Статья. Жанин Шассге-Смиржель “ЖЕНСКОЕ ЧУВСТВО ВИНЫ”

Статья. Жанин Шассге-Смиржель “ЖЕНСКОЕ ЧУВСТВО ВИНЫ”

Мы здесь имеем расхождение с поразитель­ным утверждением Фройда, согласно кото­рому понятие «Эдипова комплекса», строго говоря, применимо лишь к ребенку мужско­го пола, и что «только у ребенка мужского пола имеет место фатальное роковое соеди­нение любви к одному из родителей и ненави­сти к другому как к сопернику». Мы вынуж­дены быть plus royalistae le roi¹.

Фройд. О женской сексуальности (1931)

Я не вижу никакой причины сомневаться в том, что в жизни девочки, как и мальчика, Эдипова ситуация в реальности и фантазме представляет собой решающее событие».

Джонс. Фаллическая фаза (1932)

Приходится с сожалением признать, что в своей теории Эдипова комплекса Фройд отводит отцу центральное место в Эдиповом комплексе мальчика и, в то же время, сильно преуменьшает его роль в Эдипе девочки. Действительно, если мы обратимся к работе Фройда «О женской сексуальности», ответом на которую была статья Джонса «Фаллическая фаза», то увидим, что позитивный Эдипов комплекс у девочки может и вовсе отсутствовать. А если он существует, то зачас­тую представляет собой точную копию отношения к матери, «за исключением того, что связано со сменой объекта, любовная жизнь едва ли приобретает хотя бы одну новую черту на второй фазе (фазе позитивного Эдипова комплекса)», — пишет Фройд в «Женской сексуальности».

Согласно Фройду, позитивный Эдип устанавливается у девочки не по причи­не ее любви к отцу и женских желаний, а вследствие ее мужских желаний, зависти к пенису, который она стремится получить у его обладателя — отца. Устано­вившись, наконец, он имеет тенденцию к своему упрочению, создавая «позиций» полной безопасности» («Женственность»), некую «гавань» («Угасание Эдипова комплекса»). Поскольку у девочки отсутствует страх кастрации, у нее нет при­чин ни отказываться от всемогущего Сверх-Я, ни создавать его «Угасание Эдипо­ва комплекса».

В период, предшествующий смене объекта и когда эта смена происходит, отец «совершенно не отличается от неприятного соперника» («О женской сексуально­сти»); к тому же, соперничество с отцом при негативном Эдипе не слишком выра­жено и не симметрично эдипову соперничеству мальчика за обладание матерью. Девочка не идентифицируется с отцом в своей гомосексуальной любви к матери.

Если мы оставим область нормального и невротического развития, чтобы обратиться к психозам, то обнаружим место гомосексуальности, отводимое Фройдом в теории бредовых состояний.

Желания пассивного подчинения отцу, опасные для Я, создают ядро бреда у мужчин. Среди них ведущую роль играет желание иметь ребенка от отца. Мы всякий раз поражаемся, что фактически то же самое желание иметь ребенка от отца, если оно возникает в ходе нормального развития девочки, согласно теории Фройда, является не первичным, связанным с самой женственностью, а вторичным — за­местителем зависти к пенису.

Парадоксально, но отец, по-видимому, занимает более важное место в психосексуальной жизни мальчика, чем девочки, будь он объект любви или соперник. К этому я вполне могла бы добавить, развивая до конца мысль Фройда, что отец значит для мальчика гораздо больше, чем когда-либо значил для девочки.

Но, обладая такими чертами гения, как подлинно научный дух, любовь к прав­де и великодушие, Фройд никогда не считал свои труды по женской сексуально­сти истиной в последней инстанции, оставляя возможность для дискуссий, при­глашая своих учеников последовать за ним в изучении «черного континента». Разве он не сказал, например, в заключение конференции, темой которой была «Женственность», одной из последних, посвященных данной проблеме: «Если вы хотите больше узнать о женственности, обратитесь к собственному опыту; спро­сите поэтов или же дождитесь, пока наука окажется в состоянии предоставить нам более глубокие и согласованные сведения».

Цель данной работы заключается в том, чтобы рассмотреть некоторые специфически женские характеристики эдиповой ситуации, не имеющие анало­гов у мужчин, попробовать прояснить их глубинные мотивы, сделать из них выводы и описать последствия. Поэтому попутно мне неизбежно придется затро­нуть многие связанные с психосексуальной жизнью женщины темы, такие как зависть к пенису, женский мазохизм, Сверх-Я, угасание Эдипова комплекса у де­вочки… Конечно, не может быть и речи о том, чтобы рассмотреть эти темы каж­дую по отдельности и, тем более, давать исчерпывающие ответы. К тому же нам придется выделить лишь те аспекты, которые напрямую связаны с затронутой здесь темой, имеют отношение к той же проблематике.

Учитывая большое количество обсуждаемых вопросов, мне неизбежно придется производить в изложении материала некоторые искусственные сокращения,

Так, я буду делать акцент на особом характере отношения девочки к отцу, не учитывая при этом должным образом длительную предысторию этого отношения и, в частности, проблемы идентификации, в свою очередь, связанные с гомосексуальностью, о которых пишет Джойс МакДугалл.

С другой стороны, трактовка некоторых женских позиций как «специфических» требует их сравнения с мужскими. Подобное сравнение может носить лишь имплицитный характер.

Большинство авторов психоаналитических исследований сходятся в признании того, что женщина проходит через многочисленные препятствия на пути к эдиповой и генитальной зрелости, и, как мы знаем, Фройд, изучая женскую тему, в конце концов, пришел к тому, чтобы вернуться к утверждению универ­сальной роли Эдипова комплекса в качестве «ядра неврозов».

Что касается авторов в целом, не разделяющих взглядов Фройда на психосексуальное развитие девочки, они выделяют в качестве главной проблемы страхи за собственное Я, с которыми девочка сталкивается, и нарциссические страхи, кото­рые пробуждает женская позиция.

Я же в данной статье хотела бы показать некоторые черты женского Эдипова комплекса, не имеющие аналога у мужчин, и то, что они являются источником специфического чувства вины, присущего женщине в определенный период ее психосексуального развития: период смены объекта.

Идеализация объекта в отношении девочки к отцу

Концепции Фройда и тех авторов, которые разделяют его взгляды на развитие девочки, а также авторов, которые их не разделяют (в первую очередь, Мелани Кляйн и Джонса), сходятся в том, что все они кладут фрустрацию в основание смены объекта, характеризующей эдипово развитие женщины.

Так, для Фройда Эдипов комплекс девочки представляет собой результат двойного разочарования, объектного в начале, а затем нарциссического, и прежде все­го, вследствие осознания девочкой своей «кастрации»: мать не дала ей ни любви, ни пениса, которые она хотела бы иметь. Именно зависть к пенису, источник ра­зочарования, теперь заменена желанием иметь ребенка, заместителя пениса, и это желание, согласно Фройду, подталкивает девочку к тому, чтобы обратиться к сво­ему отцу. Как известно, Мелани Кляйн и Джонс, напротив, полагают, что «Эди­пов комплекс девочки формируется не косвенно, благодаря мужским тенденци­ям, а непосредственно, при преобладающем влиянии женских инстинктивных элементов» (Мелани Кляйн «Детский психоанализ»). Девочка хочет, прежде все­го, инкорпорировать пенис, но не для того, чтобы иметь его, а для того, чтобы сде­лать из него ребенка (Джонс «Фаллическая фаза»). Несмотря на принципиаль­ный отказ признать вторичный характер женского Эдипа, эти авторы полагают, что эдипово желание девочки очень рано пробуждается и усиливается фруст­рацией, навязанной материнской грудью, которая в таком случае становится плохой. Именно плохой характер первого объекта в этих двух в остальном про­тивоположных концепциях и лежит в основе смены объекта: поэтому девочка отправляется на поиски объекта, способного обеспечить ей недостающее нарциссическое и объектное удовлетворение. Второй объект: отец и его пенис, — будет в таком случае в силу, разочарования в первом объекте, неизбежно подвергаться процессу идеализации.

Фактически, вера в существование хорошего объекта, способного исправить все недостатки первого, становится необходимой, чтобы смена объекта имела место. Эта вера неизменно сопровождается проекцией всех хороших черт объек­та на второй объект, а также обязательным поддержанием, по крайней мере, вре­менным, проекций плохих черт объекта на первый объект. Подобный раскол становится основной движущей силой смены объекта, которая в его отсутствие лишается своего мотива. Он лежит в основе триангуляции у девочки, процес­са, на важности которого настаивала д-р Люке. Раскол, тем не менее, предпола­гает идеализацию второго объекта, если мы обозначаем так проекцию хороших в своей основе качеств.

Различные авторы отмечали процесс идеализации второго объекта у дево­чек. Например, Мелани Кляйн в своей книге «Зависть и благодарность» по поводу избытка негативных чувств к матери, заставляющих девочку отвер­нуться от нее, пишет следующее: «…Однако идеализация второго объекта — пениса отца и отца — может завершиться успешно. Такого рода идеализация про­исходит, главным образом, из-за поиска хорошего объекта».

Указанный процесс идеализации, приводящий к смене объекта, с моей точки зрения, тяжелым грузом ложится на психосексуальную судьбу девочки. Факти­чески он означает разъединение влечений, поскольку в момент смены объекта любой объект инвестируется либо полностью отрицательно (мать, ее грудь, ее фаллос) либо полностью положительно (отец и его пенис). Поэтому для поддерж­ки этого разъединения влечений девочка будет пытаться вытеснить и контринвестировать агрессивные влечения в отношении отца и его пениса. Результатом бу­дет специфически женское чувство вины, связанное с претворением в жизнь садистически-анального компонента сексуальности, по сути своей радикально противоположное идеализации.

Конфликтуализация отношения девочки к отцу будет зависеть от первоначального опыта с материнским объектом, а также особенностей, характерных для второго объекта.

Если в отношениях девочки с матерью преобладает хороший опыт и «нормальные», дозированные, постепенно возрастающие фрустрации, необходимые для образования прочного и гармоничного Я, и если, к тому же, отец обладает каче­ствами, обеспечивающими адекватную поддержку проекции хороших черт объек­та, и одновременно достаточной строгостью, девочка сможет, благодаря фрустра­циям, произвести смену объекта, осуществив бесконфликтные идентификации с матерью, и при этом идеализация второго объекта не будет опережать функцию, отводимую ему в решающий момент развития.

Обязательство обеспечить постоянство идеализации объекта и связанное с ним разъединение влечений будет не таким безусловным, а психосексуальность жен­щины сможет в таком случае развиваться в максимально благоприятных условиях.

Если же, напротив, первый опыт окажется неудачным, и второй объект не бу­дет обладать свойствами, благоприятствующими проекции хороших черт объекта,

создаются предпосылки для наиболее серьезных расстройств (расстройств характера, перверсий, психозов).

Чаще всего, однако, подобная позиция представляется мне почти что неотъемлемой от женской судьбы, смена объекта напрямую зависит от плохо дозирован­ных материнских фрустраций, а отец представляет собой крайнее средство, по­следний шанс установления отношения с удовлетворяющим объектом. В конце концов, отношение матери к дочери изначально несет некий недостаток, нор­мально ему присущий, связанный именно с сексуальной идентичностью матери и дочери, и д-р Грюнберже это показывает в своей статье о женском нарциссиз­ме, к тому же Фройд неоднократно подчеркивал, что только отношение матери к сыну могло бы в определенных случаях избежать «характерной для всех чело­веческих отношений амбивалентности».

В дальнейшем у меня еще будет возможность подробнее описать некоторые чер­ты отношения отца к дочери, которые позволят в какой-то степени понять, почему процессу идеализации второго объекта способствует само отцовское отношение.

Чаще всего отношение дочери к отцу, так или иначе, характеризуется более или менее выраженным поддержанием разъединения влечений, при этом агрессивные, садистически-анальные компоненты влечения подвергаются вытесне­нию и контринвестиции, второй объект должен сохраняться любой ценой. В то же время будет осуществляться поддержка контридентификаций с первым объек­том (с его плохими чертами).

К тому же, большинство авторов соглашаются с тем, что девочка испытывает большие по сравнению с мальчиками трудности в своем психосексуальном развитии… Показателем этого служит частота женской фригидности. Одного только чувства вины по отношению к эдиповой матери недостаточно для объяснения, поскольку она должна бы иметь некий аналог у мальчика.

Утверждать вслед за Мари Бонапарт, что причина заключается в более слабой либидной энергии женщины, или ссылаться вместе с Хелен Дойч на «конституциональные торможения»¹, или, как многие авторы, апеллировать к бисек­суальности, — все это, с моей точки зрения, означает уклоняться от выявления и интерпретации бессознательных факторов этой, как подчеркивал Джонс («Ранняя женская сексуальность»), главной задачи психоаналитика.

Некоторые авторы, напротив, не преминули отметить женскую идеализацию сексуальности, идеализацию, которая представляет доступный обычному наблюдению факт. Что мы можем думать о романтических мечтах юных девушек и даже зрелых женщин (недавнее социологическое исследование Эвелин Сюллеро показало, что тираж журнала, публикующего письма читательниц, состав­ляет 16 млн. экземпляров), боваризме, ожидании прекрасного принца, вечной любви и т. д. К примеру, Хелен Дойч в своей книге «Женская психология» отме­чает: «Подверженная интенсивному процессу сублимации, женская сексуаль­ность имеет более одухотворенный характер по сравнению с мужской».

«Процесс сублимации обогащает всю аффективную эротическую жизнь женщины, наделяя ее большим разнообразием черт по сравнению с мужчиной, он же, однако, создает угрозу достижению непосредственного сексуального удовлетворения. Конституциональное торможение сексуальности у женщины особенна, трудно преодолеть, поскольку вследствие сублимации эта сексуальность оказывается более сложной, чем просто желание освободиться от сексуального напряжения, свойственное мужской сексуальности в целом».

Поэтому Хелен Дойч подчеркивает «одухотворенный» характер женской сексуальности и говорит в этой связи о «сублимации». Мне кажется, что если бы речь шла об истинной сублимации, то процесс не завершился бы торможением, Я вижу здесь, скорее, реактивное образование, основанное на вытеснении и контр­инвестиции компонентов влечения, по сути своей противоположных идеализации, духовному, возвышенному, я имею в виду садистически-анальные влечения.

