее и заставлявшее кружиться в бешеном вихре. Толкование выявило фантазии, вызванные одной общей тенденцией, в которых мужчина домогался ее любви и добивался успеха. Здесь снова возвращается мотив “поворота”, однако смягченный прямой осанкой, благодаря которой удается избежать того, чего пациентка больше всего боялась, – превосходства мужчины. В танце, по ее оценке, царит равенство, ее эмоциональное впечатление было таково: “Тут я тоже могу изображать из себя мужчину”.

Пациентка долгое время страдала недержанием мочи и кала, и этот недуг, в котором еще в детстве уверила ее мать, сделал невозможным ее замужество.

Где же тут было актуальное чувство неполноценности, на которое пациентка ответила тенденцией к инверсии? За день до сновидения она упрекнула подругу в том, что та навестила одного молодого человека в его квартире. В ответ подруга заметила: уж не совершила ли сама наша пациентка такую же глупость? Затем пациентка вспомнила, что несколько лет тому назад, когда она еще не лечилась у меня, она втайне от матери обратилась ко мне с личной просьбой. В наших отношениях не могло быть и речи даже о малейших импульсах, направленных против меня. Тем не менее ее сопротивление при лечении тоже ухватилось за фикцию, что будто бы она, подобно подруге, “налетела на мужчину”. Пациентка стала придерживаться этой фикции еще сильнее, когда ей удалось сконструировать из этого категорический императив – ни в коем случае не навещать мужчин. Кроме того, она могла использовать это настроение против меня, поскольку ей казалось, что существует угроза, что я одержу верх, обрету над ней влияние. Сновидение представляет собой упрямое “нет” и с нейропсихологической точки зрения имеет такое же значение, как и недержание мочи и стула. Ведь все это означает: “Я не могу допустить, чтобы мужчина меня убедил, я хочу быть наверху, я хочу быть мужчиной!”.

Во время лечения, когда уже наступил существенный прогресс в ее состоянии, однажды она увидела, как ее кузен, который жил вместе с ними, домогался горничной. Это настолько ее ужаснуло, что она весь день провела в рыданиях. В мой кабинет она тоже пришла в слезах и, возмущаясь, завершила свой рассказ словами: “Теперь я выйду замуж за первого встречного, лишь бы уйти из этого дома!”.

Учитывая предысторию девушки, которая всегда желала быть мужчиной, легко было заподозрить, что эта мысль получит продолжение в виде реакции, и я ожидал, что наступит перемена к худшему. Психическая конституция пациентки должна была привести к тому, что мысль выйти замуж за первого встречного должна была вызвать в ней сильное сомнение в столь рискованном поступке. И в самом деле уже на следующий день мне удалось увидеть эту реакцию. Она была упрямее, чем всегда, явилась точно в назначенное время, но, словно защищаясь, настойчиво повторяла, что пришла вовремя. Затем она рассказала о следующем сновидении:

“Мне снилось, будто ряд кандидатов в женихи выстроились в очередь. В конце очереди стояли вы. Я прошла мимо всех остальных и выбрала в мужья вас. Мой кузен очень удивился этому и спросил, почему я выбираю мужа, недостатки которого мне уже известны. Я ответила: “Именно поэтому!” Затем я сказала вам, что хотела бы взобраться на одного из мужчин, имеющего острую макушку. Вы ответили: лучше мне это оставить”.

“Ряд кандидатов в женихи”. Вчера она сказала, что хочет выйти замуж за первого встречного. Во сне, где она выбирает последнего, все наоборот. Тогда ей приходит на ум тезис из педагогики Герберта: если в сознании друг за другом следует ряд представлений, то последующее всегда уничтожает предыдущее. При сопоставлении этой мысли с соответствующей “схемой” сновидения “ряд кандидатов в женихи” вытекает, что она не желает ни одного, как мы и предполагали. Далее толкование сновидения выявляет следующее: или одного, которого я прекрасно знаю. Должно быть, это был я. При этом продолжается дискредитация: поскольку она знает мои недостатки. Кузен должен удивиться так же, как она (наоборот) была удивлена его поступком. Мужчина с острой макушкой – это один из ее прежних поклонников, из-за которого над ней нередко подтрунивали. Он включен в сновидение, чтобы с его помощью продемонстрировать, как ей хочется превосходить мужчину, как ей хочется встать ему на голову, чтобы быть наверху. Это “желание быть наверху”, одно из самых выразительных проявлений мужского протеста, представляет собой лишь еще одно выражение “инверсии”, кооперируется в этом сновидении с “инверсией” и последовательно повторяется в дискредитации моей персоны, “чьи недостатки она уже знает”. Я действительно сказал, что “ей лучше это оставить”, имея в виду, чтобы она отказалась от чрезмерно распаленного мужского протеста. Она же ограничилась бесхитростной дискредитацией меня самого.

Таким образом, ее отношение к мужчине еще больше обострилось вследствие того опыта, который она приобрела благодаря своему кузену. Но в этот раз в своем чрезмерном проявлении мужского протеста она ограничивается тем, что запирает дверь своей спальни, как будто кузен собирался напасть также и на нее, и тем самым защищается. Это не такая форма защиты, как прежде, когда, чтобы защититься от брака и одновременно привязать к себе мать, она пачкала свою постель мочой и калом.

Возвращение к детским ситуациям связано с наличием абстракции. Невротики – это люди, которые вместо того, чтобы в признании фактов искать новые пути, подобно художникам и гениям, тенденциозно собирают воспоминания своего детства, желая возвыситься и защититься от угроз в настоящем и будущем. Такое же большое значение имеет то, что их действующая по аналогии детская апперцепция корректируется не в направлении общности, а в направлении сильнейшей личной самозащиты. Отсюда возникает впечатление об их инфантильности, которую, однако, нельзя понимать как психическую задержку. Она представляет собой параболу того, как пациент пытается найти свое место в мире.

Весьма часто встречается тенденция к “инверсии”, выраженной в форме суеверия и направленной на то, чтобы вести себя так, как будто ждешь не страстно желаемого удовлетворения, а его противоположности. Складывается впечатление, будто эти пациенты хотят подразнить Бога или судьбу, словно они очень не уверены в себе, а их действия направлены на то, чтобы с помощью уловок уподобиться более сильному и недоброжелательному существу. С этой чертой характера часто бывает связана и другая – желание создать плохое впечатление о собственном положении, чтобы не пробудить зависть и ненависть других людей. В этнопсихологии сюда же относится страх перед “дурным глазом” и “жертва” (которую приносят для того, чтобы не вызвать неудовольствия более могущественного существа). Вспомните о “кольце Поликрата”.

4. Стремление к инверсии как попытка защиты

Пациентка Б. В., двадцати четырех лет, является самым младшим ребенком в семье больного табесом и с пяти лет страдает навязчивыми явлениями. Еще год назад она испытывала заметные затруднения в речи. Она запиналась, тщетно подыскивала слова и при этом постоянно испытывала чувство, будто во время разговора за ней наблюдают. Поэтому, пока ей так жилось, она избегала любого общества, выглядела очень подавленной и не могла получать удовольствия от занятий, к которым стремилась, чтобы получить дальнейшее образование. Ее мать, нервная, вечно недовольная и жадная женщина, пыталась отвлечь ее от мрачных мыслей и избавить от затруднений в речи, обращаясь с дочерью строго, а иногда и прибегая к лечению у специалиста по нервным болезням. Но поскольку это не принесло успеха, она отправила дочь к родственникам в Вену, и по возвращении домой затруднения в речи дочери исчезли полностью. Как только девушка обменивалась с кем-либо парой слов, ей постоянно казалось, что собеседнику неприятны и тягостны и ее общество, и ее персона. Эти навязчивые представления, занимавшие пациентку и дома, и когда она была одна, всякий раз вновь повергали ее в мрачное настроение, так что она, как и прежде, избегала любого общества (2). Навязчивые мысли имели для нее такое же значение, как и прежний дефект речи, – они давали ей возможность уклониться от общества. Я часто прибегаю к испытанному методу – использую первые сообщения пациентки для того, чтобы составить примерное представление о том, чего она добивается с помощью своего недуга. Эту картину надо формировать по образу фикции – по образу “как если бы”, в твердой уверенности, что последующий анализ добавит к ней дополнительные штрихи. При этом необходимо в соответствии с собственным опытом ответить на вопрос, какую картину мог бы или должен был бы обнаружить заболевший человек в своем нормальном состоянии. Таким образом появляется необходимая отправная точка для сравнения и возможность оценить отклонение от нормы и социальный вред болезни. При этом постоянно обнаруживается, что именно та картина, которую можно было ожидать в норме, в силу каких-то причин пугает пациента и он старается ее избежать.

В нашем случае нетрудно было догадаться: то, от чего девушка стремится защититься, – это нормальное отношение к мужчине. Было бы большим заблуждением предполагать, что благодаря такой констатации загадка уже разрешена, хотя на основании моих предыдущих психологических работ можно заранее предвидеть главный мотив этого уклонения – страх перед мужчиной, боязнь потерпеть поражение. Надежда же на излечение основывается на раскрытии особого рода неправильного развития, которое должно быть аннулировано путем педагогического вмешательства. Такое педагогическое вмешательство начинается с отношения пациента к врачу, которое непременно должно отражать все фазы социальной установки больного. Это тоже должно предполагаться заранее, поскольку в противном случае список проявлений пациента будет неполным и легко можно пропустить важные установки больного по отношению к врачу.

