Статья. Брюс Финк. “Лаканианская клиническая практика”

Статья. Брюс Финк. “Лаканианская клиническая практика”

БЛ

Моя цель – предоставить в этой статье общепризнанное схематическое описание различных подходов Лакана к терапии невроза и психоза. Во-первых, я представлю его структурную модель диагностики, которая начинается с базисной идеи, что существуют хотя бы два фундаментально различных измерения человеческого существования: воображаемое и символическое. Те, кто знаком с Лаканом, знают, что его более поздние диагностические схемы включали три измерения (воображаемое, символическое и реальное), но я ограничу свое внимание пока на первых двух, которые Лакан внедряет, начиная с поздних 1940х и ранних 1950х.

Вместо того, чтобы ввести воображаемое измерение начиная с зеркальной стадии, как делает Лакан, я обсуждаю некоторые его характерные черты, начиная с крайне важного факта, что Лакан не называет его воображаемым для того, чтобы подчеркнуть иллюзорное измерение, измерение того, что на самом деле не существует, но скорее чтобы подчеркнуть важность образов, как в зверином царстве, так и в людях.

Лакан делает ударение на созидающей роли образов в зверином царстве, обращая внимание на то, что образы важны у голубей: самка развивается до сексуальной зрелости только когда видит образ другого подобного голубя (подойдет зеркальный образ или даже примитивный рисунок или контур). То же самое верно для определенных видов кузнечиков (Schistocerca). Значимый процесс развития требует видеть что-то – образ члена его собственного вида (особи) –  чтобы асоциальный кузнечик стал общительным (приспособленным к жизни в стае).

Образы также имеют чрезвычайную важность в агрессии. Как показывает Конрад Лоренц на многих примерах в своей книге «Об агрессии», особи обычно «более агрессивны по отношению к своему собственному виду, чем к какому-либо другому» (стр.15). Дарвиновское объяснение межвидовой агрессии заключается в том, что она помогает особи равномерно распределиться по всей доступной территории, чтобы не истощить запас пищи, что могло бы привести к вымиранию вида.

Когда животное видит особь своего вида, оно не обязательно становится агрессивным. Большинство животных, таких как собаки, принимают определенные позы, которые указывают на их склонность к агрессии, показывая, насколько они доминантны (например, собаки припадают к земле друг перед другом, чтобы показать подчинение). Эти позы являются знаками для других членов этого вида, указывая, что они готовы и хотят драться или что они подчиняются.[1]

Решающее значение здесь имеет визуальный размер противника. Одинокая гиена будет атаковать животных, которые меньше ее самой или кажутся примерно того же размера, что и она, но маловероятно, что она будет атаковать животных, которые кажутся намного больше. В воображаемом размер действительно имеет значение.[2]

В этом измерении другой член этого вида в целом такой же, как и первый, действующий по тем же принципам. В самом деле, нет ничего, что бы позволило одному признать другого качественно отличным от него самого; на этом уровне есть только количественное различие: другой больше и сильнее или сильнее меньше и слабее. Если другой примерно такого же размера, как и первый, то один оценивает другого в рамках того, насколько он более или менее агрессивный, чем он сам. Здесь вопрос о доминировании и подчинении: является ли другой угрозой или нет, но здесь нет распознавания другого в качестве возможно действующего по совершенно различным принципам, чем он сам.

Здесь присутствует кое- что фундаментально миметическое (обладающее мимикрией), а именно то, что один постигает мотивы другого только на основе собственных. Если один чувствует себя атакованным, то другой должен вести себя агрессивно[3], если один умирает с голоду, то другой должен быть мотивирован голодом.

Среди африканских охотничьих собак самка вида обычно имеет больше щенков  в выводке, чем у нее есть сосков, и ее молодые щенки борются за право кормления с самого рождения. Это истинная борьба за выживание, ибо те щенки, которые не кормятся, остаются маленькими и более слабыми, чем их собратья, которые вырастают большими и сильными и обычно борются и сражаются с ними, пока слабые не становятся покалеченными и умирают. Те же самые щенки могут счастливо играть и прижиматься друг к другу, когда не время для кормления, но если они голодные, то ничего не помешает им просто оттолкнуть других со своего пути, чтобы они могли поесть и выпить свою долю, даже если это толкает их на использование всей их зарождающейся силы.

Агрессия, проявленная в таких ситуациях, не знает предела – это не так, как если бы животные сказали друг другу: «Теперь очередь нашего маленького брата кормиться: это справедливо, мы уже сосали десять минут». Это не так, как если бы животные сказали себе: «Хватит дурачиться, мы действительно начинаем причинять ему боль». Нет никакого осознания в воображаемом измерении того, что другой действует по иным принципам, чем он сам, также нет и осознания пределов того, что можно сделать с соперником.

Молодой лев неохотно отодвигается от свежеубитой антилопы только потому, что более крупные львы из стаи не оставляют ему шанса. Это не дает им почетного места из уважения или почтения к старшим – такого понятия не существует в царстве зверей; другими словами, такого понятия не существует в воображаемом измерении. Воображаемое измерение превалирует  в царстве зверей.

И нет пределов в воображаемом измерении: Нет ничего, что бы сказало животному перестать делать что-то. Есть только их собственное чувство сытости или вздутия живота, которое останавливает их в еде, даже учитывая, что он может быть больше не голоден и вокруг есть другие голодные представители его вида. (Это даже случается иногда в семьях с большим количеством детей). И ничто не останавливает его, когда он кусает и калечит других животных, которые пытаются применить силу на туше животного, которое они едят, невзирая на голод, только исходя из самого размера и агрессивности незванных гостей.

Ничего, кроме инстинкта, т.е. одно животное зачастую может перестать нападать на другое животное, как только оно чувствует, что животное больше не представляет для него угрозы, поскольку оно отодвинулось достаточно далеко с его территории или достаточно изранено, чтобы какое-то время не возвращаться на это место. В случае человеческих существ, однако, инстинкт не так сильно задействован; он не руководит ими в той же степени.

Недостаток границ, характерный для воображаемого, может быть также найден и в человеческом мире. Св.Августин, которого иногда цитирует Лакан (2002, стр.114-115), упоминает двух- или трехлетнего мальчика, который побледнел от зависти, увидев как кормят грудью его молочного брата – по его мнению, кто-то другой проник на его территорию. Он еще не развил понятие деления, когда каждый имеет равное право. Даже если он в какой-то степени и сумел его развить, то это не остановило всю его ненависть.