Я попробую здесь показать действие вытеснения садистически-анальных влечений на осуществление психосексуальности женщины.

Не вдаваясь в дискуссию о понятиях активности и пассивности, и еще менее, о природе инстинкта смерти, я все же напомню несколько положений Фройда.

Говоря о сексуальности в целом (а не только о мужской сексуальности), Фройд в работе «По ту сторону принципа удовольствия» пишет, отсылая к «Трем очеркам»: «Мы всегда утверждали, сексуальный инстинкт содержит садистический элемент… в конечном счете, а в так называемой генитальной фазе, когда зачатие и рождение потомства становится главной целью любви, садистическая тенден­ция подталкивает индивида овладевать сексуальным объектом».

Фройд, который в данном отрывке отождествляет садизм с разрушительным инстинктом и инстинктом смерти, показывает, что в половом акте этот инстинкт мог бы служить Эросу, обеспечивая господство над объектом.

Речь идет о влечении к господству, которое Фройд в «Трех очерках» напрямую связывал с садистически-анальной фазой и с моторикой. В дополнении 1915 года он писал: «Мы вполне можем признать, что тенденция к жестокости происходит от влечения к господству и что она проявляется в сексуальной жизни в момент, когда генитальные органы еще не приобрели определяющей роли».

В книге «Я и Оно» Фройд вновь возвращается к этой идее и подчеркивает важность «соединения инстинктов»: «В садистическом компоненте сексуального инстинкта мы могли бы иметь классический пример соединения инстинктов, служащий определенной цели… Делая несколько скоропалительные выводы, мы должны признать, главная причина подавления либидо генитальной фазы и регрессии, например, на садистически-анальную фазу, заключается в диссоциации инстинктов…».

В книге «Торможение, симптом, страх» Фройд показывает, что Эрос хочет так прикоснуться к объекту, чтобы с ним соединиться, отменяя «пространственные границы между Я и любимым объектом»; «к той же цели стремится и агрессивная объектная инвестиция». Обратите внимание, что здесь опять, согласно Фройду, агрессивность поставлена на службу Эросу в его желании подойти к объекту как можно ближе.

Можно заметить, как в приведенных отрывках выстраивается цепочка «господство — садизм — анальность», необходимый компонент осуществления

сексуальности, окончательное включение которого служит показателем генитальной зрелости.

Разве тот факт, что в подобной цепочке имеется также и другое звено, активность, исключает женскую сексуальность из Фройдовской схемы соединения вле­чений, которую я только что здесь привела?

Еще раз напомню, что рассмотрение активности и пассивности в качестве общих понятий не входит в мою задачу. Я лишь хочу сказать, что в работах Фройда, посвященных женской сексуальности, мы можем проследить его постоянные колебания в том, что касается антагонистических пар — «мужской-женский» и «активный—пассивный». Все выглядит так, как будто Фройд вся­кий раз после попытки уподобить друг другу обе пары, затем быстро берет свои слова обратно. Чтобы предотвратить подобное уподобление, он предпринимает самые разные меры предосторожности, но для некоторых авторов их оказалось недостаточно и они не смогли избежать полного отождествления антагонисти­ческих пар, придя к очевидно спорным выводам, тем более что под «пассивно­стью» подразумевалась инертность или «инактивность», по поводу которой док­тор Бенасси в своем докладе «Теория инстинктов» высказал мнение, что она существует лишь в смерти.

Ж. Лампль де Гроот в своей написанной в 1933 году статье «К вопросу о Женственности» постулирует идентичность мужественности и активности, с одной стороны, и пассивности и женственности — с другой. Исходя из этого, она пред­лагает целую серию формулировок, из которых следует, что «женственная» жен­щина полностью игнорирует объектную любовь; любую активность, какой бы она ни была, а также агрессивность. Поскольку очевидно, что женщины познают лю­бовь и активность в материнстве, она выдвигает свое знаменитое предположение: именно мужественность женщин в материнстве выходит на первый план, и эта мужественность вступает в противоречие с женской сексуальностью, вот почему «хорошие матери являются фригидными женщинами». Фактически речь не идет о доказательстве, скорее о тавтологии, постулат, вынесенный в название, затем по-разному используется… Работа ограничивается утверждением, что интроекции, предполагающие агрессию и ее выражение, у женственных женщин вообще не существуют.

Что же касается Хелен Дойч, она настаивала¹ на существовании чисто женской активности, которую считала «активностью, направленной внутрь», к амфимиксису² оральных, анальных и уретральных влечений, связанных с функцией ваги­ны во время коитуса и оргазма.

Однако впоследствии на симпозиуме 1961 года, посвященном фригидности, где она председательствовала, Хелен Дойч заявила, что кульминация оргазма может существовать лишь у мужчин, и она обусловлена присущей мужчинам актив­ностью сфинктерного типа.

Еще в 1930-х годах, некоторые авторы предупреждали об опасности, которую с теоретической и терапевтической точек зрения представляет отождествление женственности с тем, что, скорее, можно назвать даже не пассивностью, а инертностью. (Я имею в виду Имре Херманна, Фрица Виттельса и Пауля Шильдера.)

Точно так же, чтобы избежать любых двусмысленностей, кажется, неизбежных при использовании понятий «активность» и «пассивность», я буду придерживаться терминов садистически-анальной составляющей, как при характеристике агрессивных компонентов влечения к инкорпорации, так и рассматривая агрес­сивность, связанную с любой попыткой достижений (областей, которые, по мое­му мнению, являются особенно конфликтными для женщины).

Конфликтуализация влечений к инкорпорации

В «Трех очерках» Фройд, характеризуя детскую мастурбацию, утверждал, что девочка часто мастурбирует, сжимая бедра, в то время как мальчик предпочитает использовать руку, «что позволяет предположить важность, которую в мужской сексуальной активности приобретет влечение к господству».

Мне кажется, Фройд фактически одновременно показывает важность, которую то же самое влечение будет иметь для женской сексуальной активности.

При коитусе вагина действительно будет замещать собой руку, как рука, она будет обхватывать пенис, о чем свидетельствуют фантазмы и нарушения женской сексуальности, возникающие, если конфликт связан с анальным компонентом контроля вагины.

В психоаналитической литературе существует достаточно работ, посвященных страху мужчины перед вагиной (Фройд «Табу девственности», Карен Хорни «Страх перед женщиной»), но другой аспект проблемы, кажется, представлен слабо: речь идет о позиции женщины (Сверх-Я) по отношению к ее собственной агрессии к пенису мужчины, а эта агрессивность обычно приписывается:

• либо зависти к пенису;
• либо защите от приближения пениса, которое ощущается как опасное благодаря осуществленным проекциям, не связанным с садистически-анальным компонентом сексуальности, как будто женское сексуальное желание само по себе не содержит садистических элементов.

В любом случае, агрессивность женщины по отношению к пенису не считается источником чувства вины. Ни в коей мере не отрицая существования форм женской агрессивности, которые обычно упоминают, я хотела бы, в первую очередь, выделить здесь проблему женщины перед лицом основного женского желания инкорпорировать отцовский пенис, используя для этого садистически-анальный компонент сексуальности.

Затронутая нами тема требует, чтобы мы не упустили из виду, что в сексуальных взаимоотношениях женщина, на самом деле, инкорпорирует пенис мужчины. Если реально подобная инкорпорация является частичной и временной, то в фантазии она стремится к всеобщности и постоянству, и Фройд пишет об этом в своей статье «О смещении влечений преимущественно в области анального эротизма»¹.

Чтобы не делать лишних купюр в клиническом материале, я построю свое исследование выделенных трудностей инкорпорации отцовского пениса вокруг одного-единственного случая, заметив, что материал, связанный с такого рода конфликта­ми, так или иначе, обнаруживается в анализе любой женщины.

Пациентка, о которой я собираюсь рассказать, я назову ее Анна, идеализирова­ла отцовский образ. Чтобы сохранить этот образ, она разделила собственные эротические объекты на два отличных друг от друга типа.

Первый, служащий заместителем отца, был представлен мужчиной, гораздо старше ее по возрасту, его она любит нежной и «чистой» любовью. Этот мужчина к тому же импотент. Он любит, защищает ее, он поддержал ее решение делать карьеру. В разговоре о нем у Анны проскальзывают те же самые нотки, что и в разговоре об отце; он давал ей теплый камень, чтобы зимой у нее не замерзли пальцы по дороге в школу, нежно обнимал ее или сидел с ней на скамейке перед домом, предлагая выпить стаканчик вина проходившим мимо соседям. Другой тип был представлен негром, к которому она могла позволить себе испытывать эротическое влечение, связанное с анальным влечением.

Во время своего анализа она скажет: «Раньше белый и черный были разделены. Теперь они смешиваются».

Анна — женщина 40 лет, по профессии офтальмолог, замужем, мать 2 детей, живая и порывистая, но она буквально опутана глубоким конфликтом, проявляющимся в форме сильных страхов, деперсонализации и неожиданных побуждений броситься в воду или пустоту. Тема поглощения водой преобладает в ее исключительно богатом материале, ассоциациях, и трансферентном переживании.

Так, с самых первых сеансов у Анны возникает сильный страх, и она проецирует на зеленую стену моего кабинета образ аквариума. В этот момент она чувствует, что находится внутри этого аквариума и говорит мне:

«Я очень боюсь… Все эти истории об аквариуме, в них есть что-то зародышевое… Кажется, у меня начинается шизофрения».

Неоднократно в различные периоды анализа она следующим образом выражает свой страх:

«Я проваливаюсь, я тону. Мне нужна ветка, чтобы вылезти оттуда. Может, этой вет­кой станете вы?» Она часто беспокоится, что я забеременею.

Кроме того, появляется материал клаустрофобического характера — страх оказаться в комнате и не находить выхода из нее, страх в связи с пребыванием в лифте. Ей снится, что она заключена и темной и тесной комнате, похожей на могилу, и не может оттуда выбраться.

Анна — из крестьянской семьи. Ее, как и старшую сестру, строго воспитывала кастрирующая и суровая мать. Отец был гораздо старше матери, она его вспоминает как «нежного и доброго».

«Мать заставляла его делать то, что она считала нужным. Она держала всех в повиновении. Мы все плясали под ее дудку. Отец был добрый, все ей разрешал. А она этим злоупотребляла».

Многочисленные воспоминания свидетельствуют о кастрации отца матерью. Приведу хотя бы один пример: отец возвращается с рынка, где он немного выпил. Дома он ложится спать. Мать пользуется этим, чтобы вытащить у него деньги, а затем об­виняет его, что он потерял кошелек. Первосцена, которая, казалось, вырисовывалась и ассоциациях Анны, строилась в соответствии с моделью садистического акта, в хо­де которого мать овладевает пенисом отца.

У меня нет здесь возможности проследить в деталях развитие анализа Анны. Достаточно сказать, что лечение концентрировалось вокруг трудностей материнской идентификации — главном препятствии для полноценной эдиповой эволюции.

Фактически все выглядело для нее так, будто сексуальная любовь к отцу была равносильна превращению в кастрирующую мать, садистически инкорпорирующую пенис и сохраняющую его в себе. Эта позиция запрещала ее любовь к отцу.

Указанный конфликт проявляется в анализе Анны достаточно скоро. В качестве примера приведу следующее сновидение:

«Это был очень страшный сон. Я шла вместе с матерью (попытка идентификации с матерью) на реку, и у меня впервые возникло желание броситься в воду. Мы искали поставленные для ловли угрей сети. Это наводит меня на мысль о пенисе в вагине (садистический и кастрирующий характер коитуса). Моя мать плохо обращалась с отцом. Сон внушает мне страх».

Сновидение той же ночью:

«Мать вернулась с реки в накинутой на плечи куртке отца. Она лишилась рассудка. Па самом деле, это я испугалась, что сойду с ума и поддамся своим порывам».

Таким образом, за ее порывом броситься в воду или пустоту скрывается бессознательный фантазм идентификации с матерью, кастрирующей отца во время коитуса (мать возвращается с реки с курткой отца). Она переживает влечение к кастрации со мной в переносе различными способами, даже в почти бредовой форме. Например, она упрекает себя, убежденная, что, пожимая мне руку (чтобы попрощаться), она вывихнула мне запястье (ассоциации непосредственно указы­вают на отцовский пенис).

У меня нет возможности более подробно описать переживание садистически-анального влечения к пенису в переносе, наполненное страхом и чувством вины, которое длительное время преобладало в ее отношении ко мне.

Однажды Анна ассоциативно связала свое ощущение, что она проваливается и тонет в следующем воспоминании:

«Знаете, в Гаве есть пруды, знаете, с водоворотами, когда нет дна. Отец один раз чуть не утонул; он уже попал в водоворот, и его понесло. Он уцепился за ветку в самый последний момент.

…Я боюсь лифтов. Эта клетка может упасть вниз вместе со мной внутри. Я представ­ляю пенис, которого жаждет вагина…»

Я думаю, что конфликт Анны отчетливо проявляется в нескольких приведенных здесь ассоциациях, связанных с фобией побуждения броситься в воду или пустоту. Все происходит так (и мы располагаем новыми доказательствами этого), как будто коитус родителей представлялся Анне агрессивной инкорпорацией ма­терью пениса отца (куртка отца на плечах матери, угорь в сетях; отец, захвачен­ный водоворотом). Чтобы иметь доступ к Эдипу, ей необходимо идентифициро­ваться с кастрирующей матерью, то есть утопить пенис отца в ее вагине.

Иными словами, за симптомом болезни (фобия побуждения) мы наблюдаем инверсию фантазма: теперь она становится содержимым (пенис отца или отец) некоего вместилища (мать или вагина матери) с разрушительными свойствами (или, точнее, ее собственное тело или вагина идентифицируется с матерью или материнской вагиной. Фактически, разрушительные свойства вагины связаны с анальным «сфинктерным» компонентом).

Так, первый фантазм, который скрывается за симптомом, представляет собой компромисс между исполнением желания и наказанием.

Из-за чувства вины Анна реализует в воображении эдипово генитальное влечение («поглощение» пениса отца, как это делала мать), но делает это, обращая агрессию на себя; ее тело в целом идентифицируется с отцовским пенисом, а раз­рушающая вагина оказывается спроецирована на внешний мир, который пережи­вается ею как полость, где она исчезает.