Уже первые сообщения подтверждают и дополняют эти предположения. Пациентка утверждает, что всегда была здоровым, жизнелюбивым ребенком и во всем превосходила своих товарищей. Из пестрого обилия своих воспоминаний она выделяет следующее.

Когда ей было восемь лет, ее старшая сестра вышла замуж. Муж сестры очень беспокоился о своей репутации и внешних приличиях и выговаривал пациентке за то, что она общалась с бедными и плохо воспитанными детьми. Да и вообще к ней многие придирались. Она вспоминает об одном школьном учителе, который несправедливо с ней обходился, из-за него она часто бывала сильно обиженной.

Когда пациентке было восемнадцать лет, в ее окружении появился молодой студент, за которым увивались все ее подруги. Только ей одной была неприятна его самоуверенность, и между ними нередко возникали бурные стычки. Ее отношение к нему резко ухудшилось из-за того, что студент всячески ее обижал и ущемлял, и поэтому она все больше и больше избегала бывать в обществе. Однажды он передал через девушку, испытывавшую к ней неприязнь, что он ее раскусил: она всего лишь играет роль, а на самом деле совсем другая. Это столь поверхностное и несущественное замечание повергло мою пациентку в состояние чрезвычайной неуверенности в себе (3). Девушка постоянно размышляла над его словами и из-за этого была крайне рассеянной в общении с другими людьми. Когда она вступала в беседу, в ее мыслях неизменно возникал студент со своим замечанием, и это мешало ей вести себя непринужденно в любом обществе. Пациентка нервничала, взвешивала каждое свое слово и поэтому часто запиналась во время разговора. Таким образом оказалось, что для ее лучше всего находиться в одиночестве, что для нее означало замкнуться в обществе своей сварливой матери, в котором, однако, она тоже не нашла покоя. Девушка часто лечилась у врачей, и лечение всякий раз завершалось безрезультатно. Очень важно иметь в виду точку зрения ее матери, которая невзирая ни на что постоянно заявляла, что у ее дочери все это “воображение”, и если бы она только захотела, то давно могла бы стать совсем другой. Материнская критика всегда вызывала у дочери раздражение, и в ответ на это она говорила, что мать не понимает, что с ней происходит. Так прошли четыре года, пока наконец не возникло решение отправить девушку, все реже появлявшуюся в обществе, одну к родственникам в Вену. Она провела там несколько недель и внешне здоровая, т. е. без признаков заикания, вернулась обратно. Но теперь она стала еще более замкнутой и молчаливой.

Вскоре после ее возвращения (а именно после бурной сцены со студентом, пытавшимся вновь унизить ее перед подругой) у нее опять появились навязчивые мысли.

Пациентка рассказала и о других своих воспоминаниях. Однажды тот же студент, чтобы отомстить одной девушке, устроил против нее заговор и добился того, что никто из молодых людей не приглашал ее во время танцев, из-за чего та в слезах покинула зал. Еще об одной девушке он высказался, что если бы он захотел, то она ради него стояла бы на голове. На мой вопрос, вызывает ли у нее студент антипатию, она без всякого давления ответила: да.

На следующем занятии она сообщила мне о сновидении, которое я хочу привести здесь вместе с его толкованием, чтобы показать взаимосвязь этих впечатлений.

“Я шла по улице впереди одного рабочего, который вел маленькую белокурую девочку”. Тут пациентка, колеблясь, сказала, что не знает, каким образом пришла к подобным чувственным мыслям: “Отец непозволительным образом поднял на девочку руку. Я закричала ему: “Оставьте ребенка в покое!”.

После дружеских уговоров она решается на следующее признание. Когда год назад, находясь в Вене, она была в театре, то во время спектакля увидела перед собой мужчину, совершавшего развратные действия со своей маленькой дочкой. Но этот человек не был рабочим. Примерно в это же время на прогулке ее кузен попытался залезть ей под юбку. Она дала ему отпор и закричала: “Оставьте меня в покое!”.

Маленькая белокурая девочка – это она сама в детстве. Задолго до этого она прочитала в газете об одном рабочем, изнасиловавшем своего ребенка. Исходным пунктом этого сновидения были мысли о болезни и смерти ее отца. Взбудораженная вопросом, заданным во время лечения, она спросила об этом свою мать и услышала, что отец умер от сухотки спинного мозга. На мой вопрос, известны ли ей причины этого заболевания, она ответила, что слышала будто болезнь возникает от “чрезмерной жизни”. Я сообщил ей, что это неверно, хотя до последнего времени повсюду так считалось. Затем она поведала об отце, что тот прожил жизнь в праздности и, к бесконечной досаде матери, целыми днями просиживал в трактире или в кофейной. Когда он умер, пациентке было шесть лет. Три года назад ее первая сестра покончила с собой из-за того, что ее бросил жених.

В ответ на мой вопрос, почему во сне она идет впереди рабочего, ей пришло в голову, что “наверное, потому, что все эти события лежат позади нее”. Кто такой “рабочий”, пациентка объяснить не смогла, она знает лишь, что он был длинный, худой и плохо одетый. Верный своему предвзятому мнению, я напомнил ей о том, что она хочет быть впереди, выше мужчин, что муж сестры предостерегал ее от общения с плохо одетыми детьми, по-видимому, детьми рабочих, и, таким образом, это предостережение находит свое продолжение в сновидении, но уже с иной целью – а именно с тем, чтобы уберечь ее от общения с мужчинами. В ответ пациентка молчит. На вопрос, был ли отец таким же длинным и худым, как и рабочий в сновидении (напрашивающийся в связи с разговором об отце, а также из-за явно проявляющейся проблемы инцеста), следует утвердительный ответ.

Уже само по себе, но особенно наглядно в контексте психической ситуации пациентки, толкование сновидения обнаруживает явное предостережение относительно мужчин и вместе с тем подтверждает нашу рабочую гипотезу о том, что заболевание девушки должно служить тому, чтобы защитить ее от мужчин. Соответственно, и сон и болезнь представляются проявлением предосторожности, чем и обусловливается психогенный характер заболевания. На этом ядре невроза, равно как и сновидения, которое, на мой взгляд, является знаком предвосхищения с целью обеспечить себе личное превосходство и выгоды, я хочу остановиться более подробно, используя данный материал. Нормальное человеческое мышление, а также его предпсихические (бессознательные) акты испытывают на себе давление защитной тенденции. Подобным же образом изображает психику Штейнтхаль – как органическую созидательную энергию, в высокой степени подчиняющуюся требованиям целесообразности. Авенариус и другие авторы тоже указывают на эмпирическую целесообразность человеческого мышления. Из последних работ отметим Файхингера (Философия “как если бы”, 1913), со взглядами которого я познакомился значительно позже того, как мною были проанализированы и описаны защитные тенденции и аранжировки. Кстати, им собран богатый материал, заимствованный также и у других авторов, отстаивающих аналогичные точки зрения. Клапаред же неоднократно пытался истолковать невротические симптомы как атавизм; его попытку, которую, как и попытку Ломброзо и учение фрейдовской школы, следует отмести как неудачную, поскольку в направлении наименьшего сопротивления всегда могут заново оживать возможности всех прошедших времен, независимо от ранее существовавших защитных образований. Понятие целесообразности включает в себя, однако, телеологию. Тем не менее оно ничего еще не говорит о способе и внутренней природе приспособления.

В соответствии с моим пониманием этой “целесообразности” совершенно очевидно, что господствующая тенденция психики определена существованием предосторожности, возвышающейся в качестве компенсаторной надстройки над органически обусловленным ощущением неуверенности в себе. Более мучительное ощущение неуверенности в себе и неполноценности у детей с неполноценными органами или с более выраженной относительной неполноценностью по отношению в своему окружению приводит к более тяжелым последствиям, к усилению защитных тенденций, крайняя степень которых влечет за собой в лучшем случае невротическую диспозицию, а то и психоз или самоубийство. Как мы помним, сестра нашей пациентки на стадии усилившегося чувства неполноценности, когда с пренебрежением была отвергнута ее любовь, совершила самоубийство. В психическом отношении это выражение ярости и мести, которое я считаю основополагающим для понимания суицидальной констелляции. В необычайную, заполняющую всю жизнь динамику в качестве усиливающей линии привнесен мужской протест, “как если бы” быть мужчиной означало быть уверенным в себе, полноценным.

Здесь пациентка рассказывает о борьбе, которую она вела с мастурбацией. Однако основной мотив этой борьбы заключался в том, что она опасалась стать из-за этого чувственной и пасть жертвой первого попавшегося мужчины. Таким образом, мы вновь приближаемся к нашему изначальному предположению, состоящему в том, что пациентка страдает боязнью мужчин и, чтобы надежно защититься, преувеличивает собственную чувственность, которая, несомненно, ни на йоту не отличается от нормальной, но в данном аранжированном состоянии не может быть верно оценена. Можно с уверенностью сказать, что пациента переоценивает свою чувственность, но мы будем остерегаться считать ее такой на самом деле. Она поступает как подкупленный судья, ее суждение о своей чувственности служит конечной цели защитить себя.

Уже начальные стадии этого анализа показывают, что пациентка ради своей собственной безопасности дискредитирует мужчину. “Все мужчины плохие – хотят подавить, осквернить, поработить женщину!”

