источник

Фантазм предоставляет типичное для желания удовольствие.

Лакан, Ecrits, 773

Мы можем предложить различные определения невроза. В отличии от психоза он предполагает утверждение отцовской функции, усвоение принципиальной структуры языка, примат сомнения над уверенностью, обдуманное сдерживание влечений вместо их несдержанного отыгрывания ¹, склонность находить большее удовлетворение в фантазии, чем в непосредственном сексуальном контакте, противоположный форклюзии механизм вытеснения, возвращение вытесненного изнутри в форме оговорок, неверных действия и симптомов, — и это список можно продолжать и продолжать. В отличии от перверсии в случае невроза генитальная зона доминирует над остальными эрогенными зонами, как и некоторая неуверенность в отношении того, что приводит к возбуждению, а также отказ быть причиной jouissance Другого, и тд.

Вытеснение

В первую очередь о бессознательном можно сказать то… что о нём говорил Фрейд: оно состоит из мыслей.

Лакан, Scilicet 1 (1968): 35

В этом суть вытеснения. Аффект не подавляется — он смещается, становится неузнаваем.

Лакан, Семинар XVII, стр. 180

Фундаментальным механизмом в неврозе является вытеснение. Именно вытеснением и объясняется тот факт, что, в то время как психотик без излишней сложности может выдать все свои “грязные секреты”, транслируя все те непристойные чувства и поступки, разглашать которые другим было бы стыдно, невротик скрывает их от других глаз, от других и от себя. Лакан описывая ситуацию психотика говорит, что его/её бессознательное лежит на поверхности (à ciel ouvert). ² Действительно, в некотором смысле, в психозе нет бессознательного, поскольку бессознательное появляется в следствии вытеснения. ³

Вытеснение, каким бы образом мы не описывали его движущую силу (влиянием эго или супер-эго, выражающимся в забывании тех мыслей или желаний, которые не соответствовали представлениям о себе или же моральным принципам; или же притяжением к “ядру” первовытесненного материла, связанным с ним элементам; или обоими способами), ведёт, согласно Фрейду, к отдельной записи или регистрации ощущения или мысли, которая однажды возникла или промелькнула в голове. То есть оно не подразумевает полного и окончательного уничтожения восприятия или мысли, что мы можем подразумевать под форклюзией. Как Фрейд писал в своей статье “Отрицание”, что вытеснение не может произойти, если та реальность, о которой идёт речь (например, переживание некой сцены), ранее не была каким-то образом подтверждена на каком-то уровне психики, или если на неё не полагались. ⁴ В психозе эта реальность навсегда остаётся непризнанной или не подтвержденной, она форклюзируется, отвергается, отбрасывается. В неврозе же эта реальность уже подтверждена в каком-то наиболее базовом смысле, но оттеснена из сознания.

Подобно тому, как Фрейд уподобляет манифестируемое и латентное содержания сновидений двум различным языкам (SE IV, 277), так и Лакан приходит к мысли о том, что бессознательное — это язык (Семинар III, стр. 20), своего рода некий иностранный язык, который мы не можем непосредственно прочесть. Следуя наиболее строгим формулировкам статьи Фрейда “Вытеснение” (которые много раз повторяются и в других его работах), Лакан утверждает, что вытесненное — это не ощущение, и не аффект, но связанные с ощущениями мысли, мысли, к которым аффект и прикреплён. Другими словами, бессознательное состоит из мыслей, а мысли не могут быть сформулированы или же выражены иным образом, кроме как в словах, то есть с помощью означающих. Как правило, аффект и мысль вначале связаны или же сцеплены, но при вытеснении они обычно отделяются друг от друга, и уже мысль может быть помещена в бессознательное.

Именно поэтому врачи часто сталкиваются с пациентами, которые говорят о своём унынии, депрессии, тревоге, грусти или же захваченности виной, но не знают почему это так. Или же те причины, которыми они объясняют своё состояние, выглядят не соразмерными тому аффекту, который их настиг. Аффект, связанная с которым мысль была вытеснена, обычно остаётся, и переживающие его люди пытаются найти ему некое ситуативное объяснение, пытаются понять его тем или иным образом. ⁵ “Забывание” мысли, которому сопутствует наличие аффекта, особенно распространено в истерии.

В случае же невроза навязчивости обычно наблюдается другая картина: мысль (например, некое воспоминание из детства) вполне доступна сознанию, но при этом ей не сопутствует никакого аффекта. Одержимый неврозом навязчивости вспоминает события, но не свои реакции или же эмоции по их поводу. В таких случаях вытеснение фактически разрушает связь между мыслью и связанным с ней аффектом, и аналитику необходимо полагаться на перенос диссоциированного аффекта его пациента в здесь и сейчас аналитических отношений. Это происходит не посредством указаний или же обвинений, но благодаря умению аналитика как можно дольше оставаться пустым экраном, и принимать как позитивные проекции, так и негативные.

Примером этому может быть работа Фрейда с Человеком-Крысой, в которой Фрейд очень рано заметил, что, будучи ребёнком, его анализант питал ненависть в отношении своего отца, но никакого соответствующего аффекта его детские воспоминания не выявляли. Фрейд, воплощая собой “Человека без свойств”, позволил его анализанту воспроизвести эти чувства в аналитическом окружении, и осыпать оскорблениями Фрейда, выступавшему в данном случае крайне терпеливой фигурой, замещающей отца Человека-Крысы. Благодаря замещению (отца на аналитика) аффект смог выйти из тени.

Возвращение вытесненного

После вытеснения мысль не перестаёт бездействовать. Она соединяется с другими близкими мыслями и пытается при любой возможности быть выраженной: в сновидениях, оговорках, ошибочных действиях и симптомах. “Вытеснение и возвращение вытесненного — это одно и тоже”, — говорил Лакан ⁶. Другими словами, вытесненная идея — это та же идея, что была замаскированным образом выражена в оговорке, забывании имени, “случайном” разбивании вазы, а также в любой иной форме, которую она может принимать (например, отвращение от материнской заботы указывает на вытеснение ребёнком его желания матери). Действительно, единственным нашим “доказательством” наличия вытеснения является его возвращение, его проявление в виде какого-то нарушения или заминки. Существование симптома (как например, конвульсивного подергивания части лица) для психоанализа является единственным наличным или же необходимым свидетельством вытеснения ⁷: тик может происходить из вытесненных агрессивных мыслей, или же из вытесненного желания видеть больше, — в любом случае некое желание оказывается подавлено или же оттеснено. “Невротический симптом играет роль языка [langue], который позволяет выразить вытесненное” (Семинар III, стр. 83). Симптом — это сообщение Другому.

В случае конверсионного симптома, то есть симптома нашедшего своё выражение в теле (что включает в себя весь спектр от несущественных болей, напряжения в челюсти, покалываний, чувства жжения, головокружений и до мигреней, паралича, слепоты, немоты и глухоты), адаптируемой им средой является тело прописанное языком, тело исписанное означающими. Анна О (которую в действительности звали Берта Паппенгейм и которая была пациенткой Йозефа Брейера [Исследования Истерии]), которая и придумала выражение “лечение разговором”, развила у себя паралич правой руки, той руки, которой как она считала (в “грёзах наяву”) она не смогла отогнать змею от её отца. Другими словами, её физический, телесный симптом “говорил” о её отношениях с отцом, и о возможном желании его смерти, в котором она не могла признаться себе. Также она развила другой симптом, который полностью игнорировал все медицинские представления о нервных путях в теле, который состоял в том, что она чувствовала резкую боль в небольшом участке её бедра, том же участке, на который её отец клал свои ноги, когда она занималась его проблемами со стопой.

Широко распространено представление о том, что для навязчивости характерно, что вытесненное возвращается в разум, тогда как в случае истерии оно возвращается в теле. И хотя верно то, что одержимый неврозом навязчивости страдает, по-видимому, от беспокоящих его мыслей (которые, на первый взгляд, бессмысленны, компульсивны и даже преследуют его), а истеричка — от физических недомоганий, этот критерий не является безусловным и надёжным для различения навязчивости и истерии. Одержимые неврозом навязчивости, похоже, всё больше поддаются физическому “вызванному стрессом” недомоганию (эта характеристика “вызванное стрессом” не значит ничего, и является дежурным словом в современной медицине для психосоматики), и их выбор в отношении задействованной части тела оказывается еще более говорящим, чем это могло бы быть в случае истерии.

В вопросе различения истерии и навязчивости, в конечном итоге, играют роль не различные места возвращения вытесненного, поскольку что мысли, что тело — и там, и там преобладает язык, и потому оба эти места являются “местом Другого” ⁸. Преобладание конверсионных симптомов в клинической картине пациента могут намекать об истерическом диагнозе, но, при этом, всё равно необходимо смотреть дальше, поскольку такие специфические особенности как конверсия редко оказываются определяющими. Конверсия, подобно мазохистическим тенденциям, может быть обнаружена в ряде различных клинических категорий.

Позиции лакановского субъекта

Различные “клинические структуры” (то есть различные диагностические категории) в рамках более широкой структурной категории невроза (все они определяются механизмом вытеснения) соответствуют, согласно Лакану, различным позициям субъекта, а не различным симптомам. Американские психиатры, психоаналитики и психологи, похоже, стремятся выделить в рамках невроза (если они и выделяют более общую категорию невроза) всё больше и больше классификаций и диагностических категорий: “депрессивной расстройство”, “биполярное расстройство”, “паническое расстройство”, “гиперактивность”, “гипноидные состояния”, “дистимия”, “полисубстанциональная зависимость”, — но все эти категории являются лишь маркерами определённых симптомов или же групп симптомов, проявляющихся в человеке в данный момент времени. Каждая такая категория соответствует микро-симптому или же мини-паттерну из общей психологической системы человека.

Лакановские структуры являются более фундаментальными, чем эти категории “зависимых личностей”, “интровертов”, “экстравертов”, “женщин, которые слишком много любят”, “мужчин, которые боятся близких отношений” и “созависимых”. Американская психология и психиатрия имеет склонность к тому, чтобы заниматься лишь тем, что непосредственно привлекает их взгляд, отказываясь от представления о “более глубоких” структурах, того представления, с которого и начинается психоаналитическое исследование. И потому они часто поддаются банальной простоте типичной американской научной мысли: разделяй и властвуй, — они делят каждый паттерн на наиболее мелкие изолируемые части, определяют их названия, и пытаются лечить их (по возможности медикаментозно, или же с помощью определённых “терапевтических техник”) как логически отдельные “расстройства”. Действительно, разные категории популярной психологии, в конечном итоге, оказываются не хуже и не лучше категорий, который предлагает “медицинская наука”, поскольку и там, и там применяется синдром-за-синдромом, симптом-за-симптомом подход.

Анорексическая женщина может быть охарактеризована как страдающая от “расстройства пищевого поведения”, но мы и так об этом знаем, как только узнаём, что она — анорексик. Тем не менее, если же у неё будет диагностирована истерическая структура, то мы сможем попробовать расположить роль её “расстройства пищевого поведения” в более широком контексте её психической структуры. И это позволит нам увидеть, например, что ту же роль, что её анорексия играла в её подростковом возрасте, рвота играла в то время, когда она была ребёнком, воровство в магазинах — когда ей было двадцать, и стресс от масштабных торгов — в её поздние годы, когда она была биржевым брокером.

В лакановском психоанализе диагностические под-категории в неврозе также являются структурными категориями. Они не определяются некими определёнными списками симптомов, поскольку одни и те же симптомы могут быть обнаружены в крайне различных типах людей.

Основные диагностические категории и под-категории невроза представлены в следующей схеме:

Вопрос, которым нам следует задаться: Каким образом определяются эти “более глубокие структуры” невроза?

Истерия и навязчивость

В своих ранних работах Фрейд делал несколько попыток определить навязчивость и истерию на основании крайне специфического способа людей реагировать на ранние (первичные) сексуальные переживания: одной из наиболее убедительных его определений было предположение о том, что навязчивость характеризуется реакций вины и антипатии, а истерия — отвращения ⁹. Для аналитиков, которые признают фундаментальную важность сексуальности, в её широком фрейдовом понимании ¹⁰, возможность различения пациентов на основании фундаментального различия в их отношении к сексуальному представляется крайне важным вкладом. Поскольку в действительной клинической практике более поверхностные свидетельства навязчивости и истерии (компульсивные ритуалы, соматические симптомы и т.д.) не всегда очевидно представлены: то, что обычно представляется как истерические черты (например, конверсия или психосоматические проблемы) можно обнаружить, напротив, и у людей, которые страдают от невроза навязчивости, а черты невроза навязчивости можно обнаружить у истериков. И, действительно, в одном супервизируемом мною случае явно анорексические тенденции (которые обычно связываются с истерией) пациентки были вызваны её чувством вины (что обычно связывается с навязчивостью): чем более виновной в отношении матери она себя чувствовала, тем больше в потреблении калорий она себя ограничивала ¹¹.

Если у терапевтов было бы “истинное определение” истерии, то они могли бы, например, видеть за некоторыми компульсивными феноменами в клинической картине их пациентов более фундаментальный механизм, которым действительно регулируется психическая экономика пациента. Что также позволит им не пренебрегать и не упускать “случайные” характеристики других клинических структур, но и располагать себя в переносе в соответствии с базовым психическим механизмом пациента.

В конце 1980-х Фрейд пытался дать единое ясное определение истерии, но он никогда не считал, что  ему это удастся. В своих письмах к Флиссу ¹² он говорил о своём желании написать фундаментальную работу об истерии, которая бы её объясняла, но он так никогда и не написал такую книгу. У нас есть несколько предварительных определений истерии и навязчивости, которые, тем не менее, не всегда являются внутренне согласованными. Они крайне полезны в практике, но всё равно основной вопрос остаётся открытым: Почему существует только два основных невроза, истерия и навязчивость, а не, например, четыре? или шесть? или пять? (В действительности их три, поскольку еще есть фобия) ¹³.

Помимо исторического значения категорий истерии и навязчивости для развития психоанализа, в отсутствии своего рода их полного определения, оказывается сложным сформировать ощущение их значения для тех, кто не работает с этими категориями и не воспринимает клинический опыт в их контексте. Фактически, любая классифицирующая схема с течением времени может приобрести для практикующего некоторую полезность и значение, поскольку он/она начнёт замечать различные характеристики среди пациентов, относящихся к одной категории. Также можно сказать о большей пригодности психоаналитических категорий, о том, что они более полезны, чем остальные, поскольку предоставляют практикующим представления о том, каким образом располагать себя в переносе, что нужно искать, а также о ряде характеристик, которые, вероятно, не будут видны вначале, а скорее будут проявляться с течением терапии. Можно сказать (и я говорю об этом в этой главе), что психоаналитическая классификация выходит за пределы диагностических систем, поскольку они направляют интервенции практикующего в отношении различных пациентов.

Лакан же позволяет нам еще более настойчиво отстаивать психоаналитические категории, поскольку он показывает, что они могут быть определены более основательным, структурным образом. В продолжавшейся всю жизнь его попытке формализовать и развить работу Фрейда, Лакан представил те основания для структурного понимания навязчивости и истерии, предложить которые не удалось Фрейду.

Структурные определения

“Всё для другого”, — говорит одержимый неврозом навязчивости, и именно так он поступает, в этом беспрестанном кружении в вихре уничтожения другого ему так никогда и не удаётся достаточным образом убедиться в существовании другого.

Лакан, Семинар VIII, 241

Для того, чтобы понять проводимое Лаканом радикальное различение истерии и навязчивости, нас следует вернуться к его понятию фундаментального фантазма. В его наиболее базовой форме, фантазм — это отношения между субъектом и объектом ($ ◊ a). Структура фундаментального фантазма в истерии радикально отличается от оной в случае навязчивости. Проще говоря, фантазм одержимого неврозом навязчивости подразумевает отношения с объектом, но он отказывается признать, что этот объект имеет отношение к Другому. И хотя объект, согласно Лакану, всегда возникает как то, что выпадает или же утрачивается после сепарации от Другого (диаграмма 8.1), одержимый отказывается признавать наличие какого-либо родства между объектом и Другим. ¹⁴

Приведём простой фрейдовский и лакановский пример этому: грудь матери является первичным источником удовлетворения ребёнка (это справедливо для тех детей, которых кормят грудью). В диаграмме 8.1 мы может определить ребёнка в том круге, который находится слева, а мать (как Другого, англ. mOther) — в правом круге, а грудь — в пересечении этих двух кругов. Вначале, ребёнок на воспринимает грудь чем-то отдельным от него, но скорее частью или чем-то принадлежащим “ему/ей” (поскольку первоначально у ребёнка нет ощущения “себя”, нет представлений о том, где заканчивается он/она и объект и начинаются другие); его опыт принимает форму континуума, а не отдельных, дискретных сущностей. Как только ребёнок осознает себя отдельным от матери, он/она уже более не может “обладать” грудью также как и ранее, поскольку предоставляемое ею наслаждение относилось к времени предшествующему субъект-другой, субъект-объект разделению ¹⁵. Ребёнок не воспринимал грудь как принадлежащую другому человеку (действительно, он еще не обладает представлениями о принадлежности и обладания), но в течении процесса отлучения от груди (что, грубо говоря, является одной из форм сепарации) она оказывается отобранной у него/неё, утраченной. Сепарация — это скорее не утрата Матери (mOther), а утрата эротического объекта, объекта, который приносил столько удовольствия. ¹⁶ Ребёнок не переживает пассивно эту утрату — он/она пытается как-то исправить или компенсировать эту утрату.

В обсессивном фантазме (я буду говорить об одержимом неврозом навязчивости тут как о нём, поскольку большинство одержимых неврозом навязчивости — мужчины) сепарация преодолевается или же исправляется посредством того, что субъект конституирует себя в отношении к груди, которая выступает причиной его желания; единство или целостность субъекта достигается добавлением объекта. Но он отказывается признавать, что грудь является частью или же происходит от Другого, или же имеет какое-то отношение к той женщине, которая становится его сексуальным партнером.

В диаграмме 8.2 схематически представлено, что одержимый неврозом навязчивости забирает объект себе и отказывается признавать существование Другого, не говоря уже о желании Другого. Потому обсессивный фантазм может быть описан общей формулой фундаментального фантазма ($ ◊ a) при условии, что она понимается как описание того, что одержимый неврозом навязчивости стремится к нейтрализации или уничтожению Другого. ¹⁷

Истерический (и далее я буду говорить о истеричке как о ней, поскольку в большинстве случае истерии мы имеем дело с женщинами) фантазм, напротив, решает вопрос сепарации не конституированием, в отношении к утраченному ею эротическому объекту, но в отношении  объекта, утраченного Другим. Сепарация приводит к тому, что истеричка понимает свою утрату в свете утраты её Матери (mOther), исчезновения объекта, которым она была для её Матери (mOther). Она понимает, что её мать без собственного ребёнка не является целостной как Мать (mOther) и потому конституирует себя объектом, который дополняет её Мать, осуществляя её целостность, единство (становясь объектом, который закупоривает или останавливает желание Матери [mOther]). ¹⁸ Если эти отношения не оказываются триангулированы Именем-Отца, то это может привести к психозу, но в ином случае — истеричка конституирует себя как объект, вызывающий желание Другого, поскольку наличие желания Другого гарантирует её положение как объекта, оно гарантирует некое место для неё в пределах Другого.

Вместо того, чтобы забирать объект, как это происходит в случае невроза навязчивости, истеричка пытается предсказать желание Другого, чтобы стать таким объектом, утрата которого будет пробуждать желание Другого. Она конституирует себя в этом “уравнении” как объект а (смотрите диаграмму 8.3). Фундаментальный фантазм можно рассматривать как реакцию на сепарацию. Мы видим, что обсессивный субъект стремится преодолеть или же обратить эффект сепарации на стороне субъекта, в то время как истерический субъект пытается преодолеть или же обратить эффект сепарации на стороне Другого. ¹⁹

Далее я попытаюсь проиллюстрировать эти наспех обозначенные представления, но также следует отметить, что фундаментальный фантазм в истерии не исчерпывается общей лакановской формулой фантазма ($ ◊ a). В месте слева от ◊ (“месте субъекта”, месте, в котором субъект находится, или же которое указывает на позицию субъекта) истеричка возникает как та, которая идентифицирует себя с объектом — объектом a. И этот объект (на который указывает место справа от ◊), с которым она соотносит себя в своём фундаментальном фантазме, не является тем утраченным объектом, который мы находим в случае навязчивости, но скорее Другой, который испытывает нехватку, которого Лакан описывал как перечеркнутое А (от фр. Autre — Другой), Ⱥ, что свидетельствует о расщеплении или нехватке в Другом. Поскольку другой или же “партнёр” истерички — это не воображаемый другой, ни некто, кого она считает похожим на себя, но также это и не реальный объект, который вызывает её желание (например, голос или взгляд). Но это, скорее, символический Другой или господин — кто-то, мужчина или женщина, кто наделён знанием. И потому фундаментальный фантазм истерички можно записать следующим образом: a ◊ Ⱥ. ²⁰

Можно много говорить об этих формулах, так что они постепенно приобретут некоторое значение для читателя. Наиболее важная мысль, о которой стоит помнить, если обратиться к этим острым (и сложным) лакановским понятиям (субъект, объект, Другой), состоит в том, что истерия и навязчивость могут быть определены как радикально различные позиции субъекта, подразумевающие противоположные отношения к Другому и объекту.

Так следует отметить, что эти предложенные мною для истерии и навязчивости формулы (или “матемы”, как их называл Лакан) ²¹, не являются именно теми, которые в различные периоды своей работы предлагал Лакан. Формулы Лакана ведут своё начало от 1960-61 годов ²², но позже в 1970-х они были заменены. И поскольку историческое описание развития концепций у Лакана не является моей задачей в этой работе (а обзор того, что мне кажется наиболее ценным для терапевта), я преднамеренно опускаю множество возможных уровней комментариев о матемах Лакана. Я так поступаю, не потому что они не интересны, но потому что они бы сильно усложнили моё изложение. ²³

Также следует сказать, что представленные здесь структуры не являются некими наносными “паттернами”, которые можно заметить при случайном наблюдении (хотя порой они действительно могут быть крайне заметны), или же которые будут проговариваться в первых же сессиях. Опытный аналитик может заметить характерные знаки той или иной структуры спустя небольшой период времени, но для того, чтобы прийти к надежному диагнозу, обычно требуется множество сессий.

Бытие в мысли (навязчивость) и бытие причиной (истерия)

Фундаментальным вопросом в неврозе Лакан считал вопрос бытия: “Кто я?”. Как я ранее говорил (в главе 5 этой книги) этот вопрос, прежде всего, отображает размышления ребёнка о желании родителей (Других): “Почему они родили меня? Чего они от меня ожидают?”. Эти вопросы связаны с тем местом, которое ребёнок занимает в желании его родителей. Когда ребёнок прямо спрашивает об этом родителей, их ответы обычно далеко не удовлетворительны (“Мама и Папа любили друг друга, и потом появился ты…”) и ребёнку остаётся самому размышлять о том, почему и для чего он существует, на основании несоответствий в дискурсах и поступках родителей. Ответ он находит в фундаментальном фантазме.

Обсессивный невротик и истеричка по-разному осмысляют вопрос их бытия, поскольку в навязчивости и истерии он модулируется различным образом. Главным вопросом о бытии для истерички является вопрос: “Мужчина я или женщина?”, — тогда как как для одержимого это вопрос: “Жив я или мёртв?”. Обсессивный невротик убеждён в своём существовании только когда он сознательно мыслит. ²⁴ Как только он улетает в фантазии или предаётся мечтам, или же перестаёт думать, например, во время оргазма, он лишается уверенности в своем существовании. Его попытки вернуться или же продолжить быть связаны с сознательным, мыслящим субъектом (эго), а не с расщепленным субъектом, который не знает своих желаний и мыслей. Одержимый обсессивным неврозом считает себя хозяином собственной судьбы.

Обсессивный, как сознательный мыслитель, умышленно игнорирует бессознательное — этот чужой дискурс внутри нас, который мы не контролируем и который мы не можем контролировать, который пользуясь двусмысленностью и множественностью значений слов нашего родного языка придаёт сказанному нами противоположный от задуманного смысл, и приводит наши поступки к противоположному от запланированного результату. ²⁵ Одержимый неврозом навязчивости не может смириться с тем, что он также является и рупором чужого голоса, и он старается как можно сильнее сдерживать его, или же удерживать достаточно далеко, чтоб он не был услышан. Он поступает так, как если бы этого чужого голоса не существовало, несмотря на все доказательства этому. В аудитории обсессивный невротик — это тот, кто вначале отказывается признать идею бессознательного, утверждая, что оговорки лишены смысла, что он осознаёт все свои мысли, и что ему не нужна ничья помощь, чтобы осознать их. Если же он решает изменить свою позицию в отношении этого вопроса, то он делает это неохотно, и только если он видит возможность остаться в перспективе психоаналитической теории.