То есть содержимое и вместилище поменялись местами. Она сама становится содержимым, исчезающим во вместилище.

Нам важно понимать, что первый фантазм (наиболее поверхностный), куда наказание (Сверх-Я) вмешивается, приводя к компромиссу между влечением и защитой, лишь покрывает более ранний фантазм, служащий непосредственным выражением влечения: «Я — дыра, которая поглощает отца (его пенис)».

Наконец, в данном фобическом симптоме существует некий двойной фантазм, во всех отношениях удовлетворяющий требованиям Фройдовской теории симп­тома (компромисс, за которым обнаруживается первичное влечение).

На самом деле, одним из «ключевых моментов» невроза Анны стала смерть отца накануне анализа, когда она была беременна.

Говоря о смерти отца, она всегда связывала ее со своей беременностью. В ходе анализа создавалось впечатление, что стоящий за этим фантазм представлял разрушение отца посредством инкорпорации. Ее страх того, что я забеременею, ее проекции аквариума на зеленую стену моего кабинета в сочетании с фантазмом, что она регрессирует, достигая внутриутробного состояния, были реакцией на симптоматичную инверсию ее фантазма, то есть страха оказаться самой погло­щенной и заключенной внутри меня, подобно плоду в материнском чреве матери, фекальному батончику в анусе, пенису в вагине.

Исследование многочисленных случаев женской фобии поглощения водой, клаустрофобии, фобии побуждений броситься в воду или пустоту, головокружения в сочетании с фобией падения, — открыли для меня существование общего для них признака. Мне представляется, речь идет об инверсии вместилища и содержимого; субъект посредством оборачивания агрессии против себя чувствует себя как содержимое, которому угрожает опасное для него вместилище.

«Генитальный» уровень этих фобий не исключает глубоких повреждений Я и чувства вины в отношении с идеализированным отцом, часто обусловленным, как мы уже отмечали, многочисленными и серьезными ранними конфликтами с первым объектом.

Сексуальные расстройства в этих случаях приобретают различные формы. Иногда разделения эротических объектов на два типа достаточно для поддержания видимости нормальной сексуальности, однако зачастую эта сексуальность является клиторальной. Подобное сексуальное расстройство, по-моему, следует связывать все с тем же чувством вины за инкорпорацию, которое накладывает запрет на эротическую инвестицию вагины, места и органа этой инкорпорации, смещая инвестиции на клитор, внешний орган.

Анализ чувства вины за инкорпорацию очень часто делает возможным более или менее быстрое распространение эротической инвестиции с клитора на вагину, высвобождая анальность, сообщающую вагине свои эротические и агрессив­ные компоненты.

Выдвижение на первый план активных гомосексуальных влечений может в некоторых случаях иметь то же значение защиты от несущей конфликт инкорпорации.

Особый случай представляет диспареуния¹ (в другом месте я уже имела возможность о ней говорить), которая проявляется в недостаточном сужении ваги­ны во время сексуальных отношений.

Данный симптом, по форме в чем-то противоположный вагинизму, встречается довольно часто, однако пациентки, страдающие этим заболеванием, приписы­вают его анатомическому строению и осознают его психогенный характер лишь после его исчезновения в анализе.

Возможно, упомянутый симптом более чем любой другой выражает контринвестицию садистически-анального влечения к господству. Когда садистически-анальный компонент сексуальности лучше интегрирован, вагина может, наконец, выйти замуж за пенис, или, используя терминологию Фройда, желание Эроса со­единиться с объектом будет удовлетворено благодаря влечению к господству, ко­торое начинает ему служить.

Чувство вины на уровне женских достижений

Особое чувство вины девочки перед отцом не является помехой в ее сексуальных отношениях, но и распространяется на все ее достижения, которые приобретает и бессознательном смысл фаллического завоевания, и не важно, о какой сфере идет речь.

Оно влечет за собой торможения, которые, по-моему, во многом определяют место женщины в культуре и обществе. На уровне индивидуальном и клиническом, который и занимают терапевты, мы также приходим к констатации: в лю­бом виде умственной, профессиональной, творческой деятельности, эдипово чув­ство вины женщины, связанное с превосходством над матерью, дублируется (в этом как раз и заключается его специфически женский характер) чувством вины перед отцом. В ходе курсов психотерапии мигрени, проведенных в больнице Святой Анны в рамках консультаций доктора Марти, у меня сложилось впечатление, что чувство вины у больных обоего пола в связи с возможностью превзойти родителей в интеллектуальном плане, которое, сточки зрения доктора Марти, часто объясняет происхождение такого симптома как мигрень, и приводит пациента к самокастрации собственных интеллектуальных возможностей посредством «бо­лезненного торможения своей мысли», обычно связано у обоих полов с лично­стью отца. В конце концов, у обоих полов высокие показатели интеллектуальной деятельности в бессознательном равносильны обладанию пенисом. Поэтому по­добное обладание для женщины означает, что она удерживает пенис отца, тем са­мым лишая мать возможности его иметь (это соответствует эдиповой схеме), од­нако, в то же время, она неожиданно кастрирует отца. Более того, адекватное использование пениса служит для бессознательного признаком его фекализации и, в конечном счете, означает обладание анальным пенисом.

Я припоминаю, например, случай трудноизлечимой стойкой цефалгии у девочки пятнадцати с половиной лет, которая сопровождалась значительными трудностями в учебе. В частности, эта девочка абсолютно ничего не смыслила в орфографии и получала самые низкие оценки при устных опросах. Мысли растекались, едва она начинала размышлять. Она чувствовала, что блуждает в тумане. Мысли казались неточными, смутными, путались, лишаясь очертаний, в общем, теряли присущий им анальный компонент. Отец девочки был учителем. Цефалгия началась у нее в выпускном классе, и она никак не могла получить аттестат. Этот аттестат был совсем как диплом, полученный отцом.

Разумеется, торможение контакта с отцом в общей для них обоих интеллектуальной сфере было проанализировано в связи с эдиповым чувством вины пе­ред матерью, но вскоре выяснилось, что интерпретации этого уровня не исчер­пывали всех значений указанной симптоматики. Одно ее сновидение, где она хотела поднять руку (знак, что она может ответить на вопрос) и вдруг почув­ствовала, «что это запрещено»; и еще другое, в нем она держала в руках змею, а змея превращалась в ручку, и девочка должна была вернуть этот предмет в по­лицию, «потому что господин, которому она принадлежала, без своей ручки не смог бы ничего написать», — навели меня на мысль дать интерпретации, связанные с ее чувством вины за кастрацию отца. Эти интерпретации позволили снять симптом и школьные торможения, и в то же время сделали возможной удовлет­ворительную эдипову эволюцию. Фактически, интеграция ее агрессивности по отношению к отцовскому пенису создала условия для их воображаемого эдипо­ва сексуального сближения. Она рассказала, как в сновидении получила в пода­рок от отца очень красивую ручку, а потом они вместе пошли гулять по пустын­ной дороге, а ее мамочка, во сне похожая на меня, уехала в отпуск, и это сновидение было последним в терапии.

Моя пациентка Анна, о которой я здесь уже рассказывала, видела основную причи­ну своих трудностей в карьерном росте.

«Я — деклассированный элемент, — говорила она, — я не крестьянка и не из буржу­азной семьи. Мне бы лучше оставить все как есть, и сажать капусту, как мой отец».

Если другие восхищались ее профессиональными успехами, ее часто охватывало «желание закричать, наговорить глупостей, казаться сумасшедшей». До начала анализа Анна пережила период страхов, когда она потеряла способность выписать простейший рецепт: формулировки пугались у нее в голове.

Ее профессия, безусловно, означала для нее пенис, имела для нее значение пениса, который она, как и ее мать в первосцене, похищала у своего отца….

Это значение столь же отчетливо выразилось в сновидениях одной и той же ночи, рассказанных в течение одного сеанса.

«Я нахожусь у операционного стола. Хирург делает операцию мозга пожилому мужчине, который мог бы быть моим отцом. Он полностью удаляет ему лобную долю. Я думаю: “Бедняга, он же станет ненормальным”. Закончив операцию, хирург обра­щается к присутствующим и говорит обо мне: “Она необыкновенно умна… Она пре­красный врач”, — и делает еще какие-то комплименты по адресу моих умственных и профессиональных способностей. — “А еще у нее есть очень симпатичная маленькая дочка с каштановыми волосами”».

Ассоциации:

«Я была экстерном у этого хирурга. Он расточал мне комплименты, потому что я училась па врача, работая медсестрой. Ох! У меня очень болит голова… Я видела другой сон. Я была у вас и резала хлеб. Вошел больной.

Вы провели диагностику, а потом сообщили о ее результате кому-то по телефону. Я восхищалась вашей быстротой и уверенностью в диагнозе. Вы подошли ко мне и спросили: «А каков ваш диагноз?» В ответ я ставлю тот же диагноз, что и вы. По­том мне становится неловко, поскольку все выглядит так, как будто вы думали, что я не слышала, как вы звонили, и диагноз исходил от меня. Тогда, желая быть чест­ной в этом вопросе, я исправилась и сказала, что слышала ваш диагноз.

Я думала, мне не составит труда рассказать вам об этом сне, но потом оказалось, это не так, мне неловко, будто я вас одурачила.

В этом сне, как мне кажется, я лгу и ворую. Однажды я сделала так, что подруга, она была младше, украла игрушку. В прошлый раз, когда мы прощались, мне снова показалось, что я вывихнула вам палец. Мне кажется, вы очень хрупкая» и т. д.

Как мне представляется, приведенный материал показывает, что профессиональные способности кажутся Анне результатом кастрации, которую навязали отцу или аналитику в отцовском переносе, — кастрации, идентифицирующей ее с узурпирующей отцовское всемогущество матерью.

Это кастрация анального типа, и ощущение Анны, что она лжет и дурачит меня, на это указывает. Она совершенно аналогична ее фантазму первосцены, каким он предстает в покровных воспоминаниях (похищение матерью отцовского кошелька, когда он вернулся пьяным с рынка; обвинения матери затем, когда она упрека­ла его за потерю кошелька, были адресованы отцу; мать, которая заставляла отца «бегать» по любому поводу, где-то пряталась, чтобы он целые часы проводил в стра­хе, заставляя его поверить в то, что она все время работала, а он ни на что не спо­собен, и т. д.; то есть, похоже, вела себя подобно Далиле, воспользовавшейся глу­боким сном Самсона, чтобы отрезать ему волосы).

Чувство вины, сопровождающее это желание идентификации с садистической матерью, вынуждало Анну прибегать к действиям самокастрации (головные боли;

фантазмы, где она «теряет голову»! торможения в профессиональной деятельности) или восполняющим действиям (она сообщает мне об украденном диагнозе, беспокоится о вывихнутом пальце…).

Воображаемое обладание пенисом зачастую настолько нагружено конфликтом, что любого, даже самого незначительного вмешательства извне оказывается достаточно для возникновения чувства вины у женщины, даже если, на первый взгляд, у нее отсутствуют торможения в профессиональной сфере.

Я вспоминаю, например, одну пациентку, которая перед началом анализа читала лекции об обучении детей, тема, согласитесь, очень «женская». По окончании одной та­кой лекции кто-то из помощников подошел к ней и «любезно» сказал:

— Знаете, это все, конечно, очень хорошо, но зрелище женщины с портфелем, рас­кладывающей бумаги…, нет, это не женское дело¹.

В результате пациентка отказалась от своих лекций.

В анализе деконфликтуализация подобных позиций может приводить к заметным улучшениям в самых разных областях, начиная с тех, которые изначально считались мужскими и имеют очевидное фаллическое значение, таких, например, как сдача экзаменов, управление машиной и т. д., вплоть до таких специфически женских предназначений, как беременность. И здесь чувство вины перед мате­рью, эдиповой соперницей, все еще соседствует с чувством вины за похищение пениса у отца с целью сделать из него ребенка, что представляет собой прикосно­вение к сути объекта — метаморфоза, переживаемая как отмеченная виновностью фекализация.

Символическая преемственность «ребенок—пенис» здесь обретает свой смысл. Характерные для беременности приступы тошноты и совокупность психосоматических трудностей, связанных с принятием материнства, зачастую связаны с упомянутым чувством вины, аналитический материал беременных женщин об этом свидетельствует.

Творчество. Замечание о том, что среди женщин нет великих творцов ни в области науки, ни в искусстве выглядит банальностью, исключения из этого правила встречаются очень редко. Творческие способности мужчины объясняют желанием компенсировать невозможность родить ребенка (К. Хорни), сотворить жизнь. Я ду­маю, что в этом действительно заключается один из глубоких мотивов творчества,

Всякий раз в процессе анализа мы убеждаемся, что творчество призвано смягчить этот недостаток на всех уровнях созревания влечений¹, создавая условия для законченности, которая в бессознательном представлена фаллосом (Грюнберже).

Идею фаллического значения творчества высказывает также Ф. Гринекер в своей статье «Женщина как художник». Автор замечает, что это значение является иногда причиной торможения у женщин, — торможения, которое она приписы­вает их страху, что фаллические достижения будут сталкиваться с их женскими желаниями. Целиком и полностью соглашаясь с автором в том, что касается фал­лического значения творчества, я предпочла бы все же сделать акцент на специ­фически женском чувстве вины за удержание пениса, чувство вины перед идеа­лизированным отцом.

Что касается женщин, которые не идеализировали образ отца, то у них нет стимула к творчеству, творчество, как мне кажется, требует проекции нарциссизма на идеальную фигуру, и речь идет о том, чтобы ее достигнуть при помощи такого средства, как творчество.

Коль скоро творчество, на самом деле, однозначно связывается со способностью давать жизнь, женщины, имеющие детей, больше не могли бы иметь жела­ния творить, что не находит своего клинического подтверждения.

Следовательно, дарить жизнь и творить в каких-то других областях — эти понятия полностью не совпадают. Ведь творчество также означает создание чего-то другого, большего, чем мать, и именно здесь мы затрагиваем «фаллическое» зна­чение этого действа и приходим к зависти к пенису.

