Кляйн

Статья. Мелани Кляйн “Эмоциональная ситуация ребенка”

 Первый  объект  любви  и  ненависти  ребенка  —  его  мать  —  и желанна,  и  ненавидима  со  всей  интенсивностью  и  силой,  характерной  ранним  побуждениям  ребенка.  В  самом  начале  он  любит мать  в  тот  момент,  когда  она  удовлетворяет  его  потребности  в питании,  облегчая  его  чувство  голода  и  давая  ему  чувственное удовольствие,  которое  он  переживает,  когда  его  рот  стимулируется сосанием  груди.  Это  удовлетворение,  существенная  часть  сексуальности  ребенка,  в  действительности,  является  ее  первым  выражением.

Однако,  когда  ребенок  голоден  и  его  желания  не  удовлетворяются или  когда  он  чувствует  боль  или  дискомфорт  в  теле,  вся  ситуация внезапно  меняется.  Пробуждаются  ненависть  и  агрессивные  переживания,  начинают  доминировать  импульсы  разрушить  ту  самую личность,  которая  является  объектом  всех  желаний  и  которая  в  его психике  связана  со  всем,  что  он  переживает,  —  в  равной  степени как  с  плохим,  так  и  с  хорошим.  Более  того,  как  подробно  показала Джоан  Ривьер,  ненависть  и  агрессивные  переживания  вызывают  у ребенка  весьма  болезненные  состояния,  такие  как  удушье,  одышка  и другие  подобные  явления,  которые  он  считает  деструктивными  для своего  тела;  таким  образом,  агрессия,  несчастье  и  страхи  опять-таки усиливаются.

 Прямым  и  первичным  средством,  приносящим  ребенку  облегчение  от  этих  болезненных  состояний  голода,  ненависти,  напряжения и  страха,  является  удовлетворение  его  желаний  матерью.  Временное переживание  безопасности,  которое  достигается  при  получении  удовлетворения,  значительно  увеличивает  само  удовлетворение;  соответственно,  переживание  безопасности  становится  важным  компонентом  удовольствия  всякий  раз,  когда  личность  получает  любовь.

Это  относится  и  к  ребенку,  и  к  взрослому,  к  более  простым  формам любви  и  к  самым  сложным  ее  проявлениям.  Поскольку  мать  сначала удовлетворяла  все  наши  первые  потребности  в  самосохранении  и чувственные  желания  и  давала  нам  безопасность,  роль,  играемая ею  в  нашей  психике,  постоянна,  хотя  различные  способы,  которыми осуществляется  это  влияние,  и  формы,  которые  оно  принимает, могут  быть  совсем  неочевидными  в  более  поздней  жизни.  К  примеру, женщина,  которая,  по  всей  видимости,  отдалилась  от  матери,  но  все же  бессознательно  ищет  некоторые  черты  своего  раннего  отношения к  ней  в  своем  отношении  к  мужу  или  к  мужчине,  которого  любит.

Весьма  важная  роль,  играемая  отцом  в  эмоциональной  жизни ребенка,  также  влияет  на  все  более  поздние  любовные  отношения, а  также  на  все  иные  человеческие  связи.  Однако  поскольку  он считается  удовлетворяющей,  дружелюбной  и  защищающей  фигурой, раннее  отношение  ребенка  к  нему,  отчасти,  моделируется  по  образцу отношения  к  матери.

Ребенок,  для  которого  мать  первично  является  лишь  объектом, удовлетворяющим  все  его  желания  —  то  есть  хорошей  грудью,  — вскоре  начинает  отвечать  на  эти  удовлетворения  и  заботу  матери, развивая  чувства  любви  к  ней  как  к  личности.  Однако  деструктивные  импульсы  в  корне  нарушают  эту  первую  любовь.  Любовь  и ненависть  борются  в  психике  ребенка;  и  эта  борьба  в  определенной степени  сохраняется  на  протяжении  всей  жизни  и  с  большой  долей вероятности  становится  источником  опасности  в  человеческих  отношениях.

 Импульсы  и  переживания  ребенка  сопровождаются  некоей психической  активностью,  которую  я  считаю  самой  примитивной: это  выстраивание  фантазий  или,  проще  говоря,  образное  мышление. К  примеру,  ребенок,  переживающий  желание  груди  матери,  когда она  не  тут,  может  представить  себе,  что  она  тут,  то  есть  может  пред¬ ставить  себе  удовлетворение,  исходящее  от  нее.  Такое  примитивное фантазирование  является  самой  ранней  формой  способности,  позднее развивающейся  в  более  сложную  работу  воображения.

 Ранние  фантазии,  сопровождающие  переживания  ребенка,  бывают  различных  видов.   Опыт  показывает,  что  часто  дети,  не  получившие  грудного  вскармливания, развиваются  довольно  хорошо.  Тем  не  менее  в  анализе  таких  людей  можно  всегда  обнаружить  сильное  стремление  к  груди,  которое  не  было  удовлетворено,  и хотя  отношение  “грудь—мать”  было  в  определенной  степени  установлено,  на психическое  развитие  оказывает  влияние  то,  что  самое  раннее  и  фундаментальное  удовлетворение  было  получено  от  суррогата,  а  не  от  настоящей  желанной вещи.  Можно  сказать,  что,  хотя  дети  могут  хорошо  развиваться,  если  их  не  кормить  грудью,  их  развитие  все  же  отличалось  бы  и  в  той  или  иной  степени  было бы  успешнее,  если  бы  они  получили  грудное  вскармливание.  С  другой  стороны, из  своего  опыта  я  заключаю,  что  дети,  чье  развитие  нарушено,  несмотря  на  то, что  их  кормили  грудью,  без  него  были  бы  еще  болезненее». воображает  себе  удовлетворение,  которого  ему  недостает.  Однако приятные  фантазии  сопровождают  и  фактическое  удовлетворение; деструктивные  же  фантазии  сопровождают  фрустрацию  и  переживания  ненависти,  пробуждаемые  ими.  Когда  грудь  фрустрирует ребенка,  он  атакует  ее  в  фантазиях.  Но  если  эта  грудь  приносит ему  удовлетворение,  он  любит  ее,  и  у  него  возникают  приятные фантазии  по  отношению  к  ней.  В  агрессивных  фантазиях  он  желает искусать  и  разорвать  мать  и  ее  груди,  а  также  другими  способами разрушить  ее.

 Очень  важная  черта  этих  деструктивных  фантазий,  равносильных  пожеланиям  смерти,  заключается  в  том,  что  ребенок считает,  что  то,  чего  он  желает  в  своих  фантазиях,  в  действительности  уже  произошло;  то  есть  он  переживает,  что  в  действительности  уже  разрушил  объект  деструктивных  импульсов  и  продолжает  разрушать  его:  это  имеет  чрезвычайно  важные  для  развития психики  последствия.  Ребенок  находит  поддержку  против  этих страхов  во  всемогущественных  фантазиях  восстанавливающего  типа: это  также  имеет  чрезвычайно  важные  для  его  развития  последствия.

Если  ребенок  в  агрессивных  фантазиях  повредил  мать,  искусав  или разорвав  ее,  возможно,  вскоре  он  выстроит  фантазии,  что  соединяет кусочки  воедино  и  восстанавливает  ее.  Однако  это  не  до  конца уничтожает  страхи  того,  что  он  разрушил  объект,  который,  как  мы знаем,  является  тем,  кого  он  любит,  в  ком  больше  всего  нуждается и  от  которого  полностью  зависит.  На  мой  взгляд,  эти  основные конфликты  глубоко  влияют  на  течение  и  силу  эмоциональной  жизни взрослых  личностей.

Статья. Мелани Кляйн “Общие психологические принципы детского психоанализа”


В настоящей работе я собираюсь подробно исследовать различия психической жизни детей и взрослых. Эти различия требуют применения адаптированной к детскому мышлению техники анализа, и я постараюсь наглядно показать, в чем состоит психоаналитическая техника игры, которая в полной мере отвечает этому требованию. С этой целью я привожу далее основные положения, на которых она основана.

Как нам известно, с внешним миром ребенок устанавливает отношения посредством объектов, которые доставляют удовольствие его либидо и поначалу бывают связаны исключительно с его же собственным Эго. Первое время отношение к такому объекту, независимо от того, человек ли это или неодушевленный предмет, носит чисто нарциссичекий характер. Однако, именно таким способом ребенку удается установить отношения с реальностью. Мне бы хотелось проиллюстрировать эти отношения на примере.

Девочка по имени Трюд отправилась с матерью в путешествие, после того, как в возрасте трех лет и трех месяцев прошла единственный психоаналитический сеанс. Шесть месяцев спустя психоанализ возобновился, но заговорить о событиях, которые произошли в этот временной промежуток, малышка смогла только после очень длительного перерыва; для этого она использовала аллюзию и прибегла к помощи сна, о котором рассказала мне. Ей приснилось, что она снова очутилась с матерью в Италии. Они сидели в ресторане, и официантка отказалась принести ей малиновый сироп, так как тот у них закончился. Интерпретация этого сна помимо прочего выявила, что девочка до сих пор страдает от фрустрации, пережитой в период отнятия от груди, то есть связанной с утратой первичного объекта; также в этом сне обнаруживает себя ревность, которую ребенок испытывает к своей младшей сестре. Как правило, Трюд рассказывала мне самые разные вещи без какой-либо очевидной связи между ними и довольно часто припоминала отдельные подробности своего первого психоаналитического сеанса, предшествовавшего событиям этих шести месяцев; и лишь один единственный раз подавленная фрустрация заставила ее вспомнить о своих поездках: в остальном они не представляли для нее заметного интереса.

С самого нежного возраста ребенок учится познавать реальность, попадая под воздействие тех фрустраций, которые она у него вызывает, и, защищаясь от них, отвергает ее. Между тем, основная проблема и главный критерий самой возможности последующей адаптации к реальности заключается в способности пережить фрустрации, порождаемые эдипальной ситуацией. С самого раннего детства, утрированный отказ от реальности (зачастую скрытый под демонстративной «приспособляемостью» и «послушностью») является признаком невроза. От него мало чем отличается, разве что формами своего проявления, бегство от реальности взрослых пациентов, страдающих неврозом. Следовательно, одним из результатов, определяющих, к чему в конечном итоге должен прийти психоанализ, в том числе у ребенка, становится успешная адаптация к реальности, в результате которой, в частности, облегчаются процессы взросления. Иначе говоря, проанализированные дети должны стать способными выдерживать реальные фрустрации.

Мы нередко наблюдаем, что на втором году жизни малыши начинают выказывать заметное предпочтение родителю противоположного пола, а также демонстрируют другие признаки, относящиеся к зарождающимся эдиповским тенденциям. В какой же момент появляются характерные для Эдипова комплекса конфликты, или, иначе, когда психическая жизнь ребенка начинает определяться комплексом Эдипа? Этот вопрос не столь ясен, так как сделать вывод о существовании Эдипова комплекса мы можем лишь по отдельным изменениям, происходящим в поведенческих проявлениях и отношениях ребенка.

Анализ, проведенный с ребенком двух лет и девяти месяцев, а также с другим – трех лет и трех месяцев, и многих других детей в возрасте менее четырех лет, позволил мне прийти к заключению, что глубокое воздействие Эдипова комплекса начинает сказываться на них примерно со второго года жизни.[2] Психическое развитие еще одной маленькой пациентки может послужить примером, позволяющим проиллюстрировать данное утверждение. Рита предпочитала мать до начала второго года жизни, а затем явно продемонстрировала свое предпочтение отца. В частности, в возрасте пятнадцати месяцев она частенько настаивала на том, чтобы оставаться с ним наедине и, сидя у него на коленях, вместе рассматривать книжки. Тогда как в возрасте восемнадцати месяцев ее отношение вновь изменилось, и она начала как прежде отдавать предпочтение матери. Одновременно у нее возникли ночные страхи, а также страх перед животными. Девочка подтверждала все возрастающую фиксацию на матери, а также ярко выраженную идентификацию с отцом. К началу третьего года жизни она демонстрировала все более обостряющуюся амбивалентность, и с ней стало настолько трудно справляться, что в возрасте трех лет и девяти месяцев ее привели ко мне, чтобы я провела с ней психоаналитическую терапию. К тому времени она в течение нескольких месяцев обнаруживала очевидную заторможенность в играх, неспособность испытывать фрустрацию, чрезмерную чувствительность к боли и резко выраженную тревожность. Такой динамике отчасти послужили причиной вполне определенные переживания: чуть не до двухлетнего возраста Рита спала в спальне своих родителей, и впечатление от постельных цен явно проявилось в ходе ее психоанализа. В то же время, благодаря рождению младшего брата, невроз получил возможность открыто проявить себя. Вскоре после этого появляются и стремительно нарастают гораздо более серьезные трудности. Вне всякого сомнения, существует непосредственная связь между неврозом и глубинным воздействием Эдипова комплекса, пережитого в столь нежном возрасте. Не буду настаивать, что все без исключения дети-невротики страдают вследствие преждевременного воздействия Эдипова комплекса, который протекает на таком глубинном уровне, или что невроз возникает в том случае, когда комплекс Эдипа зарождается слишком рано. Тем не менее, можно с уверенностью утверждать, что подобные переживания усугубляют конфликт, и, как следствие, усиливают невроз или подталкивают его к открытому проявлению.

Я постаралась из всех характерных для этого случая черт отобрать и описать те, которые анализ многих других детей позволил мне определить как типические. Именно в детском психоанализе мы получаем возможность обнаружить их самое непосредственное проявление. Наблюдаемые множество раз, причем в самых разнообразных психоаналитических случаях, всплески тревоги у детей в очень раннем возрасте выражались в повторяющихся ночных страхах, впервые испытанных ближе к концу второго года жизни или в начале третьего. Эти страхи были действительно пережиты, но в то же время своим появлением они обязаны невротической переработке Эдипова комплекса. Возможны многочисленные проявления подобного рода, которые приводят нас к нескольким определенным выводам о влиянии Эдипова комплекса. [3]

В ряду проявлений, где связь с эдипальной ситуацией очевидна, нужно особо выделить случай, когда дети то и дело падают или ударяются, а их преувеличенная чувствительность, как и неспособность выносить фрустрации, скованность в игре и в высшей степени амбивалентное отношение к праздникам и подаркам, наконец, определенные трудности с обучением нередко возникают в самом раннем возрасте. Я утверждаю, что причина этих столь распространенных явлений кроется в интенсивнейшем чувстве вины, которое далее я намерена рассмотреть в его развитии.

Вот пример, доказывающий, что чувство вины воздействует с такой силой, что способно породить ночные страхи. Трюд в возрасте четырех лет и трех месяцев, во время психоаналитических сеансов постоянно играла в то, как наступает ночь. Мы обе должны были ложиться спать. После этого она выходила из своего угла, который обозначал ее спальню, подкрадывалась ко мне и начинала всячески мне угрожать. Девочка собиралась перерезать мне горло, вышвырнуть на улицу, сжечь меня заживо или отдать полицейскому. Она пыталась связывать мне руки и ноги, приподнимала покрывало на диване и говорила, что она сделала «по-каки-куки».[4]

Бывало, что она заглядывала в «попо» своей матери и искала там «каки», которые символизировали для нее детей. В другой раз Трюд хотела ударить меня по животу и заявила, что она извлекает оттуда «а-а» (испражнения), что делает меня дрянной. Наконец, она взяла подушки, которые до того неоднократно называла «детьми» и спрятала под покрывалом в углу дивана, где затем присела на корточки с явными признаками сильнейшего страха. Девочка покраснела, принялась сосать большой палец и описалась. Подобное поведение всегда следовало за нападениями, жертвой которых я становилась. В возрасте чуть меньше двух лет то же самое она делала в своей кроватке, когда у нее случались приступы сильнейшего ночного страха. Начиная с того времени, у нее вошло в привычку прибегать по ночам в комнату, где спали родители, при этом, она была не в состоянии объяснить, что ей было нужно. Когда Трюд исполнилось два года, родилась ее сестра, и в ходе анализа удалось прояснить, что она думала о причинах своей тревоги и почему она мочилась и пачкала в кроватке. В результате анализа ей также удалось избавиться от этих симптомов. В тот же период Трюд захотела похитить ребенка у беременной матери. У нее возникло желание убить свою мать и занять ее место в половом акте с отцом. Эти тенденции ненависти и агрессии послужили причиной ее фиксации на матери. Фиксация особенно усилилась, когда девочке минуло два года, и соответственно возросли ее тревожность и чувство вины. Когда эти явления столь отчетливо обозначились в ходе анализа Трюд, чуть не каждый раз непосредственно перед психоаналитическим сеансом она ухитрялась найти способ, чтобы причинить себе вред. Я заметила, что предметы, о которые она ударялась (столы, шкафы, печки и т.п.) всегда представляли для нее, в соответствии с примитивно-инфантильной идентификацией собственную мать, и в редких случаях – отца, которые ее наказывали. В общем, я сделала вывод, что постоянные жалобы на падения и ушибы, в особенности, у малышей берут начало в комплексе кастрации и чувстве вины.

Игры ребенка позволяют нам прийти к определенным заключениям относительно чувства вины, возникающего в столь раннем возрасте. Люди, окружавшие Риту, когда ей было всего лишь два года, бывали поражены ее бурным раскаянием из-за любого, самого пустячного промаха, если малышка допускала таковой, а также гиперчувствительностью к любым обращенным к ней упрекам. Например, однажды она залилась слезами только потому, что отец в шутку стал грозить медвежонку из книжки с картинками. Причиной ее самоидентификации с медвежонком был страх осуждения, исходящего от ее реального отца. Торможение в процессе игры тоже порождалась чувством вины. В возрасте двух лет и трех месяцев, когда она играла в куклы (игра не доставляла ей сколько-нибудь заметной радости), девочка постоянно подчеркивала, что не была ее мамой. Анализ покажет, что она не осмеливалась в игре исполнять материнскую роль, потому что пупс представлял для нее помимо прочего, маленького братца, которого она хотела изъять из тела беременной мамы. Хотя на этот раз запрет, противостоящий желанию ребенка, исходил не от реальной, а от интроецированной матери, чью роль она разыгрывала у меня на глазах и которая пользовалась гораздо более строгими и даже жестокими мерами для поддержания собственной власти, чего настоящая мать никогда не делала. В возрасте двух лет у Риты проявился обсессивный симптом, состоящий в длительном ритуале укладывания в постель. Его главное содержание заключалось в том, что ее приходилось каждый раз тщательно закутывать в одеяльце, чтобы развеять страхи, что «в окно запрыгнет мышка или “butty” (генитальный орган) и вцепится зубами в ее собственную “butty”».[5] В ее играх в тот же период появился другой красноречивый элемент: необходимо было всегда пеленать куклу точно так же, как заворачивали ее саму, а однажды потребовалось поставить слона рядом с кукольной кроваткой. Слон должен был помешать кукле проснуться, в противном случае она бы прокралась в спальню родителей и причинила им вред или стащила бы «кое-что». Слон (отцовское имаго) был призван исполнять роль преграды. Интроецированный отец уже сыграл эту роль в самой Рите, когда между пятнадцатью месяцами и двумя годами она захотела узурпировать место матери рядом с отцом, похитить у нее вынашиваемого ребенка, избить и кастрировать родителей. Реакции гнева и тревоги, которые последовали за наказанием «ребенка» в ходе данной игры, показали, что внутри себя Рита разыгрывала две роли: власти, которая судит, и наказанного ребенка.

Один из фундаментальных и универсальных механизмов игры состоит в том, чтобы исполняемая роль помогла ребенку разделить в своем творчестве различные идентификации, которые тяготеют к слипанию в единое целое. Распределяя роли, ребенок может исторгнуть отца и мать, чьи образы были абсорбированы им в ходе развития Эдипова комплекса, и чья жестокость причиняет ему теперь страдания изнутри. В результате такого исторжения возникает чувство облегчения – главный источник доставляемого этой игрой удовольствия. Игра, которая состоит в принятии определенных ролей, зачастую, кажется очень простой и воплощающей исключительно первичные идентификации, но это лишь внешняя видимость. Хотя такое проникновение отнюдь не влечет за собой прямого терапевтического эффекта, исследование само по себе позволяет выявить все имеющиеся скрытые идентификации и установки, особенно, если удается добраться до чувства вины.

Один из фундаментальных и универсальных механизмов игры состоит в том, чтобы исполняемая роль помогла ребенку разделить в своем творчестве различные идентификации, которые тяготеют к слипанию в единое целое. Распределяя роли, ребенок может исторгнуть отца и мать, чьи образы были абсорбированы им в ходе развития Эдипова комплекса, и чья жестокость причиняет ему теперь страдания изнутри. В результате такого исторжения возникает чувство облегчения – главный источник доставляемого этой игрой удовольствия. Игра, которая состоит в принятии определенных ролей, зачастую, кажется очень простой и воплощающей исключительно первичные идентификации, но это лишь внешняя видимость. Хотя такое проникновение отнюдь не влечет за собой прямого терапевтического эффекта, исследование само по себе позволяет выявить все имеющиеся скрытые идентификации и установки, особенно, если удается добраться до чувства вины.

Во всех случаях, когда я проводила психоанализ, подавляющий эффект чувства вины проявлял себя весьма наглядно, причем, даже в самом раннем возрасте. То, с чем мы здесь столкнулись, соответствует известным нам фактам о строении психики взрослых и тому, что представлено у них под именем Супер-Эго. На мой взгляд, допустить возможность, что Эдипов комплекс достигает апогея в своем развитии приблизительно к четвертому году жизни ребенка, и получить данные, что развитие Супер-Эго – это результат окончательного формирования комплекса, отнюдь не будет означать противоречий таким наблюдениям. Наиболее типичные и определенные феномены, в которых в самой развернутой и отчетливой форме Эдипов комплекс достигает пика развития, предшествующего его затуханию, представляют собой ни что иное, как его созревание или результат эволюции, совершающейся на протяжении нескольких лет. Анализ самых маленьких детей показывает, что с появлением Эдипова комплекса они начинают активно реагировать на его возникновение и, как следствие, вырабатывают собственное Супер-Эго.

Воздействие этого инфантильного Супер-Эго аналогично тому, что мы встречаем у взрослых, но, безусловно, оно давит гораздо более тяжким грузом на не вполне окрепшее Эго ребенка. Детский психоанализ учит нас, что Эго ребенка укрепляется, когда психоаналитическая процедура тормозит воздействие чрезмерных требований Супер-Эго. Несомненно, Эго маленьких детей сильно разнится от Эго детей постарше или взрослых. С другой стороны, когда мы освобождаем ребенка от власти невроза, его Эго понуждается соответствовать требованиям реальности, хотя и не столь серьезным по сравнению с теми, с которыми должны справляться взрослые.[6] Мышление маленьких детей отличается от мышления тех, что постарше; соответственно и реакция на психоанализ отлична от той, что можно наблюдать в более позднем возрасте. Зачастую, нас порядком удивляет, насколько легко принимаются наши интерпретации: иногда дети даже выражают заметное удовольствие, которые те им доставляют. Причины, по которым эти процессы столь отличны от анализа взрослых, кроются в том, что на определенном уровне мышления у маленьких детей сохраняется возможность более непосредственного контакта между сознательным и бессознательным, и, следовательно, у них намного проще осуществляется переход от одного к другому. Этим и объясняется незамедлительный эффект после сообщения интерпретаций. Разумеется, последние в любом случае должны предъявляться только на основе накопления достаточно удовлетворительного материала. Именно дети с удивительной готовностью, быстротой и регулярностью поставляют нам такой материал во всем его богатстве и разнообразии. Эффект от интерпретации нередко просто поразителен, даже если ребенок, казалось бы, совершенно не склонен принимать ее сознательно. Прерванная по причине сопротивления игра возобновляется; она становится более разнообразной, расширяется диапазон вариаций, все более глубокие слои психики обретают возможность своего игрового выражения; восстанавливается и психоаналитический контакт. Удовольствие, которое получает ребенок от игры в процессе предъявления интерпретации, проистекает также от того, что становятся бесполезными дальнейшие затраты ресурса на сопротивление. Но тут мы можем столкнуться с большим количеством временных сопротивлений, и в этом случае обстоятельства не обязательно будут складываться столь же благоприятно, и нам придется преодолевать значительные трудности. Несомненно, случай, когда мы сталкиваемся с чувством вины именно таков.

В своих играх дети символически представляют фантазии, влечения и переживания, используя с этой целью архаические, филогенетически приобретенные язык и способ самовыражения. Этот язык, столь хорошо знакомый нам по нашим же сновидениям, в полной мере мы способны понять, только применяя метод, предложенный Фрейдом для распознавания смысла снов. Их символизм имеет общую характерную особенность. Если мы хотим лучше понимать скрытый смысл игры ребенка в соотношении с их общим поведением во время психоаналитических сеансов, мы должны постоянно отслеживать не только то, что именно она символизирует и что заявляется в ней со всей возможной очевидностью, но также и способ репрезентаций и используемые механизмы в преобразовании снов. Мы должны сохранять объективность в том смысле, что в узловой точке, в которой проявляется сущность этих явлений, необходимо все время изучать их во всей совокупности.[7]

Если мы применяем такую технику, то довольно быстро убеждаемся, что дети проявляют не меньше ассоциативности в различных вариациях своих игр, чем взрослые в отдельных фрагментах своих снов. Детали игры отчетливо указывают путь внимательному наблюдателю, и время от времени, ребенок в открытую высказывает все то, чему можно смело приписать те же значимость и наглядность, что присущи ассоциациям взрослых.

Помимо архаичного метода репрезентаций ребенок использует также и другие примитивные механизмы, в частности, он подменяет слова движениями (подлинными предшественниками мыслей). У детей действие играет роль первого плана.

В «Истории инфантильного невроза»[8] Фрейд высказал следующую мысль: «Фактически, психоанализ, проведенный с невротизированным ребенком, на первый взгляд может показаться гораздо более убедительным, но в то же время он не может быть столь же богат материалом: необходимо предоставить ребенку слишком много своих слов и мыслей, а более глубокие слои при этом могут так и остаться невскрытыми и непроницаемыми для сознания».

Если же мы будем применять к ребенку один в один ту же самую технику, что используется для анализа взрослых, нам, конечно же, не удастся проникнуть в самые глубокие слои их психической жизни. Тогда как, именно эти слои особенно значимы с точки зрения ценности и успеха всего анализа в целом. Тем не менее, если отдавать себе отчет в психологических отличиях ребенка от взрослого и удерживать в памяти мысль, что у детей бессознательное находится в коротком доступе для сознания, а также, что самые примитивные тенденции сообщаются у них напрямую с наиболее сложными известными нам новообразованиями, такими, как, например, Супер-Эго; иначе говоря, если мы отчетливо распознаем способ самовыражения у ребенка, все эти сомнительные моменты, все эти неблагоприятные факторы просто-напросто растворяются. Мы утверждаем, что в действительности, во всем, что касается глубины проникновения психоанализа, с детьми можно достичь того же уровня, что и со взрослыми пациентами. Более того, детский психоанализ позволяет нам вернуться к первичным восприятиям и фиксациям, которые в анализе взрослых могут быть только реконструированы, тогда как у ребенка они репрезентуются непосредственно. Возьмем в качестве примера случай Руфь, в младенческом возрасте какое-то время она страдала от голода, так как у ее матери не хватало молока. В возрасте четырех лет и трех месяцев, когда она играла у меня возле раковины, девочка назвала кран с водой краном с молоком. Она заявила, что молоко попадает прямо в рот (отверстие сливной трубы), но течет оно слишком слабо. Это неудовлетворенное оральное желание проявилось также в многочисленных играх и драматизациях и явно показывало ее самоотношение. Например, она часто утверждала, что она бедная, что у нее только одно пальто и ей дают недостаточно еды, что ни в коей мере не соответствовало действительности.

Если мы применяем такую технику, то довольно быстро убеждаемся, что дети проявляют не меньше ассоциативности в различных вариациях своих игр, чем взрослые в отдельных фрагментах своих снов. Детали игры отчетливо указывают путь внимательному наблюдателю, и время от времени, ребенок в открытую высказывает все то, чему можно смело приписать те же значимость и наглядность, что присущи ассоциациям взрослых.

Помимо архаичного метода репрезентаций ребенок использует также и другие примитивные механизмы, в частности, он подменяет слова движениями (подлинными предшественниками мыслей). У детей действие играет роль первого плана.

В «Истории инфантильного невроза»[8] Фрейд высказал следующую мысль: «Фактически, психоанализ, проведенный с невротизированным ребенком, на первый взгляд может показаться гораздо более убедительным, но в то же время он не может быть столь же богат материалом: необходимо предоставить ребенку слишком много своих слов и мыслей, а более глубокие слои при этом могут так и остаться невскрытыми и непроницаемыми для сознания».

Если же мы будем применять к ребенку один в один ту же самую технику, что используется для анализа взрослых, нам, конечно же, не удастся проникнуть в самые глубокие слои их психической жизни. Тогда как, именно эти слои особенно значимы с точки зрения ценности и успеха всего анализа в целом. Тем не менее, если отдавать себе отчет в психологических отличиях ребенка от взрослого и удерживать в памяти мысль, что у детей бессознательное находится в коротком доступе для сознания, а также, что самые примитивные тенденции сообщаются у них напрямую с наиболее сложными известными нам новообразованиями, такими, как, например, Супер-Эго; иначе говоря, если мы отчетливо распознаем способ самовыражения у ребенка, все эти сомнительные моменты, все эти неблагоприятные факторы просто-напросто растворяются. Мы утверждаем, что в действительности, во всем, что касается глубины проникновения психоанализа, с детьми можно достичь того же уровня, что и со взрослыми пациентами. Более того, детский психоанализ позволяет нам вернуться к первичным восприятиям и фиксациям, которые в анализе взрослых могут быть только реконструированы, тогда как у ребенка они репрезентуются непосредственно. Возьмем в качестве примера случай Руфь, в младенческом возрасте какое-то время она страдала от голода, так как у ее матери не хватало молока. В возрасте четырех лет и трех месяцев, когда она играла у меня возле раковины, девочка назвала кран с водой краном с молоком. Она заявила, что молоко попадает прямо в рот (отверстие сливной трубы), но течет оно слишком слабо. Это неудовлетворенное оральное желание проявилось также в многочисленных играх и драматизациях и явно показывало ее самоотношение. Например, она часто утверждала, что она бедная, что у нее только одно пальто и ей дают недостаточно еды, что ни в коей мере не соответствовало действительности.

Эрна в возрасте шести лет (она страдала от невроза навязчивых состояний) стала еще одной моей пациенткой, ее невроз был основан на впечатлениях, полученных во время приучения к личной гигиене.[10] Она изобразила мне все эти переживания в малейших подробностях. Однажды девочка посадила маленькую куколку на камень, изображая дефекацию, и разместила вокруг нее других кукол, которое должны были взирать на первую. Затем Эрна вновь прибегла к этому материалу в другой игре, в которой у нас были совсем другие роли. Она захотела, чтобы я играла роль младенца, который испачкал пеленки, тогда как Эрна стала его мамой. Младенец был предметом всяческой заботы и всеобщего восхищения. Вслед за этим у нее возникла вспышка ярости, когда она сыграла роль жестокой гувернантки, которая отшлепала ребенка. Эрна представила мне одно из первых травмирующих переживаний в своей жизни. Ее нарциссизм претерпел жестокий удар, полученный, когда она вообразила, что меры, принятые с целью сделать ее чистой, т.е. попросту вымыть, означают потерю того особого отношения, которым она пользовалась в раннем детстве.

В целом, в детском психоанализе невозможно переоценить степень влияния и давления на фантазию компульсивных повторений, проявляющихся в действиях. Конечно же, малыши гораздо чаще используют способ прямого выражения в действиях, но и в дальнейшем, повзрослев, дети регулярно прибегают к этому примитивному механизму, особенно, когда психоанализ успешно справляется с некоторыми видами сопротивлений. Для того чтобы анализ мог успешно продвигаться, необходимо, чтобы дети получали удовольствие от применения этого механизма, но это удовольствие всегда должно оставаться на службе у основной цели. Именно здесь мы впрямую сталкиваемся с превосходством принципа удовольствия над принципом реальности. Мы не можем воззвать к смыслу реальности у совсем маленьких пациентов, как это возможно с более взрослыми.

Если средства самовыражения у детей отличаются от присущих взрослым, то и психоаналитическая ситуация у тех и у других будет разниться в той же мере. Тем не менее, в главном, она остается идентичной. Последовательные интерпретации, постепенное уменьшение сопротивления и усиление переноса по мере продвижения ко все более ранним ситуациям составляют как у взрослых, так и у детей, слагаемые психоаналитической ситуации в том виде, в каком она и должна представать на практике.

Я уже упоминала, что детский анализ позволил мне часто наблюдать, насколько незамедлительно действуют мои интерпретации. Тем более удивительным было подметить, что, несмотря на неопровержимые признаки этого воздействия: обогащение игры, укрепление переноса, ослабление тревоги и тому подобные, – длительное время дети не воспринимают смысл моих интерпретаций на сознательном уровне. Мне удалось доказать, что такое сотрудничество приходит несколько позже. Например, бывает так, что в какой-то момент ребенок начинает отличать мать, когда

она воспринимается, как относящаяся к области «кажущегося», от реальной матери, а резинового голыша – от живого маленького братца. Затем они утверждают довольно настойчиво, что на самом деле никому не хотели причинять вред, а только поиграть. Настоящего младенца они, конечно же, по их высказываниям, очень любят. Необходимо, чтобы длительное и напряженное сопротивление было все-таки преодолено, прежде чем ребенок сможет осознать, что его агрессия направлена именно на реальные объекты. Но однажды, когда дети, наконец, это понимают, их адаптация к реальности в целом заметно улучшается, даже если они совсем маленькие. У меня сложилось впечатление, что интерпретация поначалу усваивается только бессознательно, и лишь значительно позже взаимоотношения малышей с реальностью все больше проникают в сферу их сознательного восприятия и понимания. Таковы процессы, благодаря которым происходит усвоение знаний о фактах из сексуальной области и аналогичных. Длительное время в психоанализе актуализировался исключительно такой материал, который пригоден для трактовки теориями сексуальности и фантазирования на тему рождения, данный материал всегда интерпретировался без какого-либо специального «объяснения» или комментария. Так, мало-помалу приходит истинное понимание, ровно в той мере, в какой исчезает бессознательное сопротивление, создающее препятствия этому процессу.

Как следствие, первый результат детского психоанализа заключается в улучшении эмоциональных отношений с родителями. Сознательное понимание приходит намного позже и принимается под давлением Супер-Эго, чьи требования психоанализ изменяет таким образом, что Эго ребенка становится менее угнетаемым и, более того, способным вынести и даже принять эти требования. Ребенок совсем не обязательно противостоит внезапно возникшей необходимости принять новое видение своих отношений с родителями, или, главным образом, обязанности усвоить предлагаемые ему знания. Мой опыт всегда подсказывал мне, что цель такого прогрессивно переработанного знания в том, чтобы утешить ребенка и помочь установить благоприятные в своей основе отношения с родителями, а также повысить его способность к социальной адаптации.

Когда происходит такое улучшение, малыши легко обретают способность отчасти заменить отрицание реальности осмысленным отказом. И вот доказательство: на более поздних стадиях анализа, дети настолько удаляются от своих садистических анальных или каннибальских желаний (столь мощных на предыдущих стадиях), что зачастую способны критически или юмористически взглянуть на них. Например, мне даже приходилось слышать шутки от совсем крох на тему, что некоторое время назад они на самом деле хотели съесть маму или откусить от нее кусочек. Как только происходят такие изменения, чувство вины неизменно уменьшается и помимо этого, ребенок получает возможность сублимировать свои влечения, полностью отвергаемые ранее. На практике это проявляется в исчезновении заторможенности в играх, появлении многочисленных новых интересов и видов деятельности.

Подведем итоги: как наиболее важные, так и примитивные аспекты психической жизни детей требуют специальной техники анализа, которая должна быть к ним адаптирована, она состоит в анализе детских игр. С помощью такой техники мы можем достичь глубинного уровня подавленных и отвергаемых переживаний и фиксаций, что позволяет нам оказать фундаментальное воздействие на развитие ребенка.

Речь идет всего лишь о различиях в технике, а отнюдь не в основных психоаналитических принципах. Критерии психоаналитического метода, предложенного Фрейдом, а именно: необходимость использовать как отправную точку перенос и сопротивление, обязательное отслеживание инфантильных тенденций, отрицания реальности и его эффектов, амнезий, компульсивных повторений, наконец, требование актуализировать примитивные переживания, как это сформулировано в «Истории инфантильного невроза», – все эти критерии интегрируются и обязательны к применению в технике психоанализа игры. Она сохраняет все общие психоаналитические принципы и приводит к тем же результатам, что и классическая техника. Просто-напросто эта техника адаптирована к мышлению ребенка в том, что касается практических способов и приемов, то есть использования технических средств.

Статья. Мелани Кляйн “Подход к тревоге”

Я много раз отмечала, что главным звеном моей техники является подход к тревоге. Для меня очевидно, что уже с самого рождения тревоги возникают вместе с защитами против них. Как я указывала в предыдущем разделе, первая и наиболее важная функция Эго – это справляться с тревогами. Я даже думаю, что, вероятно, первоначальная тревога, вызванная угрозой внутреннего инстинкта смерти, может быть причиной того, почему Эго начинает действовать с самого рождения. Эго постоянно защищает себя от боли и напряжения, которые вызывает тревога, и поэтому начинает использовать защиты с самого начала постнатальной жизни. В течение многих лет я придерживалась взгляда, что большая или меньшая способность Эго выдерживать тревогу является конституциональным фактором, который сильно влияет на развитие защит. Если способность Эго к овладению тревогой недостаточна, Эго может регрессивно вернуться к более ранним защитам или будет вынуждено к чрезмерному использованию защит соответствующей стадии. В результате персекуторная тревога и способы овладения ею могут быть так сильны, что проработка депрессивной позиции будет впоследствии нарушена. В некоторых случаях, особенно психотического типа, мы с самого начала встречаемся с защитами такой явно непроницаемой природы, что иногда кажется невозможным их проанализировать. Сейчас я перечислю некоторые из защит против зависти, с которыми обычно встречалась в ходе своей работы. Некоторые из наиболее ранних защит, много раз описанные раньше, такие как всемогущество, отрицание, расщепление, подкрепляются завистью. В одной из первых глав я предположила, что идеализация служит защитой не только против преследования, но и против зависти. У младенцев, если нормальное расщепление между хорошим и плохим объектом не было с самого начала достигнуто, эта неудача, связанная с чрезмерной завистью, часто приводит к расщеплению между всемогуще идеализированным и очень плохим первичными объектами. Превознесение объекта и его даров – это попытка уменьшить зависть. Однако если зависть очень сильна, то она, вероятно, рано или поздно обернется против первичного идеализированного объекта и против других людей, которые в процессе развития замещали этот объект. Как и предполагалось мной ранее, если не происходит фундаментального нормального расщепления любви и ненависти, хорошего и. плохого объектов, то между ними возникает путаница.43 Я считаю это основой любой путаницы (спутанности) у человека: как при тяжелых состояниях спутанности, так и в ее мягких формах, таких как нерешительность, – всегда проявляются трудности делать выводы и нарушается способность к ясному мышлению. Но спутанность также используется как защита: это можно видеть на всех уровнях развития. Спутанность по поводу того, является ли данный заменитель первичной фигуры хорошим или плохим, создает некий противовес преследованию и вине по поводу порчи первичного объекта и нападения на него посредством зависти. Борьба с завистью приобретает другой характер, если вместе с депрессивной позицией существует чувство вины. Даже у людей, у которых зависть не чрезмерна, их заинтересованность объектом, идентификация с ним, страх его потери и повреждения его творческих способностей являются важным фактором, определяющим трудность проработки депрессивной позиции. Бегство от матери к другим людям, которыми восхищаются и которых идеализируют, чтобы избежать враждебных чувств к наиболее важному, вызывающему зависть (и потому ненависть) объекту – груди, становится также способом сохранения груди, что означает сохранение матери.44 Я много раз указывала, что наиболее важное значение имеет способ, которым осуществляется переход от первого объекта ко второму – отцу. Если зависть и ненависть преобладают, эти эмоции до определенной степени переносятся на отца или сиблингов и позже на других людей, и вследствие этого механизм бегства терпит неудачу. С уходом от первичного объекта может быть связано распыление направленных на пего чувств, что на последующих стадиях развития может вести к промискуитету. Расширение объектных отношений в младенчестве – это нормальный процесс. В той мере, в какой отношение с новым объектом становится частичной заменой любви к матери, а не преобладанием бегства от ненависти к ней, новый объект помогает, становясь компенсацией неизбежного чувства потери уникального первого объекта – потери, исходящей из депрессивной позиции. Любовь и благодарность тогда в той или иной мере сохраняются в новых отношениях и одновременно, в той или иной степени, отделяются от чувств к матери. Однако если распыление эмоций преимущественно используется как защита против зависти и ненависти, то такие защиты не становятся основой стабильных объектных отношений, т.к. они находятся под влиянием остающейся враждебности к первому объекту. Защита от зависти часто приобретает форму обесценивания объекта. Как я предположила, порча и обесценивание присущи зависти. Обесцененному объекту можно больше не завидовать. Это приложимо и к идеализируемому объекту, который обесценивают и потому больше не идеализируют. То, как быстро рушится эта идеализация, зависит от силы зависти. Но обесценивание и неблагодарность присущи каждому уровню развития как защиты от зависти и у некоторых людей являются характерными для их объектных отношений. Я имею в виду тех пациентов, которые в ситуации переноса после интерпретации, которая несомненно помогла им, критикуют ее до тех пор, пока от нее не останется ничего хорошего. Например, пациент, который во время предыдущего сеанса пришел к успешному решению внешней проблемы, начинает следующий сеанс с заявления, что я очень досаждаю ему, т. к. накануне вызвала у него слишком сильную тревогу, заставив рассмотреть эту проблему. Оказывается также, что он тогда чувствовал, будто я обвиняю и обесцениваю его тем, что он не может принять решения до тех пор, пока проблема не проанализирована нами. Только после некоторого размышления пациент смог признать, что анализ действительно оказал ему помощь. Защита, присущая более депрессивным типам – это обесценивание себя. Некоторые люди могут быть неспособны к развитию своих талантов и их успешному использованию. В других случаях это отношение возникает только в определенных ситуациях, когда есть опасность соперничества со значимой фигурой. Обесценивая свои таланты, они одновременно отрицают зависть и наказывают себя за нее. В анализе можно увидеть, однако, что обесценивание себя вновь пробуждает зависть к аналитику, которому приписывается превосходство, особенно потому, что пациент обесценил себя. Лишение себя успеха имеет, конечно, много детерминант, что справедливо и по отношению к другим установкам, на которые я ссылаюсь.45 Но я обнаружила, что одними из наиболее глубоких корней этой защиты являются переживания вины и несчастья из-за неспособности сохранить хороший объект, которые связаны с завистью. Люди, у которых хороший объект установлен недостаточно устойчиво, тревожатся, как бы не испортить или не потерять его из-за конкурентных и завистливых чувств, и потому избегают успеха и соперничества. Другая защита против зависти тесно связана с жадностью. Импернализуя грудь с такой жадностью, что в его душе она становится его исключительной собственностью и контролируется им, младенец чувствует, что все хорошее, что он приписывает ей, будет принадлежать ему. Он использует это для противодействия зависти. Но сама жадность, с которой он осуществляет эту интернализацию, содержит в себе вирус неудачи. Как я говорила раньше, хороший объект, который прочно установлен и поэтому ассимилирован, не только любит субъекта, но и любим им. Это, как я считаю, является характерным в отношениях с хорошим объектом, но не приложимо или приложимо в меньшей степени к отношениям с идеализированным объектом. Из-за властного и насильного собственничества хороший объект, как это ощущает сам человек, превращается в разрушенного преследователя, и последствия зависти не могут быть предотвращены в достаточной мере. Напротив, если человек терпимо относится к своему любимому, то он проецирует это на других, которые поэтому становятся дружественными фигурами. Частым способом защиты является пробуждение зависти в других людях с помощью своих собственных успехов, удач или того, чем человек обладает, что приводит к оборачиванию ситуации зависти. Неэффективность этого метода связана с тем, что он дает толчок персекуторной тревоге. Завистливые люди, в частности завистливый внутренний объект, являются, кажется, наихудшими преследователями. Другой причиной непрочности этой защиты является ее связь с депрессивной позицией. Желание заставить других людей, особенно любимых, завидовать и переживание триумфа над ними порождают вину и страх за их повреждение. Пробудившаяся тревога нарушает удовольствие обладания собственностью и вновь увеличивает зависть. Есть и другая нередкая защита – удушение чувств любви и интенсификация ненависти, – поскольку это менее болезненно, чем выносить вину, порождаемую сочетанием любви, ненависти и зависти. Все это может не выражать себя как ненависть, а принимать вид безразличия. К этому примыкает защита, заключающаяся в уклонении от контактов с людьми. Потребность в независимости, которая, как нам известно, является нормальным явлением развития, может подкрепляться, чтобы избежать благодарности или вины из-за неблагодарности и зависти. В анализе мы обнаруживаем, что бессознательно эта независимость полностью фальшива: индивид остается зависимым от своего внутреннего объекта. Герберт Розенфельд4G описал особый метод работы в ситуации, когда отщепленные части личности, включая особенно завистливые и деструктивные, сводятся вместе, и пациент с аналитиком предпринимают шаги по их интеграции. Он показал, что действие вовне, в той мере, в какой оно используется для избегания интеграции, становится защитой от тревог, вызванных принятием завистливой части себя. Я, конечно же, описала не все защиты от зависти, поскольку их количество бесконечно. Они тесно взаимосвязаны с защитами от деструктивных импульсов и персекуторной и депрессивной тревог. То, насколько они успешны, зависит от многих внешних и внутренних факторов. Как уже было упомянуто, если зависть сильна и поэтому склонна проявляться во всех объектных отношениях, защиты от нее, видимо, ненадежны; в то время как защиты, направленные против деструктивных импульсов, в которых зависть не преобладает, оказываются более эффективными, хотя они и могут накладывать на личность запреты и ограничения. Когда шизоидные и параноидные черты преобладают, защиты от зависти не могут быть успешны, поскольку атаки человека на предмет зависти ведут только к усилению чувства преследуемоеT, и он может справиться с ними только посредством новых атак, т. е. путем усиления деструктивных импульсов. Таким образом, устанавливается порочный круг, разрушающий способность противостоять зависти. Особенно это относится к случаям шизофрении и до некоторой степени объясняет трудности при их лечении.47 Исход является более благоприятным, если существуют хотя бы частичные отношения с хорошим объектом, поскольку это также означает, что депрессивная позиция частично проработана. Переживание депрессии и вины подразумевает желание уберечь любимый объект и ограничить зависть. Те защиты, которые я перечислила, а также многие другие образуют часть негативной терапевтической реакции, потому что они являются мощным препятствием для способности взять то, что дает аналитик. Я уже ссылалась на некоторые формы зависти к аналитику. Когда пациент способен испытывать благодарность – а это значит, что в эти моменты он менее завистлив, – он намного более способен получить выгоду от анализа и объединить те достижения, которых он уже добился. Другими словами, чем больше депрессивные черты доминируют над шизоидными и параноидными чертами, тем благоприятнее перспективы излечения. Стремление возместить вред и потребность помочь объекту зависти – это очень важные средства противодействия зависти. В конечном счете это означает противодействие деструктивным импульсам путем оживления чувства любви.