Человек может иногда доходить до убийственной ярости, которая с большей вероятности возникнет между членами одного вида, чем, например, между ребенком и домашней собакой. Реакции животного во время охоты явно различаются этологами и биологами дикой природы от сигналов и признаков гнева, которые наблюдаются в битве внутри вида. Определенный вид рыб позволит десяти членам другого вида жить на их территории, но не позволит ни одному члену их собственного вида. Эти другие виды не соревнуются с ним за те же ресурсы. С другой стороны, дети в семье соревнуются за те же родительские ресурсы (Салловей, 1996). Родительское время, забота и любовь ограничены, и дети соревнуются друг с другом, чтобы получить их, особенно вначале. Научить детей делиться – это одна из самых сложных задач, с которой сталкиваются родители. Им приходится терпеть просьбы отнести нового малыша обратно в больницу или даже попытки за спиной родителей выбросить ребенка в мусорную корзину или «случайно» потерять ребенка в парке. Лишь немногие затруднения в жизни маленького ребенка выявляют такое количество страсти и ненависти, столько соперничества, как борьба с сиблингами.

Как страсть воображаемого к уничтожению другого, который похож на него, становится связующим звеном? Как привносятся границы поведения? В царстве зверей кажется, что инстинкт предоставляет некие границы, хотя часто их недостаточно. Например, медведь-самец часто убивает детенышей самки, чтобы самка снова стала плодовитой, даже если есть шанс, что детеныши его собственные (он не может их опознать); и если самка решительно защищает своих детенышей, он может даже убить ее, рассматривая ее как другого медведя-самца, соревнующегося с ним за репродуктивные или рыболовецкие права. Это кажется бесполезной, не охраняющей вид адаптацией. (Природа не всегда так рациональна, как некоторые биологи хотели бы думать).

Что в человеческом мире вводит пределы в межвидовой конкуренции?

2 оси: воображаемое и символическое

Позвольте мне зарисовать воображаемое измерение и попытаться лучше концентуализировать его понятие.

В иллюстрации воображаемого измерения в Рисунке 1, мы имеем собственное эго человека и всех остальных, которых человек видит вокруг себя. Это означает, что в воображаемом измерении нет разделения, которое человек делает в огромном круге людей, которых он находит вокруг себя – они все расположены на абсолютном таком же уровне.

Рисунок 1. Ось воображаемого

Что это за уровень? Это уровень, на котором некто видит их похожими на себя, мотивированными теми же вещами, что и он, и борющимися за выживание таким же образом, как и он. Здесь некто верит, что все функционируют тем же образом, что и он, независимо от вида; мотивы всех остальных такие же, как у него. Здесь нет врожденных пределов того, что может быть сделано в ходе борьбы за выживание: если некто не победит своего соперника, то соперник победит его.

Фрейд ввел измерение, которое ограничивает воображаемое в форме Эдипового комплекса. До эдипизации, когда воображаемое измерение имеет практически полную власть, ребенок борется с другими детьми в семье за родительскую любовь и внимание, но согласно теории Фрейда, ребенок борется так же решительно с одним родителем за доступ к родителю противоположного пола (всегда ли это родитель противоположного пола или всегда мать или просто зависит от ситуации – это вопрос для серьезных дебатов). В стандартной модели Фрейда в любом случае ненависть ребенка к родителю того же пола не знает границ.

Ребенок готов не только отослать в больницу или причинить боль и даже уничтожить новорожденного ребенка, который забирает на себя внимание матери. Он также готов выставить отца из дома, чтобы он мог один быть с матерью, желать, чтобы отец навсегда уехал в командировку, и он бы одолел отца, если бы знал как, и был бы достаточно силен (я использую пример мальчика, т.к. это намного проще в теории Фрейда). Даже если присутствуют положительные чувства к отцу, когда отец стоит на пути деятельности ребенка и его развлечений с матерью, то ребенок желает его смерти и может иногда его ненавидеть с такой силой, с безграничной, бездонной ненавистью, которая редко встречается за пределами детства.

Воображаемое измерение приблизительно соответствует тому, что известно в психоанализе как предэдиповое. Когда ребенок в этот момент своей жизни любит, то его любовь не знает границ; когда ребенок ненавидит, его ненависть не знает предела. Здесь нет такой вещи, как двойственное отношение; ребенок не мучается конфликтующими чувствами, которые могли бы заставить его колебаться между одним способом действия и другим, настолько противоречиво, насколько может быть его поведение от одного до другого момента. Он может обниматься с матерью в один момент и впасть в гнев по отношению к ней в следующий момент, но один момент не смягчается или заражается памятью о страсти, пережитой в предыдущий момент. Нам не нужно ссылаться на предэдиповое как на стадию, т.е. что-то, что человек может «переживать» и вскоре «вырасти из этого». Нам будет проще думать о нем как об измерении: измерение воображаемого, как в нижеследующей таблице:

Измерения                                       Стадии

1.Воображаемое                          предэдиповая

Эдипизация привносит уровень сложности в чувства человека практически о каждом, вследствие того, что она создает бессознательное. Когда случается эдипизация (предполагая, что она происходит), у человека есть его сознательные чувства наряду с бессознательными чувствами (скажем так), и это приводит к элементу амбивалентности или смешанных чувств практически во всех отношениях человека с окружающими. Страсти человека становятся умеренными, смягченными и ограниченными в количестве, даже если они становятся более растянутыми во времени – например, недовольство, которое в возрасте двух лет могло продолжаться две минуты, может сейчас продолжаться два дня, хотя его интенсивность, скорее всего, меньше.

Вместе с эдипизацией,- которую не следует ассоциировать с точным периодом  времени, как Фрейд иногда пытался предложить, обычно указывая на период между возрастом трех и пяти лет – появляется качественное отличие между определенными людьми и другими людьми в окружающем мире. Теперь существуют разные типы людей, разные типы других: тип, похожий на него самого, с которым человек открыто борется, соперничает и соревнуется, и тип фундаментально Другой или иной тип, который человек должен уважать и почитать (внешне и до определенной степени внутренне). Лакан предлагает специальную терминологию для этого: другой с маленькой буквы «д» против Другой с прописной буквы «Д». (см. Таблицу 1)

Таблица 1.

Характеристики Лаканианских Измерений

Тем не менее, даже отношения человека с другими, похожими на него, изменяются в этот момент времени, ибо с появлением этого нового измерения опыта, устанавливаются границы на все связи человека с другими людьми – границы, могущие принять форму заповедей, правил и законов, которые повторяются человеку его родителями и делаются внутренними в форме суперэго[4]. Эдипизация – это момент, в который, как утверждает Фрейд, суперэго формируется долговременным образом: формируется голос сознания, когда человек берет в себя то, что было вначале голосом его родителей. (Это момент, в который нам внушается непреложная  неприкосновенность человеческого существования)[5].

Я ничего не сказал о том, как эдипизация на самом деле происходит, кто ее агент  или почему она происходит. Я просто пытаюсь обрисовать два измерения, которые мы встречаем в человеческом опыте, и рассмотреть эффект одного и второго.