Таким образом, одержимый обсессивным неврозом считает себя целостным субъектом (что находит своё выражение в не перечеркнутой букве S), а не кем-то таким, кто часто сомневается в своих словах или желаниях, другими словами, он не считает себя кем-то, испытывающим нехватку. Он упорно отстаивает свою независимость от Другого, пытаясь поддерживать фантазматические отношения с независимой ни от кого причиной желания, в этом контексте и следует рассматривать его склонность к мастурбации, в которой не участвует никто другой. Обсессивный невротик целостен в себе. И в этом смысле он может убрать черту, перечеркивающую субъекта в формуле фантазма: S ◊ a. Также учитывая упомянутое его предпочтение, то, участвуя в сексуальных отношениях с другими, он сводит их к “контейнерам” или “носителям” объекта а: все его партнёры взаимозаменяемы — каждый может быть заменён другим. ²⁶ Он стремится упразднить любого действительного партнёра, убеждаясь в том, что он или она не является избранной причиной его сексуального возбуждения. Вместо этого он в своём уме превращает партнёра в материнскую фигуру, предоставляющую материнскую любовь и являющуюся подходящим объектом сыновней любви. Фрейд говорил об этом как о “унижении любовной жизни” (Очерки по теории сексуальности), при котором обсессивный невротик создаёт два типа женщин: Богоматерь, которую можно любить и которой можно поклоняться, и проститутку, которая воплощает в себе объект а, и которая не может быть преобразована в материнский объект любви. ²⁷

Истеричка, напротив, выделяет партнёра или Другого и превращает себя в объект желания Другого, чтобы управлять им. В истерическом фантазме, желающим субъектом является Другой, который обычно является тем партнёром (любовником или супругом), который желает тогда и как истеричка, как объект, считает нужным. И, действительно, истеричка дирижирует всем таким образом, чтобы убедиться в том, что желание Другого остается неудовлетворимым, навсегда закрепляя за ней роль объекта. Желающий Другой оказывается никем иным как марионеткой: именно желание Другого остаётся неудовлетворимым, позволяя истеричке занимать роль желанного объекта, нехватки желания. Далее мы увидим, что истеричка характеризуется более известным определением “желания неудовлетворимого желания”. Лакан идёт дальше и в Семинаре VIII утверждает, что для истерии характерно неудовлетворимое желание (Seminar VIII, p. 425).

Неудовлетворимое желание (истерия) и невозможное желание (навязчивость)

Вопрос [желания], по сути, обеспечивается невозможностями.

Лакан, Ecrits, 852 (On Freud’s ‘Trieb’ and Psychoanalyst’s Desire)

В строгом отличии от истерички, одержимый неврозом навязчивости характеризуется невозможным желанием (Seminar VIII, 425). Воспользуемся прекрасной иллюстрацией этого из работы Колет Соллер. ²⁸ Мужчина, одержимый неврозом навязчивости, встречает крайне привлекательную для него женщину, соблазняет её и регулярно занимается с ней любовью. Он видит в ней провоцирующий его желание объект. Но при этом, он никак не может перестать планировать время их занятий любовью и просить другую женщину в это же время позвонить ему. Он не просто оставляет телефон звенеть, или же останавливается и отвечает на звонок, но, наоборот, он отвечает на звонок и общается по нему, продолжая заниматься любовью. Его партнерша оказывается упраздненной, нейтрализованной, и, поэтому, ему не нужно каким бы то ни было образом считаться со своей зависимостью от её желания, от её желания его. ²⁹ Оргазм обычно приводит, по крайней мере, к мгновенному прерыванию мыслей, ³⁰ но поскольку одержимый неврозом навязчивости продолжает говорить по телефону с другой женщиной, он никогда не позволяет себе исчезнуть как сознательному, мыслящему субъекту, даже на секунду.

Лишь немногим одержимым обсессивным неврозом удаётся поддерживать деятельность мысли в столь крайней степени, но это упразднение или же нейтрализация Другого (в примере выше, женщины как Другого) в неврозе навязчивости встречается повсеместно, что, как мы увидим позже в обсуждении одного случая невроза навязчивости, достаточно заметно в конкретных действиях в отношении женщины, но не в его сознательных представлениях о его отношениях с ней. Во время занятий любовью мужчина с неврозом навязчивости склонен фантазировать о том, что он сейчас занимается любовью с другой женщиной, упраздняя, таким образом, важность того человека, с которым он сейчас вместе. ³¹ В неврозе навязчивости желание становится невозможным, поскольку, чем ближе обсессивный невротик оказывается к осознанию собственного желания (например, заняться сексом с кем-то), тем больше Другой превосходит его, затмевает его как субъекта. Присутствие Другого угрожает одержимому тем, что Лакан называл “афаназисом”, его исчезновением как субъекта. ³² Для того, чтобы избежать этого присутствия крайне типичной стратегии одержимого неврозом навязчивости является влюбленность в кого-то, кто полностью и совершенно недоступен, или же, как вариант, установить столь высокие стандарты для потенциального любовника, которым никто не сможет соответствовать.

В истерическом фантазме желает именно Другой (Ⱥ), который обычно является её партнером (например, мужем или бойфрендом в случае гетеросексуальной пары), и потому, на первый взгляд, всё выглядит так, будто бы истеричка не занимает позицию желания, а является объектом желания мужчины. И, действительно, некоторые феминистки утверждают, что в психоанализе, как и в обществе в целом, для женщин как желающих субъектов нет места — он их объективирует. Но то, что приводит Лакан — это описание, а не предписание: его первое утверждение состоит в том, что клинический опыт учит нас тому, что истерички усваивают определенную позицию как объектов. Поступают они так вследствие определенного положения женщин в обществе или нет — это спорный вопрос, поскольку Лакан не ставит своей целью осудить или же подтвердить что-то. Лакан просто говорит о том, что практикующие аналитики изо дня в день видят в анализе. Он точно не утверждает, что навязчивость лучше истерии (и, если уж на то пошло, он скорее говорил об обратном!). Как я обычно везде утверждаю, по моему мнению позиция Лакана в отношении ассоциирования себя с объектом у женщин достаточно основательна, поскольку она включает в себя саму суть символического порядка (означающих, языка) и его материального посредника. ³³

Важно указать на то, что истерическая позиция объекта является лишь одной стороной этой истории, поскольку истеричка также идентифицируется со своим партнёром мужчиной, и желает как если бы была им. Другими словами, она желает как если бы была на его месте, как если бы была мужчиной. Когда Лакан говорит о том, что “человеческое желание — это желание Другого”, то одной из подразумеваемых им мыслей является то, что мы усваиваем желание Другого как своё собственное: мы желаем как если бы мы были кем-то другим. Истеричка желает как если бы она была Другим (в данном случае, её партнёром мужчиной).

Чтобы проиллюстрировать это обратимся к случаю жены мясника, который был описан Фрейдом в “Толковании сновидений”, и который служил примером в статье Лакана “Направление лечения”. ³⁴ Пациентка Фрейда (которую он показательно называет только как “жена мясника”) замечает, что её муж, который сильно влюблён в неё и который, похоже, полностью удовлетворён их отношениями, тем не менее как-то интересуется какой-то женщиной, которая не является его типом (она была худощавой, а его обычно привлекают пышные женщины, какой и была его жена). В своём сновидении, которое она рассказывает Фрейду (чтобы опровергнуть его теорию о том, что каждое сновидение служит исполнению желания), она идентифицируется, то есть буквально помещает себя на место этой худощавой женщины, которую желает её муж. Другими словами, она обнаруживает неожиданное желание ее мужа, и пытается (посредством идентификации) стать его объектом. Это возвращает ей ощущение существования, бытия кем-то, собственно объектом нехватки Другого, объектом необходимым для восполнения Другого.

Но тут, всё же, обнаруживается еще один аспект: идентифицируясь со своим мужем она желает свою подругу. Из-за того, что “человеческое желание — это желание Другого”, её желание становится идентично его желанию: она желает также как и он, и именно то, что желает он. Его желание указывает путь для её желания. Эта “другая женщина”, о которой часто упоминают в обсуждениях истерии, является желанной Другим женщиной, что связано с теми сложными “любовными треугольниками” (Диаграмма 8.4), в фокусе которых находится мужчина и которые создаются или используются истеричкой. Истерическая позиция как желающего субъекта зависит от желания Другого, другими словами, она подразумевает обходной путь через мужчину. ³⁵ И, в таком случае, она желает подобно мужчине.

Лакан описывал истерию формулой “L’hystérique fait l’homme” (Семинар XVI, лекция 18 июня 1969 года), что можно понять двояко: истеричка создаёт мужчину, истеричка играет роль мужчины. Она создаёт его таким, каким он является, выявляя его нехватку/желание, и, в то же самое время, она занимает его место или же играет его роль вместо него. ³⁶ На примере жены мясника мы видим, что она идентифицируется с обоими: со своей подругой, как загадочным объектом желания её мужа, и со своим мужем, на уровне его желания её подруги. Следствием этого и является значимость истерического вопроса: “Мужчина я или женщина?”. Каким образом истеричка может расположить свою сексуальность, если она идентифицирует себя одновременно с обоими позициями (с загадочным объектом желания и c желанностью, которая представляется загадочной ввиду явственной удовлетворенности её мужа)?

Я не хочу сказать, что одержимый неврозом навязчивости не задаётся вопросами о своей сексуальности, ведь еще Фрейд в его “Введении в психоанализ” говорил о том, что каждый невротик обладает гомосексуальными тенденциями, а в “Я и Оно” он говорил о том, что ребёнок идентифицируется, в определенной степени, с каждым из родителей (конечно же, если они оба наличествуют). Другими словами, “Мужчина я или женщина?” — это вопрос всех невротиков. Но наиболее важным или острым он оказывается для истерички, в то время как для обсессивного более тревожащим или назойливым является вопрос: “Жив я или мертв?”.

И так, давайте вернёмся к случаю жены мясника. Из размышлений Фрейда мы знаем, что она старается поддерживать некоторое её желание неудовлетворимым: действительно, она прямо говорит Фрейду, что очень любит икру, но запрещает мужу покупать ей икру и “дразнит” мужа этим. Другими словами, она находит некоторое удовольствие в том, чтобы мочь её хотеть, и в том, чтобы запрещать её себе. (Наслаждение обретаемое в само-воспрещении занимает значительное место в истерии, и его никогда не стоит недооценивать, особенно учитывая его роль в анорексии) ³⁷. Она отлично понимает, что у неё есть желание (то есть это не бессознательное желание) неудовлетворимого желания. Лакан называет его (предсознательное) желание неудовлетворимого желания.

Одновременно с этим для того, чтобы поддерживать свою позицию в отношении желания её мужа, жене мясника необходимо поддерживать его желание, продолжать его дразнить и возбуждать, не позволять слишком сильное удовлетворение, поскольку удовлетворение уничтожает желание. Лакан писал: “Желание у него [человека, который воплощает в себе Другого для невротика] поддерживается лишь неудовлетворенностью, которую привносит он [истерик] сам, скрываясь от себя в обличии объекта” (Ecrits, 824/321 / Ниспровержение субъекта и диалектика желания). Обратите внимание на её жест в отношении икры: ввиду её слов мужу о том, что она с удовольствием ела бы один бутерброд с икрой в день, она вызвала в нём желание купить нужную ей икру. Но позже она говорит ему, что не хочет, чтобы он тратил столько денег на неё (“она недовольно растратами”). Вначале она вызывает в нём желание (желание-купить), но потом требует, чтобы он не удовлетворял это желание! И, действительно, она дразнит его этим  каждый день, напоминая ему об этом желании-купить, о нехватке, которую она проложила в нём.

Жена мясника обнаруживает желание другой женщины в её столь крайне-удовлетворенном муже, желание её подруги, но, в то же время, она способна создать его, если она чувствует необходимость в этом. Даже когда её муж кажется полностью удовлетворён, истеричка находит способ провоцировать в нем желание чего-то еще, и даже желание кого-то другого. В случае жены мясника эта другая женщина уже, скажем так, под рукой, но в других случаях истеричка тем не менее похоже умышленно (хотя и не преднамеренно) находит другую женщину, вместе с которой она сможет заманить или вовлечь её партнёра в треугольный кругооборот желания. ³⁸

Отношение невротика к jouissance Другого

Дирижируя этим кругооборотом истеричка становится господином желания Другого (причиной его желания) и, в то же время, она избегает положения того, с кем это желание удовлетворяется. Она поддерживает его желание неудовлетворимым для того, чтобы избежать становления объектом его jouissance. Для Лакана, как и для Фрейда, истеричка является той, для которой неприятно сексуальное наслаждение Другого, которая не хочет становиться тем объектом, от которого Другой получает огромное удовольствие. Она отказывается быть причиной его jouissance. ³⁹ Это не означает того, что она будет отказываться от участия в любой сексуальной активности с мужчиной (хотя порой и это имеет место), в таких ситуациях она, скорее, склонна представлять, что в постели с мужчиной находится какая-то другая женщина, что она — это какая-то другая женщина, или что она находится в каком-то другом месте, или что это какой-то другой мужчина. В уме она видит не себя причиной его jouissance, а кого-то другого, поскольку хотя бы мысленно она не находится тут.

Теперь представьте себе, если не возражаете, истеричку и обсессивного невротика вместе в одной постели: он отказывается исчезнуть как мыслящий субъект при столкновении с женщиной, которая воплощает для него Другого, и думает о некой другой женщине или даже общается с этой другой женщиной во время секса (он сводит Другого до объекта а, который он в ней видит и желает от неё). ⁴⁰ Истеричка отказывается быть причиной сексуального удовлетворения её партнёра-мужчины, предпочитая оставлять его желание неудовлетворенным, воображая вместо себя другую женщину с ним в постели. Этот пример может прослужить отличной иллюстрацией часто упоминаемых слов Лакана о том, что сексуальных отношений не существует. Обсессивный невротик устанавливает связь с объектом а, упраздняя действительную женщину, в то время как истеричка поддерживает своё желание живым, представляя во время секса себя где-то в другом месте. Это уж точно не “отношения”, которые обычно подразумеваются этим понятием! ⁴¹

Различие между желанием и jouissance тут играет крайне важную роль. Мы уже видели, что истеричке часто необходим треугольник, включающий мужчину, для того, чтобы поддерживать её желание живым, и что она предпочитает исключать сексуальное удовлетворение из этого кругооборота, но, тем не менее, она может находить сильное сексуальное удовлетворение с женщинами (которые, по словам Лакана, являются Другим полом как для мужчин, так и для женщин), в мастурбации, еде, наркотиках, алкоголе и пр. Неспособность истерички обрести сексуальное удовлетворение в одних и тех же отношениях может иметь не случайные, но структурные основания, аналитик никоим образом не должен считать своей целью привести анализантку к той точке, в которой отношения и сексуальное удовлетворение сойдутся вместе. ⁴²

Лакан часто критически отзывался об американском психоанализе в отношении его веры в то, что анализ может и должен направлять пациентов к “нормальному гетеросексуальному генитальному” наслаждению ⁴³, а также осуществлять слияние объекта любви и сексуального объекта. Он порицал их в том, что они считали, что невроз пациента происходит именно из-за невозможности обрести любовь и сексуальное возбуждение в одном и том же партнёре. Лакан, напротив, говорил о том, что любовь, желание и jouissance — это три структурно различных уровня, и что (поскольку аналитик направляет лечение к большему эросу анализанта, а не в к тому, что он или она считает для анализанта лучшим [Seminar VIII, 18]) проблема стоит не в невозможности анализанту найти любовь, желание и сексуальное возбуждение в одном и том же месте, но скорее в факте того, что анализант отказывается от поисков желания и сексуального возбуждения, скажем, ради идеала, например, “совершенной любви”.

Невротики обычно столь обеспокоены тем, что их окружающие считают “нормальным”, что, например, одержимые обсессивным неврозом могут стараться выкидывать из головы любые фантазии, в которых нет их жён, и потом удивляются увядшему или умершему либидо; истеричка же может пожертвовать своим удовлетворением, обретенном при некоторых обстоятельствах с женщинами, поскольку оно не соответствует её представлениям о любовных отношениях с мужчиной, и будет удивляться почему её жизнь столь пуста и ограничена. Аналитику не следует усваивать некоторые предопределённые принципы о том, гчто хорошо или что плохо для анализанта, но лишь способствовать диалектизации желания анализанта и сепарации анализанта от желания Другого.

Возвращаясь к отношению истерички к jouissance (факту отказа истерички быть причиной jouissance Другого) нам стоит также сказать, что это справедливо и в отношении обсессивного невротика. Его сексуальность, по сути, мастурбационна, поскольку Другой упраздняется, и потому, подобно истерической, его стратегию можно описать фразой: “Никакого наслаждения для Другого!”. В то время как перверт, согласно Лакану, посвящает себя (по крайней мере, в своём фантазме) бытию объектом наслаждения Другого, лозунг невротика же: “Другой никогда не насладиться мной!”. ⁴⁴ И, таким образом, невроз можно рассматривать как стратегию в отношении jouissance, и, главным образом, jouissance Другого. ⁴⁵ И истерия, и обсессивный невротик отказываются быть объектом jouissance Другого.

Тем не менее, Лакан иронически замечает, что фундаментальный фантазм невротика “берёт на себя трансцендентальную функцию по обеспечиванию наслаждения Другого”. ⁴⁶ Субъект может занимать позицию отказа, но фундаментальный фантазм всё равно формируется как ответ Другому, “в Законе мне эту цепь [фундаментальный фантазм можно охарактеризовать как цепь или узы] передающего”, то есть как ответ символическому отцу или супер-эго. Мы желаем согласно закону, поскольку именно запрет эротизирует и ведёт к конструированию фантазма. Но в самом фантазме есть черта, проход за которую превращает его в кошмар. Мы знакомы с этой чертой по своим сновидениям, в которых мы занимаемся чем-то, что приносит нам наибольшее удовольствие, и в которых то, что мы больше всего желаем, неожиданно превращается в нечто иное, нечто совершенно кошмарное. Чистота желания оборачивается каким-то непристойным jouissance.

Я не могу тут заняться представленной тут сложной диалектикой, но это связано с тезисом Лакана (представленном, например, в “Кант и Сад”) о том, что строгость супер-эго (будучи часто редуцированной до внутреннего голоса совести) в действительности является инструментом jouissance: голоса супер-эго могут командовать страдающему от невроза навязчивости совершать определённые поступки, о которых странным образом волнительно даже думать. Действительно, Лакан говорил о том, что императив супер-эго это собственно: “Jouis!”, — адресованная к субъекту команда наслаждаться, обретать удовлетворение. Например, в случае Человека-Крысы фактически каждая услышанная и пересказанная им Фрейду команда представляла из себя требование сделать то, что он, на каком-то уровне, действительно хотел сделать: быть злопамятным, агрессивным и т.д. Супер-эго требует от нас удовлетворения собственных влечений, странным (и, конечно, до некоторой степени неинтуитивным) образом приказывая нам удовлетворить того садистического Другого, который находится внутри нас, наше супер-эго. Очевидно, что таким образом мы одновременно в некоторым смысле приносим удовлетворение и для “самих себя”, но мы находим это удовлетворение не на уровнях я или самости. Когда же мы подчиняемся этим приказам супер-эго, то выходит так, что мы добиваемся jouissance для Другого, а не для “самих себя”. ⁴⁷

В известном смысле, обсессивный невротик, который живёт ради “Будущих поколений”, а не сегодняшним днём, передаёт всё своё наслаждение Другому, то есть, если бы он был писателем, то он бы передавал всё своё наслаждение всему множеству его будущих читателей, которые оценят его книги и продлят его жизнь надолго уже после его смерти. Страдающий от обсессивного невроза живёт посмертно, жертвуя всем (всем удовлетворением здесь и сейчас) ради своего имени, добиваясь того, чтобы его имя жило. Это имя, будучи Именем-Отца, именем передавшимся ему от отца, и является в некотором смысле этим Другим, который передаёт закон, и чьё jouissance обеспечивается его накоплением публикаций, названий, денег, собственности, наград и тд. И это лишь один пример тому, как невротик, стремясь избежать участи объекта наслаждения Другого, тем не менее невольно всё равно жертвует своё jouissance Другому. Как только мы налагаем на себя обязательства следовать нашим идеалам в ущерб нашему собственному удовлетворению, мы таким образом гарантирует наслаждение Другого. В случае истерии, который будет представлен далее, мы столкнёмся с еще одним примером этому.

Множество комментариев может быть добавлено к этому краткому описанию, собственно, все основные психоаналитические понятия: перенос, компульсивность, образование симптома, влечения и тд, — могут быть рассмотрены в разрезе истерии и навязчивости. Но поскольку эта работа — это введение, и, в частности, клиническое введение, я буду говорить об истерии и навязчивости в контексте одного из этих основных понятий: переноса.

Навязчивость и истерия в анализе

Одержимый обсессивным неврозом упраздняет Другого. Чем больше он страдает от навязчивости, тем менее он готов к тому, чтобы пойти в анализ, поскольку это означает заручиться помощью другого человека, кого-то, кого обычно считают обладающим специализированным знанием, то есть заручиться помощью символического Другого. Обсессивный невротик является тем, кто после недель лекций о теории и практике фрейдовского психоанализа продолжает утверждать, что люди, по его мнению, должны быть в состоянии самостоятельно прорабатывать свои проблемы. Он даже может признать существование бессознательного, но он не будет признавать того, что оно недоступно без помощи кого-то другого. Он понимает, что у него есть проблемы, но занимается только “само-анализом”, ведёт дневник, записывает свои сновидения, и т.д.

В более повседневных ситуациях одержимый неврозом навязчивости отказывается от помощи других: “Я могу это сделать сам!”, — говорит Тим (Tim Toolman Taylor) в “Tool Time” ⁴⁸, хотя ему всегда требуется помощь, определённо, профессиональная помощь. “Зачем мне звать специалиста, если я могу самостоятельно установить радиатор?” — спрашивает главный герой сериала “Тренер” (Coach), когда шестисот килограммовый радиатор проваливается с верхнего этажа сквозь потолок в его гостиную. Идеальным примером обсессивного невротика является «self-made man» Айн Рэнд, который никому ничем не обязан, который верит в то, что он сам добился славы и успеха в абсолютно не историческом контексте, независимо от любых экономических систем, государств, промышленности и людей. Обычно обсессивный невротик проживает свою жизнь в бунте против одного или всех желаний его родителей, отвергая при этом любую связь между его поступками и ожиданиями его родителей. Вся его жизнь может оказаться мятежом против идеалов Других, но говорить об этом он будет в исключительно независимой манере: «Я совершил такой поступок, потому что верил в x, y, z», но не «Мои родители пытались заставить меня сделать p, и потому я совершил q”.

Эта решительность, с которой обсессивный невротик утверждает свою независимость от Другого, делает его не подходящим субъектом для анализа. По большому счёту, только когда происходит нечто очень специфичное (в аналитическом смысле), только тогда он действительно входит в анализ. Многие из страдающих неврозом навязчивости приходят лишь на несколько сессий, спрашивая о некой незначительной помощи, или же из-за того, что кто-то из их значимых других отправил их в терапию, но надолго они не задерживаются. Те же, которые остаются, обычно уже имели опыт неожиданного столкновения с желанием Другого, встречу с нехваткой в Другом, которая вызвала тревогу (вероятно, лишь годы спустя) и перевернула их мир. Такой может быть встреча Человека-Крысы с “Жестоким Капитаном” (“Заметки об одном случае невроза навязчивости”) который не деликатничал в отношении собственного желания чинить расправу над другими, или же внезапное осознание у обсессивного невротика о том, что у одного из его родителей был бурный роман вскоре после смерти другого родителя. Подобные проявления желания Другого встряхивают страдающего от невроза навязчивости и он уже более неспособен успешно упразднять или нейтрализовать Другого, а также свою зависимость от Другого.

Подобная встреча обычно и лежит у оснований запроса обсессивного невротика начать анализ, и её результатом является определённая открытость или внимательность к Другому. Можно сказать, что такая встреча, в некоторой степени, уподобляет обсессивного невротика истеричке, поскольку истеричка всегда открыта желаниям Другого. Вслед за Лаканом мы скажем, что обсессивный невротик “истеризируется”, открывается Другому.

Проблема же в том, что эта “истеризация” обычно хрупка и не долговременная: обсессивный невротик часто быстро возвращается к игнорированию Другого и отрицанию любой зависимости от него. Если же анализ предполагает воздействие на одержимого обсессивным неврозом, аналитику следует способствовать истеризации. Оказавшись благодаря анализанту в роли Другого, аналитику нужно постоянно осуществлять своё желание для того, чтобы избежать неизбежной “обсессионализации” или же отдаления обсессивного невротика. ⁴⁹

И так, первым и постоянным “жестом”, осуществление которого требуется от аналитика — это следить за тем, чтобы обсессивный невротик постоянно сталкивался с желанием аналитика. Аналитикам, которые работают с одержимыми неврозом навязчивости, известно их стремление говорить без умолку, самостоятельно заниматься ассоциациями и интерпретациями, не обращая внимания на пунктуирование или интерпретации со стороны аналитика. Действительно, аналитику часто приходится приложить значительные усилия для того, чтобы остановить обсессивного невротика от закатывания в асфальт интервенций аналитика: он обычно создаёт у аналитика впечатления, что тот вмешивается, препятствует ему говорить. Обсессивный невротик предпочёл бы, чтобы аналитик оставался нем, притворился мертвым, если не  действительно умер. Любой звук, который произвёл аналитик, двигаясь в своём кресле, и даже просто звук его дыхания, чрезмерен, поскольку напоминает ему о присутствии аналитика, присутствии, о котором он сильно стремится забыть.

Многие аналитики действительно в итоге притворяются мертвыми, замолкают, и не пытаются мешать бесконечным ассоциациям пациента, но только лишь благодаря такому вмешательству и напоминанию обсессивному невротику о присутствии Другого и присутствии желания Другого и осуществляется истеризация. Аналитик не должен соответствовать обсессивному фантазму, в котором о Другом молчат, в котором Другой аннулирован, напротив, ему следует предотвращать попытки обсессивного невротика разыгрывать это с аналитиком.

