Перевод Ягнюка. К. В

Введение
 (1) – Первоначально эта работа была опубликована в «Международном журнале психоанализа», (том 12), данная версия содержит лишь незначительные поправки.
В последние годы меня особенно интересовали проблемы пациентов, которые в той или иной степени демонстрировали шизоидные тенденции и я уделял этим проблемам особое внимание. (2) В результате появилась точка зрения, которая, в том случае если она действительно хорошо обоснованна, обязательно должна привести к далеко идущим выводам, как в психиатрии в целом, так и в психоанализе, – в частности. Мои различные находки и вытекающие из них выводы включают не только существенный пересмотр превалирующих в настоящее время идей касательно природы и этиологии шизоидных состояний, но и значительный пересмотр идей относительно распространения шизоидных процессов и соответствующего изменения в современных концепциях различных психоневрозов и психозов. Мои находки и заключения также включают исправление и переориентацию теории либидо, а также модификацию ряда классических психоаналитических концепций.
(2) – Предыдущая статья этого тома «Шизоидные факторы в личности» посвящена этой теме.
В силу различных причин настоящий обзор будет существенно ограничен рассмотрением самых общих аспектов моей позиции; к которой меня привели исследования шизоидных тенденций, однако, с самого начала можно заявить, что последующие аргументы существенно зависят от вывода, к которому я пришел в моей аналитической работе, что шизоидная группа гораздо более обширна, чем до сих пор было принято считать и, что существенный процент тревожных состояний и параноидных, фобических, истерических и обсессивных симптомов имеют шизоидную основу. Всеобъемлющее значение понятия «шизоид» может быть продемонстрировано тем, что согласно моим находкам шизоидная группа соответствует группе, к которой Юнг применил понятие «интроверт». Фундаментальной особенностью явно шизоидного состояния является расщепление Эго. Однако глубинный анализ обнаруживает существование расщепления не только у индивидов, страдающих от явно психопатологических состояний, но и у индивидов, трудности которых не могут обозначены психопатологическими «ярлыками». Значение расщепления может быть оценено в полной мере лишь при его рассмотрении с перспективы развития.

Ограничения, присущие теории либидо

На современные психоаналитические концепции развития Эго существенное влияние оказала формулировка Фрейдом теории либидо, а именно того, что первоначально либидо распространяется на ряд телесных зон, некоторые из которых приобретают особенное значение и становятся эрогенными. Согласно этой концепции успех либидонозного развития зависит от интеграции различных либидонозных размещений (distribution) под господством генитального импульса. Теория либидо содержит недостаток, который может быть лучше оценен при её рассмотрении в той форме, которую она приобрела после ревизии Абрахамом. Конечно же, каждой из наиболее важных либидонозных зон Абрахам выделил особое место в психогенетическом развитии и постулировал ряд фаз развития, каждая из которых характеризуется доминированием специфической зоны; и согласно этой схеме каждый тип классических психозов или неврозов может быть объяснен фиксацией на одной из фаз. Не может быть никаких сомнений в правильности суждения о связи шизоидных состоянии и фиксации на ранней оральной стадии, которая характеризуется преобладанием сосания. Также нет никаких сомнений в корректности приписывания маниакально-депрессивных состояний фиксации на поздней оральной фазе, которая характеризуется появлением кусания. Также им выделяются две анальные фазы и ранняя генитальная или фаллическая фаза. Абрахам верно отметил, что параноик использует примитивную анальную технику отвержения своих объектов, обсессивный индивид применяет более зрелую анальную технику для достижения контроля над его объектами, а истерик пытается улучшить свои взаимоотношения с объектами посредством техники отречения от генитальных органов. Тем не менее, мои собственные находки не вызывают у меня сомнения в том, что параноидные, обсессивные и истерические состояния – к которым можно прибавить фобическое состояние – не являются следствием фиксаций на специфических либидонозных фазах, а представляют собой лишь ряд техник, используемых для защиты Эго от воздействий конфликтов орального происхождения. Данное мнение подтверждается двумя фактами:
(а) тем, что анализ параноидных, обсессивных, истерических и фобических симптомов неизбежно обнаруживает присутствие лежащего в их основании орального конфликта и
(б) тем, что параноидные, обсессивные, истерические и фобические симптомы – это лишь дополнения и предвестники появления шизоидных и депрессивных состояний.
В противоположность этому совершенно невозможно рассматривать депрессивное или шизоидное состояние как защиту – для каждого из этих состояний обнаружена оральная основа. И наоборот шизоидные и депрессивные состояния имеют все признаки состояний, от которых Эго необходимо защищаться. (3)
(3) – Конечно же, следует учесть, что могут существовать определенные, более или менее специфические защиты, связанные с шизоидным или депрессивным состоянием, вызванные самим состоянием, а не лежащим в их основании конфликтом. В качестве примера здесь может выступить маниакальная защита от депрессивного состояния. По-видимому, такие специфические техники, вступают в силу лишь тогда, когда неспецифические техники (параноидные, обсессивные, истерические и фобические техники) терпят провал в защите Эго от натиска шизоидных или депрессивных состояний. Несмотря на это, эти специфические защиты должны быть отделены от основных шизоидных и депрессивных состояний, которые их активируют.
Тщательное рассмотрение модификации Абрахамом теории либидо поднимает вопрос, не являются ли «анальные фазы» в некотором смысле артефактом; тот же самый вопрос возникает в случае «фаллической фазы». Посредством фаз Абрахам конечно же намеревался представить не только стадии в либидонозной организации, но также стадии в развитии объектной любви. Однако, терминология, используемая для описания различных фаз, основана на природе либидонозной цели, а не природе объекта. Таким образом, вместо того чтобы говорить «фазы груди» он говорит оральная фаза, а вместо «фаз фекалий» – анальная фаза. Именно при замене «фаз фекалий» на «анальную фазу» проявляется ограничение схемы либидонозного развития Абрахама, поскольку грудь и генитальные органы – это естественные и биологические объекты либидо, а фекалии таковыми не являются. С другой стороны, фекалии – это лишь символический объект. Они, так сказать, лишь глина, из которой создается модель объекта (4).
(4) – Здесь следует заметить, что предложенная Абрахамом терминология описания различных фаз либидонозного развития отличается от ранее использовавшейся терминологии, предшествовавшей его ревизии теории либидо. Ранняя схема включала три стадии развития: (1) «аутоэротическую», (2) «нарциссическую» и (3) «аллоэротическую» (alloerotic). Эта-терминология сама по себе подразумевает, что ранняя схема, по сути, основана на отсылке к объекту (а не отсылке к либидонозной цели). Оставив вопросы терминологии в стороне можно заметить, что описание Абрахамом либидонозного развития, по сути, является модификацией ранней схемы, которая характеризуется вставкой двух «анальных фаз» между нарциссической (поздней оральной) и аллоэротической (генитальной) фазами. Специальной целью этой интерполяции было введение стадии «частичной любви» (partial love) в схему либидонозного развития, но каким бы важным не было такое намерение, следует отметить, что в новой схеме была утеряна отсылка к объекту.
Историческое значение теории либидо и степени ее вклада в продвижение психоаналитического знания не требует доказательств; эвристическая ценность является лучшим подтверждением значения теории либидо. Несмотря на это, как мне кажется, в интересах прогресса классическую теорию либидо следовало бы трансформировать в теорию развития, основанную на объектных отношениях. Существенное ограничение теории либидо как объяснительной системы заключено в том факте, что она предоставляет статус либидонозных отношений (attitudes) различным манифестациям, являющимся лишь техниками регуляции объектных отношений Эго. Теория либидо, конечно же, основана на концепции эрогенных зон. Однако следует признать, что эрогенные зоны являются лишь каналами, через которые течет либидо и, что зона становится эрогенной посредством протекания через нее либидо. Первичная цель либидо – это объект, а в своем поиске объектное либидо детерминировано сходными законами с теми, которые определяют поток электрической энергии, то есть ищет путь наименьшего сопротивления. Следовательно, эрогенную зону следует рассматривать лишь как путь наименьшего сопротивления, а его актуальную эрогенность можно сравнить с магнитным полем, устанавливаемым потоком электрического тока. В младенчестве, благодаря конституции человеческого организма, путь наименьшего сопротивления к объекту почти исключительно происходит через рот; следовательно рот становится преобладающим либидонозным органом. У зрелого же индивида (опять же благодаря конституции человеческого организма) генитальные органы становятся путем наименьшего сопротивления к объекту – однако, в данном случае наряду с другими путями. Относительно зрелого индивида скорее можно сказать, что его генитальное отношение (attitudes) по большей части либидонозно, а не обратное, что его либидонозное отношение по большей части генитально. Таким образом, существует различие между инфантильным и зрелым либидонозным отношением; в то время как в случае младенца либидонозное отношение осязательно будет преобладающе оральным, то в случае эмоционально зрелой личности либидо ищет объект по нескольким каналам, среди которых генитальный канал имеет важнейшую, однако, ни в коем случае не исключительную роль. Таким образом, будет верным описывать либидонозное отношение младенца как типично оральное, и не верным описывать либидонозное отношение взрослого как типично генитальное. Его правильно описывать как «зрелое». И, конечно же, этот термин подразумевает, что генитальный канал доступен для удовлетворяющих либидонозных отношений с объектом. В то же самое время следует подчеркнуть, что объектные отношения переживаются удовлетворительными не вследствие достижения генитального уровня. Наоборот, именно благодаря установлению хороших объектных отношений достигается подлинная генитальная сексуальность (5)
(5) – Следует пояснить, что в мои намерения ни в коем случае не входило приуменьшение значения «генитальной» стадии относительно оральной стадии. Мое намерение состоит в том, чтобы указать на то, что реальное значение «генитальной» стадии состоит в зрелости объектных отношений и, что генитальное отношение – это лишь элемент такой зрелости. В той же степени будет верным сказать, что реальное значение оральной стадии состоит в незрелости объектных отношений и, что оральное отношение – это лишь элемент такой незрелости; помимо этого вследствие физической зависимости младенца значение физического на оральной стадии существенно выше психического.
Стоит признать, что «оральные фазы» Абрахама вполне подтверждаются фактами. Однако, дело обстоит иначе касательно его «ранней генитальной или фаллической фазы». Его «заключительная генитальная» фаза оправдана лишь тем, что генитальные органы составляют естественный канал для зрелого либидо; однако, как и в случае с «анальными фазами» его «фаллическая фаза» является артефактом. Это неверное представление было предложено под влиянием концепции эрогенных зон, которая скорее вводит в заблуждение, чем проясняет факты. Глубинный анализ фаллического отношения неизбежно обнаруживает присутствие скрытой фиксации, связанной с фантазиями фелляции (fellatio order). Таким образом, фаллическое отношение зависит от отождествления генитальных органов объекта с грудью как частичным объектом орального отношения – отождествление, которое обычно сопровождается отождествлением генитальных органов субъекта со ртом как либидонозным органом. Следовательно фаллическое отношение следует рассматривать не как характеристику либидонозной фазы, а как технику; то же самое остается верным и для анальных отношений.
Концепция фундаментальных эрогенных зон представляется мне неудовлетворительной в качестве основы для теории либидонозного развития, так как она основана на недостаточном признании значения объекта в сравнении с функцией либидонозного удовольствия. Концепция либидонозных зон помещает телегу впереди лошади. Такое изменение реальной позиции следует приписать тому факту, что на ранних стадиях психоаналитического размышления еще не была в достаточной мере признана первостепенная важность объектных отношений. Здесь мы вновь сталкивается с примером заблуждений, которые возникают, когда техника ошибочно принимается за первичную либидонозную манифестацию. В каждом случае существует критическая точка. В этом случае сосание большого пальца может выступить таковой. Почему младенец сосет свой палец? От ответа на этот простой вопрос зависит валидность концепции эрогенных зон и тип теории либидо, которая основана на ней. Если мы ответим, что ребенок сосет собственный палец, потому что его рот является эрогенной зоной, а также потому, что сосание приносит ему эротическое удовольствие, это может звучать достаточно убедительным, но так ли это? Мы должны задать себе еще один вопрос – «Почему собственный палец?» И ответим на это: «Потому что нет возможности сосать грудь». Даже младенец должен иметь либидонозный объект и, если он лишен своего естественного объекта (груди), он вынужден обеспечить себе объект самостоятельно. Таким образом, сосание пальца – есть техника для обращения с неудовлетворительными объектными отношениями; тоже самое может быть сказано и о мастурбации. И то и другое следует описывать не просто как «эротические» виды деятельности, а как «аутоэротические» проявления. Следует отметить, что концепция эрогенных зон также основана на феномене аутоэротизма, а своему появлению она в существенной степени обязана ошибочной интерпретации действительного значения этого явления. По сути аутоэротизм – это техника, посредством которой индивид стремится не только обеспечить себя тем, что он не может получить от объекта, но и обеспечить себя объектом, который он не может получить. «Анальные фазы» и «фаллическая» фаза во многом представляют собой отношения, основанные на этой технике. Эта техника возникает в оральном контексте и всегда сохраняет след своего происхождения. Она тесно связана с инкорпорацией объекта – которая прежде всего есть лишь еще один аспект процесса, посредством которого индивид пытается справляться в фрустрацией в оральных отношениях. В свете данной связи становится очевидно, что с самого начала сосание пальца (аутоэротическая и эротическая активность) приобретает значение отношения с интернализованным объектом. Не будет преувеличением сказать, что курс либидонозного развития зависит от степени инкорпорированности объектов и природы тех техник, которые используются для обращения с инкорпорированными объектами. Эти техники еще требуют своего обсуждения. Между тем достаточно указать на то, что значение анальных и фаллического отношений связаны с тем фактом, что они представляют собой либидонозные аспекты тех техник, которые используются для обращения с инкорпорированными объектами. Однако, всегда следует помнить, что не либидонозное отношение (attitude – установка) детерминирует объектные отношения, а объектные отношения – либидонозное отношение.

Теория развития объектных отношений, основанная
на качестве зависимости от объекта

Одним из основных выводов, к которым я пришел вследствие изучения случаев с шизоидными свойствами, является заключение, что развитие объектных отношений, по сути, есть процесс замены инфантильной зависимости от объекта на зрелую зависимость от объекта. Этот процесс развития характеризуется:
(а) последовательным отказом от изначальных объектных отношений, основанных на первичной идентификации и
(б) постепенным принятием объектных отношений, основанных на дифференциации объекта.
С изменением характера объектных отношений происходит постепенное изменение в либидонозной цели, посредством чего изначально оральное, сосущее, инкорпорирующее, преобладающее «вбирающее» стремление заменяется зрелым, неинкопорирующим и преобладающе «дающим» стремлением, сопоставимым с генитальной сексуальностью. Стадия инфантильной зависимости включает две фазы – раннюю и позднюю оральные фазы, а стадия зрелой зависимости соответствует «конечной генитальной фазе» Абрахама. Между этими двумя стадиями существует промежуточная стадия, которая характеризуется возрастающей тенденцией отказаться от отношения инфантильной зависимости и принять отношение зрелой зависимости. Эта переходная стадия соответствует трем стадиям Абрахама – двум анальным фазам и ранней генитальной (фаллической) фазе.
(6) – Я использую здесь термин «первичная идентификация» чтобы выразить катексис объекта, который еще не дифференцирован от катектирующего субъекта. Термин «идентификация» иногда используется в этом смысле, но чаще все же он используется, чтобы подчеркнуть установление отношений, основанных на тождестве с объектом, который уже был дифференцирован, по крайней мере, в некоторой степени. Последний процесс представляет возобновление характерного для первичной идентификации типа отношений и поэтому, строго говоря, его следует описывать как «вторичную идентификацию». Данное разделение имеет теоретическое значение. Однако, если этого не забывать можно для удобства использовать термин «идентификация» без специфической отсылки к первичному или вторичному характеру процесса; именно так он будет использоваться в последующем. Данное понятие также используется в другом смысле для описания установления эмоциональной эквивалентности между объектами, которые, по сути, различны (пенис и грудь).
Переходная фаза появляется лишь с началом амбивалентности поздней оральной стадии, давая возможность отношению, основанному на дихотомии объекта. Дихотомию объекта можно определить как процесс замены первичного объекта, на который направлена и любовь и ненависть, на два объекта – приятный (accepted) объект, на который направлена любовь; и отвергнутый объект, на который направлена ненависть. Следует добавить, что в соответствии с достижениями развития, которые произошли в период оральных фаз, существует тенденция обращения и с приятным и с отвергнутым объектами как с интернализованными объектами. Поскольку переходная стадия связана с отказом от инфантильной сексуальности, кажется неизбежным важнейшая роль отвержения объекта. Следовательно, действие отвергающих техник эта характерная особенность этой стадии, и, как кажется, именно с этой особенностью Абрахам связал концепцию анальных фаз. В своей биологической основе дефекация конечно же процесс отвержения, вследствие чего его легко можно использовать психологически в качестве символа эмоционального отвержения объекта и формирующей основы отвергающих ментальных техник. Помимо того дефекация с легкостью может быть наделена психологическим значением проявления власти над объектом. То, что применимо к дефекации также применимо к уринации; кроме того есть основание считать, что значение уринации как функции символического отвержения не было в достаточной степени оценено вследствие анатомических причин – в силу того, что функция уринации обеспечивает связь между экскреторной и генитальной функциями.
Согласно представленной в данной работе точке зрения паранойю и обсессивный невроз не следует рассматривать как проявления фиксации соответственно на ранней и поздней анальных фазах. Эти состояния, наоборот, следует рассматривать как результат применения особых защитных техник, паттерн которых проистекает из отвергающих экскреторных процессов. Давайте коротко рассмотрим основное различие между ними. Параноидная техника представляет собой высокую степень отвержения: параноидный индивид обращается с интернализованным отвергнутым внутренним объектом как- с действительно плохим объектом – как с преследователем. А для обсессивного индивида зкскреторный акт представляют собой не только отвержение объекта, но и расставание с содержимым. (7) Следовательно, в обсессивной технике мы сталкиваемся с компромиссным образованием между преобладающе берущей позицией инфантильной зависимости и преобладающе дающей позицией зрелой зависимости. Такая компромиссная установка для параноидного абсолютно исключена – для него экскреторные действия представляют только отвержение.
(7) – Это согласуется с тем фактом, что хотя экскреторные функции являются отвергающими по природе, они также в некотором смысле продуктивны, и поэтому приобретают для ребенка дополнительное психологическое значение творческих и «дающих» актов.
Истерия – другой пример использования специальных отвергающих техник. Согласно схеме Абрахама истерическое состояние объясняется отвержением генитальных органов в период фаллической стадии вследствие чрезмерной вины за Эдипову ситуацию. Данная позиция не согласуется с моими недавними находками, согласно которым существует расхождение между психологическим и социологическим взглядом на Эдипову ситуацию. Психологически говоря, огромное значение этой ситуации, по-видимому, состоит в самом факте того, что Эдипова ситуация репрезентирует дифференциацию единственного объекта амбивалентной (поздней оральной) фазы на два объекта: приятный объект, отождествленный с одним из родителей; и отвергнутый объект, отождествленный с другим родителем. Следовательно, связанная с Эдиповым комплексом вина проистекает не столько из факта триадной ситуации, сколько из (1) инцестуозного желания, представленного в требовании родительской любви, которая, как кажется, отдана не сполна; и (2) ощущения ребенка, что его собственная любовь отвергается, потому что она плоха. Это наглядно проявилось у одной моей пациентки, жизненные обстоятельства которой выражено стимулировали её инцестуозные фантазии. Вследствие супружеских разногласий родители занимали отдельные спальни, между которыми находилась проходная комната, предназначенная для одевания. Чтобы защитить себя от мужа мать пациентки предпочитала спать в этой комнате. Пациентке явно недоставало проявления любви со стороны обоих родителей. В раннем возрасте она обнаружила у себя телесный недостаток, который сделал ее гораздо более зависимой по сравнению с обычным ребенком. Мать относилась к ее недостатку как к семейной тайне. Ее основной принцип воспитания состоял в том, чтобы сделать дочь как можно быстрее независимой. Её отец был необщительной и недоступной личностью и. поэтому с ним пациентка испытывала большие затруднения в установлении эмоционального контакта, чем с матерью. После смерти матери, когда ей было десять лет, она предприняла отчаянную, но безрезультатную попытку установить эмоциональный контакт с своим отцом. Однажды к ней внезапно пришла мысль: «Я наверняка заинтересовала бы его, если бы предложила ему лечь со мной в постель!» Её инцестуозное желание представляет отчаянную попытку установить эмоциональный контакт с объектом – добиваясь, таким образом, и его любви, и подтверждения приемлемости своей собственной любви. Такое желание не связано с тем или иным специфическим Эдиповым контекстом. В случае моей пациентки инцестуозное желание, конечно же, было отклонено и, как и следовало ожидать, возникло интенсивное чувство вины. Эта вина не отличается от той вины, которая возникла в связи с ее обращенными к матери требованиями проявлений любви, отсутствие которых она воспринимала как свидетельство плохости ее собственной любви. Неудовлетворительные эмоциональные отношения с матерью уже привели к регрессии на оральную фазу, по причине чего грудь была восстановлена в качестве объекта, благодаря чему одним из её основных симптомов стала неспособность есть в присутствии других без чувства тошноты. За отвержением отцовского пениса скрывалось отвержение материнской груди, что свидетельствовало об идентификации пениса и груди.
Этот пример иллюстрирует тот факт, что, несмотря на отсутствие оснований для отвержения истериком генитальных органов, такое отвержение детерминировано не столько специфической природой Эдиповой ситуации, сколько тем фактом, что истерик идентифицирует генитальные органы как частичный объекты с первичным частичным объектом стадии инфантильной зависимости, то есть грудью. Таким образом, отвержение генитальных органов истерика сводится к безуспешной попытке прервать отношение инфантильной зависимости. То же самое зерно и для отвержения объекта, что воплощается в параноидных и обсессивных техниках. В истерическую технику, однако, не входит экстернализация отвергнутого объекта. И наоборот, отвергнутый объект остается инкорпорированным. Отсюда характерная для истерика диссоциация, значение которой в конечном итоге лежит в том факте, что она представляет собой отвержение инкорпорированного объекта. В то же самое время истерическая техника, как и обсессивная техника, воплощает в себе частичное принятие дающей позиции зрелой зависимости. Характерной особенностью истерика является его желание уступить всё своим объектам любви, за исключением собственных генитальных органов и того, что они репрезентируют – позиция, которая сопровождается идеализацией объекта любви, а порой и желанием установить зависимость на более обнадеживающей основе.
Значение паранойи, обсессивного невроза, истерии, а также фобии состоит в том факте, что все они представляют собой состояние, возникшее в результате использования специфической техники. Каждую их этих техник можно проинтерпретировать как специфический метод обращения с характерным и остающимся неразрешенным конфликтом переходной стадии. Это конфликт между (а) эволюционным стремлением к достижению позиции зрелой зависимости от объекта и (б) регрессивное нежелание отказаться от позиции инфантильной зависимости от объекта.
На основе этого можно предложить следующую схему развития объектных отношений:
1) Стадия инфантильной зависимости, характеризующаяся позицией взятия (attetude of taking).
а) Ранняя оральная – инкорпорирующая – сосущая и отвергающая (преамбивалентная)
б) Поздняя оральная – инкорпорирующая – сосущая и кусающая (амбивальная).
2) Переходная стадия между инфантильной зависимостью и зрелой зависимостью или стадия квази-независимости – дихотомии и экстериоризации инкорпорированного объекта.
3) Стадия зрелой зависимости, характеризующаяся позицией давания – приятных и отвергнутых объектов экстериоризации.
Отличительная особенность этой схемы состоит в том, что она основана на характере объектных отношений, а либидонозному отношению уделяется лишь вторичная роль. В важности объектных отношений меня убедил анализ пациентов с шизоидными характеристиками, так как у этих индивидов наиболее отчетливо представлены трудности во взаимоотношениях. Такие пациенты демонстрируют в процессе анализа конфликт между выраженным нежеланием отказаться от инфантильной зависимости и отчаянным стремлением отказаться от нее; одновременно захватывающе и трогательно наблюдать пациента, который подобно пугливой мыши поочередно то вылезает из своей норы, разглядывая внешний мир объектов, то поспешно скрывается в своем укрытии. Также интересно наблюдать за неустанными попытками выбраться из состояния инфантильной зависимости, когда он прибегает к какой-либо одной или сразу всем четырём описанным переходным техникам – параноидной, обсессивной, истерической и фобической. Из анализа этих пациентов стала очевидной насущная потребность ребенка в окончательном заверении, (а) что родители искренне любят его как личность и, (б) что родители действительно принимают его любовь. Именно это заверение позволяет ему в последующей жизни без риска зависеть от реальных объектов и постепенно без опасений отказаться от инфантильной зависимости. При отсутствии такого заверения его отношения с объектами подвержены слишком сильной сепарационной тревоге, чтобы он мог отказаться от позиции инфантильной зависимости, поскольку такое отречение приравнивалось бы в его глазах лишению какой-либо надежды на удовлетворение неудовлетворенных эмоциональных потребностей. Фрустрация его желания быть любимым как личность и принятия его любви является самой серьёзной травмой, которую ребенок может пережить и именно эта травма приводит к фиксациям в различных формах инфантильной сексуальности, к которым ребенок вынужден прибегать в попытке компенсировать неудачу эмоциональных отношений замещающими (substitutive) удовлетворениями. По сути эти замещающие удовлетворения (например мастурбация и анальный эротизм) представляют собой отношения с интернализованными объектами, к которым индивид вынужден обращаться в виду отсутствия удовлетворительных отношений с объектами во внешнем мире. Когда отношения с внешними объектами неудовлетворительны, мы также встречаемся с такими явлениями как эксгибиционизм, гомосексуализм, садизм и мазохизм. И эти явления следует рассматривать как попытку спасения неудовлетворительных эмоциональных отношений. Понимание этих явление не мене важно, чем знание факторов, которые ставят под угрозу спонтанные отношения. Пожалуй одним из наиболее важных факторов является ситуация в детстве, в результате которой индивид чувствует, что его объекты не любят его как личность и не принимают его любви. Если такая ситуация происходит врожденное либидонозное влечение к объекту приводит к установлению аномальных отношений и к различным либидонозным отношениям, которые сопутствуют им.
Вышеприведенная схема развития основана на качестве зависимости от объекта, поскольку есть основания считать этот фактор наиболее важным для ранних отношений. Однако следует стремиться к большей ясности относительно природы объекта, присущего каждой стадии развития. Важно провести различие между естественным (биологическим) объектом и инкорпорированным объектом, который весьма часто выступает его заменой в психологических случаях. Объекты, конечно же, могут быть частичными или целостными, а при рассмотрении биологической истории раннего детства становится очевидным что существует лишь один естественный частичный объект – материнская грудь и, что наиболее значимым целостным объектом является мать, а отец играет лишь вторичную роль. Как уже было показано фекалии – это не естественный объект, а символический объект. То же самое можно сказать о генитальных органах как фаллических объектах, то есть частичных объектах Таким образом несмотря на то, что наиболее важным фактором мужской гомосексуальности без сомнения является поиск отцовского пениса, этот поиск включает в себя замену частичного объект и является регрессивным явлением, представляющим собой восстановление первичной (оральной) связи с первичным частичным объектом (грудью). Следовательно, гомосексуальный поиск пениса отца, так сказать превращается в поиске груди отца. Постоянство груди как частичного объекта выражено в случаях истериков, для которых генитальный орган всегда сохраняет свое оральное значение. Это хорошо иллюстрируется случаем истерички, которая, описывая свою тазовую «боль» заметила: «Это ощущается как, если бы что-то внутри хотело пищи». Как показало время войны, частота с которой истерики-солдаты жалуются на гастрические симптомы весьма существенна.
В свете вышесказанного, можно выделить следующие естественные объекты, соответствующие различным стадиям развития:
1 Инфантильная зависимость.
(а) Ранняя оральная – Материнская грудь – Частичный объект
(б) Поздняя оральная – Мать с грудью – Целостный объект, к которому характерным образом относятся, как Частичному объекту.
2. Квази-зависимость. (Переходная)
Целостный объект, к которому типично относятся как к содержаниям (contents).
3. Зрелая зависимость.
Целостный объект с генитальными органами. (8)