То, что подобное соединение двух различных достижений, какими являются обладание и использование пениса, возможно, является результатом значения, которое имеет пенис в бессознательном, причем у обоих полов. Д-р Фэн в одном из своих выступлений сказал, что все, что хорошо функционирует, для бессознательного является пенисом. Д-р Грюнберже в свом очерке «Фаллический образ» показал, что фаллос служит символом нарциссической полноты.

Как объяснить то, что ценность, полнота, целостность, мощь на всех уровнях будут символизироваться мужским половым органом?

Попытка дать ответ на этот вопрос приводит к необходимости повторного рассмотрения комплекса кастрации у женщины и зависти к пенису.

Женский комплекс кастрации и зависть к пенису

У меня он есть, а у тебя нет.

Веселая песенка мальчика

трех с половиной лет, которую

он спел своей шестилетней сестре

Мы знаем, что точка зрения Фройда на зависть к пенису оспаривалась такими авторами, как Жозин Мюллер, Карен Хорни, Мелани Кляйн и Джонс.

Для Фройда утверждение о фаллическом сексуальном монизме вплоть до начала периода созревания у обоих полов, полная идентичность сексуальности девочки и мальчика вплоть до комплекса кастрации предполагает, как подчеркивала сторонница его взглядов X. Дойч, что в период между возрастом комплекса кастрации (около 4 лет) и половым созреванием девочка не имеет полноценного полового органа: у нее есть только лишь клитор, который с появлением комплекса кастрации переживается как кастрированный пенис, и нет вагины, девочка еще не открыла ее для себя и не обладает никаким знанием о ней, даже бессознательным¹.

Нетрудно заметить, что зависть к пенису будет представлять для Фройда и последователей его теории женской сексуальности, первичный и основополагающий феномен психосексуальности женщины, поскольку девочка может стремиться только лишь к тому, чтобы восполнить глубокую и болезненную недостаточность влечения и нарциссизма, которой отмечено почти все ее детство.

Авторов, взгляды которых на женскую сексуальность противоположны взглядам Фройда, объединяет их отказ считать женщину «неполноценным мужчиной» (Джонс).

Вагина, по их мнению, представляет собой первый половой орган, инвестируемый либидно. Девочка с самого начала является женщиной. Инвестиция кли­тора носит вторичный и защитный характер; обусловленные конфликтом причины заставляют девочку прибегать к вытеснению связанных с вагиной генитальных влечений: «необнаруженная вагина — это вагина отрицаемая» (Карен Хорни).

Все эти авторы соглашаются в том, что вытеснение вагинальных влечений обусловлено нарциссическими страхами, связанными с нападениями, объектом которых могло бы быть внутреннее содержимое тела.

Эротическая инвестиция перемещается в таком случае на клитор, внешний половой орган².

По этой причине проблема зависти к пенису рассматривается совершенно в ином ключе.

Для Жозин Мюллер зависть к пенису подпитывается нарциссической раной, последствием неудовлетворенных вытесненных генитальных (вагинальных) вле­чений, поскольку самооценка обусловлена удовлетворением влечений, неотъем­лемых от пола индивида.

По мнению Карен Хорни, зависть к пенису является следствием присущих са­мому пенису свойств (видимость этого органа, характер мочеиспускания и др.)³, но, главным образом, следствием страха вагины у обоих полов.

Для девочки эти страхи связаны с ее эдиповым желанием проникновения пенисом отца, которому она приписывает способность смещения.

Для Мелани Кляйн, либидное желание пениса первично. В данном случае речь, прежде всего, идет о желании оральном, прототипе вагинального желания. В своем осуществлении это желание проходит через фантазм садистического вырывания отцовского пениса у матери, которая его инкорпорировала. В результате появляются страхи возмездия со стороны матери, которая ранит и разрушает тело девочки внутри. Кроме того, девочка узнает чувство зависти к пенису:

1. для того, чтобы посредством овладения неким внешним органом подтвердить беспочвенность своих страхов, подвергая их проверке реальности;
2. для того, чтобы использовать пенис в качестве оружия, способного удовлетворить ее садистические желания, направленные на тело матери (разрубить ее и вырвать инкорпорированный пенис, утопить его в струе разъедающей мочи и т. д.);
3. чувство вины в результате подобных фантазмов может вызвать желание
   вернуть матери оторванный пенис, заполнить ее, вознаградить, регрессируя к активной гомосексуальной позиции, для которой обладание пенисом совершенно необходимо.

Эрнест Джонс развивает точку зрения Мелани Кляйн на зависть к пенису в статье «Фаллическая фаза», сосредоточившись в своей концепции на безусловно первичном характере «рецептивного» инвестирования всех отверстий женского тела (рта, ануса, влагалища).

Одновременно все авторы отводят отцу и пенису значительное место в психосексуальности девочки, — в противоположность Фройду (для него, и здесь мы об этом уже напомнили, Эдипов комплекс, прежде всего, является мужским), а также Рут МакБрунсвик, которая говорит о женских неврозах «без Эдипа», и Ж. Лампль де Гроот, для которой отцовская фигура реально начинает существовать для девочки лишь годам к шести. «До этих пор отношение к отцу было таким же, как к другим обитателям дома, — дружеским или оппозиционным, в зависимости от настроения на данный момент».

В своей статье «О женской сексуальности» Фройд оспаривает вторичный характер зависти к пенису у женщин, поскольку источником энергии для этой очень сильной зависти могут быть лишь первичные влечения.

Со своей стороны, я полагаю, что убежденность в первичном характере рецептивных женских влечений, не важно, оральных, анальных или вагинальных¹, не исключает, что и зависть к пенису могла бы носить первичный характер.

В конце концов, даже если считается, что женские влечения с самого начала оказывают свое влияние, и девочка располагает соответствующим органом, который более или менее полно осознает, то есть она полностью «экипирована» с точ­ки зрения влечений, это нисколько не мешает девочке, с точки зрения ее нарцис­сизма, в той или иной степени ощущать болезненную неполноценность, и клиника нам всякий раз об этом напоминает. Мне кажется, что корень такого чувства неполноценности следует искать в самом первом отношении детей обоего пола к матери.

Всемогущая мать

В своей статье «Преэдипова фаза развития либидо», написанной в соавторстве с Фройдом, Рут МакБрунсвик подчеркивала всемогущий характер первичного материнского имаго («она не только активная, фаллическая, но и всемогущая»). Она показывает, что первая активность, которой ребенок вынужден подчиняться, это активность собственной матери. Ведь всякий переход от пассивности к активности осуществляется через идентификацию с активностью матери. Ребе­нок в силу своей полной зависимости от «всемогущей матери, способной на все и владеющей всеми ценными атрибутами» неизбежно получает «нарциссические раны, значительно усиливающие его враждебность».

Я считаю, что в действительности ребенок самой лучшей и нежной из матерей, независимо от его пола, имеет в бессознательном внушающий ужас образ этой матери, результат проекции на мать его враждебности, обусловленной собственным бессилием¹.

Данный образ, снабженный всеми символическими атрибутами злого всемогущества, не исключает все же существования имаго опекающего всемогущества (колдунья и фея); при этом одна из них берет верх над другой в соответствии со жребием развития пациента и реальными чертами объекта.

Но первичное бессилие ребенке, характеристики его психофизиологических состояний, неизбежные проблемы воспитания приводят к тому, что имаго хорошей всемогущей матери никогда не перекрывает образа ужасающего всемогуще­ства плохой.

Я полагаю, что однажды наступает день, когда мальчик осознает¹, что такая всемогущая мать на самом деле не имеет пениса, и что он, ребенок, который прежде полностью подчинялся ее всемогуществу, обладает органом, которого мать ли­шена.

Мне кажется, этот момент очень важен для нарциссизма маленького мальчика.

Аналитики особо настаивают на таком чувстве, как ужас (Abscheu), которым охвачен ребенок (он впал в оцепенение), когда он начинает осознавать, что у его матери нет пениса. Это равносильно для него кастрации и могло бы служить подтверждением подобной страшной неизбежности в реальной жизни, ужаса, из ко­торого проистекает фетишизм и некоторые формы гомосексуальности. И напро­тив, по-видимому, недостаточное внимание уделяется другим положениям Фройда, указывающим на нарциссическое удовлетворение мальчика при мысли, что он — обладатель органа, который отсутствует у женщины.

Так, в примечании об эксгибиционизме, добавленном в 1920 году в «Трех очер­ках», Фройд говорит: «Мы здесь вновь сталкиваемся (при эксгибиционизме) с об­новленным подтверждением целостности мужского полового органа и инфантиль­ным удовлетворением, которое мальчик испытывает при мысли, что этот орган отсутствует в генитальном аппарате женщины». В другом месте Фройд говорит о «торжествующем презрении» маленького мальчика по отношению к противо­положному полу. Если следовать мысли Фройда (примечание к «Коллективной психологии и анализу Я»), то мы увидим, что ощущение торжества всегда явля­ется результатом совпадения Я и Идеала Я. В данном случае речь идет именно о нарциссическом удовлетворении, наконец-то достигнутом торжестве над всемогу­щей матерью.

В своей статье о фетишизме в 1927 году Фройд показывает амбивалентную функцию фетиша. Призванный замаскировать ужасную кастрацию, он в то же время создает условия для ее повторения. «И это еще не все, — пишет Фройд, — утверждать, что он (фетишист) обожает его (фетиш). Очень часто его манера обращаться с ним равнозначна кастрации», и Фройд приводит здесь в качестве при­мера отрезание кос. Точно так же, говоря о китайском обычае калечить женские ноги, чтобы потом им поклоняться, — факт, который Фройд считает аналогич­ным фетишизму — он замечает, что «китайцы, по-видимому, хотят поблагодарить женщину, подвергнув ее кастрации».

Фактически богатый клинический материал, относящийся к представителям обоего пола, показывает высокую частоту и разнообразные проявления желания кастрировать мать, лишив ее груди и фаллоса. Если бы не существовало глубокого удовлетворения, связанного с ужасом, фантазм кастрированной матери не был бы таким устойчивым

Не отмечает ли этот фантазм границу, за которой начинается поглощение научной мысли мифами? И не подвергаемся ли мы искушению (а зачастую мы по­добному искушению поддаемся) — вслед за Фройдом говорить о «кастрированном состоянии женщины», о «необходимости для женщины принять кастрацию» или вслед за Рут МакБрунсвик предполагать «реальный характер репрезентации кастрированной матери и воображаемый характер репрезентации матери фалли­ческой», вместо того чтобы рассмотреть эти два представления вместе, бок о бок, по одну сторону с принципом удовольствия?

Любая исключительная репрезентация женщины, как некой нехватки, дыры, раны, с моей точки зрения, ведет в большинстве случаев к отрицанию имаго первичной матери, причем у обоих полов: добавлю, что у женщины идентификация с этими имаго связана к тому же с чувством вины.

Опекающее имаго хорошей всемогущей матери и внушающее ужас имаго плохой всемогущей матери, фактически противоположны упомянутой репрезента­ции кастрированной матери.

Эта щедрая грудь, эта оплодотворяющая утроба, нежность, тепло, полнота, изоби­лие, мягкость, Земля, Мать…

Эта фрустрация, захват, вторжение, зло, болезнь, Смерть, Мать…

Упадок «кастрированной» матери перед Величием первичной матери представляется мне, несмотря на то, что в некоторых случаях он является причиной конфликтов, результатом глубинного желания освободиться от захвата.

Торжество маленького мальчика над всемогущей матерью будет иметь большое значение для последующего развития его отношения к женщине. Берглер заметил, что мужчина пытается инвертировать инфантильную ситуацию, кото­рую он переживал с матерью, и активно пережить то, чему он пассивно подвер­гался, превращая ее, в конце концов, в ребенка, которым был сам. Эта его мысль, по-моему, находит подтверждение в исследованиях некоторых аспектов состоя­ния женщины, которые приводит ряд других авторов. Но мы можем проследить также на индивидуальном уровне у пациентов мужского пола влияние осознания отсутствия пениса у матери на нарциссизм.

Пока маленький мальчик не был еще травмирован всемогущей матерью, пока мать не занимала по отношению к сыну слишком стесняющую его позицию господства и несвоевременного вторжения, он будет чувствовать достаточную уве­ренность от обладания пенисом, не испытывая потребности в постоянном повто­рении однажды пережитого торжества. Потребность инвертировать инфантильную ситуацию будет выражаться в естественной склонности занимать по отношению к женщине протекционистскую позицию (которая необязательно превратит­ся в реактивное образование, но может помочь ему связать его потребность господства с любовью). Но если ребенок представлял для матери парциаль­ный фекальный объект, при помощи которого она удовлетворяла свои потребности в манипуляции и овладении, последующее объектное отношение ребенка к жен­щине окажется этим серьезно нарушено¹.

Вообще-то, мы не встречаем в анализе мужчин, у которых свободно проявляются разъединенные садистически-анальные влечения, и тем более не встречаем в анализе матерей, которые удовлетворяли бы при помощи детей свои первертные потребности. Напротив, мы часто наблюдаем больных мужчин, у которых сексуальные расстройства и расстройства отношений присутствуют одновре­менно и связаны с потребностью в особой нарциссической сверхкомпенсации и которые, как мы считаем, совершали регресс к нарциссически-фаллической фазе.

Мне кажется, что приведенное Джонсом описание второй фаллической фазы у мальчиков (сопровождающееся нарциссической переоценкой пениса, отводом объектного либидо, недостаточностью желаний проникновения, а также чертами преждевременной эякуляции, о которых пишет Абрахам) применимо также к нарциссически-фаллическим пациентам-мужчинам, расстройства которых возникли в раннем отношении с матерью. Таким пациентам недостает веры в нарциссическую ценность своего пениса, и они вынуждены постоянно доказывать ее себе, для них характерен комплекс «маленького пениса», что придает их сек­суальным приключениям характер нарциссической поддержки, а не объектного обмена¹.

Мать была объектом агрессивных желаний маленького мальчика. Осуществление матерью воспитательных и запрещающих функций привело к тому, что она стала доминировать над ребенком и его фрустрировать. Мальчик желает проник­нуть в мать, но унижен оттого, что чувствует себя по сравнению с ней маленьким и слабым и неспособным проникнуть в нее. Тогда он вновь живо ощущает нарциссическую рану, и она вызывает глубокое чувство своей приниженности и в то же время сильные агрессивные желания реванша, которые, объединяясь с агрес­сивными желаниями, обусловленными первыми фрустрациями, проецируются на мать и на ее вагину.