Читая такое описание обсессивного невротика, у вас может сложится впечатление, что истеричка с точки зрения аналитика является идеальным анализантом. Она, конечно же, крайне чувствительна к желанию Другого, поскольку на этом основывается её бытие (a ◊ Ⱥ). Но вместе с ожиданием бытия от Другого, она также ждёт от него и знания: она ожидает, что Другой заполнит её нехватку бытия (желания-быть) и нехватку знания (желания-знать). Именно по этой причине обращение за помощью аналитика для неё не составляет никакой проблемы, так как она осознаёт свою зависимость от Другого, но это же и составляет определённую трудность для её работы в анализе. Точно также как она ищет и при необходимости провоцирует нехватку/желание в её партнёре, пытаясь понять кто она как объект желания, таким же образом она ищет и знания о себе: “Доктор, скажите что у меня? Что со мной не так?”, — она ожидает того же и от аналитика.

Стоит ли аналитику соответствовать её ожиданиям (что многие и делают), пытаясь предоставить истеричке знание о ней, ведь это знание (которое, в любом случае, не достигает своей цели на ранних стадиях анализа) лишь недолго представляется анализанту удовлетворительным. Оно практически мгновенно подвергается сомнению и критике, и исследуется истеричкой на предмет нехватки или разрыва в знании аналитика, поскольку таким образом она обретает исключительную роль живого доказательства тому, что она может заполнить или дополнить знание аналитика. Аналитики обычно считают истеричек неким вызовом для работы с ними, сталкиваясь с ощущением того, что они никак не могут достичь того понимания происходящего, которое есть у истерички, что у них никогда нет достаточного нового знания, чтобы насытить ненасытный аппетит истерички. Те аналитики, которые вступают в эту игру, со временем узнают, что в ней постоянно выигрывает только истеричка: она становится господином знания аналитика, заставляя его производить всё новое и новое знание настолько быстро, насколько он или она на это способен. Как только аналитику удаётся с помощью интервенций или интерпретаций заставить истеричку отказаться от её одного симптома или же “разрешить” другой симптом, она на следующей сессии тут же предлагает новый. ⁵⁰ Занимая позицию того, кто указывает или демонстрирует нехватку знания Другого, она становится живым исключением или же загадкой, всегда опережая любую известную теорию или технику.

Истеричка превращает себя в господина знания аналитика, и, конечно же, его или её желания, определяя условия терапии и объясняя аналитику, что он или она должен требовать от анализанта. И потому в работе с истеричками аналитику необходимо платить той же монетой. На вопрос истерички: “Доктор, расскажите обо мне. Что со мной не так?”, — аналитику следует отвечать вопросом: “Чего вы хотите?”

Этот переход Лакан описывал как переход от “истерического дискурса” к “дискурсу аналитическому”. Ниже я приведу только формулы Лакана для этих двух дискурсов и вкратце скажу о них, поскольку я посвятил им много внимания в других моих работах. ⁵¹

истерический дискурс  ->  аналитический дискурс

Истерический дискурс — это дискурс, который спонтанно усваивается истеричкой (как барированым субъектом, $), в котором истеричка обращается (что в формуле отражается стрелкой) к господину (S1), которым в данном случае является аналитик, чтобы он произвёл некое знание (S2). В аналитическом дискурсе же истеричка или истеризированный анализант ($) оказывается в позиции рабочего (это место в справа над чертой соответствует позиции производства или работы), и именно загадочное желание аналитика (a) является в данном случае тем агентом, который приводит дискурс в движение (это место слева над чертой — позиция агента).

Итак, если обсессивный невротик должен быть истеризирован с началом анализа и течении оного, то истеричку следует привести к смене дискурса и прекращению ожидания обрести знание от Другого. Следовательно, различные неврозы требуют различного отношения со стороны аналитика. Когда аналитик принимает истерию за невроз навязчивости, он может позволить какую-то просьбу анализанта (что ни в коем случае не может быть хорошей идеей): воспользоваться его туалетом, выпить воды, сменить время сессии, стоять а не сидеть, повременить с оплатой, и т.п, — чтобы потом столкнуться с десятикратным увеличением просьб анализанта, поскольку одна просьба всегда ведёт к множеству других. И если он попытается запретить прежде позволенное, или же где-то провести границу, то столкнётся с вопросом о его несостоятельности: “Почему мне больше нельзя x, ведь раньше мне это можно было? Не ошиблись ли вы позволив мне это сделать тогда?”

Подобного рода проверочное поведение, которое хорошо известно аналитикам, связано с попытками истерички выведать желание аналитика и его знание. Истеричка пытается выделить желание Другого, чтобы расположить себя таким образом, чтобы стать его нехваткой или причиной. Стремится ли она обладать возможностью управления желанием аналитика, провоцировать и затем фрустрировать его? Насколько далеко она может зайти в том, чтобы подталкивать аналитика выражать собственное желание против его воли? Ей это необходимо, чтобы правильным образом расположить себя, но если аналитик не будет проявлять своё желание, то она будет провоцировать его, возможно скрытно, возможно и не столь уж скрытно.

В иной ситуации, когда аналитик принимает истерию за невроз навязчивости, он или она также слишком рано предлагает анализанту кушетку. В США аналитики и психиатры имеют склонность предлагать кушетку с самого начала, устраняя любое различие между предварительными встречами и “самим анализом”, между неясным беспокойством, с которым обычно и приходят в анализ, и подлинным интересом о причинах определенных поступков, симптомов и удовольствий. Предположим, что аналитик понимает различие между предварительными сессиями и более поздней стадией, на которой “личность” аналитика (аналитик как отдельный человек) постепенно растворяется в фоне, тогда он должен понимать, что сессии лицом к лицу для истерика намного более важны, чем для обсессивного невротика. Будучи столь приученной к воплощению в себе желания Другого, истеричке не легко начать говорить с глухой стеной, поскольку она нуждается в ощущении на себе взгляда Другого, нуждается в ощущении поддержки того или иного рода. Ей крайне сложно исследовать загадки его кругооборота желания не зная при этом, с кем она говорит, и каков эффект её слов на того, кто её слушает.

Обсессивному невротику, напротив, наплевать на это. Поскольку он предпочитает, чтобы никто не воплощал Другого для него, кушетка для него будет более удобным решением, чем общение лицом к лицу, которое представляется хорошим решением для того, чтобы поддерживать его истериоризацию с самого начала. Реальное присутствие аналитика должно быть акцентировано с самого начала анализа, если он собирается выманить обсессивного невротика из его солипсизмов. И лишь когда будет достигнута некоторая открытость Другому, ему можно предложить кушетку, так что Другой станет достаточно чист, чтобы поддерживать те или иные проекции.

Я не говорю о том, что каждая истеричка будет открыто проверять своего аналитика, и что каждый обсессивный невротик будет демонстративно затыкать своего аналитика: существуют общие склонности, основывающиеся на различиях в психических структурах, которые в серьёзной степени могут сильно отличаться в проявлении. Но, тем не менее, аналитику следует помнить о них.

Также следует отметить, что несмотря на то, что об обсессивном невротике я говорил в мужском роде, а о истеричке — в женском, существуют женщины, страдающие неврозом навязчивости, и мужчин с истерическим неврозом. Они часто сбивают с толку современную психиатрию, которая пытается поместить их в общее понятия прошлого века — пограничное расстройство (Как я ранее упоминал, Лакан недвусмысленно отказывался от подобной категории, которая представляется как опускание рук со словами: “Я не знаю на что я смотрю”). Из собственного опыта я могу сказать, что часть гомосексуальных и гетеросексуальных мужчин может быть истериками, а Фрейд в своих лекциях по психоанализу (Введение в психоанализ, глава 17) описывал несколько женщин, которые по его мнению страдали от невроза навязчивости. Различные затруднения, которые могут возникнуть при подобном пересечении типичных категорий, еще более усугубляются с проведенным Лаканом различением между мужской и женской структурами, которые по его мысли не соответствуют ни биологии, ни структурам невроза, и потому стоит говорить об изрядном количестве пересечений (Семинар XX).

Вместо того, что продолжать говорить о теории, ⁵² я представлю несколько детальных примеров тому объему теоретической работы, которая была представлена в этой главе. Я представляю два случая из моей практики: один — невроза навязчивости, второй — истерии, — в которых вначале будет представлено некоторый общий материал случая, а далее — детальный комментарий. Ни один из этих случаев сам по себе не является типичным, но в каждом из них было легко сохранить в тайне личность пациента.

Дальнейшие две презентации случае невроза навязчивости и истерии находят в переводе

Примечания:

1. Подлинное действие Лакан определял следующим образом: ”Действием та или иная двигательная активность становится лишь постольку, поскольку в ней обнаруживает себя то желание.” (Семинар X, стр. 394). Также Lacan, Seminar XV, L’acte psychanalytique.
2. Семинар III, стр. 20.
3. Согласно Фрейду бессознательное возникает вследствие двух процессов: первовытеснения и вторичного вытеснения. Обсуждение того, каким образом Лакан интерпретирует в свою терминологию, можно прочитать в Bruce Fink, The Lacanian Subject (Princeton: Princeton University Press, 1995), ch. 5. Необходимо отметить, что если в психозе нет бессознательного, то в нём, строго говоря, нет и бытия, субъекта, желания.
4. О “полагании” (Bejahung) можно прочесть в статье Фрейд “Отрицание”, а также в комментарии Жана Ипполита в Семинаре I. Колет Солер считает, что на французский Bejahung должно переводиться как admission — Soler, “The Symbolic Order” в Bruce Fink, Richard Feldstein, Maire Janus, eds., Reading Seminar I and II: Lacan’s Return to Freud (Albany: SUNY Press, 1996), 52. Я бесконечно обязан ей за её клиническую ориентированную работу “Hysteria and Obsession”, которая также включена в указанный сборник (248-282).
5. В некоторых случаях, когда вытесняется мысль, сцепленный с ней аффект оказывается захвачен борьбой сил, которые и привели к этому вытеснению мысли, он не ощущается, поскольку был нейтрализован противоположно действующими силами. Например, когда наши агрессивные импульсы (мысль/желание/аффект) сталкиваются с цензурирующими их моральными принципами, гнев и аффект могут быть сдержаны, гармонизированы и аннулированы рассудком. Невротик, в таком случае, притворяется не злым и не демонстрирует никаких эмоций. Многие из супервизируемых у меня терапевтов считали таких пациентов слишком “заумными” и “неспособными выражать свои чувства”, и ставили своей целью побудить таких пациентов “чувствовать их гнев” и перестать много “думать”. Такой подход упускает момент того, что мысль и аффект связаны. Только побудив пациентов к ассоциациям к их сновидениям, грёзам, фантазиям и оговоркам, эти обычно цензурируемые мысли могут оказаться проговорены, и когда это произойдёт, то обычно и связанные с ними аффекты сами проявляются. Говорить своим пациентам, что они не позволяют себе чувствовать, и что они слишком много думают, равнозначно предложению (часто приводящему к послушным попыткам пациентов угодить терапевту демонстрацией чувств) и обвинению пациента в сопротивлении без интерпретации этого сопротивления.
6. Семинар III, стр. 64. В своей работе в течении 50-х годов Лакан часто возвращается к этим словам.
7. ”Мы называем бессознательным психический процесс, существование которого мы должны предполагать, выводить по каким-то причинам из его следствий…” — Зигмунд Фрейд (SE XXII, ).
8. Можно сказать, что возвращение вытесненного в Другом и отличает психоз от невроза, поскольку в психозе форклюзированное возвращается в реальном (психотик верит, что телевизионный диктор обращается именно к нему и ни к кому другому) или же в другом с маленькой буквы “д”.
9. Фрейд предлагал еще одно определение: невроз навязчивости связан с получением чрезмерного сексуального удовольствия в детстве, за которое обсессивный невротик позже испытывает чувство вины, в то время как истеричка испытывала слишком мало удовольствия. Замечания Лакана об этом можно прочитать в Семинаре XI на стр. 78-79
10. О “широком” понимании сексуальности у Фрейда (выходящим за пределы сугубо гетеросексуального генитального секса) можно прочитать в лекциях по введению в психоанализ в главах 20 и 21.
11. Сама связь понятий “навязчивость-компульсия” и “обсессивно-компульсивное” как правило ошибочна, поскольку таким образом предполагается, что любое компульсивное поведение связано с диагностической категорией навязчивости. Следует отметить, что, напротив, все влечения компульсивны, независимо от того связаны ли они с навязчивостью или же с истерией.
12. Freud’s Letters to Fliess, trans. Jeffrey Masson (Cambridge, Mass: Harward Univercity Press, 1988).
13. О фобии мы вкратце поговорим в конце этой главы. Стоит подчеркнуть, что Лакан не всегда говорил о фобии как об отдельной под-категории невроза, о чём говорил, например, Жак-Ален Миллер в его статье в “An Introduction to Lacan’s Clinical Perspective” ( Reading Seminar I and II). Также следует отметить, что Фрейд в невроз записывал также и парафрению, которую Лакан определял как психоз (Семинар III, стр. 330).
14. О нехватке и её возникновении читайте Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 7. О “сепарации” и различных представленных здесь диаграммах для описания фундаментального фантазма в истерии и навязчивости читайте Семинар XI (главы 16-17), Семинар XIV и XV. Представленная далее диаграмма 8.1 была представлена Лаканом в Семинаре X (12 июня 1963). Также следует обратить внимание на неопубликованные семинары Жака-Алена Миллера (особенно занятия за 9, 16, 23 мая 1983 года и 21, 28 ноября 1984), в которых он формализует лакановские понятия отчуждения и сепарации. Bruce Fink, “Alienation and Separation: Logical Moments in Lacan’s Dialects of Desire”, Newsletter of Freudian Field 4 (1990) — статья основывается на работах Жака-Алена Миллера. А также Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 5. О сепарации мы будет говорить в главе о перверсии.
15. Вместо того, чтобы говорить об этом периоде в хронологическом порядке (то есть говорить об отсутствии субъект-объектного разделения в возрасте до 3 месяцев или до года) Фрейд и Лакан говорят о том, что это логически необходимый момент, поскольку младенец изначально не учреждает себя чем-то или кем-то отдельным от окружаюжения.
16. В Семинаре X Лакан говорит о том, что разрез сепарации проходит не между ребёнком и его матерью, но между ребёнком и грудью.
17. В 1973 году (Семинар XX) Лакан под формулами сепарации связывает $ и a стрелкой, подтверждая, по моему мнению, сохраняющуюся легитимность этой формулы ($ ◊ a) для невроза навязчивости. И, несмотря на то, что эти формулы были предложены Лаканом для концептуализации того, что он называл “мужской” и “женской” структурами, я считаю, что с определенными ограничениями мы можем связывать мужскую позицию с неврозом навязчивости, а женскую — с истерией. В Семинаре XX Лакан говорит о мужчинах следующее: “$ (мужчина) не имеет дела в качестве партнера ни с кем, кроме объекта а… Доступ к сексуальному партнеру, которым является для него Другой, ему дано получить не иначе, как через то, что служит причиной его желания. Как видно на моих графах… речь идет не о чем ином, как о фантазме” (стр. 95).
18. В главе о перверсии мы будем говорить о некоторой близости этой стратегии и перверсии.
19. На вопросе сепарации и представленных здесь диаграммах я буду детальнее останавливаться в главе о перверсии. Сейчас же я хочу предложить вам некоторые социо-психологические пояснения к различным способам преодоления сепарации у обсессивных (обычно являющихся мужчинами) и истерических (обычно являющихся женщинами) невротиков. Схематически это выглядит следующим образом. Существует определенная тенденция у части матерей быть более бескорыстными и щедрыми с их сыновьями с самого их рождения. Они создают у сыновей представление о том, что мальчикам всегда чего-то не хватает (еды и тепла), чего-то, что их матери могут предоставить им. Следствием этого является то, что во время столкновения с проблемой сепарации от матери, вызванной тем, что Фрейд называл комплексом кастрации, мальчики приходят к фантазматическому решению о восполнении себя объектом, связанным с матерью (грудью, приятным мягким голосом, ласковым взглядом, и т.д.). И так как мальчик приходит к мысли о том, что он в чём-то испытывает нехватку, в фантазме он ищет тот объект, который восполнит его. С другой стороны, с девочками матери обычно ведут себя менее щедро и уделяют им меньше времени (недавние исследования показали, что детей мужского пола матери кормят на 70% времени дольше, чем детей женского пола). У девочек складывается впечатление (которому матери способствуют), что матерям чего-то не хватает, и что именно они должны предоставить им это. И потому девочка в будущем при сепарации будут стремиться закрыть нехватку Другого собой как объектом. У неё складывается ощущение, что мать как Другой в чём-то испытывает нехватку и нуждается в ней как объекте, который компенсирует эту нехватку. Если и когда эдипализация произойдёт, эта стратегия по восполнению матери как Другого будет перенесена на Другого как мужчину (обычно отца), но мне следует подчеркнуть, что первоначально это происходит в отношении материнского Другого, а не отцовской фигуры. (Широко известен и подтвержден такой клинический феномен, который состоит в том, что женщины в своих отношениях с мужчинами повторяют, хотя бы отчасти, их отношения с собственными матерями. Мы увидим пример этой стратегии в том случае истерии, который будет обсуждать позже в этой главе). Отцы также участвуют в этом, поскольку они склонны воспринимать своих сыновей как соперников в борьбе за внимание их матери, и потому более внимательными в отношении вопроса сепарации сыновей от матери, чем в отношении сепарации дочерей. Действительно, они часто с удовольствием позволяют дочерям быть объектами радости и утешения для их матерей, понимая что такими отношениями между дочерьми и женами они компенсируют некоторые проблемы в собственных отношениях с женами. Различные пути преодоления сепарации, являющиеся следствиями вышеописанной картины, могут быть, но могут и не быть связаны с выученной половой ролью, а также социальными нормами в отношении того, кто такие мужчина и женщина, и как им следует себя вести. Эти пути учреждают фундаментальные отношения с Другим, что обычно подтверждается фактом того, что люди независимо от их представлений о том, какими отношениями с другими они хотят обладать, постоянно устанавливают одного и того же рода отношения с другими людьми. То есть речь идёт о тех невольных типах отношений, которые не соответствуют тем целям, которые были внушены нам дома, в школах и в масс-медиа в отношении необходимости быть самостоятельными, избегать “созависимости” и т.д. Очевидно, что существуют как и такие отцы, которые позволяют сыновьям отвечать неудовлетворенным желаниям их матерей, так и такие, которые внимательно следят за необходимостью сепарации дочерей и их матерей. Также и как некоторые матери создают у своих дочерей впечатление о том, что их дочери нуждаются в чём-то, что они могут им предоставить, так и другие матери внушают своим сыновьям, что те должны предоставить им то, чего им недостаёт в отношениях с мужьями. Предлагая такое психологическое объяснение я ограничиваю себя ракурсом “общих статистических черт” современных западных культур. Почему большинство отцов и матерей воспитывают своих сыновей и дочерей столь различным образом? Очевидно, что важную роль в этом играет их собственная эдипальная зависть и вражда ввиду заметной важности детей мужского пола, которые будут передавать фамилию далее (что было особенно важно ранее, но всё еще имеет место быть и ныне), а также играют центральную роль в процессе экономического производства. Всё это приводит к противоположному отношению к мальчикам и девочкам, что, в свою очередь, влияет на их будущие склонности, а также приводит к воспроизводству “сексуального различия” или же (в более осторожной формулировке) типичных сексуальных ролей и различных путей преодоления сепарации.
20. Определения истерического дискурса, данные Лаканом в Семинарах XVII  и XX, могут привести к видоизменению этой формулы. Детальнее об этом в Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 9. А также смотрите один из следующих комментариев.
21. Подобно тому, как фонемы являются наиболее элементарными структурами речи, а семантемы — наиболее элементарными значения, так и матемы являются наиболее базовыми элементами психической структуры.
22. Лакан предлагал различные версии матем истерии и невроза навязчивости. В одном тексте за 1960-й год он говорит о том, что (-ᵠ), “воображаемая функция кастрации”, в неврозе находится под барированым субъектом: В этом же тексте он говорит о том, что (-ᵠ) может находиться и под другими числителями, и похоже даже говорит о том, что если оно находится под a, то это не невротический фундаментальный фантазм (он ссылается на желание Алкивиада к Сократу в “Пире” Платона). Ecrits, 825-826 / 322-323. В 1961 (Семинар VIII, 289 и 295) Лакан пользуется несколько иной формулой для записи истерии: Эта формула отражает факт того, что истеричка ставит себя в место объекта в отношениях с Другим. Невроз навязчивости же записывался следующим образом: В этой формуле Лакан показывает, что “воображаемая функция кастрации” и уподобляет друг другу все эти объекты (a, a’, a’’, a’’’, …) желания в неврозе навязчивости. Кастрация в данном случае служит функцией, подобной математическим функция по типу f(х), в которых различные объекты подчиняются одной и той же функции будучи помещенными на место переменной, x. Обсессивный субъект записывается здесь как Ⱥ, поскольку “он никогда не находится там, где определяет себя”, например, он может сказать: “я клерк, но это только лишь моя дневная работа, в действительности я сценарист”. Какое бы определение он не предоставил, оно никогда не полно, всегда остаётся что-то ещё. Обратите также внимание на то, что Лакан тут говорит о различных в истерии и навязчивости “Φ функциях”: “Φ функция утраченного означающего, которой субъект и жертвует свой фаллос, в виде Φ(а) мужского желания и Ⱥ(ᵠ) женского желания…” (Ecrits, 683). В Семинаре VI (17 июня 1959) Лакан всё ещё пользуется его ранней формулой для всех неврозов: он говорит о том, что невротики посвящают себя попыткам удовлетворения всех требований Другого за счёт собственных желаний — $ ◊ a превращается в Φ ◊ i(a), эта последняя формула описывает “барированый фаллос” в присутствии объекта желания (объекта, который в данном случае является образом воображаемого другого или же эго). Эта формула, без сомнений, предшествовала известной формуле из Ecrits: $ ◊ D, — в которой Лакан говорит о том, что невротик спутывает “нехватку Другого с требованием Другого. Требование Другого берёт на себя в его (невротика) фантазме функцию объекта” (Ecrits, 823 / 321 / Ниспровержение субъекта и диалектика желания). В действительности, можно многое сказать об этих ранних формулах, но я решил не говорить здесь о понятии “воображаемой функции кастрации”, поскольку более позднее понятие “фаллической функции” (символической функции, представленной в Семинарах XVIII-XXI как Φ(х)) заменяет его в некоторых аспектах. Смотрите Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 8. Также следует отметить, что в поздних работах Лакана это -ᵠ принимает значение утраты (или недостатка) jouissance, который “позитивизируется” в объекта а. Смотрите, например, в Scilicet 1 (1968): 23.
23. Читателю, заинтересованному в ранних матемах Лакана, следует обратиться к его статье “Низвержение субъекта и диалектика желания”, а также к главам 15-18 в его Семинаре VIII. Также стоит обратить внимание на различные комментарии многих членов Ecole de la Cause Freudienne в крайне полезной общей работе “Hysterie et Obsesion” (Paris: Navarin, 1986).
24. Слова Декарта о том, что “я мыслю, следовательно я существуют” вполне подходят для обсессивного невротика. Одержимый неврозом навязчивости может заменить мышление счётом, и, например, вести счёт своим достижениям, сбережениям, пульсу и т.д.
25. Слова Лакана о том, что “бессознательное — это дискурс Другого” (Ecrits, 312), означают не только то, что мы передаём друг другу какие-то сообщениям, но что мы передаём чужие сообщения, сообщений Другого, что внутри нас говорит некий чуждый нам голос. Детальнее Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 1. Отказ признать существование бессознательного для обсессивного невротика является еще одним способом упразднения Другого.
26. Что соответствует матеме Лакана от 1961 года для невроза навязчивости: Ⱥ ◊ ᵠ (a, a’, a’’, a’’’, …).
27. В Семинаре VI Лакан подчеркивал: “Наш опыт ясно свидетельствует о том, что любовь и желание являются двумя разными вещами, и потому нам следует называть вещи своими именами и признавать, что можно любить одного человека, а желать другого.” (17 июня 1959).
28. Soler “Hysteria and Obsession”.
29. Будучи представителем того, что Лакан называет Другим полом (радикально Другой пол, неусвояемый ни для мужчин, ни для женщин — это собственно Женщина, которая, согласно Лакану, не существует), она упраздняется или аннулируется, и таким образом столкновение с Другим полом становится невозможным. В Cеминаре VI говоря о мужской импотенции Лакан утверждал, что мужчина очень часто “страшится удовлетворения его желания… поскольку это в дальнейшем приводит его к зависимости от человека, который собирается удовлетворить его желание, то есть это приводит его к зависимости от Другого”(17 декабря 1958).
30. Аристотель писал: “удовольствия — это препятствия для рассудительности (to phronein), причем препятствие тем большее, чем больше сами удовольствия, как, например, удовольствие от любовных утех, ведь, предаваясь им, никто, пожалуй, не способен что-нибудь понять умом” (Никомахова этика, книга седьмая, XI). Очевидно, что Аристотель никогда не сталкивался с обсессивным невротиком!
31. В одном из недавних номеров журнала “Shape” (vol. 14, no. 6, февраль 1995) проводился опрос ряда мужчин, все из которых признались в том, что они фантазируют о других женщинах во время занятий любовью.
32. Семинар XI, главы 16-17. Лакан заимствовал термин “афаназис” у Эрнста Джонса, но использовал его иным образом. Лакан утверждал наличие связи между афаназисом и навязчивостью, и между не функционированием афаназиса (“функции афаназиса”) и истерией. Поскольку фундаментальный фантазм в истерии не акцентирует субъекта как сознательного, мыслящего господина своего желания (так как желание истерички состоит в том, чтобы быть желанным объектом, а не мыслящей вещью, res cogitans, или машиной), то афаназис тут не имеет значения, и симптомы часто проявляются в теле, а не в разуме. Обсессивного невротика беспокоит его склонность исчезать, которая не интересна истеричке, которую волнует её учреждение как объекта. Язык как Другой усваивается истеричкой иначе, и  “субъекту означающего” (субъект, который подразумевается языком, самим фактом того, что мы говорим) не угрожает исчезновение. Также следует отметить, что в своём следовании невозможному желанию обсессивный невротик, подобно истеричке, стремится упорствовать в желании. Действительно, такова сама природа желания — воспроизводить себя.
33. Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 8.
34. Комментарии Лакана по этому случаю были изучены многими известными парижскими лаканистами. Жак-Ален Миллер посвятил этой теме несколько лекций своего “DEA Seminar” в Ecole de la Cause Freudienne в 1988-89 годах. Англоязычные читатели могут найти замечательные исследования этой темы в статье Коллет Соллер “History and Hysteria: The Witty Butcher’s Wife”, Newsletter of Freudien Field 6 (1992); а также в её работе “Hysteria and Obsession”
35. Мы могли бы сказать, что для того, чтобы поддерживать свою позицию желанной, она полагается на означающее желания (фаллос). Лакан говорил: “Дора желает при посредничестве господина К, поскольку она любит не его, а госпожу К” (Семинар VIII, 425). В формулах сексуации Лакан проводил стрелку от Женщины (от La) к Φ (фаллосу): женскому желанию следует passer par (“обходить”, “проходить через”, “маневрировать относительно”) фаллоса, мужского знака или символа. Вторая стрелка, от Женщины к S(Ⱥ), связана не с желанием, но с jouissance — Другим jouissance. Истерические треугольники выстраиваются также и в гомосексуальных парах. Лесбиянка, будучи истеричкой, может, например, пытаться обнаружить у своей партнёрши желание другой женщины, чтобы желать подобно ей.
36. Во многих случаях (но не в случае жены мясника) если истеричка начинает играть роль мужчины, то это связано с тем, что мужчина, о котором идёт речь, который обычно оказывается отцом, не способен “играть свою роль”. Например, когда отец отказывается сепарировать мать от дочери, объявлять и налагать границы (как например, право дочери на собственное пространство, ведение дневника и личные отношения, свободное от влияния матери), то дочери часто сами устанавливают такие границы в том виде, в каком им это удаётся. В одном из супервизируемых мною случае девочка, на которую мать постоянно кричала по любой причине, в то время как её отец в соседней комнате смотрел телевизор, научилась, по её словам, “извергаться” громким криком, чтобы окончательно заткнуть мать. Это было не желанные ею поступки, так как по её мнению отец должен был вмешаться, но он этого не делал. На этом примере мы видим, что истеричка играет роль мужчины fraude d’un vrai, то есть из-за отсутствия реального мужчины на изображении, мужчины, который бы исполнял соответствующие социальные обязанности, которые обычно предполагаются за отцом. В представленном примере мы также видим эротизацию отношений матери-и-дочери (ввиду бесспорного факта того, что её мать определённо оказывалась в “возбужденном состоянии”, когда дочь начинала кричать, другими словами, она была очень несдержанной и возбужденной, когда ругала дочь) в выборе девочкой слова “извергаться” для описания её реакции на поведение матери. Также мы видим тут перверсивную природу поведения матери, заставляющей дочь саму объявлять закон, определять границы, за которые матери нельзя заходить, как если бы матери требовалось, чтобы дочь говорила, когда ей следует остановиться (в главе о перверсии мы поговорим о важности объявления закона для перверта). Её мать, которая вероятно истеричка, согласно неудачным определениям предложенными некоторыми психоаналитиками, в этом её поиске границ может быть уподоблена ребёнка. Но даже если истерички могут восприниматься “как дети”, то причиной этому точно не являются некие “вопросы развития”, но скорее ввиду того, что в течении их детства закон не был явным образом представлен в их жизни. И потому можно говорить о неком сходстве между истерией и перверсией в отношении их поиска сепарации (детальнее об этом мы будет говорить в главе о перверсии). Истеричка “создаёт мужчину” (fait l’homme) и иными путями, например, когда она превращает мужчину из своей жизни в “реального мужчину” или же настоящего символического отца, способствуя тому, чтобы “он правильно поступал”, действовал благородным и верным образом. Эти его поступки не спонтанны, но это много работает над тем, чтобы убедиться в том, что он всё равно бы так поступал.
37. Одна пациентка Лакана сказала ему: «Я получаю удовольствие от ограничения». Лакан подчеркивает, что в анорексии важно не то, что анорексичка ничего не ест, но то, что она ест ничто. Это «ничто» и является своего рода объектом в истерии, причиной желания (которая у Лакана и описывается как «ничто»). Анорексичка наслаждается тем, что ест ничто.
38. Это часто пробуждает её ревность, что служит доказательство того, что её желание живо. Но кого она ревнует? Мужа? Другую женщину? Обоих? Треугольник желания обычно намного более сложен, и может расцветать четырёхугольником. О четырёхугольнике отношений в случае Доры читайте комментарии Лакана в Семинаре III (стр. 124).
39. Учитывая испытываемое истеричкой отвращение в отношении сексуальности, Лакан даже утверждает, что жена мясника хотела бы отдать мужа своей подруге, чтобы он осуществил своё половое влечение к той, а не к своей жене. Он пишет: “истеричка … предлагает женщину, в которой её привлекает её собственная загадка женственности (например, “бесподобную” подругу, которая отказывается от лососины, также как жена мясника отказывается от икры), мужчине, место которого она занимает, не будучи способной наслаждаться в ней” (Ecrits, 452).
40. Можно увидеть, что одержимый неврозом навязчивости делает невозможным и желание его партнёра. Не только его желание оказывается невозможным!
41. О словах Лакана про несуществование сексуальных отношений читайте Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 8. Девиз истерички же можно описать следующим образом: “Быть где-то в другом месте”.
42. Жак-Ален Миллер говорит о том, что (требование) любви и желание чаще могут быть направлены к одному объекту у женщин, чем у мужчин («Donc», 11 мая 1994). Вероятно, желание и jouissance у мужчин чаще могут сходиться на одном объекте.
43. Смотрите комментарии Лакана в Ecrits 604-607 / 243-245 (Функция и поле речи и языка в психоанализе)
44. У Лакана эта фраза звучит следующим образом: “Que l’Autre ne jouisse pass de moi”. Стоит обратить внимание на комментарии Жака-Алена Миллера в отношении этой фразы в его неопубликованном семинаре 1985-86 годов “Extimité” (5 февраля 1986).
45. Об этом стоит посмотреть в работе Коллет Соллер “Hysteria and Obsession”.
46. Это цитата из крайне сложной статьи Лакана “Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном у Фрейда”: “Колеблясь в [фундаментальном] фантазме, от $ к я, кастрация превращает его в ту гибкую, но нерастяжимую цепь, с помощью которой задержка объектной нагрузки, практически не способной выйти за определенные естественные пределы, берет на себя трансцендентальную функцию по обеспечиванию наслаждения Другого, в Законе мне эту цепь передающего.”
47. Обратите внимание на статью Жака-Алена Миллера “A Discussion of Lacan’s ‘Kant with Sade’” из “Reading Seminars I and II: Lacan’s Return To Freud”, 212-237. А также на различные размышления Славоя Жижек о непристойной jouissance садистического супер-эго. В это смысле, jouissance от отношений с Другим, запрещенных отцовским запретом, так или иначе обретается посредством отвращения.
48. Речь идёт о небольшим мини-шоу в каждой серии тв-сериала “Большой Ремонт” (Home Improvement).
49. Об этом можно говорить как о suturing, буквально “наложении швов”, пользуясь словом Лакана, которое он использовал в другом контексте (Семинар XII). Это понятие позже обрело известность благодаря статье Жака-Алена Миллера “Suture (Elements of the Logic of Signifier)”. Открытость Другому схлопывается и закрывается подобно хирургическому шву, который остался после зашитой раны.
50. В ошибке всегда будет виноват или ответственен аналитик. Истеричка винит Другого, поскольку именно благодаря ему она обретает собственное бытие, в то время как обсессивный невротик скорее будет винит себя.
51. Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 9; Лакан, Семинар XVII; Колет Солер, “Hysteria and Obsession”.
52. Bruce Fink, The Lacanian Subject, ch. 8.