(8) – Эта схема отражает нормальное либидонозное развитие, но следует помнить о различии между такой нормой и действительным процессом развития, обнаруживаемым в психопатологическом случае. Необходимо понимать, что в период ранней оральной фазы естественный объект остается действительной грудью матери безотносительно к процессу, посредством которого грудь ментально инкорпорируется и устанавливается в качестве внутреннего объекта, причём в течение этой фазы индивид физически и эмоционально зависим от груди как внешнего объекта, не считая эмоциональной зависимости от интернализованной груди. Необходимо понимать, что в течение поздних либидонозных стадий грудь может сохраняться в качестве внутреннего объекта, хотя она и не является естественным объектом для этих стадий.

Стадия перехода между инфантильной и взрослой зависимостью,
 её техники и психопатология.

В предшествующих схемах переходная стадия описывалась как стадия «Квази-независимости», причём причина для принятие этого описания достаточна важна, чтобы требовать специального внимания. Из исследований индивидов с шизоидными тенденциями стало очевидным, что наиболее характерной особенностью состояния инфантильной зависимости является первичная идентификация с объектом. И действительно, психологически говоря, идентификация с объектом и инфантильная зависимость – это два аспекта одного явления. С другой стороны зрелая зависимость включает в себя взаимоотношения между двумя независимыми индивидами, которые полностью дифференцированы друг от друга. (9) Это различие между двумя видами зависимости идентично разделению Фрейда на нарциссический и анаклитический выбор объектов. Такие взаимоотношения, конечно же, возможны лишь теоретически. Тем не менее, чем более зрелыми являются взаимоотношения, тем в меньшей степени они характеризуются первичной идентификацией, поскольку такая идентификация, прежде всего, репрезентирует неспособность к дифференциации объекта. Когда идентификация сохраняется ценой дифференциации, то отношение к объектам приобретает выраженный компульсивный элемент. Это хорошо видно в безрассудной страсти шизоидных индивидов. Это также можно наблюдать в часто встречаемом во время войны, почти неконтролируемом импульсе шизоидных и депрессивных солдат вернуться к их жёнам или домам. Отказ от инфантильной зависимости включает в себя отказ от основанных на первичной идентификации взаимоотношений в угоду отношениям с дифференцированными объектами. В сновидениях процесс дифференциации часто проявляется в теме попытки пересечь пропасть хотя пересечение может свидетельствовать и о регрессивной реакции. Этот процесс обычно сопровождается сильной тревогой, которая проявляется в сновидениях падения, а также в таких симптомах как агорафобия (боязнь пространства) и акрофобия (боязнь высоты). И наоборот, тревога, связанная с провалом процесса дифференциации, проявляется в ночных кошмарах помещения в тюрьму, заточения в подземелье, погружения в воду, а также в симптоме клаустрофобии.
(9) – Важный аспект различия между инфантильной зависимостью и зрелой зависимостью состоит в том, в то время как первое – это то, что ещё не было оставлено, а второе – это то, что уже достигнуто.
Процесс дифференциации объекта приобретает особое значение в связи с тем, что инфантильная зависимость характеризуется не только идентификацией, но и оральной установкой инкорпорации. Благодаря этому факту, объект, с которым индивид идентифицируется, становится . эквивалентным инкорпорированному объекту. Эта странная психологическая аномалия может стать ключом ко многим метафизическим проблемам. В сновидениях достаточно часто можно обнаружить равенство между нахождением внутри объекта и наличием объекта внутри себя. Так например, у меня был пациент, которому приснился сон о нахождении внутри башни, а ассоциации не оставили сомнений в том. что эта тема представляет для него не только идентификацию со своей матерью, но и инкорпорацию ее груди (пениса отца). Таким образом, задача дифференциации объекта превращается в проблему исключения инкорпорированного объекта, то есть становится проблемой исключения содержаний. Именно здесь лежит логическая основа анальных фаз Абрахама и именно в этом направлении нам нужно искать значения анальных техник, которые играют такую важную роль в течении переходной стадии. Здесь важно убедиться, что телега не помещена впереди лошади и понять, что дело не в том, что на этой стадии индивид занят удалением содержаний, потому что он анальный, а в том, что он анальный, потому что на этой стадии он занят удалением содержаний.
Теперь может быть сформулирован конфликт переходной стадии – как конфликт между прогрессивным побуждением отказаться от инфантильной установки идентификации с объектом и регрессивным стремлением сохранить эту установку. Соответственно в течение этого периода поведение индивида характеризуется отчаянными усилиями отделиться от объекта и не менее отчаянными стремлениями воссоединиться с объектом – отчаянные попытки «убежать из тюрьмы» и «вернуться домой». Каждая из этих установок может преобладать над другой, однако между ними существует постоянное колебание вследствие присущей каждой из них тревоге. Сепарационная тревога проявляется как страх изоляции, а присущая идентификации тревога проявляется как страх заключения в замкнутом пространстве, заточения, поглощения. Эти тревоги, по сути, являются фобическими тревогами. Следовательно, мы можем заключить, что в конфликте между сепарацией и идентификацией с объектом может быть найдено объяснение фобического состояния.
Вследствие тесной связи между первичной идентификацией и оральной инкорпорацией, а, следовательно, и между сепарацией и экскреторным исключением, конфликт переходного периода также представляет собой конфликт между побуждениями изгнать и сохранить содержания. Здесь, также как и между сепарацией и воссоединением, наличествует тенденция к постоянному колебанию между изгнанием и удержанием, однако любая из этих установок может стать доминирующей. Обоим установкам сопутствует тревога – установке изгнания сопутствует страх опустошения и истощения, а установке удержания страх взрыва (часто сопровождается или заменяется страхом какого-либо внутреннего заболевания типа рака). По сути, такие тревоги – это обсессивные тревоги и именно конфликт между побуждениями изгнать и удержать объект лежит в основании обсессивного состояния.
Таким образом, по-видимому, фобические и обсессивные техники представляют два способа обращения с тем же самым базисным конфликтом, причем эти два способа соответствуют двум позициям к объекту. С фобической точки зрения конфликт представляется конфликтом между бегством от объекта и возвращение к нему. И, наоборот, с обсессивной точки зрения конфликт представляется конфликтом между изгнанием и держание объекта. Таким образом, становится очевидным, что фобическая техника в основном соответствует пассивной установке, в то время как обсессивная техника в основном соответствует активной установке. В обсессивной технике также выражается большая степень прямой агрессии к объектам. И в том случае, когда объект удерживается, и в том случае, когда изгоняется, он подвергается насильственному контролю. Для фобического же индивида выбор состоит между избеганием власти объекта и подчинением ей. Иначе говоря, в то время как обсессивная техника по своей природе скорее садистична, фобическая техника скорее мазохистична.
В истерическом состоянии мы обнаруживаем действие другой техники – другой попытки обращения с базисным конфликтом переходного периода. Здесь похоже конфликт можно сформулировать просто как конфликт между принятием и отвержением объекта. Принятие объекта так явно манифестируется в интенсивных любовных отношениях, весьма типичных для истерика, однако, при увеличении этих эмоциональных отношений вызывает подозрение, не являются ли они сверхкомпенсацией отвержения. Это сомнение подкрепляется предрасположенностью истерика к диссоциативным явлениям. То, что эти диссоциативные явления репрезентируют отвержение гениталий не вызывает сомнения и, как указывалось ранее, анализ всегда может вскрыть идентификацию отвергнутых гениталий с грудью как первичным либидонозным объектом периода инфантильной зависимости. Примечательно, что для истерика характерна диссоциация органа или самой функции. Это может иметь только один смысл – что отвергнутый объект является интернализованным объектом, с которым существует значительная степень идентификации. С другой стороны, переоценка истериком реальных объектов своего окружения практически не оставляет сомнений, что приятный (accepted) объект – это экстернализованный объект. Таким образом, истерическое состояние характеризуется принятием экстернализованного объекта и отвержением интернализованного объекта или же экстернализацией приятного объекта и интернализацией отвергнутого объекта.
Если мы попытаемся теперь сравнить параноидное и истерическое состояния, мы столкнемся с серьезным отличием. В то время как истерик переоценивает объекты внешнего мира, параноик воспринимает их как преследователей, и тогда как истерическая диссоциация является формой самоуничижения, позиция параноидного индивида являет собой экстравагантную грандиозность. Следовательно, параноидное состояние следует рассматривать как проявление отвержения экстернализованного объекта и принятие интернализованного объекта или же, альтернативно, экстернализацию отвергнутого объекта и интернализацию приятного объекта.
Теперь, когда мы подвергли истерические и параноидные техники интерпретации в терминах принятия и отвержения объекта, мы можем получить интересные результаты, если применим сходную интерпретацию к фобическим и обсессивным техникам. Лежащий в основании фобического состояния конфликт можно сформулировать как конфликт между бегством к объекту и бегством от него. В первом случае, объект конечно же приятный, а в последнем конечно отвергнутый. Однако и в том и в другом случае с объектом обращаются как с внешним. И, наоборот, в обсессивном состоянии конфликт проявляется как конфликт между изгнанием и удержанием содержимого. Следовательно, в этом случае и с приятным и отвергнутым объектом обращаются как с внутренним. Если в случае фобического состояния и с приятным, и с отвергнутым объектами обращаются как с внешними, а в обсессивном состоянии с обоими – как с внутренними, то ситуация относительно истерического и параноидного состояний характеризуется тем, что с одним объектом обращаются как с интернализованным объектом, а с другим как с экстернализованным. В истерическом состоянии экстернализован приятный объект, а в параноидном состоянии отвергнутый объект. Характер объективных отношений этих четырех техник может быть суммирован в следующей таблице:

Техника    Приятный объект    Отвергнутый объект
Обсессивная    Интернализованный    Интернализованный
Параноидная    Интернализованный    Экстернализованный
Истерический    Экстернализованный    Интернализованный
Фобическая    Экстернализованный    Экстернализованный
Теперь мы можем коротко суммировать основные особенности стадии перехода между инфантильной и зрелой зависимостью. Переходный период характеризуется процессом развития, благодаря которому основанные на идентификации объектные отношения постепенно заменяются на отношения с дифференцированным объектом. Поэтому удовлетворительные отношения в течение этого периода зависят от успешности процесса дифференциации объекта, а это, в свою очередь, зависит от конфликта, связанного с сепарацией от объекта – одновременно и желаемая и страшащая ситуация. Этот конфликт может вызвать одну или все четыре техники – обсессивную, фобическую, параноидную и истерическую. В случае неудовлетворительных объектных отношений эти техники составляют основу последующих нарушений в поздней жизни. Эти техники не могут быть классифицированы в каком-либо порядке, соответственно предполагаемым уровням либидонозного развития. Однако, они могут быть рассмотрены как альтернативные техники, относящиеся к одной и той же стадии развития объектных отношений. По-видимому, то какая техника используется или, скорее, то какая техника используется в большей степени, в существенной степени зависит от природы объектных отношений, установленных в период предшествующей стадии инфантильной зависимости. В частности, это зависит от того, до какой степени объекты были инкорпорированы и от формы отношений, установленных между развивающимся Эго и его интернализованными объектами.
Стадия инфантильной зависимости и её психопатология
Теперь, когда мы довольно подробно рассмотрели природу переходного периода и характеризующих его защит, пришло время обратить наше внимание на период инфантильной зависимости и порожденные им психопатологические состояния.
Отличительной особенностью инфантильной зависимости является её безусловный характер. В своем существовании, физическом благополучии и удовлетворении психологических потребностей младенец полностью зависит от своего объекта. Это верно, конечно же, что зрелые индивиды, тоже зависят от другого в удовлетворении своих психологических и физических потребностей. Тем не менее, зависимость зрелой личности не безусловна. И, наоборот, чрезвычайная зависимость ребенка делает его зависимость безусловной. Помимо этого объектные отношения взрослого сравнительно обширны, в то время как у младенца они сфокусированы на единственном объекте. Поэтому потеря объекта гораздо более разрушительна в случае младенца. Если зрелый индивид теряет объект, он, тем не менее, сохраняет связь с другими объектами. Он не теряет сразу все. У него есть выбор объектов и он может предпочесть одного другому. Младенец же такого выбора не имеет. У него нет альтернативы принятия или отвержения своего объекта – альтернатива, которая представляется ему выбором между жизнью и смертью. Его психологическая зависимость обостряется самим характером объектных отношений, по сути основанных на идентификации. В наиболее выраженной форме зависимость проявляется во внутриутробном состоянии, которое характеризуется абсолютной степенью идентификации и отсутствия дифференциации. Следовательно, идентификацию можно рассмотреть как продолжение во внешнеутробной жизни существующих до рождения отношений. В той же степени, в которой идентификация сохраняется после рождения, объект индивида являет собой не только его мир, но и его самого. В связи с этим фактом многим шизоидным и депрессивным индивидам мы должны приписать компульсивную установку по отношению к их объектам.
Нормальное развитие характеризуется прогрессирующей дифференциацией объекта и прогрессирующим снижением идентификации. Однако, пока инфантильная зависимость сохраняется идентификация остается наиболее характерной особенностью эмоциональных отношений индивида с объектом. Инфантильная зависимость является эквивалентом оральной зависимости. Этот факт следует интерпретировать не в том смысле, что младенец в своей основе орален, а в том, что материнская грудь является его первичным объектом. Следовательно, в течение оральных фаз идентификация остается наиболее характерной особенностью эмоциональных отношений индивида с объектом. Эта тенденция к идентификации, которая так характерна для эмоциональных отношений в течение этих фаз, также распространяется на когнитивную сферу, в результате чего некоторым орально фиксированным индивидам достаточно лишь услышать от кого-то о его болезни, чтобы начать считать, что они сами страдают от неё. Идентификация имеет свой аналог в оральной инкорпорации, и именно смешивание эмоциональной идентификации с оральной инкорпорацией наделяет стадию инфантильной зависимости наиболее отличительными свойствами. Эти свойства основаны на фундаментальном равенстве для младенца нахождения на руках матери и инкорпорации содержимого её груди.
Феномен нарциссизма, являющийся одной из наиболее известных характеристик инфантильной зависимости, – это отношение (attitude), возникающее из идентификации с объектом. В действительности первичный нарциссизм можно определить как состояние идентификации с объектом, а вторичный нарциссизм как состояние идентификации с интернализованным объектом. В то время как нарциссизм характерен и для ранней, и для поздней оральных фаз, последняя фаза вследствие изменения природы объекта отличается от первой. На ранней оральной фазе естественным объектом является материнская грудь, а на последующей естественным объектом становится мать с грудью. Таким образом, переход от одной фазы к другой отмечен заменой частичного объекта целостным объектом (или личностью), а также появлением тенденции кусаться. На ранней оральной фазе доминирует либидонозная установка (attitude) сосания, а на поздней также возникает установка кусаная. Кусание следует рассматривать как деструктивное стремление – прототип всей дифференцированной агрессии. Следовательно, поздняя оральная стадия характеризуется высокой степенью эмоциональной амбивалентности. Ранняя оральная фаза была верно описана Абрахамом как предамбивалентная, но это не препятствует простому отвержению или отказу от объекта без какого-либо агрессивного кусания, характерного для поздней оральной фазы. Такое отвержение не подразумевает амбивалентности и поэтому я считаю, что раннее оральное стремление инкорпорировать в существенной степени является либидонозным стремлением без какого-либо вклада дифференцированной и прямой агрессии. Признание этого факта имеет огромное значение для понимания важнейшей проблемы, лежащей в основании шизоидных состояний. Это верно, что стремление к инкорпорации в сущности деструктивно, в том смысле, что съеденное исчезает. Тем не менее, цель этого стремления не деструктивна. Когда ребенок говорит, что он «любит» пирожное, то подразумевается, что оно исчезнет и ipso facto будет разрушено. В то же самое время разрушение пирожного – это не цель «любви» ребенка. Совсем наоборот, с точки зрения ребенка, исчезновение пирожного является наиболее печальным последствием его «любви». То, что он действительно желает – это съесть пирожное и иметь его. Однако, если пирожное «плохое» ребенок или откажется есть или его стошнит. Иначе говоря, он отвергнет пирожное, но он не будет кусать его за то, что оно плохое. Этот тип поведение является характерной особенностью ранней оральной фазы. Характерным является то, что когда объект представляется хорошим, его содержимое инкорпорируется, когда же объект представляется плохим – он отвергается, но не разрушается. В то же самое время, в условиях депривации возникает тревога за объект, как бы сам объект не был инкорпорирован вместе с его содержимым, то есть разрушен. В поздней оральной фазе ситуация отлична, поскольку теперь объект, если он представляется плохим, может быть укушен. Это означает, что дифференцированная агрессия, также как и либидо, могут быть направлены на объект. Отсюда амбивалентность, появляющаяся в поздней оральной стадии.
Исходя из сказанного, становится очевидным, что эмоциональный конфликт, возникающий в объектных отношениях в период ранней оральной фазы, имеет форму альтернативы «сосать или не сосать» или «любить или не любить». Это конфликт, лежащий в основании депрессивного состояния. Следовательно, важнейшая проблема шизоидного индивида состоит в том, как любить, не разрушая своей любовью, в то время как важнейшей проблемой депрессивного индивида состоит в том, как любить, не разрушая своей ненавистью. Две эти проблемы весьма различны. Конфликт шизоида, конечно же, гораздо более разрушителен и поскольку шизоидная реакция имеет свои корни в более ранней стадии развития, чем депрессивная реакция, шизоид менее способен в обращении с конфликтом. Эти факты объясняют более серьезные нарушения личности при шизофрении, чем при депрессии. Разрушительный характер конфликта связан с тем, что разрушение объекта своей ненавистью представляется индивиду чем-то ужасным, но ещё более ужасной вещью является разрушение объекта своей любовью. Огромная трагедия шизоидного индивида связана с тем, что его любовь деструктивна. Именно поэтому шизоидный индивид имеет такие трудности в обращении своего либидо на объекты внешней реальности. Он начинает бояться любить и поэтому сооружает барьеры между собой и своими объектами. Он стремится удержать объекты на некотором расстоянии от себя. Он отвергает свои объекты и изымает из них либидо. Изъятие либидо может не останавливаться ни перед чем. Это может зайти до полного отказа от эмоциональных и физических контактов с другими людьми, до отречения от либидонозных связей с внешней реальностью, потери интереса к миру – всё становится, бессмысленным. В той степени, в которой либидо изымается из внешних объектов, в той же степени оно направляется на интернализованные объекты, индивид становится интровертированным. Кстати, исходя из наблюдения, что процесс интроверсии настолько характерен для появления шизоидных состояний, можно заключить, что «интроверт», по сути, является шизоидом. Именно во внутренней реальности шизоид находит ценности. Мир инернализованных объектов шизоида посягает на мир внешних объектов; в той степени, в которой это происходит, реальные объекты становятся для него потерянными.
Если бы потеря реального объекта была единственной травмой шизоидного состояния, положений шизоида не было бы столь опасным. Однако, необходимо также помнить о злоключениях Эго, которые сопровождают потерю объекта. Я уже упоминал о нарциссизме, который является результатом чрезмерной либидонизации инернализованных объектов, так характерной для шизоидных индивидов. Это обычно сопровождается позицией превосходства, которое может в той или иной степени манифестироваться в сознании как действительное ощущение превосходства. Следует заметить, что позиция превосходства основана на ориентации на интернализованные объекты. А по отношению к объектам в мире внешней реальности основная позиция шизоида, в сущности, является позицией неполноценности. Верно, что внешне ориентированная неполноценность может скрываться фасадом превосходства, основанным на идентификации внешних объектов с интернализованными объектами. Это присутствует неизбежно, что свидетельствует о слабости Эго. В случае шизоида Эго прежде всего заключает в себе неразрешимую дилемму относительно направления либидо на объекты. Провал в направлении либидо на объект равнозначен его потери, но поскольку шизоид имеет представление о деструктивности собственного либидо и тогда, когда либидо направляется на объект он также становится потерянным. В случае, когда эта дилемма становится явно выраженной, результатом является полный тупик, истощающий Эго до состояния абсолютной беспомощности (бессилия). Эго становится совершенно не способным выразить себя, вследствие чего само его существование подвергается угрозе. Это процесс выражен в следующих ремарках одного моего пациента: «Я ничего не могу сказать. Мне нечего сказать. Я опустошён. Во мне ничего нет…. Я чувствую, что я ни на что не способен. Я ничего не сделал…. Я ничего, не чувствую…. Я не могу себя выразить. Я ощущая пустоту». Эти описания демонстрируют не только состояние беспомощности Эго, но и то, насколько само его существование подвергается риску. Последняя ремарка этого пациента имеет особое значение, так как отражает характерный для шизоидного состояния аффект – чувство пустоты (futility \бесполезности\).
К шизоидным явлениям можно также отнести чувство опустошения (being wasted \ослабленности\), ощущение нереальности, интенсивной застенчивости (self-conciosness \самосознание\) и ощущения наблюдения за собой. Все эти явления вместе свидетельствуют о расщеплении Эго. Расщепление Эго следует рассматривать как более фундаментальную особенность, чем ранее упоминаемые беспомощность и …………………..(improverishment). При этом похоже, что изъятие либидо из внешних объектов оказывает влияние на степень процесса расщепления. Этот факт имеет особое значение в качестве подтверждения зависимости целостности Эго от объектных отношений, а не либидонозных установок.
В серьезных шизоидных состояниях изъятие либидо из объектных отношений может достигнуть такой степени, что это приведет к его отводу из сферы сознания (наиболее близкой к объектам части психики) в область бессознательного. Когда такое происходит, возникает впечатление, что само Эго отведено в бессознательное и по-видимому действительное положение дел таково, что когда либидо изымается из сферы сознательной части Эго, лишь бессознательная часть Эго действует в качестве функционирующего Эго. В особых случаях либидо изымается настолько сильно, даже из области бессознательной части Эго, что перед нами предстает картина, сходная с описаниями Крапелином последней стадии dementia praecox. Можно ли такое массивное изъятие либидо отнести на счёт вытеснения является спорным вопросом, хотя когда этот процесс ограничивается лишь изъятием из объектных отношений, возникает именно такое впечатление. Я убежден, что каким бы интеллектуальным не был индивид, при обширном отводе либидо результат переживается иначе, чем при простом вытеснении. Изъятие, либидо из сознательной части Эго приводит к ослаблению эмоционального напряжения и смягчению угрозы внезапных насильственных вспышек; следует заметить, что в выше упомянутом случае отвод либидо произошел после насильственной вспышки. Не вызывает сомнений, что большая часть тревоги шизоидного индивида в действительности представляет собой страх внезапных вспышек агрессии. Этот страх обычно манифестируется, как страх сойти с ума и страх надвигающегося бедствия. Поэтому весьма возможно, что массивное изъятие либидо представляет собой попытку со стороны подвергающейся угрозе части Эго избежать любых эмоциональных отношений с внешними объектами посредством вытеснения базисных либидонозных тенденций, побуждающих эмоциональные контакты. В случае шизоида эти тенденции, конечно же, преимущественно оральны. Когда это стремление близко к достижению цели, индивид начинает рассказывать нам, что он чувствует себя так, как будто внутри него ничего нет, как будто он потерял свою идентичность, как будто он мертв и перестал существовать. Фактически, отказываясь от либидо, Эго отказывается от той энергии, которая делает Эго единым и, следовательно, Эго оказывается утраченным. Потеря Эго – это конечная психопатологическая катастрофа, которую шизоид пытается предотвратить, использую для этого все возможные техники (включая переходные техники) для контроля либидо. Следовательно, в сущности шизоидное состояние – это не защита, хотя в нём и можно обнаружить присутствие защиты. Потеря Эго представляет собой главное бедствие, которое может выпасть на долю индивида, не переросшего раннюю оральную фазу зависимости.
Если в ранней оральной фазе основная проблема индивида состоит в том, как любить объект, не разрушая его своей любовью, то в поздней оральной фазе проблема состоит в том, как любить объект, не разрушая его своей ненавистью. Следовательно, поскольку депрессивная реакция имеет свои корни в поздней оральной фазе именно управление (disposal) ненавистью, а не любовью, представляет огромную трудность для депрессивного индивида. Какой бы труднопреодолимой ни была эта проблема депрессивный индивид в той или иной степени избавляется от переживания опустошительного чувства, что его любовь плоха. Так как его любовь в той или иной степени переживается хорошей, он способен на такие либидонозные взаимоотношения с внешними объектами, которые недоступны шизоиду. Его трудность в сохранении; таких отношений связана с переживаемой им амбивалентностью. Амбивалентность же, в свою очередь, вытекает из большей успешности (по сравнению с шизоидом) в замещении прямой агрессии (кусание) простым отвержением объекта. Несмотря на то, что его агрессия была дифференцирована, он, тем не менее, не смог в полной мере достигнуть следующего шага, представленного дихотомией объекта. Этот шаг, будь он полностью достигнут, позволил бы управлять своей ненавистью, направляя ее, по крайней мере, в основном, на отвергнутый объект. И тогда на приятный объект он бы мог направить свою любовь, свободную от аккомпанирующей ей ненависти. В той мере, в которой этот шаг не был достигнут, депрессивный индивид сохраняет состояние, которое характеризуется его установкой к объектам в период поздней оральной фазы, а именно состояние амбивалентности к инкорпорированному объекту. Такая внутренняя ситуации депрессивного индивида существенно отличается от внутренней ситуации шизоида, так как не создаёт непреодолимого барьера для течения либидо вовне. Следовательно, депрессивный индивид способен устанавливать либидонозные контакты с другими и, если эти контакты приносят ему удовлетворение, то весьма вероятен его плавный прогресс. Тем не менее внутренняя ситуация всегда присутствует и может быть реактивированна при нарушениях либидонозных взаимоотношений. Любое такое нарушение активирует в его амбивалентности элемент ненависти, и, когда эта ненависть направляется на интернализованный объект, возникает депрессивная реакция. Любая фрустрация в объектных отношениях функционально эквивалентна потери объекта (частичного или целостного) и поскольку действительная потеря объекта (вследствие смерти любимого объекта и т.п.) обычно приводит к серьёзной депрессий, потеря объекта может быть рассмотрена в качестве основной травмы, вызывающей депрессивное состояние.
В связи с вышесказанным может показаться необъяснимым тот факт, что физическая рана или болезнь так часто приводит к депрессивной реакции. Физическая рана и болезнь переживаются как потеря. Однако, то что действительно теряется – не объект, а часть самого индивида. Сказать, что такая потеря, например потеря глаза или конечности, представляет символическую кастрацию – всё равно, что ничего не сказать, так как всё ещё требует объяснения то, почему потеря части тела приводит к той же самой реакции, которая характерна для потери объекта. Верное объяснение, по-видимому, заключается в том факте, что депрессивный индивид в определенной степени всё ещё сохраняет инфантильную идентификацию со своим объектом. Поэтому для него телесная потеря эквивалентна потери объекта и это равенство подкрепляется наличием интернализованного объекта, который, так сказать наполняет тело индивида и наделяет его нарциссической ценностью.
Однако всё ещё требует объяснения феномен инволюционной меланхолии. Многие психиатры склонны рассматривать этиологию этого состояния как совершенно отличную от «реактивной депрессии». Тем не менее, оба эти состояния с клинической точки зрения имеют много общего, чтобы оправдать наше привлечение принципа entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem. В действительности не так уж трудно объяснить оба состояния, полагаясь на сходные принципы. Инволюционная меланхолия по определению близко связана с климактерическим периодом, характеризующийся убыванием либидонозных стремлений. Однако вряд ли можно сказать, что существует какой-либо эквивалент снижению агрессии. Следовательно, нарушается баланс между либидонозными и агрессивными побуждениями, причем нарушение происходит в том же самом направлении, как и в ситуации, когда потеря объекта приводит к активации ненависти амбивалентного индивида. Следовательно, климактерический период депрессивного индивида создаёт ситуацию, сходную с ситуацией действительной потери объекта; в результате чего возникает депрессивная реакция. Не так уж трудно объяснить почему в случае инволюционной меланхолии надежд на выздоровление меньше, чем а случае реактивной депрессии. В то время как в последнем случае либидо всё ещё доступно для восстановления баланса, в первом это не возможно. Таким образом, инволюционная депрессия соответствует общей конфигурации депрессивного состояния. Как и в случае шизоидного состояния, данное состояние не является защитой. Наоборот, это состояние, против которого индивид пытается защититься посредством тех техник (включая переходные техники), которые пригодны для контроля собственной агрессии. Это состояние представляет собой то основное бедствие, которое может выпасть на долю индивида, который не смог успешно пройти позднюю оральную стадию инфантильной зависимости.
Согласно ранее сказанному, мы обнаруживаем два базисных психопатологических состояния, каждый из которых проистекает из провала со стороны индивида в установлении удовлетворительных объектных отношений в течение периода инфантильной зависимости. Первое состояние, а именно шизоидное состояние, связано с неудовлетворительными объектными отношениями в течение ранней оральной фазы, в то время как второе состояние, а именно депрессивное состояние, связано с неудовлетворительными отношениями в течение поздней оральной стадии. Однако из анализа обоих состояний становится очевидным, что неудовлетворительные отношения в течение как ранней, так и поздней оральных фаз приводят к характерным для них последствиям лишь тогда, когда объектные отношения продолжают быть неудовлетворительными в течение последующих лет раннего детства. Следовательно, и шизоидное, и депрессивное состояние следует считать существенно зависимыми от регрессивной реактивации в раннем детстве ситуаций ранней и поздней оральных фаз. Травматическая ситуация одна и та же: ребенок чувствует, что в действительности его не любят как личность и, что его собственная любовь не принимается. Если на ранней оральной фазе инфантильные объектные отношения были неудовлетворительными, то такая травма вызывает у ребенка идею, что его не любят так его любовь плоха и деструктивна, создавая тем самым основу последующей шизоидной тенденции. Если же то же самое имеет место в период поздней оральной стадии, то у ребенка возникает идея, что его не любят из-за его плохости и деструктивности, его ненависти, создавая тем самым основу последующей депрессивной тенденции. То, насколько шизоидная или депрессивная тенденция проводят к действительным шизоидным или депрессивным состояниям отчасти, конечно же, зависит от обстоятельств, с которыми встречается индивид в последующей жизни, но, пожалуй, более важным детерминирующим фактором является степень инкорпорированности объектов в течение оральных фаз. Различные защитные техники, характеризующие переходный период (обсессивная, параноидная, истерическая и фобическая техники), действующие вследствие стойкости инкорпорированных объектов, представляют собой попытки обращения с трудностями и конфликтами в объектных отношениях. Эти защитные техники можно также представить в качестве различных методов контроля шизоидной и депрессивной тенденций и, таким образом, предотвращающих возникновение шизоидного или депрессивного состояний. При наличии шизоидной тенденции защитные механизмы репрезентируют методы, направленные на предотвращение конечной психопатологической катастрофы (потеря Эго); а при наличии депрессивной позиции защитные механизмы представляют методы, направленные на предотвращение иной психопатологической катастрофы (потеря объекта).
Следует отметить, что вряд ли в этом мире существует индивид, которому в течение всего чувствительного периода инфантильной зависимости и последующего переходного периода выпало на долю счастье иметь совершенные объектные отношения. Следовательно, никто не освобождается полностью от состояния инфантильной зависимости и от некоторой степени оральной фиксации. Нет и такого индивида, кто полностью бы избежал необходимости инкорпорировать ранние объекты. Следовательно, можно утверждать, что каждый имеет скрытую шизоидную или депрессивную позицию и может быть отнесен к одному из этих двух психологических типов. Нет необходимости рассматривать эти два типа как имеющих больше, чем исключительно феноменологическое значение. Тем не менее, не стоит игнорировать роль наследственного фактора – то есть силу врожденных тенденций сосать и кусать.
Здесь нам вспоминается дуалистическая теория психологических типов Юнга. Согласно Юнгу существует два фундаментальных, не связанных с психопатологическими факторами психологических типа: интроверт и экстраверт. Моя собственная концепция базисных типов отличается от концепции Юнга рассмотрением психопатологических факторов также двух, выделенных мною типов (шизоид и депрессивный индивид). Существует ещё одна, в сущности, дуалистическая концепция психологических типов, в большей степени согласующаяся с предложенной мною. Согласно концепции Кречмера, представленной в двух его книгах “Строение тела и характер” и “Психология гениального человека” существует два основных психологических типа: шизотимик и циклотимик. Он считал, что шизотимический индивид предрасположен к шизофрении, а циклотимический индивид – к маниакально-депрессивному психозу. Существует поразительное сходство между выводами Кречмера и моими собственными находками, основанными на психоаналитическом подходе. Единственное существенное отличие состоит в том, что Кречмер рассматривал различия темперамента обоих типов как основанные на конституциональных факторах и объяснял психопатологические проявления данным различием темперамента, в то время как моя точка зрения состоит в том, что психопатологические факторы возникают в период инфантильной зависимости и могут оказывать влияние на темперамент. Я полагаю, что данное сходство концепций поддерживает мое предположение о существовании двух основных типов, по отношению к которым все остальные психопатологические проявления вторичны.
Любая теория основных типов неизбежно сталкивается с проблемой «смешанных типов». Кречмер признает существование смешанных типов и объясняет их наличие достигнутым балансом между двумя антагонистическими биологическими группами факторов. Согласно представленной в данной статье позиции, существование смешанных типов следует объяснять не столько в терминах баланса антагонистических элементов, сколько в терминах относительной силы фиксаций на соответствующих фазах развития. Серьёзные трудности в объектных отношениях на ранней оральной стадии приводят к установлению шизоидной позиции, а на поздней оральной стадии – к депрессивной позиции. Однако, поскольку такие трудности могут быть поровну распределены между двумя этими фазами, мы может столкнуться с фиксацией на поздней оральной стадии, которая накладывается на фиксацию на ранней оральной фазе. Нет сомнений в том, что такое может иметь место. И действительно даже самый «нормальный» человек имеет глубоко скрытый шизоидный потенциал. Так же вряд ли требует доказательств то, что нормальный индивид в определенных обстоятельствах может стать депрессивным. Сходным образом можно утверждать, что шизоиды не защищены от депрессии, а депрессивные индивиды иногда могут проявить шизоидные характеристики. Тем не менее, наиболее важным фактором всё-таки остаётся степень регрессии. А степень регрессии, в свою очередь, зависит от того, лежит ли основная проблема в управлении любовью или ненавистью. И в заключении выразим предположение, что, по-видимому, есть индивиды, у которых проблемы управление любовью и ненавистью выражены в равной степени.

Это пост не о тенденция пикапа, благо тему с Дарденом и его универсальной формулой мы прошли и фраза “будь конгруэнтный и клевый и тебя все полюбят” больше не будоражит взрослые умы) …или нет?))
Это пост о бессознательном выборе объекта любви и что определяет этот выбор. По сути это робкая попытка заглянуть в себя и отбросив детскую мегаломанию о сказочных принцах и принцессах, снять с себя тяжелые латы любовного Рока, надеть простую одежду выбора своей Судьбы.

Гриздак В.С.

Когда Жак Андре предложил мне участвовать в этом семинаре, он указал на заглавие во множественном числе: инцесты. Насколько я поняла, он имел в виду растущий размах в употреблении в средствах массовой информации термина «инцест», а так же то, что произошло смещение понимания инцеста в единственном числе, в  смысле «главного сексуального нарушения», к группе злоупотреблений и плохого обращения взрослых с детьми, включенных в общий термин «инцест», где, похоже, акцент, поставленный на сексуальное нарушение, перешел к различным нарушениям, связанным с насилием. Не следовало ли ограничить содержание этого концепта в аналитической сфере, ограждая его от расширения в социально-юридической сфере?

Инцест в современном социальном и культурном толковании

В американской культурной среде, как  мы узнаем из средств массовой информации или по слухам, происходит  феномен стирания понимания разницы между психопатологическими актами и бессознательными фантазмами. Этот феномен, говорят, может привести к карикатурным законодательным формам, в которых психоаналитик может подтолкнуть пациента к возбуждению  судебного дела против своих родителей, если в анализе появляется классический фантазм родительского соблазнения. Хотя Фройд проник на территорию бессознательного фантазма и инфантильной психосексуальности только после отказа от теории реального соблазнения, сегодня мы наблюдаем перетолкованное понимания Эдипова комплекса в его первооткрытом виде;  любое сексуальное действие  связано с инцестуозными фантазмами (взрослого? ребенка?). Психоаналитическая вульгата, касающаяся отношений между родителями и детьми, и юридическое недовольство, вместе взятые, придают понятию сексуального насилия эффект и совокупность социологических, моральных, юридических и психологических значений, из которых психоаналитику, в своем кабинете, едва ли удается обнаружить какую-нибудь фундаментальную характеристику по своей дисциплине, то есть по Эдипу, как либидинальной бессознательной организации, образованной первичным фантазмом, следовательно, отмеченной первичным вытеснением. В противоправных актах взрослых по отношению к детям, быстро распространяющихся на социальной сцене, в актах, квалифицированных как инцестуозные, едва ли признаем метапсихологический ориентир. Каким образом эти акты, исходящие из гражданского и уголовного Кодексов, давно разработанные юридической номенклатурой, в социальной сфере, в сознании общественности смешиваются с психоаналитическими ссылками?

Как происходит эта регрессия мышления, эта путаница, которая установилась между актом и тем, что психически представляется его противоположностью, отрицание акта в том смысле, в котором невроз является отрицанием перверсии? В том плане, в котором, как писал Фройд, «фундаментом невроза является  возмущение Я против претензий сексуальной функции». Здесь я имею в виду две категории фактов. Одна описательная, социологическая, позволяющая пациентам, открывающим Эдипову природу их бессознательной жизни, обратить свои горькие воспоминания в судебный процесс против соблазняющих родителей, а педиатрам смешивать насилие, связанное с жестоким обращением с насилием сексуального характера. Истинная или переоцененная, эта социальная практика, не передает ли она новую форму пренебрежения и вражды по отношению к психоанализу, меняя местами, путем чрезмерного употребления, акт и бессознательную сцену, что заслуживает интерес и внимание аналитиков по поводу свободного использования психоанализа на общественной арене? Другой факт, еще больше интересующий аналитика, касается способа, которым общество возвращает ему деформированную репрезентацию инструментов его дисциплины, объединяя все виды злоупотребления, преступные, сексуальные и агрессивные акты под общим термином «инцесты». Или, если выразиться более точно: любое применение силы взрослым в отношении ребенка становится формой нарушения запрета на инцест. От сексуального насилия взрослого над ребенком, и так очень легко смешанного с нарушением запрета на инцест (социальный инцест или инцест в психоаналитическом смысле, подверженный первичному вытеснению?) дошло до обобщенного подозрения многих взрослых, несущих ответственность за детей: родителей, педагогов, воспитателей, врачей.

Легковесное стремление к определению «инцестуозной связи» и травматической и драматической ауры, ассоциирующейся с этим подозрением, заставляет аналитика рассуждать о смысле и специфическом содержании, которое он придает в своей практике этим терминам: «Эдип, инцест, запрет.» Легкость, с которой использованы эти термины, вынуждает его задавать себе вопросы, чтобы ясно отличить искажения, которым они подвержены, при их использовании вне психоаналитической сферы. Я могла бы посвятить все свое выступление опровержению явных и скрытых аргументов, лежащих в основе смешения между сексуальным действием взрослого по отношению к ребёнку и его определение как «инцестуозное». Эта задача заслуживает такого усилия. З. Фройд не переставал задаваться вопросом о ядре, представленном исторической последовательностью между периодом сексуального возбуждения раннего детства, его ретроактивного включения посредством травматических эффектов, связанных со второй сценой, и ее вкладом в формировании бессознательных сексуальных фантазмов. Имплицитный аргумент, которым оправдывают определение  «инцестуозных» всех преступных сексуальных актов, совершенных взрослыми с детьми, основывается на прямолинейной связи,  а именно на прямой филиации между бессознательным фантазмом и актом, в этом нет ничего аналитического. Акт есть своеобразное  превращение фантазма во что-то включенное в действие. Это рассуждение основывается на определенной сиюминутной и обманчивой очевидности, касающейся идентичности между тем, что может произойти на бессознательном уровне, и тем, что происходит в действительности.

Сексуальный характер любви ребенка к своим родителям и родителей к своему ребенку, это психоаналитическое открытие инфантильной психосексуальности и в то же время эротического свойства родительской любви, бесспорно, составляет общую почву любой генитальной сексуальности, а также всех социальных отношений. Разница лишь в том, что от латентного к явному, от вытесненного к акту, от бессознательных репрезентаций к симптоматическим актам простирается все пространство метапсихологии, вся проблематика статуса запрета в психоаналитическом смысле и полное различие между социальными запретами и психическим запретом. Что касается эволюции социальных запретов, социолог Ирен Тери, специалист-консультант по вопросам семейного законодательства при государственных органах, особенно выделяет в неопубликованном сообщении (1), озаглавленном «Нормы и сексуальные запреты сегодня», юридическую эволюцию, согласно которой, исходя из уголовного кодекса 1790 года, затем 1810 года, социальное восприятие сексуального нарушения организовывается преимущественно вокруг свободного распоряжения собой. Отделяясь от церковного права, где то, что позволено и запрещено с сексуальной точки зрения, определяется местом, занятым в системе родительства, и где, по этой причине, инцест является главным организатором запрета, гражданское и уголовное право продвигает право субъекта и его согласия.

Исходя из этого, изнасилование постепенно стало парадигмой сексуального запрета. Акцент перемещается с  самой сексуальности на насильственную сексуальность. Инцест,  определенный в антропологическом смысле посредством системы родительства, указывающей на неприступные позиции и генеалогически возможные с сексуальной точки зрения альянсы, теряет свое верховенство в качестве запрета, организующего социальную сексуальность, в то же время затрагивая понятие сексуального преступления. Последнее включает в себя все виды насилия, от покушения на достоинство несовершеннолетнего до самых тяжелых актов педофилии и злодеяния. Совокупность актов сексуального правонарушения вписывается в continuum, под знаком   инцестуозного насилия. В каком-то смысле это широкое юридическое толкование сексуальной преступности незримо прибавляется к двойному воздействию бессознательного запрета, который одновременно и неразделимо является и сексуальным, и преступным.

1 Сообщение на Коллоквиуме «Pratiques de la folie: Experts de l’intime», июнь 1999.

Постулируя универсальный характер Эдипа, понятие в высшей степени метапсихологическое, а не феноменологической клиники, никак невозможно определить существование прямой каузальности между либидинальной организацией психики и сексуальной преступностью, обозначенной гражданским и уголовным кодексом. Это обсуждение существующих отношений между метапсихологическими понятиями и клиническим полем, выходящей за рамки прямой психоаналитической практики, вызывает чрезвычайные трудности. И хотя тема «инцестов» вроде ставит эту фундаментальную эпистемологическую проблему, похожую на проблему отношений между психоаналитической нозологией и психиатрической нозологией, я выбрала для обсуждения современное расширение, по моему мнению, чрезмерную, применяемую косвенным образом к понятию инцеста. Я полагаю, но это всего лишь моя интуиция, что во включении в действие речь не идет о том, чтобы вставить в него не вытесненный или плохо вытесненный инцестуозный фантазм. Речь идет скорее о сексуальной практике, в которой влечения разрушения и аффекты бессознательной ненависти преобладают над эротическими влечениями. Партнер заменяет в этом случае объект для использования и для разрушения, намного больше, чем желаемый объект любви.