На самом деле такие пациенты не могут быть вполне уверены в своем торжестве над женщиной, равно как и в том, что у нее нет пениса, опасаясь всякий раз обнаружить его внутри вагины, что заставляет их эякулировать «ante portas»² или слишком быстро, с целью избежать опасной встречи.

Этот пенис представляется не только пенисом отца, как полагал Джонс, но и анальным разрушительным пенисом всемогущей матери.

Один из моих пациентов страдал преждевременной эякуляцией, и у него имело место улучшение в плане его симптома. Во время своих первых сексуальных опытов в возрасте 22 лет он три раза подряд довольствовался внешним контактом, посколь­ку не «знал» о существовании вагины. Фантазмы и галлюцинаторные представле­ния подтверждали и дополняли это его незнание, причем помимо этого он был человек образованный, обладавший живым умом и любознательностью. В действи­тельности женский орган представлялся ему наполненным угрожающим фекальным содержанием (гротами, заполненными грязью, оползнями, коровьей клоакой с наво­зом, «твердым, как гранит», трупами в спальнях, попавшими в аварию машинами на обледенелой дороге и т. д.).

По этой причине проникновение казалось ему опасным, и поэтому, чтобы избежать его, он был вынужден засыпать вагинальное отверстие толченым стеклом, заливать туда цемент; использовал его в качестве ночного горшка, заполняя его до краев, или представлял его как унитаз, у которого откидывают крышку перед тем, как помочиться в него, и, ко всему прочему, он вынужден был прилагать усилия по извлече­нию из него содержимого. В период полового созревания пациент подолгу играл, выдавливая содержимое брюшка мух. В своей излюбленной фантазии он воображал себя обладателем гарема, полного женщин разного возраста, которых он избивал плет­кой. Он ввел очень строгое правило: женщины обязаны были по очереди испраж­няться, и во время этого за ними велось строгое наблюдение. Можно ли лучше выра­зить инверсию детской ситуации сфинктерной выучки и удачнее добиться победы над анальным пенисом вторгающейся матери? (У этого пациента был также фантазм отрезания клитора).

Мужчина боится могущества матери и, в частности, анального пениса. Впоследствии он будет пытаться помешать женщине в использовании каких-то ее анальных черт. Поскольку женщина по отношению к отцу испытывает чувство вины за свое аналь­ное влечение, она становится соучастницей защит мужчины. Из подобной связи образуется особое торможение женской анальности, которое проявляется на уровне нравов. Оно также проявляется в том, что женщина не судит, не плюется, не употребляет спиртных напитков или тяжелую пищу, а также до недавнего времени долж­на была воздерживаться от разговоров о деньгах или о делах. Одновременно жен­ская грация и обаяние могут рассматриваться, то как сублимация, то как реактивное образование, связанное с анальностью (противоположное грубости). В то же время, у женщин отсутствует логика, они не пунктуальны, менее способны к точным наукам, к механике и т. д., — все это признаки торможения анального ком­понента.

Анальное влечение, через навязанное ему вытеснение, может приобрести налет некоторой «едкости». Более слабая мускулатура женщины также должна благоприят­ствовать этому «едкому» аспекту женской агрессивности, поскольку она препят­ствует адекватной моторной разрядке. Считается, что женщины царапаются, кусаются, отравляют, в то время как мужчины бьют и валят. На самом деле, у мужчины по­требность в достижении победы над всемогущей матерью иногда смещается на всех женщин. Девушка, напротив, часто делает исключения, вероятно, по той причине, что она всегда оказывается в ситуации зависимости. Отец будет проецировать на нее идеализированный образ, который противодействует «длительному» и «нормально­му пренебрежению» (Фройд, Рут МакБрунсвик, Хелен Дойч), которое он чувствует по отношению к другим женщинам. Дочь зачастую представляет лучшую часть его самого и хорошего первичного объекта. Она будет воплощать нежность, чистоту, невинность, грацию, составляющие для ее отца особое, по большей части ускользаю­щее от амбивалентности отношение.

Разумеется, подобное отношение не является правилом, и у некоторых мужчин материнский конфликт распространяется на дочь, например, один из моих пациентов, страдавший обсессивным неврозом и преждевременной эякуляцией, говорил о сво­ей 6-летней дочери, которая хорошо училась в школе, чтобы обратить на себя его внимание (он отлично сознавал это), следующее: «Я отталкиваю ее, но как истинная маленькая женщина, она упорно продолжает». Такое отношение присутствует слиш­ком часто, чтобы его можно было считать отдельным фактом. Трое моих пациентов, проходящие в настоящее время анализ, начали проходить его исходя из сознатель­ного убеждения «Я делаю это ради моей дочери».

Но, как правило, обладание пенисом для мальчика является достаточным нарциссическим выходом из первичного отношения к матери.

Напротив, девочка, как и мальчик, нарциссически раненная всемогуществом матери, а может, даже более серьезно, поскольку мать не инвестирует ее так, как мальчика, — не в состоянии освободиться от материнского всемогущества, не имея ничего, что можно противопоставить матери, никакой собственной, осо­бенной нарциссической ценности, которой бы не обладала ее мать. Она не смо­жет «показать превосходство», выражение, в котором, по-моему, содержится намек на фаллический эксгибиционизм. Из-за этого девочка станет завидовать пенису мальчика и скажет о мальчике: «он может делать все». Мне представляется, что зависть к пенису — это не «мужское требование», рассматриваемое как самоцель, а скорее мятеж против всемогущей матери, ведь это она могла бы сто­ять у истоков нарциссической раны.

В клинической практике мы часто имеем дело с завистью к пенису, и она тем сильнее и резистентнее, чем серьезней травма девочки, нанесенная стесняющей матерью. Нарциссическая рана и зависть к пенису накрепко связаны отношением зависимости.

Мысль о том, что обладание пенисом дает возможность восполнить нарциссическую рану, нанесенную всемогущей матерью¹, в какой-то степени учитывает значение пениса в бессознательном, — идет ли речь о ценности, силе, целостно­сти, полноте или автономности.

В этом органе сгущаются все признаки, на всех уровнях связанные с всемогуществом; всемогущество становится достоянием мужчины, который свергает всемогущество матери. Теперь все обстоит так, что женщина не только лишена этого, но, к тому же, ее зависть отныне обращена к настоящему обладателю пени­са. Зависть, коренящаяся в ее конфликте с матерью, должна получить удовлет­ворение (и оно будет пережито) в агрессии, направленной на объект ее любви — отца. Именно поэтому всякое достижение, которое принесет ей нарциссическое удовлетворение, будет переживаться как узурпация отцовского всемогущества и станет источником многочисленных торможений, о которых я ранее здесь го­ворила. В действительности часто может образовываться порочная связь меж­ду интенсивностью зависти к пенису и торможением ее удовлетворения, если мы будем и дальше следовать предложенной нами в начале статьи схеме, по­скольку зависть к пенису зависит от конфликтов с матерью, а эти последние, в свою очередь, стоят у истоков идеализации второго объекта, который следует сохранить.

Я также полагаю, что эквивалентность нарциссической раны и нехватки пениса, рассмотренная в таком ключе, свидетельствует о существовании страха каст­рации у женщины. По поводу этого страха Фройд, однако, утверждал, что у девочки нет для него оснований, поскольку она (кастрация) уже и так произошла, что заставило его в работе «Торможение, симптом, страх» внести поправки в утверждение, согласно которому всякий страх является страхом кастрации, заме­нив его для женщин страхом потери любви.

Джонс по поводу страха кастрации заметил, что женщины имеют, по меньшей мере, столько же проецируемых на будущее страхов, сколько и мужчины, и выделял страхи, связанные с возможностью интегрировать внутренние органы. На са­мом деле, создается впечатление, что страхи пациентов обоего пола в основном аналогичны (страх слепоты, страх паралича, страх сойти с ума, страх заболеть раком, страх стать жертвой несчастного случая, страх провала и т. д.).

Если мы допускаем, что в бессознательном любая нарциссическая рана на всех уровнях равноценна кастрации по причине нарциссической ценности пениса для обоих полов, может возникнуть впечатление, что у женщин, как и у мужчин, страх перед кастрацией никогда не бывает исчерпан, так как женщины могут потерять какую-то вещь, сохраняющую фаллическое значение, даже если они уже «потеряли» пенис; а у мужчин, так же как и у женщин, непреодолима зависть к пенису, поскольку любая попытка восполнить нехватку несет в себе бессознательное зна­чение фаллического приобретения.

Внушающая страх кастрация является материнским фактором, поскольку именно от матери девочка хочет вырваться, сама себя наделяя при этом пенисом, и поворачиваясь к отцу.

В момент смены объекта девочка, сохраняя в бессознательном имаго фаллической матери, тем не менее, вполне отчетливо сознает, что единственным реаль­ным обладателем пениса является ее отец. Смена объекта, а значит, и эдипова ситуация имеют место, лишь когда имаго фаллической матери становится имаго матери, отобравшей у отца пенис. Именно с такой целью девочка, желая заполу­чить пенис, обратится к отцу, как делала ее мать, и этому неизбежно будет сопут­ствовать чувство вины, которое мы здесь уже описали, а девочка столкнется с обо­ими родителями, и в том числе с родителем—объектом любви.

В данном случае она, в полном согласии с концепцией Фройда, чтобы завладеть пенисом, повернется именно к отцу, однако страхи в связи с разъединением (по меньшей мере, временным) между собой либидных и агрессивных инвес­тиций, в момент смены объекта связываются с матерью, а чувство вины, главным образом, связывается с отцом.

Я думаю, что именно на описанном здесь уровне имаго фаллической матери, обладательницы отцовского пениса (Мелани Кляйн) приобретает всё свое значение по отношению к имаго фаллической матери, имеющей свой собственный фал­лос, который, даже продолжая существовать в бессознательном, теперь уже не будет превалирующим (однако и пенис отца, удерживаемый матерью, теряет свои генитальные, позитивные качества, приобретая те же анальные, интрузивные и ис­кажающие свойства, что личный фаллос фаллической матери, получая те же ин­вестиции, что и его обладательница).

Если фаллическая мать продолжает превалировать в переживании как обладательница собственного пениса, возникает угроза постоянства гомосексуальной ситуации, и напротив, имаго матери—обладательницы отцовского пениса, будет прообразом ситуации триангулярной.

Для Фройда девочка отворачивается от матери, чтобы иметь пенис, и также, чтобы иметь пенис, она обращается к отцу, входя, таким образом, в фазу позитивного Эдипова комплекса.

Если считать, как и я, что зависть к пенису происходит от желания освободиться от матери, потребуется немного изменить порядок элементов эпизода: девоч­ка могла бы одновременно иметь зависть к пенису и повернуться к отцу, опираясь в этом на поддержку со стороны своих фундаментальных женских желаний, что­бы отвернуться от матери. Зависть к пенису и эротическое желание пениса не противоречили бы друг другу, а могли бы быть на глубинном уровне дополняю­щими друг друга, то есть символическое удовлетворение первого стало бы шагом к интеграции второго.

В своей статье «Комплекс кастрации женщины» Абрахам пишет, что женщина, имеющая профессиональные устремления¹, подобным образом выражает зависть к пенису.

Это мнение находит свое клиническое подтверждение², однако, по моему мне­нию, желание реализовать себя в какой бы то ни было области — в частности, профессиональной — и зависть к пенису связаны с нарциссической раной, которую они пытаются восполнить.

Фройд в своем «Введении в нарциссизм» пишет, что один из нарциссических вкладов, который мы все же получаем по выходе за пределы первичного нарциссизма, создается нашими личными достижениями; с терапевтической точки зрения важно принимать это в расчет. В конце концов, если каждый раз, когда мы имеем дело с желанием достижения женщины, за которым всегда стоит зависть к пенису, как мы постарались это показать, и с учетом точки зрения Абрахама на профессио­нальную деятельность, мы интерпретируем подобное желание как выражение не­коего «мужского требования», без учета глубинного значения зависти к пенису, и рискуем оживить чувство вины у пациенток. По-моему, если мы распознаем бо­лезненную нарциссическую рану, лежащую в основе подобной зависти, то можем не только немного успокоить эту рану, но и обеспечить доступ к Эдипу. Сексуаль­ность как таковая часто переживается как достояние мужчин, и на самом деле, на каком-то уровне нормальной женской сексуальности обладание вагиной, полнос­тью выполняющей свою функцию, будет пережито как обладание пенисом, благо­даря тому, что мы уже сказали об ассимиляции пениса в его полноте, то же самое будет верно и в отношении оргазма. Мы уже видели, как некоторые аналитики пы­таются таким образом обосновать свое утверждение, что женщина не может иметь оргазм. Это означало бы двигаться в направлении, заданном виновностью пациен­ток, и может привести только лишь к кастрации, объектом которой станет не толь­ко пенис, но и вагина, пенис и женственность в целом.

Зависть к пенису, в сущности, является всего лишь символическим выражением другого желания. Женщина не хочет быть мужчиной, но хочет освободиться от собственной матери и стать полноценной, самостоятельной женщиной.

Защитная функция зависти к пенису  и страхи за Я

Я, естественно, не хочу недооценивать защитную функцию зависти к пенису для женственности. Я постоянно подчеркиваю чувство вины, поскольку эта сторона женской психосексуальности, по-моему, рассматривается реже, чем нарциссические страхи за Я.

Изо дня в день клиника показывает нам, что многие женщины хотят иметь пенис, чтобы избежать проникновения пенисом, который, как они чувствуют, угрожает их целостности¹; они кастрируют этот опасный пенис, препятствуя его

приближению.

Но мы можем задаться вопросом: о каком пенисе в данном случае идет речь? Доктор К.-Ж. Люкс-Пара пишет в своей работе «Смена объекта»: Если желанное проникновение представляется как угроза телесной целостности и целостности Я; если пенис остается носителем неограниченного фаллического могуще­ства (а слишком большой пенис, не соответствующий размерам девочки, которая его желает, является наследником захватнического, разрушающего, расчленяющего, де­зорганизующего фаллического могущества первичного материнского фаллоса²), генитальное отношение, проникновение будет пережито как желание невыносимое, неприемлемое для Я, находящееся в противоречии с фундаментальной нарцисси­ческой защитой и самосохранением.

