Статья. Решетников Михаил “Психоанализ – без интерпретаций?”

Мой давний друг и коллега профессор Светлана Соловьева как-то предложила мне опубликовать материал “хотя бы одной конкретной сессии, живой, реальной, чувственной – практический фрагмент психотерапевтической работы”. Это было необычным предложением, и после определенных колебаний я попытался сделать это. Надо сказать, что аналогичные просьбы поступали и ранее, и, вероятно, в этом есть какая-то потребность и смысл. Но это лишь одна причина появления этой публикации. Вторая, и как мне представляется, не менее важная – состоит в желании обсудить с профессиональным читателем то, как может модифицироваться “метод свободных ассоциаций” и позиция терапевта в аналитической ситуации. Я постараюсь сформулировать эти идеи максимально кратко и упрощенно.
В классическом психоанализе под свободными ассоциациями понимается ничем не сдерживаемое, свободное выражение мыслей, чувств и желаний пациента, что обычно обозначается как “спонтанная речь”, так как только в этом случае (при достаточной теоретической и практической подготовке терапевта) можно выявить “заблокированные” конфликты и проблемы. Аналитик при этом на протяжении достаточно длительного периода времени выступает в роли задающего вопросы и “умело направляющего” вербальную активность пациента. А затем – когда уже сформировались определенные представления о причине внутриличностного или межличностного конфликта, аналитик начинает проработку вербализованного материала и интерпретацию бессознательного, чтобы, постепенно преодолевая сопротивление пациента, “сделать бессознательное сознательным”. Это, конечно, очень схематично, но… Главное здесь, на что хотелось бы обратить внимание – это особая позиция интерпретатора, которая, фактически, ставит аналитика в положение более знающего, более понимающего, более глубоко мыслящего, а пациенту отводит роль апеллирующего к последнему, а затем – внимающего и обучаемого. Этот же стереотип органически присутствует практически во всех методах психотерапии: пациент говорит или ассоциирует – терапевт задает вопросы, и затем высказывает суждения или интерпретирует. То есть – учит…
Как мне представляется, такое распределение ролей (во многих случаях оказывающееся достаточно эффективным) имеет множество недостатков. И в последние годы я, вначале интуитивно, а позднее – вполне осознанно, всячески пытаюсь избегать этого “сюжета”, используя для этого два основных правила. Первое: “Не стимулировать ничего, кроме собственного материала пациента”. Я постараюсь пояснить, что это значит, на примере, который уже однажды использовал в одной из своих публикаций [4:232-240].
Мой супервизант, докладывая очередную сессию своей пациентки, передает дословно: что было сказано последней, и как он реагировал на это. В частности (я приведу для демонстрации всего две фразы): Пациентка: “Когда мой сын болен (сын женат и живет отдельно – М.Р.), я не могу заниматься сексом”. Аналитик: “А как к этому относится ваш муж?”
С точки зрения сформулированного выше правила – это ошибка, которая допустима в случае обычной заинтересованной беседы, но не психоанализа. – Мы не беседуем с пациентом, мы исследуем его проблемы, его бессознательное и его речь, в которой и первое, и второе (но – чаще всего – неявно) манифестируется. Я многократно повторяю в своих лекциях, что психоанализ не имеет ничего общего с обычной беседой, кроме того, что и там, и здесь используются слова. Я позволю себе еще одно образное сравнение: мы все умеем пользоваться ножом, скальпель – это тоже вариант ножа, и им также можно воспользоваться в бытовых целях. Но возьмет ли на себя смелость умеющий пользоваться ножом или скальпелем на бытовом уровне, оперировать, например, мозг человека, который устроен намного проще, чем психика? То, чему труднее всего научиться будущему терапевту – умение постоянно анализировать: “Не что говорит пациент, а как он говорит, и почему он говорит именно об этом?” Это имеет принципиальное отличие от всем хорошо знакомого навыка обыденной речи, и представление об аналитике, дремлющем в кресле у изголовья пациента не имеет ничего общего с его сверхдетерминированным интеллектуальным и эмоциональным напряжением.
Вернемся к примеру из супервизии. Пациентка ничего не говорила о муже. И одним из возможных адекватных (неявному ходу мысли пациентки) вариантов вопроса мог бы быть: “А как связаны ваш сын и ваш секс?” Даже если бы эти два тезиса (о болезни сына и “синхронном” отказе от секса) были в разных частях сессии, аналитик должен их заметить и предъявить пациенту это “случайное” совпадение (“конфронтируя” последнего, таким образом, с самим собой, и предлагая ему самому найти объяснение этому).