II Поскольку я несколько раз упоминала о спутанности, было бы полезно перечислить некоторые из важнейших состояний спутанности в порядке их возникновения на различных стадиях развития и в различных ситуациях. Я часто указывала48, что с начала постнатальной жизни начинают действовать уретральные и анальные (и даже генитальные) либидинальные и агрессивные желания – хотя и при доминировании оральных – и что в течение нескольких месяцев отношения с частичными объектами перекрываются с отношениями с целыми людьми. Я уже обсуждала те факторы – в частности сильные параноидно-шизоидные черты и чрезмерную зависть, – которые с самого начала смазывают различение и нарушают успешное расщепление между хорошей и плохой грудью; это подкрепляет спутанность младенца. Я считаю очень существенным прослеживание в анализе всех состояний спутанности у пациента, даже наиболее серьезных состояний при шизофрении, вплоть до этой ранней неспособности различать хороший и плохой первичные объекты; хотя защитное использование спутанности против зависти и деструктивных импульсов тоже должно приниматься нами в расчет. Попробую перечислить несколько возможных последствий этого раннего нарушения: преждевременное появление чувства вины, неспособность младенца переживать вину и преследование независимо Друг от друга и следующее из этого усиление персекуторной тревоги были уже отмечены мною выше; я также уже привлекала внимание к значению спутанности между родителями, являющейся результатом укрепления, благодаря зависти, комбинированной родительской фигуры. Я связываю преждевременное начало генитальности с бегством от оральности, ведущим к усилению спутанности между оральными, анальными и генитальными тенденциями и фантазиями. Другими факторами, уже очень рано делающими вклад в спутанность и растерянное состояние души, являются проективная и интроективная идентификации, т. к. они могут приводить к временному размыванию способности разделять себя и объекты, внутренний и внешний мир. Такая спутанность препятствует осознанию психической реальности, которая способствует пониманию и реалистическому восприятию реальности внешней. Недоверие и страх перед приемом психической пищи ведут свое начало от недоверия к тому, что предлагала испорченная завистью грудь. Если с самого начала хорошая пища путается с плохой, позже это приводит к нарушению способности к ясному мышлению и установлению стандартов и ценностей.

Все эти нарушения, которые, с моей точки зрения, связаны также с защитой от тревоги вины и вызываются ненавистью и завистью, проявляются как трудности в обучении и в развитии интеллекта. Я не беру при этом в расчет различные другие факторы, вызывающие эти трудности. Те состояния спутанности, которые я бегло перечислила и в возникновение которых вносит свой вклад интенсивный конфликт между деструктивными (ненависть) и интегрирующими (любовь) тенденциями, являются до определенной степени нормальными. По мере интеграции и успешной проработки депрессивной позиции, которая включает большее прояснение внутренней реальности, восприятие внешнего мира становится более реалистическим – это тот результат, который в норме достигается во второй половине первого года и в начале второго года жизни.49 Эти изменения, в основном, связаны с ослаблением проективной идентификации, являющейся частью параноидно-шизоидных механизмов и тревог.

Статья. Юлия Кристева “Депрессивный больной: ненавидящий или раненный. «Объект» и «вещь» траура”

Согласно классической психоаналитической теории (Абрахам[1], Фрейд[2], М. Кляйн[3]), депрессия, как и траур, скрывает агрессивность по отношению к потерянному объекту и, таким образом, проявляет амбивалентное отношение депрессивного человека к объекту своего траура. «Я его люблю (так, кажется, говорит депрессивный больной о каком-то существе или потерянном объекте), но еще больше я его ненавижу; поскольку я его люблю, то, чтобы его не потерять, я помещаю его в себя; но поскольку я его ненавижу, этот другой во мне оказывается плохим Я, то есть, я плохой, я ничтожен, и я себя убиваю». Жалоба на себя, следовательно, оказывается жалобой на другого и умертвление себя — трагической маскировкой убийства другого. Подобная логика, как мы понимаем, предполагает наличие сурового Сверх-Я и всю диалектику сложных отношений идеализации и обесценивания себя и другого, причем вся совокупность этих движений покоится на механизме идентификации.  Ведь именно благодаря моей идентификации с этим ненавидимым-любимым другим, осуществляемой благодаря инкорпорации-интропроекции-проекции, я помещаю в самого себя его лучшую часть, которая становится моим тираническим и неумолимым судьей, — так же как я помещаю в себя и его отвратительную часть, которая унижает меня и которую я стремлюсь уничтожить. Следовательно, анализ депрессии проходит через обнаружение того факта, что жалоба на себя является ненавистью к другому, а последняя, несомненно, — волна, несущая неосознанное сексуальное желание. Понятно, что подобное перемещение ненависти в процессе переноса является рискованным и для психоаналитика, и для пациента, так что терапия депрессии (даже той, что называют невротической) граничит с шизоидным раздроблением.

Отмеченный Фрейдом и Абрахамом меланхолический каннибализм, который обнаруживается в определенном числе сновидений и фантазмов[4] депрессивных людей, выражает эту страсть удержания во рту (хотя вагина и анус также могут поддаваться подобному управлению) невыносимого другого, которого я желаю разрушить, дабы с большим успехом владеть им живым. Другого — скорее раздробленного, разорванного, разрезанного, проглоченного и переваренного… чем потерянного. Меланхолическое каннибальское воображаемое[5]является отрицанием реальности потери, а также смерти. Оно демонстрирует боязнь потерять другого при обеспечении выживания Я, которое, конечно, брошено, однако не отделено от того, кто все еще и постоянно питает его и превращается в него, тем самым воскресая — благодаря этому пожиранию.

Однако лечение нарциссических больных заставило современных психоаналитиков открыть другую модальность депрессии[6]. В ней печаль (ни в коем случае не являясь скрытой атакой против воображаемого другого, который враждебен, поскольку фрустрирует) должна быть сигналом первичного уязвленного Я — неполного и пустого. Подобный индивидуум не считает, что ему нанесен ущерб; он считает себя пораженным неким фундаментальным недостатком, врожденной нехваткой. Его горе не скрывает виновность или вину, обусловленную тайно замышляемой местью амбивалентному объекту. Скорее, его печаль может быть наиболее архаичным выражением нарциссической травмы, несимволизируемой, неименуемой — стать ранней, что ее нельзя соотнести ни с каким внешним агентом (субъектом или объектом). У депрессивного человека, склонного к нарциссизму, печаль на самом деле является его единственным объектом, — точнее, она оказывается эрзацем объекта, к которому он привязывается, которого он приручает и лелеет за недостатком другого. В этом случае самоубийство — не закамуфлированный акт агрессии, а воссоединение с печалью и с тем, что по ту сторону от нее, с невозможной и навеки неприкосновенной, навсегда удалившейся любовью — вот что обещает небытие, смерть.

Вещь и Объект

Депрессивный человек со склонностью к нарциссизму оплакивает не Объект, а Вещь[7]. Будем называть Вещью реальное, противящееся означиванию, полюс притяжения и отталкивания, обитель сексуальности, из которой будет выделен объект желания.

Ослепляющая метафора ее дана Нервалем, указывающим на настойчивость без присутствия, на свет без представления: Вещь — это солнце в сновидении, ясное и черное одновременно. «Каждому известно, что в снах мы никогда не видим солнца, хотя часто у нас появляется восприятие гораздо более яркого света» .[8]



На основании этой архаической привязки у больного депрессией вырабатывается впечатление, будто он лишен некого невыразимого высшего блага, чего-то непредставимого, что изобразить могло бы, видимо, одно лишь пожирание, указать на что могло бы только заклинание,  но ни одно слово не способно его обозначить. Поэтому никакой эротический объект не сможет заместить для него незаменимое восприятие места или до-объекта, заключающих либидо в узилище и обрезающих связи желания. Зная, что он лишен своей Вещи, больной депрессией бросается на поиски приключений и любви, которые всегда оказываются разочаровывающими, или же, отчаявшийся и лишенный дара речи, замыкается наедине со своей неименуемой Вещью. «Первичная идентификация» с «отцом из личной предыстории»[3] может быть средством, показателем единения, которое позволило бы ему завершить траур по Вещи. Первичная идентификация запускает компенсацию за Вещь и одновременно начинает привязывать субъекта к другому измерению — измерению воображаемого присоединения, которое отчасти напоминает связь веры, которая у больного депрессией как раз и рвется.

У меланхолика первичная идентификация оказывается хрупкой и неспособной обеспечить иные идентификации, в том числе те символические идентификации, на основании которых эротическая Вещь  могла бы превратиться в Объект желания,  захватывающий и гарантирующий непрерывность метонимии удовольствия. Меланхолическая вещь прерывает метонимию желания, а также противопоставляет себя внутри псих и ческой проработке потери[4]. Как приблизиться к этому месту? Сублимация — попытка, направленная на эту цель: благодаря своим мелодиям, ритмам, семантическим многозначностям так называемая поэтическая форма, разделяющая и перерабатывающая знаки, оказывается единственным «вместилищем», которое, похоже, обеспечивает ненадежное, но адекватное овладение Вещью.

Мы предположили, что больной депрессией — атеист, лишенный смысла, лишенный ценностей. Он как будто принижает себя из страха или неведения Потустороннего. Между тем, каким бы атеистом он ни был, отчаявшийся является мистиком — он цепляется за свой до-объект, не веря в Тебя, но будучи немым и непоколебимым адептом своего собственного невысказываемого вместилища. Именно эту юдоль необычного освящает он своими слезами и своим наслаждением. В этом напряжении аффектов, мускулов, слизистых оболочек и кожных покровов он испытывает одновременно принадлежность и удаленность по отношению к архаическому другому, который пока ускользает от репрезентации и именования, но отпечаток которого несут его телесные выделения и их автоматизм. Больной депрессией, не доверяющий языку, чувствителен и, конечно, уязвлен, но все же он пленник аффекта. Аффект — вот его вещь.

Вещь вписывается в нас без воспоминания, тайная сообщница наших невыразимых тревог. Воображают о радостях встречи после разлуки, которые обещаны регрессивными мечтаниями, требующими венчания с самоубийством.

Появление Вещи мобилизует в образующемся субъекте его жизненный порыв: недоношенный, каковым является каждый из нас, выживает, только цепляясь за другого, воспринимаемого как дополнение, протез, защитная оболочка. Однако, это влечение к жизни является в высшей степени тем, что в то же самое время  меня отвергает, меня изолирует, отвергает его/ее). Никогда двусмысленность влечений не страшна так, как в этом начале инаковости, где, не имея фильтра языка, я не могу вписать мое насилие в «нет», да и ни в какой иной знак. Я могу лишь извергнуть его жестами, спазмами, криками. Я выталкиваю его, проецирую. Моя необходимая вещь также неизбежно оказывается и моим врагом, моим пугалом, притягательным полюсом моей ненависти. Вещь отпадает от меня при продвижении этих аванпостов означивания, на которых Глагол еще не стал моим Бытием. Вещь, то есть ничто, которое и есть причина и в то же время отпадение, прежде чем стать Другим, оказывается сосудом, который содержит мои отбросы и все то, что происходит от cadere [5], — это отброс, с которым я смешиваюсь в печали. Мерзость библейского Иова.

При водружении этой Вещи (которая для нас — и своя, и чужая) мобилизуется анальность. Меланхолику, припоминающему этот предел, на котором вычленяется его Я, одновременно обрушивающееся в обесценивание, не удается мобилизовать свою анальность, дабы сделать из нее прибор для отделений и проведения границ — тот, что действует в обычном случае или даже выходит на первый план у страдающего навязчивыми состояниями. Напротив, у больного депрессией все его Я погружается в деэротизированную анальность, которая, однако, представляется ликующей, поскольку стала вектором наслаждения в слиянии с архаической Вещью, воспринимаемой не в качестве значащего объекта, а в качестве приграничного элемента Я. Для больного депрессией Вещь, как и я, — это выпадения, которые увлекают его к невидимому и неименуемому. Cadere.  Сплошные отбросы, сплошные трупы.


[1] Констатировав, что со времени зарождения греческой философии схватывание вещи  взаимосвязано с высказыванием суждения  и его истиной,  Хайдеггер, однако, открывает вопрос об историчном характере вещи: «Вопрос по направлению к вещи приходит вдвижение из глубины его начала» (Qu’est-ce qu’une chose? / Trad, franc. P.: Gallimard, 1965. P. 57). He углубляясь в историю начала этой мысли о вещи, но открывая ее в промежутке, который образуется между человеком и вещью, Хайдеггер отмечает, переча Канту: «Этот интервал [человек-вещь] как предсхватывание распространяет свою хватку по ту сторону вещи в то самое время, когда в возвратном движении он схватывает нас сзади». В бреши, открытой вопросом Хайдеггера, следовавшем однако за выполненным Фрейдом сокрушением рациональных достоверностей, мы будем говорить о Вещи,  понимая под ней — какую-то «вещь», «нечто», которое, мельком увиденное в ретроспективе уже заданным субъектом, представляется как нечто неопределенное, неотделенное, несхватываемое, в том числе и в определении самой сексуальной вещи. Термин Объект мы будем использовать только для пространственно-временного постоянства, которое верифицируется суждением, высказанным субъектом, который остается хозяином своей речи.

[2] Nerval.  Aurélia // Œuvres complètes. La Pléiade. P.: Gallimard, 1952. T. I. P. 377.

[3] См.: Freud S.  Le moi et le ça (1923) // Essais de psychanalyse. P.: Payot, 1976. P. 200; S. E. T. XIX. P. 31; G. W. T. XIII. P. 258.

[4] Наш тезис следует отличать от тезиса Лакана, когда тот комментирует понятие «Ding» на основе фрейдовского «Enlwurf»: «— Это das Ding  не в отношении, в каком-то смысле рефлексивном, поскольку оно раскрываемо, — отношении, которое заставляет человека ставить под вопрос свои слова, которые якобы ссылаются на вещи, которые они однако же и создали. В dos Ding есть другая вещь. То, что есть в das Ding,  — это настоящий секрет <.. > Нечто, что желает. Одна  нужда, а не многие  потребности, чрезвычайность, неотложность. Состояние Not des Lebens  — это чрезвычайное положение самой жизни <…> количество энергии, сохраненной организмом в соответствии с реакцией и необходимой для сохранения жизни» (L’éthique de la psychanalyse. Séminaire de 9 décembre 1959. P.: Seuil, 1956. P. 58 sq.). Речь тут должна идти о психических вписываниях (Niederschrift)  до четырехлетнего возраста, которые для Лакана всегда являются «вторичными», но при этом близкими к «качеству», «усилию», «эндопсихике». «Ding  как Fremde,  как чуждое и временами даже враждебное, во всяком случае как первое внешнее <…> — именно этот объект, das Ding  как абсолютно Другое субъекта как раз и требуется обрести. Он обретается самое большее как сожаление <…> И в этом состоянии стремления к нему и его ожидания будет искаться — во имя принципа удовольствия — то оптимальное напряжение, ниже которого не существует ни восприятия, ни усилия» (p. 65) И еще более ясно: «Das Ding  исходно является тем, что мы, следовательно, называем вне-означаемым. Именно в зависимости от этого вне-означаемого и от патетического отношения к нему субъект сохраняет свою дистанцию и складывается в этом мире отношения, первичного аффекта, предшествующего всякому вытеснению.  Вокруг этого вращается вся первичная артикуляция Entwurf»  (р. 67–68). Однако, если Фрейд подчеркивает тот факт, что Вещь представляется только как крик.  Лакан переводит его «словом», играя на двусмысленности французского термина «mot» («слово») («слово — это то, что умалчивается», «ни одно слово не произносится»). «Вещи, о которых идет речь <…> — это вещи, которые немы. А немые вещи — это совсем не то же самое, что вещи, которые не имеют никакого отношения к словам» (Ibid. Р. 68–69).

[5] Падать, отпадать (лат.). — Прим. пер.

Статья. Мелони Кляйн. Пример нескольких клинических случаев.

Сейчас я собираюсь проиллюстрировать некоторые из моих заключений клиническим материалом.39 Мой первый пример взят из анализа женщины. Ее кормили грудью, но обстоятельства, тем не менее, были неблагоприятны, и она была убеждена, что ее младенчество и кормление были полностью неудовлетворительны. Ее обиды на прошлое сплетались с безнадежным взглядом на настоящее и будущее. Зависть к кормящей груди и последовавшие затруднения в объектных отношениях были хорошо проанализированы вплоть до того материала, на котором я хочу остановиться. Пациентка позвонила и сказала, что не сможет прийти на сеанс из-за боли в плече. На следующий день она позвонила мне сказать, что она еще нездорова, но надеется прийти ко мне завтра. Когда на третий день она действительно пришла, она была полна жалоб. Служанка ухаживала за ней, по больше никто не проявил к ней интереса. Она рассказала мне, что был момент, когда ее боль внезапно усилилась вместе с ощущением сильного озноба. Она почувствовала жгучую потребность, чтобы кто-то вдруг пришел и накрыл ей плечо, чтобы оно согрелось, и сразу же ушел, сделав это. Тут ей пришло в голову, что это похоже на то, как она была ребенком и ей хотелось, чтобы за ней ухаживали, по никто не приходил. Все это было характерно для отношений пациентки с людьми и проливало свет на ее ранние отношения с грудью, на то, что она хотела, чтобы за нею присматривали, и, в то же время, отгоняла любой объект, который мог удовлетворить ее. Подозрение к полученному дару вместе с настоятельной потребностью, чтобы о ней заботились, которая, в конце концов, означала ее желание быть накормленной, выражали ее амбивалентное отношение к груди. Я уже рассказывала о младенцах, которые в ответ на фрустрацию переставали в достаточной мере использовать то удовлетворение, которое кормление, даже отложенное, могло им принести. Я подозреваю, что хотя они и не оставляли своих желаний по отношению к удовлетворяющей груди, они уже не могли наслаждаться ею и потому отталкивали ее. Обсуждаемый случай иллюстрирует причину такого отношения: подозрение к дару, который она хотела получить, т. к. объект был уже испорчен завистью и ненавистью, и в то же время глубокое негодование из-за каждой фрустрации. Мы также должны помнить – и это приложимо и к другим взрослым, у которых выражена зависть, – что многие разочарования этой женщины, несомненно, частично обязанные ее собственной установке, также внесли вклад в ее чувство, что желанная забота не удовлетворит ее. В течение этого сеанса пациентка рассказала сон: она в ресторане, сидит за столом, но никто не приходит ее обслужить. Она решает встать в очередь и достать себе что-нибудь поесть. Впереди нее женщина, которая берет два или три маленьких пирожных и отходит с ними. Пациентка тоже берет два или три маленьких пирожных. Из ее ассоциаций я выбираю следующее: женщина выглядит очень решительной, ее фигура напоминает мою. Возникает внезапное сомнение в названии пирожных (в действительности, птифуры – petits fours), которые, как она думает, были маленькие фру (petits fru), которые напомнили ей маленькую фрау (petite frau) и дальше фрау Кляйн. Суть моих интерпретаций заключалась в том, что ее обиды из-за пропущенных аналитических сеансов относились к неудовлетворительному кормлению и несчастью в младенчестве. Два пирожных из <двух или трех> заменяли груди, от которых она дважды была отлучена, пропустив аналитические сеансы. Их было <два или три>, потому что она не была уверена, сможет ли она прийти на третий день. Тот факт, что женщина была <решительная> и что пациентка последовала ее примеру, беря пирожные, указывал как на ее идентификацию с аналитиком, так и на проекцию на нее своей собственной жадности. В контексте данной книги наиболее важен один аспект этого сна. Аналитик, которая ушла с двумя или тремя птифурами, заменяла не только груди, которые убрали, но и груди, которые собирались кормить сами себя. (Вместе с другим материалом <решительный> аналитик не только представлял грудь, но и человека, с качествами которого, как хорошими, так и плохими, пациентка идентифицировала себя). К фрустрации пациентки добавилась зависть к груди. Эта зависть дала толчок жестокому негодованию, т. к. пациентка представила свою мать эгоистичной и подлой, любящей лишь себя, а не ребенка. В аналитической ситуации она подозревала меня в том, что я получаю удовольствие, в то время когда она отсутствует, или отдаю это время пациентам, которых ей предпочитаю. Очередь, в которую решила встать пациентка, означала многих других более удачливых соперников. Ответом пациентки на анализ сновидения было разительное изменение ее эмоционального состояния. Пациентка стала переживать чувство счастья и благодарности более ярко, чем на предыдущих аналитических сеансах. У нее на глазах показались слезы, что было необычно для нее, и она сказала, что чувствует себя так, как будто бы ее накормили и она получила от этого полное удовольствие.40 Ей также пришло в голову, что ее грудное вскармливание и младенчество, возможно, были лучше, чем она предполагала. Также она почувствовала больше веры в будущее и в результаты своего анализа. Пациентка полнее осознала одну из своих частей, которая была, несомненно, неизвестна ей в других ситуациях. Она осознала, что завидовала и ревновала к разным людям, но была неспособна осознать это в достаточной степени в отношениях с аналитиком, поскольку ей было очень больно почувствовать, что она завидует аналитику и портит ее, так же, как и возможный успех анализа. На этом сеансе, после упомянутых мной интерпретаций, ее зависть уменьшилась, способность к удовольствию и благодарности стала возрастать, и она стала способна воспринимать аналитическую ситуацию как счастливое кормление. Эта эмоциональная ситуация была проработана нами снова и снова как в позитивном, так и в негативном переносе, пока не был достигнут более стабильный результат. Это произошло благодаря тому, что я помогла ей постепенно собрать вместе отщепленные части себя в отношениях с аналитиком, и благодаря ее осознанию того, насколько завистливой и, следовательно, подозрительной она была ко мне и, в первую очередь, к своей матери. Все это привело к появлению переживания счастливого кормления. Оно было сплетено с чувством благодарности. В течение анализа зависть уменьшилась, и чувство благодарности стало намного более частым и продолжительным.

Мой следующий пример взят из анализа пациентки с сильными депрессивными и шизоидными чертами. Она в течение длительного времени страдала от депрессивных состояний. Анализ продвигался и достиг некоторого успеха, хотя пациентка снова и снова выражала сомнение по поводу нашей работы. Я интерпретировала это как деструктивные импульсы, направленные против анализа, родителей и сиблингов, и анализ привел ее к осознанию особых фантазий о деструктивных атаках на тело матери. Такие инсайты у нее обычно завершались дегрессиями, однако не слишком сильными. Удивительно, что в первой части лечения глубина и серьезность затруднений пациентки не были заметны. Социально она производила впечатление приятного человека, хотя и склонного к подавленности. Ее тенденции к репарации и готовность помочь друзьям были совершенно искренни. Однако, серьезность ее болезни стала все же в определенный момент заметна частично из-за предыдущей аналитической работы, частично из-за внешних обстоятельств. Она пережила несколько разочарований; но был и неожиданный успех в ее профессиональной карьере, который высветил то, что я анализировала уже несколько лет, а именно, ее интенсивное соперничество со мной и чувство, что она в своей области станет равной мне или даже превзойдет меня. Как она, так и я пришли к осознанию важности ее деструктивной зависти ко мне; и всегда, когда мы достигали этого глубокого уровня, оказывалось, что какие бы деструктивные импульсы ни появлялись, они переживались как всемогущие и поэтому неудержимые и разрушающие до основания.

Перед этим я много анализировала ее орально-садистские желания, и благодаря этому мы также пришли к частичному осознанию ее деструктивных импульсов к матери и ко мне. В анализе мы также имели дело с уретрально- и анально-садистскими желаниями, но в отношении них я не чувствовала, что мы сильно продвинулись, и видела, что понимание ею этих импульсов и фантазий имело в основном интеллектуальную природу. В один из периодов работы, который я хотела бы обсудить, уретральный материал появился с возросшей силой. Вскоре у нее развилось чувство сильного ликования по поводу ее успеха, проявившееся во сне, который показывал ее триумф надо мной и спрятанную за этим разрушительную зависть ко мне, как замене ее матери. Во сне она летела по воздуху на волшебном ковре, который поддерживал ее, и была выше верхушек деревьев. Она находилась на достаточной высоте, чтобы заглянуть в окно комнаты, в которой была корова, жевавшая что-то, что казалось бесконечной полоской одеяла. В ту же ночь у нее был кусочек сна, в котором у нее были мокрые трусы. Ассоциации к этому сну прояснили, что быть на верхушке дерева означает превзойти меня, т. к. корова обозначает меня, на которую она смотрела с презрением. Довольно рано в ее анализе у нее был сон, в котором я представала апатичной, похожей на корову женщиной, тогда как она была маленькой девочкой, которая произнесла блестящую и успешную речь. Мои интерпретации, сделанные тогда – что она превратила аналитика в человека, достойного презрения, в то время как сама выступила так успешно, будучи при этом намного моложе, – были приняты лишь частично, несмотря на то, что она полностью осознавала, что маленькой девочкой была она сама, а женщиной коровой – аналитик. Этот сон постепенно привел ее к большему осознанию своих деструктивных и завистливых атак на меня и на свою мать. Поскольку еще прежде того корова-женщина, заменяющая меня, стала явно появляться в материале, то стало ясно, что в новом сне корова в комнате, в которую глядела пациентка, была аналитиком. Пациентка ассоциировала, что бесконечная полоса одеяла представляла бесконечный поток слов, и ей пришло в голову, что это все те слова, которые я когда-либо сказала ей во время анализа и которые я теперь должна проглотить. Полоска одеяла была саркастическим выпадом по поводу спутанности и бессмысленности моих интерпретаций. Здесь мы видим полное обесценивание первичного объекта, представленного коровой, а также обиду на мать, которая кормила ее неудовлетворительно. Наказание, накладываемое на меня – принуждение съесть все мои слова, проливает свет на глубокое недоверие и сомнение, которые снова и снова мучили ее в течение анализа. После моих интерпретаций стало вполне попятно, что аналитик, к которому плохо относятся, не заслуживает доверия, и что у нее не может быть веры в обесцененный анализ. Пациентка была удивлена и шокирована своим отношением ко мне, которое она в течение долгого времени отказывалась признать во всей его полноте. Мокрые трусы во сне и ассоциации на них выражали (среди прочего) ядовитые уретральные атаки на аналитика, которые должны разрушить ее психические силы и превратить ее в женщину-корову. Очень скоро у нее появился еще один сон, иллюстрирующий этот особенный момент. Она стояла у подножия лестницы, смотря вверх на молодую пару, с которой что-то было не в порядке. Она бросила им клубок шерсти, который она сама определила как <доброе волшебство>, и ее ассоциации показали, что злое колдовство, а именно отравление, вызвало необходимость использовать впоследствии доброе волшебство. Ассоциация с парой позволила мне интерпретировать глубоко отрицаемую ситуацию ревности в настоящем и привела нас от настоящего к раннему опыту и, в конце концов, к родителям. Деструктивные и завистливые чувства к аналитику, а в прошлом к матери, оказались подоплекой ревности и зависти к паре в сновидении. Тот факт, что этот легкий клубок никогда не достигал этой пары, подразумевал, что ее репарация не достигала успеха; и тревога по поводу этой неудачи была важным элементом в ее депрессии. Это только выдержка из материала, который убедительно доказал пациентке ее ядовитую зависть к аналитику и своему первичному объекту. Она впала в депрессию такой глубины, какой у нее никогда прежде не было. Главной причиной этой депрессии, последовавшей за ликованием, было то, что она осознала полностью отщепленную от нее часть себя, которую она не могла признать. Как я сказала ранее, было очень трудно помочь ей осознать свою ненависть и агрессивность. Но когда мы подошли к этому особому источнику деструктивноеT, к ее зависти как движущей силе повреждения и уничтожения аналитика, которого она другой частью своей души высоко ценила, она не вынесла того, что увидела себя в таком свете. Она не казалась особенно хвастливой или самонадеянной, но с помощью множества процессов расщепления и маниакальных защит она держалась за идеализированный образ себя. Как следствие этого осознания, которое на этой стадии анализа она не могла больше отрицать, она почувствовала себя недостойной и плохой, идеализация рухнула, и недоверие к себе и вина за невосполнимый вред, который она нанесла в прошлом и в настоящем, вышли наружу. Ее вина и депрессия сфокусировались на ее чувстве неблагодарности к аналитику, которая, как она знала, помогла и продолжает помогать ей, и к которой она чувствовала презрение и ненависть. В конце концов, так выражалась ее неблагодарность матери, которую она бессознательно считала испорченной и поврежденной своей завистью и деструктивными импульсами. Анализ ее депрессии привел к улучшению, которое через несколько месяцев сменилось новой глубокой депрессией. Она была вызвана более глубоким осознанием пациенткой ее яростных анально-садистских атак на аналитика, а в прошлом на свою семью, и подтверждало ее чувство собственной болезненности и ненормальности. Это был первый случай, когда она смогла увидеть, какие сильные уретрально и анально-садистские черты были от нее отщеплены. Каждая из них включала в себя важные части личности пациентки и ее интересов. Шаги к интеграции, которые были сделаны после анализа депрессии и подразумевали возвращение этих потерянных частей и необходимость встретиться с ними, стали причиной ее новой депрессии.

III Следующий пример – это пациентка, которую я бы описала как вполне нормальную. Она с течением времени стала все больше осознавать зависть, переживаемую как к своей старшей сестре, так и к матери. Зависть к сестре уравновешивалась чувством сильного интеллектуального превосходства, которое было действительно обоснованно, и бессознательным чувством, что сестра очень сильно невротична. Зависть к матери уравновешивалась очень сильными чувствами любви и признательности за ее доброту. ^ Пациентка сообщила о сне, в котором она была в вагоне поезда с женщиной, у которой она могла видеть только спину, которая наклонилась к дверям купе так, что вот-вот могла выпасть. Пациентка крепко схватила ее, держа одной рукой за пояс; другой рукой она написала записку – объявление, что доктор занимается в этом купе с пациенткой и просит их не беспокоить, и повесила эту записку на окно.

Из ассоциаций ко сну я выбрала следующее: у пациентки есть сильное чувство, что фигура, которую она схватила мертвой хваткой, была ее собственной частью, частью безумной. Во сне у нее было убеждение, что она не должна позволить ей вывалиться через дверь, но должна удержать ее в купе и поладить с ней. Анализ сна обнаружил, что купе заменяло ее саму. Ассоциации к волосам, которые только и были видны сзади, навели на старшую сестру. Следующие ассоциации привели к признанию соперничества и зависти по отношению к ней, возвращая к тому времени, когда пациентка была еще ребенком, а за ее сестрой уже ухаживали мужчины. Затем она заговорила о платье, которое носила ее мать, и которым, будучи ребенком, пациентка восхищалась и которого жаждала. Это платье очень четко подчеркивало очертание грудей, и поэтому для нее стало гораздо более очевидным, чем раньше, хотя и не совершенно новым, что то, чему она первоначально завидовала и что портила в своих фантазиях, были материнские груди. Это осознание увеличило ее чувства вины как перед сестрой, так и перед матерью и привело к дальнейшему пересмотру ее ранних отношений. Она пришла к более сочувственному пониманию недостатков своей сестры и ощутила, что не любила ее в достаточной мере. Она также обнаружила, что она любила ее в раннем детстве больше, чем помнила до этого. Я проинтерпретировала, что пациентка почувствовала, что она должна крепко держать безумную отщепленную часть себя, которая была также связана с интернализацией невротической сестры. Следуя интерпретации сна, пациентка, у которой были причины относиться к себе, как к вполне нормальной, испытала чувства сильного изумления и шока. Этот случай иллюстрирует вывод, который становится все более привычным, а именно, что остатки параноидных и шизоидных чувств и механизмов, часто отщепленные от остальных частей Я, существуют даже у нормальных людей.41 Чувство пациентки, что она должна крепко держать эту фигуру, подразумевало, ‘что ей следовало также больше помогать сестре, предотвращая ее падение; и это чувство было сейчас пережито вновь в связи с ней как с интернализованным объектом. Тот факт, что ее сестра также представляла безумную часть ее самой, оказался частичной проекцией ее собственных импульсов и параноидных чувств на сестру. Именно вместе с этим осознанием уменьшилось расщепление ее Эго.

IV Сейчас я хочу обратиться к пациенту-мужчине и рассказать сон, который имел сильное воздействие на то, чтобы заставить его признать не только деструктивные импульсы к аналитику и матери, но и зависть как очень специфический фактор в своем отношении к ним. До этого с сильными чувствами вины он уже осознал до определенной степени свои деструктивные импульсы, но пока еще не осознавал завистливые и враждебные чувства, направленные против творческих способностей аналитика и своей матери в прошлом. Однако он осознавал, что испытывает зависть к другим людям и что, помимо хороших отношений с отцом, у него также были чувства соперничества и ревности. Этот сон принес ему гораздо большее понимание своей зависти к аналитику и пролил свет на его ранние желания обладать всеми женственными атрибутами матери. Во сне пациент рыбачил; он не знал, следует ли ему убить рыбу, которую он поймал, чтобы съесть ее, однако он решил положить ее в корзинку, пока она не умрет. Корзинка, в которой он нес рыбу, была женской корзинкой для белья. Рыба внезапно превратилась в красивого младенца, причем в одежде ребенка было что-то зеленое. Затем он заметил – и в этот момент почувствовал себя очень озабоченным, – что у младенца торчат кишки, т. к. они были повреждены крючком, который тот проглотил, будучи рыбой. Ассоциация на зеленое оказалась обложкой книг <Международной психоаналитической библиотеки>, и пациент заметил, что рыба в корзине заменяла одну из моих книг, которую он, очевидно, перед этим украл. Последующие ассоциации однако, показали, что книга была не только моей работой и моим ребенком, но замещала и меня саму. То, что я проглотила крючок, т. е. наживку, выражало его чувства, что я думаю о нем лучше, чем он того заслуживает, и не осознаю, что в его отношениях ко мне проявляются также и очень деструктивные его части. Хотя пациент пока еще не мог полностью признать, что То, как он относится к рыбе, младенцу и ко мне, означает разрушение меня и моей работы из зависти, бессознательно он понимал это. Я также проинтерпретировала, что корзина для белья в этой ситуации выражает его желание быть женщиной, иметь детей и лишить их свою мать. Результатом этого шага по интеграции был сильный приступ депрессии, вызванный его встречей с агрессивным компонентом своей личности. Хотя предвестники этого и раньше появлялись в его анализе, в тот момент он пережил это как шок и ужас от самого себя. На следующую ночь пациенту приснилась щука, с которой у него ассоциировались киты и акулы, но во сие он не чувствовал, что щука – опасна. Она была старой, выглядела усталой и измученной. Там еще был китенок, и пациент вдруг предположил, что китенок не сосет щуку или кита, но сосет свою шкуру, и это защищает его от нападения других рыб. Пациент осознал, что это объяснение было защитой от чувства, что он сам был китенком, а я была старой и измученной щукой, потому что он так плохо отнесся ко мне во вчерашнем сне и чувствовал, что высосал меня дочиста. Это превратило меня не только в поврежденный, но и в опасный объект. Другими словами, персекуторные и депрессивные тревоги вышли на поверхность; щука, ассоциировавшаяся с китами и акулами, выражала персекуторные аспекты, в то время как ее старое и измученное обличье выражало чувство вины пациента из-за вреда, который он нанес и продолжал наносить мне. Сильная депрессия, которая последовала за этим инсайтом, продолжалась несколько недель более или менее непрерывно, но не мешала работе или семейной жизни пациента. Он описывал эту депрессию, как отличающуюся от того, что он испытывал раньше, и как намного более глубокую. Импульс к репарации, выражавшийся в физической и душевной работе, усилился благодаря депрессии и проложил дорогу к ее преодолению. Результаты этой фазы анализа были очень заметны. И в тот момент, когда депрессия после проработки исчезла, пациент был убежден, что он никогда не будет смотреть на себя прежними глазами, и этот новый взгляд больше не подразумевал чувства уныния, а означал большее знание себя и большую терпимость к другим. Анализ достиг того, что был сделан важный шаг в интеграции, связанный с тем, что пациент смог взглянуть в лицо своей психической реальности. В ходе его анализа, однако, были моменты, когда он не мог сохранять эту установку, поскольку очевидно, что проработка – это постепенный процесс. Хотя его наблюдения и суждения о людях и раньше были вполне нормальны, в результате этой фазы лечения возникло заметное улучшение. Следующим последствием было то, что воспоминания детства и отношения с сиблингами с силой поднялись на поверхность и повели его назад, к ранним отношениям с матерью. Во время состояния депрессии, на которое я ссылалась, ему удалось вернуть во многом утраченное удовольствие от анализа и интерес к нему; он полностью восстановил их, когда депрессия прошла. Вскоре он принес сон, который, как он сам считал, говорит об умалении аналитика, но который при анализе превратился в выражение сильного обесценивания. Во сне он имел дело с мальчиком-правонарушителем, но не был доволен тем, как себя вел. Отец мальчика предложил довезти пациента на машине, куда тому нужно. А он стал замечать, что его увозят все дальше и дальше от того места, куда он хотел попасть. Через некоторое время он поблагодарил отца и вышел из машины; но он не заблудился, потому что сохранил, как обычно, чувство общего направления. Проходя, он глядел на довольно необычное здание, которое, как он думал, подходило для выставки, но не для жилья. Его ассоциации связали это с одним из аспектов моей внешности. Затем он сказал, что у здания были два крыла, и он вспомнил выражение <брать кого-то под крыло>. Он понял, что мальчик-правонарушитель, к которому он проявил интерес, был он сам, и продолжение сна показывало, почему он был правонарушителем: когда отец, представлявший аналитика, увозил его все дальше и дальше от места назначения, это выражало сомнения, которые он использовал для обесценивания меня: он спрашивал, везу ли я его в правильном направлении, нужно ли заходить так глубоко, и не нанесу ли я ему вреда. Когда он сослался на свое чувство направления и на то, что он не чувствует себя заблудившимся, это подразумевало нечто, противоположное обвинению против отца мальчика (аналитика): он знал, что анализ очень ценен для него, и что это его зависть ко мне привела к возникновению сомнений. Он также понял, что интересное здание, в котором он не хотел бы жить, представляло аналитика. С другой стороны, он чувствовал, что, анализируя его, я беру его к себе под крыло и защищаю от его конфликтов и тревог. Сомнения и обвинения в мой адрес во сне использовались как обесценивание и относились не только к зависти, но и к его отчаянию из-за зависти и его чувству вины из-за своей неблагодарности. Была еще одна интерпретация этого сна, которая также подтвердилась последующими и которая была основана на том факте, что в аналитической ситуации я часто заменяла отца, затем, быстро превращаясь в мать, временами представляла обоих родителей одновременно. Эта интерпретация была обвинением отца за то, что он вел в неправильном направлении, и была связана с его ранним гомосексуальными влечением к отцу. Это влечение оказалось, по данным анализа, связанным с интенсивными чувствами вины, поскольку я смогла показать пациенту, что сильная отщепленная зависть и ненависть к матери и ее груди внесла вклад в его обращении к отцу, и что его гомосексуальные желания были враждебным союзом против матери. Обвинение, что отец вел его в ложном направлении, связалось с общим чувством, которое мы так часто обнаруживаем у пациентов, что ом был соблазнен к гомосексуальности. Здесь мы видим проекции собственных желаний пациента на своего родителя. Анализ его чувства вины имел различные результаты: он стал испытывать большую любовь к своим родителям, он также понял – и эти два факта тесно связаны, – что есть компульсивный элемент в его потребности репарации. Чрезмерная идентификация с поврежденным в фантазии объектом – первоначально матерью – нарушила его способность к полному наслаждению и поэтому до определенной степени обеднила его жизнь. Стало ясно, что даже в своих ранних отношениях с матерью, хотя не было оснований сомневаться, что он был счастлив в ситуации сосания, он не мог полностью наслаждаться ею из-за своего страха истощить грудь или лишиться ее. С другой стороны, препятствие наслаждению стало причиной обид и возросшего чувства преследования. Это пример того процесса, который я описала в предыдущем разделе, посредством которого на ранних стадиях развития вина – и в особенности вина из-за деструктивной зависти к матери и аналитику – может заменяться на преследование. Через анализ первичной вины и соответствующее уменьшение депрессивной и персекуторной тревог, его способности к наслаждению и благодарности значительно выросли.

V Сейчас я хотела бы упомянуть случай другого пациента, у которого тенденция к депрессии также сопровождалась компульсивный потребностью в возмещении вреда; его амбиции, соперничество и зависть, сосуществуя со многими хорошими чертами характера, постепенно анализировались. Однако потребовалось несколько лет 42, пока зависть к груди, ее творческой силе и желание испортить их, которое было значительно отщеплено, были полностью пережиты пациентом. Перед этим в анализе у него был сои, который он описывал как <забавный>: он курил трубку, которая была набита моими статьями, вырванными из одной из моих книг. Вначале он выразил большое удивление из-за этого, потому что <печатные страницы не курят>. Я проинтерпретировала это как малозначительную особенность сна; главное же его значение в том, что он вырвал мои статьи и уничтожил их. Я также указала, что разрушение моих статен имело анально-садистскую природу, выразившуюся в выкуривании их. Он отрицал эти агрессивные атаки, поскольку, наряду с сильными процессами расщепления, у него была большая склонность к отрицанию. Другим аспектом этого сна было то, что персекуторные чувства вошли в связь с анализом. Предыдущие интерпретации вызвали негодование и ощущалось как что-то, что нужно <положить в трубку и выкурить>. Анализ сна помог пациенту осознать свои деструктивные импульсы к аналитику и то, что они были простимулированы ситуацией ревности, возникшей днем раньше; они вращались вокруг чувства, что кто-то другой более ценен мне, чем он. Но полученный инсайт не привел к пониманию его зависти к аналитику, хотя она ему и была проинтерпретирована. У меня, однако, не было сомнений, что это проложило путь материалу, в котором деструктивные импульсы и зависть постепенно становились все более и более ясными. Кульминация возникла на поздней стадии анализа, когда все эти чувства в отношении аналитика вернулись к пациенту во всей их силе. Пациент рассказал сон, который он опять описал как <забавный>: он мчался с большой скоростью, как будто на автомобиле. Он стоял на полукруглом необычном устройстве, сделанном им из проволоки или из <атомного вещества>. Как он сказал, <оно поддерживало мое движение>. Внезапно он заметил, что устройство, на котором он стоит, разваливается на части, и это привело его в замешательство. Он проассоциировал на полукруглый предмет, что это грудь и эрекция пениса, подразумевая свою потенцию. Его чувство вины из-за неправильного использования анализа и из-за деструктивных импульсов, адресованных мне, вторглось в этот сон. В своей депрессии он почувствовал, что меня нельзя защитить, и там было много материала, связанного с другими сходными тревогами, частично даже сознательными, что он не был способен защитить свою мать, когда его отец отсутствовал во время войны и после этого. Его чувство вины по отношению к матери и ко мне к тому времени было во многом проанализировано. Но незадолго перед этим он подошел как раз к тому, что именно его зависть была разрушительной для меня. Его чувства вины и несчастность были еще сильнее, потому что одной частью своей души он был благодарен аналитику. Фраза <оно поддерживало мое движение> показывала, как важен был для него анализ, что он был предварительным условием его потентности в широком смысле слова, т. е. условием успеха всех его желаний. Осознание им зависти и ненависти ко мне пришло, как шок, и имело следствием сильную депрессию и чувство никчемности. Я считаю, что шок такого рода, о котором я сейчас рассказываю в нескольких случаях, является результатом важного шага в исцелении расщепления между частями Я и, таким образом, стадией в продвижении к интеграции Эго. Более полное осознание им своих амбиций и зависти пришло к нему на сеансе, последовавшем за вторым сном. Он говорил, что знает свои пределы и, как он выразился, не ожидает, что покроет себя и свою профессию славой. В этот момент, все еще под влиянием сна, он понял, что то, как он это сказал, показывает силу его амбиций и завистливое сравнение себя со мной. После первоначального удивления это осознание стало для него полностью убедительным

Мелани Кляйн – Психоаналитические труды. Том 2 «Ненависть, жадность и агрессия»

 

Две части этой книги обсуждают очень разные аспекты человеческих эмоций. Первая, «Ненависть, жадность и агрессия», рассматривает сильные импульсы ненависти, составляющие фундаментальную часть человеческой природы. Вторая, в которой я пытаюсь дать картину одинаково могущественных сил любви и влечения к репарации, дополняет первую, поскольку на самом деле в психике человека не существует явного деления, подразумеваемого данным способом изложения. Разделяя нашу тему таким образом, мы, пожалуй, не можем ясно выразить взаимодействие любви и ненависти; однако деление этой огромной проблемы было необходимо, поскольку показать пути развития переживаний любви и тенденций к репарации в связи с агрессивными импульсами и вопреки им возможно лишь при рассмотрении роли деструктивных импульсов во взаимодействии ненависти и любви.

 

СКАЧАТЬ КНИГУ

Статья. Мелани Кляйн “Ребенок, который не мог спать”. (1924)

У семилетней Эрны присутствовало множество серьезных симптомов. Она страдала от бессонницы, вызванной отчасти тревогой (обычно в форме страха перед грабителями) и отчасти рядом навязчивых действий. Последние состояли в том, что она лежала лицом вниз и билась головой о подушку, делала покачивающиеся движения, сидя или лежа на спине, а также в навязчивом сосании пальца и чрезмерной мастурбации. Все эти навязчивые действия, мешавшие ей спать ночью, продолжались и в дневное время. Особенно обращала на себя внимание мастурбация, которой она занималась даже при посторонних, например, в детском саду и, причем уже продолжительное время. Она страдала серьезными депрессиями, которые описывала такими словами: “Что-то мне не нравится в жизни”. В отношениях с матерью она была очень нежной, но временами ее поведение становилось враждебным. Она полностью закабалила свою мать, не давая ей свободы передвижения и надоедая ей постоянными выражениями своей любви и ненависти. Как выразилась однажды ее мать: “Она меня как будто проглатывает”. Этого ребенка справедливо можно было бы назвать трудновоспитуемым. В страдающем выражении лица этой маленькой девочки можно было прочесть навязчивую грусть и странную недетскую серьезность. Кроме того, она производила впечатление необычайно преждевременно развитой сексуально. Первым симптомом, бросившимся в глаза во время анализа, было ее сильное отставание в учебе. Она пошла в школу через несколько месяцев после того, как я занялась ее анализом, и сразу же стало ясно, что она не могла приспособиться ни к школьным занятиям, ни к своим школьным товарищам. То, что она чувствовала себя больной (с самого начала лечения она умоляла меня помочь ей), очень помогло мне в анализе.

Эрна начала игру с того, что взяла маленький экипаж, стоявший на небольшом столе среди других игрушек, и толкнула его ко мне. Она объяснила, что собирается поехать ко мне. Но потом вместо этого она посадила в экипаж игрушечную женщину и игрушечного мужчину. Эти двое любили и целовали друг друга и двигались все время вниз и вверх. Игрушечный мужчина в другой коляске сталкивался с ними, переезжал и убивал их, а потом зажаривал и съедал. В другой раз борьба заканчивалась по-другому, и поверженным оказывался нападавший; но женщина помогала ему и утешала его. Она разводилась со своим первым мужем и выходила за нового. Этот третий человек присутствовал в играх Эрны в самых различных ролях. Например, первый мужчина и его жена были в доме, который они защищали от грабителя, третий был грабителем и прокрадывался внутрь. Дом загорался, муж и жена сгорали в огне, оставался в живых только третий человек. Потом третий человек был братом, приходившим в гости; но когда он обнимал женщину, то бил ее по носу. Этим третьим маленьким человеком была сама Эрна. В ряде подобных игр она показывала, что желает оттеснить своего отца от матери. С другой стороны, в других играх она прямо демонстрировала Эдипов комплекс – стремление избавиться от матери и завладеть своим отцом. Так, она заставляла игрушечного учителя давать детям уроки игры на скрипке, ударяя его головой * о скрипку, или стоять на голове, читая книгу.