Как и доктор Люке-Пара, я полагаю, что этот искажающий пенис действительно является аналогом материнского фаллоса анальной фазы, который у девочки тесно связан с преследующим ядром, пассивной гомосексуальной позицией, точ­кой фиксации паранойи у девочек. Тогда мы могли бы задать вопрос, правомерно ли в случае, когда беспокойство по поводу отцовского пениса идентично тому, которое возникает, если объектом является фаллос матери, говорить о какой-то «смене объекта», будем ли мы действительно иметь дело с позитивной эдиповой

ситуацией.

То, что здесь произошел «перенос» материнских инвестиций на отца и что эти инвестиции аналогичны, а проекции просто смещаются, по-моему, соответствует действию механизма защиты, нацеленного на избегание отношения с опасной фаллической матерью и установление при этом отношения с отцом; однако по­добный защитный механизм не работает, поскольку проекции остаются неизменными, а оба объекта недостаточно дифференцированы.

Можно предположить, что отец в таком случае не выполняет роли адекватной поддержки проекции хороших сторон объекта — первичного объекта — и, в част­ности, что сам первичный объект был отчасти плохим. Процесс идеализации не происходил полноценно, и он не создает условий для реальной ситуации с тремя участниками. Точно также защитная кастрация, зависть к пенису, служащие препятствиями для проникновения, кажутся мне связанными, главным обра­зом, с фаллическим материнским имаго, хотя, похоже, они адресуются отцу, но отец не становится носителем отцовской функции и отцовских атрибутов, а играет роль заместителя матери, носителя анального разрушающего фаллоса¹.

Поэтому мне кажется, что страхи за Я следует анализировать под углом зрения пассивной гомосексуальности и идентификаций (см. статью «Функциональные аспекты и структурирующая роль гомосексуального инвестирования в ходе психоанализа взрослых» д-ра Марти и д-ра Фэна).

Можно обнаружить смысл этой кажущейся нарциссической защиты от проникновения пениса, а фактически, материнского фаллоса, в некоторых случаях супружеских разногласий.

Женщины, которые нападают и кастрируют своего мужа, бессознательно вступили в брак с плохой матерью (это также часто является верным и в отношении мужа). Фройд давно отметил, что многие женщины выходят замуж за заместителей матери и амбивалентны по отношению к ним.

Я думаю, что этот факт является одновременно результатом эдиповой виновности (не забирать отца у матери, не инкорпорировать пенис отца) и компульсивного повторения.

Речь идет о попытке овладеть детской травмирующей ситуацией и активно пережить то, чему подвергался пассивно и что не было интегрировано в отношение с матерью. В данном случае это отношение является гомосексуальным.

Случается, и это указывает на то, что муж не представляет в таком случае отца, что идеализированное отцовское имаго остается к тому же в неприкосновенности и сохранности.

Так как раз и произошло с Адриенной, молодой и привлекательной матерью семейства, которая, занимая высокое общественное и финансовое положение, сохранила простоту и доброжелательность. Она рассказала мне, что вышла замуж, совершив необдуманный шаг. Она «встречалась» с молодым человеком, которого любила, но, по не вполне понятной для нее самой причине, она приняла ухаживания своего нынешнего мужа. У него, по-видимому, были садистические наклонности: он бил ее и проявлял по отношению к ней первертные сексуальные желания. В то же вре­мя он казался ей необычайно предупредительным, что придавало ему особую двой­ственность, и Адриенна очень точно мне ее описала. Она сказала, что постоянно ис­пытывает злость и упрекает мужа: он не дает ей свободы, не разрешает бегать, напевать вполголоса, свистеть; заставляет носить корсет… и т. д. К тому же он обманывает ее. Очень скоро выясняется, что муж представляет собой двойник ее матери. Мать вме­шивалась в ее дела, следила за ней, контролировала ее, заставляла работать, никогда не оставляла в покое и не давала ей свободы.

За столом, когда мать сердилась, она бросала детям в голову вилки.

Эта сторона матери, прежде всего, была спроецирована на меня, и вначале анализ проходил трудно; к тому же пациентка приходила не по своему желанию, а по настоянию мужа. (Тем не менее, она извлекает из аналитического процесса дос­таточно удовлетворения, чтобы оставаться в анализе, несмотря на присутствие у нее чистой истеро-фобической структуры.) Так, например, уходя в конце сеанса, она чувствует себя совсем маленькой, сумка превращается в школьный портфель, а я повсюду следую за ней: в метро, на

улице и даже в спальне. Она продолжает чувствовать запах моей квартиры. Она  чувствует меня за спиной и т, д. (несмотря на содержание, отношение и структура не содержат ничего паранойяльного, И сохраняется реальная возможность инсайта),

Адриенна очень любит отца, в семье именно мать вносила штаны», забирала у отца деньги, контролировала мелкие расходы, не пускала его в дом, если он задерживался, и т. д. Адриенна предпринимает попытку самоубийства, когда у ее дедушки ампутировали конечность. Вслед за этим она навещает его в больнице, окружает заботой и внима­нием, решив стать медсестрой. Все эти месяцы она будет сдавать в больнице кровь (прямая связь между ее суицидом, ампутацией, перенесенной дедушкой, и попытка­ми возмещения проявилась лишь в ходе анализа, о каждом из фактов она сообщала по отдельности, связи между ними совершенно не осознавались).

Дедушка — отец ее матери. Мать относилась к нему равнодушно, не занималась им и совсем не беспокоилась о нем, в отличие от Адриенны. Когда он умирает после ампутации второй конечности, Адриенна потрясена поведением матери: та у посте­ли умирающего первым делом забирает его сигареты и деньги.

«Как может она думать о выгоде?… Я вижу в лесу зверя, похожего на огромного каба­на, как охотники его окружили. Они хотят содрать с него шкуру».

Ее муж как раз уехал охотиться. Он прислал ей кусок кабаньего мяса, к которому она не решается притронуться.

Адриенна ведет себя с мужем совсем по-другому, чем с отцом или дедушкой. Она час­то без всякого стеснения нападает на него, требуя денег, собственную машину. Она критикует мужа, находит, что он похож на клоуна, в открытую над ним насмехается.

Однажды имаго, которое она проецирует на мужа, проявилось более отчетливо:

«В своем домашнем костюме, — говорит она, — он до ужаса похож на мою свекровь».

Незадолго до этого мать появилась в ее сне, под видом аббата в сутане.

На меня она проецирует то хороший образ идеализированного отца, жертвы кастрирующей матери, то образ фаллической матери, анального сближения с которой она ожидает и одновременно отвергает, поскольку пережила интрузивный сфинктерный тренинг.

«Я все еще чувствую вас спиной, я боюсь… Нет никакого желания разговаривать. Я чувствую, вы собираетесь задавать мне вопросы, и боюсь этого. Это глупо, ведь вы никогда ни о чем не спрашиваете… Или все не так… Я ничего не буду говорить».

«Образ мужа преследует меня. Я думаю о нем, и все же он нервирует меня. Я не хочу с ним спать… Я видела во сне крысу, она царапала своими когтями ягодицы моей дочери…»

По-моему, очевидно, что ее отношение к мужу и в какие-то моменты ко мне в переносе служит выражением защиты от пассивного гомосексуального отноше­ния с фаллической матерью, на которую она нападает, которой она противостоит, которую она кастрирует, чтобы помешать ей приблизиться и доказать, что между ними нет тайного соглашения, в то время как ее отношения с отцом основаны на контридентификации с фаллической матерью, на идеализации отца, которого она пытается восполнить.

Отношение к мужу-матери связано с нарциссическими страхами за телесное Я, а отношение к отцу-дедушке — с чувством вины.

Конфликтный выход из женских проблем: идентификация дочери с пенисом отца

ЭДИП: О, чужестранец, мне она сказала, — Ее глаза ведь нам обоим служат.  

АНТИГОНА: Мы счастливы твою исполнить волю. ЭДИП: Где, где вы обе?

АНТИГОНА: Вот мы подошли.

ЭДИП: О, милые!

АНТИГОНА: Отцам все дети милы.

ЭДИП: Два посоха моих.

АНТИГОНА: Две злополучные опоры злополуч­ного!

ЭДИП: Ты вновь со мной… Теперь и умереть не тяжко, ко мне прижмитесь, дети, с двух сторон.

Софокл. Эдип в Колоне¹.

Мы попытались показать, что идеализация отца — процесс, лежащий в основе смены объекта, может вызвать у женщины специфическую конфликтность садистически-анальных влечений, затрудняя свойственное нормальной сексуально­сти соединение влечений, а также разного рода достижения, обеспечивающие не­обходимые нарциссические вклады².

Мы уже упомянули концепцию Фройда, изложенную в работе «Введение в нарциссизм», согласно которой «вещи, которыми мы владеем или которых мы достигаем, все, что способствует чувству всемогущества, приобретенному в опыте, помогает повышать наше самоуважение».

Но, в этой же работе Фройд показывает нам другой возможный источник нарциссического вклада — любовь, которую приносит нам объект: «не быть любимым ослабляет самооценку, в то время как быть любимым — ее укрепляет».

Кажется, многие женщины бессознательно выбирают (из-за неспособности к свободному развитию своих личных достижений и чувства вины в них) описанный Фройдом второй способ в связи с потребностью нарциссического вознаграждения, избегая свободного развития и чувства вины в межличностных отношениях.

Я не думаю, что подобный выбор обязательно означает неспособность к объектной любви. В конце концов, согласно Фройду («Влечения и их судьба»): «Когда объект становится источником ощущений удовольствия, возникает моторная тенденция, направленная на то, чтобы приблизить объект к Я,

¹Перевод С. Шервинского. Эписодий III. — Примеч. Н. И. Челышевой.

² У нас нет возможности рассматривать здесь роль ребенка как нарциссического вложения. Джойс МакДугалл как-то заметила, что зависть к пенису выражена у женщин-мате­рей не меньше, чем у остальных женщин. К сожалению, известно, что многие матери яв­ляются кастрирующими по отношению к своим детям, показатель того, что их зависть к пенису не смягчается материнством.

Мнение о том, что в этих случаях женщины оказываются не в состоянии перейти от зависти к пенису к желанию иметь ребенка, по-моему, в какой-то степени объясняют эту проблему.

Иметь ребенка, возможно, означает обладать тем, чем владеет всемогущая мать (Рут МакБрунсвик), однако это еще не означает иметь что-то другое, — того, к чему, мне ка­жется, ведут нарциссические осуществления.

инкорпорировать его в Я; в таком случае мы говорим о “привлекательности” объекта, источника удовольствия, и мы объявляем, что “любим” этот объект»,

Поэтому, любовь могла бы быть, прежде всего, ответом на полученное удовлетворение и, в каком-то смысле, ответом па любовь, которую дает нам объект.

Так, оба движения — любить и быть любимым — соотносятся друг с другом, и «любить» предполагает желание обновлять или увековечивать приятный опыт, полученную любовь посредством инкорпорации объекта в Я.

В действительности, мы часто расходуем много любви, чтобы заставить объект любить нас. Дискуссия на эту тему могла бы привести к вопросу о сущности любви, и была бы здесь не вполне уместна. Прежде всего, я хотела подчеркнуть, что конфликтный выход, который я понимаю как частично обусловленный чувством вины, обязательно подразумевает объектное отношение, то есть любовь, даже если она одновременно нацелена на удовлетворение нарциссической потребности.

Мы имеем в виду женскую позицию, как мне кажется, очень широко распространенную, и ее, похоже, можно определить как идентификацию с парциальным объектом, пенисом отца.

Мне хотелось бы уточнить, что я собираюсь обсуждать не идентификацию женщины с фаллосом как чем-то автономным, а идентификацию с пенисом — комплементарной и полностью зависимой частью объекта.

Идентификация с автономным фаллосом проистекает, по-моему, из некоего вторичного патологического нарциссизма. Я в таком случае является объектом либидной сверхинвестиции, извлекаемой из внешних объектов, при этом связи с реальностью не были нарушены. Д-р Фавро (в нашей устной беседе) настаивает на существовании свойственных данной позиции нарциссических черт: женщина, которая идентифицирует себя с фаллосом, желает быть желанной, и это самоцель. Она выдает себя за фаллос, что означает невозможность проник­новения и уход от отношения с внешним эротическим объектом.

Я полагаю, что ряд выделенных нами черт имеет сходство с нарциссически-фаллической регрессией у мужчины.

Подобный тип фаллической идентификации четко выражен у манекенщиц («маленький мужчина»), балерин (однако у настоящих артистов важную роль иг­рают и многие другие компоненты), роковых женщин. Женщина-фаллос больше, чем другие, похожа на нарциссическую женщину, описанную Фройдом во «Вве­дении к нарциссизму», и присущее ей очарование, напоминающее очарование ребенка, связано с ее недоступностью¹, совсем как привлекательность некоторых животных, таких как кошки и крупные хищники, которые как будто бы не испы­тывают к нам никакого интереса². Далее Фройд говорит о «загадочной натуре»³ и «холодном и нарциссическом» отношении⁴ к мужчинам у подобных женщин. Я склонна видеть в этом скорее иден­тификацию с автономным фаллосом, нежели женское объектное отношение как таковое.

Не поклоняются ли мужчины скорее фаллосу в такой женщине, во всей его красе, чем самой женщине?

Если я немного задержалась на описании женской идентификации с автономным фаллосом, то только с целью избежать любого смешения с позицией, кото­рую я собираюсь охарактеризовать, позицией женщины—пениса отца. Такие жен­щины далеки от самостоятельности и полностью зависят от объекта, дополнением которого являются. Она — правая рука, помощница, сотрудница, секретарь, ра­ботница, вдохновительница шефа, возлюбленного, мужа, отца. Она также способ­на быть опорой в старости, гидом, медсестрой.

В нашей клинической практике мы также обнаруживаем конфликты, лежащие в основе подобной позиции, когда она, разумеется, могла бы быть преодо­лена.