Инцест, Эдип, или запрет

Уточняя, как действует in vivo проблематика инцеста, чье присутствие подтверждается в каждой терапии, я, может быть, смогу способствовать с пользой для дела различению между «инцестом» в единственном числе, в самом единственном из всех единственных чисел, инцестом в аналитическом смысле, и «инцестами» во множественном числе, в смысле симптоматических социально-психиатрических юридических актов. Мне показалось очевидным, что действительно, если тематика инцеста  присутствует в каждом лечении, она обнаруживается посредством любой формы нерешительности, принадлежа запрету, без того, чтобы иметь содействие прямых репрезентаций.  Я намереваюсь показать, что инцест  это не специфическое психоаналитическое понятие.

Подход к тому, что Фройд назвал комплексом Эдипа, не  осуществляется только лишь путем понятия инцеста, но так же путём  понятия табу,  затем  — запрета. Запрет появляется лишь с момента, когда сексуальная любовь ребенка к каждому из двух родителей принимает психическое качество нарушения, преступного эротического измерения, достойного осуждения, и от которого он должен отказаться. Лишь с того момента, когда уже невозможно исполнение желания любви ребенка, сыну невозможно обладать матерью, дочери невозможно иметь ребенка от отца, когда они выходят из-под покровительства принципа удовольствия и подчиняются принципу действительности – лишь с этого момента понятие любви становится инцестуозным, то есть квинтэссенцией желания, желания того, что невозможно реализовать;  в то же время оно становится запрещенным  сознательными репрезентациями, исчезая под влиянием вытеснения, забвения, некоторые авторы сказали бы даже форклюзии (С. Леклер), в то время как его след, сам по себе бессознательный, остается лишь в форме идентификации с объектом, от которого отказались.

Тот факт, что любая человеческая история, индивидуальная или коллективная, вписывается внутри этой Эдиповой либидинальной организации, является сейчас прописной истиной, столь часто используемой, что экстравагантность феномена, комплексность его импульсов и эффектов скрыты. Гипотеза, которую я выдвину, всего лишь одна из вероятных точек зрения, которые могут служить ориентиром для использования понятия Эдипа и понятия инцеста, может скорее Эдипа, чем инцеста.  Я бы пожелала показать, что в анализе мы встречаем всего лишь отрицательные формы, контринвестиции, инцеста и эдиповой структуры в виде  фобических формирований, которые, своей неустанной деятельностью избегания, свидетельствуют о постоянно живой силе притяжения Эдипа. Разве что  бредовая идея, как мысль председателя Шребера, «идея, что было бы прекрасно быть женщиной, подлежащей совокуплению» (с мужчиной или с Богом), разве что бредовая идея формулирует прямую репрезентацию инцестуозного сексуального акта; и даже здесь объект желания, отец, переряжен в Бога.  Эдиповая либидинальная организация не является прямой принадлежностью анализа. Она требует реконструкции, приобретает форму лишь во втором периоде, периоде перестройки; она утверждается своими эффектами, своими динамическими последствиями.

Она утверждается как невидимая архитектура духа, как виртуальная арматура психической жизни, исходя из которой превратности любовной жизни и невротические, психотические и первертные организации могут стать понятными. Не в том смысле, в каком эти симптоматические образования, будь они обычными или причиняющими страдание, касаются актуализации, эксгибиции или повторения эдиповой драматургии, как будто имевшей место в инфантильном прошлом: обладание матерью, убийство отца, в той же мере, как и попытки, более или менее неудавшиеся, осуществление более или менее удачных формирований запрета на инцест, превращений невозможного, от которого следует отказаться, в более или менее удачное возможное.  Если предположить, что мы смогли бы поддержать эту точку зрения, то инцест как бы существует на протяжении психической жизни и начиная с его первичной формы только в фобических видах. Отнюдь не побуждая к включению в акт, он скорее предполагает действия избегания, отрицания; фиксирование в бессознательном этого феномена определяется только его противоположностью, а именно борьбой против этого феномена, который, безусловно, совершается лишь ценой защит равнозначных его запрету. Иными словами, ставка Эдипа на психическую эволюцию не сексуальное обладание, не убийство соперника, а неустанное создание преград и новых территорий, образование запрета, укорененного в окончательном изменении сексуальной и нарциссической либидинальной эволюции.  Запрет не является данностью, чем-то уже установленным, чем-то уже упорядоченным, а чем-то, за что должен отвечать каждый индивидуум на протяжении своей либидинальной эволюции, чем-то приемлемым в том смысле, в каком законы природы могут быть приемлемыми, признанными. Запрет есть обязательная возможность.

Запрет уже существует в каждом, с рождения, его вносят родительские вытеснения. Но в то же время он постоянно находится в опасности капитулировать, и, значит, постоянно находится в процессе созидания. Вот клинический фрагмент, из которого полностью вытекает его загадочный характер. Речь идет о матери, которая родила «хруствального» ребенка, страдающего болезнью костей, из-за чего любой уход за ним, любое соприкосновение становится в высшей степени проблематичным, даже опасным для новорожденного. Какой бы ни была органическая причина болезни, для матери и для ее ребенка тело младенца становится сценой запрета соприкосновения. Движимая своими фантазмами, молодая женщина, в поиске неизбежного запрета, родила  ребенка, до которого нельзя  дотрагиваться. Ребенок, любой ребенок для любой матери представляет и высшее нарушение, исполнение самых сильных инфантильных желаний, иметь ребенка от матери, затем от отца. Но в то же время своим существованием во плоти и крови, своим реальным присутствием он вытесняет и заменяет инцестуозного ребенка, о котором она лишь мечтала.

Для того, чтобы  женщина могла инвестировать ребенка, о котором заботится, чтобы она могла желать его на самом деле, необходимо, чтобы тот другой, из фантазма, был подвержен вытеснению. Кстати, в фрагменте рассказа о рождении неприкосновенного ребенка, уже существует настоящее отдаление между инцестуозным желанием и больным ребенком. Для матери этот реальный ребенок тот, которого она бы рискнула трогать инцестуозно, и которого болезнь предохраняет от этого, в то время как ее ничто не смогло предохранить от  психической и даже физической грубости со стороны ее матери. Как пишет Пьерра Оланье: «Ребенок является тем, кто, в плане реальности, свидетельствует о победе материнского Я над вытеснением, но с таким же  успехом, и в этом парадокс ситуации, является тем, кто остается ближе всего к объекту бессознательного желания».  П. Оланье формулирует это и по-другому: «Ребенок, в реальности, одновременно находится на минимальном расстоянии от одного и того же объекта, вызывающего максимальную силу вытеснения.»  И еще: «Сам ребенок является твердыней,  охраняющей мать от возвращения ее собственного вытеснения.» (2)

2 Pierra Aulagnier, La violence de l’ interprétation, PUF, стр. 140-141

Табу  на прикосновение

Я преднамеренно решила проиллюстрировать инцест и запрет рассказом о младенце, которого опасно трогать. З. Фройд устанавливает табу на соприкосновения как центральный пункт системы запретов, находящийся на пересечении между Эросом и деструкцией, на пересечении между нарушением запрета на инцест и запрета на убийство. Эрос, пишет Фройд, обозначает прикосновение, но разрушение также предполагает прикосновение, при ударе.  Запрет соприкосновения объединяет сексуальный запрет и запрет разрушения.  «Тогда, когда возникает вопрос, почему избегание прикосновения, касания, заражения играет такую большую роль при неврозе, и становится содержанием таких сложных систем, ответ в том, что прикосновение, телесный контакт служит как сиюминутной цели агрессивной инвестиции, так и цели нежной инвестиции объекта. Эрос желает соприкосновения, потому что жаждет единения, стирания пространственных граней между Я и любимым объектом. Также и разрушительность, которая, прежде чем было изобретено оружие, действующее на расстоянии, должна была осуществляться в пространстве, когда к телу можно было бы прикоснуться, до которого можно было бы дотронуться рукой.» (3)

В «Тотеме и табу» Фройд еще пишет: «Глубокое отвращение, которое человек чувствует к своим давним инцестуозным желаниям, ведет его к установлению вокруг фигуры умершего отца системы запретов, которая сможет избежать контакта, двойной запрет прикосновения, как убийственного, так и инцестуозного.» Посредством этого двойного запрета прикосновения мы находимся, в анализе, в непосредственной близости к этим вещам. Чтобы проверить эту версию, я сошлюсь на текст из одного доклада Жака Андре, озаглавленного: «Точка прикосновения». К сожалению, я не могу послать его вам для ознакомления, ибо он был написан не для печати. Сложность моих отрицаний сверхопределена моей собственной неловкостью: могу я или не могу к нему прикоснуться? Аналитическая работа сводится точно к пониманию избежания отрицания, какими являются те, что содержатся в речи одной пациентки: «Пока я говорю, поведала она, я могу думать, что вас здесь нет.»  «Лишь регулярный характер, без исключения, отмены «нет»  смог меня убедить, что следовало бы придать словам «быть ничем» или «не быть» их полную положительную валентность, полную силу смысла, который носит в себе избегание отнекивания» (Жак Андре).

История этого анализа, как и многих других, и не только неврозов навязчивых состояний, касается усилия установить и в то же время избежать точки прикосновения, как и название доклада: прикоснуться к аналитику, быть тронутым

3 Freud, Inhibition symptôme et angoisse, PUF, 44

его словами и отменить эти точки прикасания. Избегание отнекивания в формулировке: «Пока я говорю, я могу думать, что вас здесь нет» не означает ли степень неопределенности запрета? Если «нет» заняло бы свое место в вышесказанной фразе, может быть, присутствие аналитика возле пациентки перестало бы быть таким проблематичным или даже опасным?

Наслаждение или удовольствие-неудовольствие

Я использую комментарий трех работ, чтобы продемонстрировать пуповинный характер инцеста, такой же непознаваемый, как и пупок из сновидений, и, несмотря на это, такой же постоянно реконструированный формами, запрещающими его. Я перейду, в порядке убывающей трудности, от книги Жоржа Батайя «Моя мать» к книге «Эдип в Винсенне»  Сержа Леклера и к книге Филипа Рота: «Комплекс Портного» (известный российскому читателю как «Случай Портного». Итак, Жорж Батай. Самый трудный.  Как известно, «наслаждение» не является фройдовским термином, зато является термином, без которого часть точки зрения Лакана об эффектах  анализа была бы непонятной. «Наслаждение» появляется на горизонте анализа тогда, когда Я  обнаруживает крах воображаемых позиций, крах объекта а и доступ к реальности, там, где он уже не занимает позицию суверенной значимости. Наслаждение своего рода точка полного соприкосновения между Эросом и Танатосом, когда отменен любой запрет прикасания. Я не знаю, правоверна ли моя формулировка с точки зрения Лакана, но я полагаю, что это лакановское понятие касается  существования психического горизонта, где происходит обрушение всей фантазматической организации в ее защитной роли и, в соответствии с этим, обрушение  любого признака идентификации, периода, когда сексуальные влечения достигают  точки невозврата,  достигая цели Танатоса.

Вот что пишет Жорж Батай об инцесте: «В тот же день, когда моя мать поняла, что она должна, в конце концов, уступить, поднять завесы, которые направили бы меня к ней, которые направили бы ее ко мне, она перестала колебаться и убила себя». Более жестко не выразишь воссоединение между сексом и смертью в инцесте, и способ, которым его запрет действует, чтобы защитить каждый субъект от этой точки соприкосновения, являющейся не встречей желающих друг друга тел, а точкой, в которой секс и смерть становятся неразделимыми.  И что еще говорит поэт-прорицатель. Он говорит, что: «она (мать, желающая своего сына) была безумной в прямом смысле этого слова». «Если бы мы воплотили это помутнение нашего рассудка как мерзость совокупления… я бы перестал замечать, как бредит мать, видя меня; моя мать перестала бы замечать, как безумствую я, глядя на нее… Мы бы потеряли чистоту нашего невозможного.» Инцестуозная любовь принадлежит области невозможного. В возможном имеется лишь деструкция. В основной части своего творчества, следуя тому же, писатель встречает непреодолимое препятствие, безумие, а не акт. «В пустыне, в которой она горела, – пишет далее Батай,  – ему хотелось, чтобы вместе с ней мерзким образом разрушилась молчаливая красота существ, анонимных и равнодушных.» Инцест, это загадочное явление, эта противоположность всех психических образований, мобилизованных для борьбы с запретом на контакт, противится самости, инцест гранича со смертью. В одном из последних писем матери к сыну, перед их предсмертной встречей, она пишет: «Твоя ошибка состоит в том, что ты предпочитаешь удовольствие порочности.»

В действительности, наслаждение и удовольствие не принадлежат тому же психическому миру. Более того, они исключают друг друга, как исключают друг друга перверсия, включенная в акт, и невроз. Лакановская метапсихология наслаждения и фройдовская метапсихология, полностью организованные вокруг запрета и экономии удовольствия, эти две метапсихологии не выявляют либидинальных организаций бессознательного желания, которые были бы идентично переданы на языке Лакана или на языке Фройда. Для З. Фройда эдиповая организация это либидинальный тупик, а выходом из этого тупика было бы разрушение этой организации, то есть удачное вытеснение и полное и стабильное установление запрета на инцест и запрета на убийство. Или, точнее, как он пишет в «Исчезновении Эдипова комплекса»: «Процесс (при котором Я отдаляется от Эдипова комплекса) больше чем вытеснение; он равносилен, если все происходит идеальным образом, разрешению и отмене комплекса. Мы вынуждены допустить, что коснулись границы, никогда не бывающей полностью ясной, между нормальным и патологическим. Если действительно Я не удалось ничего, кроме вытеснения комплекса, тогда последний продолжает существовать бессознательно в Оно, и позже проявит свой патогенный эффект». Термины Фройда в этой статье радикальные: Эдипов комплекс исчезает. Он разрушен.

Сейчас посмотрим, что говорит нам Серж Леклер в Винсенне, в том анархическом 1968 году или считающимся таковым. (4) «Инцест, сексуальное наслаждение матери является самой моделью наслаждения…абсолютным наслаждением, итак, запретным. Но что означает наслаждение матери? Одним словом, что такое наслаждение? Это что-то, связанное с переходом границ, с отменой границ». А в этот период своей теоретизации С. Леклер придавал материнской функции определение фиксирования границ, установления границ, отделяющих биологическое тело от эрогенного тела ребенка. Отмена этой границы, сексуальное  использование материнского тела невозможно, по мере того, как материнская функция отменена в этом нарушении. А установление запрета является одновременно гарантом недоступности этого использования, сохранением этой материнской функции и переходом от метапсихологии наслаждения к

4 Leclaire, Oedipe a Vincenne, Fayard, 1999

фройдовской метапсихологии удовольствия и неудовольствия, определенными С. Леклером, как «эта смягченная форма, в которой временно граница затенена».  И еще: «Разрушение этой грани в то же время отменяет любую возможную эрогенность, или, по крайней мере, вновь возводит все в путаницу, при которой биологическое уже не отличается от эрогенного.»  Точку зрения С. Леклера, особенно в главе под названием «О наслаждении», следует принять во внимание. Я полагаю, что, исходя из этого понятия, которым он пользуется, в прямой связи со своей практикой, он указывает на два фундаментальных течения, два регистра в отношении возможных целей анализа. Один регистр умеренный, цивилизирующий, эдиповый, исключающий инцест. Второй находится в прямой связи с психическим безумием, там, «где этот истинно инцестуозный опыт имеет совершенно знаменательный, необратимый и неизгладимый характер, и где что-то, связанное с пределом, границами, было полностью разрушено.» Материнская функция, как предел, граница, как невозможный инцест устанавливает радикальный барьер между наслаждением и смертью, с одной стороны, и между фройдовскими системами удовольствия и самосохранения, с другой стороны, которые могут действовать в жизнеспособном конфликте.

С. Леклер не оспаривает существование инцестуозного опыта как такового. В своей книге «Разоблачение реального» он выявляет аналитические секвенции, относящиеся к тому инцестуозному опыту, «уловимым на уровне исполнения парциального сексуального влечения», там, где видно, какая большая дистанция существует между инцестуозным актом в повседневном, антропологическом, социально-юридическом смыслах. Он указывает на то, что тогда вся ставка анализа ведет к тому, чтобы «вновь найти (я бы сказала установить) определенную невозможность иметь доступ к Оно». Эдипово желание, инцестуозное желание уже является желанием, отмеченным запретом.     Хотим ли мы знать, касается ли запрет на наслаждение или на эдиповые бессознательные фантазмы, несомненно одно: конечная участь  инцестуозной либидинальной организации состоит в ее необходимом разрушении; в ее форклюзии, по Леклеру; ее полном вытеснении, сказала бы Оланье. Именно припоминание этого утверждения Оланье послужило исходным пунктом этих рассуждений. Она говорила, что в анализе невроза никогда не проявляются прямые репрезентации инцестуозного желания. В свое время это утверждение вызвало у меня скептицизм, так как мне   казалось, что речь, так или иначе, идет только об этом в любом анализе.

Сейчас я бы добавила: так или иначе, но не прямо; или тогда речь идет лишь о вторичных репрезентациях, обдуманных, а не о бессознательных фантазмах. Если сейчас я полностью согласна с этим справедливым утверждением, то задача анализа кажется мне еще трудней.    Мне хотелось бы завершить эту ретроспективу несколькими мыслями об инцесте в юмористической версии, версии Филипа Рота из его книги «Комплекс Портного». Известно, что мать еврейка определяет общую   культурную сущность маленьких историй, касающихся избытка материнской любви. Находка Ф. Рота: быть наказанным матерью через его запирание на улице высшая точка этого юмора. И вот этот бедный малыш, всю жизнь ощущающий непростительную вину, что обделил мать своей любовью, обреченный стоять перед закрытой дверью дома, обреченный умереть от изолирования внутри целого мира, оставшийся без своей матери. А вот сцена разделенной инцестуозной чувственности: «Она села на краю кровати, в корсете, в стеганом лифчике и начала спускать чулки, болтая впустую. Кто самый дорогой птенчик у мамы? Кого мама любит больше-больше всего на свете?»

«Я таял от счастья, и в то же время не отрывал глаз от медленного, прелестно тревожного спускания плотно отлегающих прозрачных чулок вниз, придающих коже оттенки волнующих изгибов… Ух, мне хотелось стонать от удовольствия, мне было четыре года и, несмотря на это, я чувствовал его в крови» и т.д. Мальчишка, ставший взрослым, влюбленный во всех женщинах и большой соблазнитель, возвращается однажды в Израиль. «И…Доктор (ибо вся книга адресована психоаналитику), Доктор, в государстве Израиль я не мог возбуждаться! Что вы скажете об этом символизме, дружище? Не быть способным к эрекции на Земле Обетования!» «Итак, это апогей эдиповой драмы, Доктор?» – Oedipus Rex замечательная трагедия, болван, а не еще одно надругательство! – Вы садист, шарлатан и мерзкий паяц! Но последнее слово за психоаналитиком. После того, как послушал историю любовных терзаний Портного, с  первого детства до провала его сексуальной взрослой жизни, мерзкий паяц говорит своему пациенту: «Итак, говорит  доктор, может, уже начнем, а?»

Из книги “Формы  инцеста”.

Мои более ранние работы содержат отчет о фазе садизма в его зените, через которую дети проходят во время первого годы жизни. В самые первые месяцы жизни ребенка и него имеются садистические импульсы, направленные не только против груди матери, но также против ее тела внутри: вычерпать его, сожрать его содержимое, разрушить его всеми средствами, которые может предоставить садизм. Развитие ребенка управляется механизмами интроекции и проекции. С самого начала Эго интроецирует объекты “хорошие” и “плохие”, для каждых из них прототипом является грудь матери – для хороших объектов, когда ребенок получает ее и для плохих, когда она покидает его. Но именно потому, что ребенок проецирует свою собственную агрессию на эти объекты, он ощущает их “плохими” и не только тогда, когда они фрустрируют его желания: ребенок представляет их как действительно опасные – преследователи, которых он боится, что они сожрут его, вычерпают содержимое его тела, разрежут его на куски, отравят его – короче, осуществят свое разрушение всеми возможными садистическими средствами. Эти образы, которые фантастически нарушают картину реальных объектов, на которой они основаны, устанавливаются не только во внешнем мире, но, посредством процесса инкорпорации, также внутри Эго. Следовательно, совсем маленькие дети проходят через ситуации тревоги (и реагируют на них с механизмами защиты), содержимое которых сравнимо с психозами взрослых.

Один из самых ранних методов защиты против страха преследователей, воспринимаемых как существующих во внешнем мире либо интернализированных, является метод скотомизации, отрицания психической реальности; это может приводить к существенному ограничению механизмов интроекции и проекции, и к отрицанию внешней реальности, и формирует основу самых тяжелых психозов. Очень скоро, также, Эго начинает попытки защититься против интернализированных преследователей посредством процессов изгнания (expulsion) и проекции. В то же время, так как страх интернализированных объектов нисколько не уничтожается с их проекцией, Эго выстраивает против преследователей внутри тела те же силы, какие она применяет против них во внешнем мире. Содержание этих тревог и механизмы защит формируют основу паранойи. В инфантильном страхе волшебников, колдунов, злых зверей и т.д. мы видим нечто от этой психотической тревоги, в частности параноидной тревоги, но здесь она уже подверглась проекции и модификации. Один из моих выводов, более того, заключается в том, что инфантильная психотическая тревога, в особенности параноидная тревога, связана с обсессивными механизмами и модифицируется этими механизмами, которые появляются очень рано.

В этой статье я собираюсь рассмотреть депрессивные состояния в их отношении к паранойе с одной стороны и к мании с другой. Я получила материал, на котором основаны мои выводы, из анализа депрессивных состояний в случаях тяжелых неврозов, пограничных состояний и из анализа пациентов, и взрослых, и детей, которые проявляли смешанные параноидные и депрессивные наклонности.

Я изучала маниакальные состояния в различной степени и форме, включая легкие гипоманиакальные состояния, которые возникают у нормальных людей. Анализ депрессивных и маниакальных черт у нормальных детей и взрослых также оказался очень поучительным.

Согласно Фрейду и Абрахаму, фундаментальным процессом в меланхолии является потеря любимого объекта. Реальная потеря реального объекта, или некоторые сходные ситуации, имеющие такое же значение, приводят к тому, что объект становится инсталлированным в Эго. Вследствие, однако, избытка каннибалистических импульсов в субъекте, эта интроекция терпит неудачу и в результате возникает заболевание.

Итак, почему именно процесс интроекции столь специфичен для меланхолии? Я полагаю, что основное различие между инкорпорацией в паранойе и в меланхолии связано с изменениями в отношении субъекта к объекту, хотя это также вопрос изменения в конституции интроецирующего Эго. Согласно Эдварду Гловеру, Эго, [but loosely] сперва слабо организованное, состоит из значительного числа ядер Эго. С его точки зрения, в первую очередь ядра орального Эго и позже ядра анального Эго преобладают над другими. На этой очень ранней фазе, в которой оральный садизм играет ведущую роль, и которая, на мой взгляд, является основой шизофрении, сила Эго идентифицироваться с его объектами все еще мала, частично из-за того, что она само все еще не скоординировано (un-coordinated) и частично потому, что интроецированные объекты все еще главным образом являются частичными объектами, которые приравниваются к выделениям.

В паранойе характерные защиты направлены главным образом на аннигиляцию “преследователей”, хотя тревоги по поводу Эго занимают главное место в этой картине. Когда Эго станет лучше организованным, интернализированные образы будут сильнее приближаться к реальности и Эго будет полнее идентифицироваться с “хорошими” объектами. Страх преследования, который сперва ощущался по поводу Эго, теперь относится к также и к хорошим объектам, и с этого времени предохранение хорошего объекта рассматривается как синоним выживания Эго.

Рука об руку с этим развитием происходит изменение величайшей важности, а именно, переход от отношения к частичным объектам к отношению с целостным объектом. Посредством этого шага Эго достигает новой позиции, которая составляет основу ситуации, называемой потерей любимого объекта. Пока объект не живет как целый, его потеря не может восприниматься как потеря целого.

С этим изменением в отношении к объекту появляется тревога нового содержания, и происходит изменение в механизме защиты. Развитие либидо также подвергается решающему влиянию. Параноидная тревога, не станут ли объекты, садистически разрушенные, сами источником яда и опасности внутри тела субъекта, заставляет его, несмотря на силу его оральных садистических атак, быть в то же самое время очень недоверчивым к ним, все-таки инкорпорируя их.