Еще несколько слов. Любой вопрос всегда личностно обусловлен и частично содержит в себе тот или иной вариант ответа или перечень возможных ответов, которые предполагаются спрашивающим. Но у пациента, у его сознания и бессознательного мог быть совершенно иной “поворот” мысли и, задавая неуместный вопрос, мы прерываем цепь его непредсказуемых (ибо у него может быть принципиально иной опыт) и гораздо более важных для него и терапевтического процесса в целом (чем наш обычный человеческий интерес) ассоциаций. Поэтому вопросы должны быть максимально обезличены, и иметь самую минимальную прогностическую (в отношении ответа) составляющую.
Второе правило покажется читателю, скорее всего, достаточно странным. В самом простом виде я бы сформулировал его так: “Хороший аналитик – это предельно тупой аналитик”. Если немного расширить этот тезис, то следовало бы добавить, что хороший аналитик (в рамках предлагаемого подхода) – это тот, кто не дает интерпретаций и не демонстрирует своих высокоинтеллектуальных качеств и познаний, а способен (в том числе – своим молчанием и “хроническим непониманием”) – я еще раз повторюсь: побуждать пациента самого делать интерпретации, предъявлять их себе и аналитику, самому принимать или отвергать их. В этой ситуации в роли “знающего лучше” и “понимающего больше” оказывается уже не аналитик, а пациент, и именно здесь скрыты огромные резервы для его личностного роста и установления контакта с собственным бессознательным.
Третье правило общеизвестно, но нередко в “интерпретаторском порыве” о нем забывают: продвигаться в терапии нужно с той скоростью, которая возможна и приемлема для пациента, чтобы минимизировать неизбежную болезненность его обращения к вытесненному материалу, интенсивность которой может быть эквивалентна или даже идентична ощущениям насильственного вторжения (в любых воображаемых читателем вариантах).
Эта специфика и определенные недостатки обращения к классическому методу интерпретации подчеркивалась многими авторитетными авторами, которые, как мне представляется, иногда делали это бессознательно, даже сами не замечая негативный смысл, вкладываемый в его описание. Так, Х. Томэ (1996), обращаясь к теме и технике интерпретации, пишет: “В соответствии с ходом своей мысли [здесь и далее – выделено мной – М.Р.] я обратился к одному из предыдущих сновидений, в котором она танцевала и демонстрировала себя на людях… Это было стопроцентное попадание, и [со стороны пациентки] не последовало никаких “но”…[5:495;498].
Думаю, что проницательный читатель уже заметил, но стоит еще раз обратить внимание, что автор пишет о ходе “своей мысли”, а не пациентки, у которой этот “ход” мог быть принципиально иным, и далее – говорит о “попадании”, а, значит, мог быть и “промах”.
В другом месте тот же автор говорит: “Я интерпретировал это в том смысле, что, по ее мнению, она не может быть этой женщиной… Пациентка уловила эту мысль” [5:495;498]. Я думаю, эту красноречивую конструкцию (типа: “Он думал, что я думаю, он думает…”) можно было бы оставить без комментариев, но все же приведем их: аналитик думает за пациентку, выдает свое мнение за ее, а последней отводится роль “улавливающей”, “принимающей” или “непринимающей”, при этом последнее, как показывает практический опыт – при достаточно авторитетном аналитике и наличии сформировавшегося переноса – имеет гораздо меньшую вероятность.
Отто Кернберг (1998), обращаясь к той же теме интерпретации в процессе работы с инфантильными личностями, отмечает, что “…все попытки по конструкции или реконструкции заканчивались путаницей или ощущением, что я участвую в стерильном интеллектуальном упражнении” [1:184]. В процессе своей (далеко не безупречной) практики и супервизий случаев других специалистов я сталкивался с подобными “интерпретаторскими тупиками” неоднократно.
Сходные идеи (с той или иной косвенной критикой интерпретаций) высказывали Петер Куттер2, Динора Пайнз3 и другие авторы.