На этом основывается предположение, что пациентка могла предпринимать множество типичных и нетипичных попыток, в целом направленных на то, чтобы при любых обстоятельствах казаться выше других, ликвидировать мнимые и реально существующие в нашем обществе привилегии мужчины, иначе говоря, благодаря соответствующим чертам характера, а иногда попыткам устроить путч лишить мужчину его преимуществ. В ее манерах поведения будут использоваться все средства социальной борьбы за эмансипацию женщины, только они будут искаженными, превращенными в нечто бессмысленное, детское и бесполезное. Эта индивидуальная борьба, так сказать, частное предприятие против мужских привилегий, будучи аналогом, предшественником и нередко спутницей огромной, бушующей социальной борьбы за равноправие женщины показывает, что она проистекает из чувства неполноценности, из желания быть равной мужчине и стремится добиться компенсации (см. Деннигес “Мемуары”).

Более или менее выраженные, будут встречаться следующие черты характера: упрямство, особенно по отношению к мужчине (в нашем случае по отношению к студенту), страх одиночества, робость, нередко замаскированная заносчивостью, антипатия к посещению какого-либо общества, явное или скрытое нежелание вступать в брак, презрение к мужчинам, но наряду с этим и стремление понравиться им, чтобы покорить, нерешительность и т. д. Невротические симптомы нашей пациентки занимают место черт характера. Ее заикание при разговоре возникло вместо робости; избегание общества и навязчивые мысли о том, что против нее замышляют недоброе, приводят ее к той же самой цели и проистекают из ощущения своей собственной враждебности к людям, из недостаточного чувства общности, а постоянное недоверие должно довершить построение самозащиты. Часто это приводит к несуразностям и нелепостям, к желаниям, чтобы все было по-другому, к необычайно сильному духу противоречия, что затрудняет контакты с пациентом. Врач, словно настоящий воспитатель, должен заниматься всеми этими чертами характера, и не потому, что пациент “переносит”, а потому что эти черты, если смотреть с социальных позиций, выражают все силы и стремления пациента, потому что антисоциальная установка пациента является причиной того, что он, круто обращаясь со всеми остальными, вынужден занять агрессивную позицию по отношению к ним.

Наряду с этим иногда встречаются мужские по форме попытки путча или выпады против мужчины, которые довольно часто приходится “расследовать” врачу. Их можно “перевести” следующим образом: “Нет, я не хочу подчиняться, я не хочу быть женщиной. Они не добьются у меня успеха. Они должны оказаться неправыми!” Или же появляются попытки поменяться ролями, распоряжаться во время лечения, поставить себя (буквально или фигурально) на место врача, возвыситься над ним. Так, пациентка, о которой говорилось выше, явилась однажды ко мне с сообщением, что за время лечения она стала еще более возбужденной. В другой раз она рассказала, что накануне впервые сходила на курсы стенографии и была ужасно взволнована. “Как никогда раньше!” После того, как я указал ей на то, что она настроена против меня, пациентка перестала сопротивляться. Не потому, что само сопротивление перестало существовать, а потому, что у нее сложилось впечатление, что я не воспринимаю всерьез подобные нападки и не собираюсь ее принижать.

При таких симптомах нетрудно было предугадать, что в этом настроении у пациентки возникнет установка, которая вызовет желание все перевернуть. “Как если бы” благодаря этому можно было избавиться от внешних проявлений женской сущности. Пациентке, о которой шла речь вначале, в таком расположении духа снилось, что все девочки стояли на голове. Толкование сновидения выявило желание быть мужчиной и уметь стоять на голове, как это часто делают мальчики, но по правилам поведения не положено делать девочкам. Это различие закрепляется “в качестве примера” и действует почти как символ. Весьма часто это приводит к отказу посещать врача и к просьбам о том, чтобы врач, наоборот, навещал пациента в его квартире. Но чаще всего тенденция к перевороту встречается в сновидениях в виде замены мужчины женщиной, причем одновременно проявляется тенденция к дискредитации, обозначенная в целях еще большей предосторожности с помощью символа гермафродитизма или мыслей о кастрации, которые, как показано мною, Фрейдом и другими авторами, встречаются чрезвычайно часто. Согласно Фрейду и его сторонникам, несомненно, менее важная сторона этих мыслей заключается в нервном потрясении, вызванном угрозой кастрации. Мною установлено, что в фантазии о кастрации выражают возможность превращения из мужчины в женщину и свидетельствуют о сомнении в своей половой роли. Сон нашей пациентки настолько хорошо иллюстрирует подобный ход мыслей, что может считаться учебным примером.

“Я была на приеме у отоларинголога. Из-за операции врача не было дома. Ассистентка удалила мне кость”.

При анализе этого сновидения, которое пациентке представляется совершенно безобидным, мы выясняем, что несколько лет назад она лечилась по поводу наростов в носовой полости. Врач был ей необычайно симпатичен. Этого ей оказалось достаточно для того, чтобы пуститься наутек. Связь этого воспоминания с предыдущим днем свидетельствует о явном отношении к моей персоне. В обход сложившемуся предубеждению пациентки против мужчин мне тоже удалось вызвать ее симпатии, и поэтому в сновидении дала о себе знать защитная тенденция, чтобы предостеречь пациентку относительно будущего. Ее “большая чувственность”, “животная похоть мужчины” – все это угрозы, от которых она заранее хочет защититься в сновидении. В действительности ассистентка не была врачом и никогда не оперировала. Во сне на должность врача назначается женщина. В контексте, однако, речь идет о превращении мужчины в женщину и о дальнейшем его обесценении до ассистентки. Это направляет наши мысли на проблему превращения. Отрезанная кость означает мужской половой орган. Поскольку пациентка сообщает это о себе сама, то можно предполагать, что, будучи ребенком, она верила в возможность превращения в женщину в результате кастрации – предположение, которое пациенткой отвергается. Многочисленные примеры научили меня тому, что эта теория полов и ее аналоги могут оставаться в предпсихическом состоянии, т. е. что имелись все условия для ее возникновения, но они не привели к осознанному суждению либо к вербализации (Уотсон). Во многих других случаях удается найти доказательство подобной осознанной фикции. Тот факт, что такие осознанные фикции встречаются часто, а также то обстоятельство, что пациенты, имеющие предпосылки к развитию этой фикции, ведут себя так, словно эта фантазия осознана и имеет под собой основания, позволяет сделать важный вывод, который должен звучать следующим образом: действенным в психике является не осознание, а чувство особой неполноценности и неуверенности в себе, изначально намечающее в предпсихике линии, которые затем могут оформиться в сознательное суждение, в фантазию, как только это становится необходимым (4). Если же чувство неполноценности основывается на ощущениях, которые расцениваются как женские, то в ведущей фикции, в тенденции невротика мы можем усмотреть компенсацию в форме мужского протеста.

Приведенное выше сновидение достаточно понятно, чтобы увидеть, что пациентка сожалеет о своей женской сущности (потере кости), не протестуя против того, что мужчина ее превосходит. Ее мужской протест придерживается личного идеала равенства: врач тоже должен превратиться в женщину. Тот, кто не придирается к словам, не увидит в этом желании разницы с ее потребностью быть мужчиной. Ведь устранение чувства неполноценности и является целью, к которой она стремится! А она достигает этого как благодаря возвышению своей персоны, так и в результате дискредитации более высоко оцениваемого мужчины.

Пока нам еще непонятно следующее место в сновидении: “Из-за операции врача не было дома”. На этот счет пациентка может сообщить только то, что о подобных визитах отоларинголога она никогда не слышала. В соответствии с направленностью сновидения это можно интерпретировать как устранение мужчины и его замену врачом-женщиной (по принципу: “Чтобы всем мужчинам пусто было!”).

Вряд ли можно было ошибиться еще в одном предположении. Приведенный выше ход мыслей с большой очевидностью указывает на возможность аранжировки гомосексуальности. Схема сновидения, а также психическая ситуация пациентки отчетливо демонстрируют ее склонность делать из мужчины женщину. В дальнейшем управление по этим линиям отступления перед мужчиной берут на себя воспоминания и впечатления мастурбационного характера из детских эротических игр с девочками.

В заключение хочу заметить, что у пациентки имеются воспоминания о том, как ее приезд был недоброжелательно воспринят старшей сестрой и матерью. В частности, старшая сестра обходилась с ней чрезвычайно сурово и между ними всегда были плохие отношения. Учитывая охарактеризованные выше линии отступления перед мужчиной, результатом этого должно быть то, что пациентка будет сопротивляться попыткам подчинить себя со стороны женщин. И в самом деле в течение всей жизни она стремилась превзойти девочек и женщин своего круга, а также сверх меры защищалась от попыток матери повлиять на нее. Относительно первичной, врожденной гомосексуальности в понимании ряда авторов нет никаких данных, равно как и во всех остальных случаях. Наоборот, отчетливо видно, как переживания и стремления пациентки навязывают ей эту “как бы” гомосексуальную позицию и, кроме того, вплоть до деталей ее детерминируют, не позволяя ей проявиться решительным образом.

Поэтому поведение пациентки будет восприниматься в некоторых направлениях как “искаженное”, отчасти даже как “извращенное”, ведь, руководствуясь фикцией равенства с мужчиной, она старается все или многое перевернуть, изменить, рассматривать искаженно. Но это стремление, которое при определенных обстоятельствах может появляться в виде бреда (5), является большей частью неосознанным и может быть вылечено только в том случае, если пациентке будет предоставлена возможность его понять, углубить свою интроспекцию. Эта возможность зависит от педагогического такта врача.

Пациентка случайно дает понять другим способом, что мы на верном пути. Ей приходит в голову мысль, что у нее была не такая уж полная антипатия к любовным отношениям. Главное только, чтобы было исключено все сексуальное. В этой формулировке тоже прорывается мужской протест.