Это приводит к ослаблению [weakening? – слабость, склонность] оральных фиксаций. Одна из манифестаций этого может наблюдаться в трудностях, которые очень маленькие дети проявляют в отношении еды, что, я думаю, всегда имеет параноидные корни. Когда ребенок (или взрослый) идентифицируется более полно с хорошим объектом, либидные стремления усиливаются; он развивает жадную любовь и желание поглотить этот объект и механизм интроекции усиливается. Кроме того, он оказывается вынужден постоянно повторять инкорпорацию хорошего объекта, частично из-за страха, что он уничтожил его своим каннибализмом – т.е. повторение этого действия направлено на тестирование реальности его страхов и опровержение их – и частично из-за страха интернализированных преследователей, против которых ему требуется помощь хорошего объекта. На этой стадии Эго более чем когда-либо движимо одновременно любовью и потребностью интроецировать объект.

Другим стимулом для интроекции является фантазия, что любимый объект может быть сохранен в безопасности внутри себя. В этом случае опасности изнутри проецируются на внешний мир.

Если, однако, забота [consideration] об объекте усиливается, и устанавливается лучшее понимание психической реальности, тревога, не будет ли объект разрушен в процессе интроекции его, приводит – как описывал Абрахам – к различным нарушениям в функции интроекции.

Мой опыт свидетельствует, более того, что имеется глубокая тревога, связанная с опасностями, которые ожидают объект внутри Эго. Оно не может быть безопасно сохранено там, так как место внутри ощущается как опасное и ядовитое, в котором любимый объект погибнет. Здесь мы видим одну из ситуаций, которые я описала как являющиеся фундаментальными в “потере любимого объекта”, а именно, ситуации, когда Эго становится полностью идентифицированным с его хорошими, интернализированными объектами, и в то же самое время начинает осознавать свою собственную неспособность защитить и сохранить их против интернализированных, преследующих объектов и Ид. Эта тревога психологически оправданна.

Эго, когда оно становится полностью идентифицированным с объектом, не отказывается от своих более ранних механизмов защиты. Согласно гипотезе Абрахама, аннигиляция и изгнание объекта – процессы, характерные для более раннего анального уровня -инициируют депрессивный механизм. Если это так, это подтверждает мое представление о генетической связи между паранойей и меланхолией. На мой взгляд, параноидный механизм разрушения объектов (либо внутри тела либо во внешнем мире) всеми средствами, которыми оральный, уретральный и анальный садизм может управлять, продолжает, но в меньшей степени и с определенной модификацией оказывать влияние на [to the change] изменение отношения субъекта к его объектам. Как я уже говорила, страх, не будет ли хороший объект изгнан вместе с плохим приводит к обесцениванию механизмов изгнания и проекции. Мы знаем, что на этой стадии Эго больше использует интроекцию хорошего объекта в качестве механизма защиты. Это связано с другим важным механизмом: механизмом совершения репараций объекту. В некоторых моих ранних работах я обсуждала в деталях понятие реставрации (restoration) и показала, что это намного больше, чем просто реактивное образование. Эго чувствует себя принуждаемым (и я могу добавить, принуждаемым его идентификацией с хорошим объектом) совершить реституцию (restitution) за все садистические атаки, которые оно пустило в ход против этого объекта. Когда ярко выраженное различие между хорошим и плохим объектом достигнуто, субъект пытается восстановить первый, совершая хорошее в восстановлении каждой детали его садистических атак. Но Эго все еще не может достаточно быть уверенным в благожелательности этого объекта и в своей собственной способности совершить реституцию. С другой стороны, благодаря его идентификации с хорошим объектом и благодаря другим ментальным успехам, которые это подразумевает, Эго оказывается вынужденным более полно осознать психическую реальность, и это приводит его к болезненному конфликту. Некоторые из его объектов – неопределенное число – являются его преследователями, готовыми поглотить его и причинить ему огромный вред [do violence]. Всевозможными способами они угрожают одновременно Эго и хорошему объекту. Каждый вред, причиненный в фантазии ребенком его родителям (первоначально из ненависти и вторично из самозащиты), каждый акт агрессии [violence], совершенный одним объектом с другим (в особенности деструктивный, садистический коитус родителей, который рассматривается как еще одно последствие его собственных садистических желаний) – все это разыгрывается [played out] одновременно во внешнем мире и, так как Эго постоянно вбирает в себя весь внешний мир, также внутри Эго. Теперь, однако, все эти процессы рассматриваются как постоянный источник опасности одновременно для хороших объектов и для Эго.

Верно, что теперь, когда хорошие и плохие объекты более ясно дифференцированно, ненависть субъекта направлена скорее против последних, тогда как его любовь и его попытки репарации больше сфокусированы на первых; но избыток его садизма и тревоги действует как препятствие этому продвижению в ментальном развитии. Каждый внешний или внутренний стимул (например, каждая реальная фрустрация) чревата крайней опасностью: не только плохим объектам, но также и хорошим угрожает Ид, поскольку каждый приступ ненависти или тревоги может временно уничтожить дифференциацию и таким образом привести к “потере любимого объекта”. И это не только сила неконтролируемой ненависти субъекта, но также его любовь, что угрожает объекту, поскольку в этой фазе его развития любящий объект и поглощающий очень тесно связаны. Маленький ребенок, который верит, когда его мама исчезает, что он съел ее или разрушил ее (либо из любви либо из ненависти), терзается тревогой одновременно за нее и за хорошую мать, которую он поглотил в себя.

Теперь становится ясно, почему, в этой фазе развития, Эго чувствует постоянную угрозу своему обладанию интернализированными хорошими объектами. Оно полно тревоги, не умрут ли эти объекты. И у детей, и у взрослых, страдающих от депрессии, я обнаруживала страх мучительно умирающих или мертвых объектов (особенно родителей) внутри них и идентификацию Эго с объектами в этом состоянии.

С самого начала психического развития существует постоянная корреляция реальных объектов с объектами, инсталлированными внутри Эго. Именно по этой причине тревога, которую я только что описала, проявляет себя в преувеличенной фиксации ребенка на его матери или тем, кто за ним ухаживает. Отсутствие матери возбуждает в ребенке тревогу, не передадут ли его плохим объектам, внешним или интернализированным, либо по причине ее смерти, либо по причине ее превращения в “плохую” мать.

Оба случая указывают на то, что он потерял свою любимую мать, и я особо привлекла бы внимание в факту, что этот страх потери “хороших”, интернализированных объектов становится постоянным источником тревоги, что его реальная мать может умереть. С другой стороны, каждое переживание, которое говорит о потере реального любимого объекта, стимулирует страх потери также и интернализированного.

Я уже говорила о том, что мой опыт привел меня в выводу, что потеря любимого объекта имеет место во время той фазы развития, в которой Эго совершает переход от частичного к полному инкорпорированию объекта. Описав сейчас ситуацию Эго в этой фазе, я могу выразиться более точно по этому поводу. Процессы, которые впоследствии обозначаются как “потеря любимого объекта” обусловлены чувством неспособности (failure) у субъекта (во время отнятия от груди и в периоды, которые предшествуют и следуют за ним) сохранить его хороший, интернализированный объект, т.е. самому обладать им. Одна из причин этой неспособности состоит в том, что он не может преодолеть его параноидный страх интернализированных преследователей.

В этой точке мы сталкиваемся с вопросом о важности для всей нашей теории. Мои собственные наблюдения и наблюдения ряда моих коллег в Англии присели нас в выводу, что прямое влияние ранних процессов интроекции и на нормальное, и на патологическое развитие намного более значимое, и в некоторые отношениях иное, чем до сих пор обычно принимается в психоаналитических кругах.

Согласно нашим взглядам, даже самые ранние инкорпорированные объекты формируют основу Супер-Эго и входят в его структуру. Это вопрос далеко не просто теоретический. Когда мы изучаем отношение раннего инфантильного Эго к его интернализированным объектам и к Ид, и приходим к пониманию постепенных изменений, которым подвергаются эти отношения, мы получает более глубокое понимание (insight into) ситуаций специфической тревоги, через которые проходит Эго, и специфических механизмов защиты, которые оно развивает, когда становится более высоко организованным. Гладя с этой точки зрения на наш опыт, мы находим, что мы достигли более полного понимания самых ранних фаз психотического развития, структуры Супер-Эго и генезиса психотических заболеваний, поскольку там, где мы имеем дело с этиологией, кажется существенным принимать во внимание диспозицию либидо не просто как таковую, но также рассматривать ее в связи с самыми ранними отношениями субъекта в его интернализированным и внешним объектам, рассмотрение, которое подразумевает понимание механизмов защиты, развиваемых Эго постепенно при столкновении с различными ситуациями тревоги.

Если мы примет этот взгляд на формирование Супер-Эго, его безжалостная суровость в случае меланхолии станет более понятной. Преследования и требования интернализированных объектов; нападения таких объектов друг на друга (особенно те, которые представлены садистическим коитусом родителей); настоятельная необходимость выполнять очень строгие требования “хороших” объектов и примирять их внутри Эго с исходящей от Ид [resultant] ненависти; постоянная неуверенность в “хорошести” хорошего объекта, которая заставляет его с такой легкостью превращаться в плохой объект – все эти факторы объединяются, чтобы создать в Эго чувство, что оно является жертвой противоречивых и невозможных требований изнутри, состояние, которое ощущается как нечистая совесть. Иначе говоря: самые ранние проявления [utterances] совести ассоциированы с преследованием плохими объектами. Само слово “грызущая совесть” (Gewissenbisse) свидетельствует о безжалостности “преследования” совести и о том факте, что первоначально она воспринимается как пожирающая свою жертву.

Среди различных внутренних требований, которые влияют [go to] на суровость Супер-Эго у меланхолика, я упоминала его настойчивую потребность исполнять самые строгие требования “хороших” объектов. Именно эта часть картины – а именно, только жестокость “хороших”, т.е. любимых внутренних объектов – признавалась до сих пор общим аналитическим мнением, а именно, в безжалостной суровости Супер-Эго у меланхолика. Но, на мой взгляд, только глядя в целом на отношение Эго к его фантастически плохим объектам, равно как и к его хорошим объектам, только глядя на всю картину внутренней ситуации, которую я пыталась описать в этой статье, мы можем понять рабство, в которое попадает Эго, когда подчиняется исключительно жестоким требованиям и указаниям его любимого объекта, который был инсталлирован внутри Эго. Как я уже упоминала раньше, Эго старается держать хорошее отдельно от плохого, реальные отдельно от фантастических объектов. В результате появляется понятие об исключительно плохих и исключительно совершенных объектах, то есть, его любимые объекты являются в различных аспектах [in many ways] исключительно высоко моральными и требовательными. В то же самое время, так как Эго не может действительно держать свои реальные хорошие и плохие объекты отдельно друг от друга в своем уме, часть жестокости плохих объектов и Ид начинает относиться к хорошим объектам и это тогда вновь усиливает суровость их требований. Эти строгие требования служат цели поддержать Эго в его борьбе против его неконтролируемой ненависти и его плохих атакующих объектов, с которыми Эго частично идентифицируется. Чем сильнее тревога потерять любимые объекты, чем сильнее Эго стремится сохранить их, и чем труднее становится задача восстановления, тем строже будут требования, которые ассоциированы с Супер-Эго.

Я пыталась показать, что трудности, которые Эго переживает когда оно переходит к инкорпорации целостного объекта, происходят от его все еще несовершенной способности справиться с управлением, посредством его новых механизмов защиты, со свежим содержанием тревоги, возникающим при этом продвижении в его развитии.

Я осознаю, как трудно провести четкую линию между содержанием тревоги и чувствами параноика и тех, кто депрессивный, так как они очень близко связаны друг с другом. Но они могут быть отделены друг от друга, если в качестве критерия дифференциации рассмотреть, является ли тревога преследования главным образом относящейся к сохранению Эго – и в этом случая она параноидная – или к сохранению хороших интернализированных объектов, с которыми Эго идентифицируется как целое. В последнем случае – который является депрессивным случаем – тревога и чувства страдания имеют намного более сложную природу. Тревога, не будут ли хорошие объекты и с ними Эго разрушены, или тревога, что они находятся в состоянии дезинтеграции, взаимосвязана с постоянными и отчаянными попытками сохранить хорошие объекты, и интернализированные, и внешние.

Мне кажется, что только когда Эго интроецирует объект как целое и устанавливает лучшее отношение к внешнему миру и к реальным людям, тогда оно способно понять бедствие, создаваемое его садизмом и особенно его каннибализмом, и почувствовать страдание от этого. Это страдание относится не только к прошлому, но также и к настоящему, так как на этой ранней стадии развития садизм находится в самом разгаре. Требуется более полная идентификация с любимым объектом и более полное осознание его значения, чтобы Эго стало осознавать состояние дезинтеграции, к которому оно приводило [has reduced] и продолжает приводить свой любимый объект. Эго тогда сталкивается с психическим фактом, что его любимые объекты находятся в состоянии распада (dissolution) – на части [in bits] – и отчаяние, раскаяние, и тревога, происходящие от этого осознания, находятся на дне многочисленных ситуаций тревоги. Перечислю только некоторые из них: существует тревога о том, как собрать эти куски вместе правильным образом и в правильное время; как выбрать правильные части и отделаться от плохих частей; как оживить объект, когда он собран вместе; и существует тревога о том, что выполнению этой задачи могут помешать плохие объекты и своя собственная ненависть, и т.д.

Ситуации тревоги этого типа, как я обнаружила, находятся в основе не только депрессии, но также всех задержек [inhibitions] в работе. Попытки сохранить любимый объект, восстановить и возродить его [repair and restore], попытки, которые в состоянии депрессии связаны с разочарованием, так как Эго сомневается в своей способности достичь этого восстановления, являются определяющими факторами во всех сублимациях и во всем развитии Эго. В этой связи я сейчас напомню о специфическом значении для сублимации частей, к которым был редуцирован любимый объект, и усилия собрать их вместе. Это “совершенный” объект, который в частях; поэтому попытка отменить (undo) состояние дезинтеграции, к которому он был редуцирован, предполагает необходимость сделать его прекрасным и “совершенным”. Мысль о совершенстве, более того, столь притягательна потому, что она опровергает мысль о дезинтеграции. У некоторых пациентов, которые отвернулись от своей матери в нелюбви или ненависти, или использовали другие механизмы, чтобы убежать от нее, я обнаруживала, что в их уме тем не менее существует изображение прекрасной матери, но которое ощущается только как изображение, а не ее реальная личность. Реальный объект воспринимается как непривлекательный – действительно испорченный, неисправимый и следовательно страшный человек. Прекрасное изображение было отделено от реального объекта, но не было отброшено, и играет огромную роль в специфических способах [their] сублимаций.

По-видимому, желание совершенства коренится в депрессивной тревоге о дезинтеграции, которая таким образом имеет огромное значение во всех сублимациях.

Как я уже указывала раньше, Эго приходит к пониманию своей любви к хорошему объекту, целому объекту и в добавок к реальному объекту, вместе с ошеломляющим пониманием вины перед ним. Полная идентификация с объектом основанная на либидной привязанности [attachment], сперва к груди, а затем к целой личности, идет рука об руку с тревогой за него (о его дезинтеграции), с виной и раскаянием, с чувством ответственности за сохранение его невредимым в защите от преследователей и Ид, и с печалью, относящейся к ожиданию неизбежной потери его. Эти эмоции, либо сознательные, либо бессознательные, на мой взгляд являются существенными и фундаментальными элементами чувства, которое мы называем любовью.

В этой связи я могу сказать, что мы знакомы с самоупреками депрессивного человека [the depressive], которые представляют собой упреки против объекта. Но, на мой взгляд, [ego’s hate of the id, cf.: p.131: subject hates his id] Эго ненависть к Ид, которая главенствует [paramount] в этой фазе, отвечает гораздо больше за его чувство недостойности и отчаяние, чем это делают его упреки против объекта. Я часто обнаруживала, что эти упреки и ненависть к плохим объектам вторично усиливаются как защита против ненависти к Ид, которая еще более непереносима. В соответствии с современным анализом [last] именно бессознательное знание Эго, что ненависть действительно также существует, равно как и любовь, и что она может в любой момент взять верх (тревога Эго о том, что его увлечет Ид и таким образом разрушит любимый объект), приносит печаль, чувство вины и отчаяние, которые лежат в основе печали. Эта тревога также ответственна за сомнения о хороших качествах любимого объекта. Как указывал Фрейд, сомнение является в реальности сомнением в своей собственной любви и “человек, который сомневается в своей собственной любви, может, или скорее должен, сомневаться в каждой меньшей вещи”.

Параноик, следует сказать, также интроецировал целый и реальный объект, но не был способен достичь полной идентификации с ним, или, если достиг [got as far as this], он не был способен сохранить ее [maintain it]. Упомяну несколько причин, которые ответственны за эту неудачу: тревога преследования слишком велика; подозрения и тревоги фантастической природы стоят на пути полной и стабильной интроекции хорошего объекта и реального объекта. Как бы он не был интроецирован [in so far as], существует малая возможности для поддержания его как хорошего объекта, так как сомнения и подозрения всех видов вскоре превратят любимый объект обратно в преследователя. Таким образом, это отношение к целым объектам и к реальному миру все еще находится под влиянием его раннего отношения к интернализированным частичным объектам и выделениям как преследователям и может вновь дать дорогу последним.

Мне кажется, что для параноика характерно то, что хотя по поводу своей тревоги преследования и своих подозрений он развивает очень сильную и острую способность к наблюдению за внешним миром и реальными объектами, это наблюдение и его чувство реальности тем не менее нарушено, так как его тревога преследования заставляет его глядеть на людей главным образом с точки зрения, являются ли они преследователями или нет. Там, где тревога преследования [for the] относительно Эго господствует, полная и стабильная идентификация с другим объектом, в смысле видения и понимания его так, как он реально существует, и полная способность любить, не возможны.

Другой важной причиной, почему параноик не может сохранить его отношение к целому объекту, состоит в том, что когда тревоги преследования и тревоги за самого себя столь сильны, он не может выдержать дополнительную нагрузку тревог за любимый объект и, кроме того, чувств вины и раскаяния, которые сопровождают эту депрессивную позицию. Более того, в этой позиции он значительно меньше может использовать проекцию, из-за страха выбросить его хорошие объекты и таким образом потерять их, и, с другой стороны, из-за страха испортить хорошие внешние объекты, выбрасывая то, что плохое, из самого себя.

Таким образом, мы видит, что страдания, связанные с депрессивной позицией, толкают его обратно к параноидной позиции. Тем не менее, хотя он убежал от нее, депрессивная позиция уже была достигнута и, следовательно, склонность к депрессии имеется всегда. Этим объясняется, на мой взгляд, тот факт, что мы часто встречаем депрессию вместе с тяжелой паранойей, равно как и в более легких случаях.

Если мы сравним чувства параноика с чувствами депрессивного человека в отношении дезинтеграции, то можно увидеть, что для депрессивного человека характерна наполненность печалью и тревогой за объект, который он хотел бы объединить вновь в целое, тогда как для параноика дезинтегрированный объект главным образом представляет собой множество преследователей, так как каждая часть вырастает вновь в преследователя. Это понимание опасных фрагментов, к которым редуцируются объекты, кажется мне согласующимся с интроекцией частичных объектов, которые приравнены к выделениям (Абрахам), и с тревогой о множестве внутренних преследователей, к которым, на мой взгляд, приводит интроекция множества частичных объектов и большого количества опасных выделений.

Я говорила уже о различии между параноиком и депрессивным человеком с точки зрения их отношения к любимым объектам. Давайте теперь рассмотрим в этой связи задержки и тревоги о пище. Тревога о поглощении опасных веществ, деструктивных для внутренности человека, будет таким образом параноидная, тогда как тревога о том, что внутренний хороший объект подвергается опасности введением плохих веществ извне в него будет депрессивной. Опять, тревога о том, что внешний хороший объект подвергается опасности внутри человека, когда инкорпорируется, является депрессивной. С другой стороны, в случаях с ярко выраженными параноидными чертами я встречала фантазии о завлечении внешнего хорошего объекта к себе вовнутрь, т.е. в место, полное опасных монстров, и т.д. Здесь мы видим параноидные причины для интенсификации механизма интроекции, хотя мы знаем, что депрессивные личности применяют этот механизм столь характерным образом с целью инкорпорации хорошего объекта.

Теперь, сравнивая в этом отношении ипохондрические симптомы, мы можем сказать, что боль и другие манифестации, которые в фантазии происходят от атак внутренних плохих объектов против Эго являются типично параноидными. Симптомы, которые происходят, с другой стороны, от плохих внешних объектов и Ид против хороших, т.е. внутренняя борьба, в которой Эго идентифицируется со страданиями хороших объектов, являются типично депрессивными.

Например, пациент, которому в детстве говорили, что у него солитеры (которых он никогда не видел), связывал солитеров внутри него со своей жадностью. Во время анализа у него были фантазии, что солитер проел дорогу через его тело, и он сильно тревожился, что появится рак. Этот пациент, который страдал от ипохондрических и параноидных тревог, был очень подозрительным ко мне, и среди других вещей, подозревал меня в сговоре с другими людьми, враждебно настроенными к нему. В это время он видел сон, что детектив арестовал враждебного и преследующего человека и поместил этого человека в тюрьму. Но затем детектив оказался ненадежным и стал сообщником врага. Детектив представлял собой меня и вся тревога была интернализирована и была также связана с фантазией о солитере. Тюрьма, в которую был помещен враг, была его собственной внутренностью [inside] – в действительности особой частью его внутренности, где должен был содержаться преступник. Стало ясно, что опасный солитер (одна из его ассоциаций была о том, что солитер бисексуальный) представлял собой двоих родителей во враждебном альянсе (в действительности в половом акте) – против него.

В то время, когда анализировались фантазии о солитере, у пациента развился понос, который – как он ошибочно думал – был смешан с кровью. Это испугало его очень сильно; он ощущал это как подтверждение опасных процессов, происходящих внутри него. Это чувство основывалось на фантазиях, в которых он атаковал своих плохих объединенных родителей внутри него ядовитыми выделениями. Понос означал для него ядовитые выделения, равно как и плохой пенис его отца. Кровь, которая, как он думал, была в его выделениях, представляла меня (это было показано ассоциациями, в которых я была связана с кровью). Таким образом, понос ощущался представляющим опасное оружие, с которым он сражался против своих плохих интернализированных родителей, равно как и с самими отравленными и разрушенными родителями – солитером. В раннем детстве он в фантазии атаковал своих реальных родителей ядовитыми выделениями и действительно мешал им в половой связи дефекацией. Понос всегда был чем-то очень пугающим для него. Вместе с этими атаками на его реальных родителей вся эта война стала интернализированной и угрожала разрушить его Эго. Я могу сказать, что этот пациент вспомнил во время анализа, что в возрасте приблизительно десяти лет он определенно чувствовал, что у него имеется маленький человек внутри его желудка, который контролировал его и давал ему указания, которые он, пациент, должен был выполнять, хотя они были извращенные и ошибочные (он имел аналогичные чувства в отношении к своему реальному отцу).