Как мне представляется, интерпретации были абсолютно необходимы на первом этапе развития психоанализа. Но сейчас, когда он органически имплицирован в культуру, а фразы типа: “…Не слишком ли ты сублимируешь?”, “…Это проекция”, “…Она (он) слишком с ним идентифицируется”, “…Тебе следовало бы давно сепарироваться от своей матери”, “…Я бы не стал так уж вытеснять эту возможность” и т. д. – стали достоянием обыденной речи, а об Эдиповом комплексе “квалифицированно” судачат даже школьники, классический метод интерпретаций нередко провоцирует не столько инсайт, сколько раздражение пациента.
Здесь уместно напомнить, что еще Фрейд, безусловный автор и приверженец идеи интерпретаций, отмечал, что терапия должна “не вызывать неприязни у больного”, а сам анализ и интерпретации именовал “чем-то вроде довоспитания” пациента, однако, делая при этом оговорку, что “есть все-таки опасность, что влияние на пациента ставит под сомнение объективную достоверность наших данных” (я позволю себе добавить – и интерпретаций – М.Р.). Далее Фрейд отмечает: “Несоответствующие предположения врача отпадают в процессе анализа, от них следует отказаться и заменить более правильными” [6:287-289]. То есть, речь идет о методе “проб и ошибок”, каждая из которых – и мы это знаем – может быть фатальной (в лучшем случае – для терапии).
Исходя из вышеизложенного, предлагаемый нами прием, предполагает практически полный отказ от метода “проб и ошибок”, и в первую очередь направлен на снижение влияния аналитика на пациента и, соответственно – искажения объективных данных. То есть, он ориентирован не столько на “довоспитание”, сколько на самопонимание и самовоспитание пациента. Я уже не говорю о том, что для начинающего специалиста такой подход (отказ от интерпретаций) в гораздо большей степени гарантирует следование основополагающему принципу любой терапии: “Не навреди!”
Я еще раз повторю: в рамках предлагаемого подхода и ассоциации, и их интерпретация предоставляются пациенту. А аналитик не столько “терапевтирует”, сколько исследует.
После такого краткого и, как мне кажется, не очень убедительного вступления (но статья и не предполагала какого-то значительного теоретического осмысления), я попытаюсь продемонстрировать обозначенные выше положения на конкретном примере.
Моя пациентка – эффектная, прекрасно сложенная брюнетка 44-х лет, одна из совладельцев и руководителей частной фирмы. Первоначально причина ее обращения ко мне была сформулировано предельно просто: она недавно прочитала книгу Эрика Берна, еще что-то о психоанализе, но не удовлетворилась этим и хотела бы “найти истину”. В процессе первой встречи она также отметила, что есть вещи, которых она не принимает в психоанализе, в частности, всякую ерунду о сексе, Эдиповом комплексе и т. д. Она замужем, у нее двое взрослых детей (сын и дочь), которые живут отдельно (она особенно акцентировала: “Я сделала все, чтобы они жили отдельно!”). Ее отец умер около 20-и лет назад, мать жива.
В процессе последующих сессий проблемы пациентки приобрели более ясные очертания: периодические состояния депрессии, страх, что ее в чем-то обвинят, что все окружающие мужчины (включая сына) думают, что она их соблазняет (но ей “вообще никого нельзя соблазнять”), неудовлетворенность браком и своей сексуальной жизнью, трудности в установлении контактов (особенно – с женщинами), отвращение к косметике и ряду других атрибутов женственности (включая кольца, серьги, юбки), ощущение, что “внутри нее есть какая-то червоточина”, что в 15 лет она, как будто, “потеряла резвость” и “тело стало не ее”. Характерные фразы: “Мне нужно не только делать вид, что я не хочу нравиться мужчинам, а действовать так, чтобы действительно им не нравиться”. “Я не могу сказать, что в брюках я себя чувствую меньше женщиной, но платье к чему-то обязывает”. “Мне так неприятно, что это моя мать меня родила, я ненавижу себя за то, что сосала ее грудь!” “Я не могу любить!”
При огромном разнообразии материала 153-х сессий, практически на каждой пациентка, так или иначе, обращается к предельно идеализированному образу отца: “У него были представления о добродетели, и я – по его мнению – не могу их нарушить, уже потому, что я – его дочь, его часть, он не воспринимал меня, как самостоятельную личность”. “Моей заветной мечтой было: умереть вместе с папой”. “Он был такой честный, правильный, не то, что я… [А вы?] Я грязная, порочная… [Да?] Знаете, кем бы я хотела быть? [Кем?] Помойной кошкой. Найти вонючую рыбью голову в грязном баке, и грызть ее… Быть самой собой…”
Образ отца был всегда инцестуозно окрашенным, но пациентка на протяжении длительного (почти двухлетнего) периода ни разу не озвучила это чувство. Естественно, что не говорил об этом и я. Несколько раз она задавалась вопросом: “А зачем я вообще к Вам хожу?” Я возвращал ей вопрос: “Действительно, зачем?” Ответом, как правило, было: “Я не знаю. Но зачем-то мне это нужно”.