Позвольте мне сейчас проиллюстрировать второе измерение (см. Рисунок 2).

Рисунок 2. Схема L (оси воображаемого и символического)

Это одна из самых ранних диаграмм, которые приводит Лакан (1988, стр.243) (здесь я упростил ее). Мы сразу же должны отметить, что способ, которым Лакан рисует схему L предполагает, что символическое пересекает воображаемое измерение, что оно устанавливает границу в определенном смысле. Перед появлением символического отграничение меня самого (эго) неясно; нет обязательного барьера между тем, что я называю «я» и что я называю «ты» (эго), поскольку я воспринимаю и конструирую тебя только на основе моего самовосприятия  и самопостроения. Я предполагаю, что если я злюсь, то и ты должен злиться, и когда ты падаешь, я плачу так, словно это я упал. Лакан называет это транзитивизмом, заимствуя термин у Вернике и Блелера[6].

Согласно Лакану, транзитивизм появляется только в очень раннем возрасте, поскольку границы эго, как их часто называют, – т.е. границы между мной и другим человеком – еще не очень четкие; еще не был установлен предел. Как только установилась граница (лимит, предел) через эдипизацию, транзитивизм заметно снижается, если не исчезает полностью. После эдипизации я могу сопереживать моему брату, когда он падает, или моему лучшему другу, когда он порежется, но я не реагирую, как словно то же событие случилось со мной. Другими словами, я не «чувствую его боль» (или радость) так же, как я чувствовал ее до эдипизации.

Временами мы способны поставить себя на место другого, но после эдипизации, это становится более напряженным процессом для многих из нас, не спонтанным, как это было раньше. Перед этим я использовал другого как модель для себя. Я не знал, где прекращался он и начинался я. Теперь, вдруг мы различаемся больше, возможно безнадежно, непоправимо различные; в самом деле, я могу захотеть отменить то, что было сделано, и обрести более близкую, тотальную связь с другими. У меня может быть ностальгия по менее изолированным временам, до картезианского когито, по руссоистическому (от Руссо) естественному состоянию.

Психотик, с другой стороны, с которым не произошла эдипизация, вполне может продолжать чувствовать боль другого как его собственную. Одна из моих психотических анализандов чувствует, что она в определенной степени умирает, когда преступнику в том штате, где она живет, делают смертельную инъекцию. У психотиков транзитивизм продолжается бесконечно.

Поэтому психоаналитическая работа с психотиками нацелена, с точки зрения Лакана, на усиление эго – укрепить границы эго, сделать явным, где кончается эго психотика и начинаются эго других людей – в то время как психоаналитическая работа с невротиками нацелена на ослабление слишком прочных границ эго, освобождая место в эго для того, что прежде было бессознательным (т.е. Другое). Это радикально отличающиеся проекты, для которых предусмотрены разные методики; я опишу только некоторые из них.

Другой

Что это за новый тип Другого, создаваемый эдипизацией – т.е. символическим порядком – который отличается от другого, как я сам? Во-первых, этот новый Другой, кажется, действует согласно мотивам, которые отличаются от моих собственных; другими словами, между нами есть качественные различия, а не только количественные. Этот Другой действует на основе знания, которого у меня нет. Одним словом, этот новый Другой – непроницаем (непонятен). Тогда как другой, похожий на меня, – также известный как сходный (англ. semblable), поскольку он или она походит на меня или кажется таким, как я – прозрачен, в том смысле, что его или ее мотивы кажутся мне ничем не отличающимися от моих собственных и, следовательно, такими же понятными мне, как и мои собственные мотивы; этот Другой с прописной Д кажется движим иными силами, иными мотивациями, иными желаниями. Этот новый Другой вовлечен в мир, который выходит за пределы семьи, детской комнаты  и школьного двора, которыми в каком-то смысле ограничен мой собственный мир ребенка; он вовлечен в мир, находящийся за пределами кругозора, за пределами моего необузданного воображения. Здесь есть что-то неизвестное, что-то загадочное, что-то непроницаемое. Этот Другой знает что-то о мире, чего я не знаю; этот Другой обладает знанием о вещах, которым не обладаю я (в самом деле, этот Другой является моделью того, что в некоторых религиях называют всезнающим или всеведущим Богом).

Когда вы обнаруживаете, что ваш пациент предполагает, что вы, аналитик, обладаете неким знанием, которым не обладает он или она (и не просто знанием о том, какие лекарства лучше действуют в каком случае), вы можете быть вполне уверенным, что пациент вас располагает как второй тип другого – т.е. как Другой с прописной Д. Знание, которым, как предполагают пациенты, мы обладаем, часто довольно неестественно: знание о том, что определенный элемент сна может означать, прежде чем мы даже услышим ассоциации пациента; знание о том, какое  событие или цепочка событий могли вызвать определенный симптом у пациента –  вещи, которые мы обычно вообще не можем знать без нескольких лет работы с пациентом, однако пациент все равно может приписывать их нам,  начиная с самой первой сессии.

Как утверждает Лакан, «эта иллюзия… заставляет субъекта поверить, что его правда уже присутствует в нас, что мы знаем ее заранее» (стр.308). Это стало источником широко известного понятия Лакана, что пациент воспринимает аналитика как субъект, который должен знать (стр.230-243), как субъект, предположительно знающий, что беспокоит его или ее, каков тайный первоисточник этого заболевания, и как его исправить.

Эта вера в мудрость (бесконечное универсальное познание) аналитика может быть замечена в мимолетном замечании – «Но ведь вы уже раньше все это слышали» – или в комментарии, который может сделать пациент после погружения в молчание, и когда аналитик спрашивает его, «Что приходит вам на ум? (что происходит в вашем мозгу)»: «Мне интересно, что вы обо всем этом подумали».

Если мы уделим пристальное внимание таким заявлениям и сделаем все возможное, чтобы выведать подобные мысли, даже когда они еще не превратились в утверждения, то мы будем поражены полным их отсутствием в некоторых случаях. Другими словами, мы осознаем тот факт, что некоторые пациенты просто не выражают озабоченность тем, что мы, терапевты, знаем или думаем. Тогда как один класс пациентов неоднократно упоминает, что они беспокоятся, что мы считаем их сумасшедшими или думаем о них плохо, другой класс, казалось бы, вообще не озабочен такими вопросами. Хотя этот последний класс может задумываться о своем собственном психическом здоровье или о том, сходят ли они с ума, переломный момент заключается в том, что они не задумываются, считаем ли мы их сумасшедшими[7].