* Сравните этот навязчивый симптом с тем, что она билась головой об подушку. Другая игра ясно показала, что для бессознательного Эрны голова имела значение пениса: игрушечный мужчина хотел войти в машину и ударился головой в стекло, после чего автомобиль сказал ему: “Лучше войди правильно!” Автомобиль обозначал ее мать, приглашающую ее отца вступить с ней в сношение.

Потом она могла заставлять его бросать книгу или скрипку и танцевать со своей ученицей. Две другие ученицы целовались и обнимались. Здесь Эрна неожиданно спросила меня, разрешила ли бы я учителю жениться на ученице. В другой раз учитель и учительница – представленные игрушечными мужчиной и женщиной -детям уроки хороших манер, показывая им, как поклоны и реверансы, и т.д. Вначале дети были ми и вежливыми (точно так же, как и Эрна всегда быть послушной и хорошо себя вести), потом внезапно нападали на учителя и учительницу, топтали их ногами, убивали и поджаривали их. Теперь они превращались в чертей и наслаждались мучениями своих жертв. Но тут неожиданно учитель и учительница оказывались на небе, а бывшие черти превращались в ангелов, которые, по словам Эрны, не знали о том, что были когда-то чертями -”они никогда не были чертями”. Бог-отец, бывший учитель, начинал страстно целовать и обнимать женщину, поклоняться им, и все снова были довольны – хотя вскоре так или иначе вновь происходила перемена к худшему.

Очень часто в игре Эрна исполняла роль своей матери. При этом я была ребенком, а одним из самых больших моих недостатков было сосание пальца. Первым, что мне полагалось засунуть в рот, был паровозик. Перед этим она долго любовалась его позолоченными фарами, говоря: “Какие они хорошенькие, такие красные и горящие”, и потом засовывала их в рот и сосала. Они представляли собой ее грудь и грудь ее матери, а также отцовский пенис. За этими играми неизменно следовали вспышки ярости, зависти и агрессии против ее матери, сопровождаемые раскаянием и попытками исправиться и умиротворить ее. Играя кубиками, например, она делила их между нами так, чтобы ей доставалось больше; потом она отдавала мне несколько штук, оставив себе меньше, но в конце все равно все сводилось к тому, что у нее оставалось больше. Если я должна была строить из этих кубиков, то она всегда могла доказать, что ее сооружение намного красивее моего, или устраивала так, чтобы мой дом разваливался как будто от несчастного случая. Из деталей игры было очевидно, что в этом занятии она дает выход давнему соперничеству с матерью. Позднее в ходе анализа она стала выражать свое соперничество в более прямой форме.

Помимо игр она начала вырезать из бумаги разные фигурки. Однажды она сказала мне, что это она “рубит” мясо и что из бумаги идет кровь; после чего у нее началась дрожь и она сказала, что плохо себя чувствует. В одном случае она говорила о “глазном салате” (eye-salad), а в другом – о том, что она отрезает “бахрому” у меня в носу. Этим она повторила свое желание откусить мой нос, которое она выразила при нашей первой встрече. (И действительно, она делала несколько попыток осуществить это желание.) Таким образом, она демонстрировала свою тождественность с “третьим человеком”, игрушечным мужчиной, разрушавшим и поджигавшим дом и откусывавшим носы. В данном случае, как и с другими детьми, резание бумаги оказалось связанным с самыми разными факторами. Оно давало выход садистским и каннибальским импульсам и означало разрушение родительских гениталий и всего тела ее матери. В то же время, однако, оно выражало и обратные импульсы, поскольку то, что она резала – красивая ткань, скажем – то, что бывало разрушено, затем восстанавливалось.

От резания бумаги Эрна перешла к играм с водой. Небольшой кусочек бумаги, плавающий в бассейне, был капитаном утонувшего корабля. Он мог спастись, потому что – как заявила Эрна – у него было что-то “золотое и длинное”, что поддерживало его в воде. Потом она отрывала каждому голову и объявляла: “Его голова пропала; теперь он утонул”. Эти игры с водой вели к анализу ее глубоких орально-садистских, уретрально-садистских и анально-садистских фантазий. Так, например, она играла в прачку, используя несколько кусочков бумаги вместо грязного детского белья. Я была ребенком и должна была снова и снова пачкать свою одежду. (По ходу дела Эрна обнаружила свои копрофильские и каннибальские импульсы, жуя кусочки бумаги, заменявшие экскременты и детей наряду с грязным бельем.) Будучи прачкой, Эрна имела массу возможностей наказывать и унижать ребенка и играла роль жестокой матери. Но и тогда, когда она идентифицировала себя с ребенком, она также удовлетворяла свои мазохистские стремления. Часто она притворялась, что мать заставляет отца наказывать ребенка и бить его по попке. Такое наказание ей было рекомендовано Эрной, когда та была в роли прачки, как средство излечения ребенка от любви к грязи. Один раз вместо отца приходил волшебник. Он бил ребенка палкой по анусу, потом по голове, и когда он это делал, из волшебной палочки лилась желтоватая жидкость. В другом случае ребенку – довольно маленькому на этот раз -давали принять порошок, в котором было смешано “красное и белое”. Такое лечение делало его совершенно чистым, и он вдруг начинал говорить, и становился таким же умным, как его мать *.

* Эти фантазии относятся к пенису в его “хорошем” и целебном аспекте.

Волшебник обозначал пенис, а удары палкой заменяли коитус. Жидкость и порошок представляли мочу, фекалии, семя и кровь, все то, что, согласно фантазиям Эрны, ее мать впускает в себя при совокуплении через рот, анус и гениталии.

В другой раз Эрна неожиданно превратилась из прачки в торговку рыбой и стала громко сзывать покупателей. В ходе этой игры она открывала кран (который она обычно называла “кран со взбитыми сливками”), обернув его кусочком бумаги. Когда бумага промокала и падала в бассейн, Эрна разрывала ее и предлагала продавать, как будто это рыба. Неестественная жадность, с которой Эрна во время этой игры пила воду из крана и жевала воображаемую рыбу, совершенно ясно указывала на оральную зависть, которую она чувствовала во время начальной сцены и в своих начальных фантазиях. Эта жадность очень глубоко повлияла на ее характер и стала центральной особенностью ее невроза *.

* Позже мы обсудим связь между наблюдением Эрной сексуальных взаимоотношений между ее родителями и ее неврозом.

Соответствие рыбы – отцовскому пенису, а также фекалий – детям очевидно вытекало из ее ассоциаций. У Эрны были различные виды рыбы для продажи, и среди них одна называлась “кокель-рыба” (Kokelfish) или, как она неожиданно оговорилась кака-рыба (Kakelfish). В то время, когда она резала их, она вдруг захотела испражняться, и это еще раз показало, что рыба для нее была равнозначна фекалиям, а резать рыбу соответствовало акту испражнения. Будучи торговкой рыбой, Эрна всячески старалась обмануть меня. Она получала от меня большое количество денег, но не давала взамен рыбы, и я ничего не могла сделать, потому что ей помогал полицейский; вместе они “вспенивали” деньги, которые обозначали также и рыбу, и которые она получила от меня. Этот полицейский представлял ее отца, с которым она совершала коитус и который был ее союзником против матери. Я должна была смотреть, как она “вспенивала” деньги или рыбу с полицейским, а потом должна была вернуть деньги с помощью воровства. Фактически я должна была делать то, что она сама хотела сделать по отношению к своей матери, когда была свидетельницей сексуальных отношений между отцом и матерью. Эти садистские импульсы и фантазии были основанием ее мучительного беспокойства, которое она испытывала по отношению к своей матери. Она снова и снова выражала страх перед “грабительницей”, которая будто бы “вынимала из нее все внутренности”.

Анализ этого театра и всех разыгранных сцен ясно указывал на их символический смысл – коитус между родителями. Многочисленные сцены, в которых она была актрисой или танцором, которыми восхищаются зрители, указывало на огромное восхищение (смешанное с завистью), которое она испытывала к матери. Кроме того, часто при идентификации со своей матерью она изображала королеву, перед которой все кланяются. Во всех этих представлениях худшая участь доставалась именно ребенку. Все, что Эрна делала в роли своей матери – нежность, которую она испытывала к своему мужу, манера одеваться и позволять восхищаться собой – имело одну цель: возбудить детскую зависть. Так, например, когда она, будучи королевой, праздновала свадьбу с королем, она ложилась на диван и требовала, чтобы я, в качестве короля, легла рядом. Поскольку я отказывалась это делать, я должна была сидеть на маленьком стуле сбоку от нее и бить по дивану кулаком. Она называла это “взбивание”, и это обозначало половой акт. Сразу же после этого она заявила, что из нее выползает ребенок, и она разыгрывала вполне реалистическую сцену, корчась от боли и издавая стоны. Ее воображаемый ребенок впоследствии делил спальню со своими родителями и вынужден был быть свидетелем сексуальных отношений между ними. Если он мешал им, они его били, а мать все время жаловалась на него отцу. Когда она в роли матери клала ребенка в кровать, она делала это только для того, чтобы избавиться от него и поскорее вернуться к отцу. С ребенком все время плохо обращались и мучили его. Его заставляли есть кашу, что было настолько противно, что он заболевал, в то время как его отец и мать наслаждались прекрасными кушаньями из взбитых сливок или из специального молока, приготовленного доктором, в имени которого соединялись слова “взбивать” и “наливать”. Эта специальная еда, приготавливаемая только для отца и матери, использовалась в бесконечных вариациях, обозначая смешение веществ при коитусе. Фантазии Эрны по поводу того, что во время сношения ее мать принимает в себя пенис и семя ее отца, а ее отец принимает в себя грудь и молоко ее матери, возникли из ее ненависти и зависти по отношению к обоим родителям.

В одной из ее игр “представление” давал священник. Он открывал кран, и его партнерша, танцовщица, пила из него, в то время как девочка по имени Золушка должна была смотреть на это, не двигаясь. В этом месте Эрна неожиданно испытала сильную вспышку страха, которая показала, каким сильным чувством ненависти сопровождались ее фантазии и как далеко она зашла в таких чувствах. Они оказывали сильное искажающее влияние на ее отношения с матерью в целом. Каждая воспитательная мера, каждое наказание, каждая неизбежная фрустрация переживалась ею как чисто садистский акт со стороны ее матери, предпринимаемый с целью унизить и обидеть ее.

Тем не менее, играя в мать, Эрна обнаружила привязанность к своему воображаемому ребенку, поскольку он все же оставался ребенком. Потом она стала няней и мыла его и была ласковой с ним, и даже прощала ему, когда он выл грязным. Так было потому, что, по ее мнению, когда она была еще грудным ребенком, с ней самой обращались ласково. К своему старшему “ребенку” она была более жестока и допускала, чтобы его всеми способами мучили черти, которые в конце концов его убивали *.

* Там, где, как в этом случае, детская ярость против своего объекта действительно чрезмерна, в основе этого лежит то, что “Сверх-Я” обращается против “Оно”. В то же время “Я” стремится уйти от этой невыносимой ситуации с помощью какой-либо проекции, так как представляет собой враждебный объект, который “Оно” могло бы разрушить его садистским путем с согласия “Сверх-Я”. Если “Я” удается таким образом повлиять на союз между “Сверх-Я” и “Оно”, то на некоторое время садизм “Сверх-Я”, направленный против “Оно”, находит выход во внешнем мире. В этом случае первоначальные садистские импульсы, направленные против объекта, усиливаются ненавистью, ранее направленной против “Оно”.

То же, что ребенок был также и матерью, превратившейся в ребенка, прояснилось благодаря следующей фантазии. Эрна играла в ребенка, который запачкался, и я, как ее мать, вынуждена была выбранить ее, после чего она обнаглела и, выйдя из повиновения, пачкала себя еще и еще. Чтобы досадить матери еще больше, она вырвала ту плохую еду, которую я давала ей. После этого мать позвала отца, но он принял сторону ребенка. Затем мать внезапно заболела, причем болезнь называлась “С ней говорил Бог”; в свою очередь и ребенок заболел болезнью под названием “материнское волнение” и умер от нее, а мать была в наказание убита отцом. Потом девочка снова ожила и вышла замуж за отца, который не переставал хвалить ее в пику матери. Мать после этого тоже была возвращена к жизни, но в наказание превращена отцом в ребенка с помощью волшебной палочки; и теперь она, в свою очередь, должна была переносить всеобщее презрение и обиды, которым раньше подвергался ребенок. В своих бесчисленных фантазиях такого рода о матери и ребенке Эрна повторяла свои собственные переживания, испытанные ранее, и в то же время выражала садистские устремления, которые она хотела бы осуществить по отношению к матери, если бы они поменялись ролями.

Умственная жизнь Эрны была подавлена анально-садистскими фантазиями. На дальнейшей стадии анализа, начиная еще раз с игр, связанных с водой, у нее появились фантазии, в которых приготавливались и съедались “испеченные” фекалии. Другая игра заключалась в том, что она делала вид, будто сидит в уборной и ест то, что извергает из себя, или будто мы даем это есть друг другу. Ее фантазии по поводу нашего постоянного пачкания друг друга мочой и фекалиями все более явно всплывали в ходе анализа. В одной из игр она демонстрировала, как ее мать пачкает себя все больше и больше и как все в комнате становится перемазанным фекалиями по вине матери. Ее мать, соответственно, бросают в тюрьму, и там она умирает с голоду. Потом она сама берется за уборку после своей матери и в этой связи называет себя “госпожа Парад Грязи”, потому что она устраивала шествие с грязью. Благодаря своей любви к опрятности, она завоевывает восхищение и признание своего отца, который ставит ее выше ее матери и женится на ней. Она готовит для него. Питьем и едой, которые они дают друг другу, опять служат моча и фекалии, но на этот раз хорошего качества в отличие от прежних. Все это может служить примером многочисленных и экстравагантных анально-садистских фантазий, которые в ходе этого анализа становились осознанными.

Эрна была единственным ребенком, и поэтому ее фантазии часто занимало появление братьев и сестер. Эти фантазии заслуживают особого внимания, поскольку, как показывают мои наблюдения, они имеют общее значение. Судя по ним и таким же фантазиям у других детей, находящихся в подобной ситуации, единственный ребенок, видимо, в большей степени, чем другие дети, страдает от тревоги в связи с братом или сестрой, чьего появления он постоянно ждет, и от чувства вины, которое он переживает по отношению к ним из-за бессознательных импульсов агрессии против их воображаемого существования внутри материнского тела, поскольку у него нет возможности развить к ним положительное отношение в реальности. Это часто усложняет социальную адаптацию единственного ребенка. Долroe время Эрна испытывала приступы раздражения и тревоги в начале и конце аналитического сеанса со мной, и это было отчасти вызвано ее встречей с ребенком, который приходил ко мне на лечение непосредственно до или после нее и который замещал для нее ее брата или сестру, чьего появления она все время ожидала *.

* Так как в реальной жизни у Эрны не было братьев или сестер, ее бессознательный страх и зависть к ним, которые играли такую важную роль в ее психической жизни, обнаружились и оживились именно вследствие анализа. Это еще раз доказывает важность ситуации перенесения в анализе детских неврозов.

С другой стороны, хотя она плохо ладила с другими детьми, временами она все же испытывала сильную потребность в их обществе. Редкое желание иметь брата или сестру определялось, как я поняла, несколькими мотивами. (1) Братья и сестры, появления которых она хотела, обозначали ее собственных детей. Это желание, однако, было вскоре искажено серьезным чувством вины, потому что это означало бы, что она украла ребенка у своей матери. (2) Их существование как будто убеждало ее, что проявления враждебности в ее фантазиях к детям, находящимся, по ее мнению, внутри ее матери, не повредили ни им, ни матери, и что, следовательно, ее собственные внутренности остались нетронутыми. (3) Они могли бы предоставить ей сексуальное удовлетворение, которого она была лишена своими отцом и матерью; и, самое важное, (4) они могли бы быть ее союзниками не только в сексуальных занятиях, но и в борьбе против ее ужасных родителей. Вместе с ними она могла бы покончить с матерью и захватить пенис отца **.

**”В моей статье “Ранние этапы Эдипового комплекса” (1928) я указывала, что у детей в сексуальных отношениях между собой, особенно если они являются братьями и сестрами, есть фантазии, где они объединяются против своих родителей, и часто такое убеждение помогает им уменьшить свою тревогу и чувство вины.

Но на смену этим фантазиям Эрны вскоре пришли чувства ненависти к воображаемым братьям и сестрам – поскольку они были, в конце концов, всего лишь заместителями ее отца и матери – и вины из-за тех деструктивных поступков против родителей, которые связывали их с ней в ее фантазиях. И после этого она обычно впадала в депрессию.

Эти фантазии были отчасти причиной того, что Эрна не могла установить хорошие отношения с другими детьми. Она избегала их, потому что идентифицировала их со своими воображаемыми братьями и сестрами, так что, с одной стороны, она рассматривала их как соучастников своих враждебных действий против родителей, а с другой – боялась их как врагов из-за собственных агрессивных импульсов, направленных против этих братьев и сестер.

Случай с Эрной проливает свет на другой фактор, имеющий, по моему мнению, всеобщее значение. В первой главе я обращала внимание на своеобразное отношение детей к реальности. Я указывала, что неудачную адаптацию к действительности можно с помощью игры распознать у довольно маленьких детей и что необходимо даже самых маленьких из них в ходе анализа постепенно приводить в полное соприкосновение с действительностью. С Эрной, даже после длительного периода анализа, мне не удалось собрать подробной информации о ее реальной жизни. Большую часть материала я получила благодаря ее экстравагантным садистским импульсам против ее матери, но я никогда не слышала от нее ни малейшей жалобы или упрека по отношению к ее реальной матери и того, что она на самом деле делала. Хотя Эрна приближалась к пониманию, что ее фантазии были направлены против ее собственной матери – становилось все яснее, что она подражает своей матери в преувеличенной и завистливой манере, все же было сложно установить связь между ее фантазиями и действительностью. Все мои попытки более вовлечь в анализ ее действительную жизнь оставались безрезультатными до тех пор, пока я не добилась определенного успеха в анализе глубинных мотивов ее желания отгородиться от действительности. Отношение Эрны к действительности оказалось фасадом, причем в гораздо большей степени, чем это позволяло ожидать ее поведение. В действительности, она пыталась любыми средствами сохранить в неприкосновенности мир своих грез и защитить их от действительности*.

* Многие дети лишь создают видимость, что возвращаются к действительности после окончания своих игр. На самом деле они все еще охвачены своими фантазиями.

Например, она обычно воображала, что игрушечные экипажи и кучеры находятся в ее распоряжении, что они приезжают по ее команде и делают то, что она пожелает, что игрушечная женщина была ее служанкой и т.п. Даже по ходу этих фантазий она часто впадала в ярость и депрессию. После этого она отправлялась в уборную и там, справляя нужду, продолжала фантазировать в одиночестве. Когда она приходила из уборной, она бросалась на диван и начинала ожесточенно сосать палец, мастурбировать и ковырять в носу. Мне удалось заставить ее рассказывать свои фантазии, сопровождавшие дефекацию, сосание пальца, мастурбацию и ковыряние в носу. С помощью этих физических отправлений и фантазий, связанных с ними, она пыталась произвольно продлить ту ситуацию грезы, в которой она пребывала во время игры. Депрессия, страх и беспокойство, которые охватывали ее во время игры, происходили из-за вторжения реальности в ее фантазии, что разрушало их. Она также вспоминала, какое сильное неудобство ей причиняло чье-нибудь появление возле ее кроватки утром, когда она сосала палец или мастурбировала. Дело не только в том, что она боялась быть захваченной врасплох, но и в том, что хотела убежать от действительности. Псевдология, которая проявилась во время ее анализа и вырастала до фантастических пропорций, служила для воссоздания по ее желанию реальности, для нее невыносимой. Это странное отгораживание от действительности – которое доходило у нее до мегаломании (мании величия [Ред.]), – имело одной из причин, по моему мнению, чрезмерный страх перед родителями, особенно перед матерью. Именно для того, чтобы уменьшить этот страх, Эрна стремилась представлять себя сильной и строгой хозяйкой своей матери, что в свою очередь вело к значительной интенсификации ее садизма.

Фантазии Эрны, в которых она жестоко преследовала свою мать, все более отчетливо обнаруживали свой параноидальный характер. Как я уже говорила, она рассматривала любое действие, направленное на ее воспитание, даже если это касалось незначительных деталей ее одежды, как акт преследования со стороны матери. Не только это, но и все, что бы ее мать ни делала – то, как она вела себя с отцом, ее развлечения и т.д. – воспринимались Эрной как направленное против нее. Более того, она чувствовала, что за ней непрерывно следят. Одной из причин ее чрезмерной фиксации на матери было то, что она вынуждена была все время находиться под присмотром. Анализ показал, что Эрна чувствовала себя виновной в любой болезни матери и ожидала соответствующего наказания за свои собственные агрессивные фантазии. Действие сверхстрогого и жестокого “Сверх-Я” прослеживалось во многих деталях ее игр и фантазий, так как в них постоянно чередовались строгая, репрессивная мать и исполненный ненависти ребенок. Требовался углубленный анализ, чтобы прояснить эти фантазии, соответствовавшие тому, что у взрослых параноиков называется манией. Опыт, приобретенный мной с того времени, когда я впервые описывала этот случай, привел меня к мнению, что странный характер тревоги Эрны, ее фантазий и ее отношения к действительности является типичным в случаях с ярко выраженными чертами параноидальной активности.

В связи с этим я обратила внимание на гомосексуальные склонности Эрны, которые были необычайно сильными уже в раннем детстве. После того, как была проанализирована на ее сильная ненависть к отцу, вытекающая из Эдипова комплекса, эти склонности, хотя и в несомненно ослабленном виде, оставались по-прежнему довольно сильными, и на первый взгляд казалось, что вряд ли удастся от них избавиться в дальнейшем. Только после преодоления долгого и упрямого сопротивления в полную силу обозначился истинный характер ее мании преследования, связанной с ее гомосексуальностью. Теперь стремление к анальной любви проявлялось более отчетливо в его позитивной форме, чередуясь с фантазиями преследования. Эрна снова играла торговку (при этом было очевидно, что она продавала фекалии, так в самом начале она прервала игру, чтобы уйти в уборную). Я была в роли покупателя и должна была отдавать ей и ее товарам предпочтение перед всеми другими лавочниками. Потом она была покупателем и демонстрировала свою любовь ко мне, изображая таким способом отношения анальной любви между нею и ее матерью. Эти анальные фантазии вскоре были прерваны приступом депрессии и ненависти, направлявшимися главным образом против меня, хотя на самом деле они были адресованы ее матери. В связи с этим у Эрны появились фантазии, в которых присутствовала “черно-желтая” муха, в которой она сама узнала кусок фекалий – как оказалось, опасных и ядовитых фекалий. Эта муха, как сказала девочка, вышла из моего ануса, проникла в ее анус и нанесла ей повреждение.

В случае с Эрной, без сомнения, можно было утверждать наличие явлений, известных в качестве основы мании преследования, т.е. трансформации любви к родителю того же пола в ненависть и необычайно развитый механизм проекции. Дальнейший анализ, однако, обнаружил, что гомосексуальная склонность Эрны наслаивается на еще более глубокое исключительно сильное чувство ненависти по отношению к своей матери, укорененное в ее раннем Эдиповом комплексе и оральном садизме. Результатом этой ненависти стала чрезмерная тревога, которая, в свою очередь, была определяющим фактором ее фантазий с манией преследования вплоть до их мельчайших деталей. Здесь мы пришли к новому слою садистских фантазий, которые по своей силе превосходили все, через что я до сих пор пробралась в своем анализе Эрны. Это была самая сложная часть работы, подвергшая суровому испытанию готовность Эрны к сотрудничеству в нашем деле, поскольку она была сопряжена с чрезвычайно сильным чувством тревоги. Ее оральная зависть к генитальному и оральному удовлетворению, испытываемому ее родителями, по ее мнению, во время сношения, оказалась самой глубокой почвой ее ненависти. Вновь и вновь она выражала эту ненависть в своих фантазиях, направленных против родителей, соединяющихся в половом акте. В этих фантазиях она нападала на них, особенно на мать, с помощью своих экскрементов и других предметов; на самом деле, в глубине ее страха перед моими фекалиями (мухой), которые, как ей казалось, вталкивают в нее, скрывались фантазии о том, как она сама разрушала свою мать с помощью своих опасных и отравленных фекалий*.

*Как я позднее обнаружила в ходе моей аналитической работы, страх ребенка перед отравленными экскрементами усиливает его фиксацию на прегенитальном уровне, заставляя ребенка постоянно убеждать себя, что эти экскременты – и его собственные, и объекта страха – являются не вредными, а “хорошими”. Именно поэтому Эрна предлагала, чтобы мы делали друг другу “хорошие” анальные подарки и любили друг друга. Но состояния депрессии, за которыми следовали эти игры предполагаемой любви, показывали, что в глубине сознания она испытывала сильный страх и полагала, что мы – т.е. ее мать и она – преследовали и отравляли друг друга.

После того, как эти садистские фантазии и импульсы, относившиеся к очень ранней стадии исследования, были проанализированы, гомосексуальная фиксация Эрны на своей матери уменьшилась, а ее гетеросексуальные импульсы стали сильнее. До этих пор основной детерминантой ее фантазий были проявления ненависти и любви по отношению к матери. Ее отец фигурировал главным образом, как простой инструмент коитуса; его значение, по-видимому, было производным от отношений мать – дочь. В ее воображении каждый знак внимания к нему не служил никакой иной цели, кроме желания обмануть ее, Эрну, возбудить ее ревность и настроить ее отца против нее. Точно так же в тех фантазиях, где она отбирает отца у своей матери и завладевает им, основной акцент приходился на ненависть к матери и желание умертвить ее. Если в играх этого типа Эрна выражала любовь к своему мужу, тут же оказывалось, что эта нежность была только предлогом, обозначавшим ее чувство соперничества. Но по мере того, как она делала эти важные шаги в своем анализе, она продвинулась также в своих отношениях с отцом: у нее появились к нему подлинные чувства положительного характера. Теперь, когда уже не ненависть и страх безраздельно управляли ситуацией, смогли непосредственно проявиться отношения Эдипова комплекса. В то же время уменьшилась фиксация Эрны на своей матери, и их отношения, столь двойственные до сих пор, стали улучшаться. Эта перемена в отношении девочки к обоим родителям основывалась на сильных изменениях в характере ее фантазий. Ее садизм стал слабее, а мания преследования теперь проявлялась у нее значительно реже и менее интенсивно. Кроме того, важные изменения произошли и в ее отношении к действительности, и это можно было почувствовать, среди прочего, по возросшему вторжению реальности в ее фантазии.

В этот период анализа, после того, как в играх были выявлены идеи преследования, Эрна часто с удивлением говорила: “Но Мама не может на самом деле так делать? Она на самом деле очень любит меня”. Однако, по мере того, как ее связь с действительностью становилась более прочной, а ее бессознательная ненависть к своей матери – более осознанной, она начинала со все большей открытостью критически оценивать мать как реального человека. В то же время ее отношения с матерью улучшились, и наряду с этим улучшением в ее поведении стала заметной подлинная материнская нежность по отношению к ее воображаемому ребенку. Однажды, после того, как она была очень жестока с ним, она спросила глубоко взволнованным голосом: “Неужели я могла бы так обращаться со своим ребенком?” Таким образом, анализ ее мании преследования и ослабление тревоги не только укрепили ее гетеросексуальную позицию, но и улучшили ее отношения с матерью и позволили ей самой развить материнские чувства. По моему мнению, удовлетворительная регуляция этих фундаментальных отношений, определяющих для ребенка будущий выбор объекта любви и все течение его дальнейшей жизни, является одним из главных критериев успешного анализа.

Невроз Эрны очень рано проявился в ее жизни. Признаки болезни стали заметны уже в возрасте примерно одного года. (В умственном плане она была необычайно развитым ребенком.) С того времени ее трудности постоянно возрастали, и когда ей было от двух до трех лет, ее воспитание превратилось в неразрешимую проблему: ее характер уже был ненормальным, и она уже страдала от ярко выраженного навязчивого невроза. Ей еще не исполнилось четырех лет, когда обнаружилась необычная привычка к мастурбации и сосанию пальца. Впоследствии, к шести годам, стало ясно, что ее навязчивый невроз уже находился в хронической стадии. Ее лицо на фотографиях, где ей около трех, имеет то же самое невротическое, озабоченное выражение, что и в шесть лет.

Я хотела бы подчеркнуть необычайную серьезность этого случая. Навязчивые симптомы, среди всего прочего полностью лишившие ребенка сна, депрессия и другие признаки болезни, а также ненормальное развитие ее характера были лишь слабым отражением лежавшей за всем этим полностью нарушенной и неуправляемой жизни влечений. Дальнейшая перспектива в связи с развитием навязчивого невроза, который, как в этом случае, прогрессирует с годами, должна была быть совершенно мрачной. Можно с уверенностью указать, что единственным средством в подобных случаях является своевременное применение психоанализа.

Теперь мы более подробно рассмотрим структуру этого случая. Приучение Эрны к чистоплотности не было трудной задачей и завершилось необычайно рано, когда ей был всего год. Не было необходимости в какой-либо строгости: стремления рано развившегося ребенка стимулировали быстрое привыкание к общепринятым стандартам чистоты *.

*То, что было одним из источников ранней приверженности Эрны к чистоте, может быть установлено из фантазий, в которых она превосходит мать в чистоте, а ее отец называет ее “госпожа Парад Грязи” и женится на ней за это, в то время как ее мать умирает с голоду в тюрьме.

Но этот внешний успех сопровождался полной внутренней неудачей. Ужасающие анально-садистские фантазии Эрны продемонстрировали, до какой степени она застряла на этой стадии и к какой ненависти и двойственности это привело. Одной из причин этой неудачи послужила сильная органическая банально-садистская предрасположенность; но важную роль сыграл и другой фактор, на который указывал Фрейд как на предрасполагающий к навязчивым неврозам, а именно: слишком быстрое развитие “Я” по сравнению с либидо. Кроме этого, анализ показал, что и другая критическая фаза в развитии Эрны прошла успешно лишь внешне. Она все еще не оправилась после отнятия от груди. Наконец, вслед за этим она подверглась еще и третьему лишению. Когда она была в возрасте между шестью и девятью месяцами, ее мать заметила, какое очевидное сексуальное удовольствие доставляет ей забота об ее теле и в особенности мытье ее гениталий и ануса. Поэтому мать старалась мыть эти части тела очень осторожно, и чем старше и чистоплотнее становился ребенок, тем, конечно, легче было это делать. Но для ребенка, который воспринял более раннее и более внимательное отношение как форму совращения, эта позднейшая сдержанность стала фрустрацией. Это ощущение совращения, за которым лежало желание быть совращенной, впоследствии постоянно повторялось на протяжении ее жизни. В любых отношениях, например, со своей няней и с другими людьми, воспитывавшими ее, а также в ходе анализа, она пыталась повторять ситуации, в которых ее совращали или, наоборот, она выдвигала обвинение, что ее совращали. Анализ этой ситуации переноса позволил проследить эту установку через более ранние ситуации к самым ранним – к переживанию ласки в младенчестве.

Таким образом, мы можем видеть, какую роль в каждом из этих трех событий, которые повлекли за собой развитие невроза у Эрны, играли конституциональные факторы *.

* Постепенно я пришла к убеждению, что чрезмерный оральный садизм вызывает ускоренное развитие “Я”, а также ускоряет развитие либидо. Таким образом, конституциональные факторы в неврозе Эрны, о которых шла речь, – ее необычайно сильный садизм, слишком быстрое развитие ее “Я” и преждевременная активность ее генитальных импульсов – оказываются связанными между собой.

После этого случая мне удалось исследовать также и другой конституциональный фактор, приводящий к неврозу. Он заключается в неспособности части “Я” переносить тревогу. Во многих случаях – один из них и был случай Эрны – детский садизм очень скоро вызывает повышенную тревогу, с которой “Я” не может справиться. Вообще следует сказать, что способность “Я” справиться даже с обычной тревогой у разных людей неодинакова, этот факт имеет этиологическое значение для возникновения неврозов. Остается отметить, что пережитая ею сцена в то время, когда ей было два с половиной, в сочетании с этими конституциональными факторами и вызвала развитие невроза навязчивых состояний в его полной форме. В возрасте двух с половиной лет и позже, когда ей было три с половиной *, она спала в одной комнате со своими родителями во время летнего отпуска.

* 3десь мы можем проследить интересную аналогию со случаем, описанным Фрейдом в “Истории детского невроза” (1918). Когда Эрне было пять лет, то есть восемнадцать месяцев спустя после того, как она последний раз видела половой акт между родителями, она вместе с ними навестила свою бабушку и короткое время спала с ними в одной комнате, но не имела возможности видеть их коитус. Тем не менее, каждое утро Эрна удивляла бабушку, говоря: “Папа лежал в постели с мамой и возился с ней там”. Рассказ девочки оставался необъяснимым до тех пор, пока ее анализ не показал, что она представила то, что видела в возрасте двух с половиной и забыла, но это событие, тем не менее, оставило отпечаток в ее памяти. Когда ей было три с половиной года, эти впечатления возобновились, но снова были забыты. Наконец, восемнадцать месяцев спустя похожая ситуация (она спала с родителями в одной комнате) возбудила в ней бессознательное ожидание увидеть те же самые события и пробудила предыдущие переживания. В случае Эрны первоначальная сцена претерпела полное вытеснение, но впоследствии она была реактивирована и мгновенно всплыла в сознании.

В этих случаях она могла видеть происходивший между ними коитус. Последствия этого легко было установить с помощью простого внешнего наблюдения, даже не прибегая к анализу. Летом, во время которого “она имела первый опыт такого наблюдения, в ней произошли заметные перемены в неблагоприятную сторону. Анализ показал, что именно, картина полового акта ее родителей способствовала возникновению у нее невроза в его развитой форме. Он необычайно усилил ее чувства фрустрации и зависти по отношению к родителям и дал сильный толчок ее садистским фантазиям и враждебным побуждениям, направленным против их сексуального удовлетворения **.

** В своей работе “Задержка, симптом и страх” (1926) Фрейд показал нам, что именно количество имеющейся тревоги определяет начало невроза. По моему мнению, тревога высвобождается деструктивными тенденциями, так что начало невроза является, по сути, следствием резкого увеличения таких деструктивных тенденций. В случае Эрны именно возросшая ненависть, вызвавшая тревогу, и привела к болезни.

Навязчивые симптомы у Эрны объясняются следующим образом *.

* Анализ также вскрыл сильную склонность к меланхолии, связанную с ее болезнью. Во время анализа она все время жаловалась на странное чувство, которое ее посещало. Она говорила, что иногда сомневается, не животное ли она. Было доказано, что это ощущение определялось ее чувством вины за каннибальские побуждения. Ее депрессия, которую она обычно выражала словами “Что-то мне не нравится в жизни”, как было, показано в ходе анализа, оказалась подлинным taedium vitae (отвращением к жизни (лат.). – Прим. ред.) и сопровождалась идеями о самоубийстве. Она коренилась в чувстве тревоги и вины, возникавшей в результате орально-садистской интроекции объектов ее любви.

Навязчивый характер сосания пальца происходил от фантазий, в которых она сосала, била и пожирала отцовский пенис и материнские груди. Пенис заменял собой всего отца, а груди всю мать **.

** Ср. Абрахам, “Краткий очерк развития либидо” (Abraham, A Short Study of the Development of the Libido, 1924), часть II.

Кроме того, как мы видели, голова представляла в ее бессознательном пенис и, соответственно, битье головой об подушку – движения ее отца во время коитуса. Она говорила мне, что ночью она начинает бояться грабителей и воров сразу же, как только перестает “стучаться” головой. Таким образом, она освобождалась от страха с помощью отождествления себя с объектом этого страха.

Структура ее навязчивой мастурбации была очень сложной. Она различала разные ее формы: стискивание своих бедер, которое она называла “выравниванием”; качающиеся движения, о чем я уже упоминала, называемые “лепкой”, и вытягивание клитора, называемое (“буфетная игра”), когда она “хотела вытащить что-то очень длинное”. В дальнейшем она осуществляла давление на свою вагину с помощью протягивания уголка простыни между бедрами. В этих различных формах мастурбации проявлялись разные формы идентификации в зависимости от того, играла ли она в сопутствующих фантазиях активную роль своего отца или пассивную – матери, или обе сразу. Эти фантазии Эрны, имевшие сильную садо-мазохистскую окраску, обнаруживали прямую связь с той сценой, которая положила этому начало, а также с ее первоначальными фантазиями. Ее садизм был направлен против полового акта родителей, а в качестве реакции на садизм у нее появлялись соответствующие фантазии мазохистского характера.

На всем протяжении анализа Эрна мастурбировала этими различными способами. Благодаря успешному переносу, однако, удалось побудить ее к описыванию в промежутках своих фантазий. Таким образом, мне удалось найти причины этой навязчивой мастурбации и тем самым избавить от нее Эрну. Вращательные движения, которые возникли у нее во второй половине ее первого года, происходили от ее желания быть мастурбируемой и возвращали к манипуляциям, связанным с ее отправлениями в младенчестве. Был период в анализе, во время которого она в своих играх самыми разными способами изображала соитие своих родителей и потом давала выход всей своей ярости, вытекающей из пережитой фрустрации. По ходу этих сцен она ни разу не пропустила ситуации, в которой она укачивала себя в полулежачем или сидячем положении, показывала свои гениталии и со временем даже стала просить меня дотронуться до них и понюхать что-нибудь из них. В это же время она как-то удивила свою мать, попросив ее после ванны поднять одну из ее ног и похлопать или потрогать ее промежность, а сама она при этом приняла позу ребенка, которому припудривают гениталии – позу, давно уже ей забытую. Разъяснение ее качающихся движений привело к полному прекращению этого симптома.

Наиболее устойчивый симптом Эрны – задержка в учебе – был настолько труднопреодолимым, что, несмотря на все свои старания, ей понадобилось два года, чтобы овладеть тем, чему обычно дети учатся за несколько месяцев. Лишь в заключительной фазе анализа удалось существенно повлиять на эту задержку, так что когда я закончила лечение, она значительно уменьшилась, хотя полностью преодолеть ее не удалось.

Мы уже говорили о благоприятных переменах, имевших место в результате анализа, в отношениях Эрны со своими родителями и в ориентации ее либидо в целом и видели, что это стало возможным только потому, что она оказалась способной сделать первые шаги в сторону социальной адаптации. Ее навязчивые симптомы (мастурбация, сосание пальца, покачивание и т.п.) исчезли, хотя их сила была такова, что они даже вызывали у девочки бессонницу. После окончания лечения ее тревога значительно уменьшилась, и Эрна смогла спать нормально. Прошли также приступы *.

* Последний раз я получала сведения об Эрне через два с половиной года после анализа, и эти улучшения уже закрепились.

Несмотря на эти благоприятные результаты, я считала, что анализ никоим образом еще не завершен, и прервать его пришлось лишь по внешним причинам после 575 часов лечения, продлившегося два с половиной года. Чрезвычайная серьезность этого случая выразилась не только в симптомах ребенка, но и в искажениях характера и совершенно ненормальном развитии личности, требовала продолжения анализа с тем, чтобы устранить ряд трудностей, от которых она продолжала страдать. То, что она все еще находилась в очень нестабильном состоянии, было видно по тому, что в моменты сильного напряжения у нее возникали рецидивы ее старых проблем, хотя их выраженность была более слабой, чем первоначально. Поэтому оставалась возможность, что при сильном напряжении или же вступлении в период половой зрелости могло бы произойти возобновление болезни.

Это приводит нас к вопросу первостепенной важности, а именно: когда в случае анализа детского невроза можно сказать, что он завершен. Если говорить о детях в латентном возрасте, то я считаю, что даже их полное благополучие с точки зрения окружающих не может служить определяющим показателем завершенности анализа. Я пришла к выводу, что тот факт, что анализ привел к вполне благоприятным последствиям в развитии в латентный период – какими бы важными они ни были – сам по себе не гарантирует, что и дальнейшее развитие пациента будет вполне успешным. Переход к половому созреванию и дальше к зрелости, как мне представляется, является проверкой того, был ли анализ детского невроза доведен до конца. Как эмпирический факт я могу констатировать лишь то, что анализ гарантирует будущую стабильность ребенку в прямой зависимости от того, насколько он (анализ) способен разрешить тревогу на самых глубоких психических уровнях. В этом и в характере бессознательных фантазий ребенка или же в изменениях, которые произошли в его поведении, следует искать критерий завершенности анализа.

Возвратимся к случаю Эрны. Как уже было сказано, в конце анализа ее мания преследования существенно уменьшилась по частоте проявлений и интенсивности. Однако, пo моему мнению, следовало продолжать работу по ослаблению ее садизма и тревоги, чтобы предотвратить возможность вспышек болезни в пубертатный период или в период ее взросления. Но так как продолжение анализа было в тот момент невозможно, его завершение было отложено на будущее.

Теперь в связи с историей болезни Эрны я бы хотела рассмотреть вопросы общего значения, поскольку некоторые из них впервые возникли в этом случае. Я обнаружила, что большое количество сексуальных тем в анализе Эрны и свобода, которая была предоставлена в фантазиях и играх *, привели к уменьшению, а не к возрастанию сексуального возбуждения и преобладания сексуальной тематики. Эрна была ребенком, чье чрезмерное сексуальное развитие бросалось в глаза каждому.

* Я подчеркнула в другом месте, что анализ ребенка, как и взрослого, должен проводиться с осторожностью, но критерии должны быть другими. Например, принимая участие в играх и фантазиях ребенка, аналитик на самом деле доставляет ему большее удовлетворение, чем взрослому пациенту, хотя вначале это кажется не так. Ибо игра – это естественная форма самовыражения ребенка, так что участие аналитика в ней не отличается по характеру от того внимания, с которым он следит за словесным самовыражением взрослого пациента, описывающего свои фантазии. Более того, необходимо помнить, что удовлетворение, которое дети получают в своем анализе, является большей частью воображаемым. Эрна на самом деле регулярно мастурбировала во время сеансов на протяжении определенного периода времени. Но она является исключением. Мы не должны забывать, что в ее случае навязчивая мастурбация присутствовала в том же объеме, в каком она обычно мастурбировала все время, иногда даже в присутствии других людей. Когда принуждение существенно уменьшилось, аналитическая ситуация привела к прекращению мастурбации во время сеансов и свелась к простому воображению мастурбации в фантазиях.

Не только характер ее фантазий, но и ее поведение и движения были поведением и движениями, свойственными очень чувственным девочкам в период полового созревания. Это особенно проявлялось в том, как провоцирующе она держала себя по отношению к мужчинам и мальчикам. В ходе анализа ее поведение также сильно изменилось к лучшему, и когда он закончился, она стала больше похожей на ребенка во всех отношениях. Далее, в результате анализа ее фантазий с мастурбацией был положен конец реальной мастурбации в ее жизни *.

* Под этим я подразумеваю прекращение у нее чрезмерной мастурбации и мастурбации в присутствии других людей, коренившейся в принуждении, а не прекращение мастурбации вообще.

Другой психоаналитический принцип, который я хотела подчеркнуть здесь, заключается в том, что необходимо доводить до сознания (насколько это возможно) те сомнения и критицизм по отношению к родителям ребенка и, в особенности к их сексуальной жизни, которые скрываются в бессознательном этого ребенка. Его отношение к окружению не может, тем не менее, пострадать от этого, поскольку, будучи привнесенными в сознание, его бессознательные обиды и враждебные суждения проходят проверку действительностью и тем самым теряют свою прежнюю опасность, а его отношение к действительности в целом улучшается, так как его способность критиковать своих родителей сознательно уже является, как мы видели на примере Эрны, результатом того, что ее отношение к действительности улучшилось *.

* Когда Эрна была настолько оторвана от действительности, я имела возможность лишь анализировать материал, связанный с ее фантазиями; но я постоянно прослеживала какую-то нить, хоть и слабую, которая могла связывать эти фантазии с реальностью. Благодаря этому по мере постоянного уменьшения ее тревоги, мне удалось постепенно укрепить ее связь с реальностью. В латентный период аналитик очень часто должен заниматься большей частью материалом подобного рода фантазий на протяжении долгого времени, пока он не сможет получить доступ к реальной жизни ребенка и интересам “Я”.

Перейдем теперь к специальным вопросам техники. Было уже неоднократно сказано, что у Эрны во время аналитического сеанса часто случались вспышки гнева. Ее проявления гнева и садистские импульсы нередко принимали угрожающие формы по отношению ко мне. Известно, что анализ высвобождает сильные аффекты у навязчивых невротиков, а у детей они находят еще более открытый и неуправляемый выход, чем у взрослых. Я ясно дала Эрне понять, что она не должна нападать на меня физически. Но она была вольна отреагировать свои аффекты многими другими способами; она бросалась игрушками или резала их на куски, опрокидывала маленькие стулья, бросалась подушками, топала ногами на диване, разливала воду, пачкала бумагу, игрушки или умывальник, ругалась и т.п. без малейшего вмешательства с моей стороны **.

** Я считаю совершенно необходимым, чтобы при работе с детьми помещение, в котором проводится лечение, было оборудовано таким образом, чтобы ребенок мог совершенно свободно отреагировать свои аффекты. Повреждение мебели, пола и т.д. должно в определенных пределах учитываться при оплате.

Но одновременно я анализировала ее ярость, что всегда ослабляло ее, а иногда даже полностью успокаивало. Таким образом, в аналитической технике существует три способа работы с детскими вспышками эмоций во время лечения: (1) Ребенок должен держать часть своих аффектов под контролем, но это нужно лишь в той мере, насколько в этом есть реальная необходимость; (2) можно давать выход его аффектам в словах и другими способами, описанными выше; и (3) его аффекты уменьшаются или устраняются посредством продолжения интерпретации и прослеживания связи настоящей ситуации с первоначальной, т.е. давшей толчок к заболеванию.

Объем, в котором применяется каждый из этих методов, может сильно меняться. Например, с Эрной я руководствовалась следующим заранее продуманным планом. Некоторое время у нее происходили вспышки ярости каждый раз, когда я говорила ей, что сеанс закончился, поэтому я стала открывать обе половинки дверей моей комнаты, чтобы проверить Эрну, так как я знала, что для нее было бы крайне болезненно, если человек, приходящий после нее, увидел бы ее поведение. Могу отметить, что в этот период моя комната после того, как Эрна ее покидала, обычно была похожа на поле сражения. Позже перед тем, как уйти, она удовлетворялась торопливым сбрасыванием подушек на пол; в то время как еще позже она уже покидала комнату совершенно спокойно. Есть и другой пример, взятый из анализа Петера (в возрасте трех лет и девяти месяцев), который также был одно время жертвой неистовых вспышек ярости. В более поздний период его анализа он сказал совершенно неожиданно, показывая на игрушку: “Я ведь просто могу думать, что я сломал это” *.