В ее переносе я – тоже отец, и периодически она ведет себя соблазняюще, но гораздо чаще – ее отношение ко мне окрашено тщательно скрываемой агрессией. Каждая наша встреча начинается с ее желания “не говорить ни о чем”, и мне все время приходится стимулировать ее вербальную активность.
К описываемому ниже периоду мы работаем с ней уже три года, при этом в связи с ее частыми командировками и поездками – аналитический сеттинг сильно варьирует: от одной-двух сессий в месяц до пяти в неделю.
И теперь две сессии. Вначале 151 (внеочередная, в дневное время).
П.: Я шла и ругалась: какое неудобное время!
А.: Почему было не обсудить это в прошлый раз?
П.: Я думала, Вам так удобнее.
А.: Мы договаривались все обсуждать…
П.: Хо-ро-шо… Я помню… Ну вот… Я все сказала…
А.: Впереди – еще час.
П.: …Что это за свеча у вас в шкафу?
А.: Подарок.
П.: Чтобы Вы не угасли?
А.: Почему такая ассоциация?
П.: А есть другие?
А.: Масса.
П.: Да? Но я чувствую так… Угасание, смерть, страх.
А.: Чего-то боитесь?
П.: Угасания, смерти.
А.: А кто не боится?
П.: Раньше я думала, все боятся, а сейчас нет. Это связано с завистью и жадностью. Щедрый – не боится.
А.: А Вы?
П.: Этот страх разный. Когда я раньше думала о папе… – Как это будет? Сейчас думаю: как мои дети будут говорить? И будут ли?
А.: Сомневаетесь?
П.: Нет. Будут.
А.: Что?
П.: Не знаю… У меня что-то изменилось. Я сейчас по-другому ощущаю… папу. Это время ближе, и мое. Раньше думала, как будто это было с кем-то другим. А теперь понимаю – со мной. И, когда я смотрю на свои детские фото, возникает чувство узнавания. И очень приятное… Возникло ощущение, что Вы меня изучаете (привстает на кушетке и оглядывается).
А.: Зачем?
П.: Чтобы отобрать?
А.: Что?
П.: Что-то…
А.: Я уже делал так?
П.: Нет. Но чувство такое есть.
А.: Мы уже говорили об этом: я – не изучаю, мы – вместе исследуем и пытаемся понять, и только в ваших интересах, и только то, что Вы хотите.
П.: Но я не должна доверяться. Иначе могут украсть… Есть какие-то ценности, о которых не подозреваешь… Знаете, как старушка: продает картину по дешевке, а оценщик знает, что она дорогая, но виду не подает, и тут старушка догадывается…
А.: Я могу подтвердить, что эта “картина” – ваша, и она – бесценна. Все, что я способен сделать, это только направить на нее свет, обратить внимание на возможное прочтение сюжета или детали, которых Вы, возможно, не замечали.
П.: Но это еще и опасно.
А.: Что?
П.: Говорить о себе.
А.: Почему?
П.: …Что-то откроешь, а оно взорвется…
А.: Что – оно? (этот мой вопрос, возможно, был излишен, так как пациентка сама продолжает цепь ассоциаций).
П.: …Или выйдет и не вернется
А.: А может быть стоит выпустить? Пусть выходит.
П.: Это не-воз-мож-но… О себе нельзя говорить.
А.: А о ком мы говорим?
П.: А-а-х…Го-во-рим, но как-то не так…
А.: А как надо?
П.: Внутри меня ничего нет. Как в “Маске Красной Смерти”… И часы эбенового дерева… Я не то говорю, но… У меня ощущение, что я… – где-то, и ко мне подходит мужчина, и что-то там начинает… А я сразу: нет!
А.: Как это можно было бы связать: под маской ничего нет и мужчине: нет?
П.: Да, что-то есть…
А.: Вы – в маске?
П.: Конечно!
А.: А если снимете?