С прогрессом анализа и уменьшением недоверия ко мне, пациент стал очень беспокоиться обо мне. Он всегда очень волновался о здоровье своей матери; но он не был способен развить реальную любовь к ней, хотя он делал все возможное для ее удовольствия. Теперь, вместе с беспокойством обо мне, сильные чувства любви и благодарности вышли на поверхность, вместе с чувствами недостойности, печали и депрессии. Пациент никогда не чувствовал себя по-настоящему счастливым, его депрессия распространялась, можно сказать, на всю его жизнь, но он никогда не страдал он действительно депрессивных состояний. В своем анализе он прошел через фазы глубокой депрессии со всеми симптомами, характерными для этого состояния ума. В то же самое время изменились чувства и фантазии, связанные с его ипохондрическими болями. Например, пациент тревожился, что рак найдет себе дорогу в содержимом его желудка; но теперь, это выглядело так, что хотя он боялся за свой желудок, он действительно хотел защитить “меня” внутри себя – в действительности его интернализированную мать – которую, как он чувствовал, атакует пенис его отца и его собственное Ид (рак). В другой раз у пациента были фантазии, связанные с физическим дискомфортом по поводу внутреннего кровотечения, от которого он должен умереть. Стало ясно, что я идентифицировалась с кровотечением, причем меня представляла хорошая кровь. Мы должны вспомнить, что, когда доминировали параноидные тревоги и я ощущалась главным образом как преследователь, я идентифицировалась с плохой кровью, которая была смешана с поносом (с плохим отцом). Теперь драгоценная хорошая кровь представляла меня – потеря ее означала мою смерть, которая влекла за собой его смерть. Теперь стало ясно, что рак, который он сделал ответственным за смерть его любимых объектов, равно как и за его собственную, и который символизировал пенис плохого отца, еще больше ощущался как его собственный садизм, особенно его жадность. Вот почему он ощущал себя таким нестоящим и был в таком отчаянии.

Когда параноидные тревоги доминировали и тревога по поводу его плохих объединенных объектов превалировала, он чувствовал ипохондрические тревоги только за свое собственное тело. Когда появились депрессия и печаль, любовь к хорошему объекту и беспокойство о нем вышли на поверхность, и изменилось содержание тревог, равно как и все чувства и защиты. В этом случае, равно как и в других, я обнаружила, что параноидные страхи и подозрения усиливались как защита против депрессивной позиции, которая перекрывалась ими. Я сейчас процитирую другой случай с сильными параноидными и депрессивными чертами (паранойя преобладала) и с ипохондрией. Жалобы по поводу физических проблем, которые занимали большую часть каждого часа, сменялись сильными подозрениями к людям в его окружении и часто становились прямо связанными с ними, так как он делал их ответственными за его физические проблемы тем или иным образом. Когда, после тяжелой аналитической работы, недоверие и подозрения уменьшалось, его отношение ко мне улучшалось все больше и больше. Стало ясно, что, погребенная под постоянными параноидными обвинениями, жалобами и критикой других, существовала исключительно глубокая любовь к его матери и забота о его родителях равно как и о других людях. В то же самое время печаль и глубокая депрессия выступали на первый план. Во время этой фазы ипохондрические жалобы изменились, как в способе, каким они были представляемы мне, так и в содержании, которое лежало за ними. Например, пациент жаловался на различные физические проблемы и затем начал рассказывать, какие медикаменты он принимает – перечисляя, что он принимает для своих легких, своего горла, своего носа, своих ушей, своего кишечника и т.д. Это выглядело так, будто он нянчится с этими частями своего тела и этими органами. Он начал говорить о его беспокойстве о некоторых молодых людях, находящихся у него на попечении (он был учителем) и затем о своем волнении за некоторых членов его семьи. Стало совершенно ясно, что различные органы, которые он старался вылечить, идентифицировались с его интернализированными братьями и сестрами, перед которыми он чувствовал вину и которых он должен был непрерывно держать в порядке. Именно его сверхтревожность о том, чтобы привести их в порядок [put right], потому что он разрушил их в фантазии, и его избыточная печаль и огорчение по поводу этого, привели его к такому усилению параноидных тревог и защит, что любовь и забота о людях и идентификация с ними оказались погребенными под ненавистью. В этом случае также, когда депрессия вышла на первый план в полной силе и параноидные тревоги уменьшились, ипохондрические тревоги стали относиться к интернализированным любимым объектам и (поэтому) к Эго, тогда как раньше они переживались в отношении только к Эго.

Попытавшись провести различие между содержанием тревоги, чувствами и защитами, действующими при паранойе и в депрессивных состояниях, я должна вновь прояснить, что, на мой взгляд, депрессивное состояние основано на параноидном состоянии и генетически происходит от него. Я рассматриваю депрессивное состояние как результат смешивания параноидной тревоги с того содержания тревоги, чувств разочарования и защит, которые связаны с неизбежной потерей целого любимого объекта. Мне кажется, что введение термина для этих специфических тревог и защит может способствовать пониманию структуры и природы паранойи, равно как и маниакально-депрессивных состояний.

На мой взгляд, когда бы не существовало состояние депрессии, будь это в нормальном, невротическом, в маниально-депрессивном или в смешанном случае, имеется всегда при этом специфическое сочетание тревог, чувств разочарования и различных вариаций этих защит, которые я описала здесь во всей полноте. [at full length]

Если эта точка зрения окажется правильной, мы сможем понять те очень часто встречающиеся случаи, где нам предстает смешанная картина параноидных и депрессивных наклонностей, так как мы сможем тогда выделить различные элементы, из которых она составлена.

Соображения о депрессивных состояниях, которые я представила в этой статье, на мой взгляд, могут привести нас к лучшему пониманию все еще загадочных реакций самоубийства. Согласно открытиям Абрахама и Джеймса Гловера, самоубийство направлено против интроецированного объекта. Но, когда при совершении самоубийства Эго стремится убить свои плохие объекты, на мой взгляд, в то же самое время оно нацелено на сохранение своих любимых объектов, внутренних и внешних. Скажем короче: в некоторых случаях фантазии, лежащие в основе самоубийства, нацелены на сохранение внутренних интернализированных хороших объектов и той части Эго, которая идентифицирована с хорошими объектами, и также на разрушение другой части Эго, которая идентифицирована с плохими объектами и с Ид. Таким образом Эго получает возможность соединиться со своими любимыми объектами.

В других случаях, самоубийство, по-видимому, определяется, фантазиями такого же типа, но здесь они относятся к внешнему миру и к реальным объектам, частично как заменителям интернализированных. Как уже говорилось, субъект ненавидит не только свои “плохие” объекта, но также его Ид, и очень сильно. При совершении самоубийства его целью может быть достижение окончательного разрыва [clean breach] его отношений с внешним миром, потому что он хочет избавить некоторый реальный объект – или “хороший” объект, который представляет собой этот весь внешний мир, и с которым идентифицировано Эго – от себя самого, или от той части Эго, которая идентифицирована с его плохими объектами и его Ид. На дне такого шага, как мы понимает, лежит его реакция на свои собственные садистические атаки на тело его матери, которые для маленького ребенка являются первым представителем внешнего мира. Ненависть к реальным (хорошим) объектам и месть им также всегда играют важную роль в таком шаге, но это именно неконтролируемая опасная ненависть, которая непрерывно бьет ключом в нем, и от которой меланхолик своим самоубийством частично пытается сохранить свои реальные объекты.

Фрейд утверждал, что мания имеет в своей основе то же содержание, что и меланхолия, и, фактически, является способом убежать от этого состояния. Я бы сказала, что в мании Эго стремится не только найти убежище от меланхолии, но также от параноидного состояния, с которым оно не способно справиться. Его мучительная и рискованная зависимость от его любимых объектов заставляет Эго стремиться к свободе. Но его идентификация с этими объектами слишком [profound] значительная, чтобы от нее можно было отказаться. С другой стороны, Эго, преследуемое страхам плохих объектов и Ид, в своей попытке избежать всех этих несчастий, прибегает к многим различным механизмам, часть из которых, так как они принадлежат к различным фазам развития, несовместимы друг с другом.

Чувство всемогущества, на мой взгляд, является первой и самой главной характеристикой мании и, более того,(как утверждала Хелен Дейч), мания основана на механизме отрицания. Я отличаюсь от Хелен Дейч в следующем пункте. Она считает, что это “отрицание” связана с фаллической фазой и кастрационным комплексом (у девочек это есть отрицание отсутствия пениса); тогда как мои наблюдения привели меня к выводу, что этот механизм отрицания возникает на самой ранней фазе, в которой неразвитое Эго пытается защитить себя от самой сверхмощной и значительной тревоги из всех, а именно, его страха внутренних преследователей и Ид. Говоря иначе, то, что прежде всего отрицается, есть психическая реальность и Эго затем может перейти к отрицанию большей части внешней реальности.

Мы знаем, что скотомизация может привести к тому, что субъект становится полностью отрезанным от реальности, и к его полной пассивности (inactivity). В мании, однако, отрицание связано со сверх-активностью, хотя этот избыток активности, как указывала Хелен Дейч, часто не имеет никакого отношения к достижению каких-либо реальных результатов. Я уже объясняла, что в этом состоянии источник конфликта состоит в том, что Эго не хочет и не может отказаться от своих хороших внутренних объектов и все же пытается избежать опасной зависимости от них, равно как и от своих плохих объектов. Его попытки отделиться от объекта, при этом не отказываясь от него полностью, по-видимому, обусловлены усилением собственной силы Эго. Оно достигает успеха в этом компромиссе посредством отрицания важности своих хороших объектов и также опасностей, которыми ему грозят его плохие объекты и Ид. В то же самое время, однако, оно пытается непрестанно управлять всеми своими объектами и контролировать их (master and control), и эти усилия проявляются в его гиперактивности.

На мой взгляд, совершенно специфичным для мании является использование чувства всемогущества для цели контроля и управления объектами. Это необходимо по двум причинам: (а) чтобы отрицать страх их, который ощущается, и (в) затем, чтобы механизм (приобретенный в прошлой – депрессивной позиции) осуществления репарации мог быть осуществлен. Управляя своими объектами, маниакальный человек воображает, что будет предохранять их не только он нанесения вреда ему, но и друг другу. Его управление позволяет ему, в частности, предотвращать опасный коитус родителей, который он интернализировал, и их смерть внутри него. Маниакальные защиты принимают так много форм, что, конечно, не легко сформулировать общий механизм. Но я полагаю, что мы действительно имеет такой механизм (хотя его вариации бесконечны) в управлении интернализированными родителями, тогда как в то же само время существование этого внутреннего мира обесценивается и отрицается. И у детей, и у взрослых, я обнаружила, что там, где обсессивный невроз был самым сильным фактором в болезни, такое управление означало усиленное разделение (separation) двух (или более) объектов; тогда как там, где господствовала мания, пациент прибегал к методам более мощным. То есть, объекты убивались, но, так как субъект был всемогущим, он предполагал, что он может также сразу же вновь вернуть их к жизни. Один из моих пациентов говорил об этом процессе как “содержание их в отложенном оживлении”. Убийство соответствует механизму защиты (сохранившемуся от прошлой фазы), состоящему в разрушении объекта; воскрешение соответствует репарации, совершаемой для объекта. В этой позиции Эго осуществляет аналогичный компромисс в своем отношении к объекту. Сильное желание (голод – hunger for) к объектам, столь характерное для мании, указывает на то, что Эго сохранило один защитный механизм от депрессивной позиции: интроекцию хороших объектов. Маниакальный субъект отрицает различные формы тревоги, связанные с этой интроекцией (то есть, тревоги, не интроецирует ли он плохие объекты или не разрушит иначе свои хорошие объекты в результате интроекции); его отрицание относится не просто к импульсам Ид, но к его собственной заботе о безопасности объекта. Таким образом, мы должны предположить, что процесс, в результате которого Эго и Эго-Идеал приходят к совпадению (что, как показал Фрейд, происходит при мании) является следующим. Эго инкорпорирует объект каннибалистическим путем (“пир”, как назвал это Фрейд в своем описании мании), но отрицает, что чувствует какое-либо беспокойство о нем. “Конечно,” говорит Эго, “это совсем не имеет такого большого значения, если этот конкретный объект будет разрушен. Имеется так много других, которые можно инкорпорировать”. Это умаление значения объекта и презрение к нему является, я думаю, специфической характеристикой мании и позволяет Эго осуществлять то частичное отделение, которое мы наблюдаем наряду с сильным желанием к объектам. Такое отделение, которого Эго не может достичь в депрессивной позиции, представляет собой продвижение, усиление Эго в отношении к его объектам. Но этому продвижению препятствуют описанные выше регрессивные механизмы, которые Эго в то же самое время применяет в мании.

Прежде чем я перейду к тому, чтобы высказать несколько соображений о роли, которую параноидные, депрессивные и маниакальные позиции играют в нормальном развитии, я собираюсь обсудить два сновидения пациента, которые иллюстрируют некоторые положения, которые я выдвинула в связи с психотическими позициями. Различные симптомы и тревоги, из которых я упомяну только тяжелые депрессии и параноидные и ипохондрические тревоги, вынудили пациента С. прийти на анализ. В то время, когда он видел эти сновидения, его анализ далеко продвинулся. Ему снилось, что он путешествует со своими родителями в поезде, вероятно без крыши, так как они были на свежем воздухе. Пациент чувствовал, что он “управляет всем”, заботясь о родителях, которые были намного старше и больше нуждались в его заботе, чем в реальности. Родители лежали в постели, не рядом, как обычно, но концы постелей были соединены вместе. Пациент обнаружил, что ему трудно держать их в тепле. Затем пациент мочился, тогда как его родители наблюдали за ним, в сосуд, в центре которого имелся цилиндрический объект. Мочеиспускание казалось сложным, так как он особо заботился о том, чтобы не мочиться в цилиндрическую часть. Он чувствовал, что [would have not mattered] было не важно, сможет ли он прицелиться в цилиндр и не набрызгать вокруг. Когда он закончил мочиться, он заметил, что сосуд переполнен и почувствовал, что это неприятно. Во время мочеиспускания он заметил, что его пенис был очень большим и ему было некомфортно из-за этого – как если бы его отец не должен был это видеть, так как он почувствует себя униженным, а он не хотел унижать отца. В то же самое время он чувствовал, что своим мочеиспусканием он избавил отца от необходимости вставать с постели и мочиться самому. Здесь пациент остановился и затем сказал, что он действительно чувствовал, будто его родители были частью его самого. В сновидении сосуд с цилиндром был похож на Китайскую вазу, но это было не так, потому что ножка была не под сосудом, как это должно было быть, она была “в неправильном месте”, так как она была над сосудом – на самом деле, внутри него. Пациент затем сказал, что сосуд ассоциируется со стеклянным колпаком, который использовался для газовой горелки в доме его бабушки, и цилиндрическая часть напоминала ему газовую калильную сетку. Затем он подумал о темном коридоре, в конце которого был слабый свет газового фонаря, и сказал, что эта картина пробуждает в нем печальные чувства. Это заставляет его думать о бедных и обветшавших домах, где, казалось, нет ничего живого и только этот слабый свет газового фонаря. Правда, надо только дернуть за шнур, и тогда свет загорится в полную силу. Это напомнило ему, что он всегда боялся газа, и что языки пламени газовой горелки заставляли его почувствовать, что они сейчас выпрыгнут на него, покусают его, как если это были львиные головы. Другая вещь, которая пугала его в газе, был “хлопающий” звук, который он издавал, когда его выключали. После моей интерпретации, что цилиндрическая часть в сосуде и газовая калильная сетка были одним и тем же предметом, и что он боялся мочиться в него, потому что не хотел по каким-то причинам, чтобы пламя погасло, он ответил, что конечно, нельзя гасить газ таким образом, так как газ все равно останется – это не свечка, которую можно просто задуть.

На следующую ночь после этой пациент видел следующее сновидение: Он слышал шипящий звук чего-то, что жалилось в печке. Он не мог видеть, что это было, но он подумал о чем то коричневом, вероятно, это была kidney (почка -?), которая жарилась в кастрюле. Звук, который он слышал, был похож на писк или слабый крик, и ему показалось, что жарится живое существо. Его мать была там и он пытался обратить ее внимание на это, и заставить ее понять, что жарить живое существо было самым последним делом, хуже, чем варить или запекать его. Это было более мучительно, так как горячий жир не давал ему загореться целиком, и сохранял его живым, [while skinning] покрывая его. Он не смог заставить свою мать понять это, и она, казалось, не беспокоилась. Это взволновало его, но некоторым образом и успокоило, так как он подумал, что все это не может быть так печально, если она не беспокоится. Печь, которую он не открывал в сновидении – он не видел kidney и кастрюлю – напомнила ему холодильник. В квартире своего друга он часто путал дверцу холодильника и дверцу печки. Он удивился, что жар и холод, некоторым образом, являются для него одним и тем же. Мучительный горячий жар в кастрюле напомнил ему книгу о пытках, которую он прочел ребенком; его особенно взволновало отсечение головы и пытки горячим маслом. Отсечение головы напомнило ему о короле Чарльзе. Его очень взволновала история о его казни, и позже у него развилось своеобразное увлечение им. Что касается пыток горячим маслом, он обычно много думал о них, представляя себя в такой ситуации (особенно как горят его ноги), и пытался придумать как, если это произойдет, можно было бы сделать так, чтобы сделать боль по возможности самой слабой.

В тот день, когда пациент рассказал мне это второе сновидение, он сперва сделал замечание о том, как я зажигаю спички, чтобы закурить сигарету. Он сказал, что было очевидно, что я не зажигаю спичку правильным способом, так как верхушка спички отлетает в его сторону. Он подразумевал, что я зажигаю спичку под неправильным углом, и затем сказал: “как мой отец, который неправильно подавал мячи в теннисе”. Он задумался, как часто случалось прежде во время его анализа, что верхушка спички отлетала в его сторону. (Он делал замечания раз или два раньше, что я должно быть пользуюсь обычными спичками, но теперь он критицизм был направлен на мой способ зажигать их.) Он не был склонен говорить, жалуясь, что он был сильно простужен последние два дня; он чувствовал, что его голова очень тяжелая, и уши заложены, слизи было больше, чем обычно в тех случаях, когда он простужался. Затем он рассказал мне сновидение, которое я уже представила, и в ходе ассоциаций его раз упомянул простуду и то, что она сделала его таким несклонным делать что-нибудь.

Анализ этих сновидений пролил новый свет на некоторые фундаментальные моменты в развитии пациента. Они уже возникали раньше и были проработаны прежде в его анализе, но теперь они появились в новой связи и после этого стали полностью ясными и понятными для него. Сейчас я выделю только моменты, касающиеся выводов, сделанных в этой статье; я должна упомянуть, что я не имею возможности процитировать самые важные из возникших ассоциаций.

Мочеиспускание в сновидении ведет к ранним агрессивным фантазиям пациента, направленным на его родителей, особенно против их сексуальной связи. Он фантазировал о том, что покусает и съест их, и, среди других атак, о мочеиспускании на и в пенис его отца, чтобы [skin and] зажечь его и сделать так, чтобы отец заставил мать запылать внутри в их половом акте (пытка горячим маслом). Эти фантазии распространялись на детей внутри тела его матери, которых надо было убить (сжечь). То, что горело заживо в кастрюле (kidney-??), символизировало одновременно пенис его отца – приравненный к выделениям – и детей внутри тела его матери (печь, которую он не открыл). Кастрация отца выражалась ассоциациями об отсечении головы. Присвоение пениса отца было показано чувством, что его пенис слишком большой и что он мочится одновременно за самого себя и за своего отца (фантазии об обладании пенисом отца внутри своего или присоединении его к своему появлялись часто во время его анализа). То, что пациент мочился в сосуд, означало также его сексуальную связь с матерью (поскольку сосуд и мать в сновидении представляли собой одновременно ее как реальную и как интернализированную фигуру). Импотентный кастрированный отец был вынужден смотреть на половые отношения пациента со своей матерью – перевертывание ситуации, через которую пациент проходит в фантазии в своем детстве. Желание унизить своего отца выражалось в его чувстве, что он не должен делать так. Эти (и другие садистические фантазии) приводили к тревогам различного содержания: мать нельзя было заставить понять, что для нее опасен горящий и кусающий пенис внутри нее (горящие и кусающие головы львов, газовая горелка, которую он зажигал), и что ее дети могли сгореть, и в то же самое время были опасны для нее самой (kidney в печи). Чувство пациента, что цилиндрическая ножка была “в неправильном месте” (внутри сосуда, а не снаружи), выражало не только его раннюю ненависть и зависть к тому, что его мать принимает пенис его отца в себя, но также его тревогу об этом опасном событии. Фантазия о сохранении kidney и пенис в живых, тогда как они подвергались мучениям, выражала одновременно деструктивные тенденции против отца и детей, и, в некоторой степени, желание сохранить их. Особое расположение постелей – отличное от расположения в реальной спальной комнате – в которых лежали родители, показывало не только первичное агрессивное и ревнивое стремление разделить их в их половой связи, но также тревогу, не будут ли они повреждены или убиты половой связью, которую в своих фантазиях их сын сделал такой опасной. Желание смерти родителям привело к огромной тревоги за их жизнь [of their death]. Это было показано ассоциациями и чувствами, связанными с слабым газовым светом, увеличенным возрастом родителей в сновидении (старше, чем в реальности), их беспомощностью и необходимостью для пациента держать их в тепле.

Одна из защит против его чувства вины и его ответственности за несчастья, которые он устроил, была выявлена ассоциацией пациента о том, что я зажигаю спички и что его отец подает теннисный мяч неправильно. Таким образом он делал родителей ответственными за их собственную ошибочную и опасную половую связь, но его страх возмездия, основанный на проекции (я сжигаю его) выражался его замечанием о том, что он задумался, как часто во время его анализа верхушки от моих спичек отлетали в его сторону, и всеми другими одержаниями тревог, связанных с атаками на него (голова льва, горящее масло).

Факт, что он интернализировал (интроецировал) своих родителей, проявлялся в следующем: (1) Вагон, в котором он путешествовал со своими родителями, постоянно заботясь о них, “управляя всех”, представлял собой его собственное тело. (2) Вагон был открытым, по контрасту с его чувством, представляющим их интернализацию, что он не мог освободиться от своих интернализированных объектов, но то, что он был открыт, было отрицанием этого. (3) Что он должен был все делать для своих родителей, даже мочиться за своего отца. (4) Определенное выражение чувства, что они были частью его самого.

Но, через интернализацию его родителей, все ситуации тревоги, которые я упомянула прежде в отношении к реальным родителям, стали интернализированными и таким образом умножились, интенсифицировались и, частично, изменились в характере. Его мать, содержащая горящий пенис и умирающих детей (печь с кастрюлей, в которой что-то жарится), находится внутри него. Имеется тревога о том, что его родители занимаются опасными половыми отношениями внутри него, и что необходимо держать их порознь. Эта необходимость стала источником многих ситуаций тревоги, и в его анализе было обнаружено, что она лежит в основе его навязчивых симптомов. В любой момент могли совершить опасный половой акт, сжечь и съесть друг друга, и, так как его Эго стало местом, где разыгрываются все это ситуации тревоги, они могли также разрушить его. Таким образом, он в то же самое время должен был выносить огромную тревогу одновременно за них и за себя самого. Он был полон печали из-за неизбежной смерти интернализированных родителей, но в то же время он не осмеливался полностью оживить их (он не осмеливался дернуть за шнур газовой горелки), так как их полное возвращение к жизни подразумевало половую связь, и это тогда привело бы к их смерти и к его.

Затем, существуют опасности, исходящие от Ид. Если ревность и ненависть, возбужденные какой-либо реальной фрустрацией, бьют ключом в нем, он будет опять в фантазии атаковать интернализированного отца своими горящими выделениями, и нарушать их половых отношения, которые приводят к обновлению тревоги. Либо внешние, либо внутренние стимулы могут увеличить его параноидные тревоги, связанные с интернализированными преследователями. Если он затем также убивает своего отца внутри себя, мертвый отец становится преследователем особого рода. Мы видим это из замечания пациента (и последующих ассоциаций), что горящий газ нельзя погасить жидкостью, останется газ. Здесь параноидная позиция выходит на первый план и мертвый объект внутри становится приравненным к фекалиям и газам. Однако, параноидная позиция, которая была очень сильна в пациенте в начале его анализа, но сейчас значительно ослабела, не много проявляется в этих сновидениях.