Они могут думать, что мы каким-то образом можем помочь – что мы приносим пользу, когда мы рекомендуем сменить работу, больше спать, перейти на другую диету или что угодно – но они не приписывают нам никакой особый инсайт или знание, касательно их детства, внутренних конфликтов, или истинных чувств, ибо, по их мнению,  мы фундаментально не отличаемся от них, для них мы другие, но не Другие. Качественно мы не отличаемся; здесь есть только количественное различие.

Здесь мы имеем простое средство, благодаря которому мы можем оценить, существует ли символическое измерение для определенного  пациента. Согласно Лакану, есть взаимоотношение между символическим измерением и знанием. Конечно, существует отношение между воображаемым и образом, и символическим и языком, но это не настолько очевидно, как может показаться. Вначале это может быть любопытным, но давайте попробуем здесь извлечь некоторые клинические проявления.

С эдипизацией создается бессознательное: часть меня самого становится непонятной для меня. Когда мои родители заставляют меня установить границы моего поведения по отношению к моим братьям и сестрам, например, часть моей ненависти к ним становится подавленной – вдруг я становлюсь слишком милым с ними, возможно, даже слишком ослепленным любовью. С подавлением части моей любви к родителю противоположного пола теперь я могу проявить в основном ненависть к этому родителю или немного любви и немного ненависти. Моя прежняя ненависть к мешающему родителю может теперь превратиться в любовь или в смесь любви и ненависти.

Через введение амбивалентности, из-за существования сознательных желаний наряду с бессознательными желаниями, я не всегда знаю, чего хочу, я не всегда знаю, почему я делаю то, что делаю – на определенном уровне я чувствую, что часть знания обо мне самом недоступна для меня. Однако, в то же время я склонен полагать, что недоступное для меня знание доступно кому-то или чему-то другому. Есть такое выражение «А Бог его знает!», оно предполагает, что это знание находится в чем-то за пределами меня, в чем-то, что превосходит меня. Это знание можно найти в другом месте, которое часто идентифицируется или переносится на аналитика, как только начинается анализ.

Другими словами, знание, которое кажется мне недоступным, все еще существует, но в ином органе, ином месте или человеке. Будучи анализандом, я не говорю себе: «Это знание на самом деле содержится внутри меня в моем бессознательном», вместо этого я приписываю это знание какому-то всезнающему Другому. Даже когда мне становится ясно, что у моих родителей нет ответов на все, я склонен верить, что кто-то другой может ими обладать, что какая-то высшая сила должна обладать ими. В этом смысле я помещаю знание о себе, которым я не владею, в Другого, и когда я иду на анализ, я путаю своего аналитика с этим всезнающим Другим.

Это не должно подразумевать, что любой, кто верит во всемогущего Бога, автоматически является невротиком. Главный вопрос в том, может ли это предположение о знании объекта,быть перенесенным на аналитика, другими словами, способен ли пациент рассматривать своего аналитика как всезнающего Другого. Эта способность пациента помещать аналитика на место знания позволяет нам исключить психоз.

 Однако, пациент может лишь потенциально сделать это, если аналитик позволяет этому произойти, когда он не протестует по поводу того, что он или она неосведомлен и знает лишь то, что пациент говорит ему или ей; в наше время этот маневр используется повсеместно многими современными терапевтами в надежде устранить отношения власти, свойственные терапевтической ситуации, в надежде преуменьшить иерархические отношения, установленные между предполагаемым научным предметом знания и незнающим пациентом.

Я хочу сказать, что такие маневры неизбежно приводят к провалу, ибо может случиться одна вещь из двух: либо (1) пациент считает, что терапевт излишне протестует, потому что отношения определены социально и неразрывно определены в его или ее мозгу как иерархические, и пациент начинает думать, что терапевт просто отрицает реальность терапевтической ситуации, или (2) пациент признает понятие, что терапевт ничего не знает, и ему не удается проецировать место недоступного знания на терапевта; из-за этого недоступное знание пациента ни с кем не идентифицируется – иными словами, некуда двигаться в терапевтической ситуации, некому воплотить его. Это обычно означает, что терапия становится местом, где бессознательное, состоящее из этого недоступного знания, просто игнорируется.

Предоставив себя анализанду в качестве места для знания, терапевту не нужно принимать позицию хозяина знания, одеваться как Месмер с каппой и падогом, и произносить кажущиеся мастерскими интерпретации. Это, скорее, вопрос ни принятия, ни отрицания проекции анализанда о знании, ни заявления о знании или незнании. Такая позиция позволяет невротическому пациенту, с которым произошла эдипизация, путать аналитика и место знания.

А как насчет случаев, при которых эдипизация не произошла? В этом случае, не было образовано разделение между сознательным и бессознательным, и если я начну задумываться, почему я поступил так или иначе, почему я чувствую себя тем или иным образом, или почему я стал таким или иным, то вещи остаются на уровне загадки (англ. enigma). Я не предполагаю, что кто-то другой знает, почему и, следовательно, я не проецирую это знание на кого-то другого; я не полагаю, что знание, недоступное мне, может быть найдено в ком-то или чем-то другом, в какой-то другой точке.

Здесь нужно провести фундаментальное диагностическое разделение: невротики – это люди, для которых символическое измерение осуществилось, а психотики – это те, для кого символическое измерение не осуществилось (см. Рисунок 3).

                Психоз                                                                                                               Невроз

Рисунок 3. Психоз и невроз

Я надеюсь, что уже ясно то, что в определенных случаях очевидные ключи к разгадке диагноза пациента на этом структурном уровне, могут присутствовать с самого начала, и во многих случаях после небольшого количества сессий. Нужно признать, что обычно гораздо легче распознать присутствие символического измерения, чем его отсутствие; ибо терапевт может всегда задавать себе вопрос, что возможно он или она пока что не преуспели в извлечении убедительных знаков символического измерения. Тем не менее, я надеюсь привести «положительные признаки» отсутствия символического измерения, которые могут оказаться полезными при дифференциальной диагностике.

Два разных способа говорить на языке

Вместо того, чтобы обсуждать, почему родители ребенка и большее окружение ухитряются обеспечить символическое измерение (сложную тему, которую я обсуждал в другом месте, Финк, 1995, 1997), я бы хотел перейти к значениям присутствия или отсутствия символического измерения  в манере речи людей. Ибо психотики – те, у кого символическое измерение еще не было установлено – говорят иначе, чем невротики. В самом деле, я считаю, что существуют два абсолютно разных способа говорить на языке: невротический способ (при котором присутствует как воображаемое, так и символическое измерения) и психотический способ (при котором присутствует только воображаемое измерение).

Я говорил, что когда ребенок усваивает запрет на определенное обращение с его сиблингами и на владение родителем противоположного пола, происходит подавление.  Желание ребенка быть с этим родителем не исчезает полностью, оно не выдирается с корнем. Согласно Фрейду, оно подавляется, и подавленное продолжает существовать и оказывать определенное влияние, хотя и не таким же образом, как сознательные желания. Подавленные желания проявляются в оговорках, небрежных действиях и т.д. То, что подавляется, продолжает возвращаться.