П.: Все умрут…
А.: Под маской что-то ужасное?
П.: Да. Все… Точнее – я умру, и все умрут для меня… …
А.: То, к чему подходит мужчина, и где – ничего нет. Это кто?
П.: Женщина, естественно.
А.: А он может ее найти?
П.: Нет, конечно. Меня даже удивляет, что он ее надеется найти!
А.: А если он ее найдет?
П.: Это какой-то… м-м-м, вопрос…
А.: Какой?
П.: Бессмысленный. Это все равно, что надеяться выиграть в лотерею. Думать: а вдруг я выиграю? Эту вероятность можно рассчитать, но она не имеет никакого значения… Я никогда не играла, и не верю в выигрыши…
А.: Мы говорим о мужчине?
П.: Да.
А.: И чтобы выиграть, то есть – найти женщину, ему должно сильно повезти? Значит, она там все-таки есть?
П.: Мне стало как-то не по себе… Как будто Вы посягаете…
А.: На женщину или на идею…, что ее там нет?
П.: И на то, и на другое. И мы с Вами соперничаем…
А.: За что?
П.: За что-то важное для нас обоих. Но оно – только одно. Неделимое.
А.: Если Вы скажете – за что (мы соперничаем), я отдам это Вам. Все.
П.: Я не знаю – что? Но …Вы – не отдадите.
А.: Но, хотя бы примерно, что?
П.: Это связано… связано… связано с… превосходством.
А.: Превосходством… И чем-то еще, почему это так болезненно? Почему Вы никому не хотите это отдать?
П.: Боль… Боль… У-у, как странно Вы говорите. Не знаю… Не знаю… Как-то… Как-то… Когда кто-то ко мне приближается – это покушение на мою боль…
А.: Я не хочу причинить Вам боль… Мы можем сменить тему…
П.: …Здесь есть что-то оскорбительное… Он покушается…, не видя эту боль…
А.: Кто он?
П.: ……… (без ответа)
А.: Мы начали с попыток флирта со стороны какого-то мужчины, и пришли каким-то образом к тому, что он покушается на вашу боль… Ваша сексуальность, ваша женственность – это что-то болезненное?
П.: Да… И это большой секрет… Как в рассказе, помните: мальчик предлагает девочке покататься на велосипеде, а она – не умеет, но говорит: “Я не хочу”… – Зачем об этом говорить?…
А.: Вы хотите сказать, что женщина с более чем 20-летним супружеским стажем и мать двоих детей, не умеет… “кататься на велосипеде”?
П.: Х-м…
А.: Что Вы не умеете?
П.: Предположим… Не знаю… Я бы никогда не смогла вступить в сексуальные отношения с человеком, который мне нравится…
А.: Откуда такой запрет?
П.: Не знаю… Считается, что я – верная жена и люблю мужа. Хотя он мне и не нравится. Но если мне мужчина нравится… это – просто невозможно…
А.: Невозможно…
П.: Вдруг возникла мысль: а о ком это я вообще говорю? – Нет никакого конкретного мужчины.
А.: Действительно, о ком?
П.: Не знаю. Какое-то приближение к невозможности…
А.: Очень интересное выражение: “приближение к невозможности”.
П.: Да. Гипотетически…, если бы это было…, это – невозможно… Я подумала об отце, но это не отец… Я помню, что соперничала с мамой, за любовь…, но телесно – нет.
А.: Мне почему-то вновь пришла в голову ваша фраза о “велосипеде”…
П.: Это о сексе?
А.: Может быть.
П.: Тогда – да. Вы правы.
А.: В чем?
П.: Я как бы запрещаю себе…
А.: Что?
П.: Получать удовольствие от секса…
А.: Почему?
П.: Как только за мной начинают ухаживать, у меня возникает жуткое ощущение скуки… Вдруг вспомнила, как я ходила с папой на футбол. Он был страстный болельщик. Но сам футбол – это такая скука. Но я всегда соглашалась с ним пойти… Мама не ходила…
А.: Только Вы и он?
П.: Да… Я понимаю… Но я не согласна, что это как-то связано: секс и скука.
А.: Разве я сказал, что это связано?
П.: Нет, не говорили, но это так…, подразумевалось…
А.: Что-то в этом есть: ваши ощущения на футболе действительно сходны с отношением к сексу: папа страстный, а Вам скучно, и с мужчинами потом – то же самое…
П.: Да. Страсть – это не любовь. Любовь – это другое… И вообще, можно жить без секса…
А.: Можно.