В качестве дополнения пациентка, испытывая большие колебания, рассказывает, что симпатичный ей врач не раз ее целовал, чему она оказывала лишь слабое сопротивление. После того, как он насильно попытался заполучить ее поцелуй, а она нашла в себе силы сказать, что находит его поведение отвратительным, и надолго с ним распрощалась, ее недуги исчезли и почти три месяца пациентка прекрасно себя чувствовала. Затем произошла стычка со студентом, и вскоре после его, в сущности, банальной фразы, что она выдает себя не за ту, что есть на самом деле, появилась навязчивая мысль: ей нельзя ни с кем общаться, потому что она производит на всех неприятное впечатление. То, что пациентка так легко позволяла целовать себя врачу, на первый взгляд кажется удивительным и вроде бы противоречит предположению о мужском протесте. Однако опыт учит нас тому, что по-мужски хвастливая жажда завоеваний нередко прибегает к женским средствам, а полученный поцелуй и пробуждение любви могут приносить удовлетворение как доказательство своей власти. Правда, только до известной степени. В тот момент, когда партнер, прибегнув к силе, попытался показать свое превосходство, ей обязательно нужно было доказать, что она его выше.

По своей психологической структуре этот случай настолько типичен, что понятен, пожалуй, любому. Наверное, каждый знает, как еще не покоренный партнер, кажущийся недостижимым, может усилить “любовь”, тогда как открыто проявляемая симпатия, как правило, воспринимается негативно. Поэтому невротические девушки в любых отношениях с мужчиной в итоге будут терпеть неудачу из-за того, что в любви домогающегося их партнера им прежде всего бросается в глаза картина собственного подчиненного положения, любовная зависимость, что для них невыносимо. Легкая победа, полный триумф улаживает эту проблему. Улучшение самочувствия нашей пациентки легко понять, так как она торжествовала по поводу своей победы над врачом и над своими чувственными желаниями, расцениваемыми как женские. Когда девушка осталась в проигрыше в борьбе со студентом, а ему удалось отбить у нее даже подругу, она приписала его словам прежний смысл. Она боялась, что по ее поведению смогут догадаться о ее онанистических манипуляциях и “женской” чувственности. Слова студента звучали совершенно неопределенно – он видит, что она другая, чем кажется. И таким образом она с легкостью придала его словам свой смысл – что по ее лицу каждый может догадаться о ее чувственности и позволить себе нечто подобное тому, что сделал врач. Сама же она слишком слаба, чтобы защититься от мужчины и заблаговременно его приструнить.

Этому признанию, которое далось ей с большим трудом, предшествовало занятие, на котором она жаловалась на свое состояние и выражала сомнение в возможности излечения. Нетрудно было понять, что эти действия были направлены против меня. И столь же ясно было, что своим состоянием она пыталась защититься от меня, вырвавшего у нее признания в “своей слабости”. Таким образом, чтобы оставаться сильной по отношению ко мне, ей нужно было продемонстрировать свое ухудшившееся состояние, а на нынешней стадии лечения это уже означало, что у меня нет больше власти, я не могу оказать на нее влияния.

Я хочу вкратце показать, как страх мужчины тоже пытается “инвертировать”, в частности, ход мыслей: пусть мужчина боится. Для невротического восприятия пациентки эти мысли совпадают с аффективной волной “снизу вверх”. Это стремление к инверсии, иногда выражающееся в том, чтобы перевернуть все “вверх дном” – столы, кресла, коробки и тем самым восстать против логики фактов, встречается не только в неврозе, но и в психозе, прежде всего при паранойе и слабоумии. Психологически этому равнозначна известная негативистическая установка, которую всегда можно мысленно заменять лозунгом “Наоборот!”. Помимо этого, следует отметить, что у нашей пациентки проявлялись и другие мысли, известные нам по психозам, – ощущение, что ее видно насквозь, что каждый, находясь возле нее, испытывает неприятное чувство, что каждый может на нее воздействовать. Однако в отличие от психотических больных она знает о своей детской фикции, всякий раз настолько соотнося ее с реальностью, что впечатления о психозе не возникает. Стало быть, дело не в фикции, которая в нашем случае служит тому, чтобы сделать пациентку еще более осмотрительной, а в соотносительной слабости коррекционных путей, в отношении к логике.

Для защиты от своей женской слабости наша пациентка стремится еще больше усилить свою фикцию, вести себя так, как если бы она была мужчиной. Она всегда будет находить в корреляции своего коррекционного аппарата новую защиту и вести себя “разумно”. Тем самым мы сближаемся с точкой зрения Блейлера, который в качестве характерной черты шизофрении рассматривает “рыхлость ассоциаций”. С нашей точки зрения, для психоза характерна относительная неполноценность коррекционного аппарата, компенсаторных возможностей которого становится уже недостаточно, как только фантазирующий аппарат принимается за более тяжелую работу.

Несколько лет назад я наблюдал одного пациента со слабоумием. Однажды он показал на свору собак и с многозначительной миной сказал, что все это известные, прекрасные дамы, которых он всех назвал мне по именам. Он находился под влиянием страха женщин и защищался путем обесценивания обычно глубоко уважаемого женского пола, превратив их всех в собак, то есть сделав “все наоборот”. Его коррекционный аппарат был недостаточно сильным и не настолько соотносился с реальностью, чтобы, допустим, обратить это в шутку или воспринять как оскорбление. Компенсаторные возможности коррекционного аппарата оказались недостаточными по сравнению с мощной дискредитирующей тенденцией защитного аппарата.

Сновидение нашей пациентки, которое она увидела на следующий день после своего рассказа о поступке врача-отоларинголога, демонстрирует аналогичные психические побуждения.

“Я отправилась покупать шляпу. Когда я возвращалась домой, то увидела вдалеке собаку и очень испугалась. Но мне захотелось, чтобы она сама меня испугалась. Когда я подошла поближе, она на меня бросилась. Я усмирила ее и похлопала по спине. Затем я вернулась домой и легла на диван. Меня пришли навестить две кузины. Моя мать впустила их, нашла меня и сказала: “Вот она”. Мне было неприятно неожиданно очутиться в такой ситуации”.

Толкование выявляет недовольство по поводу своего рассказа, которым она поделилась со мной. Она должна быть настороже (6). Это усиление ее защитной тенденции. Ведь пациентка продемонстрировала передо мной свою слабость, оказалась побежденной, а я – собака – на нее набросился. То есть она воспринимает свое поражение в сексуально-символическом образе, который отнюдь нельзя понимать буквально. Но именно символическое выражение, которое она находит для своего “поражения”, для чувства “женской слабости” и которое при сравнении себя с другими, несомненно, заходит слишком далеко, защищает ее благодаря сделанному предупреждению, причем причиной самого этого символа является предостерегающая, защищающая тенденция. Таким образом, она принижает меня до собаки, причем следующей фразой она прямо указывает на то, каким путем она стремится “перевернуть” случившийся факт моего превосходства: “Мне захотелось, чтобы она сама меня испугалась!” Усталость и необходимость отдохнуть на диване она ощущала в первые дни лечения, когда возвращалась к себе домой. Эти симптомы явно были аранжированы, чтобы доказать себе, как сама пациентка случайно упомянула, что беседы со мной не успокаивали ее, а, наоборот, утомляли. Но, что значительно важнее, после операции на носовой полости у нее появилась тайна о враче, который ее при этом поцеловал, а я эту тайну у нее “вырвал”.

Обе кузины в то время были замужем. Раньше, когда они еще не были замужем, она с ними общалась. Затем, когда у них было свободное время, они стали приходить чаще, но не одни, а в сопровождении своей матери или тети. Ибо они считали неприличным ходить куда-либо без сопровождения. Она же ходит одна, например, ко мне на лечение, так же как одна ходила к врачу-отоларингологу, где с ней такое случилось. В сновидении она одна идет покупать шляпу. Ее последняя покупка шляпы происходила в обществе сварливой матери и очень ее раздосадовала, потому что мама жаловалась на постоянную трату денег. Усмирение собаки указывает на то, как однажды она утешала одного отверженного жениха в его горе. Стало быть, это тоже относится ко мне.

Проблему, которая решается в этом сновидении, можно обозначить так: “Должна ли я ходить одна или с мамой? Последнее малоприятно, поскольку мать всегда пытается подчинить меня себе. Но я не хочу подчиняться и хожу одна. Однако я боюсь мужчин и хочу попытаться поменять роли. Однажды я глубоко обидела мужчину, который хотел ко мне приблизиться. Я испугалась дальнейших шагов и оттолкнула его. И такой же страх я испытываю всякий раз, когда беседую с мужчиной. Но только так я впервые смогла дать ему почувствовать свое превосходство. Чем чаще я хожу к доктору, тем более слабой себя ощущаю. К тому же это еще и неприлично”. Из этого аранжированного превосходства проистекает ее стремление вести себя пристойно, которое при случае могло было бы быть использовано и против меня. И в самом деле спустя два дня она без каких-либо объяснений не явилась на лечение.

Короче говоря, ощущение собственной слабости проистекает из боязни мужчин и делает возможным только один способ коррекции – вести себя так, как если бы она была мужчиной. Однако на этом тернистом пути возникают большие противоречия, являющиеся следствием иррациональности ее фикции. Ведь в реальности к ней относятся как к женщине, и сама пациентка, как бы ни старалась, не способна вытеснить женские побуждения. Подчеркивание же своих женских побуждений является началом инверсии и осуществляет, так сказать, кислотную реакцию, переходящую затем в защитную тенденцию. Я не хочу быть женщиной, я хочу быть мужчиной! И она пробует делать это повсюду – и по отношению к другим девушкам, и по отношению к врачу. Но здесь ее защитная фикция должна быть нивелирована и приведена в соответствие с действительностью.