Оговорки

Оговорка случается, когда во время речи бессознательно желание перебивает сознательное намерение человека сообщить что-то, в результате чего человек говорит что-то часто абсолютно противоположное тому, что он собирался сказать, хотя еще чаще он в итоге говорит что-то, главным образом отличное от того, что он имел в виду. Когда человек ассоциирует на слово или слова, которые он ненамеренно произнес, это в направлении, отличном от того, в котором человек намеревался идти. Поэтому работа с оговорками может быть очень полезным инструментом в аналитической работе с невротиками: это уводит нас за пределы того, о чем анализанд уже подумал и что он осознавал – другими словами, это уводит нас за пределы истории, поскольку он или она уже понимают это как что-то иное.

Однако, там где не произошло внедрение родительских запретов, нет подавления желаний. Те виды желаний, которые невротик попытался бы скрыть, зачастую свободно открыты у психотического анализанда, который не чувствует неловкости относительно них или нежелание обсуждать их (хотя бы для тех психотиков, которые еще не прошли через психиатрическую мельницу и еще не осознают, что если они скажут определенные вещи, то их вынужденно госпитализируют, другими словами, они еще не научились не произносить их). Строго говоря, у психотиков нет бессознательного, нет подавленного.

В работе с психотиками в первую очередь надо отметить,  что они практически не делают оговорок. Невротический пациент типично делает несколько оговорок в ходе одной сессии и зачастую намного больше, чем мы могли бы изучить в процессе одной консультации. С  другой стороны, с психотиками я часто нахожу, что даже когда я слушаю очень внимательно, то случается только одна оговорка в месяц или даже реже. Кажется, что ничто не пытается настойчиво прорваться откуда-то; ничто не пытается преодолеть подавление.

Больше того, продуктивность в подчеркивании оговорок в терапии сильно различается с невротиками и психотиками. Невротики обычно могут с той или иной степенью подсказки проассоциировать на оговорки, предоставить ассоциации, которые показывают, почему появилось ненамеренное слово, даже если вероятность, почему оно появилось, не достигнута. С другой стороны, с психотиками очень мало можно выявить путем ассоциаций на оговорки, и намерения и желания, которые прежде были скрыты из виду в терапии, редко открываются в такой дискуссии. Очень мало материала извлекается таким образом.

Такие легко обнаруживаемые бессознательные структуры, как оговорки, которые можно услышать как в обычном разговоре, так и в терапии с небольшим количеством практики, могут быть важным инструментом для диагностики невроза или психоза. На самом примитивном уровне это может помочь нам не брать психотических пациентов в терапию, если мы не чувствуем себя комфортно при работе с ними, что позволит нам передать их коллегам, более подкованным для работы с ними. Ибо вместо того, чтобы обобщать психоаналитическую методику таким образом, чтобы она подошла для работы и с невротиками, и с психотиками, Лакан полагает, что в различных случаях должны использоваться разные методики.

Каким типом «другого» является аналитик?

Когда отсутствует символическое измерение, знание не приписывается аналитику, как при неврозе. У психотиков нет спонтанного впечатления, что мы должны видеть что-то в том, что они сказали, чего они сами не видят, что является абсолютной классикой у невротиков. Если мы намекнем, что использованное ими выражение было двусмысленным и может быть интерпретировано различными способами, они часто оспаривают это и не желают признать правомерность того, что мы видим что-то в ненамеренно сказанном ими. Невротик раздражается на нашу инсинуацию или ликование, что мы его раскусили на определенном уровне, но редко будет оспаривать потенциально двусмысленную природу сказанного им – особенно после определенной длительности терапии. Невротик не скажет: «Нет, то что я сказал, было очень ясным, и грамматически не допускает никакого неправильного истолкования или вообще какой-либо иной интерпретации». Он, скорее всего, не будет отрицать возможность какой-либо неопределенности (омофонической или грамматической).

Невротик вполне может попытаться быстро сменить тему, когда мы подчеркиваем двусмысленность, соскальзывая со словесной ассоциации на связанное выражение или мысль, которые меньше заряжены, чем те, которые мы подчеркнули. Но это защитное средство может быть понято как показатель того, что пациент слышал или уловил то, на что мы намекали на определенном уровне – иными словами, отрицание или уклонение подразумевает признание или подтверждение на некотором уровне. Отметим, что это вообще не случается в психозе – нет очевидного отрицания, уклонения или защиты, но, скорее, есть неспособность уловить, куда мы клоним, непонимание и смущение. Если мы будем настолько бестактны, чтобы настаивать, то психотик может почувствовать, что мы его преследуем , и почувствует себя крайне некомфортно. В терапии невротик часто приходит к тому, что самая полезная вещь во всей терапии – это когда мы слышим что-то, чего не слышал он сам, когда мы подчеркиваем оговорку или неопределенность, или «непреднамеренное» двусмысленное выражение. Позвольте мне привести несколько примеров.

Одной моей женщине-анализанду приснился сон, в котором ей на работе дали новый кабинет, вся ее офисная мебель и документы были перемещены в ходе этого сна, и она продолжала повторять фразу: «Меня передвигают». Конкретно с этой женщиной-анализандом было достаточно просто вытащить эту фразу из контекста и поместить ее в более широкий контекст вещей, о которых она говорила в течение нескольких недель в терапии: ее собственное сомнение в том, может ли ее нынешний бойфренд «сдвинуть» ее в эмоциональном и сексуальном смысле. Была возможность играть на разных значениях этого выражения и, таким образом, вычленить ее желание быть «сдвинутой», если не нынешним бойфрендом, то другим.

Такой маневр не был бы возможным или был бы крайне безрезультатным, если бы пациент был психотиком. Почему? Потому что работа с невротиком требовала от нее способности извлечь пользу из буквальных и фигуральных значений выражения «быть сдвинутой». С другой стороны, психотики «слепы к метафоре». Кто-то может успешно дать им понять незнакомые метафоры, если объяснить им подробно, но невротик обычно постигает их довольно спонтанно. Мы не пытаемся сказать, что психотики не используют метафор, которые уже являются частью языка, как делают все окружающие, но, скорее, говорим, что они не могут одновременно услышать буквальные и фигуральные значения метафоры.

Язык двусмысленен

Мы можем предоставить миллион таких примеров из нашей работы с невротиками, но позвольте мне привести немного другой пример, где суть не столько в двойном смысле выражения, сколько в гомофонии (одинаковом звучании).