П.: Хотя, что-то там есть. А любовь – это тихая спокойная беседа.
А.: Тогда мы с Вами – самые настоящие любовники.
П.: Да. (Смеется). Хотя нет! Любовь – это еще и обида.
А.: Любовь – это обида. Страсть – это скука… Так необычно.
П.: (Вздыхает).
А.: У меня вдруг появилось такое чувство злости к Вам (я всегда озвучиваю возникновение у меня необычных чувств и стараюсь доверять своему бессознательному). Злость плохой советчик, и я не могу пока объяснить – почему? Но что-то Вы сделали такое…
П.: Лишила чего-то мужа…
А.: Чего?
П.: И себя… Да, я вредная, с детства. Вот возьму, и сделаю себе плохо…
А.: И что?
П.: Вот они будут тогда знать!
А.: Что они будут знать?
П.: Какие они плохие, что надо их наказать!
А.: Кого наказать?
П.: Всех. Если мне будет плохо, и им всем будет плохо.
А.: Прохожему у нас под окном – тоже?
П.: Нет. Ему нет.
А.: А кому?
П.: Тем, кто со мной…
А.: Я чего-то не понимаю: Вы делаете себе плохо, чтобы стало больно тем, кто Вас любит?
П.: Они плохо любят! Они не понимают, не ценят, а надо, чтобы они оценили…
А.: Как это можно узнать?
П.: Если я сделаю себе больно, они спохватятся, и поймут, что они меня любят. Это примитивно, но верно.
А.: Вы им как будто мстите?
П.: Ну да! Здесь такая ситуация: например, человек знает, как надо, а другой ему советует – неправильно, но нужно сделать так, как он советует, даже зная, что – неправильно…
А.: Зачем?
П.: Очень важно, чтобы человек увидел, что он не прав. Это связано с превосходством. Его нужно устранять. Чтобы другой увидел: он – ничто!
А.: И вот Вы доказали… Что дальше?
П.: Они меня все равно не любят… Родители… И я мщу!
А.: Вы думаете это возможно, например, по отношению к отцу?
П.: … (Молчание).
А.: К сожалению, наше время истекло.
П.: А у меня после вашей фразы тут же появилось чувство: нет, я докажу, что это возможно (скороговоркой)!
А.: Если бы для этого нужно было отомстить еще двум-трем человекам или “помстить” еще 2-3 года, я бы сказал: мстите интенсивнее. Но то чувство, которое Вы испытываете – оно необъятно. И отца – уже нет.
П.: И что?
А.: Я не знаю.
П.: Просто забыть?
А.: Если бы это было возможно, я был бы безработным.
П.: И что тогда остается?
А.: Не знаю.
П.: Знаете! Вы хотите сказать: “Простить!”
А.: Тоже маловероятно.
П.: Да уж. Не думаю… У меня сейчас ощущение, что я говорю с папой в тот момент, когда умерла мать… (я знаю, что мать пациентки жива, а отец умер, но я умышленно пропускаю эту ошибку, которая скоро вскроется сама).
А.: И что?
П.: Я вспоминаю… Но как это связать?… Я не думаю, что я скорбела
о бабушке…
А.: Вы говорите о матери отца?
П.: Ну да!
А.: Но Вы сказали просто: “…Когда умерла мать”.
П.: Да?.. Да, я так сказала…
А.: Вы хотели ее смерти?
П.: Сейчас кажется, что нет. Хотя раньше думала, что да.
А.: Продолжим в следующий раз.
Сессия 152 (она очень краткая, так как пациентка опоздала, и обсуждение опоздания – в данном случае незначимое – можно опустить без ущерба для основного материала).
П.: …Какая все-таки хорошая погода! И снег, и дождь одновременно. Я люблю такую… Прихожу – и не хочется говорить о том, что до этого хотела сказать…
А.: Почему так происходит?
П: Когда хочешь заранее что-то рассказать, это вначале… м-м, всегда неприятно. Хочется, чтобы это уже было рассказано…
А.: О чем Вы хотели рассказать?