* Наблюдения даже за очень маленькими детьми доказывают, что они полностью схватывают природу ситуации переноса и понимают, что уменьшение их аффектов произошло в результате интерпретации первичной ситуации и связанных с ней аффектов. В таких случаях, например, Петер часто делал различие между мной, которая “была как бы его мамой”, и своей “настоящей мамой”. Например, заводя и выключая свой мотор, он плевал в меня, и хотел побить, называя меня “капризной бестией”. Он яростно отрицал мое истолкование, но каждый раз он снова становился спокойным и нежным и спрашивал: “Значит, я хотел сказать “Бестия” моей настоящей маме, когда папин этот самый входил в маму?”

Здесь можно указать, что настойчивость, с которой аналитик должен добиваться от ребенка частично контролировать свои эмоции – правило, которое ребенку, разумеется, вовсе не придется по вкусу, – не имеет смысла как педагогическая мера; такое требование основано на необходимости, исходящей от реальной ситуации, так что даже маленький ребенок способен это понять. Бывают также случаи, когда я не выполняю всех действий, которые предназначаются мне в игре, на том основании, что их полная реализация была бы для меня слишком сложной или неприятной. Тем не менее, даже в этих случаях я, насколько возможно, следую за ходом мыслей ребенка. Очень важно, кроме того, чтобы аналитик выражал как можно меньше эмоций по поводу эмоциональных вспышек у ребенка.

Теперь я предлагаю сделать обзор данных, полученных на этом примере, чтобы проиллюстрировать сформировавшиеся у меня с тех пор теоретические концепции. Позолоченные лампы паровоза, которые, как думала Эрна, были “такие красивые, красные и горящие” и которые она сосала, представляли собой отцовский пенис (ср. ”что-то длинное и золотое”, что держало на воде капитана), а также груди ее матери. То, что ее сильное чувство вины было обусловлено сосанием предметов, доказывалось следующим: когда я играла роль ребенка и сосала эти лампы, – это, по ее мнению, было моим самым большим недостатком. Это чувство вины можно объяснить тем, что сосание представляет собой также кусание и пожирание материнских грудей и отцовского пениса. По моему мнению, именно процесс отнятия от груди, желание ребенка заключить в себя отцовский пенис и чувство зависти и ненависти к матери формируют Эдипов комплекс. В основании этой зависти лежит ранняя детская сексуальная теория о том, что, совокупляясь с отцом, мать принимает в себя и удерживает в себе его пенис.

Эта зависть оказалась центральным пунктом невроза Эрны. Те нападения, которые в самом начале процесса анализа она предпринимала с помощью “третьего лица” на дом, в котором жили только мужчина и женщина, были выражением ее деструктивных импульсов по отношению к материнскому телу и отцовскому пенису, который, согласно ее фантазиям, находился внутри тела матери. Эти импульсы, стимулируемые оральной завистью маленькой девочки, находили выражение в игре, где она топила корабль (свою мать) и отрывала у капитана (своего отца) “длинную золотую штуку” и его голову, которая держала его на плаву, т.е. кастрировала его тогда, когда он совокуплялся с матерью. Детали ее фантазий с нападением показывали, до каких размеров садистской изобретательности доходили враждебные импульсы по отношению к материнскому телу. Например, она превращала свои экскременты в горючее и взрывчатое вещество с целью разрушить это тело изнутри. Это изображалось в картине сжигания и разрушения дома со “взрыванием” находящихся внутри людей. Разрезание бумаги (она называла это “делать рубленое мясо” или “глазной салат”) представляло собой полное разрушение родителей во время совокупления. Желание Эрны откусить мой нос и сделать “бахрому” в нем было не столько нападением на меня лично, сколько символизировало физическое нападение на пенис ее отца, как бы находящийся у меня внутри, что доказывалось материалом ее фантазий, продуцируемых в связи с этим *.

* В другом случае анализа я также обнаружила, что нападки на мой нос, ноги, голову и т.п. никогда не относились просто к этим частям тела как таковым; они были также направлены против них как символических заменителей отцовского пениса, прикрепленного ко мне или заключенного внутри меня, т.е. внутри матери.

То, что Эрна предпринимала нападения на тело своей матери с целью захвата и уничтожения не только отцовского пениса, но и фекалий и гипотетических детей, было продемонстрировано в различных вариациях “рыбного” цикла игр, который весь вращается вокруг той отчаянной, захватившей все ресурсы борьбы между “торговкой рыбой” (ее матерью) и мной в роли ребенка (ее самой). Далее, как мы уже видели, она воображала, что я, увидев, как она вместе с полицейским “вспенивала” деньги или рыбу, пыталась любыми средствами завладеть этой рыбой. Картина полового акта между ее родителями возбудила в ней желание украсть пенис ее отца и то, что могло находиться в теле ее матери. Вспомните, что реакция Эрны против этого намерения ограбить и полностью разрушить тело ее матери выражалась в страхе, который возникал после ее борьбы с торговкой рыбой, страхе, что грабительница вытащит у нее все изнутри. Именно этот страх я описывала как имеющий отношение к самой ранней ситуации опасности у девочек и как эквивалент страха кастрации у мальчиков. Можно в связи с этим говорить о связи между этой ранней тревогой Эрны и ее необычным внутренним запретом на учебу, о связи, которая встречалась впоследствии и в других случаях. Я уже указывала, что у Эрны только анализ глубочайших уровней ее садизма и раннего Эдипова комплекса позволил как-то повлиять на этот запрет. Ее сильно развитый эпистемофилический (страх знаний [Ред.]) инстинкт был настолько тесно связан с ее ярко выраженный садизмом, что защита против последнего приводила к полному отставанию по многим предметам, которые требовали от нее стремления к знаниям. Арифметика и чистописание представлялись ее бессознательному как яростные садистские нападения на тело ее матери и отцовский пенис. Они означали разрывание, разрубание на части или сжигание материнского тела вместе с заключенными в нем детьми и кастрацию отца. Чтение же также вследствие символического приравнивания тела матери и книг должно было означать насильственное вынимание из этого тела веществ, детей и т.д.

Наконец, я хочу использовать этот случай для того, чтобы привлечь внимание и к другому моменту, который, как показал дальнейший опыт, имеет общее значение. Я обнаружила не только то, что характер фантазий Эрны и ее отношение к действительности были типичными для случаев с сильно выраженными параноидальными признаками, но и то, что причины этих параноидальных признаков и связанной с ними гомосексуальной склонности были основными факторами этиологии паранойи в целом. Замечу кратко, что я обнаружила сильные параноидальные признаки у многих детей, и это дает мне основание утверждать, что одной из важных и перспективных задач Детского Анализа является вскрытие и устранение психотических искажений личности на ранних этапах.

 

Перевод: Ю. Ланько
Знаменитые случаи из практики психоанализа. Сборник. 1995

МЕЛАНИ КЛЯЙН К вопросу о психогенезе маниакально-депрессивных состояний.

 

Мои более ранние работы содержат отчет о фазе садизма в его зените, через которую дети проходят во время первого годы жизни. В самые первые месяцы жизни ребенка и него имеются садистические импульсы, направленные не только против груди матери, но также против ее тела внутри: вычерпать его, сожрать его содержимое, разрушить его всеми средствами, которые может предоставить садизм. Развитие ребенка управляется механизмами интроекции и проекции. С самого начала Эго интроецирует объекты “хорошие” и “плохие”, для каждых из них прототипом является грудь матери – для хороших объектов, когда ребенок получает ее и для плохих, когда она покидает его. Но именно потому, что ребенок проецирует свою собственную агрессию на эти объекты, он ощущает их “плохими” и не только тогда, когда они фрустрируют его желания: ребенок представляет их как действительно опасные – преследователи, которых он боится, что они сожрут его, вычерпают содержимое его тела, разрежут его на куски, отравят его – короче, осуществят свое разрушение всеми возможными садистическими средствами. Эти образы, которые фантастически нарушают картину реальных объектов, на которой они основаны, устанавливаются не только во внешнем мире, но, посредством процесса инкорпорации, также внутри Эго. Следовательно, совсем маленькие дети проходят через ситуации тревоги (и реагируют на них с механизмами защиты), содержимое которых сравнимо с психозами взрослых.

Один из самых ранних методов защиты против страха преследователей, воспринимаемых как существующих во внешнем мире либо интернализированных, является метод скотомизации, отрицания психической реальности; это может приводить к существенному ограничению механизмов интроекции и проекции, и к отрицанию внешней реальности, и формирует основу самых тяжелых психозов. Очень скоро, также, Эго начинает попытки защититься против интернализированных преследователей посредством процессов изгнания (expulsion) и проекции. В то же время, так как страх интернализированных объектов нисколько не уничтожается с их проекцией, Эго выстраивает против преследователей внутри тела те же силы, какие она применяет против них во внешнем мире. Содержание этих тревог и механизмы защит формируют основу паранойи. В инфантильном страхе волшебников, колдунов, злых зверей и т.д. мы видим нечто от этой психотической тревоги, в частности параноидной тревоги, но здесь она уже подверглась проекции и модификации. Один из моих выводов, более того, заключается в том, что инфантильная психотическая тревога, в особенности параноидная тревога, связана с обсессивными механизмами и модифицируется этими механизмами, которые появляются очень рано.

В этой статье я собираюсь рассмотреть депрессивные состояния в их отношении к паранойе с одной стороны и к мании с другой. Я получила материал, на котором основаны мои выводы, из анализа депрессивных состояний в случаях тяжелых неврозов, пограничных состояний и из анализа пациентов, и взрослых, и детей, которые проявляли смешанные параноидные и депрессивные наклонности.

Я изучала маниакальные состояния в различной степени и форме, включая легкие гипоманиакальные состояния, которые возникают у нормальных людей. Анализ депрессивных и маниакальных черт у нормальных детей и взрослых также оказался очень поучительным.

Согласно Фрейду и Абрахаму, фундаментальным процессом в меланхолии является потеря любимого объекта. Реальная потеря реального объекта, или некоторые сходные ситуации, имеющие такое же значение, приводят к тому, что объект становится инсталлированным в Эго. Вследствие, однако, избытка каннибалистических импульсов в субъекте, эта интроекция терпит неудачу и в результате возникает заболевание.

Итак, почему именно процесс интроекции столь специфичен для меланхолии? Я полагаю, что основное различие между инкорпорацией в паранойе и в меланхолии связано с изменениями в отношении субъекта к объекту, хотя это также вопрос изменения в конституции интроецирующего Эго. Согласно Эдварду Гловеру, Эго, [but loosely] сперва слабо организованное, состоит из значительного числа ядер Эго. С его точки зрения, в первую очередь ядра орального Эго и позже ядра анального Эго преобладают над другими. На этой очень ранней фазе, в которой оральный садизм играет ведущую роль, и которая, на мой взгляд, является основой шизофрении, сила Эго идентифицироваться с его объектами все еще мала, частично из-за того, что она само все еще не скоординировано (un-coordinated) и частично потому, что интроецированные объекты все еще главным образом являются частичными объектами, которые приравниваются к выделениям.

В паранойе характерные защиты направлены главным образом на аннигиляцию “преследователей”, хотя тревоги по поводу Эго занимают главное место в этой картине. Когда Эго станет лучше организованным, интернализированные образы будут сильнее приближаться к реальности и Эго будет полнее идентифицироваться с “хорошими” объектами. Страх преследования, который сперва ощущался по поводу Эго, теперь относится к также и к хорошим объектам, и с этого времени предохранение хорошего объекта рассматривается как синоним выживания Эго.

Рука об руку с этим развитием происходит изменение величайшей важности, а именно, переход от отношения к частичным объектам к отношению с целостным объектом. Посредством этого шага Эго достигает новой позиции, которая составляет основу ситуации, называемой потерей любимого объекта. Пока объект не живет как целый, его потеря не может восприниматься как потеря целого.

С этим изменением в отношении к объекту появляется тревога нового содержания, и происходит изменение в механизме защиты. Развитие либидо также подвергается решающему влиянию. Параноидная тревога, не станут ли объекты, садистически разрушенные, сами источником яда и опасности внутри тела субъекта, заставляет его, несмотря на силу его оральных садистических атак, быть в то же самое время очень недоверчивым к ним, все-таки инкорпорируя их.

Это приводит к ослаблению [weakening? – слабость, склонность] оральных фиксаций. Одна из манифестаций этого может наблюдаться в трудностях, которые очень маленькие дети проявляют в отношении еды, что, я думаю, всегда имеет параноидные корни. Когда ребенок (или взрослый) идентифицируется более полно с хорошим объектом, либидные стремления усиливаются; он развивает жадную любовь и желание поглотить этот объект и механизм интроекции усиливается. Кроме того, он оказывается вынужден постоянно повторять инкорпорацию хорошего объекта, частично из-за страха, что он уничтожил его своим каннибализмом – т.е. повторение этого действия направлено на тестирование реальности его страхов и опровержение их – и частично из-за страха интернализированных преследователей, против которых ему требуется помощь хорошего объекта. На этой стадии Эго более чем когда-либо движимо одновременно любовью и потребностью интроецировать объект.

Другим стимулом для интроекции является фантазия, что любимый объект может быть сохранен в безопасности внутри себя. В этом случае опасности изнутри проецируются на внешний мир.

Если, однако, забота [consideration] об объекте усиливается, и устанавливается лучшее понимание психической реальности, тревога, не будет ли объект разрушен в процессе интроекции его, приводит – как описывал Абрахам – к различным нарушениям в функции интроекции.

Мой опыт свидетельствует, более того, что имеется глубокая тревога, связанная с опасностями, которые ожидают объект внутри Эго. Оно не может быть безопасно сохранено там, так как место внутри ощущается как опасное и ядовитое, в котором любимый объект погибнет. Здесь мы видим одну из ситуаций, которые я описала как являющиеся фундаментальными в “потере любимого объекта”, а именно, ситуации, когда Эго становится полностью идентифицированным с его хорошими, интернализированными объектами, и в то же самое время начинает осознавать свою собственную неспособность защитить и сохранить их против интернализированных, преследующих объектов и Ид. Эта тревога психологически оправданна.

Эго, когда оно становится полностью идентифицированным с объектом, не отказывается от своих более ранних механизмов защиты. Согласно гипотезе Абрахама, аннигиляция и изгнание объекта – процессы, характерные для более раннего анального уровня -инициируют депрессивный механизм. Если это так, это подтверждает мое представление о генетической связи между паранойей и меланхолией. На мой взгляд, параноидный механизм разрушения объектов (либо внутри тела либо во внешнем мире) всеми средствами, которыми оральный, уретральный и анальный садизм может управлять, продолжает, но в меньшей степени и с определенной модификацией оказывать влияние на [to the change] изменение отношения субъекта к его объектам. Как я уже говорила, страх, не будет ли хороший объект изгнан вместе с плохим приводит к обесцениванию механизмов изгнания и проекции. Мы знаем, что на этой стадии Эго больше использует интроекцию хорошего объекта в качестве механизма защиты. Это связано с другим важным механизмом: механизмом совершения репараций объекту. В некоторых моих ранних работах я обсуждала в деталях понятие реставрации (restoration) и показала, что это намного больше, чем просто реактивное образование. Эго чувствует себя принуждаемым (и я могу добавить, принуждаемым его идентификацией с хорошим объектом) совершить реституцию (restitution) за все садистические атаки, которые оно пустило в ход против этого объекта. Когда ярко выраженное различие между хорошим и плохим объектом достигнуто, субъект пытается восстановить первый, совершая хорошее в восстановлении каждой детали его садистических атак. Но Эго все еще не может достаточно быть уверенным в благожелательности этого объекта и в своей собственной способности совершить реституцию. С другой стороны, благодаря его идентификации с хорошим объектом и благодаря другим ментальным успехам, которые это подразумевает, Эго оказывается вынужденным более полно осознать психическую реальность, и это приводит его к болезненному конфликту. Некоторые из его объектов – неопределенное число – являются его преследователями, готовыми поглотить его и причинить ему огромный вред [do violence]. Всевозможными способами они угрожают одновременно Эго и хорошему объекту. Каждый вред, причиненный в фантазии ребенком его родителям (первоначально из ненависти и вторично из самозащиты), каждый акт агрессии [violence], совершенный одним объектом с другим (в особенности деструктивный, садистический коитус родителей, который рассматривается как еще одно последствие его собственных садистических желаний) – все это разыгрывается [played out] одновременно во внешнем мире и, так как Эго постоянно вбирает в себя весь внешний мир, также внутри Эго. Теперь, однако, все эти процессы рассматриваются как постоянный источник опасности одновременно для хороших объектов и для Эго.

Верно, что теперь, когда хорошие и плохие объекты более ясно дифференцированно, ненависть субъекта направлена скорее против последних, тогда как его любовь и его попытки репарации больше сфокусированы на первых; но избыток его садизма и тревоги действует как препятствие этому продвижению в ментальном развитии. Каждый внешний или внутренний стимул (например, каждая реальная фрустрация) чревата крайней опасностью: не только плохим объектам, но также и хорошим угрожает Ид, поскольку каждый приступ ненависти или тревоги может временно уничтожить дифференциацию и таким образом привести к “потере любимого объекта”. И это не только сила неконтролируемой ненависти субъекта, но также его любовь, что угрожает объекту, поскольку в этой фазе его развития любящий объект и поглощающий очень тесно связаны. Маленький ребенок, который верит, когда его мама исчезает, что он съел ее или разрушил ее (либо из любви либо из ненависти), терзается тревогой одновременно за нее и за хорошую мать, которую он поглотил в себя.

Теперь становится ясно, почему, в этой фазе развития, Эго чувствует постоянную угрозу своему обладанию интернализированными хорошими объектами. Оно полно тревоги, не умрут ли эти объекты. И у детей, и у взрослых, страдающих от депрессии, я обнаруживала страх мучительно умирающих или мертвых объектов (особенно родителей) внутри них и идентификацию Эго с объектами в этом состоянии.

С самого начала психического развития существует постоянная корреляция реальных объектов с объектами, инсталлированными внутри Эго. Именно по этой причине тревога, которую я только что описала, проявляет себя в преувеличенной фиксации ребенка на его матери или тем, кто за ним ухаживает. Отсутствие матери возбуждает в ребенке тревогу, не передадут ли его плохим объектам, внешним или интернализированным, либо по причине ее смерти, либо по причине ее превращения в “плохую” мать.

Оба случая указывают на то, что он потерял свою любимую мать, и я особо привлекла бы внимание в факту, что этот страх потери “хороших”, интернализированных объектов становится постоянным источником тревоги, что его реальная мать может умереть. С другой стороны, каждое переживание, которое говорит о потере реального любимого объекта, стимулирует страх потери также и интернализированного.

Я уже говорила о том, что мой опыт привел меня в выводу, что потеря любимого объекта имеет место во время той фазы развития, в которой Эго совершает переход от частичного к полному инкорпорированию объекта. Описав сейчас ситуацию Эго в этой фазе, я могу выразиться более точно по этому поводу. Процессы, которые впоследствии обозначаются как “потеря любимого объекта” обусловлены чувством неспособности (failure) у субъекта (во время отнятия от груди и в периоды, которые предшествуют и следуют за ним) сохранить его хороший, интернализированный объект, т.е. самому обладать им. Одна из причин этой неспособности состоит в том, что он не может преодолеть его параноидный страх интернализированных преследователей.

В этой точке мы сталкиваемся с вопросом о важности для всей нашей теории. Мои собственные наблюдения и наблюдения ряда моих коллег в Англии присели нас в выводу, что прямое влияние ранних процессов интроекции и на нормальное, и на патологическое развитие намного более значимое, и в некоторые отношениях иное, чем до сих пор обычно принимается в психоаналитических кругах.

Согласно нашим взглядам, даже самые ранние инкорпорированные объекты формируют основу Супер-Эго и входят в его структуру. Это вопрос далеко не просто теоретический. Когда мы изучаем отношение раннего инфантильного Эго к его интернализированным объектам и к Ид, и приходим к пониманию постепенных изменений, которым подвергаются эти отношения, мы получает более глубокое понимание (insight into) ситуаций специфической тревоги, через которые проходит Эго, и специфических механизмов защиты, которые оно развивает, когда становится более высоко организованным. Гладя с этой точки зрения на наш опыт, мы находим, что мы достигли более полного понимания самых ранних фаз психотического развития, структуры Супер-Эго и генезиса психотических заболеваний, поскольку там, где мы имеем дело с этиологией, кажется существенным принимать во внимание диспозицию либидо не просто как таковую, но также рассматривать ее в связи с самыми ранними отношениями субъекта в его интернализированным и внешним объектам, рассмотрение, которое подразумевает понимание механизмов защиты, развиваемых Эго постепенно при столкновении с различными ситуациями тревоги.

Если мы примет этот взгляд на формирование Супер-Эго, его безжалостная суровость в случае меланхолии станет более понятной. Преследования и требования интернализированных объектов; нападения таких объектов друг на друга (особенно те, которые представлены садистическим коитусом родителей); настоятельная необходимость выполнять очень строгие требования “хороших” объектов и примирять их внутри Эго с исходящей от Ид [resultant] ненависти; постоянная неуверенность в “хорошести” хорошего объекта, которая заставляет его с такой легкостью превращаться в плохой объект – все эти факторы объединяются, чтобы создать в Эго чувство, что оно является жертвой противоречивых и невозможных требований изнутри, состояние, которое ощущается как нечистая совесть. Иначе говоря: самые ранние проявления [utterances] совести ассоциированы с преследованием плохими объектами. Само слово “грызущая совесть” (Gewissenbisse) свидетельствует о безжалостности “преследования” совести и о том факте, что первоначально она воспринимается как пожирающая свою жертву.

Среди различных внутренних требований, которые влияют [go to] на суровость Супер-Эго у меланхолика, я упоминала его настойчивую потребность исполнять самые строгие требования “хороших” объектов. Именно эта часть картины – а именно, только жестокость “хороших”, т.е. любимых внутренних объектов – признавалась до сих пор общим аналитическим мнением, а именно, в безжалостной суровости Супер-Эго у меланхолика. Но, на мой взгляд, только глядя в целом на отношение Эго к его фантастически плохим объектам, равно как и к его хорошим объектам, только глядя на всю картину внутренней ситуации, которую я пыталась описать в этой статье, мы можем понять рабство, в которое попадает Эго, когда подчиняется исключительно жестоким требованиям и указаниям его любимого объекта, который был инсталлирован внутри Эго. Как я уже упоминала раньше, Эго старается держать хорошее отдельно от плохого, реальные отдельно от фантастических объектов. В результате появляется понятие об исключительно плохих и исключительно совершенных объектах, то есть, его любимые объекты являются в различных аспектах [in many ways] исключительно высоко моральными и требовательными. В то же самое время, так как Эго не может действительно держать свои реальные хорошие и плохие объекты отдельно друг от друга в своем уме, часть жестокости плохих объектов и Ид начинает относиться к хорошим объектам и это тогда вновь усиливает суровость их требований. Эти строгие требования служат цели поддержать Эго в его борьбе против его неконтролируемой ненависти и его плохих атакующих объектов, с которыми Эго частично идентифицируется. Чем сильнее тревога потерять любимые объекты, чем сильнее Эго стремится сохранить их, и чем труднее становится задача восстановления, тем строже будут требования, которые ассоциированы с Супер-Эго.

Я пыталась показать, что трудности, которые Эго переживает когда оно переходит к инкорпорации целостного объекта, происходят от его все еще несовершенной способности справиться с управлением, посредством его новых механизмов защиты, со свежим содержанием тревоги, возникающим при этом продвижении в его развитии.

Я осознаю, как трудно провести четкую линию между содержанием тревоги и чувствами параноика и тех, кто депрессивный, так как они очень близко связаны друг с другом. Но они могут быть отделены друг от друга, если в качестве критерия дифференциации рассмотреть, является ли тревога преследования главным образом относящейся к сохранению Эго – и в этом случая она параноидная – или к сохранению хороших интернализированных объектов, с которыми Эго идентифицируется как целое. В последнем случае – который является депрессивным случаем – тревога и чувства страдания имеют намного более сложную природу. Тревога, не будут ли хорошие объекты и с ними Эго разрушены, или тревога, что они находятся в состоянии дезинтеграции, взаимосвязана с постоянными и отчаянными попытками сохранить хорошие объекты, и интернализированные, и внешние.

Мне кажется, что только когда Эго интроецирует объект как целое и устанавливает лучшее отношение к внешнему миру и к реальным людям, тогда оно способно понять бедствие, создаваемое его садизмом и особенно его каннибализмом, и почувствовать страдание от этого. Это страдание относится не только к прошлому, но также и к настоящему, так как на этой ранней стадии развития садизм находится в самом разгаре. Требуется более полная идентификация с любимым объектом и более полное осознание его значения, чтобы Эго стало осознавать состояние дезинтеграции, к которому оно приводило [has reduced] и продолжает приводить свой любимый объект. Эго тогда сталкивается с психическим фактом, что его любимые объекты находятся в состоянии распада (dissolution) – на части [in bits] – и отчаяние, раскаяние, и тревога, происходящие от этого осознания, находятся на дне многочисленных ситуаций тревоги. Перечислю только некоторые из них: существует тревога о том, как собрать эти куски вместе правильным образом и в правильное время; как выбрать правильные части и отделаться от плохих частей; как оживить объект, когда он собран вместе; и существует тревога о том, что выполнению этой задачи могут помешать плохие объекты и своя собственная ненависть, и т.д.

Ситуации тревоги этого типа, как я обнаружила, находятся в основе не только депрессии, но также всех задержек [inhibitions] в работе. Попытки сохранить любимый объект, восстановить и возродить его [repair and restore], попытки, которые в состоянии депрессии связаны с разочарованием, так как Эго сомневается в своей способности достичь этого восстановления, являются определяющими факторами во всех сублимациях и во всем развитии Эго. В этой связи я сейчас напомню о специфическом значении для сублимации частей, к которым был редуцирован любимый объект, и усилия собрать их вместе. Это “совершенный” объект, который в частях; поэтому попытка отменить (undo) состояние дезинтеграции, к которому он был редуцирован, предполагает необходимость сделать его прекрасным и “совершенным”. Мысль о совершенстве, более того, столь притягательна потому, что она опровергает мысль о дезинтеграции. У некоторых пациентов, которые отвернулись от своей матери в нелюбви или ненависти, или использовали другие механизмы, чтобы убежать от нее, я обнаруживала, что в их уме тем не менее существует изображение прекрасной матери, но которое ощущается только как изображение, а не ее реальная личность. Реальный объект воспринимается как непривлекательный – действительно испорченный, неисправимый и следовательно страшный человек. Прекрасное изображение было отделено от реального объекта, но не было отброшено, и играет огромную роль в специфических способах [their] сублимаций.

По-видимому, желание совершенства коренится в депрессивной тревоге о дезинтеграции, которая таким образом имеет огромное значение во всех сублимациях.

Как я уже указывала раньше, Эго приходит к пониманию своей любви к хорошему объекту, целому объекту и в добавок к реальному объекту, вместе с ошеломляющим пониманием вины перед ним. Полная идентификация с объектом основанная на либидной привязанности [attachment], сперва к груди, а затем к целой личности, идет рука об руку с тревогой за него (о его дезинтеграции), с виной и раскаянием, с чувством ответственности за сохранение его невредимым в защите от преследователей и Ид, и с печалью, относящейся к ожиданию неизбежной потери его. Эти эмоции, либо сознательные, либо бессознательные, на мой взгляд являются существенными и фундаментальными элементами чувства, которое мы называем любовью.

В этой связи я могу сказать, что мы знакомы с самоупреками депрессивного человека [the depressive], которые представляют собой упреки против объекта. Но, на мой взгляд, [ego’s hate of the id, cf.: p.131: subject hates his id] Эго ненависть к Ид, которая главенствует [paramount] в этой фазе, отвечает гораздо больше за его чувство недостойности и отчаяние, чем это делают его упреки против объекта. Я часто обнаруживала, что эти упреки и ненависть к плохим объектам вторично усиливаются как защита против ненависти к Ид, которая еще более непереносима. В соответствии с современным анализом [last] именно бессознательное знание Эго, что ненависть действительно также существует, равно как и любовь, и что она может в любой момент взять верх (тревога Эго о том, что его увлечет Ид и таким образом разрушит любимый объект), приносит печаль, чувство вины и отчаяние, которые лежат в основе печали. Эта тревога также ответственна за сомнения о хороших качествах любимого объекта. Как указывал Фрейд, сомнение является в реальности сомнением в своей собственной любви и “человек, который сомневается в своей собственной любви, может, или скорее должен, сомневаться в каждой меньшей вещи”.

Параноик, следует сказать, также интроецировал целый и реальный объект, но не был способен достичь полной идентификации с ним, или, если достиг [got as far as this], он не был способен сохранить ее [maintain it]. Упомяну несколько причин, которые ответственны за эту неудачу: тревога преследования слишком велика; подозрения и тревоги фантастической природы стоят на пути полной и стабильной интроекции хорошего объекта и реального объекта. Как бы он не был интроецирован [in so far as], существует малая возможности для поддержания его как хорошего объекта, так как сомнения и подозрения всех видов вскоре превратят любимый объект обратно в преследователя. Таким образом, это отношение к целым объектам и к реальному миру все еще находится под влиянием его раннего отношения к интернализированным частичным объектам и выделениям как преследователям и может вновь дать дорогу последним.

Мне кажется, что для параноика характерно то, что хотя по поводу своей тревоги преследования и своих подозрений он развивает очень сильную и острую способность к наблюдению за внешним миром и реальными объектами, это наблюдение и его чувство реальности тем не менее нарушено, так как его тревога преследования заставляет его глядеть на людей главным образом с точки зрения, являются ли они преследователями или нет. Там, где тревога преследования [for the] относительно Эго господствует, полная и стабильная идентификация с другим объектом, в смысле видения и понимания его так, как он реально существует, и полная способность любить, не возможны.

Другой важной причиной, почему параноик не может сохранить его отношение к целому объекту, состоит в том, что когда тревоги преследования и тревоги за самого себя столь сильны, он не может выдержать дополнительную нагрузку тревог за любимый объект и, кроме того, чувств вины и раскаяния, которые сопровождают эту депрессивную позицию. Более того, в этой позиции он значительно меньше может использовать проекцию, из-за страха выбросить его хорошие объекты и таким образом потерять их, и, с другой стороны, из-за страха испортить хорошие внешние объекты, выбрасывая то, что плохое, из самого себя.

Таким образом, мы видит, что страдания, связанные с депрессивной позицией, толкают его обратно к параноидной позиции. Тем не менее, хотя он убежал от нее, депрессивная позиция уже была достигнута и, следовательно, склонность к депрессии имеется всегда. Этим объясняется, на мой взгляд, тот факт, что мы часто встречаем депрессию вместе с тяжелой паранойей, равно как и в более легких случаях.

Если мы сравним чувства параноика с чувствами депрессивного человека в отношении дезинтеграции, то можно увидеть, что для депрессивного человека характерна наполненность печалью и тревогой за объект, который он хотел бы объединить вновь в целое, тогда как для параноика дезинтегрированный объект главным образом представляет собой множество преследователей, так как каждая часть вырастает вновь в преследователя. Это понимание опасных фрагментов, к которым редуцируются объекты, кажется мне согласующимся с интроекцией частичных объектов, которые приравнены к выделениям (Абрахам), и с тревогой о множестве внутренних преследователей, к которым, на мой взгляд, приводит интроекция множества частичных объектов и большого количества опасных выделений.

Я говорила уже о различии между параноиком и депрессивным человеком с точки зрения их отношения к любимым объектам. Давайте теперь рассмотрим в этой связи задержки и тревоги о пище. Тревога о поглощении опасных веществ, деструктивных для внутренности человека, будет таким образом параноидная, тогда как тревога о том, что внутренний хороший объект подвергается опасности введением плохих веществ извне в него будет депрессивной. Опять, тревога о том, что внешний хороший объект подвергается опасности внутри человека, когда инкорпорируется, является депрессивной. С другой стороны, в случаях с ярко выраженными параноидными чертами я встречала фантазии о завлечении внешнего хорошего объекта к себе вовнутрь, т.е. в место, полное опасных монстров, и т.д. Здесь мы видим параноидные причины для интенсификации механизма интроекции, хотя мы знаем, что депрессивные личности применяют этот механизм столь характерным образом с целью инкорпорации хорошего объекта.

Теперь, сравнивая в этом отношении ипохондрические симптомы, мы можем сказать, что боль и другие манифестации, которые в фантазии происходят от атак внутренних плохих объектов против Эго являются типично параноидными. Симптомы, которые происходят, с другой стороны, от плохих внешних объектов и Ид против хороших, т.е. внутренняя борьба, в которой Эго идентифицируется со страданиями хороших объектов, являются типично депрессивными.

Например, пациент, которому в детстве говорили, что у него солитеры (которых он никогда не видел), связывал солитеров внутри него со своей жадностью. Во время анализа у него были фантазии, что солитер проел дорогу через его тело, и он сильно тревожился, что появится рак. Этот пациент, который страдал от ипохондрических и параноидных тревог, был очень подозрительным ко мне, и среди других вещей, подозревал меня в сговоре с другими людьми, враждебно настроенными к нему. В это время он видел сон, что детектив арестовал враждебного и преследующего человека и поместил этого человека в тюрьму. Но затем детектив оказался ненадежным и стал сообщником врага. Детектив представлял собой меня и вся тревога была интернализирована и была также связана с фантазией о солитере. Тюрьма, в которую был помещен враг, была его собственной внутренностью [inside] – в действительности особой частью его внутренности, где должен был содержаться преступник. Стало ясно, что опасный солитер (одна из его ассоциаций была о том, что солитер бисексуальный) представлял собой двоих родителей во враждебном альянсе (в действительности в половом акте) – против него.

В то время, когда анализировались фантазии о солитере, у пациента развился понос, который – как он ошибочно думал – был смешан с кровью. Это испугало его очень сильно; он ощущал это как подтверждение опасных процессов, происходящих внутри него. Это чувство основывалось на фантазиях, в которых он атаковал своих плохих объединенных родителей внутри него ядовитыми выделениями. Понос означал для него ядовитые выделения, равно как и плохой пенис его отца. Кровь, которая, как он думал, была в его выделениях, представляла меня (это было показано ассоциациями, в которых я была связана с кровью). Таким образом, понос ощущался представляющим опасное оружие, с которым он сражался против своих плохих интернализированных родителей, равно как и с самими отравленными и разрушенными родителями – солитером. В раннем детстве он в фантазии атаковал своих реальных родителей ядовитыми выделениями и действительно мешал им в половой связи дефекацией. Понос всегда был чем-то очень пугающим для него. Вместе с этими атаками на его реальных родителей вся эта война стала интернализированной и угрожала разрушить его Эго. Я могу сказать, что этот пациент вспомнил во время анализа, что в возрасте приблизительно десяти лет он определенно чувствовал, что у него имеется маленький человек внутри его желудка, который контролировал его и давал ему указания, которые он, пациент, должен был выполнять, хотя они были извращенные и ошибочные (он имел аналогичные чувства в отношении к своему реальному отцу).

С прогрессом анализа и уменьшением недоверия ко мне, пациент стал очень беспокоиться обо мне. Он всегда очень волновался о здоровье своей матери; но он не был способен развить реальную любовь к ней, хотя он делал все возможное для ее удовольствия. Теперь, вместе с беспокойством обо мне, сильные чувства любви и благодарности вышли на поверхность, вместе с чувствами недостойности, печали и депрессии. Пациент никогда не чувствовал себя по-настоящему счастливым, его депрессия распространялась, можно сказать, на всю его жизнь, но он никогда не страдал он действительно депрессивных состояний. В своем анализе он прошел через фазы глубокой депрессии со всеми симптомами, характерными для этого состояния ума. В то же самое время изменились чувства и фантазии, связанные с его ипохондрическими болями. Например, пациент тревожился, что рак найдет себе дорогу в содержимом его желудка; но теперь, это выглядело так, что хотя он боялся за свой желудок, он действительно хотел защитить “меня” внутри себя – в действительности его интернализированную мать – которую, как он чувствовал, атакует пенис его отца и его собственное Ид (рак). В другой раз у пациента были фантазии, связанные с физическим дискомфортом по поводу внутреннего кровотечения, от которого он должен умереть. Стало ясно, что я идентифицировалась с кровотечением, причем меня представляла хорошая кровь. Мы должны вспомнить, что, когда доминировали параноидные тревоги и я ощущалась главным образом как преследователь, я идентифицировалась с плохой кровью, которая была смешана с поносом (с плохим отцом). Теперь драгоценная хорошая кровь представляла меня – потеря ее означала мою смерть, которая влекла за собой его смерть. Теперь стало ясно, что рак, который он сделал ответственным за смерть его любимых объектов, равно как и за его собственную, и который символизировал пенис плохого отца, еще больше ощущался как его собственный садизм, особенно его жадность. Вот почему он ощущал себя таким нестоящим и был в таком отчаянии.

Когда параноидные тревоги доминировали и тревога по поводу его плохих объединенных объектов превалировала, он чувствовал ипохондрические тревоги только за свое собственное тело. Когда появились депрессия и печаль, любовь к хорошему объекту и беспокойство о нем вышли на поверхность, и изменилось содержание тревог, равно как и все чувства и защиты. В этом случае, равно как и в других, я обнаружила, что параноидные страхи и подозрения усиливались как защита против депрессивной позиции, которая перекрывалась ими. Я сейчас процитирую другой случай с сильными параноидными и депрессивными чертами (паранойя преобладала) и с ипохондрией. Жалобы по поводу физических проблем, которые занимали большую часть каждого часа, сменялись сильными подозрениями к людям в его окружении и часто становились прямо связанными с ними, так как он делал их ответственными за его физические проблемы тем или иным образом. Когда, после тяжелой аналитической работы, недоверие и подозрения уменьшалось, его отношение ко мне улучшалось все больше и больше. Стало ясно, что, погребенная под постоянными параноидными обвинениями, жалобами и критикой других, существовала исключительно глубокая любовь к его матери и забота о его родителях равно как и о других людях. В то же самое время печаль и глубокая депрессия выступали на первый план. Во время этой фазы ипохондрические жалобы изменились, как в способе, каким они были представляемы мне, так и в содержании, которое лежало за ними. Например, пациент жаловался на различные физические проблемы и затем начал рассказывать, какие медикаменты он принимает – перечисляя, что он принимает для своих легких, своего горла, своего носа, своих ушей, своего кишечника и т.д. Это выглядело так, будто он нянчится с этими частями своего тела и этими органами. Он начал говорить о его беспокойстве о некоторых молодых людях, находящихся у него на попечении (он был учителем) и затем о своем волнении за некоторых членов его семьи. Стало совершенно ясно, что различные органы, которые он старался вылечить, идентифицировались с его интернализированными братьями и сестрами, перед которыми он чувствовал вину и которых он должен был непрерывно держать в порядке. Именно его сверхтревожность о том, чтобы привести их в порядок [put right], потому что он разрушил их в фантазии, и его избыточная печаль и огорчение по поводу этого, привели его к такому усилению параноидных тревог и защит, что любовь и забота о людях и идентификация с ними оказались погребенными под ненавистью. В этом случае также, когда депрессия вышла на первый план в полной силе и параноидные тревоги уменьшились, ипохондрические тревоги стали относиться к интернализированным любимым объектам и (поэтому) к Эго, тогда как раньше они переживались в отношении только к Эго.

Попытавшись провести различие между содержанием тревоги, чувствами и защитами, действующими при паранойе и в депрессивных состояниях, я должна вновь прояснить, что, на мой взгляд, депрессивное состояние основано на параноидном состоянии и генетически происходит от него. Я рассматриваю депрессивное состояние как результат смешивания параноидной тревоги с того содержания тревоги, чувств разочарования и защит, которые связаны с неизбежной потерей целого любимого объекта. Мне кажется, что введение термина для этих специфических тревог и защит может способствовать пониманию структуры и природы паранойи, равно как и маниакально-депрессивных состояний.

На мой взгляд, когда бы не существовало состояние депрессии, будь это в нормальном, невротическом, в маниально-депрессивном или в смешанном случае, имеется всегда при этом специфическое сочетание тревог, чувств разочарования и различных вариаций этих защит, которые я описала здесь во всей полноте. [at full length]

Если эта точка зрения окажется правильной, мы сможем понять те очень часто встречающиеся случаи, где нам предстает смешанная картина параноидных и депрессивных наклонностей, так как мы сможем тогда выделить различные элементы, из которых она составлена.

Соображения о депрессивных состояниях, которые я представила в этой статье, на мой взгляд, могут привести нас к лучшему пониманию все еще загадочных реакций самоубийства. Согласно открытиям Абрахама и Джеймса Гловера, самоубийство направлено против интроецированного объекта. Но, когда при совершении самоубийства Эго стремится убить свои плохие объекты, на мой взгляд, в то же самое время оно нацелено на сохранение своих любимых объектов, внутренних и внешних. Скажем короче: в некоторых случаях фантазии, лежащие в основе самоубийства, нацелены на сохранение внутренних интернализированных хороших объектов и той части Эго, которая идентифицирована с хорошими объектами, и также на разрушение другой части Эго, которая идентифицирована с плохими объектами и с Ид. Таким образом Эго получает возможность соединиться со своими любимыми объектами.

В других случаях, самоубийство, по-видимому, определяется, фантазиями такого же типа, но здесь они относятся к внешнему миру и к реальным объектам, частично как заменителям интернализированных. Как уже говорилось, субъект ненавидит не только свои “плохие” объекта, но также его Ид, и очень сильно. При совершении самоубийства его целью может быть достижение окончательного разрыва [clean breach] его отношений с внешним миром, потому что он хочет избавить некоторый реальный объект – или “хороший” объект, который представляет собой этот весь внешний мир, и с которым идентифицировано Эго – от себя самого, или от той части Эго, которая идентифицирована с его плохими объектами и его Ид. На дне такого шага, как мы понимает, лежит его реакция на свои собственные садистические атаки на тело его матери, которые для маленького ребенка являются первым представителем внешнего мира. Ненависть к реальным (хорошим) объектам и месть им также всегда играют важную роль в таком шаге, но это именно неконтролируемая опасная ненависть, которая непрерывно бьет ключом в нем, и от которой меланхолик своим самоубийством частично пытается сохранить свои реальные объекты.

Фрейд утверждал, что мания имеет в своей основе то же содержание, что и меланхолия, и, фактически, является способом убежать от этого состояния. Я бы сказала, что в мании Эго стремится не только найти убежище от меланхолии, но также от параноидного состояния, с которым оно не способно справиться. Его мучительная и рискованная зависимость от его любимых объектов заставляет Эго стремиться к свободе. Но его идентификация с этими объектами слишком [profound] значительная, чтобы от нее можно было отказаться. С другой стороны, Эго, преследуемое страхам плохих объектов и Ид, в своей попытке избежать всех этих несчастий, прибегает к многим различным механизмам, часть из которых, так как они принадлежат к различным фазам развития, несовместимы друг с другом.

Чувство всемогущества, на мой взгляд, является первой и самой главной характеристикой мании и, более того,(как утверждала Хелен Дейч), мания основана на механизме отрицания. Я отличаюсь от Хелен Дейч в следующем пункте. Она считает, что это “отрицание” связана с фаллической фазой и кастрационным комплексом (у девочек это есть отрицание отсутствия пениса); тогда как мои наблюдения привели меня к выводу, что этот механизм отрицания возникает на самой ранней фазе, в которой неразвитое Эго пытается защитить себя от самой сверхмощной и значительной тревоги из всех, а именно, его страха внутренних преследователей и Ид. Говоря иначе, то, что прежде всего отрицается, есть психическая реальность и Эго затем может перейти к отрицанию большей части внешней реальности.

Мы знаем, что скотомизация может привести к тому, что субъект становится полностью отрезанным от реальности, и к его полной пассивности (inactivity). В мании, однако, отрицание связано со сверх-активностью, хотя этот избыток активности, как указывала Хелен Дейч, часто не имеет никакого отношения к достижению каких-либо реальных результатов. Я уже объясняла, что в этом состоянии источник конфликта состоит в том, что Эго не хочет и не может отказаться от своих хороших внутренних объектов и все же пытается избежать опасной зависимости от них, равно как и от своих плохих объектов. Его попытки отделиться от объекта, при этом не отказываясь от него полностью, по-видимому, обусловлены усилением собственной силы Эго. Оно достигает успеха в этом компромиссе посредством отрицания важности своих хороших объектов и также опасностей, которыми ему грозят его плохие объекты и Ид. В то же самое время, однако, оно пытается непрестанно управлять всеми своими объектами и контролировать их (master and control), и эти усилия проявляются в его гиперактивности.

На мой взгляд, совершенно специфичным для мании является использование чувства всемогущества для цели контроля и управления объектами. Это необходимо по двум причинам: (а) чтобы отрицать страх их, который ощущается, и (в) затем, чтобы механизм (приобретенный в прошлой – депрессивной позиции) осуществления репарации мог быть осуществлен. Управляя своими объектами, маниакальный человек воображает, что будет предохранять их не только он нанесения вреда ему, но и друг другу. Его управление позволяет ему, в частности, предотвращать опасный коитус родителей, который он интернализировал, и их смерть внутри него. Маниакальные защиты принимают так много форм, что, конечно, не легко сформулировать общий механизм. Но я полагаю, что мы действительно имеет такой механизм (хотя его вариации бесконечны) в управлении интернализированными родителями, тогда как в то же само время существование этого внутреннего мира обесценивается и отрицается. И у детей, и у взрослых, я обнаружила, что там, где обсессивный невроз был самым сильным фактором в болезни, такое управление означало усиленное разделение (separation) двух (или более) объектов; тогда как там, где господствовала мания, пациент прибегал к методам более мощным. То есть, объекты убивались, но, так как субъект был всемогущим, он предполагал, что он может также сразу же вновь вернуть их к жизни. Один из моих пациентов говорил об этом процессе как “содержание их в отложенном оживлении”. Убийство соответствует механизму защиты (сохранившемуся от прошлой фазы), состоящему в разрушении объекта; воскрешение соответствует репарации, совершаемой для объекта. В этой позиции Эго осуществляет аналогичный компромисс в своем отношении к объекту. Сильное желание (голод – hunger for) к объектам, столь характерное для мании, указывает на то, что Эго сохранило один защитный механизм от депрессивной позиции: интроекцию хороших объектов. Маниакальный субъект отрицает различные формы тревоги, связанные с этой интроекцией (то есть, тревоги, не интроецирует ли он плохие объекты или не разрушит иначе свои хорошие объекты в результате интроекции); его отрицание относится не просто к импульсам Ид, но к его собственной заботе о безопасности объекта. Таким образом, мы должны предположить, что процесс, в результате которого Эго и Эго-Идеал приходят к совпадению (что, как показал Фрейд, происходит при мании) является следующим. Эго инкорпорирует объект каннибалистическим путем (“пир”, как назвал это Фрейд в своем описании мании), но отрицает, что чувствует какое-либо беспокойство о нем. “Конечно,” говорит Эго, “это совсем не имеет такого большого значения, если этот конкретный объект будет разрушен. Имеется так много других, которые можно инкорпорировать”. Это умаление значения объекта и презрение к нему является, я думаю, специфической характеристикой мании и позволяет Эго осуществлять то частичное отделение, которое мы наблюдаем наряду с сильным желанием к объектам. Такое отделение, которого Эго не может достичь в депрессивной позиции, представляет собой продвижение, усиление Эго в отношении к его объектам. Но этому продвижению препятствуют описанные выше регрессивные механизмы, которые Эго в то же самое время применяет в мании.