БЛ

Моя цель – предоставить в этой статье общепризнанное схематическое описание различных подходов Лакана к терапии невроза и психоза. Во-первых, я представлю его структурную модель диагностики, которая начинается с базисной идеи, что существуют хотя бы два фундаментально различных измерения человеческого существования: воображаемое и символическое. Те, кто знаком с Лаканом, знают, что его более поздние диагностические схемы включали три измерения (воображаемое, символическое и реальное), но я ограничу свое внимание пока на первых двух, которые Лакан внедряет, начиная с поздних 1940х и ранних 1950х.

Вместо того, чтобы ввести воображаемое измерение начиная с зеркальной стадии, как делает Лакан, я обсуждаю некоторые его характерные черты, начиная с крайне важного факта, что Лакан не называет его воображаемым для того, чтобы подчеркнуть иллюзорное измерение, измерение того, что на самом деле не существует, но скорее чтобы подчеркнуть важность образов, как в зверином царстве, так и в людях.

Лакан делает ударение на созидающей роли образов в зверином царстве, обращая внимание на то, что образы важны у голубей: самка развивается до сексуальной зрелости только когда видит образ другого подобного голубя (подойдет зеркальный образ или даже примитивный рисунок или контур). То же самое верно для определенных видов кузнечиков (Schistocerca). Значимый процесс развития требует видеть что-то – образ члена его собственного вида (особи) –  чтобы асоциальный кузнечик стал общительным (приспособленным к жизни в стае).

Образы также имеют чрезвычайную важность в агрессии. Как показывает Конрад Лоренц на многих примерах в своей книге «Об агрессии», особи обычно «более агрессивны по отношению к своему собственному виду, чем к какому-либо другому» (стр.15). Дарвиновское объяснение межвидовой агрессии заключается в том, что она помогает особи равномерно распределиться по всей доступной территории, чтобы не истощить запас пищи, что могло бы привести к вымиранию вида.

Когда животное видит особь своего вида, оно не обязательно становится агрессивным. Большинство животных, таких как собаки, принимают определенные позы, которые указывают на их склонность к агрессии, показывая, насколько они доминантны (например, собаки припадают к земле друг перед другом, чтобы показать подчинение). Эти позы являются знаками для других членов этого вида, указывая, что они готовы и хотят драться или что они подчиняются.[1]

Решающее значение здесь имеет визуальный размер противника. Одинокая гиена будет атаковать животных, которые меньше ее самой или кажутся примерно того же размера, что и она, но маловероятно, что она будет атаковать животных, которые кажутся намного больше. В воображаемом размер действительно имеет значение.[2]

В этом измерении другой член этого вида в целом такой же, как и первый, действующий по тем же принципам. В самом деле, нет ничего, что бы позволило одному признать другого качественно отличным от него самого; на этом уровне есть только количественное различие: другой больше и сильнее или сильнее меньше и слабее. Если другой примерно такого же размера, как и первый, то один оценивает другого в рамках того, насколько он более или менее агрессивный, чем он сам. Здесь вопрос о доминировании и подчинении: является ли другой угрозой или нет, но здесь нет распознавания другого в качестве возможно действующего по совершенно различным принципам, чем он сам.

Здесь присутствует кое- что фундаментально миметическое (обладающее мимикрией), а именно то, что один постигает мотивы другого только на основе собственных. Если один чувствует себя атакованным, то другой должен вести себя агрессивно[3], если один умирает с голоду, то другой должен быть мотивирован голодом.

Среди африканских охотничьих собак самка вида обычно имеет больше щенков  в выводке, чем у нее есть сосков, и ее молодые щенки борются за право кормления с самого рождения. Это истинная борьба за выживание, ибо те щенки, которые не кормятся, остаются маленькими и более слабыми, чем их собратья, которые вырастают большими и сильными и обычно борются и сражаются с ними, пока слабые не становятся покалеченными и умирают. Те же самые щенки могут счастливо играть и прижиматься друг к другу, когда не время для кормления, но если они голодные, то ничего не помешает им просто оттолкнуть других со своего пути, чтобы они могли поесть и выпить свою долю, даже если это толкает их на использование всей их зарождающейся силы.

Агрессия, проявленная в таких ситуациях, не знает предела – это не так, как если бы животные сказали друг другу: «Теперь очередь нашего маленького брата кормиться: это справедливо, мы уже сосали десять минут». Это не так, как если бы животные сказали себе: «Хватит дурачиться, мы действительно начинаем причинять ему боль». Нет никакого осознания в воображаемом измерении того, что другой действует по иным принципам, чем он сам, также нет и осознания пределов того, что можно сделать с соперником.

Молодой лев неохотно отодвигается от свежеубитой антилопы только потому, что более крупные львы из стаи не оставляют ему шанса. Это не дает им почетного места из уважения или почтения к старшим – такого понятия не существует в царстве зверей; другими словами, такого понятия не существует в воображаемом измерении. Воображаемое измерение превалирует  в царстве зверей.

И нет пределов в воображаемом измерении: Нет ничего, что бы сказало животному перестать делать что-то. Есть только их собственное чувство сытости или вздутия живота, которое останавливает их в еде, даже учитывая, что он может быть больше не голоден и вокруг есть другие голодные представители его вида. (Это даже случается иногда в семьях с большим количеством детей). И ничто не останавливает его, когда он кусает и калечит других животных, которые пытаются применить силу на туше животного, которое они едят, невзирая на голод, только исходя из самого размера и агрессивности незванных гостей.

Ничего, кроме инстинкта, т.е. одно животное зачастую может перестать нападать на другое животное, как только оно чувствует, что животное больше не представляет для него угрозы, поскольку оно отодвинулось достаточно далеко с его территории или достаточно изранено, чтобы какое-то время не возвращаться на это место. В случае человеческих существ, однако, инстинкт не так сильно задействован; он не руководит ими в той же степени.

Недостаток границ, характерный для воображаемого, может быть также найден и в человеческом мире. Св.Августин, которого иногда цитирует Лакан (2002, стр.114-115), упоминает двух- или трехлетнего мальчика, который побледнел от зависти, увидев как кормят грудью его молочного брата – по его мнению, кто-то другой проник на его территорию. Он еще не развил понятие деления, когда каждый имеет равное право. Даже если он в какой-то степени и сумел его развить, то это не остановило всю его ненависть.

Человек может иногда доходить до убийственной ярости, которая с большей вероятности возникнет между членами одного вида, чем, например, между ребенком и домашней собакой. Реакции животного во время охоты явно различаются этологами и биологами дикой природы от сигналов и признаков гнева, которые наблюдаются в битве внутри вида. Определенный вид рыб позволит десяти членам другого вида жить на их территории, но не позволит ни одному члену их собственного вида. Эти другие виды не соревнуются с ним за те же ресурсы. С другой стороны, дети в семье соревнуются за те же родительские ресурсы (Салловей, 1996). Родительское время, забота и любовь ограничены, и дети соревнуются друг с другом, чтобы получить их, особенно вначале. Научить детей делиться – это одна из самых сложных задач, с которой сталкиваются родители. Им приходится терпеть просьбы отнести нового малыша обратно в больницу или даже попытки за спиной родителей выбросить ребенка в мусорную корзину или «случайно» потерять ребенка в парке. Лишь немногие затруднения в жизни маленького ребенка выявляют такое количество страсти и ненависти, столько соперничества, как борьба с сиблингами.

Как страсть воображаемого к уничтожению другого, который похож на него, становится связующим звеном? Как привносятся границы поведения? В царстве зверей кажется, что инстинкт предоставляет некие границы, хотя часто их недостаточно. Например, медведь-самец часто убивает детенышей самки, чтобы самка снова стала плодовитой, даже если есть шанс, что детеныши его собственные (он не может их опознать); и если самка решительно защищает своих детенышей, он может даже убить ее, рассматривая ее как другого медведя-самца, соревнующегося с ним за репродуктивные или рыболовецкие права. Это кажется бесполезной, не охраняющей вид адаптацией. (Природа не всегда так рациональна, как некоторые биологи хотели бы думать).

Что в человеческом мире вводит пределы в межвидовой конкуренции?

2 оси: воображаемое и символическое

Позвольте мне зарисовать воображаемое измерение и попытаться лучше концентуализировать его понятие.

В иллюстрации воображаемого измерения в Рисунке 1, мы имеем собственное эго человека и всех остальных, которых человек видит вокруг себя. Это означает, что в воображаемом измерении нет разделения, которое человек делает в огромном круге людей, которых он находит вокруг себя – они все расположены на абсолютном таком же уровне.

Рисунок 1. Ось воображаемого

Что это за уровень? Это уровень, на котором некто видит их похожими на себя, мотивированными теми же вещами, что и он, и борющимися за выживание таким же образом, как и он. Здесь некто верит, что все функционируют тем же образом, что и он, независимо от вида; мотивы всех остальных такие же, как у него. Здесь нет врожденных пределов того, что может быть сделано в ходе борьбы за выживание: если некто не победит своего соперника, то соперник победит его.

Фрейд ввел измерение, которое ограничивает воображаемое в форме Эдипового комплекса. До эдипизации, когда воображаемое измерение имеет практически полную власть, ребенок борется с другими детьми в семье за родительскую любовь и внимание, но согласно теории Фрейда, ребенок борется так же решительно с одним родителем за доступ к родителю противоположного пола (всегда ли это родитель противоположного пола или всегда мать или просто зависит от ситуации – это вопрос для серьезных дебатов). В стандартной модели Фрейда в любом случае ненависть ребенка к родителю того же пола не знает границ.

Ребенок готов не только отослать в больницу или причинить боль и даже уничтожить новорожденного ребенка, который забирает на себя внимание матери. Он также готов выставить отца из дома, чтобы он мог один быть с матерью, желать, чтобы отец навсегда уехал в командировку, и он бы одолел отца, если бы знал как, и был бы достаточно силен (я использую пример мальчика, т.к. это намного проще в теории Фрейда). Даже если присутствуют положительные чувства к отцу, когда отец стоит на пути деятельности ребенка и его развлечений с матерью, то ребенок желает его смерти и может иногда его ненавидеть с такой силой, с безграничной, бездонной ненавистью, которая редко встречается за пределами детства.

Воображаемое измерение приблизительно соответствует тому, что известно в психоанализе как предэдиповое. Когда ребенок в этот момент своей жизни любит, то его любовь не знает границ; когда ребенок ненавидит, его ненависть не знает предела. Здесь нет такой вещи, как двойственное отношение; ребенок не мучается конфликтующими чувствами, которые могли бы заставить его колебаться между одним способом действия и другим, настолько противоречиво, насколько может быть его поведение от одного до другого момента. Он может обниматься с матерью в один момент и впасть в гнев по отношению к ней в следующий момент, но один момент не смягчается или заражается памятью о страсти, пережитой в предыдущий момент. Нам не нужно ссылаться на предэдиповое как на стадию, т.е. что-то, что человек может «переживать» и вскоре «вырасти из этого». Нам будет проще думать о нем как об измерении: измерение воображаемого, как в нижеследующей таблице:

Измерения                                       Стадии

1.Воображаемое                          предэдиповая

Эдипизация привносит уровень сложности в чувства человека практически о каждом, вследствие того, что она создает бессознательное. Когда случается эдипизация (предполагая, что она происходит), у человека есть его сознательные чувства наряду с бессознательными чувствами (скажем так), и это приводит к элементу амбивалентности или смешанных чувств практически во всех отношениях человека с окружающими. Страсти человека становятся умеренными, смягченными и ограниченными в количестве, даже если они становятся более растянутыми во времени – например, недовольство, которое в возрасте двух лет могло продолжаться две минуты, может сейчас продолжаться два дня, хотя его интенсивность, скорее всего, меньше.

Вместе с эдипизацией,- которую не следует ассоциировать с точным периодом  времени, как Фрейд иногда пытался предложить, обычно указывая на период между возрастом трех и пяти лет – появляется качественное отличие между определенными людьми и другими людьми в окружающем мире. Теперь существуют разные типы людей, разные типы других: тип, похожий на него самого, с которым человек открыто борется, соперничает и соревнуется, и тип фундаментально Другой или иной тип, который человек должен уважать и почитать (внешне и до определенной степени внутренне). Лакан предлагает специальную терминологию для этого: другой с маленькой буквы «д» против Другой с прописной буквы «Д». (см. Таблицу 1)

Таблица 1.

Характеристики Лаканианских Измерений

Тем не менее, даже отношения человека с другими, похожими на него, изменяются в этот момент времени, ибо с появлением этого нового измерения опыта, устанавливаются границы на все связи человека с другими людьми – границы, могущие принять форму заповедей, правил и законов, которые повторяются человеку его родителями и делаются внутренними в форме суперэго[4]. Эдипизация – это момент, в который, как утверждает Фрейд, суперэго формируется долговременным образом: формируется голос сознания, когда человек берет в себя то, что было вначале голосом его родителей. (Это момент, в который нам внушается непреложная  неприкосновенность человеческого существования)[5].

Я ничего не сказал о том, как эдипизация на самом деле происходит, кто ее агент  или почему она происходит. Я просто пытаюсь обрисовать два измерения, которые мы встречаем в человеческом опыте, и рассмотреть эффект одного и второго.

Позвольте мне сейчас проиллюстрировать второе измерение (см. Рисунок 2).

Рисунок 2. Схема L (оси воображаемого и символического)

Это одна из самых ранних диаграмм, которые приводит Лакан (1988, стр.243) (здесь я упростил ее). Мы сразу же должны отметить, что способ, которым Лакан рисует схему L предполагает, что символическое пересекает воображаемое измерение, что оно устанавливает границу в определенном смысле. Перед появлением символического отграничение меня самого (эго) неясно; нет обязательного барьера между тем, что я называю «я» и что я называю «ты» (эго), поскольку я воспринимаю и конструирую тебя только на основе моего самовосприятия  и самопостроения. Я предполагаю, что если я злюсь, то и ты должен злиться, и когда ты падаешь, я плачу так, словно это я упал. Лакан называет это транзитивизмом, заимствуя термин у Вернике и Блелера[6].

Согласно Лакану, транзитивизм появляется только в очень раннем возрасте, поскольку границы эго, как их часто называют, – т.е. границы между мной и другим человеком – еще не очень четкие; еще не был установлен предел. Как только установилась граница (лимит, предел) через эдипизацию, транзитивизм заметно снижается, если не исчезает полностью. После эдипизации я могу сопереживать моему брату, когда он падает, или моему лучшему другу, когда он порежется, но я не реагирую, как словно то же событие случилось со мной. Другими словами, я не «чувствую его боль» (или радость) так же, как я чувствовал ее до эдипизации.

Временами мы способны поставить себя на место другого, но после эдипизации, это становится более напряженным процессом для многих из нас, не спонтанным, как это было раньше. Перед этим я использовал другого как модель для себя. Я не знал, где прекращался он и начинался я. Теперь, вдруг мы различаемся больше, возможно безнадежно, непоправимо различные; в самом деле, я могу захотеть отменить то, что было сделано, и обрести более близкую, тотальную связь с другими. У меня может быть ностальгия по менее изолированным временам, до картезианского когито, по руссоистическому (от Руссо) естественному состоянию.

Психотик, с другой стороны, с которым не произошла эдипизация, вполне может продолжать чувствовать боль другого как его собственную. Одна из моих психотических анализандов чувствует, что она в определенной степени умирает, когда преступнику в том штате, где она живет, делают смертельную инъекцию. У психотиков транзитивизм продолжается бесконечно.

Поэтому психоаналитическая работа с психотиками нацелена, с точки зрения Лакана, на усиление эго – укрепить границы эго, сделать явным, где кончается эго психотика и начинаются эго других людей – в то время как психоаналитическая работа с невротиками нацелена на ослабление слишком прочных границ эго, освобождая место в эго для того, что прежде было бессознательным (т.е. Другое). Это радикально отличающиеся проекты, для которых предусмотрены разные методики; я опишу только некоторые из них.

Другой

Что это за новый тип Другого, создаваемый эдипизацией – т.е. символическим порядком – который отличается от другого, как я сам? Во-первых, этот новый Другой, кажется, действует согласно мотивам, которые отличаются от моих собственных; другими словами, между нами есть качественные различия, а не только количественные. Этот Другой действует на основе знания, которого у меня нет. Одним словом, этот новый Другой – непроницаем (непонятен). Тогда как другой, похожий на меня, – также известный как сходный (англ. semblable), поскольку он или она походит на меня или кажется таким, как я – прозрачен, в том смысле, что его или ее мотивы кажутся мне ничем не отличающимися от моих собственных и, следовательно, такими же понятными мне, как и мои собственные мотивы; этот Другой с прописной Д кажется движим иными силами, иными мотивациями, иными желаниями. Этот новый Другой вовлечен в мир, который выходит за пределы семьи, детской комнаты  и школьного двора, которыми в каком-то смысле ограничен мой собственный мир ребенка; он вовлечен в мир, находящийся за пределами кругозора, за пределами моего необузданного воображения. Здесь есть что-то неизвестное, что-то загадочное, что-то непроницаемое. Этот Другой знает что-то о мире, чего я не знаю; этот Другой обладает знанием о вещах, которым не обладаю я (в самом деле, этот Другой является моделью того, что в некоторых религиях называют всезнающим или всеведущим Богом).