Продолжение лечения и в самом деле заключалось в наитруднейшей задаче, стоявшей перед врачом-невропатологом – привести пациента в такое расположение духа, в котором он мог бы стерпеть то, что им руководят. Пациентка появляется с дурным настроением, которое заметно по ее взгляду, и никак не реагирует на мой вопрос, что бы она хотела мне сегодня рассказать. Наконец, когда я указываю ей на то, что ее дурное настроение, должно быть, все еще связано с недружелюбным отношением ко мне, она отвечает: “Ну и что из этого?” Эти слова я слышу из ее уст не впервые. Она произнесла их, когда вместе с матерью приходила знакомиться со мной, точнее, когда мать при составлении истории болезни вставила критическое замечание, что дочь не любила прилагать стараний. Таким образом, я предполагаю, что пациентке удалось мысленно поставить меня на место матери, т. е. как в приведенном ранее сновидении, смотреть на меня так, как если бы я не был мужчиной. Это и есть цель ее намерений, и благодаря такой дискредитации моей персоны она приободряется. Кроме того, в этот же день она высказывает скрытые упреки в мой адрес из-за ухудшения своего состояния, причем настолько субъективного характера, что это явно бросается в глаза, а также с враждебными интонациями выражает мысли, что на некоторое время ей нужно отказаться от лечения. Легко понять, что все это направлено против меня, даже если сама пациентка такое осознанное намерение отрицает. Я делаю предварительное предположение, что это ее поведение является вынужденным ответом на ощущение собственной слабости, подчиненности, социальной включенности, кооперации. При этом сама собой выявляется связь с формой ее заболевания. Ощущения пациентки таковы, что в других, и прежде всего в мужчине, она чувствует более сильного, превосходящего, враждебного человека, потому что вследствие защитной тенденции и стремления к власти она изначально акцентировала свои собственные, в общем-то нормальные ощущения, односторонне их группировала и представляла их себе в виде пугала.

Для защиты от этой фикции (так как пациентка оценивает ее как женскую) она обращается тут к мужскому протесту, проявляющемуся, например, в ее негативном отношении ко мне. В механизме мужского протеста защитная тенденция продолжает действовать дальше и усиливает все ощущения превосходства и враждебности мужчины. Поэтому все ее первые воспоминания касались случаев, когда мужчина оказывался более сильным. Следовательно, психика пациентки находится под влиянием, так сказать, движения по восходящей, исходным пунктом которого является полная сил и энергии фикция: я подчиняюсь, то есть я слишком женственна, а желанной конечной целью является столь же сильная фикция: я должна вести себя так, как если бы была мужчиной, то есть я должна принизить мужчину, потому что я слишком женственна и в противном случае потерплю поражение. В рамках этих двух фикций разыгрывается невроз, а все преувеличения и акцентирования сохраняются благодаря защитной тенденции. Какие же жалобы были у пациентки? У нее было ощущение, что она производит на людей неприятное впечатление, что они недружелюбны по отношению к ней! Эта навязчивая мысль неизбежно вытекает из психической ситуации пациентки, ведь помимо того, что эта мысль явно выражает женскую фикцию пациентки и действует как предостережение, она вместе с тем предоставляет поле для деятельности и мужской фикции: теперь пациентка может отбросить свою женскую роль и по мере возможности следовать по мужской линии жизни, может вести себя так, как если бы была мужчиной и как ведет себя, например, по отношению к матери. Ведь мать – это единственный человек, с которым с момента своего заболевания она постоянно соприкасается и над которым властвует благодаря своему заболеванию, но мать еще и приводит ее в отчаяние. Свою собственную враждебность она с легкостью обнаруживает у других, ибо “несчастья боится тот, кто несчастен”. Следует обратить внимание на большой дефицит чувства общности.

Вспомним также, что этой навязчивой мысли предшествовало еще одно болезненное явление: заикание в разговоре, а также чрезмерная робость перед другими людьми. Это и в самом деле было первым актом проявившегося невроза пациентки, выражением ее повышенной напряженности по отношению к другим людям. Похоже, что при разговоре ей в основном хотелось защищаться – чтобы не потерпеть поражение и благодаря родственной заиканию системе по-прежнему быть способной постоянно демонстрировать себе защитную функцию своей фиктивной слабости. А из-за нападок лиц мужского пола, врача, родственников она вынуждена защищаться еще сильнее, защищаться с помощью мужского протеста – бороться или убегать. Именно в таком состоянии она и явилась ко мне, как явствует из всего изложенного выше. Анализ заикания позволяет выявить такую же динамику. Заикание пациентки представляет собой попытку лишить других их превосходства с помощью своего рода пассивного сопротивления, его причиной является углубленное чувство неполноценности, его упорно преследуемой целью – выслеживание, контроль и осторожный шпионаж за действиями партнера, причем одновременно возникает мысль с помощью такой мазохистической позиции добиться подчиняющего влияния на других людей. Далее: “Чего бы я только не достиг, если бы у меня не было заикания!” Таким образом эти пациенты в конечном счете находят утешение и при этом обходят стороной свою собственную чувствительность.

Мне известно, что некоторые читатели, знакомые с моими прежними работами, именно в этом пункте усмотрели большие сложности и задают вопрос, каким же это образом с помощью
женских средств человек может прийти к мужскому протесту. Аналогия с пассивным сопротивлением, возможно, тоже внесет разъяснение. При анализе такого образа действий часто обнаруживается, что “женские” и “мужские” линии практически совпадают по времени, создают компромисс, однако сохраняющаяся защитная тенденция придерживается своего движения вверх, не очень заметного для начинающего. Наиболее отчетливо это проявляется у типа Мессалины, когда поражение воспринимается как завоевание. Действительно ли так сложно это усвоить?

Вернемся опять к нашей пациентке. Мы можем теперь классифицировать течение ее мыслей, касающихся меня. Ее острые замечания, субъективно ухудшившееся самочувствие являются такими же выпадами против меня, как и угроза оставить лечение; первые больше напоминают ее нынешнее болезненное явление, последнее – предыдущее. Известен нам также и повод к усилению ее мужского протеста – ее податливость при лечении. Теперь пациентка рассказывает, что ей снился сон, но она знает только, что проснулась от крика.

Подобные отрывки из сновидений вполне годятся для толкования. Это похоже на то, как если бы благодаря широкой бреши был получен доступ к психике, не позволяющий, однако, врачу видеть дальнейшие детали. На мой вопрос, как же она закричала, пациентка рассказывает о воспоминании из своего детства. Будучи ребенком, она жутко кричала, если кто-то из детей или взрослых хотел ее обидеть. Однажды она оказалась запертой в подвале, при этом ее напугали, что там есть крысы. Она сильно кричала и у врача-отоларинголога. Я указываю на то, что подобная ситуация должна была быть и в сновидении, т. е. она кричала во сне под действием фикции, что нечто подобное должно произойти с ней в будущем.

Любое сновидение лучше всего начинать переводить со вступления: “Допустим, что…”. Об этом я уже давно рассказывал в своих небольших работах и теперь могу сделать более обстоятельные сообщения. При этом можно подтвердить ценность определенной части фрейдовской теории сновидений, а кое-что окажется второстепенным и ошибочным. Так, нельзя не подчеркнуть, что только работы Фрейда о содержании сновидения, о мыслях в сновидении и о значении предшествовавших событий дали возможность анализировать сновидения. Что же касается основной, по мнению Фрейда, функции сновидения – оживлять старые сексуальные желания из детского возраста и исполнять их в сновидении, то теперь, в настоящее время, от этой ведущей, ошибочной и не имеющей большого значения идеи следует отказаться. Она не была и не могла быть больше, чем вспомогательной величиной, которая, несмотря на свою внутреннюю противоречивость и несоответствие реальности, тем не менее мастерски справилась со своей задачей – подчинить сон упорядоченному мышлению. Сам по себе принцип исполнения желания был не более чем фикцией, и все же он удивительным образом оказался пригоден для того, чтобы в значительной мере продвинуться в понимании сновидения. То, что с точки зрения логики обозначение принципа исполнения желания вспомогательным приемом может показаться само собой разумеющимся, является еще одним ограничением такой абстракции, включая нереализованную часть желания, способную прерывать все душевные побуждения. Значит, надо только выяснить из отрывков мыслей лежащие за ними реальные или возможные побуждения, изменить при случае знак на противоположный, и данная идея будет фрагментом осуществленного желания. И тем не менее фрейдовские формулы позволили нам, неврологам, упорядочить и проследить материал сновидений. С их помощью удалось осуществить “вычислительный” подход (Файхингер). Возникшее вскоре противоречие, что акцент делался на старых переживаниях детства, которые “пробудились и высосали всю кровь” в результате аналогичных констелляций в настоящем (тогда как новое противоречие благодаря прошлому опыту конечно же должно было бы разрешиться в сновидении, как это доказала индивидуальная психология), выявило несостоятельность фрейдовской формулы и вынудило этого исследователя к новым фикциям (7). Наиболее близкой ему была мысль о фиксации детских инцестуозных отношений, которые, однако, ради этих целей должны были обобщиться и исказиться в форме грубой сексуальности. Последнее просто потому, что фикции сновидения нередко приходится иметь дело с сексуальными аналогиями, чтобы выразить другие отношения, существующие не только в детской, но и в гостиной.