Прежде чем я перейду к тому, чтобы высказать несколько соображений о роли, которую параноидные, депрессивные и маниакальные позиции играют в нормальном развитии, я собираюсь обсудить два сновидения пациента, которые иллюстрируют некоторые положения, которые я выдвинула в связи с психотическими позициями. Различные симптомы и тревоги, из которых я упомяну только тяжелые депрессии и параноидные и ипохондрические тревоги, вынудили пациента С. прийти на анализ. В то время, когда он видел эти сновидения, его анализ далеко продвинулся. Ему снилось, что он путешествует со своими родителями в поезде, вероятно без крыши, так как они были на свежем воздухе. Пациент чувствовал, что он “управляет всем”, заботясь о родителях, которые были намного старше и больше нуждались в его заботе, чем в реальности. Родители лежали в постели, не рядом, как обычно, но концы постелей были соединены вместе. Пациент обнаружил, что ему трудно держать их в тепле. Затем пациент мочился, тогда как его родители наблюдали за ним, в сосуд, в центре которого имелся цилиндрический объект. Мочеиспускание казалось сложным, так как он особо заботился о том, чтобы не мочиться в цилиндрическую часть. Он чувствовал, что [would have not mattered] было не важно, сможет ли он прицелиться в цилиндр и не набрызгать вокруг. Когда он закончил мочиться, он заметил, что сосуд переполнен и почувствовал, что это неприятно. Во время мочеиспускания он заметил, что его пенис был очень большим и ему было некомфортно из-за этого – как если бы его отец не должен был это видеть, так как он почувствует себя униженным, а он не хотел унижать отца. В то же самое время он чувствовал, что своим мочеиспусканием он избавил отца от необходимости вставать с постели и мочиться самому. Здесь пациент остановился и затем сказал, что он действительно чувствовал, будто его родители были частью его самого. В сновидении сосуд с цилиндром был похож на Китайскую вазу, но это было не так, потому что ножка была не под сосудом, как это должно было быть, она была “в неправильном месте”, так как она была над сосудом – на самом деле, внутри него. Пациент затем сказал, что сосуд ассоциируется со стеклянным колпаком, который использовался для газовой горелки в доме его бабушки, и цилиндрическая часть напоминала ему газовую калильную сетку. Затем он подумал о темном коридоре, в конце которого был слабый свет газового фонаря, и сказал, что эта картина пробуждает в нем печальные чувства. Это заставляет его думать о бедных и обветшавших домах, где, казалось, нет ничего живого и только этот слабый свет газового фонаря. Правда, надо только дернуть за шнур, и тогда свет загорится в полную силу. Это напомнило ему, что он всегда боялся газа, и что языки пламени газовой горелки заставляли его почувствовать, что они сейчас выпрыгнут на него, покусают его, как если это были львиные головы. Другая вещь, которая пугала его в газе, был “хлопающий” звук, который он издавал, когда его выключали. После моей интерпретации, что цилиндрическая часть в сосуде и газовая калильная сетка были одним и тем же предметом, и что он боялся мочиться в него, потому что не хотел по каким-то причинам, чтобы пламя погасло, он ответил, что конечно, нельзя гасить газ таким образом, так как газ все равно останется – это не свечка, которую можно просто задуть.

На следующую ночь после этой пациент видел следующее сновидение: Он слышал шипящий звук чего-то, что жалилось в печке. Он не мог видеть, что это было, но он подумал о чем то коричневом, вероятно, это была kidney (почка -?), которая жарилась в кастрюле. Звук, который он слышал, был похож на писк или слабый крик, и ему показалось, что жарится живое существо. Его мать была там и он пытался обратить ее внимание на это, и заставить ее понять, что жарить живое существо было самым последним делом, хуже, чем варить или запекать его. Это было более мучительно, так как горячий жир не давал ему загореться целиком, и сохранял его живым, [while skinning] покрывая его. Он не смог заставить свою мать понять это, и она, казалось, не беспокоилась. Это взволновало его, но некоторым образом и успокоило, так как он подумал, что все это не может быть так печально, если она не беспокоится. Печь, которую он не открывал в сновидении – он не видел kidney и кастрюлю – напомнила ему холодильник. В квартире своего друга он часто путал дверцу холодильника и дверцу печки. Он удивился, что жар и холод, некоторым образом, являются для него одним и тем же. Мучительный горячий жар в кастрюле напомнил ему книгу о пытках, которую он прочел ребенком; его особенно взволновало отсечение головы и пытки горячим маслом. Отсечение головы напомнило ему о короле Чарльзе. Его очень взволновала история о его казни, и позже у него развилось своеобразное увлечение им. Что касается пыток горячим маслом, он обычно много думал о них, представляя себя в такой ситуации (особенно как горят его ноги), и пытался придумать как, если это произойдет, можно было бы сделать так, чтобы сделать боль по возможности самой слабой.

В тот день, когда пациент рассказал мне это второе сновидение, он сперва сделал замечание о том, как я зажигаю спички, чтобы закурить сигарету. Он сказал, что было очевидно, что я не зажигаю спичку правильным способом, так как верхушка спички отлетает в его сторону. Он подразумевал, что я зажигаю спичку под неправильным углом, и затем сказал: “как мой отец, который неправильно подавал мячи в теннисе”. Он задумался, как часто случалось прежде во время его анализа, что верхушка спички отлетала в его сторону. (Он делал замечания раз или два раньше, что я должно быть пользуюсь обычными спичками, но теперь он критицизм был направлен на мой способ зажигать их.) Он не был склонен говорить, жалуясь, что он был сильно простужен последние два дня; он чувствовал, что его голова очень тяжелая, и уши заложены, слизи было больше, чем обычно в тех случаях, когда он простужался. Затем он рассказал мне сновидение, которое я уже представила, и в ходе ассоциаций его раз упомянул простуду и то, что она сделала его таким несклонным делать что-нибудь.

Анализ этих сновидений пролил новый свет на некоторые фундаментальные моменты в развитии пациента. Они уже возникали раньше и были проработаны прежде в его анализе, но теперь они появились в новой связи и после этого стали полностью ясными и понятными для него. Сейчас я выделю только моменты, касающиеся выводов, сделанных в этой статье; я должна упомянуть, что я не имею возможности процитировать самые важные из возникших ассоциаций.

Мочеиспускание в сновидении ведет к ранним агрессивным фантазиям пациента, направленным на его родителей, особенно против их сексуальной связи. Он фантазировал о том, что покусает и съест их, и, среди других атак, о мочеиспускании на и в пенис его отца, чтобы [skin and] зажечь его и сделать так, чтобы отец заставил мать запылать внутри в их половом акте (пытка горячим маслом). Эти фантазии распространялись на детей внутри тела его матери, которых надо было убить (сжечь). То, что горело заживо в кастрюле (kidney-??), символизировало одновременно пенис его отца – приравненный к выделениям – и детей внутри тела его матери (печь, которую он не открыл). Кастрация отца выражалась ассоциациями об отсечении головы. Присвоение пениса отца было показано чувством, что его пенис слишком большой и что он мочится одновременно за самого себя и за своего отца (фантазии об обладании пенисом отца внутри своего или присоединении его к своему появлялись часто во время его анализа). То, что пациент мочился в сосуд, означало также его сексуальную связь с матерью (поскольку сосуд и мать в сновидении представляли собой одновременно ее как реальную и как интернализированную фигуру). Импотентный кастрированный отец был вынужден смотреть на половые отношения пациента со своей матерью – перевертывание ситуации, через которую пациент проходит в фантазии в своем детстве. Желание унизить своего отца выражалось в его чувстве, что он не должен делать так. Эти (и другие садистические фантазии) приводили к тревогам различного содержания: мать нельзя было заставить понять, что для нее опасен горящий и кусающий пенис внутри нее (горящие и кусающие головы львов, газовая горелка, которую он зажигал), и что ее дети могли сгореть, и в то же самое время были опасны для нее самой (kidney в печи). Чувство пациента, что цилиндрическая ножка была “в неправильном месте” (внутри сосуда, а не снаружи), выражало не только его раннюю ненависть и зависть к тому, что его мать принимает пенис его отца в себя, но также его тревогу об этом опасном событии. Фантазия о сохранении kidney и пенис в живых, тогда как они подвергались мучениям, выражала одновременно деструктивные тенденции против отца и детей, и, в некоторой степени, желание сохранить их. Особое расположение постелей – отличное от расположения в реальной спальной комнате – в которых лежали родители, показывало не только первичное агрессивное и ревнивое стремление разделить их в их половой связи, но также тревогу, не будут ли они повреждены или убиты половой связью, которую в своих фантазиях их сын сделал такой опасной. Желание смерти родителям привело к огромной тревоги за их жизнь [of their death]. Это было показано ассоциациями и чувствами, связанными с слабым газовым светом, увеличенным возрастом родителей в сновидении (старше, чем в реальности), их беспомощностью и необходимостью для пациента держать их в тепле.

Одна из защит против его чувства вины и его ответственности за несчастья, которые он устроил, была выявлена ассоциацией пациента о том, что я зажигаю спички и что его отец подает теннисный мяч неправильно. Таким образом он делал родителей ответственными за их собственную ошибочную и опасную половую связь, но его страх возмездия, основанный на проекции (я сжигаю его) выражался его замечанием о том, что он задумался, как часто во время его анализа верхушки от моих спичек отлетали в его сторону, и всеми другими одержаниями тревог, связанных с атаками на него (голова льва, горящее масло).

Факт, что он интернализировал (интроецировал) своих родителей, проявлялся в следующем: (1) Вагон, в котором он путешествовал со своими родителями, постоянно заботясь о них, “управляя всех”, представлял собой его собственное тело. (2) Вагон был открытым, по контрасту с его чувством, представляющим их интернализацию, что он не мог освободиться от своих интернализированных объектов, но то, что он был открыт, было отрицанием этого. (3) Что он должен был все делать для своих родителей, даже мочиться за своего отца. (4) Определенное выражение чувства, что они были частью его самого.

Но, через интернализацию его родителей, все ситуации тревоги, которые я упомянула прежде в отношении к реальным родителям, стали интернализированными и таким образом умножились, интенсифицировались и, частично, изменились в характере. Его мать, содержащая горящий пенис и умирающих детей (печь с кастрюлей, в которой что-то жарится), находится внутри него. Имеется тревога о том, что его родители занимаются опасными половыми отношениями внутри него, и что необходимо держать их порознь. Эта необходимость стала источником многих ситуаций тревоги, и в его анализе было обнаружено, что она лежит в основе его навязчивых симптомов. В любой момент могли совершить опасный половой акт, сжечь и съесть друг друга, и, так как его Эго стало местом, где разыгрываются все это ситуации тревоги, они могли также разрушить его. Таким образом, он в то же самое время должен был выносить огромную тревогу одновременно за них и за себя самого. Он был полон печали из-за неизбежной смерти интернализированных родителей, но в то же время он не осмеливался полностью оживить их (он не осмеливался дернуть за шнур газовой горелки), так как их полное возвращение к жизни подразумевало половую связь, и это тогда привело бы к их смерти и к его.

Затем, существуют опасности, исходящие от Ид. Если ревность и ненависть, возбужденные какой-либо реальной фрустрацией, бьют ключом в нем, он будет опять в фантазии атаковать интернализированного отца своими горящими выделениями, и нарушать их половых отношения, которые приводят к обновлению тревоги. Либо внешние, либо внутренние стимулы могут увеличить его параноидные тревоги, связанные с интернализированными преследователями. Если он затем также убивает своего отца внутри себя, мертвый отец становится преследователем особого рода. Мы видим это из замечания пациента (и последующих ассоциаций), что горящий газ нельзя погасить жидкостью, останется газ. Здесь параноидная позиция выходит на первый план и мертвый объект внутри становится приравненным к фекалиям и газам. Однако, параноидная позиция, которая была очень сильна в пациенте в начале его анализа, но сейчас значительно ослабела, не много проявляется в этих сновидениях.

В сновидениях доминируют чувства разочарования, которые связаны с тревогой за его любимые объекты и, как я указывала раньше, являются характерными для депрессивной позиции. В сновидении пациент имеет дело с депрессивной позицией различным образом. Он использует садистический маниакальный контроль за своими родителями, держа их отдельно друг от друга и таким образом приостанавливая их приятные, равно как и опасные, половые отношения. В то же самое время, способ, которым он заботится о них, указывает на обсессивные механизмы. Но его главным способом преодоления депрессивной позиции является восстановление (restoration). В сновидении он посвящает себя полностью своим родителям, чтобы они были живы и им было комфортно. Его беспокойство о матери доходит до его самого раннего детства, и стремление держать ее в порядке и восстановить ее, равно как и своего отца, и сделать так, чтобы росли дети, играет важную роль во всех его сублимациях. Связь между опасными событиями внутри него и ипохондрическими тревогами проявляется в замечаниях пациента о том, что он был простужен, когда видел эти сновидения. По-видимому, слизь, которой было больше, чем обычно, идентифицировалась с мочой в сосуде – с жиром в кастрюле – в то же самое время с его спермой, и что его голове, которая была такой тяжелой, он носил гениталии своих родителей (кастрюля с kidney). Слизь, предназначалась для предохранения гениталий его матери от контакта с гениталиями отца, и в то же самое время она подразумевала сексуальные отношения с его матерью внутри. Чувство, которое было у него в голове, что она заблокирована (уши заложены), чувство, которое соответствовало блокированию гениталий родителей друг от друга, и сепарации его внутренних объектов. Одним из стимулов к сновидению была реальная фрустрация, которую пациент пережил незадолго до того, как видел эти сновидения, хотя это переживание не привело к депрессии, но оно сильно нарушило его эмоциональное равновесие, факт, который стал известен из сновидений. В сновидении депрессивная позиция выглядит усиленной, а эффективность мощных защит пациента, в некоторой степени, ослаблена. Это было не так в его реальной жизни. Интересно, что другой стимул к сновидению был совсем другого рода, Уже после болезненного переживания он недавно с его родителями был в коротком путешествии, которое принесло им много удовольствия. Действительно, начало одного из сновидений напоминает ему об этом приятном путешествии, но затем его депрессивные чувства затмевают приятные. Как я уже указывала раньше, пациент прежде обычно очень беспокоился о своей матери, но это отношение изменилось во время его анализа, и он был теперь совершенно счастлив и беззаботен в отношении к своим родителям.

Моменты, которые я выделила в связи со сновидениями, как мне кажется, показывают, что процесс интернализации, который устанавливается на самой ранней стадии в детстве, является определяющим (instrumental) в развитии психотических позиций. Мы видим, как, по мере того как родители становятся интернализированными, ранние фантазии против них ведут к параноидному страху внешних и, еще более, внутренних преследователей, приводят к сожалению и печали в связи с неизбежной смертью инкорпорированных объектов, и к ипохондрическим тревогам, и вызывают попытки овладеть всемогущественным маниакальным путем непереносимыми внутренними страданиями, которые обрушиваются на Эго. Мы также видим, как властный и садистический контроль за интернализированными объектами модифицируется, когда тенденции к восстановлению усиливаются.

У меня нет места для того, чтобы рассмотреть здесь в деталях способы, которыми нормальный ребенок перерабатывает (works through) депрессивную и маниакальную позиции, которые на мой взгляд составляют часть нормального развития. Я ограничусь поэтому несколькими замечаниями общей природы.

В моей предыдущей работе я высказала мнение, на которое я ссылалась в начале этой статьи, что в первые несколько месяцев своей жизни ребенок проходит через параноидные тревоги, относящиеся к “плохой” отрицающей груди, которая воспринимается как внешние и внутренние преследователи. Из этого отношения к частичным объектам, и от их приравнивания с выделениями, на этой стадии вытекает фантастическая и нереалистичная природа отношения ребенка ко всем другим вещам: частям своего собственного тела, людям и вещам вокруг него, который сперва воспринимаются лишь неясно. Объектный мир ребенка в первые два или три месяца его жизни можно описать как состоящий из враждебных и преследующих, или же из удовлетворяющих частей [and portions] реального мира. Вскоре ребенок все больше и больше воспринимает всю (whole) личность матери, и это более реалистичное восприятие распространяется на мир за ней. Факт, что хорошее отношение в своей матери и к внешнему миру помогает ребенку преодолеть свои ранние параноидные тревоги, проливает новый свет на значение этих самых ранних переживаний. С самого начала анализ всегда подчеркивал значение ранних переживаний ребенка, но мне кажется, что только когда мы узнали больше о природе и содержании его ранних тревог, и постоянном взаимодействии между его реальными опытом и жизнью его фантазий, мы смогли полностью понять, почему внешний фактор так важен. Но, когда это происходит, его садистические фантазии и чувства, особенно каннибалистические, в самом разгаре. В то же самое время он теперь переживает изменение в своем эмоциональном отношении к с своей матери. Фиксация либидо ребенка на груди развивается в чувства к ней как к личности. Таким образом, чувства деструктивной и любящей природы переживаются в отношении к одному и тому же объекту, и это приводит к глубоким и разрушительным конфликтам в уме ребенка.

В нормальном ходе событий Эго сталкивается в этот момент своего развития – приблизительно между четвертым и пятым месяцами жизни – с необходимостью признать в определенной степени психическую, равно как и внешнюю реальность. Это заставляет его понять, что любимый объект является в то же самое время ненавидимым, и, в дополнение к этому, что реальные объекты и воображаемые фигуры, и внешние и внутренние, связаны друг с другом. Я уже указывала в другом месте, что в совсем маленьком ребенке существуют, бок о бок с его отношениями к реальным объектам – но на другом уровне, как и должно быть [as it were] – отношения к его нереальным образам, к исключительно хорошим и к исключительно плохим фигурам, и что эти два вида объектных отношений перемешаны и окрашивают друг друга все в большей степени в ходе развития. Первые важные шаги в этом направлении возникают, на мой взгляд, когда ребенок начинает узнавать свою мать как целостную личность и начинает идентифицироваться с ней как с целой, реальной и любимой личностью. Именно в это время [then] депрессивная позиция – характеристики которой я описала в этой статье – выходит на первый план. Эта позиция стимулируется и усиливается “потерей любимого объекта”, которую ребенок ощущает вновь и вновь, когда у него забирают грудь матери, и эта потеря достигает своей кульминации во время отнятия от груди. Шандор Радо указывал, что “самая глубокая точка фиксации в депрессивной позиции находится в ситуации страха потерять любовь (Фрейд), особенно в ситуации голода грудного младенца”. Ссылаясь на утверждение Фрейда, что в мании Эго еще раз сливается с Супер-Эго [merge in unity], Радо приходит к выводу, что “этот процесс является прямым интрапсихическим повторением того слияния с матерью, которое имеет место во время сосания ее груди”. Я согласна с этими утверждениями, но мои взгляды отличаются в важных моментах от выводов, ко которым пришел Радо, особенно в том, каким непрямым и окольным путем, как он думает, что вина становится связанной с этими ранними переживаниями. Я уже указывала ранее, что, на мой взгляд, уже в грудном возрасте, когда он начинает узнавать свою мать как целостную личность, и когда он прогрессирует от интроекции частичных объектов к интроекции всего объекта, ребенок переживает некоторые чувства вины и раскаяния, некоторую боль, которая является результатом конфликта между любовью и неконтролируемой ненавистью, некоторые тревоги о неизбежной смерти любимых интернализированных и внешних объектов – иначе говоря, в меньшей и более слабой степени страдания и чувства, которые мы находим полностью развитыми во взрослых меланхоликах. Конечно, эти чувства переживаются в различных обстоятельствах. Вся ситуация и защиты ребенка, который получает подтверждение вновь и вновь в любви матери, сильно отличаются от ситуации и защит взрослого меланхолика. Но важный момент состоит в том, что эти страдания, конфликты и чувства раскаяния и вины, являющиеся результатом отношения Эго к его интернализированным объектам, уже активны у младенца. То же самое применимо, как я считаю, к параноидной и маниакальной позициям. Если ребенок в этот период времени не может установить свои любимые объекты внутри – если интроекция “хорошего” объекта не проходит – тогда ситуация “потери любимого объекта” возникает уже в таком же смысле, как она обнаруживается у взрослых меланхоликов. Это первое и фундаментальное переживание потери любимого реального объекта, которое переживается через потери груди перед и во время отнятия от груди, только тогда приведет к депрессивному состоянию, если в этот ранний период развития ребенок не смог установить свои любимые объекты внутри Эго. На мой взгляд, также именно на этой ранней стадии развития возникают [set in] маниакальные фантазии, сперва о контролировании груди и, вскоре после этого, о контролировании интернализированных родителей, равно как и внешних, со всеми характеристиками маниакальной позиции, которые я уже описала, и используются для борьбы с депрессивной позицией. В любой момент, когда ребенок находит грудь опять, после того, как потерял ее, запускается маниакальный процесс, посредством которого Эго и Эго-Идеал приходят к соответствию [to coincide] (Фрейд); поскольку удовлетворение ребенка от того, что он накормлен, ощущается не только как каннибалистическая инкорпорация внешних объектов (“пир” в мании, как Фрейд назвал это), но также запускает каннибалистические фантазии, относящиеся к интернализированным любимым объектам и связано с контролем над этими объектами. Без сомнения, чем больше ребенок развить на этой стадии счастливое отношение к своей реальной матери, тем больше он будет способен преодолеть депрессивную позицию. Но все зависит от того, как он сможет найти свой выход из конфликта между любовью и неконтролируемыми ненавистью и садизмом. Как я уже указывала раньше, в самой ранней фазе преследующие и хорошие объекты (грудь) находятся далеко друг от друга в уме ребенка. Когда, вместе с интроекцией целого и реально объекта, они становятся ближе, Эго вновь и вновь возвращается к механизму – столь важному для развития отношений к объектам – а именно, расщеплению образов (imagos) на любимые и ненавидимые, т.е. на хорошие и опасные.

Возможно, именно в этот момент возникает (sets in) амбивалентность, которая, как известно, относится к объектным отношениям – т.е., к целостным и реальным объектам. Амбивалентность, переводимая (carried out in) в расщепление образов, позволяет маленькому ребенку достичь большей уверенности и веры в свои реальные объекты и, таким образом, в свои интернализированные объекты – любить их больше и осуществлять в большей мере свои фантазии о восстановлении любимого объекта, а параноидные тревоги и защиты направлять против “плохих” объектов. Поддержка, получаемая Эго от реального “хорошего” объекта, усиливается механизмом бегства (flight), который колеблется между внешними и внутренними хорошими объектами. [Идеализация.]

По-видимому, на этой стадии развития выполняется объединение внешних и внутренних, любимых и ненавидимых, реальных и воображаемых объектов таким образом, что каждый шаг к объединению приводит вновь к обновленному расщеплению образов. Но по мере увеличения адаптации к внешнему миру, это расщепление осуществляется в плоскостях, которые постепенно становятся все ближе и ближе к реальности. Это происходит до тех пор, пока не установятся в достаточной степени любовь к реальным и интернализированным объектам и вера в них. Тогда амбивалентность, которая частично служит защитой против собственной ненависти и против ненавидимых и пугающих объектов, будет в нормальном развитии вновь уменьшаться в различной степени.

Вместе с усилением любви к своим хорошим и реальным объектам появляется большая вера в свою собственную способность любить и уменьшение параноидной тревоги из-за плохих объектов – изменения, которые ведут к уменьшению садизма и вновь к более лучшим способам овладеть агрессией и отделаться от нее. Репаративные тенденции, которые играют самую важную роль в нормальном процессе преодоления инфантильной депрессивной позиции, запускаются в действие различными методами, из которых я упомяну только два фундаментальных метода: маниакальные и обсессивные позиции и механизмы.

По-видимому, шаг от интроекции частичных объектов к целостному любимому объекту, со всеми последствиями этого, имеет самое важное значение в развитии. Его успех, правда, зависит преимущественно от того, насколько Эго было способно справиться со своим садизмом и со своими тревогами на предыдущей стадии развития, и развило оно или нет сильную привязанность либидо к частичным объектам. Но если Эго сделало этот шаг, оно достигает, как это и должно быть [as it were ?], перекрестка, от которого в различных направлениях расходятся дороги, определяющие все ментальное строение. +

Я уже рассматривала достаточно подробно как неудача [to maintain] в идентификации с интернализированными и реальными любимыми объектами может привести к психотическим расстройствам [of] депрессивных состояний, или мании или паранойи.

Сейчас я хочу упомянуть два других пути, которыми Эго пытается покончить со всеми страданиями, которые связаны с депрессивной позицией, а именно: (а) “бегством к “хорошему”, интернализированному объекту”, механизм, на который Melitta Schmideberg обратила внимание в связи с шизофренией. Эго уже интроецировало целостный любимый объект, но из-за своего чрезмерного страза интернализированных преследователей, которые спроецированы на внешний мир. Эго находит убежище в непомерной вере в свои интернализированные внешние объекты. Результатом такого бегства может быть отрицание психической и внешней реальности и самые глубокие психозы.

(в) Бегством к внешним “хорошим” объектам как средством опровергнуть все тревоги – внутренние равно как и внешние. Этот механизм, который характерен для невроза и может привести к рабской зависимости и к ослаблению Эго.

Эти механизмы защиты, как я уже указывала ранее, играют свою роль в нормальной проработка инфантильной депрессивной позиции. Неудача в проработке этой позиции может привести к преобладанию одного или другого из описанных механизмов бегства и таким образок к тяжелому психозу или неврозу.

Я уже подчеркивала в этой статье, что, на мой взгляд, инфантильная депрессивная позиция является центральной позицией в развитии ребенка. Нормальное развитие ребенка и его способность к любви, по-видимому, будут основываться главным образом на том, как Эго перерабатывает эту узловую позицию. Это опять зависит от модификации, которой подвергаются самые ранние механизмы (которые остаются в действии также и в нормальной личности), в соответствии с изменениями в отношении Эго к его объектам, и особенно от успешного взаимодействия между депрессивными, маниакальными и обсессивными позициями и механизмами.

 