В сновидениях доминируют чувства разочарования, которые связаны с тревогой за его любимые объекты и, как я указывала раньше, являются характерными для депрессивной позиции. В сновидении пациент имеет дело с депрессивной позицией различным образом. Он использует садистический маниакальный контроль за своими родителями, держа их отдельно друг от друга и таким образом приостанавливая их приятные, равно как и опасные, половые отношения. В то же самое время, способ, которым он заботится о них, указывает на обсессивные механизмы. Но его главным способом преодоления депрессивной позиции является восстановление (restoration). В сновидении он посвящает себя полностью своим родителям, чтобы они были живы и им было комфортно. Его беспокойство о матери доходит до его самого раннего детства, и стремление держать ее в порядке и восстановить ее, равно как и своего отца, и сделать так, чтобы росли дети, играет важную роль во всех его сублимациях. Связь между опасными событиями внутри него и ипохондрическими тревогами проявляется в замечаниях пациента о том, что он был простужен, когда видел эти сновидения. По-видимому, слизь, которой было больше, чем обычно, идентифицировалась с мочой в сосуде – с жиром в кастрюле – в то же самое время с его спермой, и что его голове, которая была такой тяжелой, он носил гениталии своих родителей (кастрюля с kidney). Слизь, предназначалась для предохранения гениталий его матери от контакта с гениталиями отца, и в то же самое время она подразумевала сексуальные отношения с его матерью внутри. Чувство, которое было у него в голове, что она заблокирована (уши заложены), чувство, которое соответствовало блокированию гениталий родителей друг от друга, и сепарации его внутренних объектов. Одним из стимулов к сновидению была реальная фрустрация, которую пациент пережил незадолго до того, как видел эти сновидения, хотя это переживание не привело к депрессии, но оно сильно нарушило его эмоциональное равновесие, факт, который стал известен из сновидений. В сновидении депрессивная позиция выглядит усиленной, а эффективность мощных защит пациента, в некоторой степени, ослаблена. Это было не так в его реальной жизни. Интересно, что другой стимул к сновидению был совсем другого рода, Уже после болезненного переживания он недавно с его родителями был в коротком путешествии, которое принесло им много удовольствия. Действительно, начало одного из сновидений напоминает ему об этом приятном путешествии, но затем его депрессивные чувства затмевают приятные. Как я уже указывала раньше, пациент прежде обычно очень беспокоился о своей матери, но это отношение изменилось во время его анализа, и он был теперь совершенно счастлив и беззаботен в отношении к своим родителям.

Моменты, которые я выделила в связи со сновидениями, как мне кажется, показывают, что процесс интернализации, который устанавливается на самой ранней стадии в детстве, является определяющим (instrumental) в развитии психотических позиций. Мы видим, как, по мере того как родители становятся интернализированными, ранние фантазии против них ведут к параноидному страху внешних и, еще более, внутренних преследователей, приводят к сожалению и печали в связи с неизбежной смертью инкорпорированных объектов, и к ипохондрическим тревогам, и вызывают попытки овладеть всемогущественным маниакальным путем непереносимыми внутренними страданиями, которые обрушиваются на Эго. Мы также видим, как властный и садистический контроль за интернализированными объектами модифицируется, когда тенденции к восстановлению усиливаются.

У меня нет места для того, чтобы рассмотреть здесь в деталях способы, которыми нормальный ребенок перерабатывает (works through) депрессивную и маниакальную позиции, которые на мой взгляд составляют часть нормального развития. Я ограничусь поэтому несколькими замечаниями общей природы.

В моей предыдущей работе я высказала мнение, на которое я ссылалась в начале этой статьи, что в первые несколько месяцев своей жизни ребенок проходит через параноидные тревоги, относящиеся к “плохой” отрицающей груди, которая воспринимается как внешние и внутренние преследователи. Из этого отношения к частичным объектам, и от их приравнивания с выделениями, на этой стадии вытекает фантастическая и нереалистичная природа отношения ребенка ко всем другим вещам: частям своего собственного тела, людям и вещам вокруг него, который сперва воспринимаются лишь неясно. Объектный мир ребенка в первые два или три месяца его жизни можно описать как состоящий из враждебных и преследующих, или же из удовлетворяющих частей [and portions] реального мира. Вскоре ребенок все больше и больше воспринимает всю (whole) личность матери, и это более реалистичное восприятие распространяется на мир за ней. Факт, что хорошее отношение в своей матери и к внешнему миру помогает ребенку преодолеть свои ранние параноидные тревоги, проливает новый свет на значение этих самых ранних переживаний. С самого начала анализ всегда подчеркивал значение ранних переживаний ребенка, но мне кажется, что только когда мы узнали больше о природе и содержании его ранних тревог, и постоянном взаимодействии между его реальными опытом и жизнью его фантазий, мы смогли полностью понять, почему внешний фактор так важен. Но, когда это происходит, его садистические фантазии и чувства, особенно каннибалистические, в самом разгаре. В то же самое время он теперь переживает изменение в своем эмоциональном отношении к с своей матери. Фиксация либидо ребенка на груди развивается в чувства к ней как к личности. Таким образом, чувства деструктивной и любящей природы переживаются в отношении к одному и тому же объекту, и это приводит к глубоким и разрушительным конфликтам в уме ребенка.

В нормальном ходе событий Эго сталкивается в этот момент своего развития – приблизительно между четвертым и пятым месяцами жизни – с необходимостью признать в определенной степени психическую, равно как и внешнюю реальность. Это заставляет его понять, что любимый объект является в то же самое время ненавидимым, и, в дополнение к этому, что реальные объекты и воображаемые фигуры, и внешние и внутренние, связаны друг с другом. Я уже указывала в другом месте, что в совсем маленьком ребенке существуют, бок о бок с его отношениями к реальным объектам – но на другом уровне, как и должно быть [as it were] – отношения к его нереальным образам, к исключительно хорошим и к исключительно плохим фигурам, и что эти два вида объектных отношений перемешаны и окрашивают друг друга все в большей степени в ходе развития. Первые важные шаги в этом направлении возникают, на мой взгляд, когда ребенок начинает узнавать свою мать как целостную личность и начинает идентифицироваться с ней как с целой, реальной и любимой личностью. Именно в это время [then] депрессивная позиция – характеристики которой я описала в этой статье – выходит на первый план. Эта позиция стимулируется и усиливается “потерей любимого объекта”, которую ребенок ощущает вновь и вновь, когда у него забирают грудь матери, и эта потеря достигает своей кульминации во время отнятия от груди. Шандор Радо указывал, что “самая глубокая точка фиксации в депрессивной позиции находится в ситуации страха потерять любовь (Фрейд), особенно в ситуации голода грудного младенца”. Ссылаясь на утверждение Фрейда, что в мании Эго еще раз сливается с Супер-Эго [merge in unity], Радо приходит к выводу, что “этот процесс является прямым интрапсихическим повторением того слияния с матерью, которое имеет место во время сосания ее груди”. Я согласна с этими утверждениями, но мои взгляды отличаются в важных моментах от выводов, ко которым пришел Радо, особенно в том, каким непрямым и окольным путем, как он думает, что вина становится связанной с этими ранними переживаниями. Я уже указывала ранее, что, на мой взгляд, уже в грудном возрасте, когда он начинает узнавать свою мать как целостную личность, и когда он прогрессирует от интроекции частичных объектов к интроекции всего объекта, ребенок переживает некоторые чувства вины и раскаяния, некоторую боль, которая является результатом конфликта между любовью и неконтролируемой ненавистью, некоторые тревоги о неизбежной смерти любимых интернализированных и внешних объектов – иначе говоря, в меньшей и более слабой степени страдания и чувства, которые мы находим полностью развитыми во взрослых меланхоликах. Конечно, эти чувства переживаются в различных обстоятельствах. Вся ситуация и защиты ребенка, который получает подтверждение вновь и вновь в любви матери, сильно отличаются от ситуации и защит взрослого меланхолика. Но важный момент состоит в том, что эти страдания, конфликты и чувства раскаяния и вины, являющиеся результатом отношения Эго к его интернализированным объектам, уже активны у младенца. То же самое применимо, как я считаю, к параноидной и маниакальной позициям. Если ребенок в этот период времени не может установить свои любимые объекты внутри – если интроекция “хорошего” объекта не проходит – тогда ситуация “потери любимого объекта” возникает уже в таком же смысле, как она обнаруживается у взрослых меланхоликов. Это первое и фундаментальное переживание потери любимого реального объекта, которое переживается через потери груди перед и во время отнятия от груди, только тогда приведет к депрессивному состоянию, если в этот ранний период развития ребенок не смог установить свои любимые объекты внутри Эго. На мой взгляд, также именно на этой ранней стадии развития возникают [set in] маниакальные фантазии, сперва о контролировании груди и, вскоре после этого, о контролировании интернализированных родителей, равно как и внешних, со всеми характеристиками маниакальной позиции, которые я уже описала, и используются для борьбы с депрессивной позицией. В любой момент, когда ребенок находит грудь опять, после того, как потерял ее, запускается маниакальный процесс, посредством которого Эго и Эго-Идеал приходят к соответствию [to coincide] (Фрейд); поскольку удовлетворение ребенка от того, что он накормлен, ощущается не только как каннибалистическая инкорпорация внешних объектов (“пир” в мании, как Фрейд назвал это), но также запускает каннибалистические фантазии, относящиеся к интернализированным любимым объектам и связано с контролем над этими объектами. Без сомнения, чем больше ребенок развить на этой стадии счастливое отношение к своей реальной матери, тем больше он будет способен преодолеть депрессивную позицию. Но все зависит от того, как он сможет найти свой выход из конфликта между любовью и неконтролируемыми ненавистью и садизмом. Как я уже указывала раньше, в самой ранней фазе преследующие и хорошие объекты (грудь) находятся далеко друг от друга в уме ребенка. Когда, вместе с интроекцией целого и реально объекта, они становятся ближе, Эго вновь и вновь возвращается к механизму – столь важному для развития отношений к объектам – а именно, расщеплению образов (imagos) на любимые и ненавидимые, т.е. на хорошие и опасные.

Возможно, именно в этот момент возникает (sets in) амбивалентность, которая, как известно, относится к объектным отношениям – т.е., к целостным и реальным объектам. Амбивалентность, переводимая (carried out in) в расщепление образов, позволяет маленькому ребенку достичь большей уверенности и веры в свои реальные объекты и, таким образом, в свои интернализированные объекты – любить их больше и осуществлять в большей мере свои фантазии о восстановлении любимого объекта, а параноидные тревоги и защиты направлять против “плохих” объектов. Поддержка, получаемая Эго от реального “хорошего” объекта, усиливается механизмом бегства (flight), который колеблется между внешними и внутренними хорошими объектами. [Идеализация.]

По-видимому, на этой стадии развития выполняется объединение внешних и внутренних, любимых и ненавидимых, реальных и воображаемых объектов таким образом, что каждый шаг к объединению приводит вновь к обновленному расщеплению образов. Но по мере увеличения адаптации к внешнему миру, это расщепление осуществляется в плоскостях, которые постепенно становятся все ближе и ближе к реальности. Это происходит до тех пор, пока не установятся в достаточной степени любовь к реальным и интернализированным объектам и вера в них. Тогда амбивалентность, которая частично служит защитой против собственной ненависти и против ненавидимых и пугающих объектов, будет в нормальном развитии вновь уменьшаться в различной степени.

Вместе с усилением любви к своим хорошим и реальным объектам появляется большая вера в свою собственную способность любить и уменьшение параноидной тревоги из-за плохих объектов – изменения, которые ведут к уменьшению садизма и вновь к более лучшим способам овладеть агрессией и отделаться от нее. Репаративные тенденции, которые играют самую важную роль в нормальном процессе преодоления инфантильной депрессивной позиции, запускаются в действие различными методами, из которых я упомяну только два фундаментальных метода: маниакальные и обсессивные позиции и механизмы.

По-видимому, шаг от интроекции частичных объектов к целостному любимому объекту, со всеми последствиями этого, имеет самое важное значение в развитии. Его успех, правда, зависит преимущественно от того, насколько Эго было способно справиться со своим садизмом и со своими тревогами на предыдущей стадии развития, и развило оно или нет сильную привязанность либидо к частичным объектам. Но если Эго сделало этот шаг, оно достигает, как это и должно быть [as it were ?], перекрестка, от которого в различных направлениях расходятся дороги, определяющие все ментальное строение. +

Я уже рассматривала достаточно подробно как неудача [to maintain] в идентификации с интернализированными и реальными любимыми объектами может привести к психотическим расстройствам [of] депрессивных состояний, или мании или паранойи.

Сейчас я хочу упомянуть два других пути, которыми Эго пытается покончить со всеми страданиями, которые связаны с депрессивной позицией, а именно: (а) “бегством к “хорошему”, интернализированному объекту”, механизм, на который Melitta Schmideberg обратила внимание в связи с шизофренией. Эго уже интроецировало целостный любимый объект, но из-за своего чрезмерного страза интернализированных преследователей, которые спроецированы на внешний мир. Эго находит убежище в непомерной вере в свои интернализированные внешние объекты. Результатом такого бегства может быть отрицание психической и внешней реальности и самые глубокие психозы.

(в) Бегством к внешним “хорошим” объектам как средством опровергнуть все тревоги – внутренние равно как и внешние. Этот механизм, который характерен для невроза и может привести к рабской зависимости и к ослаблению Эго.

Эти механизмы защиты, как я уже указывала ранее, играют свою роль в нормальной проработка инфантильной депрессивной позиции. Неудача в проработке этой позиции может привести к преобладанию одного или другого из описанных механизмов бегства и таким образок к тяжелому психозу или неврозу.

Я уже подчеркивала в этой статье, что, на мой взгляд, инфантильная депрессивная позиция является центральной позицией в развитии ребенка. Нормальное развитие ребенка и его способность к любви, по-видимому, будут основываться главным образом на том, как Эго перерабатывает эту узловую позицию. Это опять зависит от модификации, которой подвергаются самые ранние механизмы (которые остаются в действии также и в нормальной личности), в соответствии с изменениями в отношении Эго к его объектам, и особенно от успешного взаимодействия между депрессивными, маниакальными и обсессивными позициями и механизмами.

Первые шесть глав данной книги посвящены Мелани
Кляйн.
Основой для них, как и для глав, базирующихся на рабо-
тах Уилфреда Биона, стал цикл «Дни публичных лекций», кон-
ференций, проводимых в Институте психоанализа в Лондоне.
Первый «День Кляйн» был представлен лекциями Патрисии
Дэниэл, Роналда Бриттона и Майкла Фельдмана; во второй
день выступали Ирма Бренман Пик, Джон Стайнер и Элизабет
Ботт Спиллиус. В «День Биона» были включены лекции Эдны
О’Шонесси, Рут Ризенберг Малколм и Роналда Бриттона. Эти
открытые лекции предназначены для того, чтобы привлечь
к психоанализу внимание более широкой аудитории. В опуб-
ликованных здесь лекциях не ставились задачи дать всеобъ-
емлющее представление о работах Кляйн и Биона, они были
направлены на то, чтобы на живом клиническом материале
представить некоторые из наиболее интересных и важных
идей людям, мало знакомым с ними. Поэтому особое значение
уделялось тому, чтобы показать, как эти идеи и теории при-
меняются на практике работающими сегодня аналитиками.
В лекциях показано, что некоторые исходные идеи Кляйн ис-
пользуются сегодня почти так же, как применяла их она сама,
тогда как другие идеи развивались и изменялись, и это свиде-
тельствует о том, что психоанализ, как и положено, является
живой наукой и живым методом лечения. Поскольку предпо-
лагалось, что лекции будут посвящены непосредственно идеям
Кляйн и Биона, большинство авторов сборника не стремились
обсуждать взгляды других современных психоаналитиков.

Введение
Описание жизненного пути Мелани Кляйн можно найти
у Сигал (Segal, 1979) и Гросскурта (Grosskurth, 1986), общее
введение к изложению ее идей – у Сигал (Segal, 1973).
Словарь Хиншелвуда (Hinshelwood, 1989) охватывает все
понятия Кляйн; он особенно полезен для понимания ее ран-
них идей. Спиллиус (Spillius, 1988) сделала подборку и снаб-
дила комментариями серию статей, написанных британскими
последователями Кляйн между 1950 и 1988 годами, в кото-
рых отражены некоторые изменения и преемственность в ис-
пользовании ее идей. Работу Кляйн критиковали многие бри-
танские аналитики и американские эго-психологи; Кернберг
(Kernberg, 1969) резюмировал эту критику, а Йорк (Yorke, 1971)
и Гринсон (Greenson, 1974) впоследствии присоединили свои
критические замечания. Работа Кляйн постепенно обретает
большую известность, и различные авторы, например Грин-
берг и Митчел (Greenberg and Mitchell, 1983), Фрош (Frosh, 1987),
Хьюгес (Hughes, 1989), составили резюме и комментарии к ней.
Мелани Кляйн (урожденная Райзес) родилась в Вене
в 1882 году в семье небогатого врача. Большая часть ее детст-
ва прошла в Вене; и хотя у нее были определенные культурные
интересы, она никогда не встречалась там с Фрейдом, что, воз-
можно, показывает, как невелико было психоаналитическое
сообщество в начале ХХ века. Ей было за тридцать, когда она
открыла психоанализ. Она рано вышла замуж, похоже, по-
жертвовав ради замужества возможностью получить универ-
ситетское образование. Брак не был счастливым и не оправ-
дал надежд, тем более что по причине места работы мужа она
была вынуждена жить в очень маленьком провинциальном
городке, небогатом культурными событиями, где чувствова-
ла себя одинокой и лишенной той интеллектуальной жизни,
которая была у нее в Вене. В 1910 году она уехала в Будапешт,
в то время процветающий и влиятельный город в центре Авст-
ро-Венгерской империи, где имелась значительная психо-
аналитическая группа. Здесь она открыла для себя Фрейда:
она была очарована, прочитав его статью «О сновидениях».
Кляйн писала о том времени: «Это было то, к чему я стреми-
лась, по крайней мере, в те годы, когда я так хотела найти

то, что принесло бы мне интеллектуальное и эмоциональное
удовлетворение» (Grosskurth, 1986, р. 69). Она стала прохо-
дить анализ у Ференци отчасти из интереса, но и чувствуя
потребность в помощи. Она произвела впечатление на Ферен-
ци, и он поощрял ее, особенно ее работу с детьми, еще только
зарождавшуюся в то время. В 1921 году она переехала в Бер-
лин, где Абрахам, ее учитель и позднее аналитик, поддержи-
вал ее. Его самого очень интересовали ранние инфантиль-
ные процессы, обнаруженные им у пациентов. Работа Кляйн
с маленькими детьми подкрепляла и дополняла его идеи. Она
очень нуждалась в его поддержке, поскольку ее идеи уже тогда
вызывали серьезные разногласия в Берлине. После его смерти
в 1925 году ее положение еще более усложнилось. Проблема
отчасти была в том, что Берлинское общество смотрело на Ве-
ну как на первоисточник психоанализа и там работала с деть-
ми Анна Фрейд, используя абсолютно другой подход. Поэтому
Кляйн все более и более ощущала себя в изоляции, находясь
в Берлине. С другой стороны, Англия была более независима
от Вены, и там во всяком случае уже проявляли интерес к ее
работе. Джонс и другие специалисты изучали раннее разви-
тие ребенка и первичную психическую жизнь, а Аликс Стрэчи,
который встречался с Кляйн в Берлине (Meisel and Kendrick,
1986), способствовал тому, чтобы она прочитала лекции в Лон-
доне в 1925 году; они нашли там горячий прием, что привело
ее к решению поселиться в Лондоне.
Кляйн писала о том времени:
В 1925 году мне представилась замечательная возмож-
ность говорить перед заинтересованной и благодарной
аудиторией в Лондоне. Все члены присутствовали в до-
ме д-ра Стивена… Три недели, проведенные в Лондоне,
были одним из самых счастливых периодов моей жини.
Я встретила столько дружелюбия, гостеприимства и ин-
тереса и очень полюбила англичан. Это правда, что потом
не всегда все складывалось так удачно, но эти три недели
были очень важны для моего решения жить в Англии.
(Grosskurth, 1986, р. 157)

Она быстро вошла в Британское общество и продолжила ра-
боту над своими идеями о ранней психической жизни, уделяя
особое внимание работе с детьми. Вначале она во многом раз-
деляла взгляды Фрейда и Абрахама (см. главу 1), но к середине
1930-х годов начала развивать собственные уникальные идеи.
Вполне радикальные, содержащие вызов, эти идеи неизменно
вызывали разногласия в Британском обществе, что усилилось
с приездом венских аналитиков, особенно Анны Фрейд с от-
цом, бежавших, как и другие, от нацистского преследования.
(Информацию о полемике Фрейд–Кляйн в 1941–1945 гг. см.:
King and Steiner, 1990.)
Несмотря на разногласия, Британское общество сохрани-
ло единство, и Кляйн продолжала развивать свои идеи и разра-
батывать теоретические положения до конца жизни. Ее работа
о зависти была опубликована, когда ей было далеко за 70. Она
умерла в 1960 году, в один из дней, когда читала заключитель-
ную корректуру своей последней работы об анализе ребенка
«Ричарда», названной «Рассказ о детском анализе» (1960).
Главная особенность сделанного Кляйн вклада в психо-
анализ в том, что с самого начала это было изучение и лечение
детей. Она разработала игровую технику (Klein, 1955), которая
открыла новый мир эмпатийного понимания чувств и фан-
тазий маленьких детей. Вначале Кляйн была потрясена тем,
что некоторые фантазии этих детей содержали агрессивность
и насилие, так же как предыдущее поколение было шокиро-
вано тем, что Фрейд обнаружил детскую сексуальность. Под-
держка Абрахама, открытия и разработки концепций Фрейда,
особенно, возможно, «Я и Оно» (Freud, 1923а), способство-
вали тому, что она вскоре уверенно сделала открытие: даже
у очень маленьких детей имеется раннее и очень суровое Су-
пер-Эго, являющееся, по ее мнению, результатом проекции
их собственных жестоких импульсов в мать и отца, в «первич-
ные объекты» (Klein, 1927, 1928). Все большее внимание она
уделяла роли интроекции и проекции в психическом разви-
тии и разработала новые взгляды на процесс формирования
символа и на то, как тревога может тормозить этот процесс
(Klein, 1930).