Когда вы обнаруживаете, что ваш пациент предполагает, что вы, аналитик, обладаете неким знанием, которым не обладает он или она (и не просто знанием о том, какие лекарства лучше действуют в каком случае), вы можете быть вполне уверенным, что пациент вас располагает как второй тип другого – т.е. как Другой с прописной Д. Знание, которым, как предполагают пациенты, мы обладаем, часто довольно неестественно: знание о том, что определенный элемент сна может означать, прежде чем мы даже услышим ассоциации пациента; знание о том, какое  событие или цепочка событий могли вызвать определенный симптом у пациента –  вещи, которые мы обычно вообще не можем знать без нескольких лет работы с пациентом, однако пациент все равно может приписывать их нам,  начиная с самой первой сессии.

Как утверждает Лакан, «эта иллюзия… заставляет субъекта поверить, что его правда уже присутствует в нас, что мы знаем ее заранее» (стр.308). Это стало источником широко известного понятия Лакана, что пациент воспринимает аналитика как субъект, который должен знать (стр.230-243), как субъект, предположительно знающий, что беспокоит его или ее, каков тайный первоисточник этого заболевания, и как его исправить.

Эта вера в мудрость (бесконечное универсальное познание) аналитика может быть замечена в мимолетном замечании – «Но ведь вы уже раньше все это слышали» – или в комментарии, который может сделать пациент после погружения в молчание, и когда аналитик спрашивает его, «Что приходит вам на ум? (что происходит в вашем мозгу)»: «Мне интересно, что вы обо всем этом подумали».

Если мы уделим пристальное внимание таким заявлениям и сделаем все возможное, чтобы выведать подобные мысли, даже когда они еще не превратились в утверждения, то мы будем поражены полным их отсутствием в некоторых случаях. Другими словами, мы осознаем тот факт, что некоторые пациенты просто не выражают озабоченность тем, что мы, терапевты, знаем или думаем. Тогда как один класс пациентов неоднократно упоминает, что они беспокоятся, что мы считаем их сумасшедшими или думаем о них плохо, другой класс, казалось бы, вообще не озабочен такими вопросами. Хотя этот последний класс может задумываться о своем собственном психическом здоровье или о том, сходят ли они с ума, переломный момент заключается в том, что они не задумываются, считаем ли мы их сумасшедшими[7].

Они могут думать, что мы каким-то образом можем помочь – что мы приносим пользу, когда мы рекомендуем сменить работу, больше спать, перейти на другую диету или что угодно – но они не приписывают нам никакой особый инсайт или знание, касательно их детства, внутренних конфликтов, или истинных чувств, ибо, по их мнению,  мы фундаментально не отличаемся от них, для них мы другие, но не Другие. Качественно мы не отличаемся; здесь есть только количественное различие.

Здесь мы имеем простое средство, благодаря которому мы можем оценить, существует ли символическое измерение для определенного  пациента. Согласно Лакану, есть взаимоотношение между символическим измерением и знанием. Конечно, существует отношение между воображаемым и образом, и символическим и языком, но это не настолько очевидно, как может показаться. Вначале это может быть любопытным, но давайте попробуем здесь извлечь некоторые клинические проявления.

С эдипизацией создается бессознательное: часть меня самого становится непонятной для меня. Когда мои родители заставляют меня установить границы моего поведения по отношению к моим братьям и сестрам, например, часть моей ненависти к ним становится подавленной – вдруг я становлюсь слишком милым с ними, возможно, даже слишком ослепленным любовью. С подавлением части моей любви к родителю противоположного пола теперь я могу проявить в основном ненависть к этому родителю или немного любви и немного ненависти. Моя прежняя ненависть к мешающему родителю может теперь превратиться в любовь или в смесь любви и ненависти.

Через введение амбивалентности, из-за существования сознательных желаний наряду с бессознательными желаниями, я не всегда знаю, чего хочу, я не всегда знаю, почему я делаю то, что делаю – на определенном уровне я чувствую, что часть знания обо мне самом недоступна для меня. Однако, в то же время я склонен полагать, что недоступное для меня знание доступно кому-то или чему-то другому. Есть такое выражение «А Бог его знает!», оно предполагает, что это знание находится в чем-то за пределами меня, в чем-то, что превосходит меня. Это знание можно найти в другом месте, которое часто идентифицируется или переносится на аналитика, как только начинается анализ.

Другими словами, знание, которое кажется мне недоступным, все еще существует, но в ином органе, ином месте или человеке. Будучи анализандом, я не говорю себе: «Это знание на самом деле содержится внутри меня в моем бессознательном», вместо этого я приписываю это знание какому-то всезнающему Другому. Даже когда мне становится ясно, что у моих родителей нет ответов на все, я склонен верить, что кто-то другой может ими обладать, что какая-то высшая сила должна обладать ими. В этом смысле я помещаю знание о себе, которым я не владею, в Другого, и когда я иду на анализ, я путаю своего аналитика с этим всезнающим Другим.

Это не должно подразумевать, что любой, кто верит во всемогущего Бога, автоматически является невротиком. Главный вопрос в том, может ли это предположение о знании объекта,быть перенесенным на аналитика, другими словами, способен ли пациент рассматривать своего аналитика как всезнающего Другого. Эта способность пациента помещать аналитика на место знания позволяет нам исключить психоз.

 Однако, пациент может лишь потенциально сделать это, если аналитик позволяет этому произойти, когда он не протестует по поводу того, что он или она неосведомлен и знает лишь то, что пациент говорит ему или ей; в наше время этот маневр используется повсеместно многими современными терапевтами в надежде устранить отношения власти, свойственные терапевтической ситуации, в надежде преуменьшить иерархические отношения, установленные между предполагаемым научным предметом знания и незнающим пациентом.

Я хочу сказать, что такие маневры неизбежно приводят к провалу, ибо может случиться одна вещь из двух: либо (1) пациент считает, что терапевт излишне протестует, потому что отношения определены социально и неразрывно определены в его или ее мозгу как иерархические, и пациент начинает думать, что терапевт просто отрицает реальность терапевтической ситуации, или (2) пациент признает понятие, что терапевт ничего не знает, и ему не удается проецировать место недоступного знания на терапевта; из-за этого недоступное знание пациента ни с кем не идентифицируется – иными словами, некуда двигаться в терапевтической ситуации, некому воплотить его. Это обычно означает, что терапия становится местом, где бессознательное, состоящее из этого недоступного знания, просто игнорируется.

Предоставив себя анализанду в качестве места для знания, терапевту не нужно принимать позицию хозяина знания, одеваться как Месмер с каппой и падогом, и произносить кажущиеся мастерскими интерпретации. Это, скорее, вопрос ни принятия, ни отрицания проекции анализанда о знании, ни заявления о знании или незнании. Такая позиция позволяет невротическому пациенту, с которым произошла эдипизация, путать аналитика и место знания.

А как насчет случаев, при которых эдипизация не произошла? В этом случае, не было образовано разделение между сознательным и бессознательным, и если я начну задумываться, почему я поступил так или иначе, почему я чувствую себя тем или иным образом, или почему я стал таким или иным, то вещи остаются на уровне загадки (англ. enigma). Я не предполагаю, что кто-то другой знает, почему и, следовательно, я не проецирую это знание на кого-то другого; я не полагаю, что знание, недоступное мне, может быть найдено в ком-то или чем-то другом, в какой-то другой точке.

Здесь нужно провести фундаментальное диагностическое разделение: невротики – это люди, для которых символическое измерение осуществилось, а психотики – это те, для кого символическое измерение не осуществилось (см. Рисунок 3).

                Психоз                                                                                                               Невроз

Рисунок 3. Психоз и невроз

Я надеюсь, что уже ясно то, что в определенных случаях очевидные ключи к разгадке диагноза пациента на этом структурном уровне, могут присутствовать с самого начала, и во многих случаях после небольшого количества сессий. Нужно признать, что обычно гораздо легче распознать присутствие символического измерения, чем его отсутствие; ибо терапевт может всегда задавать себе вопрос, что возможно он или она пока что не преуспели в извлечении убедительных знаков символического измерения. Тем не менее, я надеюсь привести «положительные признаки» отсутствия символического измерения, которые могут оказаться полезными при дифференциальной диагностике.

Два разных способа говорить на языке

Вместо того, чтобы обсуждать, почему родители ребенка и большее окружение ухитряются обеспечить символическое измерение (сложную тему, которую я обсуждал в другом месте, Финк, 1995, 1997), я бы хотел перейти к значениям присутствия или отсутствия символического измерения  в манере речи людей. Ибо психотики – те, у кого символическое измерение еще не было установлено – говорят иначе, чем невротики. В самом деле, я считаю, что существуют два абсолютно разных способа говорить на языке: невротический способ (при котором присутствует как воображаемое, так и символическое измерения) и психотический способ (при котором присутствует только воображаемое измерение).

Я говорил, что когда ребенок усваивает запрет на определенное обращение с его сиблингами и на владение родителем противоположного пола, происходит подавление.  Желание ребенка быть с этим родителем не исчезает полностью, оно не выдирается с корнем. Согласно Фрейду, оно подавляется, и подавленное продолжает существовать и оказывать определенное влияние, хотя и не таким же образом, как сознательные желания. Подавленные желания проявляются в оговорках, небрежных действиях и т.д. То, что подавляется, продолжает возвращаться.

Оговорки

Оговорка случается, когда во время речи бессознательно желание перебивает сознательное намерение человека сообщить что-то, в результате чего человек говорит что-то часто абсолютно противоположное тому, что он собирался сказать, хотя еще чаще он в итоге говорит что-то, главным образом отличное от того, что он имел в виду. Когда человек ассоциирует на слово или слова, которые он ненамеренно произнес, это в направлении, отличном от того, в котором человек намеревался идти. Поэтому работа с оговорками может быть очень полезным инструментом в аналитической работе с невротиками: это уводит нас за пределы того, о чем анализанд уже подумал и что он осознавал – другими словами, это уводит нас за пределы истории, поскольку он или она уже понимают это как что-то иное.

Однако, там где не произошло внедрение родительских запретов, нет подавления желаний. Те виды желаний, которые невротик попытался бы скрыть, зачастую свободно открыты у психотического анализанда, который не чувствует неловкости относительно них или нежелание обсуждать их (хотя бы для тех психотиков, которые еще не прошли через психиатрическую мельницу и еще не осознают, что если они скажут определенные вещи, то их вынужденно госпитализируют, другими словами, они еще не научились не произносить их). Строго говоря, у психотиков нет бессознательного, нет подавленного.

В работе с психотиками в первую очередь надо отметить,  что они практически не делают оговорок. Невротический пациент типично делает несколько оговорок в ходе одной сессии и зачастую намного больше, чем мы могли бы изучить в процессе одной консультации. С  другой стороны, с психотиками я часто нахожу, что даже когда я слушаю очень внимательно, то случается только одна оговорка в месяц или даже реже. Кажется, что ничто не пытается настойчиво прорваться откуда-то; ничто не пытается преодолеть подавление.

Больше того, продуктивность в подчеркивании оговорок в терапии сильно различается с невротиками и психотиками. Невротики обычно могут с той или иной степенью подсказки проассоциировать на оговорки, предоставить ассоциации, которые показывают, почему появилось ненамеренное слово, даже если вероятность, почему оно появилось, не достигнута. С другой стороны, с психотиками очень мало можно выявить путем ассоциаций на оговорки, и намерения и желания, которые прежде были скрыты из виду в терапии, редко открываются в такой дискуссии. Очень мало материала извлекается таким образом.

Такие легко обнаруживаемые бессознательные структуры, как оговорки, которые можно услышать как в обычном разговоре, так и в терапии с небольшим количеством практики, могут быть важным инструментом для диагностики невроза или психоза. На самом примитивном уровне это может помочь нам не брать психотических пациентов в терапию, если мы не чувствуем себя комфортно при работе с ними, что позволит нам передать их коллегам, более подкованным для работы с ними. Ибо вместо того, чтобы обобщать психоаналитическую методику таким образом, чтобы она подошла для работы и с невротиками, и с психотиками, Лакан полагает, что в различных случаях должны использоваться разные методики.

Каким типом «другого» является аналитик?

Когда отсутствует символическое измерение, знание не приписывается аналитику, как при неврозе. У психотиков нет спонтанного впечатления, что мы должны видеть что-то в том, что они сказали, чего они сами не видят, что является абсолютной классикой у невротиков. Если мы намекнем, что использованное ими выражение было двусмысленным и может быть интерпретировано различными способами, они часто оспаривают это и не желают признать правомерность того, что мы видим что-то в ненамеренно сказанном ими. Невротик раздражается на нашу инсинуацию или ликование, что мы его раскусили на определенном уровне, но редко будет оспаривать потенциально двусмысленную природу сказанного им – особенно после определенной длительности терапии. Невротик не скажет: «Нет, то что я сказал, было очень ясным, и грамматически не допускает никакого неправильного истолкования или вообще какой-либо иной интерпретации». Он, скорее всего, не будет отрицать возможность какой-либо неопределенности (омофонической или грамматической).

Невротик вполне может попытаться быстро сменить тему, когда мы подчеркиваем двусмысленность, соскальзывая со словесной ассоциации на связанное выражение или мысль, которые меньше заряжены, чем те, которые мы подчеркнули. Но это защитное средство может быть понято как показатель того, что пациент слышал или уловил то, на что мы намекали на определенном уровне – иными словами, отрицание или уклонение подразумевает признание или подтверждение на некотором уровне. Отметим, что это вообще не случается в психозе – нет очевидного отрицания, уклонения или защиты, но, скорее, есть неспособность уловить, куда мы клоним, непонимание и смущение. Если мы будем настолько бестактны, чтобы настаивать, то психотик может почувствовать, что мы его преследуем , и почувствует себя крайне некомфортно. В терапии невротик часто приходит к тому, что самая полезная вещь во всей терапии – это когда мы слышим что-то, чего не слышал он сам, когда мы подчеркиваем оговорку или неопределенность, или «непреднамеренное» двусмысленное выражение. Позвольте мне привести несколько примеров.

Одной моей женщине-анализанду приснился сон, в котором ей на работе дали новый кабинет, вся ее офисная мебель и документы были перемещены в ходе этого сна, и она продолжала повторять фразу: «Меня передвигают». Конкретно с этой женщиной-анализандом было достаточно просто вытащить эту фразу из контекста и поместить ее в более широкий контекст вещей, о которых она говорила в течение нескольких недель в терапии: ее собственное сомнение в том, может ли ее нынешний бойфренд «сдвинуть» ее в эмоциональном и сексуальном смысле. Была возможность играть на разных значениях этого выражения и, таким образом, вычленить ее желание быть «сдвинутой», если не нынешним бойфрендом, то другим.

Такой маневр не был бы возможным или был бы крайне безрезультатным, если бы пациент был психотиком. Почему? Потому что работа с невротиком требовала от нее способности извлечь пользу из буквальных и фигуральных значений выражения «быть сдвинутой». С другой стороны, психотики «слепы к метафоре». Кто-то может успешно дать им понять незнакомые метафоры, если объяснить им подробно, но невротик обычно постигает их довольно спонтанно. Мы не пытаемся сказать, что психотики не используют метафор, которые уже являются частью языка, как делают все окружающие, но, скорее, говорим, что они не могут одновременно услышать буквальные и фигуральные значения метафоры.

Язык двусмысленен

Мы можем предоставить миллион таких примеров из нашей работы с невротиками, но позвольте мне привести немного другой пример, где суть не столько в двойном смысле выражения, сколько в гомофонии (одинаковом звучании).

Один из моих анализандов сказал, что ему пришла в голову мысль о том, что если женщина, в которой он был заинтересован, нашла бы кого-то другого, прежде чем он бы сделал шаг, он был бы «развалиной» (англ. wreck). Учитывая то, что его интерес к женщинам был продиктован интересом, который проявляли к этой женщине другие мужчины, я услышал слово «развалина» также по-другому: «поднимать» (англ. erect). Пациент был зациклен, когда я в ответ повторил слова «you would be erect» («у вас встанет») и счел это очень полезным вмешательством; мы никогда не должны недооценивать важность желания другого человека при выборе объекта обсессивной привязанности(Финк, 1997, стр.142). Этот анализанд никогда не отдавал себе отчет, что такой тип треугольника, как в оригинальной эдиповой конфигурации,  включающий соревнование с другим мужчиной, и раньше играл роль в его любовной жизни.

Если бы пациент был психотиком, он, скорее всего, подумал бы, что я просто неправильно понял его слова. Поскольку психотик принимает слова буквально, мы не можем запросто немного изменить их или немного соскользнуть с одного звука на другой, очень похожий звук. С невротиком мы можем сказать, что его выбор слов был, возможно, продиктован схожими по звучанию словами, и даже если не продиктован, то подвержен влиянию или поддержан такими схожими по звучанию словами. Даже если человек не верит, что может быть некая причинная связь между «erect» и «wreck», польза от обыгрывания подобных гомофоний зачастую заслуживает рассмотрения с невротиками, и, как правило, будет бессмысленной с психотиками.

Такие особенности психотиков в подходе к языку обобщены довольно-таки туманным термином в современной психиатрии, где речь психотика называется «твердой». Этот термин, конечно, передает аспект речи психотика, но он противопоставляет ее плавности речи невротика, что, по моему мнению, придает неправильное значение. Мы не должны путать защиту или сдержанность с психотической речью. «Твердый» также подчеркивает отсутствие воображаемого, а это необязательно так в отношении психотической речи. Более существенное различие заключается в способности видеть только одно значение против множества различных значений в одном речевом отрывке. Это приводит нас к связи между речью и значением – в лингвистических терминах, между означающим и означаемым – которая сильно различается в неврозе и в психозе.

Означающее – это то, что вы слышите, когда кто-то говорит: иными словами, означающее это в основном звуки, производимые говорящим пациентом, а означаемое, это то, что эти звуки означают. Судебный стенографист записывает звуки слов, и эти звуки могут иногда быть разделены по-разному, что делает смысл текста неясным (должен ли звук, который можно написать как «дисциплинированные ответы» (англ. disciplines answers) быть понят вместо этого как «дисциплинированные танцоры» (англ. discipline dancers) – это словосочетание было произнесено на сессии одним моим анализандом). «Лента звука», как называет ее Сосюр, может быть разбита различными способами в определенных случаях.

Но для психотика смысл и звук, означающее и означаемое, неразделимы: означающие, которые психотик намеревался произнести, неразрывно связаны в его мозгу со смыслом, который он собирался при их помощи передать. Здесь не может быть никакого другого значения в том, что он сказал, чем то, что он намеревался сказать, никакого другого способа прочитать одни и те же слова иначе или разрезать «ленту звука» по-другому, чтобы она означала что-то еще. Означаемое и означающее здесь спаяны и скованы вместе, между ними не может быть пробела. Психотик не может сказать одно, а иметь в виду другое.

С другой стороны, невротик чувствует, что ему часто не удается передать при помощи речи то, что он имеет в виду. У него в уме есть идея, и он может запросто считать, что он не смог адекватно передать ее при разговоре с кем-то другим. Он сказал примерно то, что хотел сказать; его слова каким-то образом не выразили идею, которая была им задумана.

В общем, мы можем сказать, что для невротика существуют два фундаментально различных уровня – слово и значение, означающее и означаемое, и они могут быть не настолько тесно связаны, как ему бы хотелось:

• То, что он говорит, в итоге оказывается двусмысленным, и он и его собеседник оба понимают, что то, что он говорит, можно понять по-разному.
• То, что он имеет в виду, не так легко облечь в слова, и он часто фрустрирован своей неспособностью излагать правильно, страстно и элегантно, сделать мысль справедливой[8].

Для психотического анализанда нет пробела между значением и выражением. Психотик не может сказать одно, а иметь в виду другое. Поэтому в речи психотика нет такой вещи, как ирония! Для невротика язык имеет два лица – невротик может сказать одно, а иметь в виду другое – но для психотика язык имеет только одно лицо. Невротик осознает свою способность намеренно использовать язык, чтобы обмануть другого, говоря абсолютно противоположное тому, что он имеет в виду или, используя иронию, чтобы намекнуть на абсолютно противоположное тому, что означают его слова семантически. Как-то раз в Париже я пошел в булочную и вытащил из кошелька сумму, эквивалентную банкноте в десять долларов, чтобы заплатить за буханку хлеба; женщина за прилавком сказала мне: «Вы не можете заплатить большей банкнотой?», все это время явно желая получить меньшую. (Этот пример говорит многое о французских хозяевах магазинов, равно как и об ироническом использовании языка!)

Двуличное использование языка недоступно психотику, который не задействует иронию. Двойственность, которую язык предоставляет невротику – социальное использование языка, чтобы быть очень вежливым, когда на самом деле злишься на кого-то, или говорить самые сладкие вещи, сгорая от гнева – недоступна психотику.

Одно из следствий этого – то, что психотик обычно не видит разницы между внешней персоной (или социальной личностью) и внутренней личностью. Людвиг Второй Баварский, например, не мог видеть разницы между актером в его роли на сцене и его поведением в реальной жизни; если человек играл благородного на сцене, он должен был быть благородным в реальной жизни – немецкий правитель не мог провести различие.[9] Он даже пошел настолько далеко, что запретил одну пьесу к показу, когда услышал, что «благородный актер» будет в ней играть роль злодея. Для Людвига Второго не могло быть разделения между персоной (или публичным лицом) и внутренней личностью, никакого различия между социальным фасадом и внутренним ядром.

S             персона или публичное лицо

S             внутренняя личность

Не было смещения между означающим (S) и означаемым (s) и, следовательно, не было пробела между эго человека (фасадом) и бессознательным (внутренним ядром).

Этот разрыв, однако, огромен при неврозе. Невротик будет обескуражен несоответствием между его образом (в зеркале или на фотографиях, или даже в том, как другие его воспринимают) и тем, каким он себя чувствует. Невротик практически всегда характеризует себя как подделку или лицемера  на определенном уровне: люди верят, что он представляет из себя что-то, чем он не является или не видят в нем то, что есть на самом деле. В его мире смещение между означающим и означаемым угрожающе велико.

Невротику обычно довольно просто установить движение смысла в зависимости от конкретного произношения (что я здесь обозначу буквой S, для обозначающего); это движение отражено в следующей формуле смещением или замещением от s1 к s2, к s3 – т.е. от первого означаемого ко второму означаемому, к третьему означаемому.

          S____         

s1 – s2 – s3

Для психотика, с другой стороны, S и s1 склеены вместе, и s2 и s3, упомянутые аналитиком, скорее всего, не будут приняты анализандом в качестве значений S.

Однажды мужчина пришел ко мне в терапию, после того, как покинул своего предыдущего лаканианского аналитика, с жалобой, что тот аналитик всегда подчеркивал слова, которые использовал этот мужчина, и их двойные значения, которые мужчина был не в состоянии понять и находился в тревоге. Его предыдущий аналитик, безусловно, не смог осознать, что мужчина был психотиком. Когда мы сомневаемся в диагнозе пациента, мы можем иногда попытаться подчеркнуть некоторые двусмысленные фразы, использованные пациентом, чтобы посмотреть, как он это воспримет, но мы, безусловно, не должны вводить это в привычку в тех случаях, когда это не приводит ни к чему полезному. После того, как я несколько раз подчеркнул двусмысленные фразы или произношение с одним моим пациентом, чья история склоняет подозревать наличие психоза, и обнаружил, что это ни к чему не ведет и, возможно, даже расстраивает пациента, то разумнее было прекратить это и принять как еще одно подтверждение психоза.

Двусмысленная фразировка и игра на множественных значениях слов и фраз являются сутью большой части юмора, в частности каламбуров. Когда вначале используется слово в одном контексте, а затем в другом, и при этом оба контекста имеют совершенно различные значения, то это приводит к смеху. Однажды я был в лесничестве в горах Голубого хребта в самой середине ливня, который шел весь день, и, чтобы скоротать время, престарелый лесник  рассказал мне, что в юности ему здорово везло с женщинами, как он выразился, и один из его ревнивых друзей сказал, что ему стоит стать метеорологом. Когда он поинтересовался, почему так, его друг ответил, что он всегда казался способным сказать «будь то» (англ. whether»). Шутка лесничего, безусловно, обыгрывает два различных значения звуков, которые можно записать либо как «whether», либо как «weather» (от англ. «погода»). Даже если этот пример, скорее, можно отнести к «анекдоту», большая часть юмора основывается именно на таких двусмысленностях.

Психотики напрочь лишены юмора! Они могут смеяться зло, быть саркастичными, или смеяться, подражая окружающим, но игра слов и двойное значение ни к чему не приводит в их случае. Невротики могут иногда смеяться над двусмысленностями, которые они сами за собой замечают (или даже над тем, что только собирались сказать),но  этого не происходит с  психотиками.

Значение определяется на месте Другого

Даже невротик, который сначала отказывается поставить аналитика в позицию авторитарной фигуры или Другого, в итоге почти вынужден расположить так аналитика, который с самого начала терапии сидит молча почти все время и позволяет пациенту говорить.

Почему так происходит? Потому что, как большинство из нас до определенной степени понимает, имеет ли смысл то, что мы говорим, обычно определяется человеком, к которому мы обращаемся. Мы сами можем почувствовать, что мы говорим осмысленно, но без какого-либо одобрительного или понимающего жеста – что в повседневном мире человеческих отношений и профессиональных встреч предполагает кивание или качание головой – через какое-то время мы можем почувствовать необходимость остановиться и попросить подтверждения. Другими словами, мы полагаем в каком-то смысле, что значение образуется в каком-то другом месте, а не в нас самих, месте, которое обычно включает другого человека, который слышит или слушает (или кто иногда слушает без желания слышать…).