Скорбь и ее отношение к маниакально- депрессивным состояниям. Мелани Кляйн

Существенной частью работы скорби, как отмечает Фрейд в статье “Скорбь и меланхолия”, является проверка реальности. Фрейд пишет, что “при горе необходим этот период времени для тщательного исполнения требования, налагаемого проверкой реальности, и, […] по завершении этой работы, эго преуспевает в освобождении либидо от утраченного объекта”. И далее: “Каждое воспоминание и каждая надежда, которые привязывают либидо к объекту, выявляются и гиперкатектируются, и отделение либидо от объекта завершается. Сложно объяснить в терминах психической экономики, почему этот процесс постепенного исполнения требования реальности, который носит характер компромисса, должен быть исключительно болезненным. Следует отметить, что эта боль кажется нам естественной”. И затем: “Нам даже неизвестно, какими экономическими средствами осуществляется работа скорби; однако, следующее предположение, возможно, поможет нам. Реальность выносит свой приговор – объект больше не существует – каждому отдельному воспоминанию и надежде, посредством которых либидо было связано с утраченным объектом, и эго, как бы оказавшись перед выбором, следует ли ему разделить судьбу объекта, убеждается суммой нарциссических удовлетворений в необходимости разорвать связь с несуществующим более объектом, чтобы остаться в живых. По тому, как медленно и постепенно осуществляется это разрыв, мы можем заключить, что ко времени выполнения этого задания энергия, которая была необходима для этого, так или иначе, оказывается израсходованной”. На мой взгляд, существует тесная связь между проверкой реальности, осуществляемой при нормальной скорби, и ранними психическими процессами. Я полагаю, что ребенок проходит через психические состояния, которые можно сопоставить со скорбью взрослого человека, или, вернее, что эта ранняя скорбь оживает всякий раз, когда в последующей жизни случается испытывать горе. Важнейшим способом преодоления состояний скорби служит для ребенка, по моему мнению, проверка реальности. Однако, этот процесс, как подчеркивает Фрейд, является частью работы самой скорби. В моей статье “К вопросу о психогенезе маниакально-депрессивных состояний” я представила концепцию инфантильной депрессивной позиции и показала связь между этой позицией и маниакально-депрессивными состояниями. Теперь, чтобы прояснить отношения между младенческой депрессивной позицией и нормальной скорбью, я должна вначале обратиться к некоторым утверждениям, сделанным мной в этой статье, а затем постараться развить их. Это изложение, я надеюсь, будет способствовать дальнейшему пониманию связи между нормальной скорбью с одной стороны и ненормальной скорбью и маниакально-депрессивными состояниями с другой. В этой работе я писала, что младенец испытывает депрессивные чувства, которые достигают своего пика во время отнятия от груди, а также непосредственно перед этим и после этого. Это состояние психики младенца я определила как “депрессивную позицию”, и предположила, что это и есть меланхолия in statu nascendi. Оплакиваемый объект – это материнская грудь и все то, что грудь и молоко означают для младенца, то есть любовь, доброта и безопасность. Все это ощущается младенцем как утраченное, причем утраченное в результате его собственной неконтролируемой жадности и деструктивных желаний и импульсов, направленных на материнскую грудь. Возникающий в дальнейшем страх надвигающейся потери (на этот раз уже обоих родителей) проистекает из Эдиповой ситуации, которая складывается так рано и в столь тесной связи с фрустрацией отнятия от груди, что в ее начале преобладают оральные импульсы и страхи. Круг любимых объектов, которые младенец атакует в своих фантазиях и которые вследствие этого он боится потерять, расширяется за счет его амбивалентного отношения к братьям и сестрам. Агрессия, направленная на вымышленных братьев и сестер, которые атакуются им внутри материнского тела, также вызывает чувства вины и утраты. Печаль и беспокойство о грозящей потере “хороших объектов”, то есть депрессивная позиция, является, согласно моему опыту, глубочайшим источником болезненных конфликтов как в Эдиповой ситуации, так и в дальнейших отношениях ребенка с окружающими. При нормальном развитии эти страхи и чувство горя преодолеваются различными способами. Наряду с развитием отношений ребенка вначале к матери, а затем к отцу и другим людям, идут процессы интернализации, которым я уделила особое внимание в своей работе. Младенец, инкорпорировав своих родителей, воспринимает их как живых людей внутри своего тела тем реальным образом, которым переживаются глубокие бессознательные фантазии – они являются для его психики “интернализованными” или, по моему определению, внутренними объектами. Таким образом, внутренний мир строится в бессознательном ребенка, соотносясь с его реальным опытом и теми впечатлениями, которые он получает от людей и окружающего мира, и которые преобразуются его фантазиями и импульсами. Если люди в окружающем ребенка мире находятся преимущественно в ладу друг с другом и со своим эго, то достигается внутренняя гармония, безопасность и интеграция. Существует постоянное взаимодействие между тревогами, относящимися к “внешней” матери и тревогами, относящимися к “внутренней матери”; способы, которые использует эго для того, чтобы справляться с этими двумя видами тревог, тесно взаимосвязаны. В психике младенца “внутренняя” мать связана с внешней, двойником которой она является; этот двойник, однако, моментально подвергается изменениям в ходе самого процесса интернализации. То есть на образ матери влияют фантазии младенца, а также внутренние раздражители и внутренний опыт любого рода. Когда внешние ситуации, которые проживает младенец, интернализуются, – а я полагаю, что это происходит с первых дней жизни – это происходит по тому же образцу: они тоже становятся “двойниками” реальных ситуаций, и изменяются под влиянием тех же причин. Тот факт, что после интернализации люди, вещи, ситуации и события – весь создающийся внутренний мир – становятся недоступными для верного наблюдения и суждения ребенка, и в них нельзя удостовериться средствами восприятия, которые действуют в осязаемом вещественном мире, имеет непосредственное отношение к фантастической природе внутреннего мира. Появляющиеся в результате этого сомнения, неуверенность и тревоги постоянно побуждают ребенка наблюдать за миром внешних объектов, порождающим мир внутренних объектов, и пытаться удостовериться в нем; посредством этого внутренний мир понимается лучше. Видимая мать, таким образом, постоянно предоставляет доказательства того, на что похожа “внутренняя” мать, является она любящей или злой, помогающей или мстительной. Степень того, насколько внешняя реальность оказывается в состоянии доказать несостоятельность тревог и горя, относящихся к внутренней реальности, варьируется индивидуально, но может считаться одним из критериев нормальности. Дети, которые управляются внутренним миром настолько, что их тревоги не могут быть разрешены или нейтрализованы даже благоприятными аспектами их отношений с людьми, в дальнейшем неизбежно имеют серьезные психические проблемы. С другой стороны, определенное количество неприятных переживаний при проверке реальности является ценным для ребенка, если, преодолев эти переживания, ребенок чувствует, что он смог удержать свои объекты, их любовь к себе и свою любовь к ним, и, таким образом, сохранить или восстановить внутреннюю жизнь и гармонию перед лицом опасностей. Все удовольствия, которые испытывает ребенок в отношениях с матерью, доказывают ему, что любимый объект не поврежден внутри, так же как и снаружи, не превратился в мстительный. Увеличение любви и доверия и уменьшение страхов посредством счастливых переживаний помогают младенцу постепенно преодолеть депрессивную позицию и чувство утраты (скорбь). Они делают для него возможной проверку внутренней реальности средствами внешней реальности. Чувствуя себя любимым и испытывая удовольствие от общения с людьми, ощущая их поддержку, младенец усиливает свою уверенность в собственной доброте и доброте других людей; его надежда на то, что “хорошие” объекты и эго могут быть спасены и сохранены, возрастает, а амбивалентность и сильный страх внутреннего разрушения уменьшаются. У младенца неприятные переживания и недостаток приятных, в особенности нехватка счастливых близких отношений с любимыми людьми, усиливают амбивалентность, уменьшают доверие и надежду, подтверждают его страхи уничтожения изнутри и преследования извне. Кроме того, они замедляют и, возможно, навсегда приостанавливают благотворные процессы, в ходе которых, в конце концов, достигается чувство безопасности. В процессе приобретения знания каждый новый опыт должен быть приспособлен к тем образцам, которые предоставляет господствующая в это время психическая реальность; в то время как на психическую реальность ребенка постепенно оказывает влияние его прогрессирующее знание о внешней реальности. Каждый шаг в познании внешней реальности совершается наряду с все более прочным установлением “хороших” внутренних объектов и используется эго как одно из средств для преодоления депрессивной позиции. В другой связи я высказала точку зрения, что каждый младенец испытывает психотические по сути тревоги, и что инфантильный невроз это нормальное средство для преодоления и уменьшения этих тревог. Эту точку зрения я могу сейчас повторить с большей уверенностью; она подтверждается моей работой с инфантильной депрессивной позицией, которую я теперь полагаю центральной позицией в развитии ребенка. При инфантильном неврозе ранняя депрессивная позиция находит свое выражение, прорабатывается и постепенно преодолевается, и это является существенной частью процессов организации и интеграции, которые наряду с сексуальным развитием характеризуют первые годы жизни. Обыкновенно, ребенок переживает инфантильный невроз и, помимо других достижений, постепенно приобретает хорошее отношение к людям и к реальности. Я полагаю, что это удовлетворительное отношение к людям зависит от того, насколько он преуспел в борьбе с хаосом внутри самого себя (депрессивная позиция) и прочно установил “хорошие” внутренние объекты. Давайте более подробно рассмотрим способы и механизмы, при помощи которых осуществляется это развитие. У младенца процессы интроекции и проекции, которые управляются агрессией и тревогами, усиливающими друг друга, приводят к возникновению страха преследования вселяющими ужас объектами. К этим страхам добавляется страх потери любимых объектов, то есть возникает депрессивная позиция. Когда я впервые представила концепцию депрессивной позиции, я высказала предположение, что интроекция целостного любимого объекта вызывает беспокойство о том, как бы любимый объект не был разрушен (“плохими” объектами и ид) и печаль об этом; эти чувства и страхи, в добавление к набору параноидных страхов и защит, образуют депрессивную позицию. Таким образом, существуют два набора страхов, чувств и защит, которые, как бы они ни варьировались и как бы ни были тесно связаны друг с другом, могут быть разделены для теоретической ясности. Первый набор чувств и фантазий характеризуется страхами разрушения эго внутренними преследователями. Защиты против этих страхов – это, по преимуществу, уничтожение преследователя разными способами. Об этих страхах и защитах я подробно писала в других работах. Второй набор чувств, которые составляют депрессивную позицию, я ранее описывала, не предлагая для них специального термина. Теперь я предлагаю использовать для этих чувств горя и беспокойства по поводу любимых объектов, страха потерять их и жажды вновь приобрести, простое слово, заимствованное из обыденной речи, а именно – “тоску” по любимому объекту. Вкратце – преследование (“плохими” объектами) и характерные защиты от этого преследования, с одной стороны, и тоска по любимому (“хорошему”) объекту, с другой, образуют депрессивную позицию. Когда возникает депрессивная позиция, эго вынуждено (помимо ранних защит) развить способы защиты, которые направлены непосредственно против “тоски” по любимому объекту. Это фундамент всей организации эго. Я ранее называла некоторые из этих способов маниакальными защитами или маниакальной позицией из-за их отношения к маниакально-депрессивным заболеваниям. Колебания между депрессивной и маниакальной позицией являются существенной частью нормального развития. Депрессивные тревоги (тревоги, вызванные страхом разрушения любимых объектов, и самого эго) вынуждают эго создавать жестокие фантазии всемогущества, частично с целью контролировать “плохие” опасные объекты и управлять ими, частично с целью спасти и восстановить “хорошие” объекты. С самого начала эти фантазии о всемогуществе как разрушительном, так и восстановительном, входят во все виды деятельности, интересов и сублимаций ребенка и стимулируют их. Чрезвычайный характер как садистических, так и конструктивных импульсов младенца соответствует чрезвычайному ужасу, который вызывают его преследователи, с одной стороны, и исключительному совершенству его хороших объектов, с другой. Идеализация – это существенная составляющая маниакальной позиции; она связана с другим важным элементом этой позиции, а именно, с отказом (от реальности). Без частичного и временного отказа от психической реальности эго не может вынести бедственной ситуации, со стороны которой оно чувствует угрозу, когда депрессивная позиция достигает своего пика. Всемогущество, отказ (от реальности) и идеализация, тесно связанные с амбивалентностью, дают возможность раннему эго в некоторой степени отстоять себя у внутренних преследователей и оградить себя от опасной рабской зависимости от любимых объектов; тем самым, становится возможным дальнейший прогресс в развитии. Приведу здесь отрывок из моей предыдущей работы: На самой ранней стадии развития преследующие и хорошие объекты (грудь) существуют в психике ребенка порознь. Когда вместе с интроекцией целостного реального объекта они сближаются, эго вновь и вновь прибегает к помощи этого механизма – столь важного для развития объектных отношений – а именно к расщеплению имаго на любимые и ненавистные, то есть на хорошие и опасные. Можно предположить, что именно на этой стадии возникает амбивалентность, которая, как никак, относится к объектным отношениям, то есть к целостным реальным объектам. Амбивалентность, осуществляемая расщеплением имаго, дает маленькому ребенку возможность приобрести больше доверия к реальным объектам, а тем самым и к интернализованным, – любить их больше и осуществлять фантазии о восстановлении любимого объекта. В то же самое время параноидные тревоги и защиты направлены на “плохие” объекты. Поддержка, которую получает эго от настоящего “хорошего” объекта, усиливается механизмом перехода, который осуществляется то в отношении внешних, то в отношении внутренних объектов. (Идеализация.) Кажется, что на этой стадии развития унификация внешних и внутренних, любимых и ненавистных, реальных и воображаемых объектов осуществляется таким образом, что каждый шаг в сторону унификации приводит к новому расщеплению имаго. Но адаптация к внешнему миру увеличивается, и расщепление происходит в слоях, которые постепенно становятся все ближе и ближе к реальности. Так происходит до тех пор, пока, наконец, не устанавливается любовь к реальным и интернализованным объектам. Тогда, при нормальном развитии, амбивалентность уменьшается. Как уже говорилось, всемогущество господствует в ранних фантазиях, как в деструктивных, так и в репаративных, и влияет на сублимацию так же, как и на объектные отношения. Всемогущество, однако, тесно связано в бессознательном с садистическими импульсами, с которыми оно впервые ассоциируется, когда ребенок чувствует вновь и вновь, что его попытки репарации потерпели неудачу. Маленький ребенок чувствует, что садистические импульсы легко могли возобладать. Ребенок, который не может вполне доверять своим конструктивным и репаративным чувствам, прибегает к всемогуществу. По этой причине на ранней стадии развития у эго нет адекватных средств, чтобы удовлетворительно справляться с виной и тревогой. Все это приводит к тому, что у ребенка, и в какой то степени у взрослого, возникает потребность в навязчивом повторении некоторых действий или, напротив, во всемогуществе и отказе. Когда терпят поражение маниакальные защиты, при которых опасности, исходящие от разных источников отрицаются или минимизируются за счет всемогущества, эго вынуждено сражаться со страхами нанесения вреда и дезинтеграции обсессивными способами. В другом месте я писала, что пришла к выводу, что обсессивные механизмы являются защитой против параноидных тревог, так же как и средством их смягчения, и здесь я лишь кратко покажу связь между обсессивными механизмами и маниакальными защитами в отношении депрессивной позиции при нормальном развитии. Сам факт того, что маниакальные защиты действуют в такой тесной связи с обсессивными, усугубляет страх эго, что репарация, осуществляемая обсессивными средствами, также не удастся. Желание контролировать объект, садистическое наслаждение от своего превосходства и его унижения, от господства и от триумфа над ним, могут так сильно войти в акт репарации (осуществляемой в мыслях, действиях или посредством сублимации), что благоприятный цикл, начавшийся этим действием, прервется. Объекты, которые должны были быть восстановлены, снова обратятся в преследователей и, в свою очередь, оживут параноидные страхи. Эти страхи усиливают параноидные механизмы защиты (разрушение объекта) так же как и маниакальные механизмы (контролирование объекта и т. д.). Прогрессировавшая репарация, таким образом, нарушается или вовсе сводится к нулю – в зависимости от того, в какой степени эти механизмы активированы. В результате неудачного акта репарации эго вновь и вновь вынуждено прибегать к маниакальным и обсессивным защитам. Когда в ходе нормального развития достигается относительный баланс между любовью и ненавистью, и различные аспекты объектов унифицируются, наступает определенное равновесие между этими противоположными и одновременно тесно связанными защитами, и их интенсивность снижается. В этой связи я хочу подчеркнуть важность триумфа, тесно связанного с презрением и всемогуществом, как элемента маниакальной позиции. Как известно, дети жаждут сравниться с взрослыми. Кроме чувства соперничества ребенком движет желание, смешанное со страхом, “перерасти” собственную неполноценность (в конечном счете, преодолеть собственную деструктивность и плохие внутренние объекты и быть в состоянии их контролировать); оно является стимулом для достижений любого рода. Мой опыт показывает, что желание перевернуть детско-родительские отношения, получить власть над родителями и испытать торжество над ними всегда в той или иной степени связано с импульсом к достижению успеха. Придет время, фантазирует ребенок, когда он будет сильным, большим и взрослым, богатым и могущественным, а родители превратятся в беспомощных детей, или, в других фантазиях, станут старыми, слабыми, бедными и отвергнутыми. Триумф над родителями и чувство вины, которое он вызывает, часто калечит устремления разного рода. Некоторые люди вынуждены оставаться неуспешными, потому что для них успех предполагает унижение или даже причинение вреда другому; в первую очередь, триумф над родителями, братьями и сестрами. Попытки, которые они предпринимают, стремясь достичь чего-либо, могут носить весьма конструктивный характер, однако скрытый в них триумф и проистекающий от этого вред объекту могут перевесить в психике субъекта и, следовательно, предотвратить осуществление этих попыток. В результате этого репарация, осуществляемая в отношении любимых объектов, (в глубинах психики это те же самые объекты, над которыми торжествуют), вновь расстраивается, и вследствие этого вина остается неразрешенной. Триумф субъекта над объектами с необходимостью подразумевает для него их желание триумфа над ним, и, следовательно, ведет к развитию у него чувств недоверия и преследования. За этим может последовать депрессия или усиление маниакальных защит и более жестокий контроль над объектами, которые не удалось примирить, восстановить или улучшить; чувство преследования этими объектами вновь начинает господствовать. Все это имеет непосредственное отношение к инфантильной депрессивной позиции и к успешному или неуспешному ее преодолению эго. Триумф над внутренними объектами, которые эго маленького ребенка контролирует, унижает и мучает – это часть деструктивного аспекта маниакальной позиции, который затрудняет репарацию и воссоздание внутреннего мира и внутренней гармонии; этот триумф затрудняет работу ранней скорби. Чтобы проиллюстрировать этот процесс развития, рассмотрим некоторые черты, которые мы можем наблюдать у людей, страдающих гипоманией. Такие люди в своем отношении к другим людям, предметам или событиям склонны к преувеличенной оценке (идеализации) или презрению (дезавуации). Также у них имеется склонность представлять все в больших масштабах, оперировать большими числами; все это в соответствии с величием всемогущества, при помощи которого они защищают себя от страха потерять невосполнимый объект, мать, по которой они, по сути, все еще скорбят. Их тенденция не придавать значения деталям и маленьким числам и презрение к добросовестности резко контрастирует с исключительной мелочностью и сосредоточенностью на пустяках (Фрейд), и является частью обсессивного механизма. Это презрение, однако, также в некоторой степени базируется на отказе. Им приходится отрицать свои порывы к осуществлению репарации, потому что они вынуждены отрицать причину репарации, а именно, нанесение вреда объекту и последовавшие за этим печаль и вину. Возвращаясь к ходу раннего развития, мы можем сказать, что каждый шаг эмоционального, интеллектуального и психического роста служит эго средством для преодоления депрессивной позиции. Развивающиеся умения, способности и навыки ребенка усиливают его веру в психическую реальность его конструктивных тенденций, в его способности контролировать враждебные импульсы и управлять ими, так же как и “плохими” внутренними объектами. Таким образом, тревоги, берущие свое начало в различных источниках, успокаиваются и это выражается в уменьшении агрессии и опасений, вызванных плохими внешними и внутренними объектами. Кроме того, крепнущее эго с растущей способностью доверять людям, может предпринять следующий шаг к унификации имаго – внешних, внутренних, любимых и ненавидимых – и к дальнейшему смягчению ненависти посредством любви, и, таким образом, к общему процессу интеграции. Когда в результате постоянных и разнообразных доказательств, полученных при проверке реальности, усиливается вера ребенка в свою способность любить, в свои репаративные силы и в безопасную интеграцию хорошего внутреннего мира, маниакальное всемогущество уменьшается и обсессивная природа импульсов, направленных на репарацию, снижается. Это означает, что детский невроз преодолен. Теперь мы должны соотнести инфантильную депрессивную позицию с нормальной скорбью. Резкая боль, вызванная реальной потерей любимого человека, по моему мнению, сильно усугубляется бессознательными фантазиями скорбящего о потере внутренних “хороших” объектов. Испытывающий скорбь ощущает, что “плохие” объекты преобладают, и его внутренний мир находится под угрозой распада. Нам известно, что потеря любимого человека вызывает у скорбящего желание восстановить утраченный любимый объект в эго. (Фрейд и Абрахам.) На мой взгляд, однако, скорбящий не только принимает в себя (реинкорпорирует) человека, которого он только что лишился, но также восстанавливает свои интернализованные хорошие объекты (в конечном счете, любимых родителей), которые становились частью его внутреннего мира, начиная с самых ранних стадий его развития. Всякий раз, когда переживается потеря любимого человека, эти объекты также оказываются под угрозой разрушения и гибели. В этой связи реактивируется ранняя депрессивная позиция и, вместе с ней, возобновляются переживания тревоги, чувства вины, потери и горя, вызванные фрустрирующей грудью и Эдиповой ситуацией. В числе этих эмоций страх быть обворованным и наказанным родителями также оживает в глубинных слоях психики. К примеру, если у женщины умирает ребенок, то вместе с болью и горем оживает и усиливается ранний ужас быть обворованной “плохой” мстящей матерью. Собственные ранние агрессивные фантазии о том, как она крадет у матери младенцев, вызывают страхи и ощущение того, что она за эти фантазии наказана. Эти чувства усиливают амбивалентность и приводят к ненависти и подозрительности по отношению к окружающим. Усиление чувства преследования в состоянии скорби причиняет исключительную боль, так как с возрастанием амбивалентности и недоверия дружеские отношения с людьми, которые могли бы оказаться столь благотворными в это время, затруднены. Боль, ощущаемая в ходе медленного процесса проверки реальности и при работе скорби, вызвана необходимостью не только обновить связи с внешним миром, и тем самым переживать утрату вновь и вновь, но и, посредством этого, с мукой отстроить заново свой внутренний мир, который находится под угрозой повреждения и распада. Как маленький ребенок, преодолевающий депрессивную позицию, бессознательно борется за создание и интеграцию внутреннего мира, так и скорбящий проходит через боль воссоздания и реинтеграции. При нормальной скорби реактивируются ранние психотические тревоги; скорбящий по сути дела болен, но потому что его состояние столь обычно и кажется нам столь естественным, мы не называем скорбь болезнью. (По схожим причинам до последнего времени инфантильный невроз нормального ребенка не признавался таковым.) Или, точнее: при скорби субъект проходит через смягченную временную маниакально-депрессивную стадию и преодолевает ее, таким образом, повторяя, хотя и при иных обстоятельствах и с иными проявлениями, процессы, через которые проходит ребенок на ранних стадиях развития. Величайшая опасность для скорбящего исходит от обращения его ненависти на утраченного любимого человека. Одним из способов, которым ненависть выражает себя при скорби, является ощущение триумфа над умершим. Я упоминала триумф ранее в этой статье как часть маниакальной позиции в развитии младенца. Инфантильное желание смерти родителям, братьям и сестрам фактически осуществляется всякий раз, когда умирает любимый человек, потому что он с необходимостью является своего рода представителем самых ранних значимых фигур, и таким образом перенимает некоторые чувства, которые относятся к ним. Таким образом, смерть, каким бы сокрушительным ударом она ни была, в некотором роде ощущается как победа и вызывает чувство торжества и, следовательно, чувство вины. В данном случае мои взгляды расходятся с взглядами Фрейда, который утверждал: “Во-первых, при нормальной скорби потеря объекта также безусловно преодолевается, и этот процесс также поглощает всю энергию эго. Почему же при завершении скорби не возникает экономического условия для фазы триумфа или хотя бы признака этого состояния? Мне представляется невозможным ответить на этот вопрос немедленно”. По моему опыту, чувства триумфа неизбежно связаны даже с нормальной скорбью, и оказывают замедляющее воздействие на работу скорби, или, вернее, во многом усугубляют боль и трудности, которые переживает скорбящий. Когда в скорбящем в тех или иных проявлениях берет верх ненависть к утраченному любимому объекту, это не только превращает утраченного любимого человека в преследователя, но и колеблет веру скорбящего в хорошие внутренние объекты. Поколебленная вера в хорошие объекты более всего нарушает процесс идеализации, который является существеннейшим промежуточным шагом в психическом развитии. Для ребенка идеализированная мать – защита от мстящей или мертвой матери и от всех плохих объектов, и, таким образом, она олицетворяет безопасность и саму жизнь. Как нам известно, скорбящий получает огромное облегчение, вспоминая доброту и хорошие качества утраченного человека, частично это происходит потому, что скорбящий обретает уверенность, некоторое время удерживая любимый объект, идеализируя его. Мимолетные состояния эйфории, которые иногда сменяют горе и печаль при нормальной скорби, носят характер мании и обусловлены чувством обладания совершенным любимым (идеализированным) объектом внутри. Однако, в любой момент, когда ненависть вскипает в скорбящем, его вера нарушается, и процесс идеализации расстраивается. (Его ненависть, направленная на любимого человека, усиливается страхом, что, умирая, любимый хотел навлечь на него наказание и лишения, как в прошлом это хотела сделать его мать, которую он считал умершей, всякий раз, когда она уходила прочь, а он хотел ее.) Только постепенно восстанавливая доверие к внешним объектам и ценностям разного рода, нормальный скорбящий оказывается в состоянии усилить свою веру в утраченных любимых людей. Он снова оказывается в состоянии осознавать, что умерший был не совершенен, и при этом не терять любви и доверия к нему и не опасаться мести с его стороны. Когда эта стадия достигнута, сделан существенный шаг в работе скорби. В качестве иллюстрации способов восстановления связей с внешним миром при нормальной скорби приведу следующий пример. В первые несколько дней после сокрушительного удара – потери сына, который погиб в результате несчастного случая в школе, его мать, миссис А., принялась разбирать письма, сохраняя письма сына и выбрасывая все остальные. Таким образом, она пыталась бессознательно восстановить его и сохранить в безопасности внутри себя, и выбросить прочь то, что она ощущала безразличным или враждебным – то есть “плохие” объекты, опасные экскременты и дурные чувства. Некоторые люди, испытывая скорбь, наводят в доме порядок и переставляют мебель – действия, берущие начало в избытке обсессивных механизмов, которые являются повторением одной из защит, призванных бороться с инфантильной депрессивной позицией. В течение первой недели после смерти сына миссис А. плакала немного и не находила в слезах того облегчения, которое они принесли ей впоследствии. Она чувствовала себя оцепеневшей и физически сломленной. Некоторое облегчение, однако, она все же получала от общения с немногими близкими. В этом состоянии миссис А., которой обычно снились сны каждую ночь, полностью прекратила видеть сны вследствие глубоко бессознательного отказа признать реальную потерю. В конце недели ей приснился такой сон: Она увидела двух человек, мать и сына. Мать была в черном платье. Сновидица знала, что этот мальчик уже умер или должен был вскоре умереть. В ее чувствах по отношению к этим двум людям не было никакой печали, она испытывала лишь враждебность. Ассоциации выявили важное воспоминание. Когда миссис А. была маленькой девочкой, с ее братом, у которого были проблемы в школе, должен был позаниматься его одноклассник (я назову его Б.). Мать Б. пришла к матери миссис А., чтобы договориться о времени занятий; миссис А. вспомнила этот эпизод очень живо. Мать Б. вела себя покровительственно, а собственная мать показалась миссис А. угнетенной и подавленной. Миссис А. чувствовала, что ужасный позор упал на ее любимого брата, которым она восхищалась, и на всю ее семью. Брат, несколькими годами старше ее, казался ей знающим, ловким и сильным – одним словом, образцом всех совершенств, и ее идеал пошатнулся, когда стало известно о его проблемах в школе. Сила ее чувств, приписывающих этому случаю характер непоправимого несчастья, сохранившийся в ее воспоминаниях, коренилась в бессознательном чувстве вины. Она чувствовала, что этот эпизод был исполнением ее собственных пагубных желаний. Ее брат был очень расстроен этой ситуацией и проявлял недоброжелательность и ненависть по отношению к другому мальчику. В то время миссис А. четко идентифицировала себя с братом, разделяя его возмущение. Два человека, которых миссис А. видела во сне, были Б. и его мать, и то, что мальчик был мертв, выражало раннее пожелание смерти в его адрес со стороны миссис А. Однако, в то же самое время, пожелание смерти собственному брату и желание нанести ущерб матери, лишив ее сына – очень глубоко подавленные желания – были частью ее размышлений о сновидении. Теперь оказалось, что миссис А., при всем ее восхищении и любви к брату, завидовала ему по разным причинам – его знаниям, его психическому и физическому превосходству, а также его обладанию пенисом. Зависть, которую она испытывала к любимой матери за то, что та обладала таким сыном, нашла свое выражение в ее пожеланиях смерти своему брату. У нее промелькнула мысль: “Сын матери умер или умрет. Это сын той неприятной женщины, который обидел мою мать и моего брата, должен умереть”. Но в более глубоких слоях реактивировалось пожелание смерти собственному брату и пробежала мысль: “Это сын моей матери умер, а не мой”. (И ее мать, и ее брат были уже мертвы к этому моменту.) Затем пришло другое чувство – она ощутила сочувствие к матери и печаль о себе. Она почувствовала: “Достаточно одной такой смерти. Моя мать потеряла своего сына, она не должна потерять еще и внука”. Когда умер ее брат, помимо огромного горя, она бессознательно ощутила свой триумф над ним, берущий начало в ранних чувствах зависти и ненависти и сопутствующем чувстве вины. Некоторые из своих чувств к брату она перенесла на отношения с сыном. В своем сыне она любила брата, но в то же время, часть присущей их отношениям амбивалентности, хоть и смягченная сильными материнскими чувствами, была также перенесена на ребенка. Скорбь по брату, в которой смешались печаль, триумф и вина, вошла в ее нынешнее горе и отразилась в сновидении. Рассмотрим взаимодействие защит, появляющихся в этом материале. Когда произошла утрата, усилилась маниакальная позиция, и начало действовать отрицание. Бессознательно миссис А. упорно отрицала тот факт, что ее сын умер. Когда она оказалась не в состоянии отрицать смерть мальчика с прежним упорством, но еще не могла встретить боль и горе, усилился другой элемент маниакальной защиты, триумф. “Совсем не больно, если какой-то мальчик умрет, – подумалось миссис А. в ходе ее ассоциаций. Это даже справедливо. Теперь я отомщу этому противному мальчишке, который обидел моего брата”. Тот факт, что триумф над собственным братом также ожил и усилился, стал очевидным только после тщательной аналитической работы. Но этот триумф был связан с контролем над интернализованными матерью и братом и триумфом над ними. На этой стадии контроль над внутренними объектами усилился, печаль и страдание были смещены с самой миссис А. на ее интернализованную мать. Отрицание вновь заработало – отрицание психической реальности того, что она и ее внутренняя мать – одно целое и страдают вместе. Сострадание и любовь к внутренней матери отрицались, чувства мести и триумфа над интернализованными объектами и контроля над ними усилились, отчасти потому что из-за ее собственных мстительных чувств эти объекты обратились в преследующие фигуры. В сновидении миссис А. содержался только один слабый намек на ее растущее бессознательное знание (знак того, что отрицание ослабевало), что именно она потеряла сына. В день предшествующий сновидению она была в черном платье с белым воротником. У женщины во сне было что-то вроде белого ворота черного платья. Две ночи спустя ей снова приснился сон: Она летела вместе со своим сыном, и он исчез. Она почувствовала, что это означает его смерть, – что он утонул. Она почувствовала, что и она должна утонуть, но затем она сделала усилие и ушла от опасности, обратно к жизни. Ассоциации показали, что в этом сне она решила, что не умрет вместе со своим сыном, а выживет. Оказалось, что даже во сне она чувствовала, что хорошо быть живой и плохо быть мертвой. В этом сновидении ее бессознательное знание о потере присутствует с большей очевидностью, чем двумя днями раньше. Горе и вина сблизились. Чувство триумфа не ушло полностью, а только уменьшилось. Оно еще присутствовало в ее удовлетворении оттого, что она осталась в живых, в то время как ее сын умер. Чувство вины, которое уже начало проявляться, частично основывалось на этом элементе триумфа. Здесь мне снова вспоминается отрывок из статьи Фрейда “Скорбь и меланхолия”: “Реальность выносит свой приговор – объект больше не существует – каждому из воспоминаний и надежд, посредством которых либидо было связано с утраченным объектом, и эго, как бы оказавшись перед выбором, следует ли ему разделить его судьбу, убеждается суммой нарциссических удовлетворений в необходимости разорвать связь с несуществующим более объектом, чтобы остаться в живых”. На мой взгляд, “нарциссические удовлетворения”, о которых идет речь, содержат в смягченной форме тот элемент триумфа, который, как считал Фрейд, не возникает при нормальной скорби. На второй неделе скорби миссис А. нашла некоторое успокоение, приглядываясь к хорошо расположенным домам в пригородах и испытывая желание самой обзавестись таким домом. Но вскоре это успокоение сменилось приступами отчаяния и горя. Она обильно плакала и находила облегчение в слезах. То утешение, которое она испытала, любуясь домами, происходило оттого, что посредством этого интереса она восстанавливала в фантазиях свой внутренний мир и ощущала удовлетворение, зная, что дома других людей и хорошие объекты существуют. В конечном счете, это означало, что она воссоздает хороших родителей, внутренних и внешних, объединяет их и делает их счастливыми и созидающими. Она осуществляла репарацию родителям за то, что в фантазиях убила их детей; тем самым, она предвосхищала их ярость. Таким образом, страх, что смерть сына была наказанием, которое навлекли на нее мстящие ей родители, ослаб; и чувство, что и сын причинил ей вред и наказал ее своей смертью, также уменьшилось. Ослабление ненависти и страха позволило ее горю выступить в полную силу. Возрастание недоверия и страхов усилило ее ощущение, что ее преследуют и ей управляют внутренние объекты, и укрепило ее необходимость самой управлять ими. Все это нашло выражение в ожесточении ее внутренних отношений и чувств, то есть в возрастании маниакальных защит. (Это можно увидеть в первом сне.) Если эти защиты вновь ослабевают благодаря усилению веры в хорошее – в себе и в других – и страхи уменьшаются, скорбящий оказывается в состоянии сдаться собственным чувствам и выплакать свое настоящее горе. Кажется, что процессы проекции и отвержения, которые способствуют выходу чувств, приостанавливаются на определенных стадиях горя маниакальным контролем, и могут осуществляться свободнее, когда этот контроль ослабевает. Слезами, которые в бессознательном приравниваются к экскрементам, скорбящий не только выражает свои чувства и тем самым ослабляет напряжение, но также извергает “плохие” чувства и “плохие” объекты, способствуя облегчению, которое достигается плачем. Большая свобода во внутреннем мире подразумевает, что интернализованным объектам, которые меньше контролируются эго, позволяется большая свобода чувств. При скорби чувства внутренних объектов также печальны. Они разделяют горе скорбящего, как это сделали бы реальные добрые родители. Как говорит поэт: “Природа скорбит вместе со скорбящим”. Я полагаю, что “природа” в данной связи символизирует внутреннюю хорошую мать. Однако, этот опыт сочувствия и взаимного переживания горя во внутренних отношениях тесно связан с внешними. Когда интроекция (так же как и проекция) может осуществляться свободнее, больше доброты и любви может браться извне, и доброта и любовь сильнее ощущаются внутри. Миссис А., которая на ранней стадии своей скорби ощущала в какой-то степени, что ее потеря навлечена на нее мстящими родителями, теперь могла в своих фантазиях чувствовать сочувствие этих родителей (давно уже умерших), их желание поддержать ее и помочь ей. Она чувствовала, что они также страдают от тяжелой потери и разделяют ее горе, как они сделали бы, если были бы живы. В ее внутреннем мире ожесточенность и подозрительность уменьшились, а горе увеличилось. Слезы, которые она проливала, были в какой-то степени слезами, которые проливали ее внутренние родители; она также хотела утешить их, как они – в ее фантазиях – хотели утешить ее. Если постепенно достигается большая безопасность во внутреннем мире, и, следовательно, чувствам и внутренним объектам позволено вновь ожить, могут начаться благоприятные рекреативные процессы. Как мы видим, эта перемена происходит вследствие определенных изменений двух видов чувств, которые формируют депрессивную позицию: преследование уменьшается, и тоска по утраченному объекту начинает ощущаться в полную силу. Другими словами ненависть отступает, и любовь освобождается. Кроме того, чувство преследования “плохими” объектами, и постоянная необходимость самому наблюдать за ними приводит к некоторого рода зависимости, которая усиливает маниакальные защиты. Эти защиты, постольку, поскольку они используются преимущественно против чувства преследования (и не в такой степени против чувства тоски по любимому объекту) крайне садистичны и яростны по своей природе. Когда уменьшается преследование, враждебная зависимость от объекта вместе с ненавистью также уменьшается, и маниакальная защита ослабевает. Тоска по любимому объекту также подразумевает зависимость от него, которая, однако, служит стимулом для репарации и сохранения объекта. Эта зависимость креативна, так как управляется любовью, в то время как зависимость, основанная на ненависти и преследовании, бесплодна и деструктивна. Таким образом, в то время как горе ощущается в полную силу, и отчаяние достигает своего пика, проявляется огромная любовь к объекту, и скорбящий явственно ощущает, что жизнь внутри и снаружи будет продолжаться, что утраченный любимый объект может быть сохранен внутри. На этой стадии скорби страдание может стать продуктивным. Мы знаем, что болезненные ощущения разного рода стимулируют сублимацию, и даже могут выявить новые таланты в некоторых людях, которые начинают рисовать, писать или заниматься другой продуктивной деятельностью под воздействием невзгод и бедствий. Другие люди становятся более продуктивны иным способом – они начинают больше ценить людей, становятся терпимее в отношениях с окружающими – они становятся мудрее. Это личностное обогащение, на мой взгляд, достигается в процессах, близких той работе скорби, которую мы только что исследовали. Всякая боль, вызванная неприятным переживанием независимо от его природы, имеет нечто общее со скорбью. Она реактивирует инфантильную депрессивную позицию; столкновение с неприятностями любого рода и их преодоление требует психической работы, схожей с работой скорби. По-видимому, каждое продвижение в процессе скорби углубляет отношения индивида с его внутренними объектами, приносит счастье обретения их после того, как они казались утраченными (ср. “Потерянный и возвращенный рай”), ведет к увеличению доверия и любви к ним, потому что они доказали, что, так или иначе, они добры и полезны. Это схоже с тем как, шаг за шагом, маленький ребенок строит свои отношения с внешними объектами, обретая доверие к ним не только вследствие приятных переживаний, но и через преодоление фрустраций и неприятных переживаний, когда ему, несмотря ни на что, все же удается удержать хорошие объекты (внутренние и внешние). Фазы работы скорби, когда ослабевают маниакальные защиты и начинается внутреннее обновление жизни, сравнимы с шагами раннего развития, ведущими к большей независимости как от внешних, так и от внутренних объектов. Вернемся к миссис А. Облегчение, которое она испытала, любуясь красивыми домами, явилось следствием укоренения некоторой надежды на то, что она сможет восстановить своего сына также как и своих родителей. Жизнь вновь началась внутри нее и во внешнем мире. В это время она снова обрела способность видеть сны и стала бессознательно сталкиваться со своей потерей. Она испытала сильное желание вновь видеть друзей, но только по одному и на короткое время. Эти чувства большего облегчения, однако, вновь сменились страданием (в скорби, так же как и в развитии ребенка, внутренняя уверенность наступает не сразу, а волнами). Когда миссис А. скорбела уже несколько недель, она пошла вместе с другом пройтись по знакомым улицам, в попытке восстановить старые узы. Внезапно она поняла, что народу на улицах слишком много, дома странные, а солнечный свет кажется искусственным и нереальным. Ей пришлось спасаться бегством в помещение тихого ресторана. Но там она почувствовала, что потолок опускается, а люди становятся смутными и расплывчатыми. Ее собственный дом неожиданно оказался единственным безопасным местом на свете. В анализе стало ясно, что пугающее безразличие этих людей было отражением ее внутренних объектов, которые для нее превратились во множество “плохих” преследующих объектов. Внешний мир казался искусственным и нереальным, потому что ушло настоящее доверие к внутреннему добру. Многие скорбящие восстанавливают узы, связывающие их с внешним миром, очень медленно, потому что они борются с хаосом внутри себя; по схожим причинам младенец развивает свое доверие к объектному миру в отношениях лишь с немногими любимыми людьми. Без сомнения, есть и другие факторы, например интеллектуальная незрелость, которые ответственны за постепенное развитие объектных отношений у младенца, но я считаю, что хаотическое состояние внутреннего мира играет здесь не последнюю роль. Одно из различий между ранней депрессивной позицией и нормальной скорбью заключается в том, что когда ребенок теряет грудь или бутылку, которые символизируют для него “хороший”, помогающий, оберегающий объект внутри него, он испытывает печаль, несмотря на то, что его мать находится здесь же. У взрослого человека скорбь вызвана реальной потерей реального человека, однако помощь в этом переполняющем его горе приходит к нему через установленную в раннем возрасте “хорошую” внутреннюю мать. Маленький ребенок борется со своими страхами, боясь потерять и внутреннюю и внешнюю мать, потому что он еще не преуспел в установлении ее внутри себя. В этой борьбе огромную помощь оказывает отношение ребенка к матери и ее присутствие. Сходным образом, если у скорбящего есть люди, которых он любит, и которые разделяют его горе, и если он может принять их сочувствие, восстановление гармонии в его внутреннем мире продвигается, а страхи и страдание сокращаются. Описав некоторые процессы, которые я наблюдала при работе скорби, я хотела бы теперь связать мои наблюдения с работами Фрейда и Абрахама. Следуя за Фрейдом и собственными открытиями о природе архаических процессов, задействованных при меланхолии, Абрахам обнаружил, что те же самые процессы задействованы при работе нормальной скорби. Он заключил, что при этой работе нормальный скорбящий успешно восстанавливает утраченный объект в эго, в то время как меланхолику это сделать не удается. Абрахам также описал фундаментальные условия, от которых зависит этот успех или неудача. Мой опыт позволяет мне заключить, что утверждение о том, что характерной чертой нормальной скорби является восстановление скорбящим утраченного объекта внутри себя, является верным, но он делает это не впервые; при работе скорби восстанавливается утраченный объект вместе с любимыми внутренними объектами, которые тоже казались потерянными. Скорбящий снова обретает то, чего он уже добился в детстве. В ходе раннего развития, насколько нам известно, ребенок устанавливает родителей в эго. (Как известно, именно понимание процессов интроекции при меланхолии и при нормальной скорби дало Фрейду возможность признать существование супер-эго в нормальном развитии.) Но в том, что касается природы супер-эго и истории его индивидуального развития, мои выводы отличаются от выводов Фрейда. Как я отмечала, процессы интроекции и проекции, происходящие с самого начала жизни, приводят к установлению внутри нас любимых и ненавистных объектов, которые ощущаются нами как “хорошие” и “плохие”, которые взаимодействуют друг с другом и с самими нами и образуют внутренний мир. Это собрание интернализованных объектов организуется одновременно с организацией эго, и начинает различаться в высших слоях психики как супер-эго. Таким образом, феномен, который Фрейд описывал как голоса и влияние реальных родителей, установленное в эго, является, согласно моим изысканиям, сложным объектным миром, который ощущается индивидом в глубоких слоях бессознательного как реально существующий внутри него, и для описания которого я и некоторые мои коллеги пользуемся термином “интернализованный” или внутренний мир. Внутренний мир состоит из бессчетных объектов, принятых в эго, частично соотносящихся с изменчивым множеством плохих и хороших сторон, с которых родители (и другие люди) показываются в бессознательном ребенка на разных стадиях его развития. Также эти объекты представляют всех реальных людей, которые постоянно интернализуются во всем многообразии ситуаций, создающихся меняющимся внешним опытом, и всех людей, существующих в фантазии. Кроме того, все объекты нашего внутреннего мира находятся в бесконечно сложных отношениях друг с другом и с нами. Если я применю теперь эту концепцию организации супер-эго к процессу скорби, то сущность моего вклада в понимание этого процесса станет ясной. При нормальной скорби индивид реинтроецирует и восстанавливает как реального утраченного человека, так и своих любимых родителей, которые ощущаются как “хорошие” внутренние объекты. Его внутренний мир, который он создавал с первых дней жизни, был разрушен в его фантазиях, когда произошла реальная потеря. Восстановление внутреннего мира характеризует успешное выполнение работы скорби. Понимание этого сложного внутреннего мира позволяет аналитику обнаруживать и разрешать ряд тревог, которые были ранее неизвестны; вследствие этого теоретическая и терапевтическая важность этого понимания столь велика, что не может быть еще оценена в полной мере. Я убеждена, что проблема скорби также может быть понята более полно с учетом этих ранних тревог. Я приведу пример одной из тревог, которая может возникнуть при скорби, и которая представляет исключительную важность при маниакально-депрессивных состояниях. Речь идет о тревоге, вызываемой интернализованными родителями, находящимися в разрушительном совокуплении; они, так же как и сам человек, испытывающий тревогу, находятся в постоянной опасности насильственного уничтожения. Я приведу в качестве примера отрывки из сновидений моего пациента, Д., мужчины сорока с небольшим лет, с сильно выраженными депрессивными и параноидными чертами. Я не буду вдаваться в подробности самого случая в целом, сейчас меня занимает то, каким образом смерть матери всколыхнула в пациенте именно эти страхи и фантазии. Состояние здоровья его матери некоторое время ухудшалось, и к тому моменту, о котором пойдет речь, она была большей частью без сознания. Однажды, в ходе анализа, Д. заговорил о матери с ненавистью и горечью, обвиняя ее в том, что она сделала его отца несчастным. Он также упомянул о случае самоубийства и случае сумасшествия, которые имели место в семье его матери. У матери, сказал он, некоторое время была “путаница в голове”. Дважды он также отозвался и о себе, прибавив: “Я знаю, вы хотите свести меня с ума и потом запереть”. Он заговорил о звере, запертом в клетке. Я интерпретировала это таким образом, что его сумасшедший родственник и помешанная мать ощущались им внутри себя, и страх быть запертым в клетке, отчасти заключал в себе более глубокий страх, вызванный ощущением этих сумасшедших внутри себя и боязнью сойти с ума от этого. Затем он рассказал мне сновидение, увиденное им накануне. Он увидел быка во дворе фермы. Бык был еще не совсем мертв и выглядел жутким и опасным. Д. стоял с одной стороны быка, его мать – с другой. Ему удалось укрыться в доме. При этом он чувствовал, что оставляет мать позади себя в опасности, и что ему не следует делать этого. Он смутно надеялся, что ей удастся уйти. К его собственному удивлению, первой ассоциацией к сновидению, возникшей у пациента, были черные дрозды, которые разбудили Д. тем утром и сильно рассердили его. Затем он заговорил о бизонах в Америке, стране, в которой он родился. Они всегда интересовали его и нравились ему. Он сказал, что бизонов можно было бы употреблять в пищу, но они вымирают, и следует их охранять. Затем он рассказал о человеке, которому пришлось, не шевелясь, пролежать на земле несколько часов, из страха, что стоящий над ним бык раздавит его. Возникла ассоциация и с реальным быком с фермы друга; Д. недавно видел этого быка, тот выглядел жутко. Эта ферма в ассоциациях Д. символизировала его собственный дом. Большую часть детства Д. провел на ферме отца. Вклинились ассоциации о семенах, которые ветер разносит из деревенских садов, и которые пускают корни в городских садах. Д. увиделся с владельцем этой фермы в тот же вечер и настоятельно посоветовал ему хорошенько присматривать за быком. (Д. было известно, что бык недавно повредил некоторые постройки на ферме.) Позже этим вечером Д. получил известие о смерти матери. На следующем сеансе Д. вначале не упомянул о смерти матери, а выразил ненависть ко мне – мое лечение должно было его убить. Я напомнила Д. сновидение о быке, и высказала интерпретацию, что в его психике мать смешалась с атакующим быком-отцом – наполовину мертвым – и приобрела опасные и жуткие черты. Я и проводимое мной лечение в данный момент символизировали фигуру объединенного родителя. Я отметила, что недавнее усиление ненависти к матери явилось защитой от горя и отчаяния, которые были вызваны ее приближающейся смертью. Я упомянула о его агрессивных фантазиях, в которых он превратил отца в опасного быка, который хочет уничтожить мать; отсюда его чувство ответственности и вины за надвигающееся несчастье. Я также упомянула о замечании пациента, что бизонов можно есть, и объяснила, что он инкорпорировал объединенную родительскую фигуру и боится быть уничтоженным быком изнутри. Предыдущий материал выразил его страх, что его контролируют и атакуют изнутри опасные существа; этот страх, помимо прочего, выражался в том, что время от времени он принимал очень неудобное положение и сидел в нем, не двигаясь. Его историю о человеке, которого контролировал бык, угрожая раздавить его и заставляя лежать без движения, я интерпретировала как репрезентацию опасностей, которые, как он чувствовал, угрожали ему изнутри. Я показала пациенту сексуальный подтекст атаки, совершенной быком на его мать, связав это с раздражением, которое он испытал, когда птицы разбудили его тем утром (это раздражение было его первой ассоциацией к сновидению о быке). Я напомнила ему, что в его ассоциациях птицы часто символизировали людей. И что шум, который производили птицы – шум, к которому он был привычен, – означал для него опасное совокупление родителей, и был так невыносим именно тем утром из-за сновидения о быке, а также из-за того состояния острой тревоги, в котором он находился в связи с надвигающейся смертью матери. Таким образом, смерть матери означала для него, что она уничтожается быком внутри него с тех пор как – работа скорби уже началась – он интернализовал ее в этой опаснейшей ситуации. Я также указала на некоторые стороны его сна, позволяющие испытывать надежду. Его мать могла спастись от быка. Дроздов и других птиц он очень любит. Я также показала ему тенденции к репарации и воссозданию, которые присутствовали в его материале. Его отца (бизонов) следует охранять, т.е. защищать от его – пациента – жадности. Я напомнила ему, помимо прочего, о семенах из любимой им сельской местности, которые он хотел посеять в городе, и которые символизировали новых детей, созданных им и его отцом в качестве репарации для его матери – эти живые дети были также средством оставить ее в живых. Только после этой интерпретации он смог сообщить мне, что его мать скончалась накануне вечером. Затем он высказал, что было для него крайне необычно, полное понимание процессов интернализации, о которых я говорила. Он сказал, что после того как он получил известие о смерти матери, его затошнило, и что уже тогда он подумал, что для этого нет физиологических причин. Теперь это казалось ему подтверждением моей интерпретации, что он интернализовал целостную воображаемую ситуацию сражающихся и умирающих родителей. В течение этого часа он выражал огромную ненависть, тревогу и напряжение и почти никакого горя; однако, к концу сессии, после моей интерпретации его чувства смягчились, возникла печаль и он испытал некоторое облегчение. Ночью после похорон матери Д. приснился сон, в котором Х. (отцовская фигура) и другой человек (символизировавший меня) пытались помочь ему, но, по сути, ему пришлось сражаться с ними за свою жизнь; как он сам выразил это: “Смерть требовала меня”. В течение этого часа он с горечью говорил о своем анализе как о дезинтегрирующем. Я интер-претировала, что он чувствует, что помогающие родители это одновременно и сражающиеся, разрушающие целостность родители, которые хотят атаковать и уничтожить его – и что и сама я и анализ символизируют опасных людей и опасные события внутри него. То, что его отец был также интернализован им как мертвый или умирающий, подтвердилось, когда он сказал мне, что на похоронах матери он на какое-то время засомневался, не умер ли его отец (на самом деле его отец был жив.) К концу этого часа после ослабления ненависти и тревоги, он вновь начал сотрудничать со мной. Он упомянул, что накануне он чувствовал себя одиноко и смотрел на сад из окна отцовского дома. Ему очень не понравилась сойка, которую он заметил на кусте. Он подумал, что эта противная птица может повредить гнездо с яйцами других птиц. Затем у него возникла ассоциация с букетами полевых цветов, которые он недавно видел брошенными на землю – видимо, какие-то дети нарвали и выбросили их. Я опять интерпретировала его горечь и ненависть как часть защиты от горя, одиночества и вины. Вредная птица, вредные дети – как это часто бывало и раньше – символизировали его самого, который в фантазиях разрушил дом и счастье родителей и убил мать, уничтожив младенцев внутри нее. В этой связи его чувство вины относилось к его прямым атакам на тело матери в фантазиях, в то время как в связи со сновидением о быке, вина шла от косвенных атак на нее, когда он превратил отца в опасного быка, осуществляющего собственные – пациента – садистические желания. На третью ночь после похорон матери Д. приснился еще один сон: Он увидел неуправляемый автобус, который подъезжал к нему. Автобус поехал к сараю. Д. не смог увидеть, что произошло с сараем, но отчетливо понимал, что сарай “должен был разлететься в щепки”. Затем два человека, вышедшие у Д. из-за спины, открыли крышу сарая и стали туда смотреть. Д. “не видел смысла в том, что они делали”. Но, видимо, они полагали, что это поможет. Помимо страха быть кастрированным отцом в результате желаемого гомосексуального акта, этот сон выражает ту же внутреннюю ситуацию, что и сон о быке – смерть матери внутри Д. и его собственную смерть. Сарай означает тело его матери, его самого, а также мать внутри него. Опасный половой акт, который представлен автобусом, уничтожающим сарай, осуществлялся в фантазиях Д. как с ним самим, так и с его матерью; и кроме этого (доминирующая тревога коренится именно в этом) с матерью внутри него. То, что он не мог увидеть, что происходит во сне, указывает на тот факт, что для него катастрофа происходила во внутреннем мире. Он знал, хотя и не видел, что сарай “должен разлететься в щепки”. Автобус, подъезжающий к нему, помимо совокупления и кастрации отцом означает, что все события происходят внутри него. Два человека, открывающие крышу сзади (он указал на мое кресло) это он и я, заглядывающие к нему вовнутрь (психоанализ). Два человека также символизируют меня как “плохую” фигуру объединенного родителя; во мне содержится опасный отец – отсюда его сомнения относительно того, поможет ли ему заглядывание в сарай (анализ). Неуправляемый автобус представляет также его самого в опасном совокуплении с матерью, и выражает его страхи и его вину за собственные вредоносные гениталии. Незадолго до кончины матери, когда она уже была смертельно больна, Д. врезался на машине в столб – без серьезных последствий. По видимому, это была бессознательная суицидальная попытка, которая должна была уничтожить “плохих” внутренних родителей. Несчастный случай также символизировал его родителей, находящихся внутри него в опасном совокуплении, и являлся, таким образом, отыгрыванием, и одновременно экстернализацией внутренней катастрофы. Фантазия о родителях, объединенных в “плохом” совокуплении – или вернее, масса разного рода эмоций – страхов, желаний и вины, которые эта фантазия вызывала – очень сильно нарушала его отношения с обоими родителями и играла важную роль не только для его заболевания, но и для всего развития. Проанализировав эти эмоции, относящиеся к реальным родителям в половом акте, и, в особенности, проанализировав эти интернализованные ситуации, пациент смог ощутить настоящую скорбь по матери. Всю свою жизнь он пытался предотвратить подавленность и горе, вызванные потерей матери, которые брали начало в его инфантильных депрессивных чувствах, и отрицал огромную любовь к ней. Он усиливал ненависть и чувство преследования, потому что не мог вынести страх потери любимой матери. Когда тревоги, вызванные его собственной деструктивностью, ослабли, и увеличилась его уверенность в том, что он в состоянии восстановить мать и сохранить ее, уменьшилось чувство преследования, и любовь постепенно вышла на передний план. Вместе с любовью усиливалось чувство горя, и тоска по матери, которую он подавлял и отрицал с самых первых дней. Пока он переживал скорбь и испытывал горе и отчаяние, его глубоко погребенная любовь к матери проявлялась все сильнее и сильнее, и его отношение к обоим родителям изменилось. Однажды он заговорил о них в связи с одним приятным детским воспоминанием и сказал: “Мои милые старые родители…” – он испытал новое чувство. Я описала здесь глубинные причины неспособности индивида успешно преодолеть инфантильную депрессивную позицию. Эта неудача может впоследствии вылиться в депрессивные расстройства, манию или паранойю. Я указала один или два способа, которыми эго пытается избежать страданий, связанных с депрессивной позицией, а именно обращение к внутренним хорошим объектам (которое может привести к серьезному психозу) и обращение к внешним хорошим объектам (которое может найти выход в неврозе). Существует, однако, много способов, основанных на обсессивных, маниакальных и параноидных защитах, которые пропорционально варьируются от индивида к индивиду. По моему опыту они служат одной и той же цели – избежать страданий, связанных с депрессивной позицией. (Все эти способы, как я отмечала, в той или иной степени используются при нормальном развитии.) Это можно с очевидностью наблюдать при анализе людей, которым не удается испытать скорбь. Чувствуя себя не в состоянии спасти и надежно восстановить любимые объекты внутри себя, они вынуждены отворачиваться от них и отрицать свою любовь к ним. В одних случаях все эмоции этих людей становятся более сдержанными, в других заглушается только любовь, а ненависть возрастает. В то же самое время эго использует разные способы борьбы с параноидными страхами (которые усиливаются пропорционально усилению ненависти). Например, внутренние “плохие” объекты маниакально подчиняются, фиксируются и в то же время отрицаются и проецируются во внешний мир. Некоторые люди, которые не в состоянии переживать скорбь, могут избежать вспышки маниакально-депрессивного расстройства, только строго ограничив свою эмоциональную жизнь, что обедняет личность в целом. Могут ли люди такого типа достичь определенного психического баланса, часто зависит от того, как взаимодействуют их различные защиты, и от того, способны ли эти люди направить куда-либо часть любви, которая отрицается по отношению к утраченным объектам. Отношения с людьми, которые не слишком затрагивают утраченный объект, интерес к различным предметам и событиям может поглотить часть любви, принадлежавшей утраченному объекту. Хотя этим отношениям и сублимации будут присущи маниакальные и параноидные черты, они могут, тем не менее, предложить некоторое утешение и облегчение вины, потому что через них утраченный любимый объект, который был отвергнут и, тем самым, вновь уничтожен, в некотором роде восстанавливается и удерживается в бессознательном. Если в результате анализа у наших пациентов уменьшается тревога, вызванная деструктивными и преследующими внутренними родителями, ненависть и другие тревоги также уменьшаются и пациенты оказываются в состоянии пересмотреть свое отношение к родителям – независимо от того, живы они или мертвы – и в некотором смысле реабилитировать их, даже если у них были причины для реальных обид. Возросшая терпимость делает возможным более надежно установить “хорошие” родительские фигуры рядом с “плохими” внутренними объектами или, вернее, смягчить страх перед “плохими” объектами усилением доверия к “хорошим”. Пациенты оказываются в состоянии переживать эмоции – печаль, вину и горе, также как и любовь, и доверие – пройти через скорбь, преодолеть ее, и, в конечном счете, преодолеть инфантильную депрессивную позицию, с которой им не удалось справиться в детстве. В заключение. При нормальной скорби также как и при ненормальной скорби и маниакально-депрессивных состояниях инфантильная депрессивная позиция реактиви-руется. Природа сложных чувств, фантазий и тревог, которые понимаются под этим термином, подтверждает мою точку зрения, что ребенок в раннем развитии проходит через временную маниакально-депрессивную стадию, также как и через стадию скорби, которая смягчается инфантильным неврозом. По окончании инфантильного невроза депрессивная позиция преодолена. Фундаментальное отличие нормальной скорби с одной стороны от ненормальной скорби и маниакально-депрессивных состояний с другой стороны заключается в следующем. И страдающий маниакально-депрессивным расстройством, и человек, которому не удается преодолеть скорбь, хоть они и пользуются разными защитами, оба не смогли в раннем детстве установить “хорошие” внутренние объекты и ощутить безопасность в своем внутреннем мире. Им так и не удалось преодолеть инфантильную депрессивную позицию. При нормальной скорби ранняя депрессивная позиция, которая оживает в результате потери любимого объекта, снова смягчается и преодолевается способами, схожими с теми, к которым эго прибегало в детстве. Индивид восстанавливает реально потерянный любимый объект; но в то же самое время он восстанавливает внутри себя первые любимые объекты – в конечном счете, “хороших родителей” – которые, когда произошла реальная потеря, тоже оказались в опасности. Восстановив внутри себя “хороших” родителей, также как и недавно потерянного человека, и отстроив заново внутренний мир, которому угрожал распад и уничтожение, скорбящий преодолевает горе, вновь приобретает чувство безопасности и достигает подлинной гармонии и мира.

 

Клинический обзор идей Кляйн и Биона.

Первые шесть глав данной книги посвящены Мелани
Кляйн.
Основой для них, как и для глав, базирующихся на рабо-
тах Уилфреда Биона, стал цикл «Дни публичных лекций», кон-
ференций, проводимых в Институте психоанализа в Лондоне.
Первый «День Кляйн» был представлен лекциями Патрисии
Дэниэл, Роналда Бриттона и Майкла Фельдмана; во второй
день выступали Ирма Бренман Пик, Джон Стайнер и Элизабет
Ботт Спиллиус. В «День Биона» были включены лекции Эдны
О’Шонесси, Рут Ризенберг Малколм и Роналда Бриттона. Эти
открытые лекции предназначены для того, чтобы привлечь
к психоанализу внимание более широкой аудитории. В опуб-
ликованных здесь лекциях не ставились задачи дать всеобъ-
емлющее представление о работах Кляйн и Биона, они были
направлены на то, чтобы на живом клиническом материале
представить некоторые из наиболее интересных и важных
идей людям, мало знакомым с ними. Поэтому особое значение
уделялось тому, чтобы показать, как эти идеи и теории при-
меняются на практике работающими сегодня аналитиками.
В лекциях показано, что некоторые исходные идеи Кляйн ис-
пользуются сегодня почти так же, как применяла их она сама,
тогда как другие идеи развивались и изменялись, и это свиде-
тельствует о том, что психоанализ, как и положено, является
живой наукой и живым методом лечения. Поскольку предпо-
лагалось, что лекции будут посвящены непосредственно идеям
Кляйн и Биона, большинство авторов сборника не стремились
обсуждать взгляды других современных психоаналитиков.

Введение
Описание жизненного пути Мелани Кляйн можно найти
у Сигал (Segal, 1979) и Гросскурта (Grosskurth, 1986), общее
введение к изложению ее идей – у Сигал (Segal, 1973).
Словарь Хиншелвуда (Hinshelwood, 1989) охватывает все
понятия Кляйн; он особенно полезен для понимания ее ран-
них идей. Спиллиус (Spillius, 1988) сделала подборку и снаб-
дила комментариями серию статей, написанных британскими
последователями Кляйн между 1950 и 1988 годами, в кото-
рых отражены некоторые изменения и преемственность в ис-
пользовании ее идей. Работу Кляйн критиковали многие бри-
танские аналитики и американские эго-психологи; Кернберг
(Kernberg, 1969) резюмировал эту критику, а Йорк (Yorke, 1971)
и Гринсон (Greenson, 1974) впоследствии присоединили свои
критические замечания. Работа Кляйн постепенно обретает
большую известность, и различные авторы, например Грин-
берг и Митчел (Greenberg and Mitchell, 1983), Фрош (Frosh, 1987),
Хьюгес (Hughes, 1989), составили резюме и комментарии к ней.
Мелани Кляйн (урожденная Райзес) родилась в Вене
в 1882 году в семье небогатого врача. Большая часть ее детст-
ва прошла в Вене; и хотя у нее были определенные культурные
интересы, она никогда не встречалась там с Фрейдом, что, воз-
можно, показывает, как невелико было психоаналитическое
сообщество в начале ХХ века. Ей было за тридцать, когда она
открыла психоанализ. Она рано вышла замуж, похоже, по-
жертвовав ради замужества возможностью получить универ-
ситетское образование. Брак не был счастливым и не оправ-
дал надежд, тем более что по причине места работы мужа она
была вынуждена жить в очень маленьком провинциальном
городке, небогатом культурными событиями, где чувствова-
ла себя одинокой и лишенной той интеллектуальной жизни,
которая была у нее в Вене. В 1910 году она уехала в Будапешт,
в то время процветающий и влиятельный город в центре Авст-
ро-Венгерской империи, где имелась значительная психо-
аналитическая группа. Здесь она открыла для себя Фрейда:
она была очарована, прочитав его статью «О сновидениях».
Кляйн писала о том времени: «Это было то, к чему я стреми-
лась, по крайней мере, в те годы, когда я так хотела найти

то, что принесло бы мне интеллектуальное и эмоциональное
удовлетворение» (Grosskurth, 1986, р. 69). Она стала прохо-
дить анализ у Ференци отчасти из интереса, но и чувствуя
потребность в помощи. Она произвела впечатление на Ферен-
ци, и он поощрял ее, особенно ее работу с детьми, еще только
зарождавшуюся в то время. В 1921 году она переехала в Бер-
лин, где Абрахам, ее учитель и позднее аналитик, поддержи-
вал ее. Его самого очень интересовали ранние инфантиль-
ные процессы, обнаруженные им у пациентов. Работа Кляйн
с маленькими детьми подкрепляла и дополняла его идеи. Она
очень нуждалась в его поддержке, поскольку ее идеи уже тогда
вызывали серьезные разногласия в Берлине. После его смерти
в 1925 году ее положение еще более усложнилось. Проблема
отчасти была в том, что Берлинское общество смотрело на Ве-
ну как на первоисточник психоанализа и там работала с деть-
ми Анна Фрейд, используя абсолютно другой подход. Поэтому
Кляйн все более и более ощущала себя в изоляции, находясь
в Берлине. С другой стороны, Англия была более независима
от Вены, и там во всяком случае уже проявляли интерес к ее
работе. Джонс и другие специалисты изучали раннее разви-
тие ребенка и первичную психическую жизнь, а Аликс Стрэчи,
который встречался с Кляйн в Берлине (Meisel and Kendrick,
1986), способствовал тому, чтобы она прочитала лекции в Лон-
доне в 1925 году; они нашли там горячий прием, что привело
ее к решению поселиться в Лондоне.
Кляйн писала о том времени:
В 1925 году мне представилась замечательная возмож-
ность говорить перед заинтересованной и благодарной
аудиторией в Лондоне. Все члены присутствовали в до-
ме д-ра Стивена… Три недели, проведенные в Лондоне,
были одним из самых счастливых периодов моей жини.
Я встретила столько дружелюбия, гостеприимства и ин-
тереса и очень полюбила англичан. Это правда, что потом
не всегда все складывалось так удачно, но эти три недели
были очень важны для моего решения жить в Англии.
(Grosskurth, 1986, р. 157)

Она быстро вошла в Британское общество и продолжила ра-
боту над своими идеями о ранней психической жизни, уделяя
особое внимание работе с детьми. Вначале она во многом раз-
деляла взгляды Фрейда и Абрахама (см. главу 1), но к середине
1930-х годов начала развивать собственные уникальные идеи.
Вполне радикальные, содержащие вызов, эти идеи неизменно
вызывали разногласия в Британском обществе, что усилилось
с приездом венских аналитиков, особенно Анны Фрейд с от-
цом, бежавших, как и другие, от нацистского преследования.
(Информацию о полемике Фрейд–Кляйн в 1941–1945 гг. см.:
King and Steiner, 1990.)
Несмотря на разногласия, Британское общество сохрани-
ло единство, и Кляйн продолжала развивать свои идеи и разра-
батывать теоретические положения до конца жизни. Ее работа
о зависти была опубликована, когда ей было далеко за 70. Она
умерла в 1960 году, в один из дней, когда читала заключитель-
ную корректуру своей последней работы об анализе ребенка
«Ричарда», названной «Рассказ о детском анализе» (1960).
Главная особенность сделанного Кляйн вклада в психо-
анализ в том, что с самого начала это было изучение и лечение
детей. Она разработала игровую технику (Klein, 1955), которая
открыла новый мир эмпатийного понимания чувств и фан-
тазий маленьких детей. Вначале Кляйн была потрясена тем,
что некоторые фантазии этих детей содержали агрессивность
и насилие, так же как предыдущее поколение было шокиро-
вано тем, что Фрейд обнаружил детскую сексуальность. Под-
держка Абрахама, открытия и разработки концепций Фрейда,
особенно, возможно, «Я и Оно» (Freud, 1923а), способство-
вали тому, что она вскоре уверенно сделала открытие: даже
у очень маленьких детей имеется раннее и очень суровое Су-
пер-Эго, являющееся, по ее мнению, результатом проекции
их собственных жестоких импульсов в мать и отца, в «первич-
ные объекты» (Klein, 1927, 1928). Все большее внимание она
уделяла роли интроекции и проекции в психическом разви-
тии и разработала новые взгляды на процесс формирования
символа и на то, как тревога может тормозить этот процесс
(Klein, 1930).