Первая глава данной книги, «Детский анализ и понятие
бессознательной фантазии», написанная Патрисией Дэниэл,
начинается с краткого рассмотрения техники детского ана-
лиза Кляйн и того, каким образом этот новый метод давал ей
возможность опираться на работы Фрейда и других аналити-
ков, в особенности Абрахама. Пристальное внимание уделено
идеям интроекции и развитию понятия внутреннего мира,
создаваемого процессами проекции и интроекции. Дэниэл
описывает, каким образом Кляйн связывает это с первичны-
ми оральными и анальными фантазиями о материнском те-
ле, и подходит к подробному рассмотрению бессознательной
фантазии и символизма, лежащих в основе всех последующих
процессов развития, таких как эдипов комплекс (см. главу 3).
Дэниэл иллюстрирует эти идеи клиническими примерами
как из работ Кляйн, так и из собственной практики, исполь-
зуя в основном материал работы с детьми.
Кляйн считала, что ранние отношения с первичными
объектами, сформированные проекцией и интроекцией, со-
здают большую часть внутреннего мира индивида и что эти
ранние отношения проявляются во всех других отношениях
с людьми, особенно с аналитиком:
Временами отношение к психоаналитику даже у взрослых
отмечено чертами, присущими детям, такими как чрез-
мерная зависимость и потребность в руководстве и одно-
временно абсолютно иррациональное недоверие. Делать
выводы о прошлом на основании этих манифестаций есть
одна из составляющих психоаналитической техники.
(Klein, 1959, р. 243)
Во второй главе, «Возникновение ранних объектных отно-
шений в психоаналитическом сеттинге», Ирма Бренман Пик
показывает, как в различных аналитических ситуациях появ-
ляются ранние объектные отношения, порой скрытые и ед-
ва уловимые, порой напоминающие взрыв. Она исследует,
как пациенты относятся к своим объектам, то отстраняясь
от них, стараясь защитить себя, то открыто встречаясь с ни-
ми. Она обсуждает, каким образом особенность восприятия

пациентом аналитика способствует пониманию аналитиком
объектных отношений пациента. Главным для нее становится
вопрос: «Кем является аналитик для пациента в тот или иной
конкретный момент?». Примеры из ее практики – случаи
детей и взрослых – охватывают весь диапазон нарушений:
от бессловесного, умственно отсталого аутичного ребенка
до взрослых пациентов, во многом успешных, но в тонкостях
отношений к аналитику отчетливо обнаруживающих свои
первичные объектные отношения.
Выраженное новаторство ранней работы Кляйн заключа-
лось в том, что ее игровая техника с детьми открывала новые
виды материала; было очевидно, что она развивает собст-
венные идеи, такие как более раннее датирование Супер-Эго
и эдипова комплекса, но в период с 1919 по 1935 год ее базовая
теория, модель психики и психического развития, по сути, бы-
ли близки теориям Фрейда и Абрахама. В частности, она следо-
вала представлению Абрахама о фазах либидо (Abraham, 1924).
Однако в 1935 году она опубликовала статью под названием
«Вклад в психогенез маниакально-депрессивных состояний»,
показавшую, что ее идеи содержат новый элемент теории.
В этой статье она выдвинула следующую идею: младенец про-
ходит через процесс понимания того, что объекты, которые
он любит, и объекты, которые ненавидит, в действительнос-
ти – один и тот же человек; частичные объекты признаются
целыми (не только грудь, но вся мать); младенец осознает свое
беспокойство за объект, чувствует вину за психические атаки
на свой объект и страстно желает исправить причиненный
вред. Тревогу, связанную с повреждением и потерей, Кляйн
назвала «депрессивной тревогой» и в общих чертах намети-
ла специфические защиты от этой тревоги. Кляйн полагала,
что совокупность таких тревог, защит и объектных отношений
возникает во второй четверти первого года жизни; она назва-
ла этот процесс «депрессивной позицией», а не депрессивной
фазой, для того чтобы подчеркнуть то, в чем была убеждена:
индивид не просто проходит через эту фазу и оставляет ее по-
зади как точку фисации- на протяжении всей жизни осуществ-
ляется постоянное колебание то в сторону тревог и защит

депрессивной позиции, то в противоположную от них сторону
(Klein, 1935, 1940). С течением времени последователи Кляйн
смогли использовать ее понятие депрессивной позиции в пол-
ном объеме, хотя они меньше, чем Кляйн, озабочены установ-
лением точного момента возникновения ее во младенчестве.
В главе 3, «Эдипова ситуация и депрессивная позиция», Ро-
налд Бриттон берет фрейдовский «ядерный комплекс» – эдипов
комплекс – и показывает, как Кляйн связывает его со своим
понятием депрессивной позиции, которое порой считается
ее наиболее значительным вкладом в психоанализ. Затем он
описывает историю и развитие депрессивной позиции и эди-
пова комплекса и показывает их абсолютную зависимость друг
от друга. Способность отказаться от единоличного обладания
одним из родителей и признание реальности родительской па-
ры, другими словами, предпосылка для переработки эдипова
комплекса зависит от достижения задач депрессивной пози-
ции, а именно принятия отдельного существования объекта
и последующих чувств зависти и ревности, в которые это при-
нятие повергает. Принятие отдельности объекта подразуме-
вает принятие реальности других отношений объекта, в осо-
бенности отношений между родителями. Бриттон обсуждает
защиты от этого принятия. Он приводит ряд подробных кли-
нических примеров из своей работы со взрослыми и детьми.
После бури, которую вызвала концепция депрессивной
позиции, и дискуссии по противоречиям, имевшей место
в начале 1940-х годов, Кляйн в статье 1946 года «Заметки
о некоторых шизоидных механизмах» представила еще одну
совершенно новую идею. В этой статье она описывает «па-
раноидно-шизоидную позицию», отличающуюся тревогами
преследования, связанными с угрозой для индивида (в от-
личие от характерной для депрессивной позиции тревоги,
связанной с угрозой для объекта). Она описывает типичные
для параноидно-шизоидной позиции защиты, особенно рас-
щепление объекта на хороший и плохой и соответствующее
ему расщепление Эго на хорошее и плохое; они сопровожда-
ются фантазиями, вызванными проекцией в объект частей
Эго (и/или частей внутренних объектов); этим вызванным

проекцией фантазиям сопутствует идентификация внешнего
объекта со спроецированными в него частями Эго или вну-
треннего объекта (проективная идентификация); она пишет
и о других защитах: всемогуществе, идеализации и отрицании.
Она подчеркивает также, что фантазии, вызванные проекци-
ями и интроекциями, с самого начала жизни воздействуют
друг на друга и создают внутренний мир, в котором есть я
и объект. И снова она не рассматривает параноидно-шизоид-
ную позицию как фазу, хотя описывает ее как атрибут самого
раннего младенчества. По ее мнению, на протяжении всей
жизни происходит постоянное колебание между параноидно-
шизоидной и депрессивной позициями.
В главе 4, «Равновесие между параноидно-шизоидной
и депрессивной позициями», Джон Стайнер описывает обе эти
позиции и различные защиты от тревоги, которые существуют
в каждой из них. Затем он переходит к описанию равновесия
между двумя позициями, делая акцент на том, что выбором
термина «позиция» Кляйн отстраняется от понятий «стадия»
или «фаза» Фрейда и Абрахама. Для обозначения динамичес-
кой природы равновесия он использует химическую запись
Биона PS↔D*
. Стайнер высказывает идею о том, что в каждой
из позиций имеется дополнительное разделениие. Параноид-
но-шизоидная позиция представляет собой континуум между
нормальным расщеплением, необходимым для здорового раз-
вития, и патологической фрагментацией, ведущей к фомиро-
ванию «странных объектов» (Bion, 1957), с чем связаны более
серьезные нарушения в дальнейшей жизни. Внутри депрес-
сивной позиции есть состояние, управляемое страхом потери
объекта, которое может быть связано с отрицанием психи-
ческой реальности, и состояние, при котором возможно пере-
живание потери объекта, ведущее к обогащению личности.
Эти состояния внутри депрессивной позиции тесно связаны
с работой скорби, и Стайнер достаточно подробно, учитывая
работы Фрейда и Кляйн, обсуждает скорбь и ее отношение
к депрессивной позиции. Соответствующие клинические
* PS (paranoid-schizoid) – параноидно-шизоидная; D – depressive –
депрессивная. – Прим. пер.

иллюстрации позволяют увидеть эти разные типы психичес-
кой организации.
Как было сказано выше, Кляйн выдвинула идею проектив-
ной идентификации в ходе обсуждения параноидно-шизоид-
ной позиции. Для нее эта идея не являлась особо важной, но
о ней было сказано и написано больше, чем о любом другом
понятии, предложенном ею. В главе 5, «Клинические проявле-
ния проективной идентификации», Элизабет Ботт Спиллиус
описывает понятие проективной идентификации Кляйн и то,
как оно развивалось и совершенствовалось, особенно Бионом
и Джозеф. При этом она говорит о трех вариантах использо-
вания идеи проективной идентификации кляйнианскими
(и другими) аналитиками, особенно в Британии. В первона-
чальной трактовке Кляйн акцент делался на том, что проек-
тивная идентификация является бессознательной фантазией,
влияющей на то, как пациент воспринимает аналитика. Бион,
помимо этого, обращает внимание на то, каким образом дейст-
вия пациента могут иногда заставить аналитика испытывать
те чувства, которые пациент часто бессознательно ждет от не-
го . Джозеф, расширяя бионовский подход, исследует, каким
образом пациент постоянно, хотя бессознательно, «подтал-
кивает» аналитика к импульсивным действиям, соответст-
вующим внутренней ситуации пациента. Спиллиус делает
акцент на том, что в центре внимания этих более поздних
разработок находится постоянное, непрекращающееся вза-
имодействие между пациентом и аналитиком.
Она отмечает также, что видит мало клинической поль-
зы от попыток объявить какую-то из моделей «правильной»,
более того, от попыток провести различия между проекцией
и проективной идентификацией; она считает, что все три мо-
дели являются надежным способом понимания клинического
материала и что все три могут использоваться одним и тем же
аналитиком в разное время, иногда в одной и той же сессии.
Предмет обсуждения Майкла Фельдмана в главе 6, «Рас-
щепление и проективная идентификация», в значительной
мере совпадает с таковым в главе 5. (Эти лекции были прочи-
таны в разные дни.) Фельдман рассматривает кляйнианскую

теорию проективной идентификации и раннего расщепления,
делая особый акцент на сопровождающем эти процессы рас-
щеплении Эго, а также на расщеплении и проецировании вну-
тренних объектов. Проецируются не только свои плохие части.
Я может избавляться от хороших частей, но в случае чрезмер-
ности этого процесса может возникнуть сверхзависимость
от внешнего объекта. Чтобы объяснить процесс проективной
идентификации, Фельдман дает подробные клинические при-
меры и описывает фрагменты анализа трех пациентов. В пер-
вом показано, как пациент поспешно проецирует в аналитика
спутанную и униженную часть себя; в данном случае пациент
в ответ на интерпретцию смог вновь обрести эту часть. Второй
пациент обнаруживает другую важную и относительно недав-
но описанную сторону проективной идентификации – прово-
цирование аналитика на воспроизведение ранних объектных
отношений; но не повторение этих отношений, а их интерпре-
тация дает возможность изменить первоначальное состояние.
В третьем случае аналитика, как бы он ни поступал, при-
нуждали к действию. Таким образом, Фельдман показывает,
как теория проективной идентификации Мелани Кляйн, осо-
бенно в модификации Биона, Розенфельда и Джозеф, сегодня
широко используется в клинической работе.
Эти шесть глав убедительно показывают, что последова-
тели Кляйн, особенно Сигал, Бион, Розенфельд и Джозеф, раз-
вили и в некоторых случаях видоизменили первоначальные
формулировки Кляйн, но что эти формулировки остаются
для них основным источником вдохновения (Spillius, 1988).
Последней значительной работой Кляйн, снова вызвав-
шей серьезные разногласия, была книга 1957 года «Зависть
и благодарность», которую высоко оценили ее последователи,
особенно Бион, чья работа является предметом обсуждения
последних трех глав этой книги.
До сих пор нет полной биографии и/или обзора творчест-
ва Биона. Его автобиография «Долгие выходные» (1985) яв-
ляется в высшей степени уникальным повествованием о его
ранней жизни, школьных годах и травматическом и героичес-
ком опыте командира танка во время Первой мировой войны.

Частичные описания его работы есть у Мельтцера (1978), Грин-
берга и др. (1975), Вильямса (1983) и Гротштейна (1981б).
Бион родился в 1897 году в индийском городе Муттра,
где его отец был иженером и управляющим. Индия произве-
ла на него неизгладимое впечатление, и среди произведений,
на которые он часто ссылался в своей работе, была «Бхага-
вадгита». В возрасте 8 лет его разлучили с семьей, отправив
в Англию учиться в школе, что было печальным обычаем того
времени. Во время Первой мировой войны Бион вступил в Ко-
ролевский танковый корпус и был участником многих воен-
ных действий, получил две высокие награды за храбрость, хотя
потом в книге «Воспоминание о будущем» (1975) он поясняет,
что то, что происходит в хаосе и ужасе войны, очень спутанно
и непонятно, а впоследствии переиначивается и искажается
в попытке найти смысл там, где его нет. Очевидно, что эти
впечатления оказали сильное влияние на него, и можно на-
блюдать, как они постоянно отражаются в его психоанали-
тических произведениях, особенно касающихся психотичес-
ких состояний. Бион поступил в Оксфорд, где проявил себя
отличным спортсменом и защитил диплом по современной
истории. После недолгого периода преподавания, уже интере-
суясь психоанализом, он поступил в больницу при универси-
тетском колледже в Лондоне и стал изучать медицину, чтобы
профессионально заниматься психоанализом. Одно время
Бион работал у Уилфреда Троттера – хирурга, проявляющего
глубокий интерес к психологии, известного благодаря книге
о группах «Инстинкты толпы во время мира и войны», на ко-
торую Бион опирался при написании своей книги о группах.
Получив квалификацию, Бион стал заниматься психи-
атрией и уже вскоре работал в Тавистокской клинике, начав
анализ у Джона Рикмана. Его психоаналитическое обучение
было прервано Второй мирововй войной, во время которой
он активно применял и развивал свои идеи об использова-
нии групп в лечении психологических травм и при отборе
офицерского состава, и эта ранняя работа с группами стала
темой его первой статьи (Bion, 1943). После войны он завер-
шил свое психоаналитическое обучение в анализе с Мелани

Кляйн, который оказал сильное влияние на его развитие в ка-
честве аналитика.
В начале 1950-х годов работа с группами, которой он пре-
имущественно занимался во время войны и в Тавистокской
клинике (Bion, 1961), уступила место исключительно психо-
аналитическим исследованиям. Под влиянием статьи Мелани
Кляйн «Заметки о некоторых шизоидных механизмах» (1946)
Бион, наряду с другими кляйнианскими аналитиками того
времени, в особенности Гербертом Розенфельдом и Ханной
Сигал, анализировал многих психотических и пограничных
пациентов. Эта работа послужила основой для некоторых
важных статей, особенно таких как «Отличие психотичес-
ких личностей от непсихотических» (1957), «О высокомерии»
(1958), «Нападение на связь» (1959) и «Теория мышления»
(1962а). Бионовские идеи психоза трудно отнести к какой-ли-
бо из психоаналитических классификаций теории психоза;
одна из них известна как теория «защит» и теория «дефи-
цита» и подробно описана Лондоном (1973) как «унитарная»
(см.: Arlow and Brenner, 1969); а другая – как «специфическая»
теория (Katan, 1979; Frosch, 1983; Yorke, Wieseberg and Freeman,
1989; Grotstein, 1977). Подобно «унитарным» теорети-
кам, Бион пытается разработать общую модель мышления,
охватывающую как невроз, так и психоз; но он подчеркивает
также, что индивиды, которые, в силу конституциональных
особенностей или особенностей окружения, перманентно
не способны переносить фрустрацию, которые эвакуируют
фрустрацию и плохие переживания (что приводит к невоз-
можности развить элементарные мыслительные способности),
оказываются в силу этого в психическом состоянии, подобном
тому, что приверженцы «специфической» школы описывают
как базовое нарушение психической репрезентации.
В 1950-е и 1960-е годы Бион был известным членом Бри-
танского психоаналитического общества, а с 1962 по 1965
его президентом. В 1960-е он обобщил большую часть сво-
ей предыдущей работы, начав с книги «Обучение на опыте»
(1962b), за которой последовали «Элементы психоанализа»
(1963), «Трансформации» (1965) и «Внимание и интерпретация»

(1970); все эти книги развивали идеи, выдвинутые в работе
«Теория мышления». В 1968 году Бион отошел от активной
деятельности в Британском обществе и переехал в Лос-Анд-
желес, где продолжал писать, практиковать, обучать и разви-
вать идеи вплоть до возвращения в Англию незадолго до своей
внезапной болезни и смерти в конце 1979 года.
Работа Биона оказала серьезное влияние на клиническую
практику всех кляйнианских психоаналитиков Британского
психоаналитического общества, а также на многих из тех,
кто является членом Независимой группы и Современной
фрейдовской группы. Многие аналитики, которые не очень
хорошо знакомы с работой Биона, тем не менее используют
его идеи, как используют в своей практике идеи Кляйн. Тем,
кто не воспитан в этой аналитической традиции, часто труд-
но полностью понять то, о чем пишет Бион, и немаловажную
роль играет здесь то, что он пытается писать о таких эмоцио-
нальных состояниях, которые трудно поддаются словесному
описанию.
На значительную часть описанной в данной книге кли-
нической работы, как и на некоторые идеи в главах по Кляйн,
оказал влияние Бион. Так, использование записи PS↔D и то-
го, что она выражает динамический характер отношений
между параноидно-шизоидной и депрессивной позициями,
описанный Стайнером в главе 4, является результатом разви-
тия Бионом идей Кляйн. Описание Спиллиус призошедших
со времен Кляйн изменений в использовании термина «про-
ективная идентификация» и того, как часто при этом учиты-
вается контрперенос, проистекает из бионовского понятия
«контейнера» и «контейнируемого» (Bion, 1962b), подробно
обсуждаемого Бриттоном в главе 8. В задачи трех следующих
глав, посвященных Биону, не входит «охватить» всего Биона;
они, скорее, помогают читателям увидеть, как британские ана-
литики кляйнианского направления стараются клинически
использовать его идеи.
Как было сказано выше, на ранних этапах психоана-
литического формирования Бион работал с пограничными
и психотическими пациентами, и именно в этот период были

намечены его идеи о природе психотической личности, осо-
бенно в статье «Отличие психотических личностей от непси-
хотических». В главе 7, «Психоз: безмыслие странного мира»,
Эдна О’Шонесси пишет об этом и показывает, как фрейдовская
идея «принципа удовольствия» используется в структуре объ-
ектных отношений. Человек, стремящийся защититься от бо-
ли и фрустрации, мобилизует фантазию, согласно которой
не только неприятные переживания проецируются в объект –
он полагает, что избавляется и от той части психики, которая
может регистрировать эти переживания. Если продолжать
обращаться с переживаниями подобным образом, то психи-
ка не сможет создать аппарат – Эго, способный делать что-ли-
бо, кроме как избавлять себя от неприятных переживаний,
и следствием этого становится потеря ощущения реальности;
такое непрерывное проецирование плохих чувств ведет к со-
зданию психического мира пугающих преследующих объек-
тов, и тогда Я предпринимает все более и более решительные
меры для того, чтоб защититься от них. Эдна О’Шонесси пишет,
что Бион обращал особое внимание на существование фунда-
ментального различия между представлением о мире у психо-
тической и непсихотической личности либо у психотической
и непсихотической части личности, а именно: психотическое
функционирование находится во власти процессов фрагмента-
ции и изгнания средств познания реальности – чувств, созна-
ния, мышления, то есть именно того, что защищает психику
от психоза. Она говорит о предпосылках – конституциональ-
ных и созданных окружением, которые, как считал Бион, не-
отвратимо приводят к развитию психоза, и подчеркивает,
что даже лучшие из матерей, несмотря на то, что облегчают
состояние, могут одновременно провоцировать зависть своей
способностью устоять и таким образом все равно вести к из-
мененным и нарушенным отношениям. Вероятно, психотик
воспринимает первичный объект совсем не как кормящий;
для него это особого рода грудь – жадная, похожая на влага-
лище, которая лишает взаимодействие смысла. Поэтому оче-
видно, что лечение психотических пациентов – это огромная
и трудная работа, но О’Шонесси подчеркивает мнение Биона,
что, если такие пациенты находятся в терапии или в анали-
зе, они поддаются лечению, несмотря на то, что объективно
во многом отличаются от невротических пациентов. Анализ
представляет собой колебательные движения то в сторону
аномальной депрессивной позиции, то в сторону аномальной
параноидно-шизоидной позиции, но при этом идет постепен-
ное развитие способности к более гуманистическому контак-
ту с объектом. О’Шонесси иллюстрирует это материалом двух
пациентов с преобладанием психотических частей личности.
Изгнание средств познания реальности заметно контр-
астирует с другим стремлением, возникающим, как счита-
ет Бион, очень рано, со стремлением не только любить (L)*
или ненавидеть (H)†
объект, но также знать его и быть по-
знанным им (K)‡
. Именно это базисное человеческое стремле-
ние знать и стремление к тому, чтобы знали тебя, ведет к по-
пыткам переносить фрустрацию. Такая толерантность ведет
к тому, чтобы не использовать проективную идентификацию
для избавления от фрустрации, а напротив, к тому, чтобы вы-
держивать состояние «без груди» – как Бион часто называет
его, и это состояние является зачаточным «мышлением».
В главе 8, «Удержать в голове», Бриттон показывает, что,
согласно бионовской модели мышления, способность выдер-
жать отсутствующий объект, выдержать «без груди» может
возникнуть лишь, если младенец в самом начале ощущает
(и может выдерживать это ощущение), что объект способен
позволить проекцию; то есть объект, который можно нена-
видеть или как угодно провоцировать и который может до-
статочно долго выдерживать это и быть в состоянии отве-
тить таким образом, чтобы у младенца появилось ощущение,
что какие-то его плохие, спроецированные чувства были смяг-
чены матерью. Если мать может дать это и если младенец
способен почувствовать, что подобный опыт «контейнирует»
его, он со временем сможет интроецировать эту функцию,
* L (love) – любовь.
† H (hate) – ненависть.
‡ K (knowledge) – познание.
равно как и специфический материнский ответ. Именно это
Бион называет «альфа-функцией» – основной составляющей
зачаточного мышления. Бриттон отчетливо иллюстрирует,
что происходит, когда в младенчестве нет такого объекта.
Идеи Биона о контейнировании и отсутствии контейни-
рования способствуют большему пониманию аналитиком
того, что происходит на аналитической сессии, поскольку эти
идеи позволяют рассматривать проективную идентификацию
как примитивный, но вполне нормальный способ общения
между младенцем и матерью, а в анализе между анализандом
и аналитиком. В конце Бриттон рассматривает мнение Биона
о том, к чему может приводить неудачное контейнирование.
Подобно О’Шонесси, Бриттон отмечает, что Бион придавал
значение как генотипу, так и окружению. Что касается пси-
хотических пациентов, то здесь, он считает, почти наверня-
ка конституциональный фактор проявляется в виде завис-
ти к контейнирующим функциям матери, и заключает, что
во многих случаях у младенца был невосприимчивый объект,
неспособный чувствовать его проекции. Бриттон делится так-
же собственными идеями относительно влияния отца на то,
будет ли ситуация развиваться во благо или во вред.
Идея о том, что желание «знать» свой объект является
базовым импульсом, рассматривается далее Рут Ризенберг
Малколм в главе 9, «„Как будто“: феномен незнания», в центре
внимания которой находятся представления Биона о мыш-
лении и познании. Бион говорит о знании (К) как об опре-
деляющей связи между Я и объектом; и так же, как завист-
ливое отношение к объекту может поменять связь любовью
на связь ненавистью, завистливое отношение к объекту, ка-
сающееся знания, может превратить желание знать в жела-
ние не знать, сменить К на то, что Бион называет «минус К».
Первичный объект, в котором преобладает минус К, воспри-
нимается не как мать или грудь, которая хочет знать и пони-
мать психическое состояние младенца, а как объект, лиша-
ющий переживания младенца всякого смысла. Имея такой
психический мир, младенец, а при сохранении положения
и взрослый, не способен обучаться на опыте, что показывает
Ризенберг Малколм на клинических примерах нескольких
пациентов, вкладывающих всю силу в то, чтобы удерживать
анализ в неподвижном состоянии. В дополнение она вводит
и рассматривает разновидность защитного расщепления, на-
званного ею «разрезание», и проводит различия между ним
и фрагментацией.
Манера письма Биона находится под сильным влиянием
его идей о природе языка, и он пытается различными спосо-
бами модифицировать свое общение с читателем, что превра-
щает реальное чтение его работ в трудное и зачастую дезор-
ганизующее занятие. Частое использование алгебраических
записей: PS вместо параноидно-шизоидный», D вместо «де-
прессивный», К вместо «знание», «бета-элементы» вместо «хао-
тичные переживания», «альфа-функция» вместо «зачаточное
мышление» – предназначено, по его словам, для того, чтобы
избежать нежелательных ассоциаций и информации, выра-
жающей чувства. Можно поспорить, действительно ли это
полезно, но таков стиль его письма, и это то, с чем сталкива-
ются читатели, когда хотят понять его работу. Есть надежда,
что беглый взгляд на его идеи через клиническую работу трех
современных аналитиков поможет читателю, по крайней мере,
увидеть, что многие считают его открытия очень полезными
для своей практики.
В книге делается попытка дать представление о некото-
рых главных идеях Кляйн и Биона и показать, как они исполь-
зуются и развиваются некоторыми аналитиками в их повсе-
дневной клинической работе. Многие идеи Кляйн и Биона
не были рассмотрены, и многие современные разработки были
обойдены вниманием, но я надеюсь, что настоящая подборка
пробудит читательский интерес.