Один из моих анализандов сказал, что ему пришла в голову мысль о том, что если женщина, в которой он был заинтересован, нашла бы кого-то другого, прежде чем он бы сделал шаг, он был бы «развалиной» (англ. wreck). Учитывая то, что его интерес к женщинам был продиктован интересом, который проявляли к этой женщине другие мужчины, я услышал слово «развалина» также по-другому: «поднимать» (англ. erect). Пациент был зациклен, когда я в ответ повторил слова «you would be erect» («у вас встанет») и счел это очень полезным вмешательством; мы никогда не должны недооценивать важность желания другого человека при выборе объекта обсессивной привязанности(Финк, 1997, стр.142). Этот анализанд никогда не отдавал себе отчет, что такой тип треугольника, как в оригинальной эдиповой конфигурации,  включающий соревнование с другим мужчиной, и раньше играл роль в его любовной жизни.

Если бы пациент был психотиком, он, скорее всего, подумал бы, что я просто неправильно понял его слова. Поскольку психотик принимает слова буквально, мы не можем запросто немного изменить их или немного соскользнуть с одного звука на другой, очень похожий звук. С невротиком мы можем сказать, что его выбор слов был, возможно, продиктован схожими по звучанию словами, и даже если не продиктован, то подвержен влиянию или поддержан такими схожими по звучанию словами. Даже если человек не верит, что может быть некая причинная связь между «erect» и «wreck», польза от обыгрывания подобных гомофоний зачастую заслуживает рассмотрения с невротиками, и, как правило, будет бессмысленной с психотиками.

Такие особенности психотиков в подходе к языку обобщены довольно-таки туманным термином в современной психиатрии, где речь психотика называется «твердой». Этот термин, конечно, передает аспект речи психотика, но он противопоставляет ее плавности речи невротика, что, по моему мнению, придает неправильное значение. Мы не должны путать защиту или сдержанность с психотической речью. «Твердый» также подчеркивает отсутствие воображаемого, а это необязательно так в отношении психотической речи. Более существенное различие заключается в способности видеть только одно значение против множества различных значений в одном речевом отрывке. Это приводит нас к связи между речью и значением – в лингвистических терминах, между означающим и означаемым – которая сильно различается в неврозе и в психозе.

Означающее – это то, что вы слышите, когда кто-то говорит: иными словами, означающее это в основном звуки, производимые говорящим пациентом, а означаемое, это то, что эти звуки означают. Судебный стенографист записывает звуки слов, и эти звуки могут иногда быть разделены по-разному, что делает смысл текста неясным (должен ли звук, который можно написать как «дисциплинированные ответы» (англ. disciplines answers) быть понят вместо этого как «дисциплинированные танцоры» (англ. discipline dancers) – это словосочетание было произнесено на сессии одним моим анализандом). «Лента звука», как называет ее Сосюр, может быть разбита различными способами в определенных случаях.

Но для психотика смысл и звук, означающее и означаемое, неразделимы: означающие, которые психотик намеревался произнести, неразрывно связаны в его мозгу со смыслом, который он собирался при их помощи передать. Здесь не может быть никакого другого значения в том, что он сказал, чем то, что он намеревался сказать, никакого другого способа прочитать одни и те же слова иначе или разрезать «ленту звука» по-другому, чтобы она означала что-то еще. Означаемое и означающее здесь спаяны и скованы вместе, между ними не может быть пробела. Психотик не может сказать одно, а иметь в виду другое.

С другой стороны, невротик чувствует, что ему часто не удается передать при помощи речи то, что он имеет в виду. У него в уме есть идея, и он может запросто считать, что он не смог адекватно передать ее при разговоре с кем-то другим. Он сказал примерно то, что хотел сказать; его слова каким-то образом не выразили идею, которая была им задумана.

В общем, мы можем сказать, что для невротика существуют два фундаментально различных уровня – слово и значение, означающее и означаемое, и они могут быть не настолько тесно связаны, как ему бы хотелось:

• То, что он говорит, в итоге оказывается двусмысленным, и он и его собеседник оба понимают, что то, что он говорит, можно понять по-разному.
• То, что он имеет в виду, не так легко облечь в слова, и он часто фрустрирован своей неспособностью излагать правильно, страстно и элегантно, сделать мысль справедливой[8].

Для психотического анализанда нет пробела между значением и выражением. Психотик не может сказать одно, а иметь в виду другое. Поэтому в речи психотика нет такой вещи, как ирония! Для невротика язык имеет два лица – невротик может сказать одно, а иметь в виду другое – но для психотика язык имеет только одно лицо. Невротик осознает свою способность намеренно использовать язык, чтобы обмануть другого, говоря абсолютно противоположное тому, что он имеет в виду или, используя иронию, чтобы намекнуть на абсолютно противоположное тому, что означают его слова семантически. Как-то раз в Париже я пошел в булочную и вытащил из кошелька сумму, эквивалентную банкноте в десять долларов, чтобы заплатить за буханку хлеба; женщина за прилавком сказала мне: «Вы не можете заплатить большей банкнотой?», все это время явно желая получить меньшую. (Этот пример говорит многое о французских хозяевах магазинов, равно как и об ироническом использовании языка!)

Двуличное использование языка недоступно психотику, который не задействует иронию. Двойственность, которую язык предоставляет невротику – социальное использование языка, чтобы быть очень вежливым, когда на самом деле злишься на кого-то, или говорить самые сладкие вещи, сгорая от гнева – недоступна психотику.

Одно из следствий этого – то, что психотик обычно не видит разницы между внешней персоной (или социальной личностью) и внутренней личностью. Людвиг Второй Баварский, например, не мог видеть разницы между актером в его роли на сцене и его поведением в реальной жизни; если человек играл благородного на сцене, он должен был быть благородным в реальной жизни – немецкий правитель не мог провести различие.[9] Он даже пошел настолько далеко, что запретил одну пьесу к показу, когда услышал, что «благородный актер» будет в ней играть роль злодея. Для Людвига Второго не могло быть разделения между персоной (или публичным лицом) и внутренней личностью, никакого различия между социальным фасадом и внутренним ядром.

S             персона или публичное лицо

S             внутренняя личность

Не было смещения между означающим (S) и означаемым (s) и, следовательно, не было пробела между эго человека (фасадом) и бессознательным (внутренним ядром).

Этот разрыв, однако, огромен при неврозе. Невротик будет обескуражен несоответствием между его образом (в зеркале или на фотографиях, или даже в том, как другие его воспринимают) и тем, каким он себя чувствует. Невротик практически всегда характеризует себя как подделку или лицемера  на определенном уровне: люди верят, что он представляет из себя что-то, чем он не является или не видят в нем то, что есть на самом деле. В его мире смещение между означающим и означаемым угрожающе велико.