Первая глава данной книги, «Детский анализ и понятие
бессознательной фантазии», написанная Патрисией Дэниэл,
начинается с краткого рассмотрения техники детского ана-
лиза Кляйн и того, каким образом этот новый метод давал ей
возможность опираться на работы Фрейда и других аналити-
ков, в особенности Абрахама. Пристальное внимание уделено
идеям интроекции и развитию понятия внутреннего мира,
создаваемого процессами проекции и интроекции. Дэниэл
описывает, каким образом Кляйн связывает это с первичны-
ми оральными и анальными фантазиями о материнском те-
ле, и подходит к подробному рассмотрению бессознательной
фантазии и символизма, лежащих в основе всех последующих
процессов развития, таких как эдипов комплекс (см. главу 3).
Дэниэл иллюстрирует эти идеи клиническими примерами
как из работ Кляйн, так и из собственной практики, исполь-
зуя в основном материал работы с детьми.
Кляйн считала, что ранние отношения с первичными
объектами, сформированные проекцией и интроекцией, со-
здают большую часть внутреннего мира индивида и что эти
ранние отношения проявляются во всех других отношениях
с людьми, особенно с аналитиком:
Временами отношение к психоаналитику даже у взрослых
отмечено чертами, присущими детям, такими как чрез-
мерная зависимость и потребность в руководстве и одно-
временно абсолютно иррациональное недоверие. Делать
выводы о прошлом на основании этих манифестаций есть
одна из составляющих психоаналитической техники.
(Klein, 1959, р. 243)
Во второй главе, «Возникновение ранних объектных отно-
шений в психоаналитическом сеттинге», Ирма Бренман Пик
показывает, как в различных аналитических ситуациях появ-
ляются ранние объектные отношения, порой скрытые и ед-
ва уловимые, порой напоминающие взрыв. Она исследует,
как пациенты относятся к своим объектам, то отстраняясь
от них, стараясь защитить себя, то открыто встречаясь с ни-
ми. Она обсуждает, каким образом особенность восприятия

пациентом аналитика способствует пониманию аналитиком
объектных отношений пациента. Главным для нее становится
вопрос: «Кем является аналитик для пациента в тот или иной
конкретный момент?». Примеры из ее практики – случаи
детей и взрослых – охватывают весь диапазон нарушений:
от бессловесного, умственно отсталого аутичного ребенка
до взрослых пациентов, во многом успешных, но в тонкостях
отношений к аналитику отчетливо обнаруживающих свои
первичные объектные отношения.
Выраженное новаторство ранней работы Кляйн заключа-
лось в том, что ее игровая техника с детьми открывала новые
виды материала; было очевидно, что она развивает собст-
венные идеи, такие как более раннее датирование Супер-Эго
и эдипова комплекса, но в период с 1919 по 1935 год ее базовая
теория, модель психики и психического развития, по сути, бы-
ли близки теориям Фрейда и Абрахама. В частности, она следо-
вала представлению Абрахама о фазах либидо (Abraham, 1924).
Однако в 1935 году она опубликовала статью под названием
«Вклад в психогенез маниакально-депрессивных состояний»,
показавшую, что ее идеи содержат новый элемент теории.
В этой статье она выдвинула следующую идею: младенец про-
ходит через процесс понимания того, что объекты, которые
он любит, и объекты, которые ненавидит, в действительнос-
ти – один и тот же человек; частичные объекты признаются
целыми (не только грудь, но вся мать); младенец осознает свое
беспокойство за объект, чувствует вину за психические атаки
на свой объект и страстно желает исправить причиненный
вред. Тревогу, связанную с повреждением и потерей, Кляйн
назвала «депрессивной тревогой» и в общих чертах намети-
ла специфические защиты от этой тревоги. Кляйн полагала,
что совокупность таких тревог, защит и объектных отношений
возникает во второй четверти первого года жизни; она назва-
ла этот процесс «депрессивной позицией», а не депрессивной
фазой, для того чтобы подчеркнуть то, в чем была убеждена:
индивид не просто проходит через эту фазу и оставляет ее по-
зади как точку фисации- на протяжении всей жизни осуществ-
ляется постоянное колебание то в сторону тревог и защит

депрессивной позиции, то в противоположную от них сторону
(Klein, 1935, 1940). С течением времени последователи Кляйн
смогли использовать ее понятие депрессивной позиции в пол-
ном объеме, хотя они меньше, чем Кляйн, озабочены установ-
лением точного момента возникновения ее во младенчестве.
В главе 3, «Эдипова ситуация и депрессивная позиция», Ро-
налд Бриттон берет фрейдовский «ядерный комплекс» – эдипов
комплекс – и показывает, как Кляйн связывает его со своим
понятием депрессивной позиции, которое порой считается
ее наиболее значительным вкладом в психоанализ. Затем он
описывает историю и развитие депрессивной позиции и эди-
пова комплекса и показывает их абсолютную зависимость друг
от друга. Способность отказаться от единоличного обладания
одним из родителей и признание реальности родительской па-
ры, другими словами, предпосылка для переработки эдипова
комплекса зависит от достижения задач депрессивной пози-
ции, а именно принятия отдельного существования объекта
и последующих чувств зависти и ревности, в которые это при-
нятие повергает. Принятие отдельности объекта подразуме-
вает принятие реальности других отношений объекта, в осо-
бенности отношений между родителями. Бриттон обсуждает
защиты от этого принятия. Он приводит ряд подробных кли-
нических примеров из своей работы со взрослыми и детьми.
После бури, которую вызвала концепция депрессивной
позиции, и дискуссии по противоречиям, имевшей место
в начале 1940-х годов, Кляйн в статье 1946 года «Заметки
о некоторых шизоидных механизмах» представила еще одну
совершенно новую идею. В этой статье она описывает «па-
раноидно-шизоидную позицию», отличающуюся тревогами
преследования, связанными с угрозой для индивида (в от-
личие от характерной для депрессивной позиции тревоги,
связанной с угрозой для объекта). Она описывает типичные
для параноидно-шизоидной позиции защиты, особенно рас-
щепление объекта на хороший и плохой и соответствующее
ему расщепление Эго на хорошее и плохое; они сопровожда-
ются фантазиями, вызванными проекцией в объект частей
Эго (и/или частей внутренних объектов); этим вызванным

проекцией фантазиям сопутствует идентификация внешнего
объекта со спроецированными в него частями Эго или вну-
треннего объекта (проективная идентификация); она пишет
и о других защитах: всемогуществе, идеализации и отрицании.
Она подчеркивает также, что фантазии, вызванные проекци-
ями и интроекциями, с самого начала жизни воздействуют
друг на друга и создают внутренний мир, в котором есть я
и объект. И снова она не рассматривает параноидно-шизоид-
ную позицию как фазу, хотя описывает ее как атрибут самого
раннего младенчества. По ее мнению, на протяжении всей
жизни происходит постоянное колебание между параноидно-
шизоидной и депрессивной позициями.
В главе 4, «Равновесие между параноидно-шизоидной
и депрессивной позициями», Джон Стайнер описывает обе эти
позиции и различные защиты от тревоги, которые существуют
в каждой из них. Затем он переходит к описанию равновесия
между двумя позициями, делая акцент на том, что выбором
термина «позиция» Кляйн отстраняется от понятий «стадия»
или «фаза» Фрейда и Абрахама. Для обозначения динамичес-
кой природы равновесия он использует химическую запись
Биона PS↔D*
. Стайнер высказывает идею о том, что в каждой
из позиций имеется дополнительное разделениие. Параноид-
но-шизоидная позиция представляет собой континуум между
нормальным расщеплением, необходимым для здорового раз-
вития, и патологической фрагментацией, ведущей к фомиро-
ванию «странных объектов» (Bion, 1957), с чем связаны более
серьезные нарушения в дальнейшей жизни. Внутри депрес-
сивной позиции есть состояние, управляемое страхом потери
объекта, которое может быть связано с отрицанием психи-
ческой реальности, и состояние, при котором возможно пере-
живание потери объекта, ведущее к обогащению личности.
Эти состояния внутри депрессивной позиции тесно связаны
с работой скорби, и Стайнер достаточно подробно, учитывая
работы Фрейда и Кляйн, обсуждает скорбь и ее отношение
к депрессивной позиции. Соответствующие клинические
* PS (paranoid-schizoid) – параноидно-шизоидная; D – depressive –
депрессивная. – Прим. пер.

иллюстрации позволяют увидеть эти разные типы психичес-
кой организации.
Как было сказано выше, Кляйн выдвинула идею проектив-
ной идентификации в ходе обсуждения параноидно-шизоид-
ной позиции. Для нее эта идея не являлась особо важной, но
о ней было сказано и написано больше, чем о любом другом
понятии, предложенном ею. В главе 5, «Клинические проявле-
ния проективной идентификации», Элизабет Ботт Спиллиус
описывает понятие проективной идентификации Кляйн и то,
как оно развивалось и совершенствовалось, особенно Бионом
и Джозеф. При этом она говорит о трех вариантах использо-
вания идеи проективной идентификации кляйнианскими
(и другими) аналитиками, особенно в Британии. В первона-
чальной трактовке Кляйн акцент делался на том, что проек-
тивная идентификация является бессознательной фантазией,
влияющей на то, как пациент воспринимает аналитика. Бион,
помимо этого, обращает внимание на то, каким образом дейст-
вия пациента могут иногда заставить аналитика испытывать
те чувства, которые пациент часто бессознательно ждет от не-
го . Джозеф, расширяя бионовский подход, исследует, каким
образом пациент постоянно, хотя бессознательно, «подтал-
кивает» аналитика к импульсивным действиям, соответст-
вующим внутренней ситуации пациента. Спиллиус делает
акцент на том, что в центре внимания этих более поздних
разработок находится постоянное, непрекращающееся вза-
имодействие между пациентом и аналитиком.
Она отмечает также, что видит мало клинической поль-
зы от попыток объявить какую-то из моделей «правильной»,
более того, от попыток провести различия между проекцией
и проективной идентификацией; она считает, что все три мо-
дели являются надежным способом понимания клинического
материала и что все три могут использоваться одним и тем же
аналитиком в разное время, иногда в одной и той же сессии.
Предмет обсуждения Майкла Фельдмана в главе 6, «Рас-
щепление и проективная идентификация», в значительной
мере совпадает с таковым в главе 5. (Эти лекции были прочи-
таны в разные дни.) Фельдман рассматривает кляйнианскую

теорию проективной идентификации и раннего расщепления,
делая особый акцент на сопровождающем эти процессы рас-
щеплении Эго, а также на расщеплении и проецировании вну-
тренних объектов. Проецируются не только свои плохие части.
Я может избавляться от хороших частей, но в случае чрезмер-
ности этого процесса может возникнуть сверхзависимость
от внешнего объекта. Чтобы объяснить процесс проективной
идентификации, Фельдман дает подробные клинические при-
меры и описывает фрагменты анализа трех пациентов. В пер-
вом показано, как пациент поспешно проецирует в аналитика
спутанную и униженную часть себя; в данном случае пациент
в ответ на интерпретцию смог вновь обрести эту часть. Второй
пациент обнаруживает другую важную и относительно недав-
но описанную сторону проективной идентификации – прово-
цирование аналитика на воспроизведение ранних объектных
отношений; но не повторение этих отношений, а их интерпре-
тация дает возможность изменить первоначальное состояние.
В третьем случае аналитика, как бы он ни поступал, при-
нуждали к действию. Таким образом, Фельдман показывает,
как теория проективной идентификации Мелани Кляйн, осо-
бенно в модификации Биона, Розенфельда и Джозеф, сегодня
широко используется в клинической работе.
Эти шесть глав убедительно показывают, что последова-
тели Кляйн, особенно Сигал, Бион, Розенфельд и Джозеф, раз-
вили и в некоторых случаях видоизменили первоначальные
формулировки Кляйн, но что эти формулировки остаются
для них основным источником вдохновения (Spillius, 1988).
Последней значительной работой Кляйн, снова вызвав-
шей серьезные разногласия, была книга 1957 года «Зависть
и благодарность», которую высоко оценили ее последователи,
особенно Бион, чья работа является предметом обсуждения
последних трех глав этой книги.
До сих пор нет полной биографии и/или обзора творчест-
ва Биона. Его автобиография «Долгие выходные» (1985) яв-
ляется в высшей степени уникальным повествованием о его
ранней жизни, школьных годах и травматическом и героичес-
ком опыте командира танка во время Первой мировой войны.

Частичные описания его работы есть у Мельтцера (1978), Грин-
берга и др. (1975), Вильямса (1983) и Гротштейна (1981б).
Бион родился в 1897 году в индийском городе Муттра,
где его отец был иженером и управляющим. Индия произве-
ла на него неизгладимое впечатление, и среди произведений,
на которые он часто ссылался в своей работе, была «Бхага-
вадгита». В возрасте 8 лет его разлучили с семьей, отправив
в Англию учиться в школе, что было печальным обычаем того
времени. Во время Первой мировой войны Бион вступил в Ко-
ролевский танковый корпус и был участником многих воен-
ных действий, получил две высокие награды за храбрость, хотя
потом в книге «Воспоминание о будущем» (1975) он поясняет,
что то, что происходит в хаосе и ужасе войны, очень спутанно
и непонятно, а впоследствии переиначивается и искажается
в попытке найти смысл там, где его нет. Очевидно, что эти
впечатления оказали сильное влияние на него, и можно на-
блюдать, как они постоянно отражаются в его психоанали-
тических произведениях, особенно касающихся психотичес-
ких состояний. Бион поступил в Оксфорд, где проявил себя
отличным спортсменом и защитил диплом по современной
истории. После недолгого периода преподавания, уже интере-
суясь психоанализом, он поступил в больницу при универси-
тетском колледже в Лондоне и стал изучать медицину, чтобы
профессионально заниматься психоанализом. Одно время
Бион работал у Уилфреда Троттера – хирурга, проявляющего
глубокий интерес к психологии, известного благодаря книге
о группах «Инстинкты толпы во время мира и войны», на ко-
торую Бион опирался при написании своей книги о группах.
Получив квалификацию, Бион стал заниматься психи-
атрией и уже вскоре работал в Тавистокской клинике, начав
анализ у Джона Рикмана. Его психоаналитическое обучение
было прервано Второй мирововй войной, во время которой
он активно применял и развивал свои идеи об использова-
нии групп в лечении психологических травм и при отборе
офицерского состава, и эта ранняя работа с группами стала
темой его первой статьи (Bion, 1943). После войны он завер-
шил свое психоаналитическое обучение в анализе с Мелани

Кляйн, который оказал сильное влияние на его развитие в ка-
честве аналитика.
В начале 1950-х годов работа с группами, которой он пре-
имущественно занимался во время войны и в Тавистокской
клинике (Bion, 1961), уступила место исключительно психо-
аналитическим исследованиям. Под влиянием статьи Мелани
Кляйн «Заметки о некоторых шизоидных механизмах» (1946)
Бион, наряду с другими кляйнианскими аналитиками того
времени, в особенности Гербертом Розенфельдом и Ханной
Сигал, анализировал многих психотических и пограничных
пациентов. Эта работа послужила основой для некоторых
важных статей, особенно таких как «Отличие психотичес-
ких личностей от непсихотических» (1957), «О высокомерии»
(1958), «Нападение на связь» (1959) и «Теория мышления»
(1962а). Бионовские идеи психоза трудно отнести к какой-ли-
бо из психоаналитических классификаций теории психоза;
одна из них известна как теория «защит» и теория «дефи-
цита» и подробно описана Лондоном (1973) как «унитарная»
(см.: Arlow and Brenner, 1969); а другая – как «специфическая»
теория (Katan, 1979; Frosch, 1983; Yorke, Wieseberg and Freeman,
1989; Grotstein, 1977). Подобно «унитарным» теорети-
кам, Бион пытается разработать общую модель мышления,
охватывающую как невроз, так и психоз; но он подчеркивает
также, что индивиды, которые, в силу конституциональных
особенностей или особенностей окружения, перманентно
не способны переносить фрустрацию, которые эвакуируют
фрустрацию и плохие переживания (что приводит к невоз-
можности развить элементарные мыслительные способности),
оказываются в силу этого в психическом состоянии, подобном
тому, что приверженцы «специфической» школы описывают
как базовое нарушение психической репрезентации.
В 1950-е и 1960-е годы Бион был известным членом Бри-
танского психоаналитического общества, а с 1962 по 1965
его президентом. В 1960-е он обобщил большую часть сво-
ей предыдущей работы, начав с книги «Обучение на опыте»
(1962b), за которой последовали «Элементы психоанализа»
(1963), «Трансформации» (1965) и «Внимание и интерпретация»

(1970); все эти книги развивали идеи, выдвинутые в работе
«Теория мышления». В 1968 году Бион отошел от активной
деятельности в Британском обществе и переехал в Лос-Анд-
желес, где продолжал писать, практиковать, обучать и разви-
вать идеи вплоть до возвращения в Англию незадолго до своей
внезапной болезни и смерти в конце 1979 года.
Работа Биона оказала серьезное влияние на клиническую
практику всех кляйнианских психоаналитиков Британского
психоаналитического общества, а также на многих из тех,
кто является членом Независимой группы и Современной
фрейдовской группы. Многие аналитики, которые не очень
хорошо знакомы с работой Биона, тем не менее используют
его идеи, как используют в своей практике идеи Кляйн. Тем,
кто не воспитан в этой аналитической традиции, часто труд-
но полностью понять то, о чем пишет Бион, и немаловажную
роль играет здесь то, что он пытается писать о таких эмоцио-
нальных состояниях, которые трудно поддаются словесному
описанию.
На значительную часть описанной в данной книге кли-
нической работы, как и на некоторые идеи в главах по Кляйн,
оказал влияние Бион. Так, использование записи PS↔D и то-
го, что она выражает динамический характер отношений
между параноидно-шизоидной и депрессивной позициями,
описанный Стайнером в главе 4, является результатом разви-
тия Бионом идей Кляйн. Описание Спиллиус призошедших
со времен Кляйн изменений в использовании термина «про-
ективная идентификация» и того, как часто при этом учиты-
вается контрперенос, проистекает из бионовского понятия
«контейнера» и «контейнируемого» (Bion, 1962b), подробно
обсуждаемого Бриттоном в главе 8. В задачи трех следующих
глав, посвященных Биону, не входит «охватить» всего Биона;
они, скорее, помогают читателям увидеть, как британские ана-
литики кляйнианского направления стараются клинически
использовать его идеи.
Как было сказано выше, на ранних этапах психоана-
литического формирования Бион работал с пограничными
и психотическими пациентами, и именно в этот период были

намечены его идеи о природе психотической личности, осо-
бенно в статье «Отличие психотических личностей от непси-
хотических». В главе 7, «Психоз: безмыслие странного мира»,
Эдна О’Шонесси пишет об этом и показывает, как фрейдовская
идея «принципа удовольствия» используется в структуре объ-
ектных отношений. Человек, стремящийся защититься от бо-
ли и фрустрации, мобилизует фантазию, согласно которой
не только неприятные переживания проецируются в объект –
он полагает, что избавляется и от той части психики, которая
может регистрировать эти переживания. Если продолжать
обращаться с переживаниями подобным образом, то психи-
ка не сможет создать аппарат – Эго, способный делать что-ли-
бо, кроме как избавлять себя от неприятных переживаний,
и следствием этого становится потеря ощущения реальности;
такое непрерывное проецирование плохих чувств ведет к со-
зданию психического мира пугающих преследующих объек-
тов, и тогда Я предпринимает все более и более решительные
меры для того, чтоб защититься от них. Эдна О’Шонесси пишет,
что Бион обращал особое внимание на существование фунда-
ментального различия между представлением о мире у психо-
тической и непсихотической личности либо у психотической
и непсихотической части личности, а именно: психотическое
функционирование находится во власти процессов фрагмента-
ции и изгнания средств познания реальности – чувств, созна-
ния, мышления, то есть именно того, что защищает психику
от психоза. Она говорит о предпосылках – конституциональ-
ных и созданных окружением, которые, как считал Бион, не-
отвратимо приводят к развитию психоза, и подчеркивает,
что даже лучшие из матерей, несмотря на то, что облегчают
состояние, могут одновременно провоцировать зависть своей
способностью устоять и таким образом все равно вести к из-
мененным и нарушенным отношениям. Вероятно, психотик
воспринимает первичный объект совсем не как кормящий;
для него это особого рода грудь – жадная, похожая на влага-
лище, которая лишает взаимодействие смысла. Поэтому оче-
видно, что лечение психотических пациентов – это огромная
и трудная работа, но О’Шонесси подчеркивает мнение Биона,
что, если такие пациенты находятся в терапии или в анали-
зе, они поддаются лечению, несмотря на то, что объективно
во многом отличаются от невротических пациентов. Анализ
представляет собой колебательные движения то в сторону
аномальной депрессивной позиции, то в сторону аномальной
параноидно-шизоидной позиции, но при этом идет постепен-
ное развитие способности к более гуманистическому контак-
ту с объектом. О’Шонесси иллюстрирует это материалом двух
пациентов с преобладанием психотических частей личности.
Изгнание средств познания реальности заметно контр-
астирует с другим стремлением, возникающим, как счита-
ет Бион, очень рано, со стремлением не только любить (L)*
или ненавидеть (H)†
объект, но также знать его и быть по-
знанным им (K)‡
. Именно это базисное человеческое стремле-
ние знать и стремление к тому, чтобы знали тебя, ведет к по-
пыткам переносить фрустрацию. Такая толерантность ведет
к тому, чтобы не использовать проективную идентификацию
для избавления от фрустрации, а напротив, к тому, чтобы вы-
держивать состояние «без груди» – как Бион часто называет
его, и это состояние является зачаточным «мышлением».
В главе 8, «Удержать в голове», Бриттон показывает, что,
согласно бионовской модели мышления, способность выдер-
жать отсутствующий объект, выдержать «без груди» может
возникнуть лишь, если младенец в самом начале ощущает
(и может выдерживать это ощущение), что объект способен
позволить проекцию; то есть объект, который можно нена-
видеть или как угодно провоцировать и который может до-
статочно долго выдерживать это и быть в состоянии отве-
тить таким образом, чтобы у младенца появилось ощущение,
что какие-то его плохие, спроецированные чувства были смяг-
чены матерью. Если мать может дать это и если младенец
способен почувствовать, что подобный опыт «контейнирует»
его, он со временем сможет интроецировать эту функцию,
* L (love) – любовь.
† H (hate) – ненависть.
‡ K (knowledge) – познание.
равно как и специфический материнский ответ. Именно это
Бион называет «альфа-функцией» – основной составляющей
зачаточного мышления. Бриттон отчетливо иллюстрирует,
что происходит, когда в младенчестве нет такого объекта.
Идеи Биона о контейнировании и отсутствии контейни-
рования способствуют большему пониманию аналитиком
того, что происходит на аналитической сессии, поскольку эти
идеи позволяют рассматривать проективную идентификацию
как примитивный, но вполне нормальный способ общения
между младенцем и матерью, а в анализе между анализандом
и аналитиком. В конце Бриттон рассматривает мнение Биона
о том, к чему может приводить неудачное контейнирование.
Подобно О’Шонесси, Бриттон отмечает, что Бион придавал
значение как генотипу, так и окружению. Что касается пси-
хотических пациентов, то здесь, он считает, почти наверня-
ка конституциональный фактор проявляется в виде завис-
ти к контейнирующим функциям матери, и заключает, что
во многих случаях у младенца был невосприимчивый объект,
неспособный чувствовать его проекции. Бриттон делится так-
же собственными идеями относительно влияния отца на то,
будет ли ситуация развиваться во благо или во вред.
Идея о том, что желание «знать» свой объект является
базовым импульсом, рассматривается далее Рут Ризенберг
Малколм в главе 9, «„Как будто“: феномен незнания», в центре
внимания которой находятся представления Биона о мыш-
лении и познании. Бион говорит о знании (К) как об опре-
деляющей связи между Я и объектом; и так же, как завист-
ливое отношение к объекту может поменять связь любовью
на связь ненавистью, завистливое отношение к объекту, ка-
сающееся знания, может превратить желание знать в жела-
ние не знать, сменить К на то, что Бион называет «минус К».
Первичный объект, в котором преобладает минус К, воспри-
нимается не как мать или грудь, которая хочет знать и пони-
мать психическое состояние младенца, а как объект, лиша-
ющий переживания младенца всякого смысла. Имея такой
психический мир, младенец, а при сохранении положения
и взрослый, не способен обучаться на опыте, что показывает
Ризенберг Малколм на клинических примерах нескольких
пациентов, вкладывающих всю силу в то, чтобы удерживать
анализ в неподвижном состоянии. В дополнение она вводит
и рассматривает разновидность защитного расщепления, на-
званного ею «разрезание», и проводит различия между ним
и фрагментацией.
Манера письма Биона находится под сильным влиянием
его идей о природе языка, и он пытается различными спосо-
бами модифицировать свое общение с читателем, что превра-
щает реальное чтение его работ в трудное и зачастую дезор-
ганизующее занятие. Частое использование алгебраических
записей: PS вместо параноидно-шизоидный», D вместо «де-
прессивный», К вместо «знание», «бета-элементы» вместо «хао-
тичные переживания», «альфа-функция» вместо «зачаточное
мышление» – предназначено, по его словам, для того, чтобы
избежать нежелательных ассоциаций и информации, выра-
жающей чувства. Можно поспорить, действительно ли это
полезно, но таков стиль его письма, и это то, с чем сталкива-
ются читатели, когда хотят понять его работу. Есть надежда,
что беглый взгляд на его идеи через клиническую работу трех
современных аналитиков поможет читателю, по крайней мере,
увидеть, что многие считают его открытия очень полезными
для своей практики.
В книге делается попытка дать представление о некото-
рых главных идеях Кляйн и Биона и показать, как они исполь-
зуются и развиваются некоторыми аналитиками в их повсе-
дневной клинической работе. Многие идеи Кляйн и Биона
не были рассмотрены, и многие современные разработки были
обойдены вниманием, но я надеюсь, что настоящая подборка
пробудит читательский интерес.

ПСИХОАНАЛИЗ. ШКОЛА МЕЛАНИ КЛЯЙН.

Превратности психоаналитического понимания Эдипова комплекса
(Фрейд – Кляйн – Сирлз)

В «Я и Оно» (Фрейд, 1923) выделен курсивом абзац, в котором Фрейд подчеркивает, что эдипова фаза завершается формированием суперэго; он подчеркивает, что родители находятся в оппозиции к эдиповым желаниям ребенка, а образующееся в результате этого процесса суперэго является прежде всего суровым и запрещающим:

«Самым общим результатом сексуальной фазы, находящейся во власти Эдипова комплекса, является возникновение некого конденсата, осадка в эго… это изменение эго … противостоит другому содержанию эго как идеал-эго или сверх-я… Так как родители, особенно отец, воспринимаются как препятствие для осуществления эдиповых желаний, то инфантильное эго усиливается себя для выполнения вытеснения тем, что воздвигает такое же препятствие внутри себя. Оно в некотором роде заимствует для этого силу от отца, и это заимствование есть акт с исключительно серьезными последствиями. Сверх-я сохраняет характер отца, и чем сильнее был эдипов комплекс и чем быстрее (под влиянием авторитета, религиозного учения, обучения и чтения) произошло его вытеснение, тем строже сверх-я будет позже царить над я как совесть или, возможно, как бессознательное чувство вины»1.

Г.Сирлз, в своей статье «Эдипова любовь к контрпереносе» (1959)2, утверждает, что «приведенное выше фрейдовское описание более применимо к ребенку, который в дальнейшем скорее станет невротиком или психотиком, чем к «нормальному» ребенку. Поскольку мы предполагаем, что не такого взрослого, который был бы полностью свободен по крайней мере от некоторых невротических трудностей, я допускаю, формулировка Фрейда верна в некоторой степени в каждом случае. Но я уверен, что в той степени, в которой отношения ребенка с его родителями являются здоровыми, он обретает силу для принятие нереализуемости своих эдиповых желаний главным образом не через идентификацию с запрещающим родителем-соперником, но скорее через способствующее усилению эго ощущение, что любимый родитель отвечает на его любовь взаимностью – то есть, отвечает ему как достойному любви и привлекательному индивидууму, как желанному партнеру и объекту любви [conceivably desirable love-partner] – и отказывается от него, только испытывая соответственное чувство утраты (со стороны родителя). Этот отказ, я думаю, опять же есть нечто, что является взаимным переживанием родителя и ребенка, и осуществляется в результате почтительного признания более широкой ограничивающей реальности, реальности, которая не только включает в себя табу, утверждаемое родителем-соперником, но также любовь эдипово желаемым родителем к его супруге или супругу – любовь, которая предвосхитила рождения этого ребенка и которой, в определенном смысле, он обязан самим своим существованием».

«Из такой эдиповой ситуации ребенок выходит, независимо от того, насколько глубокое и болезненное чувство утраты из-за необходимости признания, что он никогда не сможет занять место родителя-соперника и не будет обладать любимым родителем в отношении романтического и эротического характера, в состоянии, отличном от того состояния относительного унижения эго и доминирования супер-эго, описанного Фрейдом. Этот ребенок выходит из эдиповой ситуации с эго, усиленным знанием, что его любовь, хотя и нереализуемая, является взаимной, и пониманием, достигнутым благодаря его отношениям с этим родителем, что он живет в мире, в котором стремления любого индивидуума ограничены реальностью, намного большей, чем он сам».

Сирлз подчеркивает: «Я считаю, что мои взгляды, представленные здесь, не являются попыткой противоречия взглядам Фрейда, но смещением акцента в его взглядах; там, где он подчеркивает, что эдипова фаза в норме имеет результатом главным образом формирование запрещающего суперэго, я считаю, что ее результатом является главным образом в усилении способности эго к тестированию как внутренней, так и внешней реальности».

«Мой опыт работы с невротическими и психотическими пациентам свидетельствует, что в каждом отдельном случае, когда они входили в эдипову фазу в ходе их развития в прошлом, это приводило к ослаблению, а не к усилению эго прежде всего потому, что родитель, к которому была обращена его любовь, был вынужден вытеснять свои ответные чувства к ребенку, в основном имел место [through] механизм бессознательного отрицания важности ребенка. В подобных случаях я скорее чаще, чем реже, обнаруживал признаки, что родитель невольно отыгрывал свои вытесненные желания в форме неподобающе соблазняющего поведения в отношении ребенка; но затем, когда родитель приближался к осознанию таких желаний в самом себе, он обычно начинал вдруг реагировать на ребенка как на нелюбимого, нежеланного».

«Во многих случаях с подобными родителями получалось так, что в силу неразрешенности собственного эдипова комплекса родителя, его брак оказывался неудовлетворительным, а его эмоциональная связь с культурой слишком слабой, чтобы он мог осмелиться признать силу своих ответных чувств к ребенку, когда тот проходит эдипову фазу своего развития. Родитель реагирует на ребенка как свою маленькую мать или отца, т.е. на свой объект переноса, на который направлены вытесненные чувства эдиповой любви этого родителя. Если этот родитель достиг внутренней уверенности в глубине и прочности своей любви к своему жене, и если он ощущает глубокую взаимосвязь с культурой, к которой он принадлежит, включая табу на инцест, которого она придерживается, то он способен участвовать в глубоко чувствуемых, но минимально отыгрываемых, отношениях с ребенком таким образом, который способствует здоровому разрешению эдипова комплекса. Вместо этого, я думаю, в таких случаях эдипов комплекс ребенка остается неразрешенным, потому что ребенок упорно – и нельзя сказать что неестественно – отказывается признать поражение в этих особых семейных обстоятельствах, когда признание эдипова поражения граничит с признанием своей непоправимой личной малоценности и неспособности быть любимым».

«Мне кажется достаточно ясным, в таком случае, что этот ребенок, повзрослев и став невротиком или психотиком, требует от нас успешного разрешения неразрешенного эдипова комплекса: не такого вытеснения желания, отыгрываемого соблазнения и отрицания его значимости, которые он встречал в отношениях со своим родителем, но максимально осознания наших ответных чувств, которые возникают у нас в ответ на его эдиповы желания. Нашей главной задачей, конечно, всегда остается продвижение вперед анализа его переноса, но, то что было только что мной описано, на мой взгляд является оптимальным для такой аналитической работы фоном чувств в аналитике».

Итак, как мы видим, незначительное на первый взгляд смещение акцента в теоретических воззрениях на то, что является наиболее важным результатом прохождения эдиповой фазы, в клинической практике оборачивается кардинальным изменением взгляда на аналитическую ситуацию в целом.

Наиболее пространное изложение взглядов Фрейда на ЭК можно найти в разделе «Типические сновидения» его «Толкования сновидений»3: «Эдип, сын Лая, фиванского царя, и Иокасты, подкидывается своими родителями, так как оракул возвестил отцу, что еще нерожденный им сын будет его убийцей. Эдипа спасают, и он воспитывается при дворе другого царя, пока сам, сомневаясь в своем происхождении, не спрашивает оракула и не получает от него совета избегать родины, так как он должен стать убийцей своего отца и супругом своей матери. По дороге с мнимой родины он встречает царя Лая и убивает его в сражении. Потом подходит к Фивам, разрешает загадку преграждающего путь сфинкса и в благодарность за это избирается на фиванский престол и награждается рукою Иокасты. Долгое время он правит в покое и мире и производит от своей жены-матери двух дочерей и двух сыновей, как вдруг разражается чума, заставляющая фиванцев вновь обратиться к оракулу с вопросом. Здесь-то и начинается трагедия Софокла. Гонец приносит ответ оракула, что чума прекратится, когда из города будет изгнан убийца Лайя. Где же он, однако?»

«Действие трагедии состоит не в чем ином, как в постепенно пробуждающемся и искусно замедляемом раскрытии – аналогичном с процессом психоанализа, – того, что сам Эдип – убийца Лайя, а в то же время и сын Иокасты. Потрясенный своим страшным злодеянием, Эдип ослепляет себя и покидает родину…»

««Царь Эдип» – так называемая трагедия рока; ее трагическое действие покоится на противоречии между всеобъемлющей волей богов и тщетным сопротивлением людей, которым грозит страшное бедствие; подчинение воли, бегство и сознание собственного бессилия – вот в чем должен убедиться потрясенный зритель трагедии. Современные писатели старались достичь той же цели, изображая в своих поэтических творениях указанное противоречие, но развивая его на собственной канве. Зритель, однако, оставался холодным и безучастно смотрел, как, несмотря на все свое сопротивление, невинные люди должны были подчиниться осуществлению тяготевшего над ними проклятия; позднейшие трагедии рока не имели почти никакого успеха».

«Если, однако, «Царь Эдип» потрясает современного человека не менее, чем античного грека, то причина этого значения греческой трагедии не в изображении противоречия между роком и человеческой волей, а в особенностях самой темы, на почве которой изображается это противоречие. Есть, очевидно, голос в нашей душе, который готов признать неотразимую волю рока в «Эдипе»… Судьба его захватывает нас потому, что она могла бы стать нашей собственной судьбой… Всем нам, быть может, суждено направить свое первое сексуальное чувство на мать и первую ненависть … на отца… Царь Эдип, убивший своего отца Лайя и женившийся на своей матери Иокасте, представляет собой лишь осуществление желания нашего детства. Но более счастливые, нежели он, мы сумели отторгнуть наше сексуальное чувство от матери и забыть свою ревность по отношению к отцу… Освещая преступление Эдипа, поэт приводит нас к познанию нашего «я», в котором все еще шевелятся те же импульсы, хотя и в подавленном виде…»

Роль Иокасты упоминается Фрейдом в связи с типическим сновидением о половой связи с матерью: «Иокаста утешает Эдипа, … озабоченного изречением оракула; она напоминает ему о сновидении, которое видят многие, но которое, по ее мнению, не имеет особого значения».

ЭК, как и книгу «Толкование сновидений» принято считать результатом героического самоанализа Фрейда, проведенного им после смерти его отца осенью 1896 года4. Однако, следует заметить, что мучительные переживания Фрейд летом-осенью 1896 года вполне могли быть связаны с холодным приемом его доклада «Этиология истерия», прочитанного им 21апреля 1896 года перед собранием венского Общества неврологов и психиатров. В словаре Овчаренко об этом выступлении говорится так: «Фрейд впервые употребил понятие психоанализ… Повергался бойкоту со стороны коллег из-за развиваемой им сексуальной теории». Заметим, что в этом докладе Фрейд выдвинул теорию раннего совращения, от которой сам же вскоре отказался, заменив ее на теорию инфантильной сексуальности и ЭК, что не помешало ему в «Очерках истории психоанализа» описать этот эпизод так: «Я решился поверить, что на мою долю выпало счастье открыть соотношения особенно важного значения»5.

В день 50-летия коллеги подарили Фрейду медальон, на одной стороне которого изображен профиль основателя психоанализ, а на другой – Эдип, разгадывающий загадку сфинкса. «Когда его ученики подарили ему на пятидесятилетие медальон, надпись на его обратной стороне совпала со словами, которые Фрейд много лет назад в своем воображении представлял написанными на его собственном бюсте в Венском университете (Строка из “Царя Эдипа” Софокла: “Кто решил знаменитую загадку и обрел огромную власть”). Согласно отчету Джонса, “когда Фрейд прочитал надпись, он побледнел и в волнении странным голосом спросил, кто это придумал”. Фрейд мог быть явно суеверным»6. Видимо, именно этот медальон Фрейд любил показывать пациентам после успешного окончания анализа7.

«Эдипов комплекс – это тот локомотив, который промчал триуфальный поезд Фрейда вокруг земного шара», – писал Фриц Виттельс, один из первых учеников Фрейда8. Валерий Лейбин, автор книги «Фрейд, психоанализ и современная западная философия» комментирует: «… придав психоанализу орел скандальной известности»9. «Открытие» ЭК Фрейдом принято описывать в очень ярких красках: «Он добрался до конечной правды. Его невроз после смерти Якоба был вызван тем фактом, что его подсознание считало его виновным в желании убить отца и лечь в постель с матерью!… Он понял, почему потребовалось так много лет, чтобы осознать комплекс Эдипа, – из-за сопротивления… Только тогда, когда он увидел, что впадает в глубокий невроз, он заставил себя, пользуясь анализом, расшатать свое сопротивление и добраться до самой сути»10.

По Фрейду, «в Эдиповском комплексе совпадает начало религии, нравственности, общественности и искусства в полном согласии с данными психоанализа, по которым этот комплекс составляет ядро всех неврозов»11. «ЭК составляет комплексное ядро неврозов, представляя собой существенную часть содержания их… Каждому новорожденному предстоит задача одолеть ЭК; кто не в состоянии это сделать, заболевает неврозом. Успех психоаналитической работы все яснее показывает это значение ЭК: признание его стало тем шиболетом (паролем), по которому можно отличить сторонников психоанализа от его противников»12. В книге «Психология бессознательного» приведен такой комментарий переводчика к слову «шиболет»: «По произношению этого слова жители галаадские во время междоусобной войны с ефремлянами … узнавали ефремлян при переправе через Иордан и убивали их. Ефремляне произносли это слово «сиболет», это была особенность их диалекта»13.

В словарь Лапланша и Понталиса мы находим такое описание классического понимания ЭК: «В своей так называемой позитивной форме это комплекс развертывается так же, как история царя Эдипа, и предполагает желание смерти сопернику того же пола и сексуальное желание, направленное на родителя противоположного пола. В негативной форме, напротив, это любовь к родителю того же пола и ревнивая ненависть к родителю противоположного пола. В той или иной степени обе эти формы образуют ЭК в его завершенном виде… У мальчика именно отцовская «угроза кастрации» приводит в итоге к отказу от инцестуозного объекта, так что ЭК устраняется быстро и решительно. У девочки отношение ЭК к КК совершенно иное: «если у мальчика ЭК подрывается комплексом кастрации, то у девочки, наоборот, комплекс кастрации создает саму возможность ЭК и приводит к его возникновению»… Следовательно, в этом случае четко указать момент угасания ЭК гораздо сложнее»14. По определению, данному в том же словаре, КК основан на фантазме кастрации как ответе ребенка на загадку анатомического различия полов15 («Страх за пенис у мальчика, зависть из-за пениса у девочки»16).

С ЭК связано множество ошибок в понимании теории и практики психоанализа. В частности, О.Феничел пишет: «Часто спрашивают, почему теоретическое знание о смысле и механизмах неврозов нельзя применить для уменьшения прискорбно долгого времени, требуемого для психоанализа. Если известно, что основу невроза составляет так называемый Эдипов комплекс, почему не заявить пациенту сразу же, что он любит свою мать и хочет убить своего отца, и вылечить его этой информацией? Существует одна сравнительно большая школа псевдоанализа, которая утверждает, что пациента следует “бомбардировать” “глубокими интерпретациями”; и даже психоаналитическая литература содержит утверждения об эффекте от быстрых, “глубоких интерпретаций”, которые могут преодолеть тревогу пациента. Усилия такого рода неизбежно не достигают успеха. Неподготовленный пациент никак не сможет связать слова аналитика со своими эмоциональными переживаниями. Такая “интерпретация” совсем не интерпретирует»17.

Противоположную ошибку в аналитической практике критикует Ф.Виттельс: «Односторонность некоторых психоаналитиков заключается в том, что они не обращают решительно никакого внимания на актуальные удары, а выкапывают исключительно детские комплексы. Несчастная любовь или какая-нибудь другая жизненная неудача может легко толкнуть нас в невроз… между тем окружающие Фрейда психоаналитики … ищут ЭК … и узнают, что произошло тридцать лет тому назад и раньше. Но они не узнают, что произошло вчера, да и не интересуются этим. В результате их усилия безуспешны. Если кто-то импотентен от того, что он терпеть не может своей жены, ему мало поможет, если ему будет доказано, что он был влюблен в свою мать»18.

С точки зрения теории, немного забавно выглядят намеки на адюльтер в описании разрешения ЭК в словаре Райкрофта: «Разрешение ЭК достигается обычно путем идентификации с родителем своего пола и (частичным) временным отказом от родителя противоположного пола, который «вновь открывается во взрослом сексуальном объекте»19. По поводу такого толкования ЭК хочется привести слова выдающегося английского аналитика Джона Клаубера: «The swearing that nonsense is truth – is a test of social cohesiveness… The individual’s ability to conform in asserting irrational beliefs is supposed to measure the degree to which he will abandon his selfish … for the sake of society»20.

У Ницще мы находим такую характеристику отношения женщин к истине: «Истина? Ах, вы не знаете, что это такое! Это же покушение на всю нашу стыдливость!»21. В древнегреческом эпосе «Сфинкс был ужасным чудовищем с головой женщины, с туловищем громадного льва. с лапами, вооруженными острыми львиными когтями, и с громадными крыльями. Боги решили, что Сфинкс до тех пор останется у Фив, пока кто-нибудь не арзрешит его загадку. Всех путников, проходивших мимо, заставлял Сфинкс отгадывать загадку, но никто не мог этого сделать, и все гибли мучительной смертью в железных объятиях когтистых лап Сфинкса (по другой версии сфинкс съедал жертву). Много доблестных фиванцев пытались спасти Фивы от Сфинкса, но все они погибли. Пришел Эдип к Сфинксу, тот предложил ему свою загадку: «Скажи мне, кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?» Эдип тотчас ответил: «Это человек!»… Рзрешил Эдип загадку Сфинкса. А Сфинкс, взмахнув крыльями, бросился со скалы в море. Было решено богами, что Сфинкс должен погибнуть, если кто-нибудь разгадает его загадку»22.

Вот отрывок из трагедии Софокла «Царь-Эдип»:

Вестник: Я был твоим спасителем, мой сын.

Эдип: О боги! Кто же преступник? Мать? Отец?23

Чуть позже:

Иокаста: Коль жизнь тебе мила, молю богами, не спрашивай…

Эдип: Не убедишь меня. Я все узнаю.

И.: Тебе добра хочу… Совет – благой…

Э.: Благие мне советы надоели…

И.: Увы, злосчастный! Только это слово скажу тебе – и замолчу навек…

Хор: Куда пошла жена твоя, Эдип?.. Не разразилось бы молчанье бурей.

Э.: Пусть чем угодно разразится…24

И далее:

Пастух: Увы, весь ужас высказать придется…

Э.: А мне услышать… Так отдала тебе она младенца?

П.: Да. царь.

Э.: Зачем?

П.: Велела умертвить.

Э.: Мать – сына?

П.: Злых страшилась предсказаний.

Э.: Каких?

П.: Что он убьет отца.25

Анзье в книге «Самоанализ Фрейда» пишет: «Фрейду с большим трудом удавалось изобразить мать в качестве разрушительницы, злой и несущей смерть. … Потребность защитить идеализированный образ матери является доминирующей чертой Фрейда»26. При таком объяснении более понятной становится следующая фраза Фрейда из его «Тотема и Табу»: «В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде… То, что они съели убитого, вполне естественно для каннибалов-дикарей… Тотемистическая трапеза, может быть, первое празднество человечества, была повторением и воспоминанием этого замечательно преступного деяния, от которого многое взяло свое начало; социальные организации, нравственные ограничения и религия»27. «Герой совершает деяние непреднамеренно и по всей видимости без влияния женщины, … и все же он может завоевать царицу-мать только после повторения того же действия в отношении чудовища, символизирующего отца»28.

Статью “Ранние стадии Эдипова конфликта” Мелани Кляйн прочитала на 10 Международном психоаналитическом конгресс в Инсбруке. Опубликована она была годом позже в “International Journal of Psycho-Analysis” (Vol. IX, 1928). К этому моменту в развитии детского анализа Кляйн получила значительную поддержку от своих коллег в Англии. В этой статье она связала вместе свои идеи об очень раннем появлении Эдипова комплекса со своими предыдущими исследованиями детского стремления к знаниям – эпистемофильного импульса. Она рассматривает сходство и различие в развитии мальчиков и девочек. Здесь она, как и многие другие аналитики, подвергает сомнению фаллоцентризм Фрейда – его использование мальчика как модели развития.

«Я неоднократно упоминала о том, что Эдипов комплекс начинает действовать раньше, чем обычно считается. В моей последней статье “Психологические принципы детского анализа”, я рассмотрела этот вопрос детально. Вывод, к которому я пришла, заключался в том, что Эдиповы тенденции появляются в результате фрустрации, которую переживает ребенок, когда его отнимают от груди, и что они становятся явными в конце первого и в начале второго года жизни; они получают дополнительное усиление через анальные фрустрации, которым ребенок подвергается при приучении к чистоте».