Кроме того, как только фрейдовская формула сделала возможным “вычислительный подход”, именно благодаря этой формуле то, что в сновидении бросалось в глаза больше всего, оказалось затушеванным и варварским образом отодвинутым на задний план, – заботящееся, предусматривающее, защищающее, то, что создает и наполняет любое сновидение. Главная линия сновидения идет параллельно попытке защитить собственную ценность и личное превосходство. Тем самым мы уже дали соответствующее нашим воззрениям определение основного характера работы сновидений: человек, видящий сон, стремится обрести мужские линии и сообразно своему жизненному стилю подобно невротику и художнику защищается от зарождающегося чувства своего поражения. Его оценки мужского и женского проистекают из детства, они имеют индивидуальные различия, по-разному обоснованы и в силу своей противоречивости создают основу для главной фикции невротика. Движение мыслей сновидящего и невротика завершается в аналогиях, символах и прочих фикциях, в основе которых лежит противопоставление верха и низа, что равнозначно противопоставлению мужского и женского, причем всегда выражена направленность к верху, к мужскому протесту, аналогичная повороту тела, возвышению спящего.

Если мы применим теперь эти две категории, в соответствии с которыми должен направляться сон (ведущие образы, как говорит Клагес в своих “Принципах характерологии” [Лейпциг, 1910]), к этому крохотному фрагменту сновидения, к моторному выражению аффекта, которое становится понятным из рассуждений пациентки, то можем констатировать, во-первых, то, что пациентка опасается акта насилия, подобного тому, что испытала в детстве от одного мальчика, а совсем недавно во время лечения у врача-отоларинголога, во-вторых, то, что на это предвидение она реагирует подобно тому, как в детстве реагировала на унижение. Кроме того, следует также отметить, что пациентка сообщает об одном намеке, который она услышала от меня. То есть в разговоре, рассказывая о различии типов психической реакции у мужчины и женщины, я упомянул, что среди мужчин и женщин, одетых в женскую одежду, женщин, как правило, можно легко узнать по тому, как они будут вести себя при появлении мыши. Женщины будут прижимать свою одежду руками к ногам. Это упоминание вновь возвращается в приведенном выше воспоминании о заточении в подвале и крысах. Таким образом, психическим содержанием крика, как моторного выражения аффекта, является следующее высказывание: “Меня запрут, меня захотят покорить, меня унизят (подвал!), потому что я девушка!” А дальше как бы в виде самообороны и с учетом отношения к женской роли еще одно психическое содержание – мужской голос, который говорит ей: “Кричи! И тебя услышат, тебя не будут притеснять и оставят в покое!”

Если мы сопоставим оба этих мыслительных процесса, поддерживающих друг друга, с ее поведением по отношению ко мне, то обнаружим, что второй ход мысли воспроизведен абсолютно точно и явно связан со мной. Пациентка “кричит”, т. е. она враждебно ко мне относится, защищается от моего “превосходства” и заявляет, что хочет “быть свободной”, т. е. оставить лечение. Следовательно, первый ход мыслей – “Меня подавляют, меня принижают, меня держат под стражей” – должен быть представлен в забытой части сновидения. Когда я заявляю ей, что в сновидении должен был бы появиться я в качестве мужчины, который ее превосходит, это утверждение принимается без возражений. Пациентка продолжает сопротивляться, а объяснение, что из-за чрезмерной предосторожности она сконструировала себе ненужный устрашающий образ, в соответствии с которым она опасается, что окажется ниже меня и протестует против этого с помощью крика, оказало на нее лишь незначительное влияние.

Ее ощущение женской роли, возможность испытывать потребность в любви тоже явно преувеличено в целях самозащиты, ее либидо, от которого она хочет защититься, соответственно искажено. Пациентка ведет себя так, словно оказалась по сравнению со мной более слабой, и считает эту фикцию истиной, потому что благодаря этому, как ей кажется, защищаться проще всего. Теперь становится понятным, что означает ее стремление к инверсии. Пациентка хочет быть более сильной и опасается, как бы таким не оказался я.

К сожалению, мне не удалось удержать пациентку у себя больше, чем на несколько дней, что также говорит о тяжести ее недуга, о ее неподступности и неспособности к чисто человеческим контактам. Год спустя я у шал, что за границей ее состояние ухудшилось.

2 – Параноидный характер (вина другого человека) проявляется более отчетливо.

3 – В напряженных отношениях с людьми это переживание было для нее весьма кстати. Воспоминание о нем закрепилось, поскольку благодаря ему она получила возможность установить для себя дистанцию в вопросах любви. В дистанции же она нуждалась, чтобы избежать зависимости, поражения. Для нее было унижением, когда требовалось “жертвовать” собой, “служить” другим, что-то им отдавать, то есть проявлять дух солидарности.

4 – Подобным же образом это изложено также у Фуртмюллера и у Вильяма Штерна.

5 – Нельзя не признать родства этого случая с параноидной деменцией.

6 – Игра слов: auf der Hut sein означает “быть настороже”, “держать ухо востро”, die Hut – “шляпа”. – Прим. переводчика.

7 – Недавно Фрейд отказался от своей точки зрения и выдвинул на передний план “влечение к смерти”.

5. Исходный пункт к “инверсии” в сновидении одной маниакально-депрессивной больной

Пациентка с огромным честолюбием, желавшая одерживать победы только благодаря своей красоте, считавшая, что ей как красивой женщине ничего другого не нужно, оказалась в фазе депрессии, испугавшись лишиться своей красоты. Когда это произошло, проявилось постоянное соперничество по отношению к другим женщинам. Однажды она заметила, что ее подруга, которая была моложе, вызвала к себе симпатию в обществе. Ночью ей приснилось:

“Я и моя подруга сидим на лестнице, она вверху, я внизу. Я очень раздосадована”.

В досаде (депрессии) пациентки, равно как и в “положении внизу”, проявляется ее чувство неполноценности. Само собой разумеется, аффективное расстройство, которое уже не перерабатывается в сновидении, вынуждает к инверсии ситуации. В дальнейшем она по меньшей мере будет избегать общества, чтобы не допустить сравнения. Она увеличит “дистанцию к жизни”. Ее огорчение указывает еще на одно послабление – на обострение исчезавшей у нее депрессии. Против подруги же у нее возникнет затаенная обида, и она будет пытаться с помощью придирок, колкостей и причинения беспокойства “поставить лестницу на попа”.

У семилетней Эрны присутствовало множество серьезных симптомов. Она страдала от бессонницы, вызванной отчасти тревогой (обычно в форме страха перед грабителями) и отчасти рядом навязчивых действий. Последние состояли в том, что она лежала лицом вниз и билась головой о подушку, делала покачивающиеся движения, сидя или лежа на спине, а также в навязчивом сосании пальца и чрезмерной мастурбации. Все эти навязчивые действия, мешавшие ей спать ночью, продолжались и в дневное время. Особенно обращала на себя внимание мастурбация, которой она занималась даже при посторонних, например, в детском саду и, причем уже продолжительное время. Она страдала серьезными депрессиями, которые описывала такими словами: “Что-то мне не нравится в жизни”. В отношениях с матерью она была очень нежной, но временами ее поведение становилось враждебным. Она полностью закабалила свою мать, не давая ей свободы передвижения и надоедая ей постоянными выражениями своей любви и ненависти. Как выразилась однажды ее мать: “Она меня как будто проглатывает”. Этого ребенка справедливо можно было бы назвать трудновоспитуемым. В страдающем выражении лица этой маленькой девочки можно было прочесть навязчивую грусть и странную недетскую серьезность. Кроме того, она производила впечатление необычайно преждевременно развитой сексуально. Первым симптомом, бросившимся в глаза во время анализа, было ее сильное отставание в учебе. Она пошла в школу через несколько месяцев после того, как я занялась ее анализом, и сразу же стало ясно, что она не могла приспособиться ни к школьным занятиям, ни к своим школьным товарищам. То, что она чувствовала себя больной (с самого начала лечения она умоляла меня помочь ей), очень помогло мне в анализе.

Эрна начала игру с того, что взяла маленький экипаж, стоявший на небольшом столе среди других игрушек, и толкнула его ко мне. Она объяснила, что собирается поехать ко мне. Но потом вместо этого она посадила в экипаж игрушечную женщину и игрушечного мужчину. Эти двое любили и целовали друг друга и двигались все время вниз и вверх. Игрушечный мужчина в другой коляске сталкивался с ними, переезжал и убивал их, а потом зажаривал и съедал. В другой раз борьба заканчивалась по-другому, и поверженным оказывался нападавший; но женщина помогала ему и утешала его. Она разводилась со своим первым мужем и выходила за нового. Этот третий человек присутствовал в играх Эрны в самых различных ролях. Например, первый мужчина и его жена были в доме, который они защищали от грабителя, третий был грабителем и прокрадывался внутрь. Дом загорался, муж и жена сгорали в огне, оставался в живых только третий человек. Потом третий человек был братом, приходившим в гости; но когда он обнимал женщину, то бил ее по носу. Этим третьим маленьким человеком была сама Эрна. В ряде подобных игр она показывала, что желает оттеснить своего отца от матери. С другой стороны, в других играх она прямо демонстрировала Эдипов комплекс – стремление избавиться от матери и завладеть своим отцом. Так, она заставляла игрушечного учителя давать детям уроки игры на скрипке, ударяя его головой * о скрипку, или стоять на голове, читая книгу.