П: Когда я вчера говорила, что умерла мама (пациентка привстает и, поворачиваясь ко мне, добавляет очень выразительно) – ПАПИНА! – мама папина… (вновь ложится и молчит)… Я помню свою маму в этот день. Мне очень хотелось, чтобы бабушка выздоровела. Для папы. Чтобы ему было лучше… У нас, знаете, такая семья…, очень плохая… Мама никогда не ходила к бабушке в больницу. Ходили я и папа. И мы сами все покупали…
А.: Да?
П: Я знаю, что невестка может не любить свекровь. Но ведь смерть – это важнее… Пришел папа и сказал, что умерла бабушка… Было лето…
А мама была в таком сарафане (презрительно)…
А.: Почему это запомнилось?
П: В ней было что-то такое отвратительное…
А.: Что?
П: Что-то очень естественное и… отвратительное.
А.: Как это связано с сарафаном?
П: Это был такой отвратительно открытый сарафан… Я ее и его разглядывала. Я вообще не любила…, я избегала на нее смотреть… Она, конечно, была рада этой смерти… Может быть, и я хотела ее смерти… Я как будто все время сравнивала что-то с чем-то?
А.: Что?
П: Ее с собой… Но этот сарафан…, такой открытый… И, что она хотела смерти свекрови… И ее сарафан… Ей не надо было прикрывать ее желание смерти…4 Ей не надо было прикрывать даже свою радость перед папой…
А.: Что это значит?
П: Она не прикрывалась, так как она знала, что ОН – конечно, ее!… …Умирает королева, какое-то время – борьба за власть, какое-то смятение, или – как в истории – смутное время… А здесь – смутное чувство…
А.: Смутное чувство…
П: Соотношение каких-то сил, борьба5 , какая-то “перестройка”… Чувство отвращения к ней. Тоска. Злость… У меня не было чувства, что лучше бы она умерла, но вот сейчас… И этот сарафан… Она небольшого роста, полная, и очень большая грудь… Я еще думала: зачем ей такое декольте, такой вырез?… Я все время смотрела на папу. А папа на меня не смотрел… И еще помню, когда ее6 похоронили, прошли поминки, папа сказал: “Пойдем погуляем”. Мама ответила: “Это неприлично!” А папа: “Какая ерунда!” Мы пошли гулять. Но без мамы… Он никогда не рассказывал мне о своей матери. И это не случайно…
А.: Что – не случайно?
П: Не хотел. Может быть, ему было больно… Когда он сказал, что я похожа на его мать, я очень удивилась… Именно тому, что он это сказал…
А.: Что здесь удивительного? – Внучка похожа на бабушку.
П: Именно, что он сказал!
А.: Что это значило?
П: Что он меня любит. И мать свою тоже любил…
А.: А маму?
П: Она здесь не участвует! Ее здесь нет! Это хорошо… Мы без нее устроились…
А.: Как это?
П: А вот так! Устроились. Хорошо, уютненько. Такая замечательная троица… По крайней мере, бабушка не носила таких сарафанов…
А.: Вы сказали “троица”, но ведь бабушки там уже не было…
П: Да, идея другая: вот, если бы не мама… Это как бы невинно прикрывает идею, что папе было бы лучше… лучше…
А.: С Вами?
П: Да.
А.: Разве это возможно?
П: Невозможно, конечно.
А.: Мне кажется, что Вы до сих пор не принимаете то, что это невозможно…
П: Да, как идея – это есть… Я не хочу смириться с тем, что это невозможно…
А.: Я понимаю, как дорого Вам это чувство и мечта, но это – невозможно…
П: С этим связано… связано…
А.: Что?
П.: Страх изменения чего-то…
А.: Изменения… Или – измены?
П.: Отцу?… Да.
А.: К сожалению, наше время истекло.
Остановимся на этом… Думаю, что эдипальная природа конфликта пациентки (для любого психодинамически ориентированного специалиста) была предельно ясна уже из материала предварительного интервью. Но мы немногого бы достигли, сделав такую интерпретацию не только в процессе первых сессий, но даже в процессе первых двух лет терапии.
Еще несколько заключительных комментариев. Как мне представляется с учетом имеющихся данных и наблюдений, инфантильные фантазии пациентки о желании быть соблазненной отцом приобрели характер фиксации вследствие того, что со стороны последнего ни разу не была достаточно четко обозначена невозможность этого, то есть отец был – “почти явно соблазняющим”. Это нередкая ошибка “воспитания” дочерей, и, возможно, отец в последующем мог бы осознать и исправить ее, но ранняя смерть
лишила его такой возможности. В связи с этим перенос пациентки и тщательно завуалированные попытки соблазнения меня в процессе трехлетней работы многократно и чрезвычайно деликатно обсуждались, при этом – всегда с полным принятием этой темы как возможной для обсуждения, но одновременно – с позиций, исключающих какую бы то ни было двусмысленность в отношении ее реализации. Характерно, что первые два года эти обсуждения сопровождались нескрываемым чувством вины пациентки по отношению к этой теме и страхом отвержения ее уже в самой аналитической ситуации. Сейчас это еще есть, но уже гораздо меньше.