Женская позиция автономного фаллоса, по-моему, близка к позиции, описанной д-ром Штейном в статье «Кастрация как отрицание женственности». Он связывает ее с бисексуальностью и диалектикой «быть» и «иметь». С метапсихологической точки зрения, мне кажется, важно провести различие между «быть» в смысле идентификации с целостным объектом, который мы предпочли бы «иметь», и «быть вещью другого» в смысле идентификации с парциальным объек­том. Последняя позиция, по-моему, связана с восполняющей тенденцией субъек­та, и «быть» является результатом контридентификации с матерью, кастрирую­щей отца в первосцене. Дочь в таком случае становится напрямую зависимой от объекта, который она дополняет:

Алиса — женщина 38 лет, маленькая, живая и с чувством юмора. Она хорошая под­руга одного из моих коллег, который поручил ее моим заботам, добавив при этом, что бережет ее «как зеницу ока».

Применительно к Алисе это выражение имело большой смысл.

Алиса пришла на анализ после того, как у нее удалили опухоль. Болезнь пробудила в ней глубокие нарциссические страхи, но даже не столько страхи, сколько серьезность заболевания, заставила ее, наконец, сделать что-то для себя. Ситуация в браке, с которой она до настоящего времени мирилась, неожиданно стала для нее нестер­пимой.

Алиса — единственная дочь своей матери, суровой и требовательной учительницы. Ее отец, нежный и сентиментальный человек, выращивал в саду цветы и ухаживал за виноградником. Кажется, иногда он писал нежные наивные стихи. Отец говорил Алисе, когда та была маленькой: «Ты самая красивая маленькая девочка в мире».

Даже сегодня Алиса иногда просыпается и спрашивает у своего мужа, действительно ли она «самая красивая маленькая девочка в мире».

Но Алиса всячески защищалась от этой любви, отец был ей «противен», ей не нравились его поцелуи, он раздражал ее, она испытывала желание столкнуть его с лестни­цы, особенно если ему случалось выпить лишний стаканчик вина из своего виногра­да. «У него был тогда, — рассказывала Алиса, — маленький глаз». К тому же он становился неловким и проливал вино мимо стакана. Алиса не вполне понимает, по­чему отец, такой славный, добрый, вызывал у нее подобное раздражение и в то же время умилял до слез.

Что касается отношения Алисы к матери, оно состояло из смеси страха и желания снова посидеть у нее на коленях и ощутить телесную близость, как она делала, когда была совсем маленькой.

Алиса так и не сказала матери, что у нее злокачественная опухоль: мать презирала болезнь и слабость.

В детстве Алиса никогда не осмеливалась жаловаться, например, говорить матери, что жесткий шерстяной свитер колет ей спину, или что ее обувь слишком тесная.

Создавалось впечатление, что первосцена была представлена Алисой на осно­ве садистической модели, и роль садистического и кастрирующего персонажа в ней играла мать.

Пациентка, которая училась в Национальной консерватории, вышла замуж за талантливого композитора. После замужества она отказалась от профессио­нальной деятельности, сочтя, по ее словам, «что в семье достаточно одного ар­тиста».

Трансферентное отношение этой пациентки, в прошлом страдавшей приступа­ми экземы, особенно после рождения сына, характеризовалось потребностью в бесконфликтном слиянии с объектом — в переносе аналитиком, в соответствии с аллергическим объектным отношением, описанным Пьером Марти.

В какой-то момент в своем анализе она выразит эту потребность в слиянии в сле­дующем фантазме:

Она на озере, внутри лодки из пористой резины, в лодке есть отверстие, достаточ­ное, чтобы поступало немного воздуха. Но как только она подумала об этом отвер­стии, появляются мухи и комары, они ей надоедают.

По-видимому, речь идет об агрессивных влечениях, которые она стремилась оставить за пределами синкретичного мира. Лодка ассоциировалась с колыбелью и материнской утробой, однако на уровне триангулярных отношений слияние происходило с добрым и нежным отцом (наследником той матери, на коленях которой так хорошо было сидеть), а мать представляла ее собственные агрессив­ные влечения, которые нужно было вытеснить.

До анализа и в его начале Алиса видела во сне пустые квартиры, они, помимо всего прочего, имели какое-то отношение к посылкам, которые она получала из отцовского дома, эти посылки раздражали ее, не было никакого желания их раз­вязывать и открывать. И все же, один раз, получив от отца очередную посылку, она заплакала от умиления, обнаружив тем самым удовольствие, которое получа­ла от любви отца и его подарков.

Стало очевидным, что ее отвержение отца являлось лишь поверхностной за­щитой и что ее трудности инкорпорации (пустые дома) невозможно объяснить одними лишь нарциссическими страхами.

Не имея возможности изложить все этапы ее анализа, отмечу, что у Алисы также отчетливо проявилось чувство вины, связанное с садистически-анальны­ми влечениями к отцу и его пенису. Например, ей снилось, что у нее был ребе­нок-креветка, и он засушился между страницами книги. Она чувствовала огром­ную вину за то, что заставила его так умереть. Ассоциации имели отношение к телу ее отца. В другом сновидении ребенок, порученный заботам матери, уми­рал от обезвоживания. Алиса бежала как сумасшедшая и подоспела вовремя,чтобы его сласти. Ей показалось, что мать поила малыша из бутылочки грязной водой и т. д.

Это чувство вины все отчетливее проявлялось в переносе; к примеру, она подумывает о том, чтобы преподнести мне в подарок репродукцию картины Шага­ла, петух на картине напоминает ей о детских фантазиях, в которых женщина странствует по дорогам, держа на поводке петуха. То, что в данном случае речь идет о пенисе, возвращаемом отцу, подтвердится как раз в ходе сеансов, кото­рые я опишу.

Некоторое время Алиса чувствует себя виноватой передо мной: она считает, что мало мне платит, а ее муж, также проходящий анализ у одного из коллег, платит ему по значительно более высокому тарифу.

Алиса приходит на сеанс в 11 ч. 30 мин., ложится на кушетку, вначале спрашивает себя, вовремя ли она пришла. Какое у нее время, 11 ч. 20 мин. или без двадцати 12? Она вдруг никак не может точно вспомнить, хотя с начала анализа время ее сеансов осталось неизменным, и на самом деле она пришла вовремя. Затем она перечисляет все дела, которые «не двигаются». Окна в квартире вышли из строя, и она никак не могла добиться от управляющего, чтобы он прислал ей кого-нибудь их отремонти­ровать (вопрос об окнах некоторое время занимает значительную часть сеансов). С ее мужем у нее не ладится. Она так больше не может. Все, что она ни делает, не получается. Алиса спрашивает меня, пришла ли она сегодня слишком рано или опоз­дала. Я отвечаю: «Мне кажется, что кто-то из нас должен здесь что-то потерять (де­сять минут вы или десять минут я) и вы хотите показать мне, что это вы вот-вот что-то потеряете, что вы всячески унижены.

В следующий раз Алиса ошибается со временем и приходит на полчаса раньше. Ей приходится уйти и вернуться в ее обычное время. Она ложится на кушетку и начинает:

«У меня колет и слезится глаз. Вообще он у меня всегда слезится, когда я сюда прихожу». Молчание.

«О! Вот оно что! Я никогда не говорила вам, что мой отец выколол глаз в моем присутствии, когда я была маленькой. Я не помню точно, сколько мне тогда было, навер­ное, лет 8. Мы шли вместе по полю, и вдруг он по неосторожности наступил на колю­чую проволоку, которая подскочила и попала прямо в глаз.

Послушайте, удивительно, что я вам об этом до сих пор не рассказывала. Глаз, который у меня слезится, с той же стороны, что и поврежденный глаз отца. Вот теперь я понимаю, почему меня так долго привлекала игра портретов Гальтона, где склеивают друг с другом два левых и правых профиля. Со своим глазом отец имел два очень разных профиля. Когда я была маленькой, я сочинила исто­рию об одной маленькой девочке, у которой один глаз был светлый, а другой тем­ный. Происхождение темного глаза было связано с тем, что она шла в школу по дороге, зажатой между двумя мрачными черными стенами, а светлого — с тем, что одна из стен вдруг обрывалась, и открывался двор, усыпанный сияющими оскол­ками стекла» и т. д.

Этот сеанс оказался поворотным в анализе Алисы, поскольку позволил лучше понять и, главное, вновь пережить некоторые из сторон ее объектного отношения вплоть до символических деталей, которые она предпочитала использовать (ей нравились большие прозрачные янтарные бусины, она была часто озабочена окнами квартиры, не могла выносить симметрии и т. д.).

В данном случае речь не идет о преувеличении роли этого исторического события; скорее оно «кристаллизовало» целый ансамбль фактов и тревог по поводу отца и его пениса, заложив в той мере, в какой были реализованы агрессивные фантазмы Алисы, основы ее травмы.

Раздражение против отца, против его «маленького глаза», когда он напивался пьяным, и его неловкости (Алиса никогда не связывала «маленький глаз» с несчастным случаем, который произошел с отцом) было ею понято как борьба с чув­ством виновности: «это не я, я не имею никакого отношения к тому, что произош­ло с отцом, к тому же никакого несчастного случая и не было вовсе, он просто выпил, вот отчего у него появлялся “маленький глаз”. Он очень хорошо им видит, но такой неуклюжий. Мне не следует к нему приближаться, принимать его лю­бовь, потому что контакт со мной опасен. Я должна отталкивать отца, а значит, все желания, которые я испытываю к нему».

При всем при том, бессознательно в любом объектном отношении Алисы преобладало желание восполнить отца.

Алиса, как я уже сказала, так и не начала работать по своей специальности музыканта, но у нее очень ловкие руки, она знает толк в столярном деле и умеет мастерить разного рода поделки. И как раз этой своей деятельностью, которую зачастую недооценивают другие, она особенно гордится.

В процессе анализа Алиса рассматривает возможности занятия профессиональной деятельностью. Ее муж в начале своей карьеры, чтобы заработать на жизнь, сочинил несколько песен для заработка. Она подсказала ему основные темы; сейчас он уговаривает ее сочинить несколько теперь уже своих собствен­ных песен. Но она утверждает, что полностью непригодна к этому, поскольку вдохновение посещает ее только в том случае, если автором песни должен стать муж.

На одном из сеансов обнаружилось бессознательное значение ее любви к изготовлению поделок.

Вначале она говорит о своих нынешних затруднениях с вождением машины, эти трудности резко контрастируют с исключительной легкостью, с которой она управляла машиной в юности, сопровождая отца, поскольку инвалидность не позволяла ему делать это самому. «Папа тогда очень мной гордился».

Она связала это со своей трудностью повторить мне во время сеанса то, что я ей говорила в прошлый раз и что она, однако, хорошо поняла. Если бы я вначале напоминала ей об этом, она могла бы уверенно продолжать, — утверждала она.

Получалось, что если я находилась с ней рядом, она была в состоянии держать руль, однако не могла бы взять инициативу за это, что означало бы управлять машиной самостоятельно, как не могла писать песни для себя, а только лишь если песня становилась песней мужа.

Затем она говорила об одной неприятной ей даме, которая сильно раздражала ее до тех пор, пока она к своему удивлению не узнала, что эта женщина любит мастерить. «Мой гнев куда-то исчез, она больше уже не казалась мне агрессивной и неприятной. Я нашла, что она очень мила».

Создавалось впечатление, что подобная деятельность снимала с дамы вину, как она снимала вину и с моей пациентки.

Один из ее фантазмов помог прояснить общий характер ее поведения и деятельности. Во сне она ездила в Лурд¹ продавать предметы, обладающие чудодей­ственной силой — статуэтки Богоматери со светящимися глазами. В то же время она изготавливала лекарства для больных животных.

Весь приведенный материал показывает, что любое действие, активность Алисы были нацелены на то, чтобы заменить потерянный глаз отца. Алиса предстает полностью отчужденной в своей функции протеза. Она способна творить, дей­ствовать, жить лишь ради кого-нибудь, чьим дополнением — пенисом — она ста­новится.

Любовь к отцу запрещает ей принимать идентификацию с матерью, кастрирующей отца в первосцене, и любая деятельность, способ существования, как только будут символизированы в бессознательном через обладание пенисом, сразу оказываются для нее под запретом. Фактически, действовать ради себя самой, быть автономной, творить для себя — равносильно удержанию отцов­ского пениса, реализации кастрации. Поэтому Алиса осуществила разъедине­ние своих влечений, контринвестировала собственную агрессивность и предло­жила себя вместо потерянного отцовского пениса, восполнив тем самым любимый объект. Подобная позиция представляет собой реактивное образование.

Сексуальность Алисы имеет такую же судьбу. На первый взгляд достаточно свободный, выбор эротических объектов опровергает эту свободу. Так, у Алисы много обожателей, утонченных и образованных, которые по возрасту намного старше ее. Они ухаживают за ней сдержанно и несколько меланхолично, а Алиса дарит им лишь свою нежность и дружбу. Один из них, женатый мужчина, решил вместе со своей женой сделать из нее приемную дочь.

Размышляя однажды об этих своих «связях», Алиса вспомнила, как лет десять назад, когда за ней ухаживал один такой господин, она в то же самое время встречалась в кафе, служившем местом их свиданий, еще с двумя молодыми людьми, «братиками», с откровенно сексуальной целью. И никаких подобных приключе­ний не было, когда к ней в Париж приезжал отец.

Конечно же, налицо классическая защита от Эдипа. Однако появляется дополнительный материал, который вносит дальнейшие уточнения в плане ее защиты: эти господа, заметила Алиса, почти все евреи. Ко всему прочему, она не может встречаться ни с кем, кроме евреев. Даже не будучи ни утонченным, ни образо­ванным, всякий еврей таит в себе что-то особенно привлекательное для нее. Может, это чувство юмора. А также, возможно, то, что все они такие грустные. Наверное, потому, что они подвергаются преследованиям. Когда Алиса видит не­которых нищих, ее охватывает сильное волнение. Одному из них, у которого была повязка на горле, она подарила чек на крупную сумму, скомкав его. В тот момент ей показалось, он был похож на ее отца.

¹В г. Лурде (Франция) в 1859 году имело место одно из самых известных чудес в като­лической церкви в новой и новейшей истории — девочке-пастушке по имени Бернадетта явилась наяву Богоматерь. С тех пор Лурд стал местом паломничества верующих, и в нем получила широкое развитие торговля лурдской водой, которой приписывали целебные свойства, и предметами, которым приписывалось чудодейственное значение. — Примеч. Е. С. Смирнова.