* Сравните этот навязчивый симптом с тем, что она билась головой об подушку. Другая игра ясно показала, что для бессознательного Эрны голова имела значение пениса: игрушечный мужчина хотел войти в машину и ударился головой в стекло, после чего автомобиль сказал ему: “Лучше войди правильно!” Автомобиль обозначал ее мать, приглашающую ее отца вступить с ней в сношение.

Потом она могла заставлять его бросать книгу или скрипку и танцевать со своей ученицей. Две другие ученицы целовались и обнимались. Здесь Эрна неожиданно спросила меня, разрешила ли бы я учителю жениться на ученице. В другой раз учитель и учительница – представленные игрушечными мужчиной и женщиной -детям уроки хороших манер, показывая им, как поклоны и реверансы, и т.д. Вначале дети были ми и вежливыми (точно так же, как и Эрна всегда быть послушной и хорошо себя вести), потом внезапно нападали на учителя и учительницу, топтали их ногами, убивали и поджаривали их. Теперь они превращались в чертей и наслаждались мучениями своих жертв. Но тут неожиданно учитель и учительница оказывались на небе, а бывшие черти превращались в ангелов, которые, по словам Эрны, не знали о том, что были когда-то чертями -”они никогда не были чертями”. Бог-отец, бывший учитель, начинал страстно целовать и обнимать женщину, поклоняться им, и все снова были довольны – хотя вскоре так или иначе вновь происходила перемена к худшему.

Очень часто в игре Эрна исполняла роль своей матери. При этом я была ребенком, а одним из самых больших моих недостатков было сосание пальца. Первым, что мне полагалось засунуть в рот, был паровозик. Перед этим она долго любовалась его позолоченными фарами, говоря: “Какие они хорошенькие, такие красные и горящие”, и потом засовывала их в рот и сосала. Они представляли собой ее грудь и грудь ее матери, а также отцовский пенис. За этими играми неизменно следовали вспышки ярости, зависти и агрессии против ее матери, сопровождаемые раскаянием и попытками исправиться и умиротворить ее. Играя кубиками, например, она делила их между нами так, чтобы ей доставалось больше; потом она отдавала мне несколько штук, оставив себе меньше, но в конце все равно все сводилось к тому, что у нее оставалось больше. Если я должна была строить из этих кубиков, то она всегда могла доказать, что ее сооружение намного красивее моего, или устраивала так, чтобы мой дом разваливался как будто от несчастного случая. Из деталей игры было очевидно, что в этом занятии она дает выход давнему соперничеству с матерью. Позднее в ходе анализа она стала выражать свое соперничество в более прямой форме.

Помимо игр она начала вырезать из бумаги разные фигурки. Однажды она сказала мне, что это она “рубит” мясо и что из бумаги идет кровь; после чего у нее началась дрожь и она сказала, что плохо себя чувствует. В одном случае она говорила о “глазном салате” (eye-salad), а в другом – о том, что она отрезает “бахрому” у меня в носу. Этим она повторила свое желание откусить мой нос, которое она выразила при нашей первой встрече. (И действительно, она делала несколько попыток осуществить это желание.) Таким образом, она демонстрировала свою тождественность с “третьим человеком”, игрушечным мужчиной, разрушавшим и поджигавшим дом и откусывавшим носы. В данном случае, как и с другими детьми, резание бумаги оказалось связанным с самыми разными факторами. Оно давало выход садистским и каннибальским импульсам и означало разрушение родительских гениталий и всего тела ее матери. В то же время, однако, оно выражало и обратные импульсы, поскольку то, что она резала – красивая ткань, скажем – то, что бывало разрушено, затем восстанавливалось.

От резания бумаги Эрна перешла к играм с водой. Небольшой кусочек бумаги, плавающий в бассейне, был капитаном утонувшего корабля. Он мог спастись, потому что – как заявила Эрна – у него было что-то “золотое и длинное”, что поддерживало его в воде. Потом она отрывала каждому голову и объявляла: “Его голова пропала; теперь он утонул”. Эти игры с водой вели к анализу ее глубоких орально-садистских, уретрально-садистских и анально-садистских фантазий. Так, например, она играла в прачку, используя несколько кусочков бумаги вместо грязного детского белья. Я была ребенком и должна была снова и снова пачкать свою одежду. (По ходу дела Эрна обнаружила свои копрофильские и каннибальские импульсы, жуя кусочки бумаги, заменявшие экскременты и детей наряду с грязным бельем.) Будучи прачкой, Эрна имела массу возможностей наказывать и унижать ребенка и играла роль жестокой матери. Но и тогда, когда она идентифицировала себя с ребенком, она также удовлетворяла свои мазохистские стремления. Часто она притворялась, что мать заставляет отца наказывать ребенка и бить его по попке. Такое наказание ей было рекомендовано Эрной, когда та была в роли прачки, как средство излечения ребенка от любви к грязи. Один раз вместо отца приходил волшебник. Он бил ребенка палкой по анусу, потом по голове, и когда он это делал, из волшебной палочки лилась желтоватая жидкость. В другом случае ребенку – довольно маленькому на этот раз -давали принять порошок, в котором было смешано “красное и белое”. Такое лечение делало его совершенно чистым, и он вдруг начинал говорить, и становился таким же умным, как его мать *.

* Эти фантазии относятся к пенису в его “хорошем” и целебном аспекте.

Волшебник обозначал пенис, а удары палкой заменяли коитус. Жидкость и порошок представляли мочу, фекалии, семя и кровь, все то, что, согласно фантазиям Эрны, ее мать впускает в себя при совокуплении через рот, анус и гениталии.

В другой раз Эрна неожиданно превратилась из прачки в торговку рыбой и стала громко сзывать покупателей. В ходе этой игры она открывала кран (который она обычно называла “кран со взбитыми сливками”), обернув его кусочком бумаги. Когда бумага промокала и падала в бассейн, Эрна разрывала ее и предлагала продавать, как будто это рыба. Неестественная жадность, с которой Эрна во время этой игры пила воду из крана и жевала воображаемую рыбу, совершенно ясно указывала на оральную зависть, которую она чувствовала во время начальной сцены и в своих начальных фантазиях. Эта жадность очень глубоко повлияла на ее характер и стала центральной особенностью ее невроза *.

* Позже мы обсудим связь между наблюдением Эрной сексуальных взаимоотношений между ее родителями и ее неврозом.

Соответствие рыбы – отцовскому пенису, а также фекалий – детям очевидно вытекало из ее ассоциаций. У Эрны были различные виды рыбы для продажи, и среди них одна называлась “кокель-рыба” (Kokelfish) или, как она неожиданно оговорилась кака-рыба (Kakelfish). В то время, когда она резала их, она вдруг захотела испражняться, и это еще раз показало, что рыба для нее была равнозначна фекалиям, а резать рыбу соответствовало акту испражнения. Будучи торговкой рыбой, Эрна всячески старалась обмануть меня. Она получала от меня большое количество денег, но не давала взамен рыбы, и я ничего не могла сделать, потому что ей помогал полицейский; вместе они “вспенивали” деньги, которые обозначали также и рыбу, и которые она получила от меня. Этот полицейский представлял ее отца, с которым она совершала коитус и который был ее союзником против матери. Я должна была смотреть, как она “вспенивала” деньги или рыбу с полицейским, а потом должна была вернуть деньги с помощью воровства. Фактически я должна была делать то, что она сама хотела сделать по отношению к своей матери, когда была свидетельницей сексуальных отношений между отцом и матерью. Эти садистские импульсы и фантазии были основанием ее мучительного беспокойства, которое она испытывала по отношению к своей матери. Она снова и снова выражала страх перед “грабительницей”, которая будто бы “вынимала из нее все внутренности”.

Анализ этого театра и всех разыгранных сцен ясно указывал на их символический смысл – коитус между родителями. Многочисленные сцены, в которых она была актрисой или танцором, которыми восхищаются зрители, указывало на огромное восхищение (смешанное с завистью), которое она испытывала к матери. Кроме того, часто при идентификации со своей матерью она изображала королеву, перед которой все кланяются. Во всех этих представлениях худшая участь доставалась именно ребенку. Все, что Эрна делала в роли своей матери – нежность, которую она испытывала к своему мужу, манера одеваться и позволять восхищаться собой – имело одну цель: возбудить детскую зависть. Так, например, когда она, будучи королевой, праздновала свадьбу с королем, она ложилась на диван и требовала, чтобы я, в качестве короля, легла рядом. Поскольку я отказывалась это делать, я должна была сидеть на маленьком стуле сбоку от нее и бить по дивану кулаком. Она называла это “взбивание”, и это обозначало половой акт. Сразу же после этого она заявила, что из нее выползает ребенок, и она разыгрывала вполне реалистическую сцену, корчась от боли и издавая стоны. Ее воображаемый ребенок впоследствии делил спальню со своими родителями и вынужден был быть свидетелем сексуальных отношений между ними. Если он мешал им, они его били, а мать все время жаловалась на него отцу. Когда она в роли матери клала ребенка в кровать, она делала это только для того, чтобы избавиться от него и поскорее вернуться к отцу. С ребенком все время плохо обращались и мучили его. Его заставляли есть кашу, что было настолько противно, что он заболевал, в то время как его отец и мать наслаждались прекрасными кушаньями из взбитых сливок или из специального молока, приготовленного доктором, в имени которого соединялись слова “взбивать” и “наливать”. Эта специальная еда, приготавливаемая только для отца и матери, использовалась в бесконечных вариациях, обозначая смешение веществ при коитусе. Фантазии Эрны по поводу того, что во время сношения ее мать принимает в себя пенис и семя ее отца, а ее отец принимает в себя грудь и молоко ее матери, возникли из ее ненависти и зависти по отношению к обоим родителям.