То, что для меня значит что-то, что я говорю, необязательно значит то же для вас. Учителям хорошо известно, что когда они считают, что передали что-то очень ясно своим студентам, это вовсе не так – студенты услышали обратное или совсем иное. Наверное, у всех аналитиков был опыт, когда они говорили что-то во время сессии, и в ответ слышали то же самое от анализанда на последующей сессии, но в совсем иной форме – анализанды часто придают тому, что мы говорим, совсем иное значение, чем предполагаемое нами. Политики рано в своей карьере понимают, что все, что они скажут, будет понято сотней разных способов, обычно отличных от намеренного; они с болью осознают снова и снова, что смысл назначается слушателями, а не оратором.

Однако, психотик не думает, что смысл определяет слушатель; по его мнению смысл определяется самими словами, которые не могут означать ничего кроме того, что он в них вложил.

Признание и смысл в Другом

«В безумии любого рода мы должны распознать… отрицательную свободу вида речи, которая перестала пытаться обрести признание».                                                 Лакан (2002, стр.279)

Говоря с аналитиком, невротик хочет быть понятым и верит, что его можно понять, даже если он не всегда выражается правильно или говорит больше или меньше того, что подразумевал.

Разделяют ли психотики такое чувство или убеждение? Я бы сказал, что нет, что вещи в психозе действуют иначе. Ибо факт в том, что для того, чтобы быть понятым кем-то, значит в определенном смысле быть признанным этим человеком – в самом деле, мы часто ошибаемся в использовании самого термина «понимание» от идеи, что кто-то схватывает смысл того, что мы говорим, к идее, что кто-то соглашается с нами: следовательно, быть понятым значит то, что кто-то с вами соглашается, сочувствует вам или принимает вашу сторону. Когда кто-то не переходит на нашу сторону, мы часто говорим: «Но вы все еще не понимаете того, что я говорю». Когда кто-то переходит на нашу сторону, когда кто-то принимает или одобряет нашу точку зрения, мы чувствуем себя признанным этим человеком, принятым.

Однако, кажется, что психотик не стремится быть признанным Другим, быть полностью понятым Другим. Одна из вещей, которая очень часто возникает в работе с невротиками, заключается в том, что с самого начала пациент хочет привести своего супруга или любовника, чтобы аналитик смог реально увидеть, в чем трудность. Пациент чувствует, что аналитик должен познакомиться с этим невозможным партнером, чтобы понять, полностью постичь и посочувствовать его трудному положению в жизни.

Если аналитик откажется встретиться с партнером, невротик может прибегнуть к использованию фотографий, магнитофонных записей, писем и т.д. в качестве доказательства его или ее трудного положения. По мнению пациента, каким-то образом аналитик должен почувствовать то же самое, что чувствует пациент, увидеть вещи в точности с той же перспективы, с которой их видит пациент, чтобы аналитик мог полностью оценить затруднительное положение пациента. (Это часто сопровождается заявлением, что терапия нужна в реальности не пациенту, но скорее партнеру.)

Практически ничего из этого не происходит в психозе. Редко, если вообще, появляется опасение со стороны психотика, что его или ее описание ситуации неадекватно передало аналитику правильную оценку трудного положения пациента – в самом деле, аналитик зачастую гораздо больше переживает о ситуации пациента, чем сам пациент. Невротик хотел бы убедить аналитика в определенном виде личной драмы, которую, как ему кажется, аналитик воспринимает слишком легко, в то время как психотик больше склонен прозаично изложить ситуации, которые шокируют и беспокоят аналитика. Для психотика его собственные слова всегда адекватно передают то, что он хочет сказать. В то время как невротик чувствует, что аналитик не осознает, насколько все ужасно в его ситуации, психотик, казалось бы, не осознает, насколько ужасно его ситуация звучит для аналитика!

Конечно, для аналитика важно показать определенную долю удивления и скептицизма касательно рассказанной невротиком истории, ибо часть этой истории обычно  не рассказывается, что возможно не так очевидно оправдывает возмущение или чувство несправедливости у невротика. Невротик оставляет массу вещей без внимания, иногда намеренно, иногда непреднамеренно, потому что они неизвестны ему. Издавая звуки или делая жесты удивления, аналитик часто способен извлечь из невротика больше подробностей, деталей, которые в определенной степени  снижают потребность невротика в том, чтобы аналитик с ним соглашался. Здесь есть принятие идеи, что смысл назначается аналитиком, а не сознательным намерением в речи пациента.

Подобные жесты и звуки скептицизма, или непонимания или того, что вы находите что-то удивительным, противопоказаны в работе с психотиками. Если их повторяют довольно часто, то может возникнуть определенное чувство преследования, так же как и ощущение, что аналитик не принимает достоверность психотика или его честность. Намекая, что можно сказать что-то еще, возможно, другую сторону истории, аналитик указывает на какой-то другой мотив, другой ход мыслей, которого там просто нет. Повторяющиеся попытки аналитика выявить этот иной мотив или ход мыслей – это иное пространство, которое при работе с невротиками ассоциируется с бессознательным, скорее всего дестабилизируют пациента, возможно двигая в сторону введения третьего термина там, где нет места для одного. Это равносильно попытке поставить что-то в «символическую оппозицию» (Лакан, 2002, стр.577) к воображаемому: одним словом, здесь аналитик пытается триангулировать или внедрить внешнее в диадные взаимоотношения. Как утверждает Лакан, аналитик пытается здесь «расположить себя» в третичном положении в отношениях, основанных на воображаемой паре (эго к эго) (стр. 577). Это является попыткой внедрить символическое измерение, когда это уже поздно делать.

[1] Обратите внимание, что насколько нам известно, эти позы никогда не используются, чтобы обмануть противника: собака никогда не принимает покорную позу, чтобы заманить другую собаку и сбить ее с толку, чтобы в следующий момент атаковать.

[2] В сфере человеческого поведения мы называем такой тип проявления демонстрацией намерений: осанка/демонстрационное поведение, такое как хождение с напыщенным видом и принятие определенной позы.

[3] Некоторые терапевты склонны принять это за железное правило в своей интерпретационной стратегии с пациентами, как делают определенные политики в своей внешней политике, они могут быть поняты как попавшиеся в ловушку воображаемого измерения, в этом отношении, не помещая свою работу на символический уровень.

Касательно непризнания качественного различия в царстве зверей, отметим, что лев в естественных условиях не будет «интерпретировать» жест ребенка, который хочет погладить его морду как фундаментально неагрессивный. Если жест напоминает агрессивное действие, исходящее от нельвиной особи, то оно будет «прочитано» таким образом во всех случаях. Даже дрессировщики львов, которые работали со своими львами много лет, должны быть очень осторожными и не должны подходить слишком близко ко львам: чтобы непреднамеренно не попасть в атакующий диапазон льва, основанный на их инстинкте битвы (когда враг находится далеко, лев будет бежать, но если животное приблизится слишком близко, то лев будет атаковать: Лоренц, 1963). Лев не смещает понятия и не начинает рассматривать дрессировщика как друга, которому можно позволить все, что угодно. Все встреченные особи рассматриваются в конечном итоге как одинаковые: одинаковость здесь означает, что каждый встреченный индивид оценивается одним и тем же образом – т.е. в понятиях доминирования и подчинения.

[4] Когда появляется символическое измерение, воображаемое (или предэдиповое) измерение не исчезает внезапно, но оно радикально изменяется, сжимается и даже «перезаписывается». Феномены воображаемого ослабляются в интенсивности в это время, и психоанализ, до тех пор, пока он осуществляется на уровне символического, ослабляет их еще больше.

[5] Если привести здесь антропологическую аналогию, то это соответствует моменту в человеческой истории, в который появляются могилы, где человеческое существование почитается и возвеличивается (делается священным) как драгоценное – даже существование врагов человека. Как обычно говорят антропологи, человеческая история или цивилизация начинается с погребения умерших. Начиная с этого момента, присваивается определенный статус даже тем, кого я ненавижу, предполагая барьер или границу моей ненависти. Даже мои враги достойны в какой-то степени, храбрые воины, рыцари, внушающие уважение солдаты. Безусловно, это не та историческая прогрессия, к которой сразу пришло человечество – на самом деле есть многие, для кого святость (неприкосновенность) их врагов остается абсолютно неизвестной. Невротики – это те, кто травмирован недостатком святости, предоставленной его врагам (например, нарушение Женевской конвенции), в то время как определенные психотики могут быть не травмированы этим.

Говоря метафорически, интернализация суперэго – когда привносится «внутрь» то, что было изначально «извне» – может быть понята как то, что закрывает эго, создавая четко определенное «внутреннее» в первый раз, четко определенные границы эго, которых там раньше не было. Хотя можно говорить о суперэго в психозе, оно остается «извне» (например, «голоса суперэго» часто приписываются психотиком к источниками вне предмета) важным образом, не «внутри», как мы видим в психозе. См.Финк (1997, стр.79-111, особенно №10) для детального обсуждения этого (там речь идет об эго-идеале вместо суперэго, но словаре Фрейда эти пункты тесно связаны).

[6] Я бы сказал, что транзитивизм – это единственная концепция в работе Лакана, которая каким-то образом связана с понятием «проективная идентификация», очень популярным в психоаналитических и психотерапевтических кругах в наши дни.

[7] Те, кто задумывается, сумасшедшие ли они, имеют гораздо больше шансов быть невротиками, чем те, к то вообще об этом не задумывается. Само это сомнение может служить нам полезным диагностическим барометром.

[8] Лакан считает это одной из целью, которую, в конечном счете, ставит перед собой невротический анализанд: le bien dire (сказать правильно).

[9] Я заимствую этот пример у Дидье Клемнитера и Жан-Клода Малеваля (1989, стр. 86).

Современный акцент на понимание в психоанализе со стороны анализанда, равно как и аналитика, становится чрезмерным, если мы предполагаем, что основной целью психоаналитической терапии является изменение. Процесс понимания, расположенный в Лаканианском перечне или измерении воображаемого, уменьшает неизвестное в сторону известного, превращает радикально другое в одинаковое и компенсирует трудности слушания у аналитика. Наша способность как аналитиков раскрывать бессознательное через оговорки, неотчетливое произнесение слов, смешанные метафоры и тому подобное, компрометируется нашим акцентом на понимание и может быть исправлена, только если принять как исходное условие, что мы не понимаем того, что нам говорят анализанды. Акцент на понимание также может нанести вред анализандам, которые учатся наблюдать за собой и объяснять свои чувства  и поведение самим себе и другим при помощи сложных терминов, не обязательно меняясь при этом. Но изменение может запросто произойти при отсутствии понимания, которое, кстати, часто затрудняет перемены.
Главной целью психоанализа с невротиками является не понимание, а изменение. Психоанализ невротиков, как и многих других людей, классифицируемых в современных психоаналитических сеттингах как пограничных, озабочен тем, чтобы люди проговаривали вещи, которые имеют значительное влияние на их психическую структуру. Если мы как клиницисты не сможем стимулировать их на самостоятельное проговаривание вещей, то психоанализ заключается в том, что мы говорим им что-то, что произведет эффект, меняющий их жизнь. В лучшем случае, присутствует значимый обмен дать-взять: мы работаем с намеками друг другу, и аналитик или анализанд в конце концов произносят что-то, имеющее серьезное влияние на последнего, при этом авторство и значение часто не полностью понятны.
Мы не должны влиять на понимание анализанда или его самопонимание, чтобы изменить то, как он воспринимает мир, жизнь, отношения и свои собственные импульсы. Наша цель не в том, чтобы изменить то, как анализанд наблюдает и проверяет свое собственное поведение и фантазийную жизнь, но скорее в том, чтобы, например,  радикально трансформировать фантазию, которая была у анализанда о сексуальном акте, кажущемся ему отвратительным – как его заставляют произвести фелляцию (минет) другому мужчине, больше и сильнее его самого – так, что фантазия больше не оккупирует его мысли во время секса или мастурбации, не мучает его в повседневной жизни, и исчезает, чтобы больше не возвращаться.
Наша цель не в том, чтобы попытаться напрямую изменить то, как он думает об этой фантазии, чтобы он сказал себе: «О, вот снова эта омерзительная фантазия, но я должен понять, что у меня есть эта фантазия, потому что я фиксирован на том, что случилось с парнем из моего района, которого я знал, будучи ребенком, так что я должен попытаться выключить ее, пока она меня не захватила». Цель психоаналитической работы, с точки зрения Лакана, в том, чтобы не культивировать эго наблюдателя в анализанде, чтобы он сознательно мог поймать себя в момент прихода этой фантазии, которая мучила его несколько десятилетий и привела к алкогольной зависимости. Цель в том, чтобы он не начал контекстуализировать ее, сознательно преуменьшать ее значение или отговаривать себя от возбужденности ей. Цель в том, чтобы добраться до ее корня путем раскрытия всего материала раннего детства, и всего, что впоследствии на нее наслоилось, что включает в себя выуживание из памяти всего этого материала и проговаривание его.
Проговаривание этого материала вслух кому-нибудь другому – это не то же самое, что понимание, почему эта фантазия возникла. Понимание может иногда сопутствовать изменению, но это не есть необходимая предпосылка к изменению, а во многих случаях может стать препятствием. Чрезвычайно важно именно проговорить эти вещи другому человеку. Как утверждает Лакан (2001), «Неправильно думать, что аналитик приходит к успешной разгадке, когда анализанд сознательно что-то понял… на кону как раз не движение к сознательному, но скорее к речи… и эта речь должна быть кем-то услышана» (стр.139-140). Для анализанда исследование всего этого материала может быть медленным, болезненным и иногда вызывающим тревогу, но когда это сделано, зачастую сама фантазия полностью исчезает. Это случилось с вышеупомянутым анализандом после примерно трех лет аналитической работы. Так как эта фантазия о навязанной фелляции мучила его около двадцати пяти лет и несколько раз почти привела его к самоубийству, то его облегчение было значительным.
Конечно, мы говорили о многих других вещах в течение этих трех лет, но мы, тем не менее, отводили значительное время смущающим, унизительным воспоминаниям, которые изначально анализанд не желал обсуждать. Перед тем, как прийти ко мне, он провел много лет в психотерапии и анализе с несколькими разными практикующими врачами, которые, по-видимому, предпочитали слегка касаться поверхности вместо того, чтобы проникать в глубину; и фантазии, которые его тревожили и вводили в депрессию, продолжались до того дня, когда мы обсудили один его сон.
В этом сне он был в душе. Когда я попросил его поассоциировать об этом душе, он вспомнил сцену из детства, о которой он никогда никому не рассказывал и возможно подавлял до того самого момента, когда мы обсудили ее на сессии. Будучи подростком, он почувствовал, что его заставляют сделать фелляцию в душе мальчику старше его: этот старший мальчик занимал значительное место в его фантазиях на протяжении десятилетий, и мы часто обсуждали его, но сцена из детства никогда раньше не приходила на ум.
До этого момента анализанд всегда считал, что он был глубоко извращенным и дефектным, поскольку хотел сделать такие вещи в таком раннем возрасте. (Он так же чувствовал себя по поводу других сексуальных действий из его прошлого). Неожиданно вспомнив во время сессии сцену из детства с душем, он вспомнил, что он не хотел быть там, что не хотел делать то, что его попросил сделать этот старший сильный мальчик. Хотя изначально ему было любопытно, он в конце концов почувствовал себя принужденным и физически вынужденным сделать это. Спустя неделю анализанд с триумфом отметил: то, что случилось с тем мальчиком, было «в сердцевине моих сексуальных фантазий, а теперь нет». Точка.
Осознавал ли анализанд, что он думал о себе как о гнусном преступнике из-за того что был втянут в это детское сексуальное действо не один, и возможно он хотел видеть себя преступником вместо того, чтобы принять факт, что для танго нужны двое? Осознавал ли он, что возможно он предпочитал видеть себя преступником в этой ситуации, а не в более ранних эдиповых сценариях, перемещая свое чувство вины с последнего на первое? По моему мнению, это не настолько важно, осознавал он эти вещи или нет, и ассоциировал ли он нашу работу над этой конкретной сценой из детства с нашей предшествующей работой над другими сценами из детства. Понимание того, что случилось, почему это случилось и как это изменилось, правильно и хорошо до тех пор, пока оно не мешает самому изменению. Понимание не следует воспринимать как конечный пункт, поскольку оно может быть сопротивлением. В случае с этим анализандом важно было, чтобы он перестал беспокоиться из-за событий прошлого и почувствовал, что огромный груз был снят с его плеч; больше того, энергия, которую он затрачивал на ношение этого груза, вдруг стала доступной для других жизненных действий.
Анализанды редко приходят к таким новым либидным ситуациям без ощущения сильного дискомфорта и смущения от того, что им приходится говорить о сексуальных фантазиях долго и очень детально (иногда снова и снова) до тех пор, пока трансформационные интерпретации (которые не должны никак представлять значение, как мы увидим) не выходят на поверхность. Мы стараемся облегчить им дискомфорт и стеснение, однако они должны сказать все то, что обязательно должны сказать для того, чтобы произошло движение. Ибо лишь проговаривание всего это словами, может привести к длительным изменениям. Мы не должны обманывать себя, думая, что анализанд может сделать прогресс без того, чтобы полностью изведать такие формирующие события и фантазии из детства, ибо тогда мы нанесем нашим анализандам существенный вред.
Ориентированная на Лакана работа с невротиками – позвольте мне еще раз подчеркнуть, что здесь я не говорю о работе с психотиками (я считаю, что к ним требуется другой подход, см. Финк 2007, гл.10) – состоит не в предоставлении значения, но скорее в том, чтобы облечь невысказанное в слова. Эта работа в том, чтобы говорить то, что всегда казалось анализанду труднопроизносимым (см.Лакан 1971-1972), невероятным, недопустимым и/или невообразимым. Она в том, чтобы говорить то, в чем анализанд всегда предпочитал не признаваться себе, озвучивать все те мысли и чувства, которые, по его мнению, лучше бы вообще не существовали.
Проговаривание всех этих вещей – это не то же самое, что их понимание, равно для анализанда и аналитика. Их нужно произнести, прежде всего. Понимание – если оно вообще придет – может подождать. Анализ не должен предоставлять значение: ибо значение – это то, вокруг чего кристаллизуется эго, эго использует значение для построения истории о том, кем человек является и почему он делает то, что делает. Одним словом, значение способствует рационализации, которая загоняет бессознательное в угол. Упор аналитика на значение и понимание часто приводит к тому, что анализанд становится знатоком в поиске психологических объяснений своего поведения, но делает мало или ничего для того, чтобы стимулировать изменение в анализанде, радикальное изменение, при котором он даже не будет пытаться чувствовать или действовать так, как в прошлом.
Часть работы аналитика заключается в том, чтобы разобрать значение на части, чтобы разрушить понимание, показав что оно не объясняет все, что оно всегда частично, не целостно и оставляет многое за рамками. Так же как работа мастера Дзен основывается на понятии, что просветление происходит не от понимания, а скорее является состоянием, так же психоаналитик осознает, что поиск анализандом понимания есть часть современного научного ошибочного поиска превосходства над природой и самим собой через знание (см.Лакан, 1953-1954, гл.1). Аналитический процесс, наоборот, подразумевает напоминание анализандам (хоть и не явно), что они не являются хозяевами в своих собственных домах, и что часть психического здоровья обеспечивается отказом от одержимости властью.
Наша цель – исследовать бессознательное, как можно больше вывести бессознательное в речь, сделать так, чтобы анализанд услышал, как произносит вслух все невообразимые, непозволительные вещи, которые он думал, чувствовал и желал. Но это не позволяет анализанду как-либо овладеть своим бессознательным. Поверить, что это возможно, значит согласиться с желанием анализанда полностью контролировать все, что он говорит и делает, никогда не делать то, что он не планировал делать и никогда не говорить ничего, о чем он впоследствии может пожалеть. Хотя психоанализ ясно нацелен на установление новых отношений между эго и бессознательным, при которых эго больше не отрицает и не подавляет так много вещей, он со всей вероятностью не старается сделать бессознательное рабом эгоистического хозяина.
Следовательно, у нас нет необходимости подводить в конце каждой сессии итог проделанной в ходе сессии работы, подчеркивая значимые связи, которые мы видим в ней.  Мы там, чтобы перетрясти значение и напомнить анализандам, пусть не так многословно, что они не знают, что они говорят, потому что в них живут разные голоса или беседы, зачастую соревнующиеся и противоречивые. Наша работа «создана, чтобы делать волны» (Лакан, 1976, стр.35), раскачивать лодку, а не преуменьшать их.
Я, конечно, могу привести много примеров кризисных ситуаций, которые переживали мои невротические анализанды, где я определенно не хотел создавать лишние волны, помимо тех, что уже охватывали берега их жизней. Так что я, очевидно, не говорю, что мы должны пытаться раскачать лодку на каждой сессии с каждым невротиком. Но в большинстве случаев, когда работа продвигается быстро, я нахожу, что нет необходимости подводить итог или собирать вместе все нити. С вышеупомянутым анализандом мы провели какое-то время за обсуждением его ассоциаций ко сну, включая его воспоминание о сцене из детства со старшим мальчиком в душе, и я закончил сессию, когда он сказал о какой-то субстанции на полу душа во сне, которую он отодрал ногой и смотрел, как она бесследно изчезает: «Это так, словно все это исчезло бесследно, не просто исчезло, а больше чем исчезло и стало кристально чистым внизу».
Я не видел необходимости говорить очевидное, что желание анализанда, чтобы эти сцены вообще никогда не происходили в первую очередь, чтобы его детство было свободным от сексуальной эксплуатации и знания. У него было чувство, что все это бесследно исчезает, так почему просто не позволить этому бесследно исчезнуть? Я прервал сессию на этом месте (практикуя различное время сессий) без каких-либо объяснений, и случилось именно это: все это бесследно исчезло.
Поступив таким образом, подогревая одержимость, даже если «субстанция» на полу душа была белой, а не коричневой, я взбудоражил анализанда, и он генерировал новый материал. Хотя мы и не знали, что это было взаимосвязано, одна из тем, которую анализанд поставил на рассмотрение на последующих сессиях, касалась того, как он, будучи мальчиком, стал в какой-то момент оставаться дома и не ходить в школу, притворяясь больным. Когда я попросил больше деталей о том, когда он стал прогуливать школу, выяснилось, что это было в то же время, когда он почувствовал себя ввязанным в сексуальный опыт с тем старшим мальчиком, которого он время от времени видел в школе. До этого момента анализанд был отличником, но с тех пор стал  ужасным учеником, и, в конце концов, его выгнали, так что он получил диплом об общем (среднем) образовании лишь спустя много лет и сражался с ВУЗом, который он так и не закончил.
Неожиданное изменение в его отношении к школе казалось было вызвано, хотя бы отчасти, этим детским сексуальным опытом, и его неспособность получить степень бакалавра в течение десятилетий явно задерживала его профессиональный рост. Даже в сорок лет он часто хотел сачкануть (прогулять) от работы, притворяясь больным, толком не зная, зачем. Его отношение к академической работе стало меняться лишь недавно в ходе анализа, но оно все равно было преисполнено тревоги. После нашего обсуждения сцены в душе, оно (отношение) изменилось быстрее, и он перестал бояться ходить на работу и прекратил вкладывать огромное количество энергии в поиски способов избежать работы или быть освобожденным от нее.
В большинстве подобных случаев я нахожу, что анализанд рано или поздно сообщает о том, что у него появилось больше энергии или в ответ на вопрос, который я задаю о работе,  он отвечает, что некоторое время назад у него пропало желание заболеть или притвориться больным и остаться дома, но он не знает точно, когда это произошло. В этом случае анализанд утверждал, что не имел понятия, когда и почему все изменилось, и он даже не проявлял интереса к этим вопросам. Мне кажется, что ответственностьлежит на тех, кто хочет сказать, что он понял что-то, что-то о своем прошлом или определенной связи между его прошлым и настоящим, прояснить, из чего может состоять это понимание, если сам анализанд не может ничего сказать об этом. Я бы предположил, что анализанду и не нужно знать, не нужно быть способным сформулировать  почему или когда, если я прав в предположении, что он не желал видеть старшего мальчика в школе и начал искать причины, чтобы не ходить туда. Анализанду нет необходимости знать, для того, чтобы чувствовать себя лучше, чтобы перестать саботировать свою жизнь и свою карьеру.