Невротику обычно довольно просто установить движение смысла в зависимости от конкретного произношения (что я здесь обозначу буквой S, для обозначающего); это движение отражено в следующей формуле смещением или замещением от s1 к s2, к s3 – т.е. от первого означаемого ко второму означаемому, к третьему означаемому.

          S____         

s1 – s2 – s3

Для психотика, с другой стороны, S и s1 склеены вместе, и s2 и s3, упомянутые аналитиком, скорее всего, не будут приняты анализандом в качестве значений S.

Однажды мужчина пришел ко мне в терапию, после того, как покинул своего предыдущего лаканианского аналитика, с жалобой, что тот аналитик всегда подчеркивал слова, которые использовал этот мужчина, и их двойные значения, которые мужчина был не в состоянии понять и находился в тревоге. Его предыдущий аналитик, безусловно, не смог осознать, что мужчина был психотиком. Когда мы сомневаемся в диагнозе пациента, мы можем иногда попытаться подчеркнуть некоторые двусмысленные фразы, использованные пациентом, чтобы посмотреть, как он это воспримет, но мы, безусловно, не должны вводить это в привычку в тех случаях, когда это не приводит ни к чему полезному. После того, как я несколько раз подчеркнул двусмысленные фразы или произношение с одним моим пациентом, чья история склоняет подозревать наличие психоза, и обнаружил, что это ни к чему не ведет и, возможно, даже расстраивает пациента, то разумнее было прекратить это и принять как еще одно подтверждение психоза.

Двусмысленная фразировка и игра на множественных значениях слов и фраз являются сутью большой части юмора, в частности каламбуров. Когда вначале используется слово в одном контексте, а затем в другом, и при этом оба контекста имеют совершенно различные значения, то это приводит к смеху. Однажды я был в лесничестве в горах Голубого хребта в самой середине ливня, который шел весь день, и, чтобы скоротать время, престарелый лесник  рассказал мне, что в юности ему здорово везло с женщинами, как он выразился, и один из его ревнивых друзей сказал, что ему стоит стать метеорологом. Когда он поинтересовался, почему так, его друг ответил, что он всегда казался способным сказать «будь то» (англ. whether»). Шутка лесничего, безусловно, обыгрывает два различных значения звуков, которые можно записать либо как «whether», либо как «weather» (от англ. «погода»). Даже если этот пример, скорее, можно отнести к «анекдоту», большая часть юмора основывается именно на таких двусмысленностях.

Психотики напрочь лишены юмора! Они могут смеяться зло, быть саркастичными, или смеяться, подражая окружающим, но игра слов и двойное значение ни к чему не приводит в их случае. Невротики могут иногда смеяться над двусмысленностями, которые они сами за собой замечают (или даже над тем, что только собирались сказать),но  этого не происходит с  психотиками.

Значение определяется на месте Другого

Даже невротик, который сначала отказывается поставить аналитика в позицию авторитарной фигуры или Другого, в итоге почти вынужден расположить так аналитика, который с самого начала терапии сидит молча почти все время и позволяет пациенту говорить.

Почему так происходит? Потому что, как большинство из нас до определенной степени понимает, имеет ли смысл то, что мы говорим, обычно определяется человеком, к которому мы обращаемся. Мы сами можем почувствовать, что мы говорим осмысленно, но без какого-либо одобрительного или понимающего жеста – что в повседневном мире человеческих отношений и профессиональных встреч предполагает кивание или качание головой – через какое-то время мы можем почувствовать необходимость остановиться и попросить подтверждения. Другими словами, мы полагаем в каком-то смысле, что значение образуется в каком-то другом месте, а не в нас самих, месте, которое обычно включает другого человека, который слышит или слушает (или кто иногда слушает без желания слышать…).

То, что для меня значит что-то, что я говорю, необязательно значит то же для вас. Учителям хорошо известно, что когда они считают, что передали что-то очень ясно своим студентам, это вовсе не так – студенты услышали обратное или совсем иное. Наверное, у всех аналитиков был опыт, когда они говорили что-то во время сессии, и в ответ слышали то же самое от анализанда на последующей сессии, но в совсем иной форме – анализанды часто придают тому, что мы говорим, совсем иное значение, чем предполагаемое нами. Политики рано в своей карьере понимают, что все, что они скажут, будет понято сотней разных способов, обычно отличных от намеренного; они с болью осознают снова и снова, что смысл назначается слушателями, а не оратором.

Однако, психотик не думает, что смысл определяет слушатель; по его мнению смысл определяется самими словами, которые не могут означать ничего кроме того, что он в них вложил.

Признание и смысл в Другом

«В безумии любого рода мы должны распознать… отрицательную свободу вида речи, которая перестала пытаться обрести признание».                                                 Лакан (2002, стр.279)

Говоря с аналитиком, невротик хочет быть понятым и верит, что его можно понять, даже если он не всегда выражается правильно или говорит больше или меньше того, что подразумевал.

Разделяют ли психотики такое чувство или убеждение? Я бы сказал, что нет, что вещи в психозе действуют иначе. Ибо факт в том, что для того, чтобы быть понятым кем-то, значит в определенном смысле быть признанным этим человеком – в самом деле, мы часто ошибаемся в использовании самого термина «понимание» от идеи, что кто-то схватывает смысл того, что мы говорим, к идее, что кто-то соглашается с нами: следовательно, быть понятым значит то, что кто-то с вами соглашается, сочувствует вам или принимает вашу сторону. Когда кто-то не переходит на нашу сторону, мы часто говорим: «Но вы все еще не понимаете того, что я говорю». Когда кто-то переходит на нашу сторону, когда кто-то принимает или одобряет нашу точку зрения, мы чувствуем себя признанным этим человеком, принятым.

Однако, кажется, что психотик не стремится быть признанным Другим, быть полностью понятым Другим. Одна из вещей, которая очень часто возникает в работе с невротиками, заключается в том, что с самого начала пациент хочет привести своего супруга или любовника, чтобы аналитик смог реально увидеть, в чем трудность. Пациент чувствует, что аналитик должен познакомиться с этим невозможным партнером, чтобы понять, полностью постичь и посочувствовать его трудному положению в жизни.

Если аналитик откажется встретиться с партнером, невротик может прибегнуть к использованию фотографий, магнитофонных записей, писем и т.д. в качестве доказательства его или ее трудного положения. По мнению пациента, каким-то образом аналитик должен почувствовать то же самое, что чувствует пациент, увидеть вещи в точности с той же перспективы, с которой их видит пациент, чтобы аналитик мог полностью оценить затруднительное положение пациента. (Это часто сопровождается заявлением, что терапия нужна в реальности не пациенту, но скорее партнеру.)