В этой же бессознательной вине, как мне сейчас представляется, скрыты корни самопораженчески-мазохистических стереотипов ее отношений с мужчинами вообще (впрочем, как и с женщинами), постоянный эдипальный страх и желание отдалиться от детей (особенно – сына, по ее определению в предварительном интервью, “чтобы не навредить”), а также ее неспособность к глубоким объектным отношениям. Отыгрывание эдиповой вины вовне все еще продолжается, но у него уже немного другая окраска: об этом уже можно говорить и это доступно обсуждению, иногда – даже с оттенком юмора. Можно сказать, что мы вошли или входим в период проработки эдипового конфликта и ее амбивалентности в отношении обоих родителей. Самое главное и самое большее достижение, а может быть, и самое большое вознаграждение за три года работы – это недавнее заявление пациентки: “Я стала как будто более счастлива, хотя не знаю – почему?” Я немного догадываюсь: почему. Но пусть она сама мне об этом когда-нибудь расскажет. И я думаю, это будет несколько или совсем иная история, чем та, что сложилась в моих представлениях и проекциях.
Предлагаемый подход вовсе не исключает возможность, а иногда и необходимость интерпретаций. Но их роль и значение в современной аналитической практике, как представляется, требуют критического переосмысления.
В заключение я должен выразить благодарность моей пациентке за согласие на публикацию этого материала. Она выразила ее несколько своеобразно: “Если это кому-нибудь нужно…”. Я надеюсь, что нужно.

1 Решетников Михаил Михайлович – доктор психологических наук, кандидат медицинских наук, профессор, ректор Восточно-Европейского Института Психоанализа, президент Национальной Федерации Психоанализа, член Правления РПА и ОППЛ, практикующий психотерапевт психоаналитической ориентации, супервизор НФП, РПА, ОППЛ и Европейской Ассоциации Психотерапии.
2 В частности, Петер Куттер отмечал, что интерпретация дается “психоаналитиком в соответствии с общими для всех людей закономерностями…”. Но мы ведь хорошо знаем, как вариативно это “общее”. Кстати, в этой же книге Петер Куттер подчеркивает, что “процессы, протекающие в психике аналитика, стремящегося придти к верному толкованию, изучены мало” [2:263-264].
3 Динора Пайнз, например, особо указывала, что мы должны “осознавать, что мы проецируем на пациента”, и далее: “Сколь сильно не желали бы мы оставаться в нейтральной позиции… мы должны признать, что мы не нейтральные складские помещения и что нам постоянно нужно осознавать границу между чувствами и установками наших пациентов и нашими собственными” [3:33].
4 Здесь можно было бы “зацепиться” за то, что пациентке, в отличие от матери, нужно было “прикрывать” свое желание смерти матери, но это прервало бы цепь ассоциаций пациентки и могло бы даже прекратить их.
5 С точки зрения классической техники – это почти идеальная ситуация для интерпретации “борьбы” за отца после “минимизации” числа соперниц, но мы пропускаем это, представляя интерпретации пациентке.
6 Пациентка не умышленно пропускает или заменяет слово “бабушка” местоимением “ее”, как бы продолжая монолог о матери, это ее бессознательное действует таким закономерным образом, желая, чтобы мать была похоронена.

Литература
1. Кернберг, О.Ф. Агрессия при расстройствах личности и перверсиях. М.: Класс, 1998.
2. Куттер, П. Современный психоанализ. СПб.: БСК, 1997.
3. Пайнз, Д. Бессознательное использование своего тела женщиной. СПб.: ВЕИП, 1997.
4. Решетников, М.М. Основные пути к достижению профессионального признания в психоанализе. //Вестник психоанализа. 1999’2(8).
5. Томэ Х., Кэхеле, Х. Современный психоанализ. Практика. М.: Прогресс-Литера, 1996.
6. Фрейд, З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1991.