Воображаемое сосредоточено на понимании значения

Подчеркнув факт, что психоанализ должен выходить за рамки предписания Сократа «знать себя» – сознательное, отчетливое знание, которое часто стоит на пути у изменения вместо того, чтобы стимулировать его, проект Сократа поощряет иллюзию возможности эгоистического самообладания – я бы хотел вкратце объяснить концепции Лакана о воображаемом и символическом. (Читатели, знакомые с другим Лаканианским использованием этих концепций в ранних 1950-х и более поздних работах, могут быть недовольны моим поверхностным рассмотрением в рамках такой статьи, имеющей явное практическое значение.)
Лакан проводит существенное различие между воображаемым и символическим, т.е. между диапазоном или измерением воображаемого и диапазоном или измерением символического. Работа в диапазоне воображаемого – которое в словаре Лакана относится строго к области образов, визуальных, тактильных или других, не к иллюзии как таковой – подразумевает попытку понять других людей так, словно они такие же, как я, думают, как я, или воспринимают вещи так же, как и я. Воображаемое включает в себя то, что я смотрю на других и вижу себя, верю, что у других такие же мотивы, привязки и тревоги, как и у меня. (Это, мы можем сказать, наш режим по умолчанию как у человеческих существ, что требует с нашей стороны значительных усилий, чтобы попытаться начать видеть вещи с точки зрения другого.) Когда я работаю в диапазоне воображаемого, я сравниваю все, что другие говорят, с моим собственным способом мышления: я верю, что это имеет смысл, когда это сообразно моему собственному способу мышления и действия в окружающем мире, и я верю, что это не имеет смысла, если оно не сообразно моему способу мышления и действия в окружающем мире. Я беру свои убеждения и чувства за стандарт, с которым я сравниваю все остальное, и рассматриваю все различные убеждения и чувства как глупые, неразумные или откровенно малопонятные.
Такой способ утверждения, конечно, уже предполагает, что я способен осознать, что мысли и убеждения других отличаются от моих собственных, но факт в том, что когда я действую в диапазоне воображаемого, я склонен игнорировать различие между нашими взглядами и просто видеть и слышать, что я ожидаю увидеть и услышать, а не то, что на самом деле видно и слышно. В диапазоне воображаемого я сконцентрирован на том, что я считаю другой человек говорит и пытается сказать, в отличие от того, что на самом деле говорит другой. В той мере как я действую в диапазоне воображаемого, я не могу услышать оговорку, поскольку я мгновенно исправляю ее у себя в уме на то, что я считаю, что другой подразумевал, мне на самом деле не требуется слышать, что говорит другой, потому что я думаю, что я уже знаю, что он собирается сказать, я верю, что я понимаю его точку зрения даже до того, как услышу ее.
С тех пор все, что говорит или делает другой, интерпретируется в свете уже сделанных мной выводов: все действия другого интерпретируются как укладывающиеся в негибкие рамки, никакие его утверждения или действия не способны поставить под вопрос эти рамки. В таких случаях мои рамки затвердевают в «установленную парадигму» и, как мы помним из истории науки (см.Кун 1962), прочно установленные парадигмы часто приводят к тому, что мы игнорируем факты, не вписывающиеся в эти парадигмы, или подвергаем сомнению или пытаемся свести на нет подразумевающиеся факты, которые могут поставить под вопрос эти парадигмы.
Диапазон воображаемого привносит рамки или парадигму только этого сорта, парадигму, основанную на собственном определенном видении мира аналитиком. Следовательно, он включает в себя некую неотъемлемую слепоту и глухоту: слепоту к различию, ко всему радикально Отличному, что не вписывается в предубежденные рамки аналитика, и глухоту к неопределенностям (двусмысленностям) в речи или оговорках, которые препятствуют пониманию и могут мешать попыткам аналитика уложить то, что он слышит, в существующие до этого рамки значения.
Одним словом, воображаемое концентрируется на понимании, которое практически всегда подразумевает выводы о вещах, которые мы еще не до конца понимаем, если вообще когда-нибудь поймем (и я буду спорить, что не поймем): и оно концентрируется на значении, которое практически всегда включает заранее проанализированные, заготовленные значения, происходящие от наших собственных взглядов на мир, а не от взглядов анализандов. Понимание – это в большинстве случаев попытка сузить что-то к тому, что мы уже знаем (или думаем, что знаем), попытка, от которой в психоанализе мы должны уметь отказаться. Лучше всего начать с предположения, что мы, скорее всего, не понимаем, что говорят наши анализанды или что с ними происходит и попытаться отложить понимание на как можно больший срок, как Лакан часто предписывает нам (1955-1956, гл.1: 1966, стр.471).
Нет ничего сложнее того, чтобы постичь специфику того, что отдельный анализанд подразумевает под определенной формулировкой, часто независимо от того, насколько простой кажется эта формулировка. Если мы наивно верим, что знаем, что женщина-анализанд имеет в виду, что у нее было соитие, когда она говорит «был секс» с кем-то, то нам достаточно спросить: «Был секс?» или «Что конкретно вы подразумеваете под этим?», то наше наивное убеждение разлетается в клочья от ее ответа. «Знаете, мы целовались и обнимались» или «Ну, знаете, оральный секс». Последний ответ, естественно, все еще не проливает свет на то, кто кому делал оральный секс и даже на то, что анализанд действительно подразумевает под «оральным сексом». Если мы предположим, что мы знаем, что она имеет в виду, мы, скорее всего, ошибемся девять раз из десяти. Следовательно, язык – это средство, через которое мы можем потенциально передавать что-то другому, но это также стена – стена между нами – ибо мы никогда полностью не говорим на языке другого (Лакан 1966, стр.282).

Подчеркнув факт, что психоанализ должен выходить за рамки предписания Сократа «знать себя» – сознательное, отчетливое знание, которое часто стоит на пути у изменения вместо того, чтобы стимулировать его, проект Сократа поощряет иллюзию возможности эгоистического самообладания – я бы хотел вкратце объяснить концепции Лакана о воображаемом и символическом. (Читатели, знакомые с другим Лаканианским использованием этих концепций в ранних 1950-х и более поздних работах, могут быть недовольны моим поверхностным рассмотрением в рамках такой статьи, имеющей явное практическое значение.)
Лакан проводит существенное различие между воображаемым и символическим, т.е. между диапазоном или измерением воображаемого и диапазоном или измерением символического. Работа в диапазоне воображаемого – которое в словаре Лакана относится строго к области образов, визуальных, тактильных или других, не к иллюзии как таковой – подразумевает попытку понять других людей так, словно они такие же, как я, думают, как я, или воспринимают вещи так же, как и я. Воображаемое включает в себя то, что я смотрю на других и вижу себя, верю, что у других такие же мотивы, привязки и тревоги, как и у меня. (Это, мы можем сказать, наш режим по умолчанию как у человеческих существ, что требует с нашей стороны значительных усилий, чтобы попытаться начать видеть вещи с точки зрения другого.) Когда я работаю в диапазоне воображаемого, я сравниваю все, что другие говорят, с моим собственным способом мышления: я верю, что это имеет смысл, когда это сообразно моему собственному способу мышления и действия в окружающем мире, и я верю, что это не имеет смысла, если оно не сообразно моему способу мышления и действия в окружающем мире. Я беру свои убеждения и чувства за стандарт, с которым я сравниваю все остальное, и рассматриваю все различные убеждения и чувства как глупые, неразумные или откровенно малопонятные.
Такой способ утверждения, конечно, уже предполагает, что я способен осознать, что мысли и убеждения других отличаются от моих собственных, но факт в том, что когда я действую в диапазоне воображаемого, я склонен игнорировать различие между нашими взглядами и просто видеть и слышать, что я ожидаю увидеть и услышать, а не то, что на самом деле видно и слышно. В диапазоне воображаемого я сконцентрирован на том, что я считаю другой человек говорит и пытается сказать, в отличие от того, что на самом деле говорит другой. В той мере как я действую в диапазоне воображаемого, я не могу услышать оговорку, поскольку я мгновенно исправляю ее у себя в уме на то, что я считаю, что другой подразумевал, мне на самом деле не требуется слышать, что говорит другой, потому что я думаю, что я уже знаю, что он собирается сказать, я верю, что я понимаю его точку зрения даже до того, как услышу ее.
С тех пор все, что говорит или делает другой, интерпретируется в свете уже сделанных мной выводов: все действия другого интерпретируются как укладывающиеся в негибкие рамки, никакие его утверждения или действия не способны поставить под вопрос эти рамки. В таких случаях мои рамки затвердевают в «установленную парадигму» и, как мы помним из истории науки (см.Кун 1962), прочно установленные парадигмы часто приводят к тому, что мы игнорируем факты, не вписывающиеся в эти парадигмы, или подвергаем сомнению или пытаемся свести на нет подразумевающиеся факты, которые могут поставить под вопрос эти парадигмы.
Диапазон воображаемого привносит рамки или парадигму только этого сорта, парадигму, основанную на собственном определенном видении мира аналитиком. Следовательно, он включает в себя некую неотъемлемую слепоту и глухоту: слепоту к различию, ко всему радикально Отличному, что не вписывается в предубежденные рамки аналитика, и глухоту к неопределенностям (двусмысленностям) в речи или оговорках, которые препятствуют пониманию и могут мешать попыткам аналитика уложить то, что он слышит, в существующие до этого рамки значения.
Одним словом, воображаемое концентрируется на понимании, которое практически всегда подразумевает выводы о вещах, которые мы еще не до конца понимаем, если вообще когда-нибудь поймем (и я буду спорить, что не поймем): и оно концентрируется на значении, которое практически всегда включает заранее проанализированные, заготовленные значения, происходящие от наших собственных взглядов на мир, а не от взглядов анализандов. Понимание – это в большинстве случаев попытка сузить что-то к тому, что мы уже знаем (или думаем, что знаем), попытка, от которой в психоанализе мы должны уметь отказаться. Лучше всего начать с предположения, что мы, скорее всего, не понимаем, что говорят наши анализанды или что с ними происходит и попытаться отложить понимание на как можно больший срок, как Лакан часто предписывает нам (1955-1956, гл.1: 1966, стр.471).
Нет ничего сложнее того, чтобы постичь специфику того, что отдельный анализанд подразумевает под определенной формулировкой, часто независимо от того, насколько простой кажется эта формулировка. Если мы наивно верим, что знаем, что женщина-анализанд имеет в виду, что у нее было соитие, когда она говорит «был секс» с кем-то, то нам достаточно спросить: «Был секс?» или «Что конкретно вы подразумеваете под этим?», то наше наивное убеждение разлетается в клочья от ее ответа. «Знаете, мы целовались и обнимались» или «Ну, знаете, оральный секс». Последний ответ, естественно, все еще не проливает свет на то, кто кому делал оральный секс и даже на то, что анализанд действительно подразумевает под «оральным сексом». Если мы предположим, что мы знаем, что она имеет в виду, мы, скорее всего, ошибемся девять раз из десяти. Следовательно, язык – это средство, через которое мы можем потенциально передавать что-то другому, но это также стена – стена между нами – ибо мы никогда полностью не говорим на языке другого (Лакан 1966, стр.282).

Символическое концентрируется на бессмысленном и нонсенсе

Сложнее всего понимание специфики того, что имеет в виду анализанд под определенной формулировкой. По крайней мере, у нас есть диапазон символического, чтобы помочь нам перестать пытаться понять так безудержно. Когда мы действуем в диапазоне символического, мы способны слышать, что на самом деле говорит анализанд и рассматривать его на его собственных условиях, а не просто на наших собственных условиях. Это требует свободно плавающего внимания, не плавающего и концентрирующегося на мне внимания, тип которого мы так привыкли использовать в повседневной жизни. Мы натренированы на всю жизнь искать значение (смысл) в том, что говорят люди, заполнять пробелы в том, что говорят люди и искать смысл там, где его и вовсе нет (строго с семантической или синтаксической точки зрения), и эту привычку очень сложно побороть. Этот тренинг делает нас привычно глухими к реально проговариваемым людьми звукам.
Ибо смысл, который мы пытаемся распознать в повседневной жизни, касается того, что он значит «для нас». Мы редко озабочены тем, что он означает сам по себе – мы озабочены в первую очередь его последствиями для нашей жизни. Например, когда другой говорит что-то эллиптически (опуская что-либо) или отчасти двусмысленно, мы главным образом озабочены тем, что это значит для его или ее чувства к нам, его или ее любви к нам или ее недостатка. Мы обычно не интересуемся точным синтаксическим значением, точной семантической важностью его или ее фразеологии. Мы только хотим знать, как это отразится на нас: воздействует ли это на нас, и если да, то каким образом?
Когда вводится новый закон или налог, мы обычно хотим знать, применимо ли это к нам: ограничит ли это наши действия? Если да, то как? Увеличит ли это наши налоги? Если да, то насколько? Наша озабоченность смыслом в повседневной жизни очень прагматична: когда мы говорим, что ищем смысл сказанного кем-либо, мы в целом хотим знать, что это значит для нас, о нас, по отношению к нам. Наш интерес заключается не в значении самом по себе, но во влиянии, не в том, что оно означает по правде, но в эффекте, который оно окажет на нас.
И наоборот, когда мы действуем в диапазоне символического, мы не рассматриваем постоянно, что значит заявление для нас, о нас, но скорее в первую очередь рассматриваем то, что оно утверждает об излагающем его субъекте. Мы изо всех сил стараемся услышать в точности то, что говорит анализанд (буквальное значение его беседы), даже если мы уделяем внимание смыслу, который он пытается передать. Это позволяет нам отмечать двусмысленности в речи анализанда, которые предполагают, что говорит одно, в то же время, по видимости, имея в виду другое, или говорит две противоречивые вещи одновременно. Внимательное слушание имеет величайшую важность в психоанализе; если мы сконцентрированы только на понимании (слушании в диапазоне воображаемого вместо символического), мы позволим многому ускользнуть от нас.
Один из моих анализандов в какой-то момент говорил об определенных признаках в его жизни того, что он, возможно, хотел играть покорную роль по отношению к женщинам. Он сказал: «Когда бы я ни познакомился с женщиной, которая хочет, чтобы ее r….». Звук, с которым он оборвал предложение, ясно звучал как r, поэтому я сказал «Слово на r?». Он ответил, «да, и слово после него должно было быть up». Поскольку я был знаком с нежеланием этого мужчины говорить что-либо вслух, что не будет воспринято как политически корректное, моя невысказанная догадка с самого начала была, что он почти сказал «грубо обращаться» (от англ. «roughed up»), но счел это слишком непристойным или агрессивным.
Я дал ему некоторое время, чтобы заполнить опущения, но когда он этого не сделал, я просил, «Грубо обращаться?». Он ответил, что это на самом деле вертелось у него на уме (естественно, не всякая догадка попадает прямо в цель), но также «обуздать, как для лошади» (от англ. «reined»). Он сказал, что «обуздывать (укрощать лошадь)» (словосочетание, которого я никак не ожидал), не имело большого смысла, но что два этих выражения соревновались за вербализацию в одно и то же время. Тем не менее, «обуздать» привело к набору ассоциаций, которые я никак не мог предугадать: его катание на лошади в летнем лагере, доминирование животных, сексуальные позы и т.д.
Если бы я не услышал и не повторил букву R, которая предшествовала обрыву предложения, анализанд скорее всего выбрал бы совершенно другое слово или выражение, сказав что-то типа: «Когда бы я ни познакомился с женщиной, которая не хочет, чтобы с ней обращались учтиво (вежливо)»., его озабоченность грубым обращением с женщиной и обуздание женских страстей могла вообще быть оставлена на обочине.
Они могли бы выйти на поверхность позднее в другом контексте, но я не вижу достаточных причин ждать недели или месяцы, если не годы, когда материал есть прямо здесь перед нами, просто ждущий, чтобы его услышали и выделили, «подчеркнули (акцентировали)», как выразился Лакан (1966, стр.313-314). Действительно во многих случаях анализанд ходит вокруг да около различными способами, подбрасывая аналитику подсказки того или иного рода, ожидая увидеть, действительно ли аналитик искренне хочет услышать о вещах, которые сам анализанд считает отвратительными. Если аналитик никогда не подхватывает подобные подсказки, анализанд часто вообще оставляет эту тему. Что может быть хуже этого?
Работа аналитика – слышать в диапазоне символического, другими словами, уделять тщательное свободно плавающее внимание, чтобы слышать то, что на самом деле говорит анализанд, а не только то, что он намеревался сказать или то, что мы считаем, он предполагал выразить. Ибо то, что мы считаем, что он хотел выразить – это, в конце концов, есть проекция с нашей стороны, и проекция является частью диапазона воображаемого. Так же как анализанд может считать, что в точности знает то, что мы имели в виду, несмотря на то, что мы намеренно сделали поливалентную интерпретацию (которая синтаксически и/или контекстуально позволяет несколько различных чтений), проецируя на нас и нашу речь единственное намеренное значение, мы тоже проецируем всякий раз когда мы воображаем, что знаем то, что он имел в виду. Мы формируем образы себя как типа людей, способных выполнить сложную задачу понимания других. Но, строго говоря, все, что мы можем знать, это то, что было сказано на самом деле и, скорее всего, имели место соревнующиеся преднамеренности, которые привели к тому, что слова были в действительности произнесены, и вся речь по существу содержала компромиссное формирование видов.
Одна из первых вещей, которые мы замечаем, когда уделяем тщательное свободно плавающее внимание, состоит в том, что очень многие люди редко заканчивают свои предложения, не только в анализе, но и в повседневной жизни. Очень важно сделать так, чтобы они заканчивали свои предложения хотя бы в анализе! Почему они вообще их обрывают? Очень часто это происходит, потому что они не хотят облекать в слова то, что они в тот момент думали. Но именно это мы и хотим заставить их делать: облечь в слова, привести в речь как можно больше вещей, которые проходят через их сердце и разум.
Мы знаем, что невротические анализанды неохотно облекают многие вещи, происходящие у них в сердце и разуме, в слова, и мы, как правило, называем это сопротивлением. Но если у нас не получится помочь им полностью выразить то, что они сделали первым шагом на пути к произнесению, тогда мы сами препятствуем терапевтическому процессу. Как говорит Лакан, единственное сопротивление в анализе – это сопротивление аналитика.
Анализанды дают нам бесчисленное множество возможностей подхватить то, что пропускается в историях, которые они рассказывают нам (и возможно даже самим себе), нам нужно только подставить ухо. Эти возможности включают (1) паузы, указывающие на то, что в уме анализандов происходят процессы, о которых они не говорят и о которых мы должны спросить; (2) речь, которая внезапно прерывается; и (3) необычные или поливалентные вербальные образы или фразы, использованные носителями языка, на котором происходит анализ.
К одному из моих анализандов на неделю приехала мать, и он сказал, что в течение ее визита он «сделал свидание» (притворился, что у него свидание, которого на самом деле не было); затем он погрузился в молчание. «Что происходило у вас в уме»,- спросил я. «Я не знаю почему, но слова «заставить ее ревновать» почти вырвались у меня изо рта». Он не хотел проговорить их, поскольку перед этим моментом у него не возникало идеи, что он мог хотеть заставить свою мать ревновать, и слова, таким образом, не имели для него смысла.
Но, как известно большинству опытных врачей, что именно с теми вещами, которые не имеют смысла, которые анализанд склонен характеризовать как глупые, неуместные или возникшие ни с того ни с сего, мы и проводим анализ. Мы должны быть бдительными в поиске таких вещей, ибо анализанд естественным образом склонен не облекать их в речь, поскольку он их не понимает. Для большинства невротиков характерны способности к самоцензуре и отфильтровыванию большого количества вещей, которые приходят на ум и которые они считают глупыми, неважными или совершенно глупыми. Но как говорит Лакан, именно с этими глупостями мы и проводим анализ (Лакан 1972-1973, стр.11-13).
Мы не должны рассматривать это как умышленное нарушение или сопротивление со стороны анализанда: социальные соглашения в светском обществе диктуют определенное количество самоцензуры, и именно мы должны избавить анализанда от укоренившейся привычки не произносить большое количество вещей, которые приходят ему на ум. Недостаточно попросить анализанда один или два раза попытаться озвучить все, что приходит ему в голову, и успокоить себя, что он будет свободно ассоциировать следующие пять или десять лет без дальнейших подсказок с нашей стороны. Свободная ассоциация – это одна из самых сложных задач, которые можно вообразить, и наша работа заключается в том, чтобы помочь анализанду  ассоциировать как можно свободнее. Когда у нас не получается помочь ему в этом, мы сами, с точки зрения Лакана, сопротивляемся терапевтическому процессу.
Если бы мы сами не сопротивлялись процессу, мы бы побудили анализанда и он бы сказал нам в большинстве случаев то, что мы хотим знать или настолько много из того, что мы хотим знать, сколько он знает сам. Конечно, есть определенные анализанды, которых из-за их собственных комплексов придется гораздо больше других убеждать, подбадривать и даже упрашивать говорить начистоту; или те, которые постоянно тестируют искренность аналитика, могут превратить это в игру, вроде бы говоря откровенно только при побуждении, т.е. только, когда они уверены, что аналитик действительно и искренне хочет услышать это. Мы должны дать им понять, что мы действительно и искренне хотим услышать это, даже и особенно тогда, это не особенно приятно или лестно нам. Даже и особенно тогда, когда это может быть неучтивая мысль, ужасный образ или оскорбительная тирада против нас.
Мы едва ли можем ожидать, что большинство анализандов будут спонтанно говорить вещи типа, «Я тут подумал, что хотел бы видеть вас мертвым на дне колодца, как человек в моем сне!». Такие вещи не произносятся в приличной компании и кажутся абсурдными анализанду, который сознательно верит, что вы изо всех сил пытаетесь ему помочь, и у него нет «логической» причины злиться на вас. Мы должны дать ему понять, что он может сказать что угодно в терапевтическом сеттинге, что мы готовы услышать и даже хотим услышать все, что приходит ему в голову, независимо от того, насколько это невежливо, нелепо (дерзко), пошло, грубо или социально неприемлемо. Не потому что мы мазохисты, а чтобы способствовать проработке.
Невротик часто боится враждебности, живущей в нем, но если мы открыто с этим столкнемся, часто он тоже может это сделать, то это откроет дверь к исследованию ее (враждебности) через речь, не разрушая ни его, ни кого-либо другого в процессе. Его враждебность, не обязательно становясь «логичной» , «рациональной» или «понятной», имеет неплохой шанс быть более или менее тщательно сформулирована, что является неотъемлемым в процессе проработки. Проработка требует, чтобы его враждебность была проговорена во всех ее различных вариациях и ключах, чтобы она была ясно выражена в отношении всех различных фигур в его жизни, по отношении к которым он ее почувствовал (не все их них будут обязательно проецированы на аналитика) в великом множестве контекстов. Для того, чтобы его враждебность снизилась, недостаточно неоднократно выплеснуть ее или «понять» ее, предполагая, что она означает что-то иное в случае аффектов, чем просто признать ее источники; скорее она должна быть отчетливо произнесена наиболее исчерпывающим образом.
Анализанды очень часто прерывают то, что они начали говорить. Они начинают мысль, «Ну….» и затем меняют тему; в риторике это называется апозиопесис – прерывание высказывания (намеренная незавершенность мысли в письме или речи или переход в грамматической конструкции). Например, одна женщина-анализанд сказала: «Моя мать была типа – ну, как я говорила ранее, она в тот день пошла с моим отцом в магазин и…». Мы должны обязательно поощрять анализанда к завершению изначальной мысли. Мы должны сказать: «Ваша мать была типа… что?» прежде чем она слишком углубится в следующую мысль, ибо в противном случае, она скорее всего не вспомнит, что она собиралась сказать. Другая женщина-анализанд недавно говорила о своем отце и сказала: «Я чувствую…» и погрузилась в молчание. «Вы чувствуете?», осведомился я, чтобы поощрить ее к завершению мысли. «Я чувствую, что хочу убить его!», ответила она.
Я, безусловно, не мог предвидеть, что последует за «я чувствую», и я спросил не для того, чтобы лучше понять ее (хотя я не знаю, как один может даже пытаться понять, не побудив ее закончить предложение), а чтобы она озвучила аффект, живущий в ней.
Анализанды, которые являются носителями или практически носителями языка, на котором проводится анализ, часто используют необычные или поливалентные вербальные образы или фразы, которые, безусловно,  составляют компромиссные конструкции (очевидно, как и вся речь). Один мой анализанд, который часто жаловался на эректильную дисфункцию, рассказывал об образе женщины во сне и предъявил: «То, что бросается в мне в глаза по поводу нее, это…»  (бросаться в глаза – англ. stick out (букв. «торчать»). Большинство носителей языка узнают выражение «выгодно отличаться» (англ. stand out) как самое близкое по подразумеваемому значению. Если аналитик повторит «sticks out» (торчит), он или она могут вызвать что-то иное: что-то, что, скорее всего, и было при выборе выражения, которое не очень корректно или идиоматично, даже если большинство людей, скорее всего, пропустят «искажение» более стандартного или более привычного выражения. Анализанд может поначалу отрицать любое значение таких формулировок, так же как он отрицает смысл оговорок и двусмысленностей в начале анализа, записывая их на счет привычно небрежного образа мыслей. Но с небольшим поощрением большинство невротиков (опять же здесь я говорю только о тех, кто проходит анализ на родном языке или языке, на котором они говорят исключительно хорошо) можно убедить исследовать возможные значения оговорок, двусмысленностей и вербальных компромиссных конструкций. Значение, таким образом, рассматривается здесь не как неуместное, а как многослойное, амбивалентное (противоречивое, неоднозначное) и слишком сложное и многопричинное для полного изучения (овладения).
Другой анализанд, который, в определенном контексте, как будто бы искал словосочетание «сохранить лицо» (англ. to save face), выступил с заявлением компромиссной конструкции «прикрыть (защитить лицо)» (англ. to cover face), предполагая возможное сопряжение с просторечием «прикрыть чью-то задницу» (англ. to cover one’s ass). То, что означает такая компромиссная конструкция,  вовсе не очевидна сразу, но мы не можем даже начать разбирать такую нелепость (чепуху) пока мы не услышим ее и не заметим, что в формулировке присутствует что-то неподобающее.

Чье понимание?