«Прегенитальные инстинктивные импульсы приносит с собой чувство вины, и, как сперва думали, что чувство вины есть результат последующего роста и перемещаются на эти стремления, хотя первоначально не связаны с ним».

«Ференци считал, что существует связанный с уретральными и анальными импульсами “вид психологического Супер-эго”, который он назвал “сфинктерной моралью”. По Абрахаму, тревога появляется на стадии каннибализма, тогда как чувство вины возникает в последующей ранней анально-садистической фазе».

«Полученные мной данные ведут еще дальше. Они показывают, что чувство вины, связанное с прегенитальными фиксациями, уже есть прямой результат Эдипова конфликта. И, по-видимому, это дает удовлетворительное объяснение генезиса чувства вины, поскольку мы знаем, что она есть просто результат интроекции (уже завершенной, или, как я бы добавила, находящейся в процессе завершения) Эдиповых объектов любви: т.е., чувство вины есть результат формирования Супер-эго».

«Анализ маленьких детей показал, что структуру Супер-эго составляют идентификации, берущие начало из самых различных периодов и слоев ментальной жизни. Эти идентификации имеют удивительно противоречивый характер, сверхпрощение и избыточная строгость существуют бок о бок. Мы находим в них также объяснение суровости Супер-эго, которая проявляется особенно откровенно при анализе детей. Непонятно, почему, скажем, четырехлетний ребенок устанавливает в своем уме нереальный, фантастический образ родителей, которые пожирают, рвут и кусают. Но ясно, почему у ребенка в возрасте около года тревога, вызванная началом Эдипова конфликта, принимает форму страха быть поглощенным и разрушенным. Ребенок сам хочет разрушить объект своего либидо, кусая, разрывая и пожирая его, что ведет к тревога, т.к. за пробуждением Эдиповых стремлений следует интроекция объекта, который в таком случае становится одним из тех, от кого ожидают наказания. Ребенок тогда боится наказания, соответствующего проступку: Супер-эго становится тем, кто кусает, пожирает и разрывает».

«Мы нашли, что очень важные последствия вытекают из того факта, что Эго еще слишком слабо развито, когда оно сталкивается с возникновением Эдиповых желаний и связанным м ними зарождающимся сексуальным любопытством. Будучи совершенно неразвитым интеллектуально, Эго подвергается натиску проблем и вопросов. Одна из наиболее горьких обид, с которой мы сталкиваемся в бессознательном, есть огромная потребность спрашивать, которая лишь частично осознается и, не высказанная в словах, остается без ответа. Другой упрек следующий за этим по пятам, заключается в том, что ребенок не понимает слова и речь. Таким образом первые вопросы возвращаются обратно до тех пор, пока он не научится понимать речь».

«В анализе обе эти обиды вызывают очень сильную ненависть. По отдельности или вместе они служат причиной многочисленных задержек эпистемофильного импульса: например, неспособность к обучению иностранным языкам, и, далее, ненависть к тем, кто говорит на другом языке. Они также напрямую ответственны за нарушение речи и т.д. Любопытство, которое откровенно проявляет себя позже, преимущественно на четвертом или пятом году жизни, есть не начало, а кульминация и результат определенной фазы развития, что, как я обнаружила, верно для Эдипова конфликта в целом».

«Раннее чувство незнания имеет разнообразные связи. Оно объединяется с чувством неспособности, импотенции, которые вскоре появляются в результате Эдиповой ситуации. Ребенок также переживает эти фрустрации особенно остро, потому что он действительно не знает ничего определенного о сексуальных процессах. У обоих полов кастрационный комплекс усиливается этим чувством невежества».

«Ранняя связь между эпистемофильным импульсом и садизмом очень важна для ментального развития в целом. Этот инстинкт, пробужденный борьбой Эдиповых желаний, первоначально направлен в основном на материнское лоно, которое, как предполагается, является местом действия всех сексуальных событий. Все еще доминирующая анально-садистическая позиция либидо побуждает ребенка желать присвоения содержимого матки. Таким образом, он начинает интересоваться тем, что она содержит, на что она похожи и т.д.»

«Объединение желания ребенка и эпистемофильного импульса позволяет мальчику производить смещение в интеллектуальный план; его чувство невыгодного положения тогда маскируется и сверхкомпенсируется превосходством, которое он выводит из своего обладания пенисом, что признается также и девочками. Это преувеличение маскулинной позиции приводит к избыточной манифестации мужественности. В своей статье под названием “Заметки о любопытстве” Мери Чедвик также прослеживает источник мужской нарциссической переоценки пениса и их интеллектуальное соперничество с женщинами в фрустрации их желания иметь ребенка и перемещения этого желания в интеллектуальную область».

«Итак, эпистемофильный инстинкт и желание овладеть возникают очень рано и находятся в тесной связи друг с другом и в то же время с чувством вины, возникающим в результате зарождающегося Эдипова конфликта. Эта важная взаимосвязь возвещает приход новой фазы развития, которая у обоих полов имеет жизненно важное значение и которая до настоящего времени не достаточно осознавалась».

Так называемая фаза феминности «заключается в очень ранней идентификации с матерью». Кляйн говорит о том, что дети обоих полов первоначально идентифицируются с матерью. Дети, как и мать, хотят рожать детей, давать молоко и содержать в себе пенис отца, но они также боятся того, что их желание разрушить то, чему они завидуют у матери, спровоцирует ее ответные репрессии. Поэтому они интроецируют благодетельный материнский образ – образец щедрости – но также и искаженный, крадущий, неистовый образ, который является основой очень примитивного, очень карающего супер-эго. Детская любознательность относительно материнского тела есть прообраз его любознательности в общем – судьба этой детской любознательности (которая будет отличаться у двух полов) повлияет на отношение ребенка к приобретению знаний. Кляйн, как и Эрнст Джонс, в частности, утверждали, что фаллическая стадия девочки (когда в теории Фрейда она “как маленький мальчик”) есть вторичная защита против ее первичной феминности. Такой взгляд хорошо согласуется с разработанным Кляйн позднее представлением о невротических синдромах, действующих как защита против более ранних позиций.

«Как в КК девочек, так и в комплексе феминности у мужчин, в основе лежит фрустрированное желание определенного органа. Стремления украсть, разрушить направлены на органы оплодотворения, беременности и родов, которые мальчик считает находящимися в матке, и далее, на вагину и грудь как источник молока, которые он жаждет как органы восприятия и как щедрый подарок с тех времен, когда его позиция была чисти оральная».

«Мальчик боится наказания за разрушение им тела матери, но, кроме этого, этот страх имеет более общую природу, и здесь мы имеем аналогию с тревогой, связанной с кастрационными желаниями девочки. Он боится, что его тело будет изуродовано и расчленено, и кроме этого, кастрировано. Здесь мы имеем прямой вклад в кастрационный комплекс. В этот ранний период развития мать, которая убирает детские испражнения, означает также мать, которая расчленяет и кастрирует его. Не только посредством налагаемых ею анальных фрустраций прокладывает мать дорогу кастрационному комплексу: в терминах психической реальности она также уже кастратор».

«Страх матери такой подавляющий потому, что он сочетается с интенсивным страхом кастрации отцом. Деструктивные тенденции, имеющие своим объектом матку, также со всей их орально- и анально-садистической интенсивностью направлены на отцовский пенис, который считается расположенным там. Именно на его пенисе фокусируется в этой фазе страх быть кастрированным отцом. Таким образом фаза феминности характеризуется тревогой, относящейся к матке и отцовскому пенису, и эта тревога подвергает мальчика тирании Супер-эго, которое пожирает, расчленяет и кастрирует и которое формируется из образов отца и матери одновременно. Таким образом, цели зарождающегося генитального либидо перекрещиваются и смешиваются с разнообразными прегенитальными тенденциями. Чем дольше преобладают садистические фиксации, тем больше идентификация мальчика с матерью соответствует позиции соперничества с женщиной, с ее ослепляющей завистью и ненавистью». «Часто встречающаяся склонность к избыточной агрессивности также имеет свои источники в комплексе феминности… Поэтому соперничество мужчины с женщинами будет намного более асоциальным, чем его соперничество с его товарищами-мужчинами, которое в значительной степени объясняется его генитальной позицией».

«Фрейд говорил, что Супер-эго девочки развивается иными путями, чем у мальчика. Мы постоянно находим подтверждение того факта, что ревность играет в жизни женщин большую роль, т.к. она усиливается отклоненной от прямого направления завистью к мужчинам, их пенису. С другой стороны, однако, именно женщины обладают большей способностью, которая не основана просто на сверхкомпенсации, к пренебрежению своими собственными желаниями и посвящением себя этическим и социальным задачам. Мы не можем считать эту способность результатом стирания различий между мужскими и женскими характерными чертами, которые, из-за бисексуальной предрасположенности человека в отдельных случаях оказывают влияние на формирование характера, поскольку эта способность явно материнская по своей природе. Я думаю, для того, чтобы объяснить, как женщины могут иметь такую широкую гамму чувств, от самой мелочной ревности до самозабвенной любящей доброты, мы должны принять во внимание специфические условия формирования феминного Супер-эго. От ранней идентификации с матерью, в которой доминирует влияние анально-садистического уровня, маленькая девочка наследует зависть и ненависть и формирует суровое Супер-эго согласно материнскому образу. Супер-эго, которое развивается в этой стадии из идентификации с отцом, также может быть грозным и вызывать тревогу, но, по-видимому, она не достигает таких размеров, как та, что происходит от идентификации с матерью. Но чем больше идентификация с матерью приобретает генитальную основу, тем более она характеризуется преданной добротой снисходительного материнского идеала. Таким образом, положительное эмоциональное отношение зависит от степени, с которой материнский идеал переносит характерные черты с прегенитального на генитальный период. Но, когда начинается активное преобразование эмоционально отношения в социальную или другую активность, по-видимому, начинает действовать отцовский Эго-идеал. Глубокое восхищение, испытываемое маленькой девочкой по отношению к генитальной активности отца, приводит к образованию отцовского Супер-эго, которое ставит перед ней активную цель, которую она не сможет полностью осуществить. Если, вследствие определенных факторов в ее развитии, побуждение достичь эти цели достаточно сильно, то их невыполнимость, в сочетании со способностью женщины к самопожертвованию, происходящей от материнского Супер-эго, в отдельных случаях дает женщине способность к исключительным достижениям в деятельности, где требуется интуиции, и в других специфических областях».

«Я думаю, что существенной точкой в дополнительных соображениях, которые я представила, является то, что я датировала эти процессы раньше и что различные фазы (особенно в начальных стадиях) сливаются друг с другом более свободно, чем это предполагали до сих пор. На ранних стадиях Эдипова конфликта в значительной степени преобладают прегенитальные фазы развития нежели генитальная фаза, поэтому, когда он начинает действовать, первоначально он сильно завуалирован и только позже, между третьим и пятым годами жизни, становится ясно различимым. В этом возрасте Эдипов комплекс и оформление Супер-эго достигают своего кульминационного пункта. Но факты, что Эдиповы желания появляются намного раньше, чем мы предполагали, что давление чувства вины, приходится на прегенитальные уровни, и что определяющее влияние оказывается столь рано на Эдипово развитие с одной стороны и на развитие Супер-эго с другой, и … на формирование характера, сексуальности и всего остального в развитии человека – все эти вещи кажутся мне имеющими значительную и до сих нераспознанную важность»29.

Клинические открытия Кляйн в конечном счете значительно модифицировали фрейдовскую теорию ЭК. Подчеркивая фантазийное содержание инстинктивных импульсов, Кляйн демонстрировала наличие прегенитальных компонентов (оральных и анальных) в эдиповых фантазиях Она рассматривала их как свидетельство более раннего, прегенитального, возникновения ЭК. Кляйн всегда неловко себя чувствовала в отношении фрейдовсой теории, что суперэго есть «наследник ЭК», потому что такое датирование его возникновения не соответствовала ее клиническим наблюдениям, и она в конце концов вынуждена была выступить против этого положения Фрейда.

Очень ранние пугающие и «психотически» фантазии ребенка имеют место намного раньше, чем возникает классический ЭК, и Кляйн подчеркивала значение ранних стадий ЭК. При этом Кляйн считала, что она подчеркивает значение самого ЭК, показывая интенсивность этих ранних стадий. Кляйн также подчеркивала значение негативного (инвертированного) ЭК, и сложную взаимосвязсь между позитивных и негативных комплексами; позже эти теоретические разработки были абсорбированы в ее теорию амбивалентности ДП. Появление ее собственная теория амбивалентности и ДП привело к неявной переформулировке ЭК в терминах соединения вместе фантазий «хороших» и «плохих» объектов. В ситуации переноса эта теория часто подразумевает внимание к отношению пациента к сведению воедино отдельных фрагментов мышления аналитика.

Хронология работ Кляйн, связанных с модификацией классического ЭК, такова:

1920 Классические ЭК у детей (The development of a child’)

1928 Прегенитальные формы ЭК и инвертированный ЭК (Early stages of the Oedipus complex)

1932 Отсоединение суперэго от ЭК (The psychoanalysis of Children; MK, 1933, The early development of conscience in the child’)

1935 ЭК и ДП (1940, Mourning and its relation to manic-depressive states; 1945, The Oedipus complex in the light of early anxieties).

Ко времени, когда Кляйн начала свою работу, ортодоксальный психоанализ постановил, что ядерной проблемой всех неврозов является ЭК. Кляйн никогда не подвергала сомнению это утверждение. Однако, она смотрела на ЭК со все более отклоняющейся от классической точки зрения. Согласно классическому фрейдовскому анализу, у ребенка имеются сексуальные чувства, исходящие от его тела, которые он пытается разрядить как желания, направленные на его родителей, но без успеха – и наталкиваясь на запрет. Это ведет к мастурбации, которая притягивает аналогичный запрет. Фрейд рассматривал все это на генитальном уровне.

В статье, опубликованной в 1918 году («Из истории одного детского невроза») – приблизительно в то время, когда Кляйн начала анализировать детей – он описывает очень подробно идентификации ребенка с каждым из родителей во время полового акта, и в очень раннем возрасте (около восемнадцати месяцев). На примере этого случая он пытался проработать клинически выводы, следующие из его идей, которые он опубликовал годом раньше в работе «Скорбь и меланхолия», где он впервые описывает механизм идентификации (через интроекцию). Эти работы, несомненно, спровоцировали оживленную дискуссию во всех психоаналитических обществах как раз в то время, когда Кляйн начала формулировать свои первые клинические работы.

Работа Кляйн с детьми, когда они играют во время сессии, показала ей разнообразие этих фантазий и различные способы идентификации детей со всевозможными игрушечными фигурами. Этот тип множественной идентификации вызывал творческий подъем в самой игре, когда ребенок смотрел на события, происходящие в игре, с точки зрения той или иной игрушечной фигуры. Как следствие, Кляйн обращала все больше и больше внимания на идентификации ребенка с каждым из родителей. На основе анализа этих инфантильных фантазий Кляйн в период с 1919 по 935 годы сделала четыре главных клинических открытия, касающихся ЭК. Каждое из этих открытий имело такую силу, что в конце концов сама теория ЭК стала совершенно другой – теорией ДП.

(1) Тревога. Особое качество садизма, связанного с фантазиями об эдиповой паре, приводят к исключительной силы тревоге.

«Маленький мальчик, которые ненавидит отца как конкурента в борьбе за любовь матери, будет ненавидеть его с ненавистью, агрессией и фантазиями, берущими начало из его орально-садистических и анально-садистичских фиксаций… В этом случае пенис отца будет откушен, сварен и съеден» (MK, 1927, Criminal tendencies in normal children).

(2) Раннее начало ЭД. Фрейд считал, что прегенитальные импульсы просто разряжаются, тогда как эдиповы фантазии появляются только в генитальной фазе (в возрасте приблизительно от трех до пяти лет). Кляйн показала. что эдиповы фантазии существуют на прегенитальном уровне: «… дети часто демонстрируют, уже в начале второго года, ярко выраженное предпочтение родителя противоположного пола, а также другие признаки зарождающихся эдиповых желаний» (MK, 1926, The psychological principles of early analysis’).

Прегенитальные импульсы возникают в детских реакциях на родителей и на их сексуальные отношения, и их игра вращается вокруг идей, фантазий и тревог. связанных с первичной сценой; в силу детского неведения относительно фактов, эти фантазии основываются на интерпретации их собственных потребностей (оральных или анальных) и их жестокой фрустрации.

«Согласно орально- или анально-садистической стадии, которую проходит в данных момент ребенок, половой акт означает для него некое действо, в котором главную роль играют поедание, приготовление пищи, обмен фекалиями и всевозможные садистические действия (кусание, отрезание и т.д.) (MK, 1927).

Изобилие клинических данных о прегенитальных фантазиях подобного рода вынудило Кляйн сделать вывод, что ЭК возникает до генитальной фазы.

(3) Согласно Кляйн, большая часть фантазий ребенка имеет место в терминах частичных объектов, т.е., ребенок представляет себе различные органы в взаимоотношениях друг с другом. Сюда, в частности, относится фантазия о материнской груди, вступающей в отношения с отцовским пенисом. Центральной для ранних стадий ЭК является так называемая комбинированная родительская фигура, пугающая пара, объединенная в разрушительном половом акте.

(4) Наконец, возросшее внимание к колебаниям между + и – ЭК привело в конечном счете к формулированию кляйнианской концепции ДП.

Словарь Хиншельвуда называет следующие важнейшие теоретические следствия из вклада Кляйн в понимание ЭК:

(1) новое происхождение суперэго;

(2) «вторичное» качество классических тревог, связанных с кастрацией и завистью к пенису;

(3) теория ДП;

(4) несколько позже, самый оригинальный из ее последователей, Бион (1962) разработал важное понятие пары частичных объектов, состоящих с друг другом в отношениях контейнера и контейнируемого.

Хиншельвуд отмечает, что Кляйн оказалась в затруднительном положении, когда ее клинические наблюдения в детском анализе оказались не соответствующими клиническим наблюдениям аналитиков, анализирующих взрослых. Проблемы ждали всякого, кто подвергал сомнению открытия Фрейда. Психоаналитический мир 20-х годов не был склонен прощать. Только в 30-е годы она почувствовала независимость от Фрейда и смогла развить свою собственную теорию. К этому времени ее взгляд на тревогу и эдипову ситуацию изменился в результате инкорпорации ею фрейдовской концепции инстинкта смерти в ее понимание ее собственных клинических данных, что привело ее к разработке концепции ДП.

(1) Раннее суперэго. Сперва Кляйн придерживалась последовательности, установленной Фрейдом: суперэго есть результат ЭК. Однако, в отличие от Фрейда, она считала, что процессы проработки ЭК и формирования суперэго находятся не в строгой последовательности: «… анализ очень маленьких детей показывает, что, как только возникает ЭК, они начинают прорабатывать его и, следовательно, формировать суперэго» (1926, The psychological principles of child analysis). Однако, когда ребенку один год или около того, эти оба процесса настолько тесно переплетены, что Кляйн в конце концов отделила их один от другого и сделала их независимыми – при этом начало формирования суперэго переместилось к самым ранним моментам жизни.

(2) Несмотря на заявления Кляйн, что она дополняет теорию Фрейда более детальным описанием фантазий, которые доступны наблюдению при работе с детьми, фактически, описанные ею тревоги были не совсем те тревоги, что описывал Фрейд. Согласно ее теории, кастрационная тревога мальчика усиливается и подкрепляется фантазиями мальчика о жестоких нападениях на материнское тело с целью пенис отца, расположенный в нем. Зависть к пенису маленькой девочки также находится в прямой взаимосвязи с тревогой, возникающей в результате описанных Кляйн атак на тело матери, содержащее пенис отца и детей, который должны появиться на свет. Как утверждает Хиншельвуд, «ортодоксальные» зависть к пенису и страх кастрации являются более узкими понятиями по сравнению с описанными Кляйн фантазиями, одолевающими маленького мальчика или девочку. Однако, почтительность Кляйн по отношению к Фрейду заставляла ее формулировать свои открытия как лежащие в основе и усиливающие кастрационную тревогу и зависть к пенису.

(3) Фрейд считал, что в конечном счете ребенок должен отказаться от эдипова родителя, и эта утрата сопровождается, как он писал в 1917 году (Печаль и меланхолия) итроекцией объекта. В 1923 году он определил получающийся в результате внутренний объект как суперэго. К концу 20-х годов Кляйн, имея поддержку единомышленников в Британском Психоаналитическом обществе, почувствовала себя более уверенной для формулировки своей концепции ДП.

Ханна Сегал называла ДП «краеугольным камнем в ее [Кляйн] понимании психической жизни»30. Младенец, на определенной стадии своего развития (в норме – в возрасте от 4 до 6 месяцев) становится физически и эмоционально зрелым для того, чтобы интегрировать свое фрагментированное восприятие матери, и свести вместе отдельные хорошие и плохие версии (образы), которые имелись у него до этого. ДП позицию можно воспринимать как выражение конфликта амбивалентности, связанного с восприятием объекта как целого.31

С пониманием расщепления инфантильного мышления на части или фрагменты, происходящего в тесной связи с расщеплением объектов, сведение в одно целое этих частей и фрагментов взяло на себя роль классического эдипова конфликта. В восприятии ребенка хорошая и удовлетворяющая мать исчезает, когда он неудовлетворен, и вмешивается третий объект. Отец, сиблинг, посетитель или домашняя собака, равно как и любой другой объект, могут играть роль этой вмешивающейся и нарушающей комфорт третьей фигуры. На начальной стадии, однако, эти объекты воспринимаются как разделенные во времени, чтобы минимизировать восприятие треугольной ситуации. Младенец, когда он ощущает наличие своего хорошего объекта, ощущает полное обладание им – внутреннее и внешнее. Однако, с развитием когнитивного и эмоционального потенциала, возникает ситуация, в которой младенец больше не «обладает» хорошим объектом, но является свидетелем взаимного обладания двумя объектами.

Считается, что «разрешение ЭК и достижение ДП есть описание одних и тех же явлений, но с различной точки зрения». «Две ситуации неразрывно связаны и не могут быть разрешены одна без другой: мы разрешаем ЭК, прорабатывая ДП, а ДП – прорабатывая ЭК». Более того, «ДП и ЭК никогда не заканчиваются, но подлежат повторной проработке в каждой новой жизненной ситуации, на каждой стадии развития, и с появлением каждого нового знания или опыта»32.

С другой стороны, есть мнение, что кляйнианское понимание ЭК шире и глубже, чем классическое. Как пишет Р.Янг, «кляйнианцы берут нечто относительно прямолинейное и упорядоченное и превращают это в путаницу и мешанину, хотя и более глубокую и основательную»33. Способность стоять в стороне и наблюдать отношения между двумя объектами требует способности вынести чувство исключенности из отношений и, следовательно, полную силу классической боли эдиповой ситуации. Именно этот момент, в котором способность к любви и ненависти соединяется со способностью наблюдать и знать, является одной из важнейших характеристик ДП. Т.е., ДП является более широким понятием, чем представление об ЭК, поскольку она включает в себя способность к получению большего знания о внутреннем и внешнем мире: «Более сильное и более связное эго … вновь и вновь … синтезирует отщепленные аспекты объекта и селф… эти достижения … приводят к растущей адаптации к внутренней и внешней реальности» (MK, 1952)34.

Согласно Р.Янгу, классическое и кляйнианское понимание ЭК отличаются также, как «правда, которую Эдип думал, что ищет, и более глубокая правда, которую он в конце концов обнаружил». В современном кляйнианском анализе фокус с реальных родителей и сексуальности переместился на загадку сфинкса и поиск истины, а Эдипова ситуация рассматривается с точки зрения потребности в знании. С практической точки зрения, значимые «пары» для пациента образуют не только брак аналитика, но и его преданность анализу или соединение вместе различных его мыслей или аспектов мышления.

Многие аналитики отказывали признать кляйнианское открытие начала ЭК до генитальной фазы (фазы ведущей роли генитальной зоны). Классические аналитики рассматривали прегенитальные фантазии о родительском коитусе как возникающие ретроспективно в результате более поздней проработки в генитальной фазе представления об эдиповой паре в терминах пре-эдиповых импульсов, которые выходят на первый план в результате регрессии. В ответ кляйнианцы подчеркивали принцип генетической непрерывности: феномены, наблюдаемые во взрослом человеке, или даже в детстве, неизбежно берут начало из чего-либо более раннего. Регрессия должна быть регрессией к чему-то, что уже существовало, т.е. оральные или анальные фантазии о родительском коитусе уже должны существовать, чтобы была возможность регрессии к ним.

Наиболее развернутые, хотя и не всегда выражаемые явно, возражения против ранних стадий ЭК можно найти в работах О.Феничела. Заметим, что его аргументы вызывающе сложны и запутаны: «Можно задать вопрос, все ли компульсивные неврозы действительно основаны на регрессии. Разве невозможно, что нарушения развития во время анально-садистической стадии развития могут совсем преградить дорогу развитию полного фаллического Эдипова комплекса? Такие случаи действительно имеют место. Однако, они не представляют собой типичный компульсивный невроз. Огромное значение Эдипова комплекса, кастрационной тревоги и мастурбации в типичном компульсивном неврозе ярко выражены (well established). Нарушения развития во время анально-садистической фазы порождают, скорее, личности без выраженных компульсивных симптомов, но с характерам, сходным с характером компульсивных невротиков, смешанным с общими инфантильными чертами»35.

В специальной главе «Прегенитальные конверсии» Феничел высказывает аналогичную мысль более четко: «В симптомах конверсионной истерии генитальные желания из области Эдипова комплекса находят искаженное выражение в искажении физических функций; в компульсивных неврозах эти желания изменяются регрессией, и конфликт вокруг регрессивно искаженных тенденций выражается в симптомах. Существует третий тип невроза, симптомы которого несомненно конверсионные, но бессознательные импульсы, выражаемые в симптомах, прегенитальные: хотя симптоматология по природе конверсионная, ментальная структура пациента соответствует ментальной структуре компульсивного невротика. Прегенитальная ориентация изменяет поведение пациента также, как и поведение компульсивного невротика; также появляются усиленная амбивалентность и бисексуальность, сексуализация процессов мышления и речи, и частичная регрессия к магическому типу мышления. Так как внешняя клиническая картина таких неврозов совпадает с картиной истерии, только психоанализ оказался в состоянии раскрыть, что их внутренняя структура отличается»36.

Однако, как бы ни красиво звучали идеи Феничела, в одной из книг Кернберга мы находим такое высказывание: «На этом уровне [когда очевидно преобладание инфантильной генитальной фазы и эдиповых конфликтов] формируется большинство истерических характеров…, обсессивно-компульсивные характеры (ср. Феничел, 1945!!!) и депрессивно-мазохистические характеры…»37. Поэтому, совершенно неудивительно, что Гарри К. Уэллс, американский философ-марксист, допускает такое высказывание: «Зачаточная, или анаклитическая, стадия Эдипова комплекса, по Фрейду, совпадает с инфантильной каннибалистско-оральной фазой развития»38.

Вильфред Бион (1897-1979) в кляйнианском движении считается второй по величине фигурой после самой Кляйн, многие не-кляйнианские аналитики оценивают его вклад еще выше. Он выдвинул новую теорию отношению, которая выходила за рамки традиционной парадигмы сексуальности. Любые взаимоотношения в этой теории рассматриваются как процесс контейнирования. Теория контейнера-контейнируемого является попыткой поднять концепцию проективной идентификации на уровень общей теории человеческого функционирования – теории взаимоотношений между людьми, и между группами; теории отношений с внутренними объектами, отношений в символическом мире между мыслями, идеями, теориями. ощущениями и т.д.

Отношения контейнер-контейнируемое существуют между двумя элементами, один контейнирует другой, с возможным продуцированием или использованием третьего элемента. Характеристики этого взаимоотношения разнообразные, и они досконально исследованы Бионом (1970). Прототипом служит сексуальный союз, один участник которого контейнирует другого. Однако, это взаимоотношение не ограничивается сексуальным союзом, но может представлять собой брак, который содержит в себе (контейнирует) сексуальную активность. Это также содержание (контейнирование) смысла в языке.

Заметим, что здесь прослеживается достаточно очевидная аналогия с фрейдовским расширенным понятием сексуальности и его стремлением всю историю цивилизации объяснить действием Эдипова комплекса, а также логичное продолжение развития понятий бисексуальности и амбивалентности. Психоанализ как процесс также уже включал в себя элементы, которые при желании могли бы принять на себя формулировку контейнирование: пациент приходит в кабинет аналитика, ложится на (в) его кушетку, выкладывает ему содержимое своего бессознательного, получает интерпретации и т.д.

Более того, Фрейд даже описывает аналитическую ситуацию практически в бионовских терминах: Врач «должен обратить свое собственное бессознательное, как воспринимающий орган, к бессознательному больного, воспринимать анализируемого, как приемник телефона, воспринимающая мембрана. Подобно тому как приемник превращает снова в звуковые волны электрические колебания тока, возбужденные звуковыми волнами, так и бессознательное врача должно быть способно восстановить бессознательное больного, пользуясь сообщенными ему отпрысками этого бессознательного, детерминирующего мысли, которые больному приходят в голову»39.

У Биона мы находим такое описание аналитического процесса: «Аналитическая ситуация выстраивает в моем уме ощущение, что я являюсь свидетелем исключительно ранней сцены. Я чувствую, что рядом с пациентом в раннем детстве была мать, которая отвечала на эмоциональные проявления младенцев по обязанности. Исполненная чувства долга реакция имеет в себе элемент нетерпеливого «я не представляю, что происходит с ребенком». Я предположил, что для понимания того, что ребенок хочет от матери, ей нужно относится к плачу ребенка как к чему-то большему, чем просто как требованию ее присутствия… С точки зрения младенца, она должна принять в себя, и таким образом ощутить, страх, что ребенок умирает. Именно этот страх ребенок не может выдержать сам… Понимающая мать способна ощутить чувство страха, с которым ребенок пытается справиться с помощью проективной идентификации, и все же сохранить равновесие духа»40.

Хиншельвуд предлагает классификацию взаимоотношений контейнер-контейнируемое, отличающуюся изяществом и простотой в практическом применении. А именно, он подразделяет отношения контейнер – контейнируемое на три типа, когда тип отношения определяется по этой классификации типом контейнера: является ли он слишком хрупким, слишком ригидным или же гибким и сенситивным. Центральным для всех этих трех типов отношения контейнер-контейнируемое является «душевное равновесие». Ригидная мать реагирует формально, без реального понимания проблем ребенка. Хрупкая мать, столкнувшись с тревогой ребенка, сама распадается на части и начинает паниковать. В любом из этих случаев ребенок получает обратно свою собственную проекцию с неявным сообщением о том, что его состояние ума страшное и потому невыносимое. Теперь он страдает от «безымянного страха» – то есть состояния ума, которое не поддается осмыслению.

«Слово содержит в себе смысл, с другой стороны, смысл может содержать в себе слово – которое было или могло быть найдено. Характер установившегося отношения зависит от природы этой связи. Постоянное сочетание элементов в психоанализе может быть «связано» приписыванием ему слова, теории или другой формулировки. Связующее слово может уже содержать в себе такие яркие ассоциации, что они лишают смысла то постоянное сочетания, для обозначения которого это слово и было выбрано. С другой стороны, постоянное сочетание может разрушить слово, теорию или другую формулировку, которые предназначены для его «контейнирования». Например, человек пытается выразить такие сильные чувства, что его способность к вербальному выражению дезинтегрирует в заикание или в бессмысленный, несвязный набор слов»41.

«Когда пациент не может выразить некий смысл, или смысл, который он хочет передать, слишком мощный, чтобы пациент мог справиться с ним надлежащим образом, или формулировки слишком жесткие, то передаваемый смысл утрачивает свой интерес и живость. Аналогично, интерпретации, даваемые аналитиком, «контейнируемым», пациент может воспринимать с внешним одобрением, при этом на деле выхолащивая весь смысл «контейнируемого». Неумение увидеть или продемонстрировать главный смысл, суть происходящего, может привести к внешне успешному, но бесплодному анализу. Для достижения реального успеха необходимо внимательное наблюдение на флуктуациями, которые в один момент делают аналитика контейнером а анализанда контейнируемым, а в другой момент вызывают смену ролей»42.

Концепция контейнирования отразилась даже в стиле, к котором написаны работы Биона «познего периода»: «Читатель должен не обращать внимания на то, что я говорю, до тех пор, пока ощущение чтения не приведет его к интерпретации этого ощущения. Слишком большое внимание к тому, что я пишу, нарушает процесс…»43. Хиншельвуд в своем словаре так комментирует этот стиль Биона: «Термин «альфа-функция» был предназначен для описания ментального процесса, при котором сенсорные ощущения обретают смысл; в то же термин был выбран потому, что он был свободен от смысла, и мог обрести свой смысл в работе Биона по мере изложения материала. Смешивание описываемого процесса с методом описания имеет сходство с неспособностью шизофреника различать действие и коммуникацию… Такое смешивание у Биона предназначено для того, чтобы передать смысл не только через дидактическое описание, но и вызывая определенные чувства у читателя… Читателю необходимо заполнить слова Биона своими собственными переживаниями»44.

Наконец, концепция контейнирования оказалась применимой и к самому психоанализу. Как известно, мессианские надежды заметно усилились незадолго до рождения Христа. Когда научное открытие обнародовано, сразу оказывается, что несколько исследователей уже стояли у его порога. В таких случаях имеет место сопротивление мыслителя готовой к выражению, но не выраженной мысли (unthought thought). Чтобы открытие состоялось, необходимо соответствие относительной силы идеи и личности, которая сможет вместить в себя, контейнировать эту идею. Психоанализ имеет еще одно название – фрейдизм. «Психоанализ – мое творение, – пишет Фрейд. – … поэтому я считаю себя вправе отстаивать ту точку зрения, что еще и теперь, когда я уже давно перестал быть единственным представителем психоанализа, никто лучше меня не может знать, что такое психоанализ, чем он отличается от других способов исследования душевной жизни, чему можно дать такое имя и чего не следует так называть»45. Глубину почтения к основателю психоанализа и к постулатам его учения, Бион выразил в такой формулировке: « Psychoanalysis, the thing-in-itself, existed. It remains for Freud to reveal the formulation embedded in it. Conversely, once formulated by Freud it remains for other (including Freud himself) to discover the meaning of the conjunction bound by his formulation»46.

К сожалению, зачастую понимание теорий теми, кто стремится им следовать, далеко не всегда соответствует исходному пониманию, заложенному в ним автором. К еще большему сожалению, это изменение в понимании не всегда представляет собой более глубокое или полное понимание, зачастую – это искаженная, поверхностная и упрощенная версия исходной теории или понятия.

Канадские аналитики Дональд Карвет и Наоми Голд опубликовали статью под названием «Преэдипализация Кляйн в (Северной) Америке», она представляет собой блестящий пример исследования искажений в понимании ключевых аналитических понятий. «Получается так, что аналитики, прошедшие обучение в классической фрейдовской школе, если все-таки обращаются в какой-то момент к Кляйн, делают это в полной уверенности, что ее основной вклад в развитие психоанализа заключался в том, что она помогла осуществить предсказание Фрейда, что именно аналитикам-женщинам суждено достичь успехов в исследовании «преэдиповых» слоев, которые он сам находил «столь трудными для анализа, столь удаленными во времени и туманными, что их практически невозможно оживить». Однако, вся ирония в том, что Кляйн открыла, что эти слои вовсе не преэдиповы, и для них не характерна исключительно диадная динамика мать-младенец, но они наполнены треугольными конфликтами, инцестуозными фантазиями и ревностью, относящейся к родителю-сопернику и к сиблингам, все это в представлении Фрейда существует только в так называемой фаллическо-эдиповой стадии»47.

«Вероятно, не только классические фрейдисты, но также некоторые кляйнианские аналитики до сравнительно недавнего времени имели тенденцию относиться без должного внимания к этому аспекту теории Кляйн, фокусируясь вместо этого на диадных отношениях между матерью и младенцем. По словам Сегал (1989), «До сих пор иногда ошибочно думают, что работа Кляйн была ограничена исключительно отношением ребенка к груди, и что роль отца и ЭК не имели большого значения в ее работе»… Несомненно, для Кляйн отношение к груди матери является «одним из важнейших факторов, который определяет эмоциональное и сексуальное развитие в целом». Однако, это исключительное отношение мать-младенец очень рано трансформируется в более сложное триадное отношение, включающее в себя … отца и сиблингов».

«Фрейд считал ЭК кульминацией инфантильной сексуальности, возникающей только вслед за последовательно развертывающимися более ранними, прегенитальными стадиями развития. Важнейшей отличительной особенностью теории Кляйн является ее утверждение, что эдиповы тревоги и фантазии возникают уже на первом году жизни ребенка: «прегенитальное не значит преэдипово» (Сегал, 1989). Кляйн достаточно четко выражала свою мысль по этому вопросу как в своих ранних, так и в более поздних работах. В 1928 году она писала: «Для ранних стадий эдипова конфликта характерно ярко выраженное доминирование прегенитальных фаз развития, поэтому генитальная фаза, когда она становится активной, сперва как бы окутана туманом, и только позже, между третьим и пятым годами жизни, становится ясно различимой». А в 1945 году она категорически утверждала, что «ЭК начинается во время первого года жизни и у обоих полов вначале развивается по аналогичному сценарию».

Несомненно, в кляйнианском описании ЭК есть элемент некоторой двусмысленности, которую авторы статьи описывают и предлагают разрешить следующим образом: «Хиншельвуд (1991) пишет, что «развитие кляйнианской теории ЭК сместило акцент с классического представления о «реальных» родителях в мир фантазий о частичных объектах в ПШ позиции» (с. 66). С другой стороны, Хиншельвуд обобщает взгляды Бриттона в такой формулировке: «Когда когнитивный и эмоциональный потенциалы развиваются, частичные объекты сходятся в одно целое, и начало депрессивной позиции создает ситуацию, в которой младенец больше не обладает «хорошим» объектом, но является свидетелем взаимного обладания двух других объектов» (с. 66). Вероятно, такая двусмысленность может быть разрешена, если мы будет придерживаться взгляда, что ЭК возникает в прегенитальный период, в то время, когда хотя ПШ фантазии и тревоги все еще действуют, ребенок начинает перемещаться в направлении к депрессивной позиции, сталкивается с сопровождающими ее конфликтами и начинает прорабатывать их, и что, в действительности, ЭК будет принимать различные формы в соответствии с его относительным расположением на континууме между ПШ и ДП. Разумеется, кляйнианцы не одобряют проведения параллелей между неумением фрейдистов распознать эдиповы конфликты в прегенитальных фазах и неумением распознать их в ПШ позиции и ограничение их рамками ДП, аналогично тому как фрейдисты видят их только в фаллическо-эдиповой фазе».

Ранние стадии ЭК в теории Кляйн тесно связаны с представлением о «комбинированной родительской фигуре»: даже когда ребенок начинает осознавать мать как отдельный объект, он по началу еще не дифференцирует ее от отца. «Фантазия о родителях как о комбинированной фигуре служит защитой от начинающего появляться осознания их независимости и дифференциации и их взаимно разделяемого удовольствия, их которого ребенок исключен. Однако, такое слияние матери и отца в одно целое не отменяет факта, что ребенок исключен из этой комбинированной пары» (Weininger, MK: from Theory to Reality, 1992). Дальнейшая защита против восприятия родителей как исключающей пары состоит в полном отрицании существования отца как такового. Фантазия о «фаллической матери», «всемогущественной матери с пенисом» защищают от мучительной ревности и в то же время сохраняют образ «абсолютного всемогущества матери» (там же)». Любопытно было бы исследовать проявление защиты подобного типа в фрейдовской концепции «девочки как маленького мальчика» или в стремлении многих современных аналитиков полностью погружаться в изучение диадных, «преэдиповых» отношений.

В качестве иллюстрации Карвет и Годл приводят статью Глен и Крин Габбард под названием «Чужой и мотивы Мелани Кляйн», опубликованную в 1987 году в журнале «Психиатрия и кино». Речь идет о фильме «Чужой», фильме, который так насыщен кляйнианскими темами, словно написан специально как кинематографическое пособие по изучению ее теории. В «Чужом» изображены практически все ключевые темы кляйнианской теории: затмевающее все остальное присутствие злонамеренной «Матери»; интенсивная тревога преследования; исследование внутреннего содержания материнского тела и атаки на его содержание; графическая интроекция плохой груди и следующая за ней устрашающая проекция; андроид Аш представляет собой образ отца, состоящего в сговоре с «Матерью» и находящегося у нее под контролем; и финал, в котором единственный выживший член экипажа катапультирует чужого в открытое космическое пространство, освобождая себя от плохого через проекцию и последующее разрушении этих спроецированных плохих качеств.

Кошмар в фильме начинается с того, что член экипажа по имени Кейн, исследуя заброшенный космический корабль, наталкивается на яйцевидное существо, из которого выскакивает неизвестное живое существо, чужой, и прилепляется, к лицу Кейна. Дигностические тесты показывают, что это существо установило некую трубку в горле Кейна, что позволяет сохранять его жизнь. Как пишут Габбарды, «Это пугающее, но поддерживающее жизнь существо в «Чужом» представляет собой плохую, преследующую грудь: он является получателем проекции внутренней агрессивности ребенка, и в то же самое время выполняет традиционную функцию вскармливания».

Через некоторое время Кейн вдруг как будто бы освобождается от этого существа. Но ио время обеда он буквально разрушается изнутри, когда чужой, который никогда и не оставлял Кейна, прорывает его грудную клетку и скрывается на корабле. «Если перевести эту последовательность событий на язык ПШ позиции, то Кейн интроецировал плохой преследующий объект с целью контроля над ним. Сцена обеда характеризуется … маниакальным отрицанием, основанным на фантазии об уничтожении преследователя. Обед нарушается ипохондрическими сомнениями относительно того, что происходит внутри его тела. Затем плохой объект ре-проецируется – когда чужой прорывается сквозь его грудную клетку – и опять становится источником тревоги преследования, когда он исчезает в запутанных коридорах космического корабля».

«Сила статьи Габбардов заключается в анализе диадных элементов «Чужого», параноидного конфликта, разыгрывающегося между членами экипажа и чужим существом. Но этот анализ упускает из виду решающий элемент». «Команда/сиблинги проникли в тело матери и нашли там – о ужас! – другого ребенка, соперника, которого они ненавидят и боятся и который, вследствие проекции их собственного убийственного гнева, теперь сам намерен разрушить их с одобрения вероломной «Матери»… Именно эту тему эдипова треугольника Габбарды упустили из виду. Эдипов конфликт включал в себя соперничество не только с родителями, но и с сиблингами еще со времен Фрейда. Эта тема подчеркивается в фильме выбором имени героя Кейн (Каин), первого библейского братоубийцы. Среди других компонентов эдиповой динамики, представленной в фильме, Карвет и Голд называют также разрушение одной отцовской фигуры и предательский альянс с «Матерью» другой из них. Заметим, что в фильме споры о сумме вознаграждения за работу завершаются тем, что в живых остаются только женщина и кот. Так распорядились судьбой героев авторы этого фильма. Возможно, новым поколениям аналитиков этот нюанс даст пищу для размышлений о каких-то других, неизвестных нам новых гранях «правильного понимания» вечного комплекса Эдипа.

Примечания

  1. З.Фрейд, Я и Оно, т. 1, с. 369-70.
  2. Searles, Collected papers…, 1965 (1986), p. 301-303.
  3. З.Фрейд, Толкование сновидений, с. 202-5.
  4. В.Овчаренко, Психоаналитический глоссарий, с. 128.
  5. З.Фрейд, Очерки истории психоанализа, в кн. Я и Оно, с. 28.
  6. Roazen, Brother Animal, 1969, p. 160.
  7. Ф.Виттельс, Фрейд, его личность, учение и школа, с. 100.
  8. Ф.Виттельс, Фрейд, его личность, учение и школа, с. 100.
  9. В.Лейбин, Фрейд, психоанализ и современная зап. философия, 1990, с. 73.
  10. И.Стоун, Страсти ума или жизнь Фрейда, с. 432-3.
  11. З.Фрейд, Я и Оно, т. 1, с. 345.
  12. З.Фрейд, Я и Оно, т. 2, с. 91.
  13. З.Фрейд, Психология бессознательного, с. 425.
  14. Ж.Лапланш, Ж.-Б.Понталис, Словарь по психоанализу, 1967/96, с. 202-6.
  15. Ж.Лапланш, Ж.-Б.Понталис, Словарь по психоанализу, 1967/96, с. 197.
  16. В.Овчаренко, Психоаналитический глоссарий, с. 179.
  17. Fenichel, The psychoanalytic theory of neurosis. 1945, p. 25.
  18. Ф.Виттельс, Фрейд, его личность, учение и школа, с. 104.
  19. Ч.Райкрофт, Критический словарь психоанализа, с. 231.
  20. Klauber, Difficulties in the analytic encounter, 1981, p. 221.
  21. Ф.Ницще, Сумерки кумиров, в «Стихотворения, Фил. проза», 1993, с. 451.
  22. Легенды и сказания Др. Греции и Др. Рима, 1987, с. 457-9.
  23. Древнегреческая трагедия, 1993, с. 200.
  24. Древнегреческая трагедия, 1993, с. 202.
  25. Древнегреческая трагедия, 1993, с. 208-9.
  26. Р.Дадун, Фрейд, 1994, с. 339.
  27. З.Фрейд, Тотем и Табу, в «Я и Оно», т. 1, с. 331.
  28. З.Фрейд, Достоевский и отцеубийство, в «Я и Оно», т. 2, с. 420.
  29. The Selected Melanie Klein, p. 69-83.
  30. Young, Melanie Klein II, p. 2.
  31. Hinshelwood, A Dictionary of Kleinian Thought, p. 139.
  32. Young, Being a Kleinian is not Straightforward, p. 6-7.
  33. Young, Being a Kleinian is not Straightforward, p. 6.
  34. Hinshelwood, A Dictionary of Kleinian Thought, p. 64.
  35. Fenichel, The psychoanalytic theory of neurosis, 1945, p.306.
  36. Fenichel, The psychoanalytic theory of neurosis, 1945, p.311.
  37. О.Кернберг, Теория объектных отношений и клинич. психоанализ, с. 44 (пер.)
  38. Г.Уэллс. Павлов и Фрейд, 1959, с. 404.
  39. З.Фрейд, Советы врачу…, Психоаналитические этюды, с. 131.
  40. Bion 1959, р. 103. Цит. R.Hinshelwood, A Dictionary of Kleinian Thought, p. 247.
  41. Bion, Attention and Interpretation, 1970, р. 106.
  42. Bion, Attention and Interpretation, 1970, 108.
  43. Bion, Attention and Interpretation, 1970, 28.
  44. Hinshelwood, A Dictionary of Kleinian Thought, p. 235.
  45. З.Фрейд, Очерк истории психоанализа, Я и Оно, т.1, с. 15.
  46. Bion, Attention and Interpretation, 1970, 117.
  47. Carveth, N.Gold, The Pre-Oedipalizing of Klein in (North) America, 1999.

 

Подпишитесь на ежедневные обновления новостей - новые книги и видео, статьи, семинары, лекции, анонсы по теме психоанализа, психиатрии и психотерапии. Для подписки 1 на странице справа ввести в поле «подписаться на блог» ваш адрес почты 2 подтвердить подписку в полученном на почту письме


.