Эти конфликтные позиции долгое время служили предметом анализа.

У Алисы была относительно бедная фантазматическая жизнь, и казалось, будто она замерла, но неожиданно она стала видеть множество снов и делиться свои­ми воспоминаниями.

При этом четко выделялись следующие эпизоды.

Припомнив эротические игры своего детства, а ее излюбленным занятием было морить температуру, она вспоминает об одном из сновидений юности: вместе с мате­рью они смотрят на звезды, и одно из созвездий похоже на движущегося человечка. Она была единственной, кто понял смысл знаков на небе, и ей предстояло сойти с ума, потому что ее голова склонилась на плечо.

Ассоциация относится к одной из подруг, с которой на ее глазах случился эпилептический припадок. После этого она испытала страх, что и у нее возникнут те же ужасные судороги.

В следующем сне проявляется перенос:

Некий целитель констатировал, что она вырабатывает чрезвычайно опасный электрический ток. Следующей ночью он умер, возможно, от последствий поражения этим током.

Затем, ночь за ночью, Алисе снились трупы мужчин.

Первый из них был трупом одного из самых симпатичных старых поклонников; он был весь разбит и умирал, а Алиса кричала, что необходим врач. Любопытно, что умирающий лежал на грязном гумне; тотчас после этого ей приснилось, что ее муж с почерневшим боком лежит в какой-то мрачного вида пригородной клинике. На следующую ночь она видела сон, как во время сеанса я с плачем объясняла ей, что сей­час прибудет полиция, и я покажу ей труп мужчины, лежащий в ящике. В конце кон­цов, под занавес этой черной серии, на одной ферме обнаружили труп человека под соломой, и охваченная ужасом Алиса увидела что-то вроде гипсового панциря, кото­рый расслаивался и расплавлялся, открывая человеческое тело. Полиция приехала и неожиданно, и в этом-то как раз заключалось самое тяжкое наказание, арестовала отца Алисы, а дочь, не в силах ему помочь, обливаясь слезами, видела, как он умирал на убогом ложе в тюремной камере. Этот сон, в котором Оно маскируется под Сверх-Я, чтобы исполнить желание анальной инкорпорации отцовского пениса, сопровождался целым шква­лом воспоминаний о прошлом: сексуальные игры с работником на ферме, ко­торый показывал ей свой пенис; приставания кузена на сене, хранящемся на гумне, опьяняющий запах амбара и погреба, где висели окорока, сушились го­ловки сыра и выдерживались вина. Тогда же Алиса рассказала мне, что по ка­кой-то причине, которую она объяснила весьма туманно, она преднамеренно скрыла от меня следующий факт: торговец подержанными вещами, красивый парень с черными глазами пришел забрать кое-какие вещи из погреба. Он делал ей намеки, она отказывала ему, однако он ей понравился. Поскольку он потре­бовал от нее слишком высокую цену за работу в погребе, она отказалась от его услуг и выполнила работу сама. Погреб был освобожден от вещей, но на полу оставался огромный свернутый ковер. Ценой немалых усилий, проявив наход­чивость, Алиса поставила ковер вертикально, так, чтобы он доставал до потолка погреба

Разумеется, я не могу изложить весь материал данного эпизода и описать в подробностях его трансферентное значение. Я лишь приведу два сновидения, кото­рые последовали за этим сеансом, поскольку они совершенно отчетливо указыва­ют не столько на завершение эволюции, сколько на ее траекторию:

Алиса поднимается по лестнице моей квартиры. Она встречается с красивым мужчиной, который за ней ухаживает. Это мой муж. Он спрашивает ее, когда сможет снова ее увидеть, и Алиса кокетливо отвечает: «Но я же прихожу сюда три раза в не­делю».

Следующей ночью Алисе приснилось, что к ней приехали отец с матерью, и они спят в се квартире. Глубокой ночью мать Алисы прогоняет отца, тот уходит и садится на табурет в кухне. Расстроенная тем, что он не сможет так спать всю ночь, Алиса предлагает ему спать вместе с ней на ее кровати.

Как мне кажется, этот материал показывает, что разрядка в процессе анализа садистически-анального влечения к инкорпорации отцовского пениса является необходимым условием свободной эдиповой эволюции. Разъединенное влечение начинает вновь появляться в разъединенном виде, но теперь уже с тем, чтобы раствориться в пучке с приматом гениального.

Подобные садистически-анальные влечения к инкорпорации отцовского пениса, когда в них присутствует чувство вины, как я показала в начале данной статьи, способствуют идентификации девочки с пенисом отца. Мы видели, как при этом происходит инверсия вместилища и содержимого и женщина полностью иденти­фицирует себя с пенисом в опасной вагине, и это результат влияния садистически-анального компонента, то есть, в конечном счете, фекального батончика в прямой кишке. (Подобная инверсия выходит на первый план при клаустрофобии, факти­чески создавая этот симптом, и существует также в других структурах.) Девочка становится, таким образом, анальным пенисом отца, его частью, будет подвержена манипуляциям, господству с его стороны. Но господство, овладение, доминиро­вание отца и его заменителей (как правило, мужского пола) для нее будут зап­рещены. Вот поэтому Алиса очень довольна, когда ей предлагают сочинить му­зыку к балету, ведь, по ее словам, «заказчик — мой друг, я знаю его вкусы, это не вызовет затруднений. Но я не смогу делать работу неизвестно для кого. Может быть, ему не понравится то, что я сделаю, я не осмеливаюсь навязывать свои вкусы».

Я склоняюсь к мысли, что мы находим здесь корень основной проблемы женской конфликтности, которая выражается в том, что почти весь женский вклад в культуру и цивилизацию всегда соотносится с вкладом мужским. Говорят, что женщины создают мало оригинальных произведений, часто находятся под влия­нием своего учителя, мужского образа мышления. Они довольно редко выступа­ют во главе какого-то движения. Мы можем рассмотреть здесь возможные по­следствия специфических конфликтов.

В клиническом и даже техническом плане важно выделить данную позицию, она может быть скотомизирована (бессознательно устранена из поля сознания), поскольку вызывает контрперенос (я утверждаю это на основании своего личного опыта). Некоторые пациентки, а это явление, похоже, гораздо больше распро­странено среди женщин, и когда оно проявляется у мужчин, его конфликтный характер немедленно признается, — избавляются от симптомов, причем им достаточно лишь сообщить о них аналитику, представляя себя

в качестве его успешного случая. Они начинают переживать свое лечение, как будто судьба и репутация аналитика от него зависят. (Агрессивность по отношению к объекту приобретает в таком случае саморазрушительный характер.)

Так, одна пациентка представляла, что переодевается в мужчииу-сэндвича, носящего мое имя и проживающего по моему адресу, он напоминал ей марку кофе, которую одно время настойчиво рекламировали в Париже мужчины в костюмах—пакетах из-под кофе.

С подобной позицией связаны, как мне кажется, некоторые аспекты женского мазохизма. Действительно, одна из мазохистических черт главным образом выражается в утверждении, что субъект представляет собой «вещь» другого. «Я твоя вещь, делай со мной, что хочешь», — заявляет мазохист своему партнеру. То есть я, так сказать, не что иное, как фекальный батончик, которым ты манипулируешь по своему усмотрению.

Возможно, женская мазохистская позиция, все значения которой я не взялась бы здесь перечислить, связана также с чувством вины за садистически-анальную инкорпорацию пениса, как будто женщина для инкорпорации пениса должна создать видимость, что предлагает всю себя вместо похищенного пениса, предлага­ет своему партнеру заставить ее саму, ее тело и ее Я, переносить обращение, кото­рое она навязывает в своих фантазиях пенису?

Грюнберже основывал свое исследование мазохизма на виновности за анальную интроекцию отцовского пениса у обоих полов, однако описанный им меха­низм не совпадает полностью с предложенным мной.

Сверх-Я женщины включает, по-моему, ряд черт, также связанных с ее идентификацией с отцовским пенисом. Не желая вступать здесь в дискуссию о том, яв­ляется ли женское Сверх-Я более сильным по сравнению с мужским (Мелани Кляйн), менее сильным (Фройд) или почти несуществующим (Ж. Лампль де Гро­от), я хотела бы просто рассмотреть одну из описанных Фройдом черт женского Сверх-Я. Фройд отмечает, что женское Сверх-Я носит менее безличный характер, чем мужское. На основании этого легко прийти к следующему выводу: женщины обладают, по крайней мере, внешне, Сверх-Я, которое бесконечно развивается, заимствуя, как банально это ни звучит, все новые черты и оставляя старые, и это каждый раз связано с влиянием их сексуального партнера. Поэтому о женщинах говорят, что они подвержены влиянию, не имеют своего мнения, изменяют соб­ственным убеждениям. Одна из моих пациенток, та, которая отказалась от чтения лекций из-за замечания, сделанного одним из слушателей, как кажется, принад­лежит к этому типу женщин, которые судят о действиях и мыслях в соответствии с суждениями, которые по этому поводу имеются у объекта. Она, похоже, не знает Закона, но знает правила, на которые можно сослаться. Фактически, эта гибкая сфера представляет интерес лишь для ее сознательного чувства вины. По ту сто­рону видимых флуктуации нет недостатка в интериоризированных запретах. Одни из этих запретов преобладает, являясь своего рода 11-ой заповедью, которую мы могли бы сформулировать следующим образом: «У тебя не будет своего Зако­на, твоим Законом всегда будет закон объекта». Мне кажется, что некоторые женщины интериоризировали это основополагающее требование, и оно всегда ста­вит их в позицию некоего дополнения.

И здесь тоже, мужские конфликты с всемогущей матерью и женские конфликты в связи с инвестицией любимого объекта удерживают женщину в ситуации частичного объекта¹.

Заключение

Можно заметить, что в выбранных мною клинических случаях, несмотря на их принадлежность к различным нозологическим единицам, прослеживается аналогичная семейная констелляция: мать в них садистическая и кастрирующая, а отец — добрый и уязвимый. Конечно, далеко не все семьи укладываются в подобную схе­му. В частности, условия могут поменяться местами: мать будет представлять со­бой доброе начало, подвергаться угрозам, а отец — садистическое начало. В этих случаях поражает то, что отцовская фигура приобретает двусмысленный харак­тер и накладывается в бессознательном женщины на фигуру фаллической мате­ри. Точно также преобладающая в описанных мною клинических случаях семей­ная констелляция, какой бы преувеличенной она не выглядела в этих случаях неврозов, тем не менее, объективирует нормальную бессознательную модель, характерную для момента смены объекта, когда плохой объект проецируется на мать, а хороший — на отца. В конце концов, именно в этой невозможности ис­правления реальностью бессознательной модели и заключается вред подобной констелляции. Первосцена представляет собой в таком случае соединение плохого объекта-разрушителя с хорошим спасающим объектом, иными словами, ужа­сающее соединение агрессивных и эротических влечений.

Отрицание необходимости соединения влечений в женской сексуальности соответствует, по-моему, отрицанию ужасающих мужских фантазмов женственно­сти и женских фантазмов по поводу собственных влечений, окрашенных чувством вины. Это попытка превратить Черного Эроса в толстощекого Купидона.

Точно так же я считаю невозможным относить все женские конфликты, связанные с отцом и его пенисом, на счет ранних конфликтов с матерью и ее грудью; это в каком-то смысле означало бы обойти радикальную трансформацию, осуще­ствляемую сменой объекта, неотъемлемую от женской судьбы.

Фройд показал, что Эдип девочки, которому способствует болезненная зависть к пенису, создает для нее гавань, тем более что девочке, уже пережившей кастрацию, больше нечего бояться со стороны матери. В результате у девочки появляет­ся тенденция к увековечиванию эдиповой ситуации. Поразительно, но женский Эдипов комплекс завершается не так, как мужской. (Родители охотно говорят, что сыновья однажды покинут их, а дочерей они отчасти сохранят.)

Не связано ли это с тем фактом, что девочка, меняя объект, стремится вырваться от матери, сталкиваясь со своей потребностью сохранить отца, предлагает себя ему в качестве парциального объекта, защищенного тем самым от матери, люби­мого отцом и вместе с тем полностью зависимого?

Мне кажется, что на самом деле девочка, укрепляя подобную позицию, находит в ней гавань лишь при условии, что она не занимает при этом места

¹ Мы снова, с совершенной очевидностью, обнаруживаем здесь позицию, описанную Симоной де Бовуар в книге «Второй пол».

матери возле отца, поскольку тогда она фактически, и мы в атом убедились, не идентифицирует себя с матерью, остается ребенком и не становится женщиной. Мы по­лагаем, что она одновременно защищает себя от кастрации, источником которой является мать, чье Место она так и не заняла. Эдипова позиция, и которой девочка действительно идентифицирует себя с матерью, чтобы вытеснить ее с того места, которое та занимает возле отца, также представляется нам не слишком-то удоб­ной. Препятствия, с которыми сталкивается девочка в этом случае, любовь к отцу и одновременно соперничество с матерью внушают достаточно страха, чтобы Эдипов комплекс девочки, так же как и мальчика, превратился в «ядро неврозов».

Мы, мужчины и женщины, рождены женщиной; мы, прежде всего, дети наших матерей. Кажется, что наши желания совпадают, и мы стремимся отменить данный факт, так сильно он нагружен конфликтами и так напоминает нам о ранней зависимости.

Миф о Происхождении, на наш взгляд, передает это желание освободиться от нашей матери: согласно ему, мужчина рожден Богом, идеализированной отцовской фигурой, проекцией утраченного всемогущества. Женщина рождена из тела мужчины. Если данный миф, вполне очевидно, выражает победу мужчины над матерью, над женщиной, которая таким образом становится его ребенком, то не в меньшей степени он представляет относительный выход и для женщины, она ведь тоже дочь своей матери. Она, похоже, склоняется к выбору в пользу того, чтобы принадлежать мужчине, быть созданной для него — а не быть самоцелью, быть его частью — ребром Адама — а не увековечивать свою «привязанность» к матери, Мы попытались показать конфликтные причины, которые приводят к тому, что некоторые женщины оказываются способными сделать выбор лишь между двумя позициями зависимости.