Чтобы удержать нас от попадания в ловушку понимания, от поспешных выводов о значении вещей на основании нашего собственного опыта и концепций, и от передачи нашего собственного воображаемого понимания нашим анализандам, мы должны избегать навязывания слов нашим анализандам. Проговаривание от их лица позволяет нам выразить наш собственный опыт, но мешает их проговариванию собственного опыта. Для нас лучше всего, насколько это возможно, использовать только те слова, которые анализанды внедрили сами. (Хотя я не считаю, что Лакан сам когда-либо говорил это открыто, это кажется мне простым развитием его предупреждения о том, что не следует слишком поспешно считать, что мы поняли то, что они говорят. (см.Лакан 1955-1956, гл.1).) Мы должны стараться уменьшить наш собственный словарь, поскольку даже повседневные слова такие как «личность» и «отношения» предполагают целый мыслительный процесс о людях и жизни, что может быть чужеродным образу мыслей наших анализандов о них. Молодые анализанды, которые мыслят только через призму «закадрить» (завести интрижку, замутить) кого-то, и которые избегают обязательств, как чумы, будут отдаляться от терминов типа отношения, и либо будут считать, что мы навязываем им что-то, или что мы просто не говорим на том же языке, что и они (что, конечно, правдиво на более глубоком уровне, ибо никто из нас на самом деле не говорит на одном и том же языке, в том смысле, чтобы быть способным моментально и полностью понять друг друга; многие из нас, тем не менее, имеют подобную иллюзию, например, на ранней стадии влюбленности).
Если аналитик вводит неопределенный (неясный) термин, например, плохое обращение (насилие) (от англ. abuse), чтобы охарактеризовать опыт анализанда, то это может вызвать короткое замыкание всех попыток со стороны анализанда исследовать любой потенциально субъективный вклад в этот опыт. Одна из моих анализандов долгое время жаловалась, что, будучи ребенком, она чувствовала себя вынужденной делать все, что говорили ей родители, и вынужденной покориться (подвергаться) их наказаниям. В ее взрослой жизни она схожим образом чувствовала себя вынужденной присутствовать на совещаниях (встречах), на которых ее коллеги выражали много гнева в адрес друг друга, из-за чего у нее начинались ужасные мигрени, хотя она и знала наверняка, что ее не уволят, если она не будет присутствовать на этих совещаниях. Она сказала, что чувствовала ответственность ходить на совещания и выражать свою точку зрения, но из ее дискуссии было ясно, что никто не слушал то, что она говорила, и что ее участие, казалось бы, только ухудшало ситуацию для нее самой и ее мотивов. В этой взрослой рабочей ситуации, казалось, было что-то мазохистское, так же как, казалось, было что-то мазохистское в ее отношении к родителям.
Ее мать откровенно злилась на нее за многое, и, вероятно, считала свою дочь хотя бы частично ответственной за свои страдания, но я никогда никоим образом не передавал, что я согласен с ней, что в этой ситуации она не могла ничего сделать или изменить, никакой другой подход, который ребенок мог бы использовать в таком затруднительном положении, чтобы избежать криков и шлепков. Я, безусловно, слышал о случаях, когда дети реагируют совсем иначе на очень схожее обращение – некоторые уходят, некоторые убегают, а другие внешне подчиняются, но внутренне бунтуют. Я мог отнестись к поведению ее матери по отношению к ней как к «вербальному насилию» и «физическому насилию», что анализанд могла изначально принять во внимание, поскольку это бы возложило всю ответственность на ее мать и обосновало ее собственное чувство, что ее мать была абсолютно виновной. Но я никогда этого не сделал. Я побудил ее рассказать обо всех тех инцидентах и выпустить свой гнев на мать во время сессий, что она изначально делала неохотно, и я даже сделал акцент на ее гнев на мать, особенно потому что она вообще так редко выражала какие-либо эмоции. Но я совсем не пытался приписывать вину кому-либо.
Анализанд в итоге сказала мне, что после одной определенной сессии она вспоминала некоторый свой опыт из раннего детства, когда ее наказывали, и она содрогнулась при осознании, что был момент, когда она знала, даже будучи маленькой девочкой, что она могла убежать или бороться или объявить свою невиновность, но вместо этого подчинилась воле своей матери, добровольно пройдя через всю комнату к тому месту, где стояла мать – она, таким образом, дала согласие принять наказание. Ее мать не ловила ее силой, чтобы отшлепать, но скорее, требовала, чтобы она сама позволила себя отшлепать.
Когда анализанд вспомнила это, ее больше всего испугало ее собственное покорное отношение, ее согласное подчинение себя воле матери. Это открыло возможность для исследования, почему она могла сделать подобное, что предоставило великое множество предположений: Может быть, она считала, что если не подчинится, то наказание будет только хуже? Может быть, она верила, что заслужила наказание? Или она каким-то образом принимала наказание в качестве знака любви и внимания со стороны ее матери? Вообще говоря, принимала ли она гнев людей на нее и то, что она воспринимала как их наказание, как знак заботы?
Это мне казалось очень возможным. Мне показалось, что она делала выводы и создавала множество ситуаций в своей жизни таким образом, что она могла быть подвергнута наказанию, поруганию, критике и указаниям, что в точности надо сделать, потому что это были единственные известные ей знаки любви. Если бы я согласился с ее изначальной характеристикой ее затруднительного положения беспомощного ребенка и использовал бы такие термины, как насилие – которые она сама не использовала, но намекала, – мы бы могли вообще не прийти к этой точке, которая, я подозреваю, была абсолютно ключевым элементом ее пребывания в мире, ее позиции в жизни.
Термины типа насилие из популярной психологии и даже повседневного языка привносят с собой целую метапсихологию, которой нам следует избегать, необязательно даже повторяя их, когда анализанды сами внедряют такие термины. Ибо эти термины часто сбивают с толку, запутывают ситуацию: они, в общем, упрощают и уменьшают вещи, значительно более сложные, чем предполагает термин. Они освобождают анализанда от ответственности, в то время как анализанды часто чувствуют себя хотя бы немного виноватыми. Даже если мы считаем, что их не надо винить, их чувство вины – это обычно показатель того, что они чувствуют свою вину по другому поводу и что их вина была смещена с одного события или желания на другое.
Как полагает Фрейд (1909, стр.175-176), мы должны принять их вину как явный симптом преступления, которое они считают, что они совершили, и попытаться не оправдывать их, но скорее определить исконное преступление, о котором идет речь, исконный источник вины. В случае вышеупомянутого обсессивного анализанда, которому снился сон о том, как он был в душе со старшим мальчиком, его общая тенденция заключалась в том, чтобы обвинять только себя за всю сексуальную активность раннего детства, в которую он вовлекался, с детьми старше или младше его самого, никогда не перекладывая вину на оппонента. Его «исконное преступление» лежало где-то в другом месте, в ранних обстоятельствах включая членов семьи, не соседей; он скорее хотел вовлекаться в действия с соседями, за что он бы мог себя потом упрекать, чем столкнуться с эдиповыми преступлениями, из-за которых он чувствовал себя безнадежно виноватым. В случае этой женщины-анализанда все было еще сложнее: она была склонна обвинять в своих страданиях своих родителей и позднее своих коллег, не видя себя субъективно вовлеченной в свою жизненную историю. В то время как обсессивный анализанд видел себя и свою деятельность повсюду, она нигде не видела себя и свою деятельность. И тем не менее, она открыто признала требование своей матери, что ее дочь была ответственна за разрушение ее жизни, и что мать была бы намного более счастливой, вообще не имея детей.
Эта женщина- анализанд часто желала, как Эдип, чтобы она сама никогда бы не рождалась и она сильно гневалась на свою мать – и даже желала ей смерти – за то, что она завела ребенка, которого могла обвинять в разрушении своей жизни. Потому ли дочь разрешала себе быть наказанной за незначительные вещи, из-за которых мать взрывалась, и за которые она чувствовала себя невиновной? Кажется, дочь пыталась загладить свою вину за то, что желала смерти матери, позволяя своей матери получить злобное и жестокое удовлетворение, которое последняя испытывала при наказании своего ребенка.
Анализанд не могла понять свою покорность перед таким наказанием, поскольку связь (между ее безупречностью в отношении тех вещей, за которые она была наказана, и ее самобичеванием за что-то большее и тяжелое) была бессознательной. Я настаиваю, что сознательное понимание этой связи в любом случае было более полезным для аналитика в рамках последующего направления терапии, чем для анализанда. Анализанд сама должна была вступить в борьбу с ее гневом на мать, негодующую по поводу самого существования ее дочери, и она начала это делать вскоре после шока от осознания ее вовлеченности в ситуацию с наказанием, поняв, «для танго нужны двое». То, что анализанд сознательно начала понимать , что превратила себя в жертвенного ягненка, заглаживая свое желание смерти матери,  не продвинуло бы ее дальше, чем то, что могло быть достигнуто через опору на наблюдающее эго: она бы научилась отслеживать свое поведение и попыталась бы неоднократно остановить подчинение наказанию при помощи мысли. «Я делаю это (иду на это совещание, смиряюсь с таким обращением моих коллег) лишь потому, что я желала смерти своей матери». Это бы почти ничего не изменило в устранении искушения изначально подвергнуться наказанию, проработке направленного на ее мать негодования, которое было движущей силой повторения.
Мне кажется неправильным считать, что понять связь (между чувством вины из-за желания смерти своей матери и покорность перед наказанием в настоящем) будет достаточно для наступления изменений. Само по себе это всего лишь размахивание абстрактным знанием перед анализандом, вокруг которого ее сознательное ощущение себя может рекристаллизоваться, но это редко, по моему опыту, приводит к фундаментальному изменению, чему-то ощущаемому интуитивно. Больше того, эта связь не больше, чем частичное объяснение, ибо анализанд (как я упомянул ранее) также стала рассматривать наказание другими как знак любви, заботы или, по крайней мере, внимания. Она могла также вообразить себя своей матерью, когда она покорялась наказанию от рук матери, фантазируя, что роли поменялись, и дочь мстила матери. Все наши «понимания» следует рассматривать как условные, подверженные исправлению и даже временами реверсии, и – учитывая сверхдетерминированную природу человеческого опыта – частичные, т.е. только часть истории. Фиксация на каком-то определенном понимании в качестве всеохватывающего опасна как для аналитика (который становится бесконечно зациклен на одних и тех же интерпретациях), так и для анализанда (фиксирование которого предполагает, что здесь может быть что-то слишком удобное, эгоистичное или удовлетворительное, касательно понимания, о котором идет речь).
Некоторые терапевты могут возразить, что то, что они подразумевают под пониманием, это то, что человек чувствует затылком. Я просто выделю, что то, что обычно подразумевается под пониманием – так или иначе, за пределами психоаналитических кругов – это сознательная умственная деятельность, включающая интеллектуальное понимание чего-либо (Вебстер  (1989) определяет это как то, что понять, значит «постигнуть смысл, понять идею, осмыслить; хорошо знать, ясно воспринять характер, природу, тонкости; присвоить значение; истолковать  определенным образом и т.д.»).  умственная деятельность такого рода явно продолжается во время бесчисленного множества психоаналитических сессий, но не приводит к каким-либо заметным трансформациям в симптомах анализанда. С другой стороны, когда установка связи сопровождается значительным аффектом – будь то удивление, тревога или эйфория – то мы смеем надеяться на изменение, которое чувствуется затылком (интуитивно), на изменение, которое исключает необходимость бдительного самонаблюдения. В таких случаях я бы сказал, что мы задели то, что Лакан именует «реальное» (нечто): мы оказали воздействие на аффективном, либидиозном уровне, воздействие на уровне доступных анализанду  удовлетворений, одним словом, на уровне наслаждения анализанда. Самые глубокие эффекты случаются на этом уровне, что подразумевает изменение либидиозного устройства аналитика, не просто самопонимание анализанда. Действительно во многих случаях глубокое либидиозное изменение случается без затрагивания самопонимания анализанда – в таких случаях сознательное понимание прерывается или обходится как неуместное для процесса изменения.
Кто-то, несомненно, будет утверждать, что изменяющее жизнь влияние и/или либидиозная трансформация – это то, что понимается под «истинным пониманием» в отличие от простого, неполного, частичного или ложного понимания, которое остается на интеллектуальном уровне; я бы поспорил, что здесь мы имеем дело с двумя абсолютно разными действиями или процессами и что большая часть замешательства создается, когда исключительно интеллектуальное понимание связи или интерпретации называется  «ложным пониманием», в то время как изменяющее жизнь влияние речи на анализанда называется «истинным пониманием», когда неясно, что анализанд мог бы сформулировать об этом что-то выразимое словами, кроме как сказать, что теперь все по-другому! Фрейд заявлял, что анализанды, успешно прошедшие анализ, часто не могли впоследствии сказать, что произошло или почему, что предполагает, что для того, чтобы поправиться, они не должны были быть способными понять что-либо в привычном смысле слова (например, определить что-то логически так, что это можно было бы объяснить или описать другому человеку). До той степени, что трансформация может запросто произойти без понимания, можно запутаться, по моему мнению, если обозначать оба действия одним и тем же словом, всего лишь определяя один как «истинный», а другой как «ложный».
Чтобы сделать шаг вперед, я бы поспорил, что все понимание может быть рассмотрено как обманчивое, если не абсолютно ложное, поскольку понимание всегда частичное, условное, многоуровневое, неполное и воображаемое. Если верить, что понимание никогда не может быть полным, то можно впасть в неосуществимую мечту Гегеля об абсолютном знании, мечту, которую ставит под сомнение практически любая современная философия и область науки (будь то, в так называемых тяжелых науках, чьи «научные революции» привели к отрицанию предыдущих попыток объединить знание в конкретной области, или социальные/гуманитарные науки). Нет такой вещи, как «полное знание» – на этот счет могут быть лишь фантазии. Также не является полным знанием сказать, что «не существует такой вещи, как полное знание»; это всего лишь признание границ человеческого знания. Сам я временами говорил и писал так, словно я точно постигал то, что привело к определенному изменению у конкретного анализанда, но я, тем не менее, заявляю, что именно в тот момент, когда мы полностью убеждены, что обладаем полным пониманием, мы, с наибольшей вероятностью, будем сбиты с толку. На самом деле я склонен сказать, что само существование бессознательного делает любое наше понимание незаконченным; другими словами, бессознательное приводит к теореме принципиальной незаконченности в психоанализе, родственной арифметическим теоремам  незаконченности Гегеля.
Аналитик работает только в пределах ограниченного знания и неизбежно частичного понимания. Тем не менее, этого должно быть достаточно для продолжения работы. Отметим, что аналитик, как и анализанд, часто находится в затруднении при необходимости точно сказать, что привело к какому-то определенному изменению, реконструируя вероятные аспекты аналитического процесса, которые осуществили изменение. Другими словами, аналитику не надо понимать – не больше чем анализанду – происходящее в точности, для того, чтобы обеспечить эффективную аналитическую работу. Следовательно, понимание – не обязательный элемент для обеих сторон в аналитическом приключении.
Если значение и понимание не будут нашей путеводной звездой, то что должно руководить нашей аналитической работой? Хотя Лакан изначально был захвачен важностью понимания, поощряемой Карлом Ясперсом в психиатрии, позже он предложил, чтобы мы взяли свои ориентиры от jouissance (наслаждения), и в точности внимательно слушая то, что анализанды действительно говорят (со всеми оговорками, запинаниями, двусмысленностями и компромиссными конструкциями, присущими речи в аналитической ситуации), в противовес тому, что они имеют в виду, мы сможем обосновать удовлетворенность и неудовлетворенность наших анализандов. «Зачем аналитику лишнее ухо?», -спрашивает Лакан, «если иногда кажется, что два – это уже слишком много, поскольку он стремглав мчится к фундаментальному недопониманию, навлеченному отношениями понимания? Я неоднократно говорю своим студентам: не пытайтесь понять!… Пусть одно ваше ухо станет глухим в той же степени, в какой другое будет тонким. И именно это ухо вы должны подставить, чтобы слушать звуки, фонемы (звуковые галлюцинации), слова, обороты речи и предложения, не забывая паузы, скандирования, срезы, точки (промежутки) и параллелизмы, ибо именно в них может быть подготовлена дословная транскрипция, без которой аналитическая интуиция не имеет основы или объекта» (стр.471).Слушание всего этого позволяет нам локализировать jouissance анализанда и в итоге возыметь над ним эффект, возыметь эффект над реальным – а именно, их либидиозной структурой (см.Лакан 1973, стр.30). Слушание только ради одного значения (смысла) заключает нас в уровень воображаемого, уровень понимания; слушание на уровне символического того, что портит речь – будь то если наступает молчание, когда мысль, слишком тревожная для озвучивания, не закончена, или формируется компромиссная структура, когда множественные и иногда противоположные желания или точки зрения одновременно конкурируют за выражение – помогает нам получить доступ к реальному, для которого понимание (воображаемое с его подобием объяснения) служит больше, чем укрытие и рационализация.
В связи с этим мы не начинаем понимать jouissance анализанда, но всего лишь обнаруживаем его и работаем с ним. В конце концов, jouissance – это то, на что аналитики часто жалуются в начале терапии: они чувствуют, что не получают достаточно удовлетворения в жизни или обнаруживают, что в первую очередь стремятся получить формы удовлетворения, которые они считают неприятными и болезненными, одним словом, неудовлетворительными.
Лакан считает, что интерпретация должна быть неожиданной, толкающей и тревожащей – «загадочной (пророчащей)», как он выразился (см.Лакан 1970-1971, 13 января 1971; 1966, стр.106, 588; 1973, стр.37; 1975, стр.16). «Аналитическая интерпретация не предназначена для понимания; она предназначена для создания волн» (Лакан, 1976, стр.35). интерпретация – примененная в случаях невроза, не психоза – должна, по его мнению, стремиться встряхнуть значение и разрушить самопонимание анализанда (для более детального обсуждения подхода Лакана к интерпретации см.Финк 2007, гл.5).

За пределами понимания

В нашем стремлении избежать навязывания нашего собственного понимания (т.е. воображаемые проекции) анализандам, мы должны попытаться удерживаться от наводящих вопросов – т.е. от побуждения анализандов характеризовать их опыт таким образом, каким бы они их не характеризовали, если бы мы задавали более открытые вопросы (вопросы, допускающие разные ответы). Если анализанд говорит: «И вот я пошла на свидание с этим парнем, и затем мы провели ночь вместе», и мы хотим знать, что произошло той ночью, проведенной вместе, то мы получим совсем разные ответы, если спросим «У вас было половое сношение?» или если спросим что-то вроде, «Провели ночь вместе?» или просто «Что вы имеете в виду?». В первом случае, если сношение в самом деле было в меню, нам просто могут сказать «да», даже если сношение было всего лишь пунктом меню и отнюдь не самым важным с точки зрения анализанда. Внедрение термина сношение предполагает, что мы интересуемся лишь сношением – т.е. было ли у них сношение или нет – тогда почему анализанд должен рассказывать обо всех других вещах, которыми они могли заниматься?
Когда мы задаем открытые вместо наводящих вопросов, то мы, скорее всего, услышим намного больше подробностей, и обычно косвенные и поверхностные комментарии, которые люди делают – как в анализе, так и в повседневной жизни – являются самыми показательными.  Конечно, есть случаи, когда нужно задать очень целенаправленные вопросы (см.Финк 2007, гл.2) – например, когда анализанд неохотно говорит о фантазии или сексуальном опыте из раннего детства – но даже эти вопросы не должны быть наводящими. Ибо весь смысл в том, чтобы поощрить и побудить анализанда облечь в слова то, что раньше никогда не было произнесено, и мы разрушим цель этого упражнения, если вложим наши собственные слова в уста анализанда.
Молодой человек пришел ко мне пожаловаться на много вещей, наиболее тревожной из которых был постоянный звон в ушах, который не давал ему ночью заснуть, так что весь день он чувствовал себя изнуренным. Он считал, что этот звон был из-за того, что он систематически играл на музыкальных инструментах слишком громко, даже когда осознавал, что это причиняет ему боль. Состояние было диагностировано врачом как тиннитус (ощущение постоянного шума в ушах, одной из причин которого является поражение слухового анализатора вследствие воздействия внешнего шума), и анализанд осознавал, что здесь вполне может быть и определенный психологический компонент – он сказал мне, что читал о том, что музыканты, склонные к паническим атакам и сепарационной тревожности, имели больше шансов страдать от такого состояния, чем другие музыканты, которые играли свою музыку так же громко – но несколько лет он обращался только за медицинской помощью и лекарствам) в связи с его состоянием, прежде чем связаться со мной.
Довольно долгое время мне не удавалось извлечь из него никакое описание этого феномена, кроме как то, что у него был звон в ушах, звон был священным словом, используемым большинством людей. Когда мне, наконец, удалось его разговорить детально о шуме или звуке, который не давал ему заснуть ночью, он определил его, как «ударный  звук». Когда я повторил «ударный» с вопросительной интонацией в голосе, он добавил, что это было похоже на звук дробящихся зубов или костей. «Дробящихся зубов или костей?», спросил я. Ему на ум моментально пришло библейское выражение «скрежет зубовный», которое он ассоциировал с адом, где, как он сказал, будут «вопли и скрежет зубовный». Ад (англ. hell), добавил он, рифмуется с первым слогом одного из имен его матери.
«Когда, по вашему мнению, люди скрежещут зубами?», -спросил я.
«Когда они злятся», -ответил он. В тот момент я завершил сессию и месяц спустя обнаружил, что он больше не слышал то же звук в ушах, и на самом деле теперь слышал звук только в одном ухе, а не в двух. Звук, который беспокоил его много лет, казалось, изменился, благодаря нашему обсуждению его, ибо он больше никак его не лечил в этот промежуток времени, и сам он упомянул, что звук изменился вскоре после сессии, на которой мы его обсуждали. (Это все еще не позволяет нам в точности знать, что конкретно произошло во время сессии, что привело к переменам).
«Как он теперь звучит?»,- спросил я его.
«Он больше не звучит, как Дантов ад»,- сказал он. Он указал, что это больше как «звук насекомого»,- мимоходом упомянув, что ему не нравилось слово «жук» (англ. bug) из-за его связи со словом «развратник» (англ. bugger), которое, как он знал, было сленговым выражением, хотя он открыто признал, что не уверен почему, но он слышал в этом «доканай ее» (англ. bug her) (хотел ли он доканать или даже опустить отиметь свою мать, я задавал себе вопрос, по причинам, которые откроются, или в этом был задействован его нос и/или слизь?).
«Какого рода насекомое?», -спросил я.
«Я думаю, они называются «акады» (англ. acadas)», ответил он, и я мог моментально попытаться исправить его, предложив «цикады», но вместо этого я спросил его, когда он слышал их раньше, что привело нас к обсуждению его детства на Юге.
На следующей сессии он отметил, что вскоре после окончания предыдущей сессии он осознал, что правильное слово было цикада, и он ассоциировал несколько вещей с этим, включая «больной» (англ. sick) и «СПИД» (англ. AIDS), которым он боялся заразиться многие годы, хотя у него почти никогда не было сексуального контакта. Чуть позднее во время сессии я спросил его, когда цикады производят звук, который он слышит в своем ухе, моим предположением было, что это происходит, когда на улице жарко. Тем не менее, я это не высказал, но скорее задал открытый вопрос. К моему великому удивлению, он ответил, что он думал, что они производят этот звук в «брачный период»!
Я предположил, что мы рано или поздно дойдем до темы секса, как у меня было со многими другими симптомами анализанда, но мы перешли к ней намного быстрее, чем я ожидал. Анализанд вырос на юге и спал на кровати бок о бок с постелью родителей в их спальне каждую ночь вплоть до позднего пубертатного периода. Он делал это по массе разнообразных причин, включая тот факт, что ребенком он «боялся» спать один, и мать постоянно приглашала его в родительскую спальню. Бесспорно, он также делал это, чтобы помешать родителям заниматься сексом и сделать еще одного ребенка, который бы узурпировал его особую роль единственного ребенка. Его присутствие в их спальне сильно ограничило их, но на протяжении лет они, тем не менее, несколько раз занимались любовью, когда думали, что он спит. Однако он бодрствовал, по крайней мере, в нескольких таких случаях и пытался лежать неподвижно и изо всех сил пытался внимательно слушать, его сердце колотилось, пока они этим занимались. Эти обстоятельства были основополагающими во многих других его симптомах, включая то, что он часто был убежден, что у него вскоре случится сердечный приступ, что его сердце пропускало удар, и что если он будет заниматься спортом и его сердце будет стремительно биться, то у него случится инфаркт и он умрет.
Вполне может быть, что цикады терлись своими маленькими лапками в попытке охладиться, так же как его родители ощущали эффект благоухающего летнего воздуха и пытались спариваться, не разбудив его. Возможно, зубы его родителей стучали или скрежетали, и возможно он думал, что они давят друг друга или злятся друг на друга – эти гипотезы предстоит подтвердить или опровергнуть в ходе анализа.
В любом случае я не мог предсказать заранее, ни  то, что «звон у него в ушах» будет доступен для психоаналитической терапии, ни то, он будет ассоциироваться со всеми этими вещами. Только задав бесчисленное количество вопросов, которые не предлагали никакого ответа с моей стороны, я смог убедить анализанда предоставлять материал, необходимый для того, чтобы ослабить нажим этого симптома и поставить его на путь, который может привести хотя бы к частичному его прекращению.
Это не означает, что он когда-нибудь точно поймет, почему сформировался симптом, или что пойму это я. Как учил нас Фрейд (1909, стр.213-214) в случае «человека-крысы» – где слова Raten, Ratten и Spielratte объединяются, чтобы создать ослабляющий «комплекс крысы» – часто есть что-то бессмысленное и случайное в формировании симптома, в результате чего фонемы (звуковые галлюцинации), слова, фразы и даже буквы, которые звучат или выглядят похоже, развивают связи («вербальные мосты») между собой. Лакан (1972-1973, стр.44) ввел термин lalangue (переводимый на английский отчасти неловко как «llanguage»), чтобы обозначить уровень, на котором бессознательное собирает такие звуки и буквы, единственная связь которых друг другом может быть аллитерирующей (например, sick, AIDS, cicadas) – т.е. не многозначительной, осмысленной или узнаваемой. Полное понимание или абсолютное знание, если такая вещь вообще могла существовать, не является необходимым ни для анализанда, ни для аналитика, ибо нечего понимать в таких бессмысленных совокупностях.