В одной из ее игр “представление” давал священник. Он открывал кран, и его партнерша, танцовщица, пила из него, в то время как девочка по имени Золушка должна была смотреть на это, не двигаясь. В этом месте Эрна неожиданно испытала сильную вспышку страха, которая показала, каким сильным чувством ненависти сопровождались ее фантазии и как далеко она зашла в таких чувствах. Они оказывали сильное искажающее влияние на ее отношения с матерью в целом. Каждая воспитательная мера, каждое наказание, каждая неизбежная фрустрация переживалась ею как чисто садистский акт со стороны ее матери, предпринимаемый с целью унизить и обидеть ее.

Тем не менее, играя в мать, Эрна обнаружила привязанность к своему воображаемому ребенку, поскольку он все же оставался ребенком. Потом она стала няней и мыла его и была ласковой с ним, и даже прощала ему, когда он выл грязным. Так было потому, что, по ее мнению, когда она была еще грудным ребенком, с ней самой обращались ласково. К своему старшему “ребенку” она была более жестока и допускала, чтобы его всеми способами мучили черти, которые в конце концов его убивали *.

* Там, где, как в этом случае, детская ярость против своего объекта действительно чрезмерна, в основе этого лежит то, что “Сверх-Я” обращается против “Оно”. В то же время “Я” стремится уйти от этой невыносимой ситуации с помощью какой-либо проекции, так как представляет собой враждебный объект, который “Оно” могло бы разрушить его садистским путем с согласия “Сверх-Я”. Если “Я” удается таким образом повлиять на союз между “Сверх-Я” и “Оно”, то на некоторое время садизм “Сверх-Я”, направленный против “Оно”, находит выход во внешнем мире. В этом случае первоначальные садистские импульсы, направленные против объекта, усиливаются ненавистью, ранее направленной против “Оно”.

То же, что ребенок был также и матерью, превратившейся в ребенка, прояснилось благодаря следующей фантазии. Эрна играла в ребенка, который запачкался, и я, как ее мать, вынуждена была выбранить ее, после чего она обнаглела и, выйдя из повиновения, пачкала себя еще и еще. Чтобы досадить матери еще больше, она вырвала ту плохую еду, которую я давала ей. После этого мать позвала отца, но он принял сторону ребенка. Затем мать внезапно заболела, причем болезнь называлась “С ней говорил Бог”; в свою очередь и ребенок заболел болезнью под названием “материнское волнение” и умер от нее, а мать была в наказание убита отцом. Потом девочка снова ожила и вышла замуж за отца, который не переставал хвалить ее в пику матери. Мать после этого тоже была возвращена к жизни, но в наказание превращена отцом в ребенка с помощью волшебной палочки; и теперь она, в свою очередь, должна была переносить всеобщее презрение и обиды, которым раньше подвергался ребенок. В своих бесчисленных фантазиях такого рода о матери и ребенке Эрна повторяла свои собственные переживания, испытанные ранее, и в то же время выражала садистские устремления, которые она хотела бы осуществить по отношению к матери, если бы они поменялись ролями.

Умственная жизнь Эрны была подавлена анально-садистскими фантазиями. На дальнейшей стадии анализа, начиная еще раз с игр, связанных с водой, у нее появились фантазии, в которых приготавливались и съедались “испеченные” фекалии. Другая игра заключалась в том, что она делала вид, будто сидит в уборной и ест то, что извергает из себя, или будто мы даем это есть друг другу. Ее фантазии по поводу нашего постоянного пачкания друг друга мочой и фекалиями все более явно всплывали в ходе анализа. В одной из игр она демонстрировала, как ее мать пачкает себя все больше и больше и как все в комнате становится перемазанным фекалиями по вине матери. Ее мать, соответственно, бросают в тюрьму, и там она умирает с голоду. Потом она сама берется за уборку после своей матери и в этой связи называет себя “госпожа Парад Грязи”, потому что она устраивала шествие с грязью. Благодаря своей любви к опрятности, она завоевывает восхищение и признание своего отца, который ставит ее выше ее матери и женится на ней. Она готовит для него. Питьем и едой, которые они дают друг другу, опять служат моча и фекалии, но на этот раз хорошего качества в отличие от прежних. Все это может служить примером многочисленных и экстравагантных анально-садистских фантазий, которые в ходе этого анализа становились осознанными.

Эрна была единственным ребенком, и поэтому ее фантазии часто занимало появление братьев и сестер. Эти фантазии заслуживают особого внимания, поскольку, как показывают мои наблюдения, они имеют общее значение. Судя по ним и таким же фантазиям у других детей, находящихся в подобной ситуации, единственный ребенок, видимо, в большей степени, чем другие дети, страдает от тревоги в связи с братом или сестрой, чьего появления он постоянно ждет, и от чувства вины, которое он переживает по отношению к ним из-за бессознательных импульсов агрессии против их воображаемого существования внутри материнского тела, поскольку у него нет возможности развить к ним положительное отношение в реальности. Это часто усложняет социальную адаптацию единственного ребенка. Долroe время Эрна испытывала приступы раздражения и тревоги в начале и конце аналитического сеанса со мной, и это было отчасти вызвано ее встречей с ребенком, который приходил ко мне на лечение непосредственно до или после нее и который замещал для нее ее брата или сестру, чьего появления она все время ожидала *.

* Так как в реальной жизни у Эрны не было братьев или сестер, ее бессознательный страх и зависть к ним, которые играли такую важную роль в ее психической жизни, обнаружились и оживились именно вследствие анализа. Это еще раз доказывает важность ситуации перенесения в анализе детских неврозов.

С другой стороны, хотя она плохо ладила с другими детьми, временами она все же испытывала сильную потребность в их обществе. Редкое желание иметь брата или сестру определялось, как я поняла, несколькими мотивами. (1) Братья и сестры, появления которых она хотела, обозначали ее собственных детей. Это желание, однако, было вскоре искажено серьезным чувством вины, потому что это означало бы, что она украла ребенка у своей матери. (2) Их существование как будто убеждало ее, что проявления враждебности в ее фантазиях к детям, находящимся, по ее мнению, внутри ее матери, не повредили ни им, ни матери, и что, следовательно, ее собственные внутренности остались нетронутыми. (3) Они могли бы предоставить ей сексуальное удовлетворение, которого она была лишена своими отцом и матерью; и, самое важное, (4) они могли бы быть ее союзниками не только в сексуальных занятиях, но и в борьбе против ее ужасных родителей. Вместе с ними она могла бы покончить с матерью и захватить пенис отца **.

**”В моей статье “Ранние этапы Эдипового комплекса” (1928) я указывала, что у детей в сексуальных отношениях между собой, особенно если они являются братьями и сестрами, есть фантазии, где они объединяются против своих родителей, и часто такое убеждение помогает им уменьшить свою тревогу и чувство вины.

Но на смену этим фантазиям Эрны вскоре пришли чувства ненависти к воображаемым братьям и сестрам – поскольку они были, в конце концов, всего лишь заместителями ее отца и матери – и вины из-за тех деструктивных поступков против родителей, которые связывали их с ней в ее фантазиях. И после этого она обычно впадала в депрессию.

Эти фантазии были отчасти причиной того, что Эрна не могла установить хорошие отношения с другими детьми. Она избегала их, потому что идентифицировала их со своими воображаемыми братьями и сестрами, так что, с одной стороны, она рассматривала их как соучастников своих враждебных действий против родителей, а с другой – боялась их как врагов из-за собственных агрессивных импульсов, направленных против этих братьев и сестер.

Случай с Эрной проливает свет на другой фактор, имеющий, по моему мнению, всеобщее значение. В первой главе я обращала внимание на своеобразное отношение детей к реальности. Я указывала, что неудачную адаптацию к действительности можно с помощью игры распознать у довольно маленьких детей и что необходимо даже самых маленьких из них в ходе анализа постепенно приводить в полное соприкосновение с действительностью. С Эрной, даже после длительного периода анализа, мне не удалось собрать подробной информации о ее реальной жизни. Большую часть материала я получила благодаря ее экстравагантным садистским импульсам против ее матери, но я никогда не слышала от нее ни малейшей жалобы или упрека по отношению к ее реальной матери и того, что она на самом деле делала. Хотя Эрна приближалась к пониманию, что ее фантазии были направлены против ее собственной матери – становилось все яснее, что она подражает своей матери в преувеличенной и завистливой манере, все же было сложно установить связь между ее фантазиями и действительностью. Все мои попытки более вовлечь в анализ ее действительную жизнь оставались безрезультатными до тех пор, пока я не добилась определенного успеха в анализе глубинных мотивов ее желания отгородиться от действительности. Отношение Эрны к действительности оказалось фасадом, причем в гораздо большей степени, чем это позволяло ожидать ее поведение. В действительности, она пыталась любыми средствами сохранить в неприкосновенности мир своих грез и защитить их от действительности*.

* Многие дети лишь создают видимость, что возвращаются к действительности после окончания своих игр. На самом деле они все еще охвачены своими фантазиями.

Например, она обычно воображала, что игрушечные экипажи и кучеры находятся в ее распоряжении, что они приезжают по ее команде и делают то, что она пожелает, что игрушечная женщина была ее служанкой и т.п. Даже по ходу этих фантазий она часто впадала в ярость и депресс