Практически ничего из этого не происходит в психозе. Редко, если вообще, появляется опасение со стороны психотика, что его или ее описание ситуации неадекватно передало аналитику правильную оценку трудного положения пациента – в самом деле, аналитик зачастую гораздо больше переживает о ситуации пациента, чем сам пациент. Невротик хотел бы убедить аналитика в определенном виде личной драмы, которую, как ему кажется, аналитик воспринимает слишком легко, в то время как психотик больше склонен прозаично изложить ситуации, которые шокируют и беспокоят аналитика. Для психотика его собственные слова всегда адекватно передают то, что он хочет сказать. В то время как невротик чувствует, что аналитик не осознает, насколько все ужасно в его ситуации, психотик, казалось бы, не осознает, насколько ужасно его ситуация звучит для аналитика!

Конечно, для аналитика важно показать определенную долю удивления и скептицизма касательно рассказанной невротиком истории, ибо часть этой истории обычно  не рассказывается, что возможно не так очевидно оправдывает возмущение или чувство несправедливости у невротика. Невротик оставляет массу вещей без внимания, иногда намеренно, иногда непреднамеренно, потому что они неизвестны ему. Издавая звуки или делая жесты удивления, аналитик часто способен извлечь из невротика больше подробностей, деталей, которые в определенной степени  снижают потребность невротика в том, чтобы аналитик с ним соглашался. Здесь есть принятие идеи, что смысл назначается аналитиком, а не сознательным намерением в речи пациента.

Подобные жесты и звуки скептицизма, или непонимания или того, что вы находите что-то удивительным, противопоказаны в работе с психотиками. Если их повторяют довольно часто, то может возникнуть определенное чувство преследования, так же как и ощущение, что аналитик не принимает достоверность психотика или его честность. Намекая, что можно сказать что-то еще, возможно, другую сторону истории, аналитик указывает на какой-то другой мотив, другой ход мыслей, которого там просто нет. Повторяющиеся попытки аналитика выявить этот иной мотив или ход мыслей – это иное пространство, которое при работе с невротиками ассоциируется с бессознательным, скорее всего дестабилизируют пациента, возможно двигая в сторону введения третьего термина там, где нет места для одного. Это равносильно попытке поставить что-то в «символическую оппозицию» (Лакан, 2002, стр.577) к воображаемому: одним словом, здесь аналитик пытается триангулировать или внедрить внешнее в диадные взаимоотношения. Как утверждает Лакан, аналитик пытается здесь «расположить себя» в третичном положении в отношениях, основанных на воображаемой паре (эго к эго) (стр. 577). Это является попыткой внедрить символическое измерение, когда это уже поздно делать.

[1] Обратите внимание, что насколько нам известно, эти позы никогда не используются, чтобы обмануть противника: собака никогда не принимает покорную позу, чтобы заманить другую собаку и сбить ее с толку, чтобы в следующий момент атаковать.

[2] В сфере человеческого поведения мы называем такой тип проявления демонстрацией намерений: осанка/демонстрационное поведение, такое как хождение с напыщенным видом и принятие определенной позы.

[3] Некоторые терапевты склонны принять это за железное правило в своей интерпретационной стратегии с пациентами, как делают определенные политики в своей внешней политике, они могут быть поняты как попавшиеся в ловушку воображаемого измерения, в этом отношении, не помещая свою работу на символический уровень.

Касательно непризнания качественного различия в царстве зверей, отметим, что лев в естественных условиях не будет «интерпретировать» жест ребенка, который хочет погладить его морду как фундаментально неагрессивный. Если жест напоминает агрессивное действие, исходящее от нельвиной особи, то оно будет «прочитано» таким образом во всех случаях. Даже дрессировщики львов, которые работали со своими львами много лет, должны быть очень осторожными и не должны подходить слишком близко ко львам: чтобы непреднамеренно не попасть в атакующий диапазон льва, основанный на их инстинкте битвы (когда враг находится далеко, лев будет бежать, но если животное приблизится слишком близко, то лев будет атаковать: Лоренц, 1963). Лев не смещает понятия и не начинает рассматривать дрессировщика как друга, которому можно позволить все, что угодно. Все встреченные особи рассматриваются в конечном итоге как одинаковые: одинаковость здесь означает, что каждый встреченный индивид оценивается одним и тем же образом – т.е. в понятиях доминирования и подчинения.

[4] Когда появляется символическое измерение, воображаемое (или предэдиповое) измерение не исчезает внезапно, но оно радикально изменяется, сжимается и даже «перезаписывается». Феномены воображаемого ослабляются в интенсивности в это время, и психоанализ, до тех пор, пока он осуществляется на уровне символического, ослабляет их еще больше.

[5] Если привести здесь антропологическую аналогию, то это соответствует моменту в человеческой истории, в который появляются могилы, где человеческое существование почитается и возвеличивается (делается священным) как драгоценное – даже существование врагов человека. Как обычно говорят антропологи, человеческая история или цивилизация начинается с погребения умерших. Начиная с этого момента, присваивается определенный статус даже тем, кого я ненавижу, предполагая барьер или границу моей ненависти. Даже мои враги достойны в какой-то степени, храбрые воины, рыцари, внушающие уважение солдаты. Безусловно, это не та историческая прогрессия, к которой сразу пришло человечество – на самом деле есть многие, для кого святость (неприкосновенность) их врагов остается абсолютно неизвестной. Невротики – это те, кто травмирован недостатком святости, предоставленной его врагам (например, нарушение Женевской конвенции), в то время как определенные психотики могут быть не травмированы этим.

Говоря метафорически, интернализация суперэго – когда привносится «внутрь» то, что было изначально «извне» – может быть понята как то, что закрывает эго, создавая четко определенное «внутреннее» в первый раз, четко определенные границы эго, которых там раньше не было. Хотя можно говорить о суперэго в психозе, оно остается «извне» (например, «голоса суперэго» часто приписываются психотиком к источниками вне предмета) важным образом, не «внутри», как мы видим в психозе. См.Финк (1997, стр.79-111, особенно №10) для детального обсуждения этого (там речь идет об эго-идеале вместо суперэго, но словаре Фрейда эти пункты тесно связаны).

[6] Я бы сказал, что транзитивизм – это единственная концепция в работе Лакана, которая каким-то образом связана с понятием «проективная идентификация», очень популярным в психоаналитических и психотерапевтических кругах в наши дни.

[7] Те, кто задумывается, сумасшедшие ли они, имеют гораздо больше шансов быть невротиками, чем те, к то вообще об этом не задумывается. Само это сомнение может служить нам полезным диагностическим барометром.

[8] Лакан считает это одной из целью, которую, в конечном счете, ставит перед собой невротический анализанд: le bien dire (сказать правильно).

[9] Я заимствую этот пример у Дидье Клемнитера и Жан-Клода Малеваля (1989, стр. 86).